Она снилась ему насильно, сквозь волю, даже во сне не пускавшую никого в сердце. Поэтому сны были вымученными, на грани отвращения.
Тем не менее, чувство, которое они разбудили, оказалось нежным и неотвязчивым. Стараясь не думать о том, что он делает, еще лежа в постели, он дотянулся до телефона и написал:
- С тобой все в порядке? Я вижу тебя во сне третью ночь.
- Люблю тебя. Я думаю о тебе третью ночь. Мы связаны. Точно.
Он подумал и все же написал: люблю тебя. И эти слова, сказанные им самим, острой томительной сладостью вдруг отразились и умножились, как в обращенных друг к другу зеркалах. Он не хотел, чтобы она отвечала, иначе сладость бы ушла, развеялась, как от ветра.
Она и не ответила.
Море, в маленьких рытвинках волн, в полосах зеленого и синего, к горизонту голубело и уходило в небо. Равномерный прибой гипнотизировал. Книга покоилась на коленях, на страницах плясала причудливая светотень от узких оливковых листьев, отбрасывая отсветы в ее глаза, уставшие от света, но все равно пристально вглядывающиеся в море, будто на его гладкой поверхности она надеялась прочитать какой-то знак. Возле ножки кресла застыла маленькая ящерка, изогнув зеленое ловкое тело, будто сейчас готовая юркнуть и исчезнуть среди корней.
Она откинулась в кресле, осторожно, чтобы не спугнуть ящерицу, закрыла книгу. Такая бездумная нега. Перекаты прибоя, вид стремящихся к берегу волн, все это странным образом нежило ее, почти чувственная истома делала тело слабым и покорным.
Тренькнул телефон. Она, перегнувшись через подлокотник, выудила из сумочки этот серебристый, слишком чуждый на маленьком полудиком островке предмет, и нажала на кнопку под пиктограммой конверта. Он писал:
- С тобой все в порядке? Ты снишься мне уже третью ночь.
Она почти не удивилась и уж тем более не испугалась и не обрадовалась, хотя не знала о нем ничего уж скоро год и думала, что никогда уже не узнает.
Ответ написался сам собой, и, хотя он и не был дословной, точной правдой, все же выражал собой глубинную суть: какая разница: 3 ночи или 360 ночей?
Ящерица давно уже перебежала на камень, тень от оливкового дерева сместилась в сторону. Вдоль линии горизонта ровно и тихо плыла яхта. Она отправила письмо и стала, улыбаясь, смотреть на море.
В левой руке она сжимала телефон.
Вскоре телефон дернулся, она раскрыла ладонь, и новое письмо сказало ей: люблю тебя. На секунду все сделалось отравленным и четким. Застывшая на камне ящерка чутко подняла голову и вонзила в нее свой булавочный взгляд.
Она отложила телефон и спустилась к морю. Войдя в еще непрогревшуюся воду, нырнула с головой и быстро поплыла к обломку скалы, который море сделало похожим голову льва. Взобравшись на самый верх, она растянулась на пористом, колком, раскаленном на солнце львином лбу и закрыла глаза.
С самого утра он шел по горной тропинке, взбираясь все выше и выше. Солнце жалило даже сквозь рубашку, неприятные, частые капли пота скатывались по спине, но он не сдавался и не останавливался, поставив себе непременно дойти до вершины. Дорога, непредсказуемо извиваясь, бежала сначала среди сырого тенистого леса, но теперь сквозь траву все чаще проступала скала. На подступах к вершине, сколько мог простираться взгляд, он видел только слепящий на солнце белый камень.
В рюкзаке булькала бутылка с водой. Ему хотелось пить, но он не позволял себе остановиться даже на минуту. Наконец, цепляясь пальцами за уступы, он взобрался на самую вершину скалы, голое плато, которое лишь слегка разнообразили кусты какого-то неприхотливого растения. В какую сторону не посмотри, было видно море.
Он сел ближе к краю, раскрыл рюкзак, достал оттуда воду и сделал несколько жадных глотков.
В нагрудном кармане тихо загудел телефон.
- Тоска, - прочитал он, - море слишком чувственно.
Две ящерицы, играя, молниеносным росчерком мелькнули перед ним и исчезли в кустах. Море сияло. Чистота его была девственной и абсолютной. Далеко внизу он заметил обломок скалы, похожий на голову льва.
Он смотрел на гаснущий экран телефона. В этих двух фразах таилось, поджидало его приглашение продолжить разговор, опасную тему, в которой они могли увязнуть, как в сладком меду. И тогда опять: мгновенное безысходное опьянение, которое почти невозможно вынести, томление, а потом - долго затухающая боль, потому что у этого чувства нет и не могло быть выхода: врачебные ошибки иногда слишком дорого обходятся пациентам.
Конечно, тогда, год назад она не отпускала его, говорила, что можно быть счастливыми по-другому, но все же вместе. Что чувство, связывающее их – не только страсть, это любовь, что жизнь без него невозможна...
Зная ее, он так не думал.
Допив остатки воды, он, не спеша, написал:
- Тут тоже море. Правда, - он оглядел бесконечный покой, - здесь больше думается о вечном.
Он отправил сообщение и сел, обхватив колени. Теперь ему хотелось, чтобы она ответила, перепрыгнула через его фразу, хотелось опять услышать этот опасный, зовущий голос.
Красота земли, воды и неба была единой и пугающе живой.
Телефон, который он сунул в нагрудный карман, молчал.
Его тянуло послать вдогонку какие-то слова, которые вернут ее, ее письма, но он не стал: за это время он научился сдерживать свои порывы, извлекая из этой горечи и смирения подобие терпкого сока жизни.
Теперь она лежала на массажном столе. За день солнце, песок и соль отточили ее и без того совершенное тело так же легко, как точат они тысячелетние скалы, и теперь мягкие пальцы массажиста втирали в нее масла, которые должны были закрепить и облагородить работу моря. Руки у массажиста были мягкими и уверенными.
Пожалуй, даже слишком уверенными.
Еще днем она получила от него письмо. «Думается о вечном!» Стараясь не расплакаться, глубоко вдыхая сухой, пахнущий песком воздух, она затолкала телефон на самое дно сумки. Глупо, не то! Как же он не понял?
И мгновенно тот живой, волнующий шар внутри нее, все те слова, которые она собиралась сказать, все истории и мысли, которые копились в ней в течение этого года, но так никому и не были рассказаны, все это смялось, пожухло, стало ненужным.
Руки массажиста плавно скользили по спине от плеч до самых пяток. Она посмотрела через плечо. Совсем молодой мальчик, красивый: карие глаза с загибающимися девичьими ресницами, черные волосы смазаны гелем и смешно топорщатся во все стороны. Совсем, совсем другой. Массажист перехватил ее взгляд и улыбнулся. Его руки, скользкие от масла, уже гладили ее живот. Вся кожа ее давно уже горела, каждый миллиметр, каждый волосок изнемогал от желания. «Я люблю тебя!» – хотела сказать она этому мальчику, но не знала, как, и просто перевернулась на спину.
День был в самом разгаре. Солнце добела раскалило камни, на которых он стоял, и если бы не ветер, порывами вздувающий рубашку, наверное, сожгло бы и его.
С юга к вершинам подбирались облака. Ползли, словно пиротехнический дым, поедая верхушки сосен.
На севере небо было чистым, молочно-голубым и мягким. Дымка на горизонте растушевывала ту линию, где небо сливалось с морем, и казалось, что все вокруг – один лазоревый сияющий купол. Внизу, у бухт, копились черепичные крапинки домов, были видны даже машины, ползущие вверх и вниз по серпантину. Ветер доносил запахи полевых цветов, налившихся нектаром, разогретых солнцем трав. Горячие камни под ногами пахли сухостью и временем. Никакой звук не доносился сюда, только ветер и шелест травы. Из горной деревушки послышался далекий звон колоколов, который будил его душу, звал куда-то.
Он стоял на краю плато и смотрел вниз, в бесконечную, глубокую синеву. Сердце его билось часто.
Он твердил себе: Запомни все это. Запомни.