* * *
(Начало этой лав стори - в миниатюрах "Павлин", "Денис- солнечный день" и "Экзамены". Страницы Иоанны 16-18). Приятного чтения!
* * *
Дома она будет упиваться драгоценным своим страданием, пока Павлин к ним не заявится как ни в чем не бывало.
- Котлетами угостишь?
Немыслимое его оперение брошено на стул, снег на воротнике рыжей куртки быстро темнеет, набухает бисеринками влаги.
- ЗдОрово метет. Ну что, без "хвостов"? А у нас - видала бардак? Этот твой Маврушин...
Будто не было ни долгих дней молчания, ни метнувшегося прочь взгляда, ни роковой девицы, ни ее руки на плече. Он улыбается.
Денис - солнечный день.
Яна жарит на кухне котлеты. Первые в жизни.
Мама и соседка ещё на работе, проконсультироваться не у кого.
Яна - первооткрывательница. Заново, в муках изобретает котлеты.
Время остановилось.
Кухня напоминает лабораторию алхимика, где Яна экспериментирует с составляющими - куском окаменевшего в авоське за окном мяса, такой же окаменевшей булкой, которая никак не желает размокать, и свирепой луковицей, которую Яна додумывается зачем-то тереть на тёрке.
Пропахшая чесноком и луком, перемазанная мукой, зарёванная и полуослепшая, штук десять превратив в пюре, Яна, наконец, создаст три румяных, сочных, аппетитно благоухающих шедевра, достойных уст Дениса Градова.
Шедевры, разумеется, пересолены.
Яна бухает на стол сковородку и вытирает фартуком руки.
В зеркале гардероба отражается растерзанная котлетной битвой Яна и нахальный гость, к ногам которого она приносит добычу.
На неё ноль внимания, развалился в кресле, погружён в чтение.
Он добрался до её джиннов!
В руках у Павлина пухлая серая папка. Папка рассечена пополам, мелко исписанный листок падает на кипу других уже прочитанных.
Лицом вниз, плашмя, как убитый.
Её джинны!.. Так, наверное, чувствовал себя Кащей, глядя, как хрустит в пальцах Ивана-царевича яйцо с кащеевой душой.
Их глаза в зеркале встречаются. Заорать, вырвать папку... Одно его неосторожное слово, движение...
Павлин улыбается как ни в чём не бывало, потягивается. Будто так и надо - хватать без спросу чужие рукописи да ещё улыбаться, будто так и надо.
- Зачитался, - Денис захлопывает папку. - Особенно со слепым здорово... Когда он воздушные шары покупает. И с тёткой в парикмахерской, и вообще...
И вообще я в вас, кажется, влюблён, Иоанна Аркадьевна.
Такие светлые прозрачные глаза - взгляд Яны разбивается об их прозрачность, как птица о стекло.
Ну и шуточки.
Она сбита с толку и даже забывает про папку.
Бестактный, чудовищный поступок Павлина и это его дурацкое признание на фоне поглощения котлет и болтовни про какую-то французскую певичку, приезжающую в Москву с гастролями, не только не отталкивает её, но как бы расцвечивает Павлина новыми, ещё более ядовитыми и притягивающими красками.
Чем ядовитей, тем притягательней.
Яна в полном смятении, и сознаёт это. А тут ещё котлеты пересолены, и Павлин подумает Бог знает что.
И сама она, внезапно онемевшая и отупевшая, никогда не слыхавшая про эту певичку, и в старом халате в муке, не имеет сил встать.
А на кухне давно кипит чайник.
Поворачивается ключ в замке - это пришла мама. Они не виделись две недели.
Мама врывается в комнату, замёрзшая, стремительная, пахнущая снегом, как сама метель, и плевать ей на Павлина.
Холодные губы и руки обжигают раскалённые щёки Яны.
- Ма, да ладно тебе... Ну сдала, сдала, всё хорошо. Потом, ма...
Всё в ней протестует против этого стихийного бедствия - вторжения матери.
Сидеть с Павлином, чтобы он пожирал пересоленные котлеты, пил чай, трепался ...
Лишь бы можно было молча выкладывать на клеёнке узор из хлебных шариков.
И чтоб взгляд взлетал и падал, взлетал и падал, разбиваясь каждый раз о ласково-прозрачный ледок его глаз.
Воробей, бьющийся в оконное стекло.
Но всё рухнуло. Павлин спешит - у него вечером съёмка. Будут снимать танцы в клубе. Он приглашает Яну, если есть такое желание.
- Нет, нет, сегодня ей надо отдохнуть. Вон Янечка совсем, как она выражается, "обалдуревшая", с ног валится...
- Неужели Иоанна Аркадьевна так выражается? Шикарный неологизм.
У вас замечательная дочь.
Мама в этом нисколько не сомневается.
Павлин целует ей ручку на прощанье.
"Я в вас, кажется влюблён, Иоанна Аркадьевна"...
Яна вся начинена, нашпигована, набита этой фразой. Пронзена ею насквозь, как позвоночником.
Мать на кухне наливает из чайника в таз горячую воду, взбивает пену из детского мыла.
Мыть голову Иоанне Синегиной - её почётное право, счастье, священный ритуал - целых две недели она была его лишена!
Яна чувствует на висках, темени, затылке блаженно-медленное движение маминых пальцев, жмурится, погружаясь лицом в душисто-невесомое тепло взбитой пены.
"Я в вас, кажется, влюблён, Иоанна Аркадьевна".
Может ли это быть хоть чуточку правдой? Они из разных миров.
Павлин и... и...
Она не знает, с кем себя сравнить. Она пытается увидеть себя его глазами.
Павлин, с его экзотическим оперением, длинными сигаретами, фейерверком неведомых ей имён и сведений, ухмылкой уголком рта.
С роковой девицей в дублёнке, с пёстрой киношной своей свитой.
При мысли о девице в груди у Яны будто заворочался ёж. Колючий и, к тому же, ядовитый. Морской ёж.
Его отравленные колючки жгли и кололи, кололи и жгли.
Денис - солнечный день.
- Ты куда с мокрой головой?
- К Линьковым, мне одну книжку надо, я сейчас...
На бегу заматываясь платком, Яна скатывается с лестницы.
Оглушительно хлопает коричневая дверь с ромбами, холодный воздух с привкусом снега - наркоз, облегчение.
Яна бежит мимо пустой скамьи под берёзами, мимо подъезда, где живут Линьковы.
По тропинке, дальше, дальше, за поворот, где уже не виден их дом, где начинается Овражья улица с одноэтажными домишками и палисадниками, девственно белая, занесённая снегом.
Овражья, с тремя тусклыми фонарями, под которыми кружатся рои снежных хлопьев.
Бежит Яна, и её новенькие валенки печатают на снегу узкие кособокие следы-фасолины.
Бежит в неприятельский стан, к той единственной, которая может ей помочь. К стиляге и чувихе Люське.
Та же калитка, покосившееся крыльцо, облезлый веник, которым Яна так же сметает с валенок снег.
И пропахшая горьковатым угаром комната /Люськина мать из экономии всегда слишком рано задвигает вьюшку/. И она, Яна, в угарной горячке шепчущаяся с Люськой за гардеробом.
Только это уже другая Яна. И Люська другая. Восемь лет шли они каждая своей дорожкой, не понимая, осуждая, посмеиваясь друг над другом.
Но сейчас Люська всё прощает - она великодушна, она победительница.
Люська, Яна хочет походить на тебя, на тех, о ком сочиняла фельетоны, на роковую девицу в дублёнке.
Стать для Павлина "своей", пусть даже нацепив павлиньи перья.
Ничего этого Люська не знает.
Яна хочет превратиться из Золушки в Принцессу, и роль Феи поручает ей, Люське. Вот и всё.
Восемь лет назад Яна чернилами перерисовывала себе на руку люськину татуировку.
Яна к ней вернулась, вот и всё.
Угол за гардеробом - давняя люськина резиденция.
К задней стенке прибито зеркало в старинной резной раме.
Перед зеркалом - письменный стол, над которым свисает с потолка пыльная лампочка под бумажным абажуром.
Люська учится в каком-то техникуме. Готовясь к занятиям, она всегда видит себя в зеркале.
Среди циркулей и учебников - карандаш для бровей и коробочки с косметикой.
- Стричь? - Люська взвешивает на ладони ещё влажные пряди яниных волос.
- Как хочешь, - щёки у Яны горят, руки - холодные.
Она сознаёт что её состояние - ненормальность, болезнь.
Две Яны как бы сосуществуют рядом - прежняя всё понимает, осуждает, удивляется и с любопытством ждёт - что же в конце концов будет с той, новой Яной?
- Сейчас самый писк - совсем коротко, знаешь, такая тифозная стрижка. Тебе не пойдёт. Хочешь, как у меня?
Отравленный ёж снова ворочается у неё в горле.
- Может, хвост? - выдавливает она, - Вот так.
- Так - называется "Хорс тэйл". С чёлкой?
- Как хочешь.
- Хной покрасить?
- Крась, - жмурится Яна.
Нахальная, отливающая медью грива перехвачена на затылке голубым пластмассовым кольцом. Такие же голубые клипсы сдавливают мочки ушей.
О, Господи...
Яна с ужасом и восторгом смотрит, как Фея-Люська превращает её лицо в нечто кукольно-театральное.
Неужто это у неё такие огромные мрачные глаза с тяжело взметнувшимися до самых бровей ресницами, такая бледно-розовая бархатная кожа и негритянский, вишнёво-фиолетовый рот?
- Последний писк, девчонка из ГУМа достала, - это Люська о помаде, - Не нравится, есть бордовая.
- Пусть эта.
У "роковой" такая же помада.
- Встать! - приказывает Люська, - Юбка сойдёт, а свитер не в жилу. Надо что-то воздушное и открытое.
Жёлтый китайский свитер - гордость Яны. Она купила его в московском Пассаже, отстояв три часа.
- На, примерь.
Блузка из модного дымчато-серого капрона на чехле с пышными прозрачными рукавами. Чёрный кожаный поясок.
- Обалдемон, - мурлычет Люська, приглаживая на своих бёдрах жёлтый китайский свитер. Кошачьи её глаза, впитывая золотистую желтизну свитера, разгораются всё ярче, - Тебе надо носить декольте, у тебя плечи - люкс! А у меня во, ключицы.
Махнёмся, Синегина?
Надувает, по своему обыкновению?
Нет, они и вправду сейчас неотразимы обе - экстравагантно-романтичная Яна и рекламно-спортивная Люська.
- Махнёмся.
- А туфли какие?
Туфли. Нельзя же, в самом деле, идти в 56-м году в клуб в валенках, как в сорок пятом.
Вернуться за туфлями домой, представ перед мамой в таком облачении ещё невозможнее.
Фея-Люська, выдерживая роль до конца, жертвует Яне пару стоптанных лодочек.
Туфли Яне велики, приходится напихать в них ваты.
- Ему привет, - подмигнёт на прощанье Люська.
Зубы её, когда-то черно-белые клавиши, сверкнут ровно и влажно, один к одному.
А улыбка эта будет означать: догадалась, но не расспрашиваю. Сама расскажешь, никуда не денешься.
Больше они с Люськой не увидятся.
(продолжение следует)...