Акт 2
/ Монах, оторвавшись от манускрипта, задумчиво смотрит на лежанку. Входит монашек /
Монашек: Святой Отец, я спускался в деревню раздать ваши приношения.
Монах: А? Хорошо. Всё раздал?
Монашек: Да. В смысле: нет. Почти. Оставил каравай… тот, что…
Монах: Отнеси и его!
Монашек: В погребце – одна краюха. Заплесневевшая кстати.
Монах: Так полезнее: с пенициллином. Там еще крыжовник есть.
Монашек: Нету! Вы его съели. Ещё вчера.
Монах: Вот видишь?!
Монашек: Чего ж?..
Монах, / хлопая себя по месту живота /: Того ж! Утроба ненасытная, вот чего ж! Только дай…. Съем и не замечу! Какой же толк? Одно чревоугодие. Половину оставь.
Монашек / бурча под нос /: Экое потакание грешной плоти.
Монах: Что?
Монашек: Хорошо, говорю. Оставлю половину. Глядишь, до моего возвращения не протянете ноги / Возится с продуктами. / Давайте, я лучше, каравай оставлю, а краюху в деревню снесу? Все одно уткам в крошево пойдет.
Монах: Волю взял, охальник!?
Монашек: Ладно, ладно / режет хлеб /. Хоть это и чистое упрямство с вашей стороны. Вы только не забудьте, как хлеб убирать будете, салфеткой его обернуть.
Монах: Без сопливых…
Монашек / ворча /: Кому в деревне нужна половина каравая? Ну, я пошел, отче?
Монах: Ступай с Богом.
Монашек: Тут еще…. К вам …. Вы, только не бранитесь…
Монах: Вот ещё! Буду браниться! А принимать никого не буду! Не браниться?!.. Отчего это мне не браниться? Волю взял! Не браниться…. Нечему мне учить! Сам в вере слаб!.. Не браниться…
Монашек: Не наш ли долг помогать ближнему?
Монах: Ваш! Вот и помогай! И этим, своим и мне заодно, избавив от них. Нечему мне учить! Нечем мне делиться! Самому мало. Вот хлеб отдай. А крыжовник съел – не взыщи.
Монашек: Святой отец…
Монах: И в помине не святой. Был бы святой?! А есмь – грешный! И пресильно. С бесами вон якшаюсь…
Монашек: Отче!..
Монах: Шастает тут один. К тебе не шастает?
Монашек: Избави Боже!.. И не совестно вам лукавым прикрывать собственное упрямство?
Монах: Совестно?! Не совестно… Вот и ступай. Ступай, говорю! И энтих, своих, захвати.
Монашек / кланяется, делает шаг к выходу, но тут же возвращается /: Это дама…
Монах: Молодая?
Монашек: Да нет. Не то чтобы…
Монах: Ну, и зачем она мне?
Монашек: Ну, можно ли так?
Монах: Вот! А ты все сюсюкаешь: святой. Дай мне волю – черти бы залились румянцем, не то, что такой ягненок как ты.
Монашек: Как же вы не воздержаны на язык! Грех вам…
Монах: Грех?! Скажи еще креста на мне нет. Только вот он крест! Вот! Видел? Толку-то…
Монашек: Ох! Господи милостивый, прости ему словесную скверну, ибо вещает не то, что думает.
Монах: Ты-то почём знаешь?.. Заступничек…. Ладно. Не стой бревном. Давай свою бабенку.
Монашек: Спасибо, святой отец! Спасибо! / выскакивает /
Монах: Еще б хвостом вильнул…. Невинный отрок. Вот молодость, открытая для всех. Хотя в его лета уже таким я не был, отравленный язвительным умом. Уже тогда, словам чужим не веря, я сомневался в собственных словах. А он другой. Задатки чистой веры…. К добру ли? Как заранее узнать? Сурова жизнь, черства и равнодушна, к тому же и бессмысленна во всем. Пожестче б надо с ним. Да духа не хватает…. Он надолго опять уйдет…. Три дня…. Три дня наедине с собою. С собой и сумасшествием своим. Какая пытка!
/ Уже какое-то время стоящая во входе дама /: Отче…
Монах: Входи, входи. А говорил, не молода? Проходи, раз уж пришла.
Дама: Спасибо, отче. Здравствуйте!
Монах: И ты будь здорова! Ну, чего стоишь? / поднимается с единственного стула / Садись!
Дама: Сидите, сидите, святой отец. Я тут… на лежаночке.
Монах: Вольному воля. Я-то брезгую после беса. С чем пожаловала?
Дама: Мне бы…. Как вы сказали?
Монах: Туга, значит на ухо. / Кричит /: Зачем, говорю, пожаловала?
Дама: Я слышу. Я не то…. На счет беса, я. Это идиома такая?
Монах: Так!
/ Дама с шумом переводит дух /
Монах: Если беса, развалившегося на моей кровати, полагается величать идиомой, то так тому и быть.
Дама, / вскакивая и крестясь /: Что?
Монах: И-ди-о-ма. Красиво!
Дама: Вы потешаетесь надо мной?
Монах: Ученье - свет! Чего? Был тут один, третьего вроде, дня. Люцифером представлялся. Так чего тебе?
Дама: Господи, помилуй! Мне бы…. Можно я пойду?
Монах: Скоро. Ну, да насильно мил не будешь.
Дама: Спасибо! / пятится к выходу и налетает на ворвавшегося в келью монашка /
Монашек: Постыдились бы, святой отец! Да вы не слушайте его! Это он вас нарочно пугает, чтобы вы ушли, только. Он нелюдимый очень. Но это от скромности великой и нежелания прерывать ученейшие труды.
Дама: Да-да, конечно.
Монах: Ученейшие труды их плохо прерывать. Их…. Если прервешь, то плохо.
Дама: Да-да, конечно. Простите, святой отец!
Монах: Нет! И не проси! Прервала?! Труды-то ученейшие…. Как быть-то теперь и не знаю. Ай-я-яй! Ученейшие же были…. Этакие ученейшие…
Дама: Да-да, конечно. Я не буду, не буду мешать. Я пойду, да?
Монашек: Отче- отче…. Не слушайте его! Голову он вам морочит. Неужели не видите? А так, он великий постник и почти что святой…
Дама: Да-да, конечно. Я и сама вижу…
Монах: Это почему это почти что? Стал бы разве бес за нос тягать какого-то там, почти что?
Монашек: Да, что ж вы словно дитя малое? Пожалейте хоть сестру во Христе! А вы-то? Ну чего вы перепугались? Не было тут никакого беса! Да и быть не могло. Да и появился бы если, бежал бы, как словно ошпаренный. Тут у старца, святостью почище, чем ладаном, все овеяно. Бесы запах таких, как он, столпов веры, чуют за версту и бегут без оглядки.
Монах, / подняв палец /: Это от трудов ученейших!
Дама: Да-да! Я понимаю…
Монашек: Прекратите же дурачиться! А вы, сестра, не будьте столь легковерны.
Дама: Я не буду…. Можно я пойду?
Монах: Да-да, конечно.
Монашек: Ни в коем случае! Эк же он вас запугал. Садитесь, сестра! Вот сюда, на стул, / дама послушно садится /, и поведайте старцу свои беды-горести. Ну, а святой отец, дабы успокоить вас, присядет на лежанку.
Монах: Постою.
Монашек: Вольно ж вам дурачиться. Ну, все – мир? Беседуйте с Богом. А я на солнышке посижу, а потом провожу вас в деревню.
Монах: Да ты бы, сокол ясный, здесь и оставался, раз уж все одно подслушиваешь.
/ Монашек краснеет, открывает, было, рот, захлопывает его, машет рукой и выходит/
/Монах: Ну, дщерь Божия, зачем пожаловала? Да ладно уж, не бойся, буду кроток. Только не дадакай, ради Христа.
Дама: Да… / невольно смеется / Я о вас, так много слышала. И у себя, и здесь уже, в монастыре. В деревне еще, там на подъеме…. Извините, не могу собраться.
Монах: И что же говорят?
Дама: Что вы старец истинный. Такой, что были только в прошлом. Что вы оплот веры. Ну, еще, что парадоксалист чуть ли, извините, не до юродства.
Монах: Ага?
Дама: Очень, очень много хорошего говорят. И наш батюшка на службах часто вас превозносит… Иеромонах ещё вашего монастыря один… Тоже очень - очень хорошо про вас высказывался. Ну, и…
Монах: Ну, и ты решила убедиться, не напутали чего? Похвально.
Дама: Ой, нет! Что вы, святой отец! Я- то по другому делу. Исповедаться я хочу. Уже и службу отстояла и причастилась. Для этого и добиралась сюда из наших-то далей.
Монах: Своих священнодействующих, что ли мало?
Дама: Я вам хотела…
Монах: Чем же приглянулся? Али, оплоту веры?
Дама: Да, нет! То есть, конечно, и оплоту…. Говорят, вы были завзятым грешником…
Монах: Кабы только был…
Дама: Вот и не ошиблась я, значит в вас. Судите вы себя строго…. Не рядитесь в праведника постного. Это и есть, мне кажется, настоящая чистота.
Монах: Чистота, говоришь? Не знаю. Впрочем, спорить не буду. Так – не так, неважно. Ежели ты веришь, что так, значит, так оно для тебя и есть. Говори, дочка. Выслушаю тебя. Нет! Погоди-ка…
/ Монах идет к двери. Одновременно в келью входит монашек и берет стоящее в углу ведро. /
Монашек: Я за водой к перекатам схожу.
Монах: Лети, соколик. Удивил ты меня. Приятно удивил.
Монашек: Чем?
Монах: Не отпирался, давеча. Не оправдывался. Не просто такое и зрелому. В твои же лета…. Я б, точно, не удержался.
Монашек / краснея /: Нравятся мне очень ваши наставления.
Монах: Нравятся? И чем только? Вроде и не притчами глаголю, и не по простому, да и не с мудростью какой особой…. Не знаю…. Ну, давай лети: нравится оно там – не нравится, а таинство - на то и таинство.
/ Монашек уходит /
Монах: Ну, дочка, сказывай.
Дама: Не просто это…. Трудно…. Блудница я, святой отец.
Монах: Ух, ты! Здорово! Нет! Не то, что блудница. Выговорить так вот прямо, действительно, что не просто. Без уверток: блудница, мол. Я б не смог: круги б нарезал, прежде чем в прорубь. Не ждал такого, особливо после дадаканья твоего.
Дама /с перепадами голоса, иногда спадая на неразборчивый шепот /: В выпускном еще классе залетела я. Ну, а ему в армию. Вот на аборт меня и отправил. Да я не пошла: боялась, может, или ребеночка хотела, а может, и ему назло. Скорее вместе все…. К половине срока – двойню мне поставили. Испугалась, конечно, да поздно уже дергаться. Мать моя к родителям «друга» моего…. Не отпирались. Ничего такого: очень приличные люди. Вскоре телеграмма из части, где мой-то служил – жди! Готовь свадьбу! Так и зажили. Родила в срок: оба мальчики. Ну, мужа-то тут же комиссовали: кормилец. Ну, а кормилец…. Нет, вы не подумайте, ничего такого…. Просто молоды мы еще слишком были…. Ну и…. Скандалы. Ушел через год. Вот и осталась я в возрасте, когда подруги в институт бегут как на тусовку, а на тусовку, словно на работу, с двумя карапузами. Помогал, правда, мой-то бывший…. Ну-да, какая помощь от студента? А потом и вовсе: в стройотряде пустили они с друзьями налево вагон с цементом, как бы и в шутку даже, получится или нет. А оно и получилось, и шито-крыто вроде. Открылось же в сентябре, в первый, как помню, день занятий. Вот и загремел бизнесмен мой из-за парты, да на нары. Ну как тут быть? Какой-никакой – отец все же моим-то. Вот сама ему не известно с чего и помогала. Нянечкой вначале подрабатывала, затем в институте лаборанткой. Ну, а вскоре амнистировали моего благоверного. Он, видно из благодарности, к нам вернулся. Другой, правда, совсем не тот, что до отсидки: как подменили. Зато сразу деньги появились. Большие деньги. Ни на еду там или приодеться, а и дом, и машина не одна, и отдыхать не в Геленджик или Сочи, а в Таиланд, затем на Кипр. В Испанию, правда, уже без нас поехал…. Самое-то смешное – богатство это всё на пакетах полиэтиленовых зиждилось. Ну и лопнуло словно пакет: сел уже по крупному. Конфисковали все, как водится, а дети-то растут: кормить, одевать надо, так еще и избаловались за крутым-то отцом. Вот и получилось…. Уже и не помню зачем, но деньги нужны были срочно. Подруга тогда телефон дала. Думала: раз и все. Месяца через два опять надобность в деньгах чрезвычайная, а там…. Поначалу-то редко, а затем уже день через день, а то и каждый. Как-то вроде и нечайно все вышло.
Монах / после паузы /: Это, стало быть, и есть тот грех, которым поделиться хотела?
Дама: Ну, да.
Монах: Что ж? Отпускаю тебе вольные и невольные прегрешения.
Дама: И все?
Монах: Да!
Дама: Все? Не слишком ли, извините, конечно, но не слишком ли вы легко отпущение даруете? Словно и делов-то?.. Словно, книжку я в библиотеку не вернула…
Монах: Какой грех, такое и отпущение.
Дама: Чем же мой грех-то не угодил? Что ж он не достаточно тяжек?
Монах: Ну, да.
Дама: Это блуд-то?
Монах: Э, нет, дочка! Это не блуд! Это, милая, проституция!
Дама: Как-то, не хотелось… в этой келье…. Слово-то, уж больно…
Монах: Что ж слово? Чай и не только слово слыхивали? Живешь-то ты, конечно, не - хорошо. Ну, да это для меня нехорошо. Тебе-то нравится?
Дама: Странная какая-то исповедь…. Да и сами вы, вы уж извините…. Как сказать – нравится? Чему уж, тут нравится? Грязь! Да вот бросить как-то не могу…
Монах: Почему?
Дама: Не знаю. Нет, не из-за денег уже. Наверное, не из-за них. И заработала за эти годы, и отложила на черный-то день. А вот не бросаю. Засосало что ли? Да и потом: я то, говорю только, что нечему тут нравиться. Всяко бывало…. Но стыдно же. Вдруг дети узнают. Да и православная я. В церковь не только что по праздникам хожу. Как же можно?! Верую ж я.
Монах: Ты не подумай, дочка, что в укор тебе говорю, а только ты не веруешь.
Дама: Вы думаете – напоказ я?
Монах: Почему ж, обязательно? Может и искренне даже, ходишь. Только не вера это.
Дама: А что же?
Монах: Ну, скажем, вера в то, что верить надобно.
Дама: Говорили вы давеча послушнику, что, дескать, и немудрёно излагаете… только я всё одно в толк не возьму?..
Монах: Удивилась ты, почему грех твой легко, как бы замежду прочим, отпустил. Не оттого это, девонька, что жизнь твою поощряю или естественной, а того больше привлекательной нахожу. Не оправдываю тебя, но говорю: могла б и не быть ты проституткой и была притом ничуть не меньшей грешницей.
Дама: Это как это? Это проститутка, если по вашему-то не хуже, чем, скажем, учительница, или там сестра милосердия, или монахиня даже?
Монах: Не хуже. И лучше может быть! Истинно так!
Дама: Это знаете ли?.. А маньяк, получается не хуже ребенка, которого мучает? Так что ли?
Монах: Эк, ты, вздыбилась! Релятивизм у меня моральный выискала. Нет, не к тому я веду, чтобы извергов всяких оправдывать. Маньяк ребеночка невинного замучил – зверство? Воистину!.. С одной лишь поправкой: не факт, что зверь этот, место которому в зверинце, не факт, что он хуже жертвы своей, хуже пусть даже и ребеночка.
Дама / вскакивая /: Даже выговорить такое!.. Как вы?..
Монах: Поняла теперь, почему я удалился от таинства исповеди?
Дама: Поняла! Ошиблась я в вас! Ох, как ошиблась! / направляется к выходу /
Монах: Постой! Остынь немножко. Не уходи в разочаровании и гневе.
Дама: Я вот не говорила ничего о релятивизме… это вы сами, слова эти произнесли. Но, что ж, как не относительность добра и зла вы провозглашаете?
Монах: Скажи, а маньяк он что, не был ребеночком?
Дама: Что с того?
Монах: Вот Чикотила, страшная правда о котором дошла и до нас, он что, ребеночком не был? А представь, что именно он в невинном возрасте попался на пути взрослого изувера? Так вот ответь, был ли тот, взрослый уже изувер хуже, чем не маньяк еще вовсе, а невинный пока что ребеночек, зверски убиенный, но так и не ставший кровавым исчадием ада – нынешним Чикотила? Не знаем мы и не можем знать, кем обратится нынешняя жертва: может, в будущего Чикотила или, ну, к примеру, Гитлером. Что тогда? Кто он маньяк, убивший Гитлера в невинном возрасте? Кто он: чудовище или спаситель?
Дама: Чудовище! Все одно чудовище?
Монах: Верно! Это в запале не в ту степь меня занесло. Верно, что злодей, погубивший подобного себе, злодея в будущем, лучше от этого не становится. Никакой он, конечно же, не спаситель, а зверь лютый. Но спрашиваю тебя вновь, хуже он жертвы своей?
Дама: Так может, и не стал бы этот как раз ребенок ни маньяком, ни злодеем? Может, это Пушкин был, или Шекспир? Да мало ли кем он не стал по вине маньяка. Да и причем тут гении? А если вырос бы он просто честным гражданином? Самым, что ни наесть, обычным. Но не злодеем совсем. Это ж куда как вероятней.
Монах: Не знаем мы и гадать не будем. Однако согласись, жаль, что все же в отрочестве, какому-нибудь Чикатило не повстречался злодей-убивец?
Дама: Не соглашусь! Не могу согласиться с этим!
Монах: Ну, и правильно. Сдаюсь!
Дама: То-то! / возвращается и садится. / Так что согласитесь теперь, что не только жертва не ровня с палачом, но и проститутка с учительницей.
Монах: А вот с этим уже - никак не соглашусь. Беда в том, что и учительница твоя, и любой, как ты сказала, честный гражданин, таких гадостей и подлостей, за жизнь свою наворотит, что неважно уже становится, проституцией ли пробавлялся, либо же руководил заводской самодеятельностью. Не важным становится наружное проявление греховности при метастазах ее, поразивших души всякого почти человека.
Дама: И нету, выходит спасения от метастазы этой?
Монах: Есть! Обязательно есть! В вере и только лишь в вере это спасение! Только, ты уж не обижайся, не в твоей.
Дама: Моя значит не годится? Это должно быть потому, что знаю: нельзя торговать собою за деньги, но торгую? Так?
Монах: Ну, где-то близко…
Дама: Так я ведь страдаю, каюсь, исправиться хочу…
Монах: И, что мешает?
Дама: Я ж объясняла…. Вы то ли не слушаете? Не знаю. Сил, наверное, не хватает…
Монах: А долго ли, дочка, рассчитываешь жить?
Дама: То ж в Божьей воле, какие могут быть расчеты?
Монах: Не виляй! Предположи просто!
Дама: Просто? Где уж тут просто? Ну, пусть будет – семьдесят…
Монах: Спасибо! Так вот, считай, прожила. Все!
Дама: Что все?
Монах: Всё, милая, хватит! Отжила! Нету тебя больше! Кончилась вся!
Дама: Не вся! Душа-то осталась! Или вы и в душу уже не верите?
Монах: То дело десятое. Главное, что ты веришь. Веришь ведь в бессмертную свою душу? Веришь, что после кончины твоей телесной жизнь души твоей продлится и вечно она будет длиться?
Дама: Я ж православная…
Монах: Значит, на одной чаше весов у тебя семьдесят лет, а на другой, страшно вымолвить, невообразимая вечность. Так?
Дама: Так.
Монах: Ну, и отставим в сторону высокие материи: мораль, святость, долг.… Давай попросту, как на рынке: ты – тебе. Вот ты, скажем, ребеночек. Тебя просят: съешь ложечку супчика, а ты в ответ – не хочу суп, хочу мороженого. Предложат тебе скушать ложечку, может, тогда и купят мороженое. Будешь есть?
Дама: Ну, буду…
Монах: А что как не купят?
Дама: Ну, перебьюсь…
Монах: Да ты ведь дитя малое, неразумное! Мороженое ты хочешь ужасно, а супа ужасно не хочешь. Будешь есть? Ну, представь! Представь себя ребенком.
Дама: Не пойму я…
Монах: Отвечай!
Дама: Да не знаю я. Съем, конечно, взрослые все одно заставят.
Монах: Нет! Не будут заставлять! Попросят лишь: вот суп, а вот… нет, не мороженое, а МОЖЕТ БЫТЬ мороженое.
Дама: Не знаю. Но если супа ужасно не хочется, а не просто я капризничаю, то не буду.
Монах: То-то! А если скажут: вот ложка супа, а вот (прямо перед тобой) любые пломбиры, да крем-брюле и сколько душе угодно. Будешь?
Дама: Съем я вашу ложку. Уж перетерплю.
Монах: Сама, конечно, понимаешь, что семьдесят твоих несчастных лет – та же ложка супа рядом с океаном мороженого – вечностью. Скушаем супчик? Перетерпим, как ты выразилась? Или же… Коли думать: есть тот океан или нет его вовсе, то и затруднительно. А как только точно знаешь, что вот он перед тобой, так и ответ один.
Дама: Так ведь кто ж точно знает?
Монах: Вот оно! Вот оно, девонька! Если бы точно знали, что есть вечная жизнь и Рай, и Ад, и по грехам, и добродетелям нам воздастся – кто б грешил? Кто б не отказался от любых сиюминутных удовольствий, и удовольствиями, представляющимися лишь в воображении, а осуществившись, оставляющими одно лишь разочарование и жажду новых столько же не удовлетворяющих нас… кто бы не отказался от них ради вечного блаженства? Кто бы пустил в себя хоть одну мысль завидущую? Кто б не жил, аки птички небесные, не беспокоясь о завтрашнем дне, когда вечность - его завтра? Кто б? Зная-то точно. Кто б не был святым? Может, и был бы кто – из чувства протеста, так - единицы. Представляешь человечество святых? Представляешь?
Дама: Как же точно узнать?
Монах / вскакивая /: Да и не надо, точно! Зная, какой же подвиг в ложке твоей? Рынок один и остается: ты – тебе. Я вот давеча сказал про единицы тех, которые из чувства протеста. Ну, так не было б и единиц. Если б и появился, кто желающий покапризничать: не буду, мол, ложку супа, хоть вы тут тресните все, то зная-то точно не только о мороженом, но так же точно и о “ремне» за капризы, да на целую вечность – не было б и единиц. И Чикотило, и Гитлер, и Каин - все б хлебали супчик, разве что не наперегонки. Рынок. Рынок лишь в отказе от торговли любовью за деньги, если отказался ты, зная о вечности. А ты вот не знаешь. Но веруешь ведь? А вера, если она, конечно, есть, ни на йоту не меньше чем знание. Больше даже. Больше, ибо без рынка, без ты – тебе, зато с подвигом. Вера и есть подвиг. Подвиг не знания, но жизни как будто знаешь точно. Верю - равно: пусть не знаю, что это так, но это так. И только так. Не знаю точно, есть ли «океан» тот, но верю истинно. Верю и живу по вере своей! Никак иначе, если это вера. А прочее…. / машет рукой и устало опирается о стол /
Дама: Экая прелесть!
Монах / очень устало / - Да, дочка, вера, истинная вера - это прелесть.
Дама: Спасибо, отче! Спасибо вам!... Вот только…. Получается-то…
Монах: И что там получается?
Дама: Простите, но, по-вашему, это что же выходит? Выходит- то, что если ты не святой – так уже и не верующий? Так ведь?
Монах: Так!
Дама: Так ведь сектантство это! Ересь чистейшая!
Монах / чуть оживляясь /: Экие тонкости. Ты ж на исповедь пришла, а не на диспут богословский. А то того и гляди: на костер меня потащишь.
Дама: Нет! Вы не подумайте…. Мне понравилось. Но очень уж…. Получается, кроме вас и верующих, не сыскать больше?
Монах: Отчего же кроме?
Дама / задохнувшись /: Так вы? Вы и себя, значит?.. Кто ж тогда? Это же абсурд! Абсолют не существующий или, уж простите, мальчишеский максимализм.
Монах: Святая простота…
Дама: Да не тащу я хворостину к костру вашему! Я понять хочу!
Монах: Вот и я понять хочу. В том-то и беда! Понять мы хотим, знать то есть. При чём тут вера?
Дама: Так зачем же вы здесь анахоретствуете? Зачем постом да бессонницей себя изводите? Вон же аж прозрачный весь. Зачем, если такой же вы грешник, как и я, бесстыжая продажная девка, как мздоимец, как ростовщик… злодей, как любой? Нет же, по-вашему, разницы?!
Монах: Так ведь и вправду же нет. Уж себя-то я могу не обманывать. Мог я и ростовщиком стать, и злодеем. Так же и злодей мог бы никогда злодеем не проявиться. Мог Шикельгрубер прожить провинциальным художником? Мог! Стал бы он лучше от этого? Нет! Сколько их: Гитлеров и Неронов, Берий и Малют Скуратовых, оказавшихся не в тех обстоятельствах, не раскрывшихся и мирно проживших свой век среди нас? Не о том, конечно, говорю, что любой человек, изменись условия, выродился бы в Пол Поту или Джека Потрошителя…. Нет! Не одинаковы мы, но одинаково грешны. Все! Все, кто без истинной веры! И ты, и сестра милосердия, и я, конечно же. Плохо, дочка, без веры.
Дама: Плохо, конечно. Но к чему ведет проповедь этой вашей истинной веры? Думали вы? Не могли не думать! А раз так, то должны понимать, что ведет она к самой, что ни на есть вседозволенности. А что ж? Раз не могу я истинно веровать, то лучше и не веровать вовсе! Раз не могу быть святой, то и оставайся я проституткой!
Монах: А разве без проповеди этой нашей ты бросила своё занятие? Кто изменился без веры? Ну, и дается, вера эта, конечно, трудно. Вот живу я здесь не год и не десяток даже лет, а стал ли ближе к ней? Порою так кажется, что и да, что обрел я веру нерушимую в полном ее сиянии. Обрел? Глядишь, на завтра уже сомнения одолевают, вопросы мучают не разрешимые. Что ж я, по-твоему, горжусь да бравирую отсутствием веры? Стыдею я этого. Стыдею, как слабости своей, как главного своего греха, как первопричины грехов прочих. А все одно полагаю, что правильнее, не имея веры, стремиться к ней, нежели, не имея, думать, что веруешь. Ну, а насчет абсолюта недосягаемого в моих призывах…. Нет же призывов никаких. Знал бы я к чему призывать – не сидел бы, поверь, в этой своей клетке…. Знал бы ответы – ходил бы по городам и весям и нес бы человекам исцеление или уж хоть надежду на него. А я не только не проповедую, а напротив: бегу от любопытствующих. А как не бежать, если хоть вот и ты сразу заметила, что коли уж не святой, то чего там по волосам плакать: жги-прожигай, хватай пожирнее да поближе к телу, а хоть и режь-кромсай. Вот, значит, чему научить могу высокими своими словесами.
Дама / после долгой паузы /: Мне-то что делать?
Монах: Как что?! Веруй! Беги плохого в себе! Беги плохого, что есть не только в проститутке, но и в учительнице, и во враче, и в монахине. Беги жизни, которую не одобряешь! Живи так, чтобы любить себя и одобрять.
Дама: Где уж мне! Вы вон даже, если, конечно, не кокетничаете, не в силах…
Монах: Кокетничаю?! Да имей я веру истинную, кричал бы об этом на каждом углу. Верую! Что может быть прекраснее?! Зрите сверкание очей моих: вера сверкает в них! Верую! Трублю об этом громогласно! Трублю и вас пробуждаю трубным гласом своим. Если бы…
Дама: Ну вот.
Монах – А ты будь сильнее меня. Отчего же не желать этого?! Веруй! Не говори, что не нравится тебе образ собственной жизни, а отказаться от него не можешь. Веруй! Откажись! Живи в радости! Не о занятии только твоем толкую: от всего плохого, от всего, что не нравится в самой себе, откажись.
Дама: Короче: будь святой?!
Монах: Ну да.
Дама: Легко сказать…
Монах: Знаю, что тяжело это воплотить…
Дама: Тяжело?! Можно ли сказать: тяжело летать словно птица? Тяжело ли шагать по воде, аки посуху? Тяжело?! Невозможно, вот что просится на язык.
Монах: Возможно, дочка! Были святые! Были и будут! Что возможно…
Дама / вскакивая /: Да нет же! Нет! Это все слова! Красивые! Правильные! Но слова! Я ведь вовсе не о проституции уже говорю. Можно ее бросить! Я даже и уверена, что брошу. Вот хотите, пообещаю вам?!
Монах: Хочу!
Дама: Обещаю! Не клянусь – грех! Но обещаю совершенно твердо.
Монах: Спасибо, дочка! Верю тебе!
Дама: Да нет, это я вам спасибо говорить должна. Я вдруг осознала, насколько это легко. Да вы-то к другому ведь призываете! Святым-то быть это ж не то, что плохим там, чем не заниматься.… Это в корне надо все изменить: жить по правде абсолютной. Вы ж понимаете, о чем я говорю, вы- то как раз и понимаете. Призываете именно к этому.
Монах: Не я. Каждый себя к этому зовет.
Дама: Звать-то зовёт, да вот дозваться никак не может. Не живется ему по правде. Не живется, ибо невозможно по правде этой жить. Нет! Не перебивайте! И сама знаю, что скажите. Но вот вы представьте только: я ведь если жить по-новому решу, я ведь раскрыться должна и перед друзьями, и перед родственниками…. Я детям своим обязана все о себе рассказать. Вы понимаете? Каково это: своим-то детям? А им каково? Да и не только о проституции…. Есть ведь и такое, что и вам я никогда не расскажу, не то что детям. Есть! Куда как гаже! Никому! Никогда!
Монах: Нет ничего тайного…
Дама: Вы не понимаете! Нет! Тут / стучит по виску / такое… такое…. Это же никому. Это самой вспоминать стыдно. Мучительно стыдно.
Монах: Что же ты думаешь мне со стыдом нечего вспомнить? Порою просто поверить не могу, что я это делал или, что думал такое. А ведь делал же и думал. И все- таки, нет ничего тайного…
Дама. / Почти шёпотом /: От него?
Монах: Само собой! Но не только. В вечности: вся твоя подноготная, вся изнанка твоя, вся ты словно книга откроется и детям твоим, и матери, и отцу твоему. Неужели же легче тебе, что отложится эта правда голая на десять, двадцать, пятьдесят, пускай, лет? Вечность истины впереди! Может, и есть эта истина – знание о нас, знание полное до запятой, тот огнь адский или райская амброзия, в которых вечно душа наша будет пребывать? Говоришь: каково это, когда дети про тебя такое узнают? А я скажу: каково, когда узнают они это же и знать будут вечно, но только не исправить уже не сможешь, не загладить? Никогда не исправить! Уже никогда! Навсегда! Вечность с грязной душой нараспашку. Ничего оттай! Вкусная-невкусная эта жизнь, а хлебать ее можно только в ней. Дальше уже лишь расхлёбывать остается. Вечно расхлёбывать и никогда не расхлебать.
Дама / не рыдая, но со слезой в голосе /: Да понимаю я, понимаю. Только вот вы… Вы-то понять не хотите. Матери своей как я расскажу? Такое расскажу! У неё ведь сердце хватает, даже когда я просто задерживаюсь. А тут?.. Да ведь это убьет ее! Я то есть, по-вашему, убить ее должна! Я! Ради этого хвалёного мороженого? Ради спасения? Ради вечности в комфорте? Да чёрт с ним, со спасением моей-то души! Чёрт с ней с вечностью этой! Не могу же я! Не могу! Пусть и узнает она! Пусть! Но не от меня же…. Не мне же ее к могиле подпихивать? Не могу я? Вы бы вот смогли?
Монах: Нет.
Дама: Вот! И я не могу! Не могу я ложку эту вашу проглотить. Мимо пусть океаны мороженого. Не могу! И пусть вместо мороженого мне грозят океаны рыбьего жира…. Или хоть кислоты серной…. Не могу!