Татьяна ШМИДТ
Тишина
Рассказ-быль
Третий год воевал рядовой Иван Завьялов на Ленинградском фронте. На войну он попал не сразу, хотя с первых дней просился добровольцем, его не брали из-за сильной близорукости.
До войны в 1936 году Иван Васильевич, окончив учительский институт в Томске, успел уже поработать учителем, а потом директором школы в селе Лебедянка Алтайского края.
Во время войны в селе было пустынно и тихо, время тянулось медленно, все ждали писем, но их зачастую не было. Со страхом женщины ожидали появления почтальона, до войны веселой говорливой кареглазой хохотушки Ульяны, но в войну и она притихла, и сразу постарела после похоронки на мужа, оставшись с тремя детьми и старой матерью на руках. А сама Ульяна, чувствуя свою значительность, медленно проходила по селу, разнося заветные солдатские треугольнички, и время от времени после ее появления, в разных концах села раздавался плач - это приходила очередная похоронка.
Даже неугомонные вездесущие деревенские мальчишки стали серьезнее - ведь на их неокрепшие плечи легла огромная тяжесть: проводив на фронт отцов и старших братьев, они оставались главными помощниками матерей, и лет с 10-ти уже работали в колхозе - возили копны, косили, пахали на лошадях и пасли скот.
Заметно в те годы опустела и школа - много ребят вынуждены были ее оставить. Смотришь, иной пацан два вершка ростом, в материнской старой кацавейке с длинными рукавами не по росту, а уже на лошади - пашет или боронит.
- Эх, - с горечью думал директор школы Иван Васильевич, глядя на таких пацанов, - рано им с детством пришлось расстаться, а все война проклятая...
У самого Ивана Васильевича детей не было, хотя женился еще до войны на местной красавице Алене - что-то не получалось у них с детьми, хотя им очень хотелось их иметь. Поэтому всю душу, всю любовь отдавал он крестьянским ребятишкам, и они платили ему тем же.
*****
Когда немцы подошли к Волге, к городу, откуда был родом его отец, Завьялов не выдержал - опять поехал в военкомат и, наконец, получил повестку. Вернулся домой, простился с женой, со стариками-родителями, с коллегами-учителями, с учениками, с односельчанами и был отправлен на Ленинградский фронт - туда, где в железном кольце блокады томился великий город.
И вот третий год он на фронте. За это время пережил столько, что другому хватило бы на две жизни: участвовал в прорыве блокады, ходил в штыковую атаку лицом к лицу с заклятым врагом, терял боевых товарищей, был несколько раз ранен, а после последнего ранения навылет в грудь два месяца лежал в госпитале - было задето легкое, хотели комиссовать по чистой, да упросил главврача оставить на фронте. Остался и стал кашеваром по состоянию здоровья.
Э, кто-нибудь, когда-нибудь напишет гимн солдатской каше! И правда, что может быть на фронте лучше нее? Разве что кисет с табаком или пачка солдатской махорки, да фронтовые сто грамм.
Когда солдаты, измученные непрерывной перестрелкой с противником, мокрые до последней нитки под промозглым осенним дождем на передовой в редкие минуты затишья перед боем садились покурить и поесть каши из полевой кухни, когда она приходила вовремя, да выпить фронтовые сто грамм.
Иван Васильевич лихо справлялся с новыми обязанностями кашевара. Обед у него выходил на славу. Правда, первое время солдаты подтрунивали над ним:
- Эх ты, горе-кашевар, каша-то у тебя опять пригорела, а мясо как
подметка от кирзового сапога, спал ты, что ли тут под кустом? Но Иван на
эти шуточки не обижался - понимал, что им еще труднее приходится на
передовой.
Весной ожидали большого наступление советских войск, все ждали приказа, и наступление началось. Однажды в тяжелом бою немецкие самолеты стали бомбить их с воздуха. От взрывов стонала и сотрясалась земля. Все смешалось: деревья со сломанными верхушками, раненые, убитые, искореженная боевая техника. Одна бомба попала прямо в полевую кухню, от которой ничего не осталось, а Иван Васильевич, находившийся вблизи, получил тяжелое ранение и контузию. Но в первые минуты после боя он ничего не понял - просто вдруг наступила тишина, когда он очнулся и пошел, шатаясь по пшеничному полю, по искореженной воронками от бомб земле, не чувствуя боли, а только ощущая, как что-то хлюпает у него в сапоге...
- Уж не ранен ли я? - подумал он, потом сел и дрожащими от слабости
руками попытался снять сапог, но у него ничего не получалось, тогда он
вытащил из кармана острый складной нож и разрезал сапог, из него хлынула
кровь, и Иван понял, что ранен в ногу и, теряя сознание, упал навзничь в
траву, широко раскинув руки.
Здесь Завьялова и нашла санитарка Клава, девушка лет двадцати с синими бездонными, как небо глазами. Она быстро и умело перевязала рану, остановила кровь, и Иван очнулся от прикосновения ее нежных рук, а обстрел еще продолжался, и прямо у них над головой то и дело со свистом пролетали пули, но Клава, взвалив раненого на спину, уже вытаскивала его с поля боя в медсанбат. Один Бог знает, чего ей это стоило: мужчина он был видный, крупный и роста немалого, обливаясь потом, тащила она его по
влажной холодной, еще не прогретой солнцем земле, под свистом пуль и
только не уставала повторять ему: «Держись браток, держись, милый».
На какое-то время он опять потерял сознание, почувствовав это. Клава осторожно положила раненого на землю и, разжав ему зубы, влила в рот Завьялову немного спирта из фляжки. Иван снова очнулся, и снова над ним поплыло небо, такое же бездонное, как васильковые Клавины глаза и снова была тишина.
Через некоторое время он через силу улыбнулся ей, когда она снова склонилась над ним, и опять потерял сознание, а очнулся уже в медсанбате, после того, как ему сделали операцию, вытащив пулю из простреленной ноги. Когда он очнется, то обязательно спросит: «А как же Клава? Жива? - и, получив утвердительный ответ, расцветет счастливой улыбкой.
О гибели Клавы, спустя две недели в другом тяжелом бою он узнает позднее от боевых товарищей и заплачет о ней навзрыд, как мальчишка, и не забудет ее никогда, девочку с синими бездонными, как небо, глазами и светлой челкой, совсем еще юную девочку, которая спасла ему жизнь и ту тишину после боя тоже не забудет, как шел тогда, контуженный, не чувствуя боли на простреленной ноге мимо раненых и убитых товарищей. С тех пор прошло много лет, но война до сих пор иногда приходит к нему во сне, и старик просыпается от этого кошмара, скрипя зубами, а заботливая Алена Ивановна поправит мужу одеяло и, перекрестив его, добавит: «Тише, тише, Ваня, внука разбудишь», - а утром дед и внук идут к колодцу с чистой хрустально-прозрачной водой, и дед, раздевшись до пояса, обливает по многолетней привычке свое кряжистое, испещренное старыми рубцами тело и говорит своему младшему шестилетнему внуку Ванюше: «А ну, давай, давай снимай футболку-то, давай закаляйся, такой же будешь крепкий, как дед твой - старый солдат», - и оба весело смеются, а Алена Ивановна, боясь перечить мужу, только стоит, да посмеивается, да смотрит из-под руки, ну что с него возьмешь — старый, что малый, — а сама глядит, и наглядеться не может на внучонка - сына дочки младшей Ирины. Родившейся в I964 году. Вот не чаяла, не гадала, а как пришел Иван Васильевич с фронта, и детки у них пошли. Один за другим, целых пятеро. Все ж-таки дал Бог им счастья.