Маня-инвалидка и старый баянист

Татьяна Шмидт
Несколько лет назад возле большого торгового центра  - бывшей ткацкой фабрики города N почти каждый день можно было увидеть совсем еще молодую женщину, почти девушку в инвалидной старой коляске.
Девушку звали Маней. Светлые волосы ее выбивались из – под старого неопределенного цвета платка.
На бледном лице была всегда улыбка блаженной. В руках она держала кружку, куда ей клали мелкие монеты прохожие. Она как ребенок радовалась каждой монетке и смеялась, заглядывая в кружку, когда туда попадала монетка. Иногда какая – нибудь сердобольная старушка совала ей в руки мягкую булочку, яблоко или пару конфет, и тогда Маня с наслаждением, торопливо съедала все, как будто боясь, что отберут.
Коляска ее стояла и в зимнюю стужу, и в летний зной, и в осеннюю слякоть, когда дул пронизывающий холодный ветер. А она все сидела в старенькой куртке с чужого плеча, в растоптанных мокасинах и с любопытством,  ни на что не жалуясь, смотрела на людей и твердила, когда ей подавали одну – единственную фразу: «Спаси тебя Бог!»
К концу дня изрядно продрогшая, посинев от холода она все же вымученно улыбалась жалкой своей улыбкой, и на этом лице выделялись большие голубые глаза, глядевшие на мир бесхитростно и невинно.
Привозила ее сюда, как на работу тетка, с которой Маня жила – других родных девушка не помнила и не знала. Соседи жалели Маню, зная скупость и суровый характер тетки. Тамаре на вид было лет шестьдесят  и толста она была неимоверно, маленького роста, неуклюжая с красным неприятным лицом. Приехали они из Казахстана в перестройку, когда Маня была еще девочкой, и к ней иногда приходили на дом учителя.
Дом тетки был крепкий пятистенник, окруженный унылым серым забором.  Из соседей к ним почти ни кто не заходил. От государства Маня получала небольшую пенсию, которую сразу же после ухода почтальонки, тщательно пересчитав бумажки, тетка прятала их в укромный угол шифоньера, битком набитого хорошим постельным бельем, новыми скатертями, полотенцами и прочим добром. Тут же покоилась на плечиках новая цигейковая шуба и синее пальто с чернобуркой, в коробке лежала большая норковая шляпа, - вещи, которые хозяйка дома почти никогда не надевала – зимой соседи постоянно видели ее в одном и том же пальтишке и пуховой шали.
Проходил месяц за месяцем, год за годом, а в жизни Мани ничего не менялось: по утрам ее привозила к торговому центру тетка, а вечером забирала, по дороге высыпая мелочь из кружки, дома жадно пересчитывала, а на другой день меняла на бумажные купюры, которых у ней хранилось много в шифоньере – банкам тетка не доверяла после дефолта, когда деньги совсем обесценились и добрая часть ее сбережений пропала.
Иногда Маня сильно простужалась и несколько дней отлеживалась в своей жалкой постели, в крошечной комнатке, где помещались только ее кровать, маленький самодельный столик и коляска. Еще у Мани была Библия да потрепанная книга русских народных сказок – за то время,  когда к ней ходили учителя, она научилась читать. И вот вечером, лежа в постели, девушка брала в руки Библию, и шевеля губами и почти не понимая смысла, читала сокровенные слова священной книги. Из Библии поняла только одно: на свете есть Бог, и он ее защитник и помогает таким, как она.  Постепенно выучила и «Отче наш», и перед сном не раз и не два шептала молитву,  обращаясь к Богу и в этом был самый главный смысл ее жизни…
Кто знает, сколько бы так все это продолжалось, если бы не случай. Дело в том, что кормились таким способом, как Маня, возле большого торгового центра не только она – были там и другие, как например, старый баянист Леонид, лет пятидесяти трех мужчина. Он когда – то работал в школе, потом в доме культуры, откуда был уволен за пьянство.
Когда – то Леонид был хороший баянист, его приглашали на свадьбы, юбилеи, проводы, потом он постепенно спился, потерял прежний вид, баян свой продал и не стал нужен жене. Галина подала на развод. После развода бывшая жена поменяла замок в их квартире, а документы мужа сожгла.  В то время он как раз находился в очередном запое и гулял у друзей.
Когда Леня вернулся, вещи его лежали на лестничной площадке, там в узел была аккуратно свернута постель: шерстяное клетчатое одеяло, подушка, тощий матрац, сумка с вещами супруга да старая гармонь – трехрядка, которая досталась ему еще от отца – фронтовика. Леня пробовал с женой разобраться, но та на уговоры не поддавалась, на звонки не отвечала. Попытки ее подкараулить тоже ни к чему  хорошему не привели – два раза она вызывала милицию и сдавала его в вытрезвитель. Но Леня тоже проявил настойчивость и с полгода жил в подъезде, соорудив себе ложе из двух старых досок, бывшие соседи из жалости его не выгоняли, пока не пришли люди из ЖЭКа и не поставили в подъезде домофон. Так человек превратился  жалкого бомжа и спал, где придется.
Днем он сидел на ящике возле торгового центра, наигрывал разные мелодии на своей трехрядке – в основном песни советских лет, которых он знал множество. Люди, особенно пожилые и средних лет, услышав знакомые мелодии песен «Катюша», «Подмосковные вечера» или  «Прощание славянки» оглядывались, улыбались и клали ему в кепку, лежащую на асфальте, кто рубль, кто два, а кто и червонец. По натуре человек добрый, Леня под вечер прятал деньги во внутренний карман пиджака, потом покупал беляшей или дешевой колбасы, хлеба и бутылку водки, наливал в пластмассовый стаканчик сто грамм и подавал Мане со словами: «На – ка, выпей, подружка, а то замерзла совсем, сидишь, как кукла неживая и закуси вот беляшиком». Маня сначала отказывалась, мотая головой, потом пила маленькими глоточками, водка обжигала рот, потом по телу разливалось приятное тепло и уже не так, казалось, пронизывал промозглый ветер ее старую куртку, и она с любовью смотрела на гармониста, говоря: «Спаси тебя Бог!»
Вечером Леня напивался до беспамятства. И иногда падал прямо на улице возле остановки, несмотря на погоду, а рядом лежали его засаленная кепочка и гармонь. Какая – нибудь добрая женщина натягивала ему на лоб кепку, вздыхая при этом: «Ох, опять напился сердешный, - и садилась в автобус укоризненно качая головой.
Однажды на улице Леня встретил своего старого приятеля Федю,  с которым не виделся года три, и которого просто все звали Степаныч.  Небольшого роста, седенький, неприметный, худой он тоже был неплохим гармонистом. Степаныч с трудом узнал старого товарища: когда-то молодцеватый, вполне благополучный, нестарый еще мужик превратился почти в старика. Леня ссутулился, усох, измельчал, казалось, даже его голубые глаза выцвели от постоянного пребывания на солнце.
Леня долго тряс ему руку:
- Здорово, друг, здорово. Как я рад тебя видеть! – он улыбался, а у самого в глазах стояли слезы.
Степаныч сам чуть не сдержал слезу:
-  Да ты брат того, - только и смог сказать.
-  А ты тоже изменился, старина. Ну, как живешь? Как супруга?
-  Да супруга моя умерла уж два года назад. Один я теперь остался, - и он засморкался в платок. А ты - то как? – хотя понимал по виду Лени, что дело его – табак.
-  Да выперла меня Галька, после того, как развели нас. Вот так старина. Ночую теперь, где придется.
-  А ты ко мне приходи. Я ведь теперь один остался, вдвоем веселее будет, прямо сейчас и пойдем, - и он повел Леню к себе домой и поселил в комнате покойной жены, правда предупредил при этом:
-  Сильно пьяный не приходи и не фордыбачь – я этого не люблю.
-  Слово даю, - ответил Леня и сдержал обещание – пьяный спал, где придется, а протрезвев шел к Степанычу. Вмести они варили нехитрый ужин, пили чай со смородиновым листом и душицей. Степаныч жил на небольшую пенсию в собственном доме. Летом ходил за грибами, за ягодами, собирал травы. Иногда хорошими теплыми вечерами брал в руки гармонь и наигрывал русские народные песни «По диким степям Забайкалья», «Степь да степь кругом», «Хаз - Булат удалой», «Когда б имел златые горы» и другие. Он играл, и душа его грустила, тосковала о той, с которой прожил много лет. Степаныч сидел на лавочке под березой, а вокруг летали бабочки, гудели шмели, в кустах в саду щебетали птицы. Когда становилось невтерпеж – брал бутылочку вина, выпивал стаканчик, другой от души отлегало. Но тоска не проходила совсем, нет. Она прочно поселилась в его сердце. Вот почему он обрадовался появлению Лени в своем доме.
А Леня все стоял у торгового центра, играл и своей игрой приносил удовольствие простым людям.
Один раз осенью к нему под вечер подошли какие – то парни, отвели его в соседний двор и стали отбирать деньги.
Старший из них – высокий плотный детина, грубо ткнул его кулаком в грудь и прокричал ему в ухо:
-  Мужик, бабки гони
-  Какие бабки? На смотри! - и Леня вывернул оба кармана брюк, из которых посыпались хлебные крошки и несколько медяков.
-  Ты че? Не понял? Давай не разговаривай, падла!  - и парень с силой хлопнул его по груди. В потайном кармане куртки Лени зазвенела мелочь.
-  Ах, так ты обмануть меня хотел, сволочь! – завопил детина и мощным кулаком ударил его под дых, потом пинком сбил его с ног, сорвал куртку, забрал деньги и со своей ватагой ушел прочь к центру.
А там еще сидела в своей коляске Маня, хотя уже были сумерки, и девушка устала ждать тетку, та что – то не появлялась. С Тамарой это случалось не раз – заснет после плотного обеда с наливкой и поминай, как звали. Маня терпеливо ждала, хотя целый день ничего не ела, и вся продрогла до костей. Тут как на грех и подошли к ней те самые парни. Высокий чернявый детина, разгоряченный предстоящей выпивкой, переглянулся с товарищами:
-  Ага, сейчас еще эту куклу помацаем, у ней наверняка есть бабло, насобирала тут, - и они загоготали.
-  А ну, прокатим ее с ветерком, - сказал другой – кудреватый с длинным хищным носом и маленькими бегающими глазками. Он ловко ухватил коляску и быстро покатил ее через дорогу, потом свернул за угол, друзья двинулись за ним.
Никто и не обратил на это внимания, да и никому не было никакого дела до Мани – все торопились домой. Спустя полчаса компания выехала с коляской в какой – то тупик – глухой переулок, прямо у реки. Парни оглянулись по сторонам, а потом длинный обшарил все карманы Мани, выгреб всю мелочь и забрал  себе. Маня сидела в коляске ни жива, ни мертва от страха, боясь даже пошевелиться. Кричать тут было бесполезно – сюда даже днем редко кто заглядывал, а машины не заезжали совсем.
Потом чернявый надвинул на глаза кепку и с ухмылкой спросил своих дружков:
-  Ну, а теперь чё мы с ней делать будем?
На что кудрявый с хищным носом ответил:
-  Не везти же обратно, - и похотливо скользнул по ее фигуре. А она ни чё -  в теле и молодая еще. Давайте попробуем.
Может девочка еще? – он цинично загоготал, подхватил коляску и быстро покатил ее к берегу реки, что была неподалеку.
На берегу четверо парней окружили Маню и с любопытством глядели на нее, пока длинный не процедил:
-  Ну чё? Я первый, - и расстегнул брюки…
Зрачки у Мани застыли от ужаса и перед ней все поплыло, как в тумане: разгоряченные лица парней, вечернее звездное холодное небо, серебряная лунная дорожка на реке и боль, что обожгла все ее тело. Казалось к боли она давно привыкла, но тут боль стала нестерпимой и как железным обручем охватывала ее всю. Она бессвязно бормотала:
«Уйдите, не надо, не надо! – но никто ее не слушал. Натешившись и кончив свое грязное дело, дружки отошли от нее. Кудрявый пряча глаза, спросил у длинного:
-  А  теперь чё делать будем?
 Вожак матернулся, длинно сплюнул и разом сказал, как отрезал:
-  Чё делать? Кончать будем и тикать, хлопцы, тикать.
Кудрявый возразил ему:
-  Зачем кончать? Посадим ее в коляску  толкнем в воду и привет. Понятно?
-  Понятно, - поддакнули все и дружно подняли с земли, посадили полумертвую от боли Маню и плавно с обрыва спустили коляску в реку. Коляска быстро съехала вниз и погрузилась в воду.
Девушка соскользнула с коляски и сразу захлебнулась, еще до того потеряв сознание. Тело ее осталось в реке, а душа светлая, чистая и безвинная отделилась от бренного тела и полетела к сияющим звездам, к Богу.
Тело Мани на другой день обнаружили местные жители, а вот преступников найти так и не смогли.
После гибели Мани вскоре таинственно исчез Леня и больше не появлялся у Степаныча. Из его вещей в старом чемодане остались две рубашки, поношенные брюки, фотография дочери, несколько грамот за труд, да набор открыток с портретами Ленина. Почему он это хранил -  так и осталось непонятным, а Степаныч все еще надеется и ждет – не вернется ли друг и все так же сидит на лавочке по вечерам, наигрывая разные грустные мелодии.
Январь 2008 год