Глава 22
В 1968 году мы с братом, уже вполне взрослые, но всё равно приезжавшие к тёте Сене на каникулы (я закончила восьмой класс, а Коля учился в училище), резали яблоки – на сушку. Коля сидел на крыше летней кухни, я подавала ему железные листы с яблоками. И вдруг мы ощутили какое-то неудобство. Тревогу. Он исходила от самолётов, пролетающих над нами. Их было много, они летели одной длинной вереницей – тяжёлые, гружёные, звук от них был похож на звук бомбардировщиков из кино. Мы стали считать. Даже с учётом того, что внимание обратили мы не самого начала, насчитали где-то около двухсот. Стало по-настоящему страшно: мы не знали в этом удалённом от больших населённых пунктов селе - что это такое. А вдруг война? Радио ничего не сообщало.
Это было 21 августа – день, когда Советский Союз вторгся в Чехословакию. Мы узнали об этом позже. Воспитанные, как и миллионы сверстников, в правоверном советском сознании, мы не усомнились в правильности действий союзного правительства. Только непонятно было: почему нужны были эти войска в дружественной стране? Что она такого сделала? Никто особенно ничего не объяснял – особенно в провинции.
Когда мне будет уже под сорок, когда над страной промчатся шахтёрские забастовки, изменится что-то в сознании, я вдруг пойму - как глаза откроются – мы были совсем не такой страной, которую нам вбивали в голову с раннего детства. Была ли освободительницей Европы Красная Армия? Была, конечно. Но почему же освободительница, уничтожив врага в дружественных странах, осталась там на долгие сорок с лишним лет? Ну, пусть не оккупантом - надзирателем. Чтобы, не дай, Господи, не стали думать по-своему, дружить – с кем захотят? Как Чехословакия. Или Венгрия в 1956. Или Югославия – ещё раньше. Или Албания… Я хорошо помню тревожный рокот тяжело нагружённых самолётов, которые пролетели в 1968 году и над нашей судьбой. Вот удивительно: через много лет начало гибели Советского Союза - правительственный переворот, который назовут неудавшимся путчем, - произойдёт тоже 21 августа...
Глава 23
Я всегда хотела учиться только в Одессе. Во-первых, хотелось уехать из Горловки. Хоть я и говорила вместе со всеми «шо», «ля!» и “хэ” вместо звонкого твёрдого “г”, но хотелось разговаривать как-то по-другому, как те, на экране телевизора. Хотелось, чтобы было где-то рядом море и было много солнца. И вообще, хотелось в Одессу, туда, где учились родители. Эта мысль крепко засела в моей голове - с момента, когда я впервые в четвёртом классе побывала в Одессе с тётей Марусей. После выпускных экзаменов, которые я сдала вполне успешно, если не считать химии, на которой я устроила маленький взрыв, я уехала в Одессу.
Это был 1970 год. Холерный год. Мы ещё успели приехать, а через короткое время город закрыли. И экзамены я сдавала уже в «осаждённом» городе. Была объявлена эпидемия. 14 человек то ли заболело, то ли умерло от холеры, никто толком не знал. Во всех учреждениях стояли бачки с привязанными на цепь кружками – в бачках был раствор хлорамина, для дезинфекции. Везде пахло хлоркой.
Тем не менее, было приятно ходить по чистым улицам, заходить в кафе без очередей (и это - в Одессе!), есть пирожные “картошка”, “эклер”, “наполеон”, запивая густым и вкусным кофе со сгущённым молоком... Вкуснее тогдашнего одесского кофе я больше не пробовала нигде и никогда. Идя на экзамен, я всегда заходила в крохотное кафе на Садовой угол Петра Великого - там было уютно и пахло необыкновенно: кофе и ванильной выпечкой...
Город резко опустел. Купаться в море было нельзя, пляжи закрыты. Конечно, какие-то вылазки мы делали, но опасность быть пойманным отнюдь не увеличивала удовольствие, тем более что все понимали: холера – не шутка.
Между тем, шутки всё-таки были. Через несколько дней после начала эпидемии в городе запели песню на мотив «На Дерибасовской открылася пивная…» - «На Дерибасовской открылася холера…»
На Дерибасовской открылася холера,
Её схватила одна б… от кавалера.
Хоть Бога нет, но он накажет эту бабу,
Что в подворотне где-то выдала арабу!
Народ вовсю распевал новую песню и постепенно привыкал к опасному положению. Понемногу начинал есть немытые фрукты, всё реже мыл руки после туалета и менее пристально присматривался к собственным фекалиям. А в нашем общежитии на улице Комсомольской (через дорогу от дяди Стёпиного института и в полуквартале от роддома, где родился Коля) собралась тёплая компания.
Это был август. Уже было ясно, кто поступил, а кто нет. Я не поступила, чем была весьма довольна. Девчонки, в основном, плакали. У меня было семнадцать баллов (две пятёрки по языку и литературе, четвёрка по английскому и совершенно незаслуженная, обидная тройка по истории). Проходными были 18 баллов. Нас вот-вот должны были отправить на станцию Раздельная – там уже, считалось, холеры нет.
Абитуриентки были голодные. Денег не было ни у кого. Вообще, родители почему-то не присылали нам на дорогу. Мы печалились и не знали, что делать. Вечерами небольшой компанией мы сидели на вахте вместе со старшекурсниками, которые оставались в городе, и сочиняли всякие небылицы. «Ну что там у вас, в Одессе?» - с дрожью в голосе спрашивали по телефону мамы из разных городов и деревень. «Да вы знаете, - убедительно-тревожным голосом отвечал один из старшекурсников, - тут такое делается… Трупы на улице валяются, каждый день собирают…» На той стороне провода в ужасе вешали трубку…
Старшекурсники были грузины – красивые, уверенные и богатые мальчики. В Грузию их не пускали - тоже из-за холеры. Они встречались с балеринами из Оперного – девушками взрослыми, с вывернутыми ногами, стройными до безобразия, но отнюдь не худыми. А мы были так, деревенско-провинциальная абитура, к тому же ещё и неимущая. Однажды, когда на всех осталась одна копейка, меня, как самую интеллигентную (в очках!) и городскую, отправили одалживать деньги у Гочи Шергелашвили – высокого надменного красавца. Я попросила десять рублей. Гоча молча достал нехилую пачечку красненьких десяток и выдал мне одну. Девчонки были счастливы и ругали меня, что я не попросила больше!
…Через тридцать восемь лет я встретила в Интернете на сайте «Одноклассники» человека по имени Гоча Шергелашвили! Это был он! Он помнил общежитие на Комсомольской, холерный год… Он превратился в импозантного красавца с белоснежной сединой. Я напомнила эту историю, чем немало его позабавила. Но мы так и не вспомнили, вернули ли мы ему деньги или просто уехали…
Нас перевели в «обсервацию», или, проще говоря, карантин (само слово "обсервация означает "наблюдать" по-латыни). Закрыли в одном из университетских общежитий шестьсот человек и наблюдали, не заболеет ли кто-нибудь из нас. Кормили, развлекали как-то, брали анализы… Телевизор был – тогда Алла Пугачева блистала в Сопоте. Охраняли нас автоматчики, из студентов. Ещё у них были большие такие то ли ножи, то ли штыки. Зачем – не знаю. Всё было серьёзно.
Никто не заболел, и через неделю нас вывезли через Вторую Заставу – есть такая в Одессе станция – в Раздельную. Там, считалось, холеры уже нет. Но там! Какие-то двадцатые годы! Революция! Билетов нет, кругом толпы неотправленных пассажиров, грязь, вонь… Похоже, только чудом холера не дошла до этой станции – там бы ей было раздолье.
Назад я ехала с мальчиком по имени Игорь Рулёв из Новороссийска. Он надолго взволновал моё воображение. Мы даже переписывались немножко. Но, в основном, конечно, это были мои дневниковые вздохи. Последняя запись гласила: когда я у меня будет сын, я назову его твоим именем. Удивительно, но, хотя и по другой причине, а ведь старший сын у меня – Игорь! Впрочем, и Алёша получил имя, которое имеет подобную любопытную историю.
После моего непоступления в университет я работала на почте. Сама нашла работу. Первая запись в трудовой книжке – Горловский узел связи, почтовое отделение №21.
Почту я носила на посёлке Победа. Чудны дела твои, Господи! Сейчас на той улице, где я носила почту, живёт мой друг! Конечно, тогда он там ещё не жил. Улицы у меня были две – «в длину», несколько поперечных и пара-тройка переулков. Две доставки, сумка весом в 20-35 килограммов (мы взвешивали!) – почты тогда было очень много, пенсии… Работа простая, но ответственная. Грязи намесишься – будь здоров. В городе, впрочем, было не легче – на этажи побегать. Это потом сделали ящики на втором этаже, а позже и вообще почта захирела. А мы – носили. Да ещё мне досталось время, когда проходил двадцать четвёртый съезд КПСС – газеты были толстенные! До сих пор правое плечо у меня выше, чем левое – так я ходила, ремень на сумке поддерживала.
Почту мне носить нравилось. Люди выписывали много газет, журналов, получали много писем. Очень редко встречались дома, куда я не заносила хотя бы одну газету. Людей интересных встречаешь, разговоры разные ведёшь. Собаки, правда, пугали здорово – на меня однажды напала - такая огромная! Я ей бросила в морду целую пачку газет – меня даже никто не ругал, как-то разобрали газеты, да и всё.
Люди видели, что почту носит девчонка, и жалели меня. Старались кто яблочко дать, кто конфетку, как ребёнку. Пенсию носишь – тебе обязательно двадцать-тридцать копеек, а то и рубль сунут. Первое время было страшно неудобно, а потом ничего – втянулась: это стало приличным дополнением к скудной минимальной зарплате почтальона. Я с тех пор сама обязательно почтальонам даю чаевые – знаю, какая это неблагодарная и трудная работа.
А как люди писем ждали! А какие письма приходили! Часто приходило письмо из тюрьмы одной женщине – от сына. Приходило оно всегда открытое. Мы думали потому, что в нём всегда очень много страниц, целая тетрадка, но потом, много позже, я поняла, что это просто его вскрывала цензура. Однажды мы прочитали (каюсь!) такое письмо. Какие слёзы, какая боль! Мне рассказали, что мальчик, который писал эти письма, попал в тюрьму практически случайно – был в компании, которая побила человека. Человек умер. Всех посадили. Не думаю, что он пришёл из тюрьмы нормальным членом общества. И таких историй – бесчисленно…
У меня на участке жили, в основном, семьи шахтёров – это же под самой шахтой имени Ленина. Те, кто посовременнее, жили зажиточно – большие дома, хорошая мебель. Шахтёрские вдовы и старухи жили скромно, если не сказать, бедно. Но в целом посёлок Победа был зелёный, в садах, хотя асфальта на проезжей части не было – только жужелица, остатки сожженного угля. Здесь я впервые выплачивала пенсию женщине-шахтёру: она была молодая, весёлая и симпатичная. Ей было всего 45 лет, и она искренне смеялась моему удивлению – таких молодых пенсионеров мне видеть не приходилось.
В одном из крохотных, тёмных флигелей жила слепая бабушка. К ней приходили такие же древние, как она, подружки и помогали ей готовить еду, убирать. Что-то приносили. Сын и невестка, которые жили в большом красивом доме в другом углу усадьбы, очень редко заходили во флигель. Она получала пенсии – 10 рублей! Даже по тем временам это было ничтожно мало! Я узнала, что она всю жизнь проработала санитаркой в больнице. Пятьдесят лет! Пятьдесят! И всего - десять рублей… Она всегда оставляла для меня яблоко, когда я приносила пенсию. Не взять это крохотное сморщенное страшненькое яблочко было нельзя – я брала, чуть ли не давясь слезами. Мне было её жалко
Я ходила на работу каждый день к восьми утра. Выходила на трамвайную остановку (тогда по нашей улице Пушкинской ходил трамвай №5) и ждала трамвая. А мимо меня: в одну сторону – студенты в иняз, в другую – студенты в политех! Обидно!... До жути! Неужели я такая тупая, что не могу поступить в университет? И если первые месяцы я наслаждалась тем, что мне ничего не надо учить, то позже закусила удила. А для меня это главное – закусить удила. Тогда я чего хочешь достигну.
Я уехала в апреле к тёте Мане в Краснознаменку и четыре месяца зубрила – готовилась в университет. Читала, учила, стояла на голове. В полном смысле слова: под песни «Сумерки» и «Синий иней» я делала 45 минут зарядку, в том числе со стоянием две минуты на голове. Не знаю, помогло ли это, но экзамены я сдала прекрасно. Две пятёрки - по английскому языку и по истории. И две четвёрки – надёжно проходной балл. Я стала студенткой Одесского университета. Ещё в детстве я сказала себе, что буду учиться только в Одессе. Всё осуществилось.
На экзамены со мной ездила мама. Я ей сказала: «Подойдёшь ближе, чем на двести метров – не пойду на экзамен». И она не пошла, уехала к сёстрам. А я осталась поступать. Абитуриентам предоставляли общежитие. Мне повезло – мне дали общежитие на улице Щепкина – в двух шагах от Дерибасовской. В самом сердце Одессы. Это было здорово – утром идти в университет по старинным улицам, которые для меня уже тогда были чем-то драгоценным: мало того, что они видели множество всего, так тут ещё ходили двадцать пять лет назад мои родители – прямо здесь, по этим же камням! Кстати, "шифровалась" я все пять лет: замдекана на нашем факультете был очень близкий мамин и папин друг (его жена жила с мамой в одной комнате в общежитии, а папа - с ним). А я была прогульщицей и свободолюбивой разгильдяйкой, поэтому старалась никогда не попадаться ему на глаза. Спасало то, что он преподавал на украинском отделении, а я училась на русском. И только перед защитой диплома я явилась в деканат и созналась, что я - дочь Веры и Якова, за что, конечно, получила по всем правилам - что не пришла раньше...
Кстати, когда я поступала в первый раз, то три дня жила на квартире – с обратной стороны Оперного театра. В переулке Чайковского у одной отставной балерины. Одинокая, старая, но очень прямая, стройная, с хорошей фигурой. Ей было глубоко за семьдесят, у неё болели ноги – они были синие, с узловатыми, натруженными венами. Но – длинные и видно было, что когда-то очень красивые. Им дали эти квартирки, прямо в здании Оперного, - бывшим солисткам, которые не создали семью, и жизнь не сложилась. Если учесть, что это был семидесятый год, а моей хозяйке было лет семьдесят пять, то она могла танцевать как раз перед революцией. Но тогда я была нелюбопытная, это позже пришла жажда побольше узнать, как можно с большим количеством людей пообщаться. Я просто смотрела на её убогую комнатушку, в которой висели на стенах старые афиши и стояли какие-то фигурки из фарфора, и даже не додумалась спросить хоть что-то! Даже имя! Через три дня мне дали общежитие. Она очень сожалела, что я ухожу – жилицей я была тихой и неизбалованной, кто знает, какая следом придёт. А я обрадовалась общежитию.
Когда стало известно, что я поступила, я собралась домой, за вещами – мне же пять лет предстояло жить вдали от дома. Честно сказать, это радовало. Уезжала я от тёти Мани – с автобуса надо было спешить на самолёт. Но времени было много, и я решила побывать у Аси Болгаровой в общежитии – той самой Аси, которая с моей лёгкой руки перешла уже на второй курс.
Трамвай ехал по Пролетарскому бульвару. Сейчас, кажется, он опять называется Французским. Как до революции. Здесь находится Одесская киностудия, институт имени Филатова и наши общежития, а сейчас и сам филфак. Еду, думаю о чём-то. Трамвай тряхнуло на стыке рельсов и… я выбиваю локтем стекло! Все онемели! Наверное, меня никто бы не стал ругать – видели, что не моя вина, но я быстро подошла к вагоновожатой, спросила, хватит ли пятёрки за разбитое стекло и, не дав никому сказать ни слова, - вышла. Вышла-то гордо, а дальше что делать? Денег на самолёт уже не хватает!
Я возьму у Аси! …Аси в общежитии не оказалось – она уехала домой, то есть практически туда, откуда я только что приехала! Я понуро вышла из общежития и побрела по улице. Дошла до Пироговской – там расположен военный госпиталь. Стою на противоположной стороне и не знаю, что делать. Прошла в одну сторону, в другую… А на той стороне – часовой с автоматом (госпиталь-то военный…) И машинально водит этим самым автоматом за мной: туда – сюда… Надо, думаю, уходить… И побрела дальше – в переулок, не зная, что же делать дальше. Возвращаться к тёте Мане и говорить, что у меня нет денег, так не хотелось…
Вдруг возле меня остановилась машина
- Садитесь! - приказал голос. Я села.
- Куда?
- В аэропорт, - машинально ответила я, хотя не знала, зачем – денег же всё равно нет. По дороге человек, а это оказался молодой, лет тридцати, мужчина, расспросил меня, почему я стояла почти на проезжей части с таким похоронным выражением лица. Я рассказала. Сколько надо, спросил он.
- Десять рублей, - ответила я, на всякий случай, прибавив ещё одну пятёрку. Ни слова больше не говоря, мужчина достал из кармана десятку и подал мне.
- Когда-нибудь отдадите – я тоже студент университета.
И тут я увидела на торпедо зачётку. Открыла и прочитала фамилию: Евгений Панченко, третий курс. А потом вдруг увидела красные тоненькие полоски на синих форменных брюках. Милиционер?
- Что-то в этом роде. Я прокурора города вожу, улица Дерибасовская, шесть. А учусь на юридическом. Может, вам билет на самолёт взять?
Такой нахальной я уже быть не могла. Впрочем, потом пожалела, что не согласилась на билет: я едва улетела, потому что в последние дни августа билеты на самолёт достать было невозможно.
Самое забавное, что улетела я... попутным самолётом! Никогда бы не подумала, что такое возможно, но к хвосту очереди подошёл дядечка и спросил - кому в Херсон? Я решила, что Херсон чуть ближе к Донецку и выскочила первая. Нас повели на лётное поле.
Там стоял маленький четырёхкрылый “кукурузник”. Транспортный сельскохозяйственный самолёт - каким чудом он попал на большой аэродром? Нас посадили в два ряда друг против друга на длинные дощатые лавки, самые обычные. И мы полетели. Качало - немилосердно! И тошнило, и голова кружилась - два с половиной часа лететь! Грохот - невероятный, ни слова не слышно. Возле меня была длинная продольная дырочка - там где кабина соединялась с остальной частью самолёта! Я боялась, что в один момент он развалится и мы все просто вывалимся на землю. Не вывалились. Зато я стала дышать у этой дырочки, мне стало немного лучше и, наконец, я увидела то, чего при других обстоятельствах никогда бы не увидела: абсолютно ровные квадраты полей, дороги, по которым ехали совершенно игрушечные машиночки и настоящие повозочки с лошадочками. Двигались человечки, вились речечки - всё было видно, различимо, и всё было настоящим! Мы летели на высоте всего четыреста метров! Времени в полёте через полчаса я уже не ощущала. Какая красивая земля с высоты! Наверное, к этому невозможно привыкнуть. А тогда всё было более ухоженным, нежели сейчас...
Из Херсона я “на перекладных” добралась до Николаева, потом - до Донецка. Путешествие было долгим, но, как сейчас ясно, запоминающимся.
Мама дала мне деньги, и, вернувшись в Одессу, я нашла своего спасителя: с подружкой мы торжественно понесли червонец на Дерибасовскую, шесть. Я отдала долг, чем страшно удивила парня – он совсем не рассчитывал на возврат. Он просто помог человеку, как и полагалось при его будущей профессии юриста.
Я больше никогда не видела Евгения Панченко, студента-заочника третьего курса Одесского университета, водителя прокурора города. Было бы интересно узнать, кем он сейчас стал. Но помню его всю жизнь: как и Гоча Шергелашвили, он преподнёс мне прекрасный урок человеколюбия. Ведь мог же проехать мимо…
Я стала студенткой. Я получила две пятёрки и две четвёрки, но стипендию мне не дали, поскольку у меня было общежитие. Какое отношение общежитие имело к моей стипендии, не знаю, но её отдали дочке председателя колхоза (сказали - она же из села!), а мне не пришло в голову требовать справедливости. А общежитие я завоевала себе сама. В полном смысле слова.
Мы жили, как я уже сказала, на Щепкина. Двор был типично одесский: с воротами, которые закрывались на ночь, так что попасть в помещение было невозможно – на окнах решётки. Три высоких этажа. Толпа иностранных студентов, которые не уехали домой, и толпа абитуриентов, которым всё «по барабану». Никто ничего за собой не убирает. Через две-три недели общежитие превратилось в вонючий мусорник, а комендант не мог справиться с ордой лентяев. Однажды мне это всё надоело, и я обошла все до единой комнаты общежития, наорала на всех без исключения и вытащила людей на субботник. Вышли сначала не все, но когда началась уборка – с музыкой, танцами и весельем - выползли даже иностранцы.
Утром комендант увидел сияющие паркетные полы, чистые окна и – никакого мусора! И он предложил мне, как организатору субботника, место в общежитии! Это было здорово, потому что в те годы общежитие было большим подарком для студента…
Общежитие, как я сказала, было у нас интернациональное – здесь жили немцы, чехи, венгры, афганцы, вьетнамцы, арабы, африканцы… В каждой комнате – один советский и два-три иностранца. Но были и комнаты только для наших. Мы с подружкой жили в двухместной комнате (неслыханно!) на одном этаже с аспирантом по имени Валентин Смынтына. Длинный, худой, какой-то очень тихий, он редко общался со студентами. … Вполедствии Валентин Смынтына был ректором Одесского университета. Кто бы мог подумать?
Студенческая жизнь началась. Но это уже была моя собственная жизнь, отдельная от моей мамы, брата, отчима. Это - другая книга. которая пока ещё пишется.
http://www.proza.ru/2013/10/20/1911