Город пожрал моего первенца, - станешь ли ты слушать?
Ты смотришь, где мосты изогнули спины: по моей спине прошуршали чьи-то шаги и голоса. После того, как на краю тротуара промелькнуло чье-то лицо (это я вспоминаю о нас с тобой), настоящая катастрофа: два столкнувшихся взгляда, следом – весь вечер осколки, остатки лица собираю, смеюсь кровоподтеками – зашейте мне губы, зашейте мне губы, господи, я не сказал еще ни слова, а ты уже почти пьяна. Впрочем, какая неосторожная встреча! Наверное город выбился из сил, скашивая пути, заплетая улицы, чтобы мы, наконец, встретились.
Твоя скрытая страсть будоражит мне глаза: ты была моим первенцем. И я не поверю в случайность твоего взгляда. Это промелькнула тень нужды, опьяненная страстью. Странно: я не сказал – я спел тебе о любви.
Но вот уже беспомощно прижата к стене толпы, безвыходно, проглочена следующей волной, и как со дна морского, я увидел лишь барахтающиеся ноги как будто утонувшей… Тишина в моем сердце. Зачем ты не обронила хотя бы туфельку?
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Что чувствует Бог, обнаруживая себя в человеческом теле. Пожалуй, прежде всего ограниченность. Руки и ноги, зачем они мне, если я хочу летать? – так, наверное, он спросит у себя. Еще он чувствует, как жалкая душонка в этом тщедушном теле умоляет о пощаде, когда человека избивают.
Ты еще не готово умереть, жалкое, никчемное создание, тебе страшно, ты просто сходишь с ума от страха, ты пищишь, как раздавленная в мышеловке мышь… А Бог только наблюдает, ему просто любопытно, что происходит вокруг и с этим телом, где он так неожиданно вдруг почувствовал себя проявившимся.
Вот он видит домогающихся его девушек. Его ужасает пошлость, царящая вокруг. Где воздух пропитан запахом похоти, особенно весной. Дорогая моя, я твой Господь Бог. Мне смешно и жалко видеть и тебя и себя, что наши руки непроизвольно вожделеют, что наши губы как будто нечаянно извергают пошлости. В себе самом я внезапно столкнулся с наблюдателем.
Мы шли по улице навстречу друг другу. Да, внутри меня существуют улицы, по которым можно пройтись. Внутри меня целый Вавилон. С чувством растерянности, когда я разрешился вдруг от бремени, я пошел искать своего первенца, смаковал чувство утраты, обратное всему пережитому до этого мной. Ну что же, представь себе Бога, идущего по улице: какое-то незначительное движение ума с твоей стороны – и ты вырастешь в размерах. Кривляющаяся точка на горизонте, гримасы ума – ты прыгаешь из стороны в сторону, маячишь, улыбка трехэтажного стекла, навстречу отражению, как прошлому, бездумно отскакиваешь, выбрасывая вперед беспомощные руки, хватаешь меня за горло:
- Привет!
- Привет…
Я не успеваю ускользнуть от ослепших глазниц, ты наступила мне на ногу, придавила и ждешь, и ищешь на лице моем какой-нибудь реакции. Твои пальцы становятся поцелуями, ты используешь их вместо глаз, хотя способна ли ты поцеловать взглядом. Да, всего меня. Я чувствую себя чувствую серой мышью. Но вот еще одна импровизация с твоей стороны: ты отпускаешь мою ногу, неужели ты просто дашь мне уйти? Мне показалось, что ты вот-вот заплачешь. Если бы у тебя были глаза…
Но я желал поближе рассмотреть моего первенца: пустой стул напротив моего лирического монолога. Неужели я смог выдавить это из себя? С удивлением… полон удивления, даже не знаю, что сказать ему на это. Больше не смотри, прислонись к стене – вывались в окно, мне-то какая разница? Это ты захотела благоустроить свою жизнь, не я. Ну и что, груда щепок на асфальте – я жду, что ты посмотришь мне в глаза!
Впрочем, болит память. И стены ломит от тоски под моим пронзительным взглядом, мне хочется петь, потому что ты оставила меня одного.
Этой песне не будет конца. Я даже не представляю, во что может вылиться моя наблюдательность.
Бог учится быть опытным.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Если есть ты в этой дурацкой жизни, то ты ассимилировала меня – своим эстетским чувством, своим взглядом на вещи. Я еще не научился раскладывать тебя по полочкам. По этому ты приходишь ко мне не сразу, ты приходишь по частям (почти Коротич). Я разрешился от бремени. Поверь, это было нелегко. Мой первенец боролся со мной, пинался ногами, а как только вылез на Свет Божий, попытался меня придушить. Внутри меня он скрылся, он ушел во внутренние улицы. Я пытаюсь застигнуть себя врасплох этой мыслью (что снова одинок), но ничего не получается.
Какая-то плачущая страница бросается мне под ноги. Ты знаешь, как это говорят: «страницы из жизни»… Где каждая нота фальшивит и каждая буква: «Мы так о тебе беспокоились!» Боже, конечно, я не растопчу это восхитительное произведение твоего равнодушия. Я даже не прикоснусь, чтоб не мозолить душу. Мне приснилась целая библиотека тебя, хотя я даже не все разложил по полочкам, для этого нужно время. Когда я начну коллекционировать части твоего тела, ибо для меня существуют отдельно твои глаза, кожа, волосы и все прочее, я назову себя просто: эстет.
Пророк Иоанн питался саранчой и диким медом. Я стану питаться твоей извращенностью. Ты делаешь большие глаза, как будто сильно удивлена, как будто я открыл для тебя большую тайну, где сам увяз почти по уши. Но теперь наше единство распалось. Я породил тебя, а ты, мой первенец, родил во мне наблюдателя, или Ищущего Бога. Моя светлость, я выключаю свет, чтобы сделать свои мысли пронзительней. Не смотри, кого увозят в катафалке тьмы, ты еще успеешь сосчитать доли прозрения, а оттуда Бог помашет тебе усталой рукой. Я не только прочитал на твоей коже письмена безумия, я исследовал и стадию разложения твоего. Для этого существует, впрочем, астрономия любви. Астрономические часы благожелательных улыбок, смешки, чрезмерные погружения языка в рот другому, словно этим мы обрели себе глубокое понимание. О, это более гениальный шепот – расшевелить звуки в чужом рту при помощи своего языка.
Ладно, согласись с тем, что я не просто читатель, но создаю картины. Вот, я намазал от того, чем ты пыталась свести меня с ума: кровь застывает в осколки стекла. Я всего-навсего пытаюсь построить развалины, или нарисовать разорванный холст. Но не тебе зашивать мои пальцы – ты не подумала, что я разбил вдребезги свою ярость, что так я попытался выразить абсурдность наших отношений, но ты подумала, что из осколков застывшей крови собираю стекло, хотя моя рана еще сочится. В калейдоскопе твоих глаз отражаются только цветы. Цветочки, разорванные рты – как ужасно пестрит в толпе этот переполох рук, смятая бумага лиц, эмоций; где бродит ужасно мой разочарованный смех. Ты ушла, за что ты не оставила мне туфельку? Я бы бросил ее тебе в голову, вдогонку, вывихнув с языка раскаленный крик, визг, шорох недопонимания, похрюкивание или булькающее недоумение. Мне остается разбивать хрустальные зеркала. Я хотел разубедить себя в существовании твоей бесплатной правоты, благотворительности вязания свитеров, но еще более сумасбродно ты связала свои мысли, эмоции, какую-то бурду, переперченную моей внимательностью (ты знаешь: к твоим словам, твоим глупостям). Как неосторожно связала ты свою невинность с моей неопытностью. Невозможно было победить меня своей непредсказуемостью. Бог-наблюдатель во мне только забавляется, глядя на нас с тобой. Двойное произведение эстетства: будучи порожденным, я сам породил твой образ, твое больное воображение, которое уже не заставит меня смеяться влюбчивей. Впрочем, раздражение заставляет меня молчать. Мой первенец прошелся по мне внутри меня. Он поджег библиотеку, книги мои горят, и память дымится от слез.
Я чувствую, по крайней мере, вину: что, совокупляясь с тобой, я так и не встретил себя. Мне кажется, чтобы «познать себя», надо совокупиться с самим собой. Но если бы ты была моей частью, все было бы по-другому, тогда как мой первенец отгрыз мне пуповину мысли и избил меня острым каблуком. Я чувствую тупой смех в затылке, где твои ресницы щекочут меня. Когда я заплюю пожар и составлю сгоревшую библиотеку, все назовут меня просто:
Э с т е т