Глава 1.
Муж у Кати был алкоголиком, а соседка – сумасшедшей старушкой, милой и рассеянной. С утра соседка старательно записывала свои нехитрые старушечьи дела на кусочки бумаги и рассовывала записки по многочисленным карманам. Полезет в один карман, достанет бумажку, развернет, прочтет и отправится в магазин за хлебом. А вернется домой, положит хлеб в хлебницу, достанет из другого кармана другую бумажку и отправится той же дорогой в тот же магазин – за сахаром. Иногда Ольга Афанасьевна, так звали соседку, забывала, кто она и куда идет. К счастью, все соседи ее знали, а дальше своего квартала Афанасьевна не заходила. И какая-нибудь добрая душа приводила старушку домой, а чаще – к Кате. Катя вызывала «Скорую помощь», Афанасьевну отвозили в больницу. И Катя спешила следом – с пирожками и чистым бельем. В больнице ее считали то ли внучкой, то ли племянницей, в общем, родственницей. Но однажды выяснилось, что Катя вовсе не родственница, а так – сбоку припека и неизвестно кто; еще выяснилось, что живых родственников у Афанасьевны нет, а есть отдельная однокомнатная квартира. Администрация психиатрической больницы решила установить опеку над одинокой больной старушкой. Но старушка – неожиданно здраво – заявила социальному работнику, присланному из больницы, что хочет жить только с Катей.
И – надо же такому случиться! – перед визитом соцработника муж-алкоголик избил Катю – не до полусмерти, но до синяков. И Катя, вынужденная просидеть неделю в четырех стенах, не теряла времени даром, – шила себе шубу – из искусственного меха – и размышляла, что хуже: жизнь с алкоголиком или с впавшей в детство соседкой?
С одной стороны, словоохотливая Афанасьевна изводила Катю частыми и подробными рассказами о своей молодости и своих болячках, а муж, напившись, молча храпел. С другой стороны, от мужа невыносимо воняло, особенно изо рта и от носков, а от Афанасьевны ничем, кроме старости, не пахло. Из еды Афанасьевна предпочитала рисовую кашу на молоке – с клубничным вареньем, – дешевую карамель и чай вприкуску, а муж – свинину с картошкой и копченую колбасу. Афанасьевна уже десять лет носила связанную Катей кофту, а ботинки мужа, – самые дешевые! – стоили тысячу рублей. Кроме того, Афанасьевна получала пенсию, маленькую, но регулярную, а муж – зарплату, тоже маленькую и совсем нерегулярную. Что же касается прочих расходов, то лекарства Афанасьевне выдавали бесплатно, а мужу водку никто бесплатно не наливал, и это не считая Катиных затрат на его лечение – от алкоголизма и болезни печени.
Чтобы размышления не повисли в воздухе, словно пыль из подушки, Катя взяла лист бумаги, ручку и разнесла цифры затрат в две колонки: муж и Афанасьевна, - подбила итог, посмотрела, оценила и спрятала листок в «Справочник фельдшера».
Спустя несколько месяцев, совершенно свободный от Кати и прочих обязательств муж поселился в бывшей квартире Афанасьевны, старушка водворилась в супружеской спальне, а Катя заняла диван в проходной комнате. И в ее душе воцарился мир. Увы, ненадолго.
Честно говоря, принимая решение в пользу соседки, Катя учла еще один – немаловажный – фактор: Афанасьевне было восемьдесят, а мужу – сорок. И Катя – вполне логично – предположила, что Афанасьевна покинет ее значительно раньше, чем муж. Но… через полгода после развода муж умер на операционном столе. Никакими серьезными болезнями, кроме алкоголизма и камней в печени, он не страдал, однако, лишенный неусыпной Катиной заботы, любую болячку лечил водкой. И когда один из камней застрял в протоке, муж три дня пользовался привычным средством, пока Катя не вызвала Скорую помощь – инстинктивно, как прежде вызывала ее для Афанасьевны, – ведь стоны доносились из-за стены.
После смерти мужа осталась квартира, – пусть заплеванная и с просроченными коммунальными платежами, а все же – недвижимость. А у Кати остался сын – несовершеннолетний. Но бывший муж за полгода свободной жизни умудрился расписаться с одной из своих собутыльниц, да и бывшая свекровь, вдова-пенсионерка, – о ней Катя совсем забыла, – предъявила свои права. В конце концов, Катя со свекровью обменяли однокомнатную квартиру на комнату в коммуналке, выселили туда неожиданную супругу, а разницу между стоимостью квартиры и комнаты поделили между собой. Вернувшись – после всех перипетий – домой – с тощей пачечкой вымученных денег, Катя извлекла из книги листок с расчетами, внесла недополученную прибыль в колонку Афанасьевны и вздохнула: «Вот если бы я не развелась, а только оформила опеку над Афанасьевной и еще немножко потерпела…» – и снова вздохнула. Потом пересчитала деньги
.
Потом, ломая руки, прошлась по квартире. Сын в своей комнате решал задачи по физике, готовясь к выпускным экзаменам. Он не поднял головы и только съежился, когда Катя погладила его по волосам, – ну, мама. А Афанасьевна тихо сидела на кухне и перебирала пшено, суетливо шевеля высохшими, словно забытые в холодильнике сосиски, пальцами. Катя села напротив, представила на месте Афанасьевны пьяного мужа. Потом представила, сколько лет она будет видеть на своей кухне чужую старушку, и…
Афанасьевна подняла на Катю свои повыцветшие голубые глаза и, наверное, прочла что-то в Катиных, зачастила к врачам и к лету померла – тихо уснула в ночь с воскресенья на понедельник в общей палате первого женского отделения районной психиатрической больницы.
Катя похоронила старушку на сельском кладбище – в ста метрах от больницы. И хотя похороны, крест и поминки обошлись в сущие копейки, оставшихся денег все равно не хватало для поступления сына в институт. Обиженная на Катю свекровь молчала, Катины родители терпеливо ждали, когда она обратится к ним за помощью. У Кати опустились руки. Но случилось чудо! «Молитвами Афанасьевны», – суетливо крестилась неверующая Катя – сын, окончивший школу с пятерками по математике и тройками по литературе, совершенно самостоятельно и бесплатно поступил в хороший университет в областном центре, получил койку в общежитии и поставил Катю перед фактом, что он – оказывается! – взрослый человек.
Сын был чудо как хорош: завтракал плавлеными сырками, обедал в столовой факультета, читал книги, сплошь заполненные неизвестными Кате символами, любил мультик про Незнайку на Луне, носил джинсы из секонд-хэнда и довольствовался пятьюстами рублями в неделю (в миллионном городе!), – непонятно, как он случился в Катиной жизни и в жизни вообще.
Первое время Катя боялась верить в свое счастье, потом привыкла, пересчитала деньги, сделала в квартире ремонт, купила сыну компьютер и… задумалась.
Больше всего на свете Катя любила свои мысли. Любила их думать – во время работы – когда ж еще? Особенно хорошо думалось под мытье посуды. Под стук вязальных спиц – тоже неплохо. Мысли делились на большие – для себя – и маленькие – для всего остального мира. Может показаться странным, но мысли о сыне проходили по второй категории. Катя думала, что сыну нужны зимняя куртка и зимняя шапка, а вот тетрадки пусть покупает на свои карманные деньги. И еще думала, что цены растут и нужно увеличить ему еженедельное пособие…
Сын любил порассуждать о том, как он сделает открытие и получит Нобелевскую премию. Катины мечты так далеко не заходили. Не то, чтобы она сомневалась в способностях сына, совсем наоборот, но не представляла себя рядом – в знаменательный день. Катя очень разумно – для одинокой матери – предполагала, что и место рядом с ее сыном, и его премия должны принадлежать его будущей супруге.
Нет, мысли о сыне стояли в одном ряду с мыслями о квартплате и заготовках на зиму: в отличие от мужа, сын не любил соленые огурцы, зато варенье поглощал в огромных количествах.
А вот мысли для себя… Мысли для себя прорастали из маленьких мыслей, будто вишневые деревья из небрежно брошенных косточек. Они набухали, пропитавшись водой, скупо – на трубе установлен счетчик! – текущей из крана на грязные тарелки, буравили толстый слой жировых отложений на кастрюлях и появлялись на свет слишком плохо оформленные, чтобы выставлять их на всеобщее обозрение. Они рождались и умирали. На кухне их затягивала воронка в раковине вместе с грязной водой и остатками зелени, а если им случалось родиться за вязанием в кресле перед телевизором, их погребала лавина новостей или душил талант создателей сериалов. Мысли съеживались и превращались в маленькие и повседневные – мыслята, мыселки, мыслишки. Иногда, лишенные света и воздуха, они засыхали, как цветы между листами толстой книги, но порой, когда книга открывалась, засушенные мысли радовали Катю воспоминаниями о былой красоте. Катя грустила. Катя грустила часто. Грусть была самым экономным из возможных чувств – по затратам душевной энергии, и Катя тратила не больше, чем получала, аккуратно сводя дебет с кредитом.
Сегодня Катя думала о том, что к приезду сына ей необходимо купить ему новые тапочки. Прежние тапки, приобретенные летом, украли в общежитии. Как ни странно, кража тапочек Катю веселила: кража лишний раз подтверждала мысль – маленькую, но хвастливо выставленную на всеобщее обозрение, – что у нее взрослый, самостоятельный сын, который учится в университете и живет в общежитии – на пятьсот рублей в неделю в миллионном городе! Кража тапочек поддерживала статус студента – какой студент без приключений!
За тапками Катя отправилась на центральный рынок. Сначала пешком – минут десять – до трамвайной остановки. Маршрутные такси в воскресенье ходили переполненные, а стоять, согнувшись в три погибели, да еще за восемь рублей, Катя не хотела. Стоять в трамвае куда дешевле, – всего пять рублей! – и удобнее. По дороге она думала, какой подарок купить сыну на день рождения. Самое время прицениться, до заветного дня оставалось две недели. Вообще-то, сын хотел новый костюм и галстук. Ему казалось, что в костюме он будет больше походить на настоящего математика. Катя вздыхала. Ей было жаль денег на дорогой костюм, а в дешевом сын походил на ощипанного цыпленка или плохо заточенный карандаш. В конце концов, она уговорила сына повременить с костюмом – до того времени, когда он совершит открытие. Вместо костюма, Катя собиралась подарить ему мобильный телефон. Сын мобильным телефоном не интересовался, но Катя беспокоилась, когда по субботам он, случалось, поздно приезжал домой, а Катя ждала, ждала… а еще, когда он сдавал экзамены, а еще…
– А так, я нажму на кнопочку, ты ответишь, и я успокоюсь, – обосновывала Катя свой выбор подарка.
– Так это же ты успокоишься, – вполне резонно возражал сын.
– А ты сможешь девушкам SMS-ки посылать, – уговаривала его Катя.
Сын покорился своей участи. И Катя отправилась за телефоном.
– Мне нужен самый простой – позвонить, написать, без наворотов, – но надежный, – объясняла она продавцу, – тысячи две, не дороже.
Продавец попытался возразить, но Катя его остановила. Она помнила – она всегда помнила – о множестве дополнительных расходов – футляр, подключение.… Две тысячи и ни копейкой больше. Продавец сдался, как и сын.
Катя представляла, как она подарит телефон сыну и будет радоваться. Катя была справедлива и не ждала, что сын будет радоваться вместе с ней.
«Удивительное дело, – подумала Катя, – как часто мы получаем в подарок совсем не то, что хотим, зато дарим то, о чем мечтаем сами». Большая мысль начала проклевываться из маленькой, и теперь ей нужна была питательная среда, почва, на которой она могла взойти и развиться, какой-нибудь обглодок реальности. Катя огляделась по сторонам.
Вокруг нее шумел базар, и продавцы шмыгали простуженными носами, оттаявшими на февральском солнце. Катя шла вдоль длинных прилавков, и турецкие дубленки тянулись к ней пустыми рукавами. Еще минуту назад Катя не замечала ни дубленок, ни продавцов, ни покупателей, несущих на плечах озабоченные лица. А зачем? (Фон, настроение, быстрый шаг). Они были лишь реквизитом ее спектакля: тревожная, но справедливая мать покупает подарок сыну. Но Катя остановилась и вывалилась из окружающего мира, посмотрела на него со стороны. «Кошмар, – подумала Катя, оглядывая ряды турецких дубленок, – неужели кто-нибудь это купит? (Катя была экономна, шубу носила не менее десяти лет, а сапоги – все пять). И зачем только люди производят это…» – тут Катя замялась, подходящее слово мгновенно пришло ей в голову, но это слово – «говно» – было из мира продавцов и покупателей, а не из Катиного – мира больших мыслей. Для этого мира нужны были другие слова, и пока Катя их искала, она быстренько пропустила раздумья о том, что человек покупает куда больше, чем ему нужно, да еще и выбрасывает хорошие вещи только потому, что они вышли из моды, что тратит жизнь на приобретение совершенно бесполезных тряпок, украшенных обрывком кружева, что кроме своей жизни он расходует еще и чужие… Пропустила как банальные, сотни раз слышанные и читанные да к тому же разделяемые людьми, которых Катя, ну, никак не могла уважать: плохо причесанными женщинами и мужчинами, давно не посещавшими стоматолога. Почему-то все люди возвышенных мыслей были плохо причесаны и дурно одеты (заметка на полях, галочка – можно стереть, а можно – вернуться). Потом Катя подумала, что человек не довольствуется тем, что видит вокруг себя: водой, травой и деревьями; ему зачем-то нужно строить соборы, сочинять симфонии и писать стихи – о деревьях. Зачем-то нужно создавать красоту, которая красота не настоящая, а просто очень похожая на настоящую красоту. Понятно, что от таких мыслей Кате стало грустно и… она ощутила свое одиночество, проходя знакомой – до последней выщербленки – дорогой – от трамвайной остановки к дому, нагруженная пакетами и свертками – множеством бесполезных вещей.
«А не выйти ли мне замуж?» – подумала Катя, разбирая – не без удовольствия – свои покупки. Ее большая мысль скукожилась, превратилась в маленькую, но Катя, оценивая в зеркале свои шансы на замужество, этого не заметила. Она никогда не изучала диалектику.
Глава 2.
Катя вообще мало училась. В школе она сидела в крайнем ряду – за третьей партой – и смотрела в окно. Или читала книжку – прятала ее на коленях, прикрывая учебником. Потом она благополучно провалила экзамены в медицинский институт, устроилась на завод, поступила в технический вуз, вышла замуж, родила сына, вымучила диплом, который никогда не использовала по назначению, и посчитала, что ничем больше обществу не обязана. Общество состояло из родителей, несомненно, разочарованных и бывших одноклассников, с которыми она почти не встречалась, разве что случайно – на рынке или в магазине: «Как дела? Нормально».
Отдельная квартира удивительным образом глушила недовольство родителей, которые хоть и злились, но не могли достать до Кати рукой. Телефон? Она научилась снимать трубку, говорить: «Здравствуй», потом класть трубку рядом с аппаратом и спокойно вязать, не забывая время от времени подносить трубку к уху и вставлять что-нибудь, вроде «Неужели?», «Конечно» и «Прости, мамочка»… Родственные визиты… Ну, с некоторыми вещами приходилось мириться. Миримся же мы с дурной погодой в феврале.
Мириться с дурной погодой Катя была согласна. А с одиночеством… Одиночество – не собака, с ним не нужно гулять по утрам, одиночество не оставляет никаких шансов – познакомиться с владельцем другой собаки. Напротив, одиночество нужно прятать, как можно дальше, и укрывать как можно лучше. Так во времена – не столь далекие – прятали и укрывали внебрачных детей. «Вот выйдешь замуж, тогда и скажешь ему, что у тебя ребенок», – учили мамы неопытных дочек…
Кроме одиночества – несомненного минуса, у Кати имелись и кое-какие плюсы: отдельная трехкомнатная квартира, например. Да, немолодая и с проходной комнатой, но ухоженная и свежеотремонтированная.
Что еще?..
Горячий борщ на плите, теплые носки зимой, привлекательная внешность – маловато для местного рынка, где спрос на женихов явно превышает предложение. Катя была реалисткой. Несколько лет назад, подрабатывая на переписи населения, она вдоль и поперек изучила район, в котором жила. Статистика не лгала: женщин в их городе было значительно больше, чем мужчин. И если молодежь еще как-то устраивалась, то рассчитывать на подходящего мужчину в ее возрасте… когда вокруг столько молодых и красивых…
Первый визит во время переписи Катя нанесла очаровательной пожилой даме. Несмотря на ранний час, хозяйка квартиры встретила ее не в халате, а в брючном костюме – аккуратно причесанная и подкрашенная, пригласила в комнату, уютную, чисто прибранную. Дама обрадовалась Кате, напоила ее чаем, угостила домашними булочками и очень огорчилась, что опросный лист такой короткий и Кате нужно бежать… Этажом ниже Катя встретилась с пожилым вдовцом. Заброшенная квартира, оттянутые на коленях тренировочные штаны, трехдневная щетина, седая и неухоженная… и то же сожаление…одинокого человека, которому не с кем словом перемолвиться.
– А вы бы шли к соседке, – предложила Катя, – попили бы чайку, поговорили…
– Да она старуха! – возмутился вдовец.
Катя выронила ручку – дама и по паспорту была моложе кавалера на пять лет, не говоря о внешнем виде…
Однако квартира и борщ – весомые аргументы, и Катя, пожалуй, сумела бы привлечь мужчину положительного и малопьющего. Привлечь, как привлекает замерзшего пешехода теплый салон автобуса – устроиться возле окна и продремать… до конечной остановки. Привлечь, например, спокойного работягу – нового соседа, поселившегося в бывшей квартире Афанасьевны. Сосед работал на заводе, точил на станке сложные детали. Начальство его уважало и частенько вызывало в цех по выходным. Сосед находился в состоянии развода. Его жена, молодая и красивая, нашла себе нового партнера – старого и богатого, разменяла общую двухкомнатную квартиру на две коммуналки, одну из которых щедро выделила бывшему мужу. «Ты снова женишься, а что нашему сыну останется?» – объяснила она свое решение перед тем, как переехать в двухэтажный особняк. Соседу пришлось немало попыхтеть и выточить не одну сотню деталей да еще влезть в долги, чтобы обменять свою комнату на отдельную квартиру, хоть и однокомнатную. Женечка, так звали нового соседа, считал, что комната в коммуналке нужна его бывшей жене исключительно для встреч с молодыми любовниками. И злился, словно бывшая жена по-прежнему изменяла ему, а не старому богатому дядьке. Катя находила поведение жены очень практичным, но вслух возмущалась ее коварством.
Этот Женечка частенько – по-соседски – обращался к Кате за помощью. И Катя тоже – то розетку поменять, то кран в ванной починить.
«А что, – думала Катя, – я, конечно, старше его жены и вообще.., – Это «вообще» она не уточняла, но подразумевала «не такая красивая». – Зато удобно. Даже если его семилетний сын будет приходить к нам по воскресеньям, мы сможем спать на диване в гостиной, мой сын, – а сын регулярно приезжал на выходные отдохнуть от общежития, – так и останется в своей отдельной комнате, мальчишку положим в спальне – на одну-то ночь… Зато Женину квартиру можно будет сдавать. Все лишняя копейка…» Тут Катя не удержалась от вздоха: «Если бы я не развелась, весь доход от сдачи квартиры принадлежал бы мне одной».
Да, мысль о положительном голубоглазом Женечке совсем не грела ее сердце. Удивительно, но ей совсем не хотелось быть любимой благодаря квартире, борщу и мягкой груди, а также прочим – мягким и теплым – частям своего тела.
Катя хотела быть любима за свои мысли, те самые – большие и тщательно скрываемые от постороннего уха и глаза. Прежде Катя старалась подставить миру что-нибудь малоценное: «Катя – хорошая хозяйка», «Катя – ух!..», (ну, там, насчет груди и прочего), «Катя – порядочная женщина», «Катя – такая преданная дочь» – пусть мир грызет и смакует эту ерунду. И пока мир обгладывал брошенные Катей кости, она чувствовала себя в безопасности. И вдруг… ее безопасность оказалась ловушкой, в которую она сама себя и загнала. Как выходят замуж порядочные и хозяйственные женщины с трехкомнатной квартирой, Катя знала. Как находят возлюбленных, да и вообще, как существуют в этом мире женщины с большими мыслями, Катя не имела ни малейшего представления. Не удивительно, что она растерялась.
И посоветоваться не с кем. Все, что могли сказать по поводу замужества подруги или мама, Катя знала сама и вовсе не собиралась пренебрегать их мудростью: борщом, уютом и вязаными носками. Но что потом, когда мужчина освоится в ее доме? – начнет есть борщ, затаптывать носки и смотреть телевизор… Что будет делать Катя? Предположим, она достанет свои большие мысли… Катя улыбнулась: мысли – в нарисованной ей картинке – походили на аккуратно уложенные в шкаф простыни – чистые, белые, хрустящие крахмалом… Вот она достает их с полки, разворачивает, и кто-то чужой – почему-то Кате представилось, с грязными ногами, – ложится на них дряблым телом, сминает драгоценные мысли и пропитывает пивным потом. Катя зябко повела плечами. От такого мужчины придется избавляться. А по опыту предыдущего развода Катя знала: от мужчины невозможно избавиться без финансовых потерь. Значит… нужно распознать отношение мужчины к ее большим мыслям на стадии предварительного знакомства. Но как? Как озвучить неясные образы и смутные настроения? Это посложнее, чем сварить борщ или раздеться, это куда сложнее, чем сделать минет. Это находится за гранью ее опыта, в который входили и мама, и подруги, и покойный муж, и парочка случайно затесавшихся любовников, один из которых предпочитал анальный секс, чем значительно раздвинул Катины горизонты. Об этом даже не писалось в ее любимых книгах.
Катя опустила дамские романы – вряд ли разумный человек будет жевать чипсы с целью пообедать. Но… даже Флобер и Мопассан смущенно помалкивали. Их герои не искали в женщинах больших мыслей и влюблялись по совершенно пустяковым поводам, часто просто потому, что хотели влюбиться.
Кроме книг существовал еще и телевизор. Он никогда не числился в Катиных любимцах, просто присутствовал, что-то бормотал на заднем плане Катиной жизни. Но в последние месяцы Катя пристрастилась к ток-шоу, особенно к одному, где на диване – в ряд – сидели психологи. Эти странные люди, как и положено на ток-шоу, много говорили, высказывали разные мысли по разным поводам. И Катя частенько – и с интересом – их слушала. Их мысли – тут Катя колебалась – явно не относились к разряду маленьких, но и до больших не дотягивали. В конце концов, Катя решила, что, если камера делает каждую женщину на два размера толще, то – вполне возможно, – она же делает любого психолога на два размера глупее. И может быть, без камеры психологи смогут ей помочь. Так решила Катя, хотя ни разу в жизни не видела живого психолога. И отправилась на поиски.
Она не кинулась к газете с объявлениями, где в рубрике «Разное» предлагали свои услуги психологи. Нет. Катя относилась к разряду людей, которые, очутившись в незнакомом городе, изучают карту, а не спрашивают дорогу у прохожих. Купив стиральную машину, Катя внимательно читала инструкцию, хотя любая нормальная женщина позвонила бы подруге с просьбой одолжить мужа на вечер или пригласила бы соседа для инструктажа. В общем, Катя предпочитала печатное слово устному. Поэтому она отправилась в книжный магазин. В маленьком Катином городе было два больших книжных магазина. И один из них Кате не нравился. Она отправилась во второй.
Когда Катя была моложе, каждый выход из дома казался ей началом – возможностью – самой судьбой расстеленной дорогой – хотя дороги в городе всегда были отвратительными – к счастью. И покидая дом, Катя всегда надеялась на встречу с принцем – ну, вот, без поэзии не обошлось. Катя мечтала, что принц – с первого взгляда – разгадает ее загадку и разглядит ее красоту – не ту, старательно – под чутким маминым руководством – культивируемую, а… И здесь Катина мысль обрывалась, наполняя рот сладким предчувствием счастья со слюной пополам. У Кати частенько текли слюни. И это – наряду с другими мелкими недостатками – было поводом для маминых замечаний: «Катя, следи за слюной (ногами, спиной, словами, выражением лица…)».
Но сегодня, много лет спустя, отправляясь в книжный магазин, Катя надеялась, что не встретит в автобусе знакомых, и ей не придется поддерживать с ними разговор и отвечать на их вопросы. Играть роль, изображая… Впрочем, после того, как Катин сын поступил в университет, ей значительно легче стало общаться с окружающими: всегда можно поговорить о сыне и о его успехах, на фоне которых собственная Катина неуспешность благополучно сливалась с окружающим пейзажем. Так что на крайний случай Катя бы выкрутилась, но лучше, значительно лучше, было бы обойтись без крайностей. Кате повезло – она никого не встретила. И в магазине повезло – продавщицы разбирали товар, и никто не кинулся к Кате с озабоченным выражением лица и сакраментальным: «Чем я могу вам помочь?» Как будто бы кто-то мог ей помочь – кроме нее самой. Катя благополучно проскользнула в зал специальной литературы.
Остановилась, перевела дух и огляделась.
На полках слева от Кати нашла приют философия, справа – медицина и техника, за спиной стояла бесполезная в данном случае юриспруденция, а впереди – обещанием счастья – сияла психология. И Катя шагнула вперед. Покупателей в зале было немного: возились с литературой по компьютерам двое студентов, симпатичная девушка искала что-то среди английских словарей. А продавщица читала книгу. Глянув на Катю, продавщица смутилась, поставила книгу на место и отошла в сторону, извиняясь за свое любопытство двадцатилетней девчонки. «Как не остаться одной в сорок лет» – прочла Катя на обложке. «Вот именно!» – подумала Катя и тоже раскрыла эту книгу.
Катя самостоятельно вывела умозаключение, что телевизионная камера, прибавляя объем бедер, убавляет объем мыслей, и ни с кем – с присущей ей скромностью – этим выводом не поделилась. И после недолгого знакомства с руководством «Как не остаться…» ей не составило труда от этого вывода отказаться – не теряя лица и не вдаваясь в объяснение причин, по которым она и т.д. и т.п. (Еще аргумент в пользу скромности!) Катя взяла другую книгу. Теперь она не спешила с выводами, но… и эта – и другая, и третья – книга содержала лишь набор банальностей вроде той, что чем больше женщина хочет выйти замуж, тем меньше у нее шансов привлечь подходящего мужчину. До такого простого вывода Катя додумалась совершенно самостоятельно – наблюдая за чайником на своей кухне. Любой хозяйке известно, что чайник ни за что не закипит, если стоять над ним и ждать, но стоит заговорить с подругой по телефону, как чайник тут же закипает и выкипает – за какие-нибудь тридцати минут… Мыслить по аналогии Катя умела – не велик труд. Но помнила, что чайник все-таки нужно поставить на плиту и – желательно – зажечь под ним газ.
– А нет ли у вас чего-нибудь поумнее? – спросила Катя продавщицу. Разочарование придало ей смелости.
– Поумнее чего? – обиделась продавщица.
– Ну, – замялась Катя. И сделала неопределенный жест – понимай, как знаешь.
– Наверное, вам философия нужна, – догадалась продавщица и не удержалась от снисходительной улыбки: такой старой дуре только и остается, что философствовать.
– Может быть, – согласилась Катя, решив не замечать ни улыбку, ни насмешку – много чести.
Подумала и повернула налево.
Глава 3.
Философия. Отношения с этой наукой у Кати сложились самые индифферентные – именно так, отставив в сторону мизинец: индифферентные – шапочное знакомство, разочарование и расставание – по взаимному согласию. Когда Катя была молода и любопытна, философия представлялась ей набором малопонятных фраз – вызубрить и сдать преподавателю. Будто преподаватель нуждался в ее заученных фразах и списанных под партой определениях, носил их домой – как огурцы в авоське, а потом солил и употреблял – под водку и кусочек сала.
Однажды на семинаре Катя, украдкой читавшая «Блеск и нищету куртизанок», услышала, как ее одногруппник доказывает первичность духа над материей, ссылаясь при этом на Шопенгауэра. «Интересно, – подумала Катя, радуясь тому, что преподаватель увлекся спором и не обращает внимания на остальных студентов (восемнадцатилетние второкурсницы еще боятся преподавателей), – где он умудрился прочесть Шопенгауэра?» Однако после семинара она не подошла к смутьяну, не спросила, где достать труды знаменитого идеалиста. Катя никогда не была диссиденткой, а всего лишь маленькой девочкой, мечтающей о любви, о которой пишут в книгах и которую так трудно – Катя еще не настолько отчаялась, чтобы сказать «невозможно» – встретить в жизни. Катя уткнулась в Бальзака и забыла о философии.
Теперь, спустя - будем милосердны не в пользу точности - некоторое количество лет, Катя держала в руках книгу этого самого Шопенгауэра. «Афоризмы житейской мудрости», – прочла она на обложке. Обложка мягкая, формат карманный, цена смешная. Твердая и глянцевая мудрость «туфли и сумочка должны быть одного цвета» стоила в несколько раз дороже. Но разница в цене не вызвала у Кати каких-либо мыслей – больших или маленьких. Эта разница постоянно присутствовала в Катином мире и создавала напряженность, порождала грусть – горьковатую, но сдобренную сахаром, будто ягода жимолости в стеклянной банке.
Катя не купила Шопенгауэра. Она не собиралась выплачивать старые долги: могла, но не захотела. И ее не томила вина, что за столько лет она не удосужилась прочесть ни одной книги по философии, хотя обязательность – и скука – диалектического материализма давно канули в вечность. Она не купила Шопенгауэра даже в память о прошлом, и Ортегу-и-Гассета, которого на следующем семинаре, посвященном роли масс в истории, цитировал любознательный одногруппник, не купила. Катя шла по жизни лицом вперед. Она купила «Структуру научных революций», стоявшую сразу за «Восстанием масс».
Открыла, полистала, встретила несколько раз имя Эйнштейна – и купила. Она не забыла о своем намерении выйти замуж, но отложила его в сторону. Другое желание – на короткий миг тишины – тишины книжного магазина – напомнило о себе. Ей хотелось хоть немного проникнуть в мир сына, говорить с ним, если не на одном языке, так хотя бы с помощью карманного словаря. Сын в свой последний приезд – каникулы после первой сессии – Катю удивил. Их совместная жизнь протекала тихо и мирно: Катя работала, варила обеды, стирала, гладила и смотрела телевизор, а сын сидел в своей комнате, читал «Аналитическую химию» и ел приготовленные Катей вкусности – за троих. Однажды они пошли гулять – выпал снег, ослабли морозы, а заодно заглянули в военкомат: отдать справку из университета. Они ждали, когда откроется кабинет, где принимали такие справки, – десять минут до конца обеденного перерыва – стояли во внутреннем дворике военкомата, а мимо шныряли такие же, как сын, пацаны призывного возраста, да важно придерживали шубы, торопясь к рабочим местам, чиновницы. Катя закрыла глаза и подставила лицо солнцу, которое – хоть и зимнее – исправно грело щеки.
– А вот интересно, – сказал сын, наверное, Кате, хотя смотрел в сторону, – генералов все уважают, называют по имени-отчеству, а они людей убивают. И чем больше людей убили, тем больше уважают.
– Они Родину защищают, – ответила Катя, хотя сама так не думала.
Но все равно убивают, – возразил сын.
– Ну, да, – согласилась Катя.
Слова сына упали на хорошо удобренную почву. Пару дней назад она видела в программе новостей репортаж о банде террористов. Банду уничтожили в каком-то горном селе. Террористов – тоже. Но остался один пулеметчик, раненый и засыпанный – его закидали гранатами, а он уцелел. Подавал признаки жизни. Его о чем-то спросили сквозь щель в разломе стены, он ответил - коротко и емко. «Короткие переговоры не имели успеха», – прокомментировал репортер. Тогда в подвал пустили автоматную очередь. Террорист затих. Он умер. Сначала – в подвале. А потом – миллионы раз на экранах телевизоров – в ожидании сериала, в промежутке между ужином и сном, аккомпанементом к семейному скандалу. «Раненого добили», – сказала Катя – про себя. Нет, на месте тех парней она, наверное, тоже пустила бы очередь в подвал – кому охота спасать врага с риском нарваться на пулю. Тем не менее, факт оставался фактом, несмотря на бодрый голос военного корреспондента, раненого добили. И сын – во дворе военкомата – говорил то, что чувствовала Катя, другими словами говорил и наивно, но…
«Но лучше ему рассуждать о физике, – подумала Катя, – одно дело я, немолодая и незаметная, – думай, о чем хочешь – между плитой и раковиной. А мальчику, который мечтает сделать научное открытие, лучше говорить о чем-нибудь другом. Хотя времена сейчас не те, но…» Честно говоря, «тех» времен Катя и не застала. Конечно, она помнила, как однажды на заседании члены комитета комсомола, и Катя в их числе, рекомендовали исключить парня из комсомола за то, что он на дискотеке поставил какую-то запрещенную пластинку… Катя после этого случая перестала появляться в комитете. «Я замуж выхожу», – объяснила она свое поведение комсоргу – не говорить же, что ей просто противно. Исключенный парень потом долго плакал в кабинете у высокого начальства и отделался строгим выговором, а Катя действительно вышла замуж и через год ушла в академический отпуск – по уходу за ребенком. Так что «те» времена остались для Кати лишь в маминых рассказах. Ну, и еще в привычке – держать свои мысли при себе…
После разговора во дворе военкомата что-то изменилось в Катином отношении к сыну. Она почувствовала уважение к нему – а за уважением – вдруг обнаружила еще одно чувство. Любовь. Новая любовь к сыну отличалась от прежних ощущений, которые вызывал в ней маленький ребенок. Маленький ребенок делал Катю мамой, человеком ответственным. Сначала Катя отвечала за молоко в груди и чистые пеленки, потом – за стишки к утреннику в детском саду и крепкие сапожки, за школьные тетрадки и роспись в дневнике в конце каждой недели… Потом сын вырос, и Катина ответственность видоизменилась. Собственно говоря, она свелась к зарабатыванию денег. Маленький сын Катю обожал и не отходил от ее юбки, взрослый – редко впускал в свою комнату, не говоря уже о своей жизни. «Ну, мама», – ворчал он, когда Катя подходила сзади и гладила сына по голове. Катя не обижалась. Она вовсе не считала, что взрослые дети обязаны любить своих родителей просто так – за факт их существования. А любить за деньги, которые она выдает сыну в конце каждой недели или за новые зимние ботинки? Нет, у Кати было достаточно здравого смысла, чтобы не выдвигать подобных претензий.
Но любить самой было очень приятно. И Катя часто – с грустно-счастливой улыбкой – думала о сыне: «Что он сейчас поделывает в своем университете? Достался ли ему сегодня комплексный обед или только пюре с сосисками? Неужели он снова будет экономить на еде, чтобы купить новую книгу?» Потом Катя начинала воображать, что приготовит сыну в ближайшую субботу: борщ, плов, оладушки… И улыбалась уже без грусти, глядя, как худой и не очень-то складный сын уписывает макароны по-флотски – за обе щеки.
Вот и сегодня Катя сначала составила меню – пока мерзла на автобусной остановке, а потом – в теплом салоне маршрутки – раскрыла «Структуру научных революций», предвкушая, как огорошит сына каким-нибудь умным вопросом – по теории относительности.
От книжного магазина до Катиного дома маршрутка ехала около получаса – в хорошую погоду. А после вчерашнего снегопада – целых сорок минут. Этого времени хватало на тридцать страниц романа Джейн Остен. Но книга по философии науки – совершенно незнакомый для Кати продукт. Уже на пятой странице она начала зевать, на десятой – закрыла глаза и уснула, не сопротивляясь.
Катя уснула и увидела сон. Свои сны она любила, как мысли, но иначе. Катя считала, что мысли делаются в результате ее собственных сознательных усилий. Мысли были тем, что отличало Катю от остальных представителей человеческого рода. А сны возникали сами по себе и никак от Кати не зависели. Рассуждая логически, она должна была относиться к ним по меньшей мере с опаской. Рассуждая логически, она именно так и относилась к ним, но… сны находились за гранью логических рассуждений. Они случались, и Катя – тайком от сознания – любила их загадочные образы. Эти образы позволяли ей испытывать чувства, отсутствующие в ее реальной жизни… Чувства бесполезные и опасные. Разумнее их избегать. Что Катя и делала – весьма успешно. Но оставшись наедине с собой, Катя признавала, что сны – это то, чем она никогда не могла управлять. В ее жизни были две вещи, которыми она не могла управлять – сны и сын. Ну, и еще одна мелочь – сама жизнь, – поток, могучий и сильный, и Катя – в середине потока, и до берега не добраться. «Конечно, – думала Катя, – попади я в какую-нибудь боковую протоку с медленным течением и достаточно узкую…» И Катя представляла, как она – в хорошо прогретой солнцем воде – не спеша подплывает к поросшему зеленой травой берегу… А на берегу ее ждет… Тут Катя напрягла глаза и прикрыла их рукой – от яркого солнца, но ничего толком не разглядела. Лишь неясный силуэт. Мужчина…
– Какой денек нынче солнечный, – сказал мужской голос рядом с Катей.
Катя очнулась, открыла глаза: «Совсем с ума сошла, мужики в автобусе снятся». Маршрутка ползла мимо свежих сугробов, поспевших к самому приходу весны. И водитель, наскучив тяжелым маршрутом, говорил что-то Кате, надеясь, а может, и не надеясь, на ответ.
– Да, – сказала Катя, – весна…
Весну Катя не любила. Весна – это грязь, высокие цены на овощи, мокрые ноги и авитаминоз. Весну нужно перетерпеть. А жить и любить – летом и осенью, чтобы к зиме окончательно определиться с выбором. Но однажды Катя влюбилась весной – неожиданно. Муж уехал в командировку – на три месяца. Тогда Катя с мужем и сыном жила у своих родителей. Только через несколько лет они выбили из Министерства обороны отдельную квартиру, как раз перед уходом мужа в отставку. А тогда муж каждое утро встречался с тещей на кухне и очень любил командировки. А Катин сын в ту весну находился в санатории. Сын часто болел бронхитом – «с астматическим компонентом», как писали врачи, и Катя его регулярно лечила. Ее материнские обязанности – на целый месяц – свелись к регулярным посещениям санатория. А еще Катя купила новое платье. То самое, маленькое черное платье, о котором упоминалось во всех модных журналах. И это платье очень Кате шло. Словом, все складывалось так, чтобы она влюбилась.
По прошествии более чем десяти лет Катя не вспоминала о том времени. Не любила вспоминать. Ей никогда не нравилась жевательная резинка. Те чувства… сегодня они приходили лишь во сне. И Катя, разморенная солнцем и укачанная неспешным ходом маршрутки, пожалела, что проснулась раньше, чем разглядела лицо мужчины на берегу. Потому что в ее сердце проснулось что-то забытое – давным-давно…
Глава 4.
Уже несколько лет Катин понедельник начинался с визита в психиатрическую больницу. Больница находилась за городом – в получасе езды – неподалеку от большого села, – метров сто от конечной остановки – через балочку – подъем довольно крутой, особенно, если в руках тяжелая сумка – сквозь дырку в заборе – мимо мужского отделения, – полуразвалившегося и покрытого копотью барака. То ли барак топили с помощью печки, то ли пациенты дымили как паровозы, но запах оттуда шел… Запах в женском отделении был немного легче. Но всякий раз, вернувшись из больницы, Катя вешала пальто и платье на балкон – проветриться. С Катиной головой дела обстояли сложнее. Обычно голова болела, так сильно, что Кате приходилось отправляться в постель.
– И зачем ты туда таскаешься? – ворчала Катина мать. – Неужели думаешь, что кто-нибудь тебе спасибо скажет?
– На том свете зачтется, – отмахивалась Катя, хотя не верила ни в тот свет, ни в спасение души.
Объяснять маме, что воспоминание о растерянных глазах Афанасьевны, о суетливых движениях ее пальцев не дает ей покоя… Мама никогда не понимала Катиных объяснений. Наверное, Катя не умела подбирать нужные слова. Да и как объяснить то гнетущее чувство вины, будто она, Катя, виновата в смерти старушки. Никаким рациональным объяснениям ее вина не поддавалась. Афанасьевне с Катей жилось куда лучше, чем под опекой государства. Даже в психушке к ней относились с уважением – соседки по палате. Катя и пирожков привезет, и белья чистого, и на выходные заберет – принять ванну, и пол в палате вымоет. Не о каждой старушке родные дети так заботились, не то что посторонняя соседка. А что касается квартиры – так любая из обитательниц палаты с радостью бы пожертвовала своей квартирой – в обмен на доброе отношение. Только в этих квартирах уже давно жили неблагодарные дети. А вот Афанасьевне повезло, хоть родные дети давно и умерли, а послал же ей Господь… И старушки вздыхали, завистливо глядя на Катину спину, согнувшуюся над ведром с водой.
– Постой, Катюша, посиди со мной, – попросила в тот день Афанасьевна.
– Сейчас, пол домою, – откликнулась Катя, отнюдь не расположенная слушать старушечьи воспоминания, знакомые ей до последнего слова, до интонации, с которой Афанасьевна произносила то или иное предложение. Катя предпочитала мыть полы, окна или зашивать прохудившиеся чулки. У старушки мерзли ноги – даже летом.
– Посиди, Катя, – повторила старушка, – я ведь умираю.
Но Катя, тайком мечтавшая о скорой ее смерти, только рукой махнула:
– И что это ты, Афанасьевна, выдумала. Ты еще поживешь. – И пошла выносить грязное ведро.
Когда Катя вернулась, Афанасьевна тихо спала. Катя посидела немного рядом, прислушиваясь к ее дыханию, и поспешила домой, радуясь, что визит оказался таким скоротечным. «Передайте ей, что буду в среду», – попросила Катя дежурную медсестру и отправилась – мимо мужского барака, сквозь дырочку, через балочку – к автобусной остановке. Весело отправилась, чуть не вприпрыжку. Рано утром ей позвонил главный врач больницы, и для Кати начались хлопоты, уже знакомые по смерти мужа. Он хоть и бывший, а хоронить его все-таки пришлось. Теперь Катя ездила в больницу в понедельник, в день смерти Афанасьевны, в день ее рождения и когда становилось тяжело на душе. Поездки в больницу заменяли ей церковь. В церковь Катя вообще не ходила, а кладбище посещала, только когда приличия не позволяли отлынивать.
Летом с Катей ездил сын. Он помогал нести тяжелую сумку и мыть полы. А еще беседовал с ней – на обратном пути. Зимой Катя ездила одна, а потом рассказывала о поездке сыну – по выходным. В этот понедельник Катя засиделась в больнице до полудня. До того момента, когда звонок из кухни поднял дежурную санитарку со стула и отправил ее на раздачу. Несколько ходячих больных отправились вместе с ней. Катя собралась домой.
– А знаете, – спросила женщина, неподвижно сидевшая возле окна, – я – Господь Бог!
– В самом деле? – ответила Катя и протянула ей пирожок. – Ешьте, пожалуйста.
Женщина не пошевелилась, и Катя положила пирожок на подоконник. Женщина слегка кивнула, снисходя к человеческой глупости. Понятно, что Бог не ест пирожки с яблочным повидлом, но… и у богов бывают тяжелые минуты, когда пирожок оказывается очень кстати. «Спаси и сохрани», – пробормотала Катя, дожидаясь, пока другая санитарка откроет ей дверь.
Спаси и сохрани. Любой нормальный человек отмахнется от безумия обеими руками – чур, меня! Но Катин сын взглянул на проблему иначе и снова удивил ее. Услышав о женщине, вообразившей себя богом, сын не покрутил пальцем у виска… Он подумал и спросил: «А чем она это аргументировала?» – «Да она просто сумасшедшая!» – «А все же интересно, какие аргументы она приводит», – гнул свое сын. «Не думаешь же ты, что она в самом деле – Господь Бог?» – рассмеялась Катя. «Все зависит от доказательств», – очень серьезно возразил сын. И Катя закрыла рот, пожалев, что вообще затеяла этот разговор.
Взгляды сына на природу сумасшествия пугали ее не меньше, чем его размышления об армии.
Однажды они посмотрели фильм о сумасшедшем американском профессоре математики, получившем – в конце жизни – Нобелевскую премию. Смотрели втроем – Катя, сын и Катина мама.
– Какая ужасная у женщины судьба! – воскликнула мама, сочувствуя жене профессора. – Столько лет так мучиться! Никакой премии не захочется!
– Лучше быть сумасшедшим и получить Нобелевскую премию, чем быть нормальным и прожить обыкновенную жизнь, не сделав никакого открытия! – воскликнул сын.
– Лучше получить Нобелевскую премию и не быть сумасшедшим, – Катя не любила споров между мамой и сыном. И гасила их в самом зародыше: плеснуть водички, растоптать каблучком. Но не всегда успевала. И в этот раз опоздала. Спор разгорелся, как сухие дрова.
Мама давила эмоциями: любые претензии любимого внука на умственное превосходство она воспринимала как личный выпад против нее, и перед ее напором сын не устоял. Он замолчал, совсем как Катя – в детстве. Катя выслушала привычный монолог о детской неблагодарности. Вздохнула. Ее вздох можно было принять и за согласие, и за протест. Мама предпочла согласие. «Намучаешься ты с ним», – сказала она на прощание. Катя кивнула. А по дороге домой выслушала аргументы сына в защиту безумия.
– В конце концов, – рассуждал сын, – чем гений отличается от сумасшедшего?
– Ничем, сыночка, – Катя призвала на помощь иронию, – только гений получает Нобелевскую премию в Стокгольме, а сумасшедший – перловую кашу в психушке.
– Это потому, что общество неправильно устроено! – горячился сын.
– Наверное, – соглашалась Катя, – только возмущаться устройством общества совершенно бесполезно. Не возмущаешься же ты законами гравитации?
Тут сын принялся объяснять Кате суть этих самых гравитационных законов, Катя слушала, кивала, и сын постепенно успокоился. Но через несколько дней сын поинтересовался, как можно вызвать у себя галлюцинации – такие, как у профессора в кино.
– Закрой глаза и представь… – предложила Катя.
– Пробовал – не получается. Тусклые выходят галлюцинации, – сознался сын.
– Ну, не знаю, – Катя развела руками, – как ты их вызовешь. Они или есть, или нет.
– И никакого средства?
Катя заколебалась. Она хотела ответить отрицательно, но не привыкла лгать сыну.
– Разве что с помощью наркотиков…
Наркотики сын отверг. Он даже вино не соглашался попробовать. И смирился с отсутствием галлюцинаций.
– Да не расстраивайся, – успокаивала его Катя, – не все же лауреаты Нобелевской премии были сумасшедшими. Вот, Вернер Гейзенберг, например…
И Катя принялась хвастаться свежеприобретенными знаниями. К ее огромному удовольствию сын не знал биографии Гейзенберга, хотя и знал о принципе неопределенности, сформулированном этим физиком. Он слушал очень внимательно. Особенно его впечатлил возраст, в котором Вернер получил вожделенную премию – тридцать два года! При этом Катя благоразумно умолчала, что главную свою идею физик осознал, отдыхая после приступа сенной лихорадки. Да заикнись она об этом, сын тут же потребует устроить ему приступ лихорадки!
– А если я получу Нобелевскую премию, девушки будут меня любить? – сын задал вопрос, соответствующий его возрасту, и Катя успокоилась окончательно.
Они поболтали о его университетских симпатиях: сыну нравились девушки постарше и полненькие. Призрак безумия отодвинулся еще дальше. А когда сын стал уписывать за обе щеки пельмени, ушел совсем далеко и практически слился с линией горизонта…
Катя порадовалась, что осилила до конца непонятную книгу, хотя и засыпала над ней не раз – отличное средство от бессонницы.
Катя-то порадовалась, но сама книга вызвала грустные воспоминания. В детстве Катя получала пятерки по физике и – единственная из класса – умела решать задачи на магнитную индукцию или индуктивность катушки в магнитном поле, или еще про что-нибудь, такое же непонятное и бесполезное в той жизни, что бурлила за стенами школы. В той жизни все Катины одноклассницы мечтали выйти замуж за курсантов летного училища. Офицерская жена – самая востребованная профессия в военном городке. Катя – в глубине души – тоже была не прочь сделать летную карьеру, но курсанты обегали ее взглядами, и она решала задачи по физике, химии и математике, а потом давала списывать всему классу. И читала толстые романы из родительской библиотеки – прямо на уроках.
Среди этих романов была и книга о физиках. Не та, умная, с философским прицелом в бессонницу, что Катя осилила совсем недавно, а понятная даже школьнице популярная книжка, написанная еще во времена папиного студенчества. В те времена физики спорили с лириками, чуть ли не сачком ловили элементарные частицы и снимались в кино на фоне синхрофазотронов. Как раз тогда Катин папа ухаживал за Катиной мамой. И мама переживала – и тоже в глубине души, что у нее только одно – некрасивое старое – платье и нет изящных туфель-лодочек. В те времена мама тоже читала книги. Про жизнь замечательных людей. Например, про Мари Кюри. Когда родители поженились и обзавелись кое-какой мебелью, эта книга заняла почетное место на книжной полке. Мари Кюри с ее радиоактивными достижениями исправно служила Катиной маме аргументом в пользу образования. Сама мама закончила семилетку и какое-то кулинарное училище. «В наше время…» – говорила мама, подразумевая разруху, голод, маленькую зарплату и прочие, хорошо известные из уроков истории причины, которые помешали… В общем, Катя должна была сделать то, что не сумела мама. Мама не стала Мари Кюри. Катя – тоже. От задач из школьного учебника до Нобелевской премии лежал долгий путь. Увы, Катя застряла в самом начале. У нее не было способностей ни к физике, ни к математике. И она поняла это очень рано. Раскрыла задачник Гольдфарба для поступающих в вузы – и поняла. Но промолчала. Ее знаний вполне хватило для поступления в политехнический институт, а чего Катя хотела на самом деле, она не знала до сих пор.
Действительно, а чего Катя хотела? О чем мечтала? Ну… о муже, о любви, о необычных встречах, о путешествиях, о любовных приключениях, о красивом платье – как она придет в этом платье на танцы и ОН! – выдающийся физик, математик, летчик первого класса, полярный путешественник – сразу заметит ее и влюбится. К сожалению, Катя никогда не мечтала о том, как она будет работать, преодолевать трудности, овладевать знаниями и осваивать Сибирь.
Больше всего Катя любила лежать на диване и читать книги. Иногда… да нет, не иногда – каждый вечер или почти каждый вечер! – она, погасив свет и закрыв очередной роман, начинала сочинять продолжение, меняя сюжет и смело вводя новую героиню, то есть себя. Катя проделывала такой фокус, начиная с пяти лет: она посылала Василису Прекрасную в тыл к фашистам, и те пытали красавицу, выламывали изо лба звезду и отрезали длинную косу. Потом Катя спасала Овода от расстрела и дружила с д`Артаньяном (со смертью Констанции Бонасье она смирилась легко), нападала на испанские галеоны вместе с капитаном Бладом и – конечно же! – помогала Антону, которому трудно было быть Богом. От двадцати пяти до тридцати пяти Катя сочиняла романы о своих романах с известными людьми: политиками, бизнесменами и журналистами, которых видела по телевизору. Но к сорока годам все сюжетные ходы были исчерпаны, внезапная страсть со стороны великого человека к постаревшей Кате выглядела большущей натяжкой… казалось, ее ждало неминуемое крушение! Не тут то было. Во-первых, на помощь Кате пришли большие мысли, а во-вторых… она совсем недавно изобрела новый прием – стала перемещать действие своих произведений в потусторонний мир. Конечно, это была не совсем оригинальная идея – неважно! Довольная Катя – на грани яви и сна – сочиняла истории. И в них она была не главной героиней, нет. Катя шагнула вверх по карьерной лестнице и заняла место в зале – за режиссерским пультом. Она ставила пьесы. О ком? О чем? Ну… только не смейтесь! – в настоящее время – о великих физиках. Недаром же она читала «Структуру научных революций»! Поговорить с сыном, конечно, важно. Но есть же еще и личная жизнь!