РЕФОРМЫ ПЕТРА - ОТ НАЧАЛА ДО НАШИХ ДНЕЙ
Часть первая
«Невский мечтатель»
«Катон, я тоже знаю Карфаген,
Что твоего коварней и жесточе,
Я кличу смерть его, я смерть ему пророчу,
Зову небытие и насылаю тлен…
Струится нить, плетут судьбу, кружа,
Любовь и ненависть, как два крыла у птицы,
И мчатся боевые колесницы,
Жизнь воздвигая, чью-то жизнь круша.
Мой Карфаген – в кровавом кумаче,
Мой Карфаген – в налитых кровью звездах,
Мой Карфаген – в их покаяньях поздних
И к страшному труду готовом палаче.
Мой Карфаген – инстинкт овечьих стад,
Мой Карфаген – в овчарнях и овчарках.
Катон, кому-то снова кровью харкать,
Как две и больше тысяч лет назад.
И этому, Катон, лежать в золе -
Хоть это и одна шестая суши,
Катон, я полагаю, на Земле
Мой Карфаген обязан быть разрушен».
Н. Смолкин
Предисловие
Петр, победив в Северной войне некогда грозных шведов и гордый сознанием своей победы, давно подбирался и к реформе государственного аппарата, от которой его все время что-то отвлекало – то военные походы, то заседания в учрежденном им пьянейшем соборе. Вот что читаем мы в указе от 19.12.1718 года: «Аднакож, Его величество, несмотря на такие свои несносные свои труды в сей тяжкой войне, в которой не только что войну весть, но все внофь, людей во оной обучать, правы и уставы воинския делать принужден был, и сие, с помощью Божеею в такой добрый порядок привел, что такое ныне перед прежним войском стало и какой плод принесло, всем есть извесно. Ныне, управя оное, и о земском правлении не пренебрег, но трудитца и сие в такой же порядок привесть, как и воинское дело. Чего ради учинены калегии, то есть собрании многих персон вместо приказоф, в которых президенты, или председатели, не такую мочь имеют, как старые судьи – делали, что хотели…». Из этого указа, написанного о себе, как было тогда принято, в третьем лице, видно, что, признавая свои заслуги в военном деле, Петр хочет распространить военные принципы построения армии и ведения боя и на гражданское административное строительство. Царь-реформатор, гордый своими военными победами, был уверен, что, взяв за основу воинскую дисциплину и устав, сможет немногими смелыми и решительными действиями реформировать и государственное устройство. Другими словами, исходя из совершенно ложных предпосылок, что можно внедрить военные принципы в построение гражданского общества, взялся за задачу космического масштаба реформировать полностью такую громадину, как Россия. Последствия его дел, за которые он с легкостью взялся, не зная ни логистики, ни юриспруденции, ни философии, не имея за плечами ничего, кроме фантастической самоуверенности (вспомним его «обучающее» во всех сферах жизни законотворчество) до сих пор аукаются России, являющейся по сей день одной из самых забюрократизированных стран мира, где все дела вязнут, не успев начаться.
Петр руководствовался идеями камерализма, весьма популярного в XVIII веке, утверждающего, что добродетельного подданного можно воспитать при помощи «правильных» законов, каковые, в свою очередь можно превратить в идеальный инструмент построения общества благоденствия и процветания. Согласно этим воззрениям, правитель при помощи «правильных» законов может заставить работать государственный механизм, как часы. Закон исправляет нравы и способствует просвещению населения. Другими словами, камерализм смешивал понятия закона и морали, которые никогда, ни в каком обществе, даже самом идеальном, не были едины. Всегда так было, что то, что недопустимо с точки зрения морали, не запрещено (т.е. разрешено) законом, и наоборот. И ничего тут не поделаешь. «Закон… не для праведника» (1Тим.1:8-11), а для грешных людей, живущих в том или ином несовершенном обществе. Общество праведников до сих пор не построено на земле, мировая история до сих пор не знает таких примеров. Даже на Афонской горе или в монастырях Тибета живут совершенно разные люди, как, впрочем, и во всякой окружающей их жизни. Словом, идеи камерализма были абсолютно утопическими и вряд ли смогли бы сегодня привлечь внимание хотя бы одного серьезного исследователя. Но беда в том, что ими был обуян человек одержимый, с неустойчивой психикой, не терпящий никаких возражений, при этом уверенный в своем всезнании, и оттого считавший себя всегда правым, и самое главное, обличенный абсолютной, безграничной, не делимой ни с кем властью над миллионами рабов, подобной власти древних египетских фараонов. Отсюда и бесконечные бедствия России, в которой он с фанатизмом маньяка начал насаждать свои идеи, приведшие ее через 2 столетия следования курсом его реформ к краху революции и гражданской войны. Потому что, хотим мы этого или не хотим, мы живем в Петровской России, и какой она была до Петра, мы уже не узнаем никогда, подобно тому, как не знаем старую, дореволюционную Москву, угадывая ее очертания лишь по названиям улиц, переулков и площадей, отражающих ее вчерашний лик, которого давно нет.
Повторюсь, поскольку Петр руководствовался в своих реформах идеями камерализма, которым служил с одержимостью религиозного фанатика, он верил, что «правильный» закон, вовремя изданный, его безукоризненное выполнение (на Петровском языке «хранение») может решить все. Он воспринимал законодательство, как архимедов рычаг, которым взялся перевернуть весь мир. Отсюда и та бесцеремонность, с которой государство перешагивало порог частного дома, и позволяло себе даже заглядывать в альковные тайны своих граждан, потому что за этим стояла уверенность реформатора, что ради «всеобщаго блага» можно поступиться моралью, приличиями и даже… самими же законами. Вспомним его Берг-коллегию, выдававшую берг-привелегии для горно-рудных уральских заводов в обход самим же Петром установленных правил. Известно также, что его ближайшие сподвижники, как и сам царь, стояли над законами, зорко поглядывая, как их подданные шествуют к лучезарному будущему. Итак, в XVIII веке русский народ пережил камерализм, в ХIХ – Марксизм, в ХХ – коммунизм, Россия продолжает свой крестный путь. Просто делает она это всегда первой, а потом уже по ее пути устремляется остальной мир. Проследим основные моменты Петровских дел, чтобы понять истоки наших сегодняшних бед. А ведь понять причину болезни, как писал Сенека своему другу Луцилию, значит, уже сделать первый шаг к выздоровлению.
1. О бюрократии в России
В России, как известно, все делается за взятки. И это понятно. Потому что такого количества параграфов, инструкций и уведомлений – должностных и ведомственных – нет ни в одной стране мира. Здесь мы, наверное, прочно удерживаем мировое первенство, потому, что каждая шишка на ровном месте, которую завтра уволят или переведут на другую должность, мнит себя в ответе за судьбы империи. А началось все с Невского мечтателя (все знают о Кремлевском, но до него был еще Невский – Петр I), который создавал все эти департаменты, министерства и ведомства. Он хотел сидеть и смотреть, как на входе в отлаженный им государственный механизм входит 1 бумага, а на выходе появляется уже 10. Это он называл идеально отрегулированной бюрократической машиной. За ним останется (как он полагал) роль стороннего наблюдателя. Но время показало, что в дела он меньше вмешиваться не стал, а продолжал совать свой длинный нос во все. Вот, что например, пишет по этому поводу Евг. Анисимов в своей книге «Петр Великий личность и реформы» (ч. II, гл. «Осуществление государственной мечты»): «Примечательно, что с утверждением новой административной системы доля личного участия Петра в управлении практически нисколько не уменьшилась: в 1720 году его «личных» указов было 54,2% от общего числа указов в этом году, в 1721-м – 42,6, в 1722-м – 56,3, в 1723-м – 56,, в 1724-1725 годах – 62,4% соответственно от всех именных указов каждого года». «Так что вряд ли можно говорить, что с осуществлением государственной реформы нагрузка на царя в решении… уменьшилась, за что он постоянно ратовал». Зато количество бумаг при нем увеличилось в 10 раз. А зато уже через 250 лет к 1980 г. в СССР (наследнице Петровской России) количество выписываемых бумаг достигло и вовсе астрономической цифры – 100 млрд. в год (см. главу «Петр-«триумфатор») Поистине, Петру есть чем гордиться – дело его рук живет и преумножается. Но парадокс российской (в то время советской) жизни заключался в том, что при таком обилии инструкций, параграфов и уведомлений в СССР не было законов, подчас самых необходимых. После развала союза выяснилось, что какого закона ни хватись, - ничего нет (см. там же). Нет ни закона о благотворительности, ни о земле (Ленинский декрет – не в счет), ни об усыновлении, ни - сотни других. Вместо них были подзаконные инструкции, постановления, регламенты и пр., издаваемые министерствами и ведомствами, вызвавшие бумажную лавину из 100 миллиардов документов, выписываемых за год. А если еще вспомнить, что современная дума работает в ударном режиме, принимая все новые и новые законы, отменяющие старые (один знаменитый закон о монетизации льгот отменяет или вносит изменения в 120 ранее действующих законов), то поймешь, что без взятки в этом темном лесу не то, что не выйдешь на свет Божий, но и вовсе шею свернешь.
Российской общество, как и всякая первобытная община, не тронутая налетом цивилизации, живет по понятиям. Законы для дураков, для умных – понятия. Если ты украл 200 долларов, тебя посадят на 5 лет, если миллиард–другой, изберут губернатором. Ни в какой стране мира власть чиновника так не велика и не абсолютна, как в России. Кто может помешать хорошему человеку – кремлевскому завхозу или главе Центробанка взять из казны миллион–другой? Никто. Они неподотчетны никому. В джунглях должностных параграфов и инструкций они чувствуют себя, как рыбы в воде. Например, о таком пустяке, как предъявление паспорта при обмене валюты существует аж 3(!) постановления, отменяющих - одно другое. Что же говорить о вещах более значительных! Когда каждый чих граждан регламентирован дважды или трижды, когда дублирующие регламенты взаимоисключают друг друга – вот тут-то и начинается подлинная власть человека, призванного следить за соблюдением параграфов. Всякий параграф, допускающий двойное толкование (например должностная милицейская инструкция, предписывающая милиции проверять документы лишь у подозрительных лиц) автоматически превращает способ поведения того или иного дожностного лица в инструмент наживы, ибо кто ему запретит действовать, как он может. Здесь его самая непререкаемая власть, даже быть может бОльшая, нежели - феодала над вассалами, ибо она не задекларирована, а следовательно, не может быть отнята у него другими.
Закон, перекрывающий доступ к общественной казне не принят и никогда не будет принят, потому что законы пишут как раз те, кто сидит рядом с казной. Получается какой-то замкнутый круг: чтобы как-то начать заботиться о благе народа, нужно прийти во власть, а, придя во власть, оказываешься возле казны, которая блеском сокровищ начисто выметает мысли о благе народа. Положим, ты сидишь рядом с казной, но она ведь не твоя, а государственная, но это почему-то не приходит никому в голову и назначение в управляющие финансовыми потоками страны воспринимается всеми, как прямое назначение в миллиардеры.
Это началось, конечно, не сегодня, чиновник всегда воспринимал свою должность, как способ прокормиться, причем, конечно, не за счет жалованья. Вспоминается анекдот о некой существовавшей в Москве еще до революции палате. Зарплата там была 3 рубля. Всем посетителям там говорили: «Надо ждать», что умные люди понимали, как «надо ж дать!». Московская дума устранила позорное пятно на лице города, увеличив зарплаты чиновникам в 30 раз, но вряд ли это смогло искоренить взяточничество.
Департаменты и ведомства создавались под конкретных людей – сподвижников Петра, его друзей, фаворитов. Сейчас этих людей уже нет и стерты сами их имена, как и те соображения, руководствуясь которыми во главе учреждений ставился тот или иной сановник, но сами эти бюрократические монстры многократно трансформированные и видоизмененные, живы до сих пор, контролируя и регулируя (в целях того или иного ведомства) всю систему отношений между человеком и государством в России.
Д.И. Менделеев, тесть известного поэта Блока (как известно, после революции сотрудничавшего в ВЧК), подсчитал, что численность народонаселения России достигнет к 1950-му году 282,7 млн. человек, а к 2000-му – 594,3 млн. Можно сказать, что ученый ведь мог и ошибиться. Но Дмитрий Иванович сделал прогноз не только для России, но и для США. Он считал, что в Америке примерно к середине XX века население достигнет почти 180 млн. человек. Интересно, что этот прогноз сбылся почти со 100%, точностью, поскольку в 1959 году в США проживало 179 млн. человек. Сейчас мы имеем меньше 30% от цифры, предсказанной Менделеевым, и эти 30% ежегодно сокращаются на 1,5 млн. в год. Конечно, Россия была бы совсем другой страной, живи в ней полмиллиарда. Может, она достигла бы вершин своего процветания. Строить подобные прогнозы – дело неблагодарное. Конечно, можно сослаться на объективные причины – войны, сталинщину, коллективизацию, хлебозаготовки – но ведь они зрели в недрах русского общества уже тогда, они не свалились на нас с луны. Менделееву достаточно было почитать писания своего зятя про «лиловые миры революции», чтобы понять: вряд ли Россия достигнет через столетие населения в полмиллиарда. Сейчас нас меньше 30% от возможного прогноза, через 50 лет, быть может, останется 7% и что дальше? На это какой-нибудь правый политический деятель скажет: «Ну и что, на территории России будут жить другие народы», - но так ведь говорят все русофобы, которым ненавистны русское сознание и культура. Недаром, например, Чубайс говорил, что самый его ненавистный писатель Достоевский, который олицетворяет все русское, поднимавший в своем творчестве темы Христианства, морали, - всего, что столь ненавистно распространителям «общечеловеческих ценностей», кормящихся с рук западных спонсоров. Они помогают продавливать через думу программы планирования семьи (не предусматривающей наблюдения за беременностью, но – лишь аборты), детского полового воспитания и прочие милые «цветочки», выросшие на почве западной демократии, от которых на западе с его толерантностью уже сами не знают, куда деваться. Конечно, нынешним «правым» переустроителям России все русское – как бельмо на глазу. Это все не ново. До них был Ленин и его Ленинская гвардия. Равенство и братство – принципы масонской ложи. Когда читаешь «Окаянные дни» И. Бунина, поражаешься, как современно звучат описываемые в ней явления, имевшие место 90 лет назад. Единственно, люди были одеты победней – лапти, онучи, винтовка на веревке, - а так, все то же самое. На каждом шагу сталкиваешься с персонажами его писательских дневников.
«И лицо поколения станет собачье». В чем же, все-таки, отличие наших дней от «окаянных» Бунинских? Только в оценке – нашей и Бунинской. Если «окаянные дни», хранившиеся при коммунистах за 7-ю печатями в Гохране – это вопль отчаянья человека, в одночасье потерявшего Россию, свою культуру, корни, помнящего, какой она была совсем недавно, - то наши дни – это будни людей, не знавших прежней России, никогда ее не видевших и не помнящих своей истории, память о которой многие десятилетия вытравлялась целым легионом устроителей «светлого будущего» и их сподручных. Родившиеся, выросшие в эпоху безвременья, в ее мутно-серой атмосфере без веры, без стремлений, в какой-то издевательски-извращенной системе ценностей, что они оставят после себя?..
В заключение приведу отрывок из «Самоубийцы» Н. Эрдмана:
Маргарита Ивановна. Осчастливьте, стаканчик, Егор Тимофеевич.
Егорушка. Совершенно не пью.
Александр Петрович. Почему ж вы не пьете, Егор Тимофеевич?
Егорушка. Очень страшно приучиваться.
Александр Петрович. Да чего же здесь страшного? Вы попробуйте.
Егорушка. Нет, боюсь.
Александр Петрович. Да чего ж вы боитесь, Егор Тимофеевич?
Егорушка. Как чего? Может так получиться, что только приучишься, хвать - наступит социализм, а при социализме вина не будет. Вот как хочешь тогда и выкручивайся.
Маргарита Ивановна. Только рюмку, всего лишь, одну лишь, за дам.
Егорушка. Между прочим, при социализме и дам не будет.
Пугачев. Ерунда-с. Человеку без дамочки не прожить.
Егорушка. Между прочим, при социализме и человека не будет.
Виктор Викторович. Как не будет? А что же будет?
Егорушка. Массы, массы и массы. Огромная масса масс.
Александр Петрович. Вот за массы и выпейте.
Егорушка. Ну, за массы куда ни шло.
Пугачев. Наливайте.
Конечно, «огромные массы масс» легче строить в шеренги, вообще, ими легче управлять, но они ничего не знают о душе, не интересуются, куда пойдет она, оставляя для своих потомков вопрос о ней открытым.