Жизнь губернского обывателя украшена множеством милых сердцу занятий, приятностей и удовольствий, но серьезнейшим из них было и остается вкушение пищи. Да что там обыватель! И великие мира сего, как известно, не чурались этого достойнейшего занятия, цари и гении отдавали ему немало времени и сил, и мало кто из живших или живущих ныне оставался к нему равнодушным.
Важность этого первейшего наслаждения трудно переоценить, а эмоции, которые оно порождает, так искренни и разнообразны, что мы постоянно недоумеваем, почему так много человеческих сил и талантов потрачено на воспевание любовных переживаний и так непростительно мало – на описание застольных. Ну, чем, скажите на милость, бархат персика уступает бархатистости девичьих щечек, и разве свежесть яблока не превосходит свежести юной кожи? Не слаще ли вкус малины вкуса самого страстного поцелуя? И разве не превышает число лиц, взволнованных видом куриных, а то и свиных ножек, числа тех, кто испытывает переживания при виде женских?
Ведь знает человечество, превосходно знает, что без любви прожить можно, и даже неплохо прожить, а вот без пищи, без хлеба насущного выжить решительно не удается. Да и где она, эта любовь, кто ее видел, кто знает, как она выглядит? А еда – вот она, рядом, зримая, обоняемая, осязаемая, желанная и поддерживающая жизнь. И неслучайно история человечества началась с еды, а не с соития, с надкусанного плода, а не с поцелуя. И неспроста любой, обретший жизнь, сначала припадает к материнской груди, даже и не помышляя о женской.
Существующие же несоответствия между важностью телесной пищи и скудостью ее литературных восхвалений, неподобающий перекос так называемого искусства в сторону так называемой любви мы объясняем исключительно тем, что влюбленный желает и получает много меньше голодного, поэтому и способен излить свои не слишком сильные чувства. Лишенный же пищи еще не способен ее описать, потому что думает только о ней, а вовсе не о пере и бумаге, а получивший ее начинает пребывать в столь значительном расположении духа, что уже ни в чем другом не нуждается. И всякий, знакомый с этим замечательным состоянием души и тела, любой насытившийся, каждый вкусивший прекрасно знает, что после хорошего обеда умничать или мечтать, а уж тем более, писать оды, сонеты или панегирики съеденному нет решительно никакой возможности. А следовало бы.
Герои наши, о которых пришло время рассказать, ни о чем таком не задумывались, поскольку особо думать были и не приучены, да и не нуждались в умозрительном восхождении от конкретного к абстрактному, но за чашкой приличного чая да со свежеиспеченными пирожками охотно согласились бы со многим из только что сказанного. Прожили Марта Ивановна и Иван Кузьмич вместе без малого пятьдесят лет, и жизнь многому их научила, но главное – тому, что человек должен достойно и правильно питаться и всегда иметь в наличии необходимые съестные припасы. Не приходилось им в жизни по-настоящему голодать, но недоедать случалось частенько, и сей печальный опыт научил их относиться благоговейно и трепетно к тому единственному, что только и может поддерживать человеческую жизнь.
Добывать и пополнять запасы пищи стало главным делом почтенной четы, и этому многотрудному занятию посвящала она все свое время. Именно еда делала существование супругов осмысленным, именно ее поиски дарили необходимый для жизни стимул, позволяли почувствовать драйв, которому могли бы позавидовать двадцатилетние выискивающие девиц фланеры. Пища объединяла, скрепляла прочнейшей связью, ибо известно, что ничто так не сближает людей, как совместное ее добывание.
Лет десять назад, когда продукты в Губернии выдавали только по талонам, охотиться за съестным было тяжело и неприятно, приходилось в холода затемно занимать многочасовые очереди, а затем бегать домой греться. Случалось и, объединившись с другими пенсионерами, отражать атаки наглого мужичья, норовящего при попустительстве раскрашенных продавщиц прорваться к прилавкам безо всяких на то оснований. Приходилось терпеть хамство и обвес, обиду и несправедливость, когда вместо срединного кусочка драгоценного сыра или колбасы бабища в грязном фартуке шваркала на весы ущербную горбушку, а вместо мякоти норовила подсунуть никуда не годную кость.
Но провидение сжалилось над уставшими супругами, явив стране иные времена, после чего продуктов образовалось в избытке, и супруги не уставали дивиться тому, откуда же все это взялось и где пребывало раньше. И теперь стало важным справиться с неведомыми прежде соблазнами и удержаться от покупки лишнего, приобретая только полезное и необходимое. Да и продавцы стали чересчур деликатными, сменив прежнее равнодушие на назойливость и заманивая в силки вежливости и понимания слишком совестливых, не имеющих твердости отказаться от ненужного продукта.
Первое время супруги обалдели от изобилия, и, не веря, что оно продлится долго, запаслись консервами, чаем, сахаром и растительным маслом, да так, что до сих пор полки в их кладовке были забиты тушенкой, зеленым горошком и макрелью десятилетней давности. Затем, насытившись, стали себя баловать, пробуя те яства, о которых и слыхом не слыхали в любимой советской стране. И, испробовав многое невиданное и неслыханное, отведав жареных вараньих хвостов, котлет из кенгуру и консервированного пингвиньего молока, решили ограничиться натуральным, свежим и недорогим. Ограничения эти, кроме всего прочего, диктовались еще и тем, что оба были пенсионерами. И хотя Иван Кузьмич получал приличную военную пенсию, но любая пенсия, как известно, не резиновая, и ананасами с анчоусами питаться на нее не станешь.
За благодатные эти годы старики научились отменно ориентироваться в гастрономической топографии, проложили оптимальные маршруты и следовали им педантично и строго. За мясом, яичками и молочным следовало, вставши часиков в пять и дождавшись первого автобуса, ехать через мост в Слободу. Продукты здесь были свежие, цены много ниже городских, ну, а свой труд, как известно, не считается. Колбаску, сырок, рыбку надлежало покупать на ярмарках, от случая к случаю устраиваемых на Площади. Бакалею – в известной центральной оптовке. За растительным маслом и мороженным ездили на соответствующие комбинаты, конфетами и прочими сластями разживались в магазинчике кондитерской фабрики, за хлебом отправлялись на самую окраину, в киоск хлебзавода, там хлеб был прежний, вкусный, горячий.
Ежедневные поездки стариков не отягощали, потому что благодаря приличному питанию на здоровье они не жаловались, билеты у них были бесплатные, а в дороге из бесед с такими же озабоченными поисками недорогой, но здоровой пищи можно было услышать много полезного и поучительного.
- Вы где курочек берете?
- На ярмарке.
- Так и я раньше на ярмарку ходила, а теперь на Столичной от-крылся магазин от птицефабрики, "Феникс" называется, там куры све-жайшие, дешевые, и народу немного.
- А яички?
- Нет, тут дороже, я на Третью езжу.
И стариковская география расширялась, пополняясь мудреными названиями магазинов, манившими гораздо более чем названия никому не нужных заграничных городов.
Летом, конечно, расходов было больше, но расходы все полезные и приятные, и Иван Кузьмич предвкушал их, обнадеживая Марту Ивановну:
- Ничего, скоро клубника начнется, жизнь пойдет веселее.
Базар действительно оживлял существование, но супруги находили, что вот он-то как раз и испортился. Раньше в летнюю пору зелень, овощи и ягода стоили здесь сущие копейки, а улыбчивые дачницы и румяные колхозницы взвешивали все с большим походом. Теперь редкие дачницы стали неулыбчивыми, колхозниц вообще не стало, а базар заполонили смуглые носатые мужчины, заламывающие небывалые цены, норовящие обвесить и подсунуть негодное.
Но супруги права свои знали, любую базарную покупку не ленились перевешивать на контрольных весах и не боялись вернуться к обманувшим их негодяям, требуя недостающую сдачу или добавку продукта. А когда стали возникать крохотные стихийные базарчики, на которых торговали изгнанные с рынков пожилые женщины и старушки, опробовали каждый и облюбовали тот, что около центрального почтамта. Сюда и ходили за дешевой зеленью, ягодами и грибами.
Летом делали чрезмерные заготовки на зиму, в огромных количествах варили варенье, закручивали огурцы, помидоры и перец, делали икру из синеньких, сушили укроп и петрушку. Осенью любили ходить в погреб, смотреть на забитые банками полки, откуда слепило глаза сияющее лакомое многоцветье. Все банки были снабжены этикетками, на которых было аккуратнейшим образом написано, что это такое и в каком году произведено
- Смотри, Иван Кузьмич, абрикосы еще позапрошлогодние остались, в этом году абрикосы делать не будем. И сливы много.
- Я, Марта, на следующий год хочу попробовать сварить из айвы варенье, айвы у нас не было никогда, а говорят - вкусное.
- Отчего же не сварить, живы будем – сварим.
И супруги нежно целовались.
Эстетические потребности пары, как впрочем и все остальные, в полной мере удовлетворялись тем же съестным.
- Посмотри, Марточка, какая красота, - показывал Иван Кузьмич жене прозрачный на солнце кусок розовой ветчины или зеленый пупырчатый огурчик. – Вот где благодать!
И жена всецело соглашалась с растроганным мужем, и сама находя пучок укропа гораздо более красивым, чем букет полевых цветов, а хороший вилок капусты ценила глазом несравненно выше полураскрытой розы. Подобные пристрастия и предпочтения подкреплялись еще и тем очевидным фактом, что из капусты можно было сварить отличный борщ, а из роз, как известно, щей не сваришь.
Вернувшись домой с добычи, старики с любовью и надлежащим тщанием разбирали принесенные продукты, раскладывали по коробочкам, баночкам, горшочкам и кастрюлькам, рассыпали по мешочкам, разливали по бутылочкам, кувшинчикам, крыночкам и глечикам, расставляли по полочкам и шкафчикам.
И мы позволим себе усомниться в том, что какой-нибудь безала-берный Шумахер, пренебрегающий горячими обедами ради побед в ду-рацких гонках, или неорганизованный Шлиман, вынужденный из-за ни-кому не нужных троянских черепков питаться одними бутербродами, или не приученный к правильному питанию Шекспир, испытывали когда-либо радость большую, чем та, которая переполняла сердца супругов при виде только что принесенного, удачно добытого, недорого купленного. И полагаем, что эйфория от приобретенного по случаю приличного куска буженины может превосходить наслаждение от написания великого сонета.
Обед готовили всегда обстоятельный, как минимум, из трех блюд, и непременно с компотом или киселем. Обед и был вершиной дня, после чего день шел на убыль, а вечер был наполнен продуктовыми планами и съестными проектами на ближайшие дни.
- Надо бы, Марточка, сварить завтра тыквенной кашки.
- Да в погребе лежит полтыквы, завтра сходим, принесем.
- И макароны кончаются.
- Да и гречки почти не осталось, так что завтра в оптовку. А послезавтра пожарим печеночки с лучком, да отварим гречки.
Доедать приходилось все самим, потому что от кошек и собак одни микробы, а сын отбился от рук, выкинул фортель. Женился он рано, на приличной женщине, хозяйке, чистюле, у которой все нажарено-напарено, отстирано-отмыто аж до самого скрипа. Но, прожив в чистом и сытом раю десять лет, непутевый Гена добровольно его покинул, ушел к какой-то безрукой хабалке и грязнухе, которая умела лишь ноги раздвигать.
Марта Ивановна как-то зашла навестить новую сноху, поучить ее хозяйничать. Но непочтительная волоха лишь веселилась и хмыкала, когда почтенная дама стала открывать ей секреты счастливой супружеской жизни. А когда Марта Ивановна, решив произвести надлежащую инспекцию, отлучилась под благовидным предлогом с кухни и залезла в стоящий в спальне платяной шкаф, за чистым полотенцем, как объясняла она сама, на нее обрушилась целая лавина белья, грязное вперемешку с чистым.
Такого безобразия Марта Ивановна за всю жизнь ни разу не видела, и задумала открыть глаза сыну. И как только Гена забежал их проведать, поджав губы, рассказала ему и о непочтительном поведении снохи, и о случившимся прискорбном факте, давая сравнительные оценки в пользу прежней старательной труженицы. Но неблагодарный благих намерений родной матери не оценил, заиграл скулами, вызверился, зашипел:
- Вы в мою постель не лезьте!
- Да я бы в грязную постель ни к одной бабе не лег! – вступился Иван Кузьмич за жену.
- Что вы понимаете в постелях-то, кончаете при виде сарделек! - с ненавистью заорал любимый сын. – Да вам уже о вечном приюте надо подумать, а вы все о своей жопе беспокоитесь. Всю жизнь только жрали, пердели и срали, и мне того же хотите.
Марта Ивановна схватилась за голову, а Иван Кузьмич простер указательный палец к двери, закричав, как прежде в казарме:
- Вон!
Но показавший свое истинное лицо сын уже и сам ушел, на прощанье хлопнув дверью так, что посыпались банки в кладовке.
В один из майских вечеров планы на завтра были супругами легко и однозначно определены, потому что на следующий день на Площади открывалась очередная ярмарка. Ярмарка предполагала непредвиденные расходы, потому что попасться на ней могло что-то весьма интересное, но незапланированное, и супруги прикинули, сколько следует взять денег.
- Если будет хороший мед – купим, - решили они и отправились спать в предвкушении удачного дня.
А утром позавтракали поплотнее и, радуясь случившемуся теплу, отправились на Площадь. Народу было мало, и продавцы зазывали редких покупателей, давали продукты на пробу, уговаривали каждого подошедшего к прилавку. Марта Ивановна и Иван Кузьмич походили по ярмарке, купили деревенского хлеба, попробовали меду, но решили, что тот с сахаром, и покупать не стали, постучали по замороженным рыбьим туловам, сочли, что рыба старая, и уже собирались домой, но тут остановились у киоска какого-то райпо.
Толстомордый краснощекий мужик в сером фартуке поверх горохового пальто и в несвежих нарукавниках торговал выпечкой, пышными пирогами и булками.
- С чем пироги? – осведомился прельщенный Иван Кузьмич.
- Эти с капустой и яйцами, эти с морковью, а вот эти – с кунятиной.
- С чем? С курятиной?
- Не видите, написано – с кунятиной.
Переспрашивать еще раз было неудобно, но Иван Кузьмич решился:
- Мясные, что ли?
- Еще какие мясные.
- А свежие?
- Час назад испекли.
- Пойдем, Иван Кузьмич, - потянула его от нахала Марта Ивановна. – Я в воскресенье своих пирогов поставлю.
- До воскресенья еще дожить надо, - хохотнул мордатый.
И тут на беду свою Марта Ивановна углядела, что в стороне, на отдельном столике лежит отличная свиная голова и превосходные свиные же ножки. Холодец она очень любила, давно хотела сварить, но приличных ножек все не попадалось. А эти были розовые, чистенькие, мясистые – загляденье! Посоветовавшись, решили пирогов не покупать, а купить пару ножек и голову.
Тщательно, с помощью подобревшего продавца, упаковали приобретенное и направились домой. Удовольствие от полезной прогулки слегка испортила двоюродная сестра Марты Пелагея, которая поджидала супругов на лавочке около подъезда. Была она старухой бедной и несерьезной, и вместо того, чтобы тратить крохотную пенсию на необходимое, то и дело покупала всякую дребедень. Вот и сегодня с утра притащилась, чтобы показать какую-то только что купленную безделицу. Но Иван Кузьмич назойливую родственницу даже на порог не пустил, сказав строго:
- Ты уж извини, Паша, мы сейчас квартиру убирать будем, некогда нам.
И солидно прошествовал в подъезд. Дома Иван Кузьмич отлучился на минутку, а Марта Ивановна положила на место хлеб, развернула голову и стала прикидывать, варить ли холодец сегодня, или заморозить голову и ножки и сварить к выходным. Она надела очки и села на кухонный табурет, разглядывая голову.
Голова распахнула печальные голубые глаза, опушенные длинными белыми ресницами, внимательно рассматривая ста-рушку. Старушка, открыв рот, глядела на нее. Ресницы заморгали, розовый, в темных пятнышках, пятачок жалобно задергался, сморщился.
- Бедная ты Марта, глупая, - хрюкнула голова и заплака-ла.
Крупные прозрачные слезы покатились из добрых свинских глаз, и когда самая большая, самая светлая слеза упала на от-мытый до блеска стол, старушка свалилась в обморок, громко стукнувшись головой о стерильный пол.
Когда Иван Кузьмич вернулся на кухню, то вместо предобеденных хлопот увидел распростертую на плиточном полу жену. Он без промедления кинулся приводить ее в чувство, расстегнул белый воротничок, похлопал по бледным щекам, растер уксусом голубоватые виски. Марта Ивановна пришла в себя, но говорить не могла, лишь плакала, жалобно поскуливая.
Скорая помощь не заставила себя ждать, но осмотревший пожилую даму врач не нашел у нее ничего особенного.
- Давление нормальное, сердце приличное для ее возраста. Она во-обще как себя обычно чувствует?
- Неплохо доктор, живем мы мирно, душа в душу, питаемся хорошо.
- Не нервничает?
- Из-за чего нервничать, доктор? Пенсия у нас хорошая, за квартиру платим аккуратно.
- А дети?
Иван Кузьмич вспомнил оскорбившего его мужское достоинство мерзавца-сына и твердо ответил:
- Детей у нас нет. Так что с ней, доктор?
- По-видимому, спазм сосудов, попоите ее шиповником, побольше сладкого, и вот я выписал лекарство. Ничего страшного, пусть денек-другой полежит.
И врач откланялся, а Иван Кузьмич сел около лежавшей на диване жены, начал гладить по родной голове.
- Напугала ты меня Марта. Что же я буду делать без тебя?
И Иван Кузьмич представил, как он зимним утром, в кромешной мгле, под порывами ветра, бредет к магазинам, как в одиночку несет домой тяжелые сумки, как варит себе холостяцкий обед. И от этого стало ему так грустно, так тошно, что он тоже пустил слезу, но, как и подобает мужу и воину, быстро взял себя в руки.
А через полчаса Марта Ивановна открыла, наконец, озабоченному супругу причину случившегося с ней казуса, жалобно произнеся:
- Ваня, она сказала, что я дура.
- Кто сказал?
- Свинья.
- Что с тобой, какая свинья?
- Та, что мы купили.
И снова начала плакать. И сколько супруг ни уговаривал ее, сколько ни успокаивал, не останавливалась. Через некоторое время Ивану Кузьмичу удалось-таки добиться от жены рассказа о некоторых, чрезвычайно огорчивших его подробностях происшествия.
- Похоже, у Марты начались явленьица, - подумал он тоскливо. – Если так и дальше пойдет, мне придется несладко.
И он с ужасом начал вспоминать случайно услышанные рассказы знакомых и соседей о впавших в маразм родственниках, вытворяющих такое, что и в страшном сне не приснится. Перспектива вырисовывалась столь неприятная, что Иван Кузьмич предпочел успокоить себя мыслью:
- Ничего, покой, правильное питание, и все будет хорошо.
А через некоторое время задремавшая, было, жена, проснулась и решительно потребовала, чтобы муж немедленно выкинул злополучную голову. Иван Кузьмич пытался возражать:
- Что ты, Марта, она же денег стоит! Да и холодец мы хотели сва-рить.
Жена холодца решительно не желала, была непреклонна, даже привстала, облокотившись на подушки, и муж отправился на кухню и уже почти собрался с духом, чтобы исполнить глупый каприз больной. Но тут воображение услужливо нарисовало Ивану Кузьмичу ликование добычливого бомжа, обнаружившего в мусорном баке столь питательный и свежий продукт, и он передумал, лишь переложив злополучную свиную голову из верхнего отсека морозилки, куда он заботливо припрятал ее еще до приезда скорой, в средний.