* * *
Лишь спустя много лет Иоанна узнает, что означало таинственное ДИГИД, которое она нацарапала, усыплённая цыганистой дамой.
Это был Ганин код, никому не известный пароль, своеобразная игра с самим собой. Так он себя ободрял, успокаивал, обличал в зависимости от ситуации, иронизировал.
ДИГИД - таинственное слово, читающееся туда-сюда одинаково, могло означать бесконечно много.
Дарёнов Игнатий Готов Идти Дальше.
Дамы и Господин Игнатий Дарёнов.
Дурно Играете, Господин Игнатий Дарёнов!
Долги и Горести Игнатия Дарёнова.
Дарёнов Игнатий - Гроза Известных Дураков.
Дарёнов Игнатий - Гордец и Дубина.
Ну и так далее.
Обычно перед сном, или когда было особенно трудно, он играл с этим словом, составляя для себя очередной рецепт бытия.
Знал о нём он и только он - одна из немногих истин, в которых он был уверен. В незримой стене, охраняющей внутреннее "Я" от прочего мира, не подвластной, казалось, никаким внешним стихиям и грабежу, где-то образовалась брешь! Бедный Ганя всё ещё пытался произвести расследование.
Он выхватил у неё листок, в который уже косил осоловелые глаза Радик, и сунул в карман.
- Стойте, куда вы меня тащите?
- Будем танцевать. Может, оставят в покое...
Танцы происходили в полутёмном холле необъятной тагеевской квартиры. Обстановка была богемной - свечи, пушистый ковёр под ногами.
- Сапоги велено снимать, - предупредили их.
Дамы и впрямь были в чулках.
Уже ничему не удивляющаяся Иоанна послушно стянула сапоги под нетерпеливым взглядом Дарёнова. Руки не слушались.
Перспектива оказаться в его объятиях повергла её в смятение. Если это "то самое", да ещё возведённое в энную степень, тогда надо срочно бежать.
С некоторых пор она, в отличие от большинства человечества, ненавидела это рабское состояние зависимости от другого, болезненную жажду сближения, всё более интимных прикосновений, от которых земля уходила из-под ног.
Это сулящее невесть что предвкушение неизведанного напитка, а в результате традиционное пресыщение или ещё большая жажда.
Выражаясь циничным карточным языком - или недобор, или перебор, но чтоб "очко" - никогда.
Собственно говоря, - пришла к выводу Иоанна, - такова трагедия всех наших вожделений, всех мечтаний, начиная с тарелки пельменей и кончая самыми высокими устремлениями вдохновения и ума.
Или ты ещё голоден, или уже объелся; едва достигнув цели, уже скучаешь и ищешь глазами другую цель.
Мысль же, что удовольствие и смысл - в самом процессе хотения, вызывала у Яны тоску.
Во всём этом угадывался некий дьявольский обман, особенно в любовных делах, когда в момент, казалось бы, наивысшего единения, экстаза, вдруг низвергаешься в пропасть беспросветного одиночества.
Изощрённый секс, своего рода эротическое гурманство, как и всякое гурманство, хоть и якобы продлевало "процесс", но если с великим трудом достал билет на Баха, вряд ли тебя удовлетворит кордебалет.
Пусть самого что ни на есть экстракласса.
И добропорядочная семейная идиллия, дети, родовая необходимость, венчающие акт любви, вызывали у неё едва ли не больший протест, чем кордебалет вместо Баха.
Собственно говоря, она ничего не имела против добропорядочной семьи или изощрённого секса, но эти два возможных венца любви /впрочем, иногда прекрасно уживающиеся/, не имели к любви никакого отношения.
Результат ни в коей мере не соответствовал чаяниям, он просто был принципиально иным. Допустим, ловишь синюю птицу, а в руках оказывается курица, пусть жареная и вкусная.
Или аист с ребёнком.
Пройдут годы и, отбиваясь от комаров на балконе лужинской дачи, Иоанна услышит с нижней террасы кое-какие мысли, помогающие разгадать тайну любви.
Но это потом. А пока Яна, утопая в синтетической траве ковра, с ужасом шагнула в нетерпеливо протянутые руки Дарёнова.
Так, наверное, она бы шла в объятия питона.
А он, похоже, думал только о своём ДИГИДе.
Первое прикосновение, начало мучительной обманной игры, начало не знающей утоления жажды, сладкого рабства и болезни.
Ухабистой дороги в никуда...
Однако вышло совсем не так.
Не было ни искры, ни флюидов, ни молний, предвестников надвигающегося пожара.
Не было ни огня, ни льда, ни начала, ни конца.
Когда Иоанна положила ладони на плечи Дарёнову, в первую секунду ощутив обострённо изломанную колючесть свитера, когда его руки сомкнулись на её спине где-то на уровне лопаток, когда он притянул её к себе, и щека её ткнулась в тёплый вырез на шее свитера, с этого момента время остановилось.
В остановившемся времени их "Я" растворились друг в друге мгновенно и полно, как два случайно соприкоснувшихся шарика ртути.
Новое их состояние не определялось словом "МЫ".
Это было "Я", их общее "Я", единое и нераздельное.
Непостижимым образом не просто соединившее два прежних "Я", но преобразовавшее их в нечто третье, качественно иное, исцелённое от одиночества и вечной жажды своего другого "Я".
Как бы воссозданное заново из осколков, в прежней полноте какого-то неземного первозданного бытия.
Новое "Я" было до краёв наполнено счастьем.
Казалось, одно неосторожное движение, и счастье польётся через край на нейлоновую траву под ногами, по которой призрачными силуэтами двигались танцующие.
Оба молчали, потому что все слова, включая и таинственное ДИГИД, ничего не значили в этом новом бытии. Растворившем без остатка прежние их жизни в блаженной полноте вечно пребывающего счастья.
Сколько это длилось? Минуту? Пять? Час?
Голубовато-серебряная Регина, как девятый вал, гневно обрушилась на них, снова рассекла пополам и смыла Ганю.
Именно смыла, как показалось Иоанне, будто после кораблекрушения очнувшейся на поросшем нейлоновой травой берегу.
Магнитофон продолжал мурлыкать, но танцующих уже не было - все опять убежали слушать Высоцкого, у которого открылось второе дыхание.
Он пел за стеной про Нинку с Ордынки.
Рядом с Яной колыхался "тепленький" Радик с её сапогами в одной руке и альбомом Дега в другой.
В машине он признается, что альбом ему уступила по себестоимости Регина при условии, что через четверть часа Синегина исчезнет из тагеевской квартиры.
Награду Радик заработал честно.
Яна понимала, что всякое чудо должно когда-либо кончиться, и безропотно дала себя увести по-английски.
Она гнала машину по ночной Москве в направлении дома Радика, храпящего рядом в обнимку с альбомом. Размышляла, как вручить неподъёмный груз свирепой его супруге /лучше всего, наверное, прислонить к стене у двери квартиры, нажать кнопку звонка и шмыгнуть назад в лифт/.
А чудо продолжало жить в ней.
Не Ганя во плоти, как полчаса назад, но и не голодная память о нём.
Верный залог чуда - волшебное слово, заменяющее лампу Алладина.
Поворот пространства и времени - и чудо опять состоится.
Оно принадлежит ей, как эта лампа, как Синяя Птица, которая летает себе где-то в подземелье...
Но стоит лишь подумать "Ганя", и слышна небесная музыка её полёта, и голубое сияние пробивается в тишину сквозь заляпанные октябрьской грязью стёкла.
Так будет и вечером в машине, и утром следующего дня, и потом в Болшеве, куда она назавтра уедет писать очередную серию.
У себя в номере за письменным столом. Или прогуливаясь взад-вперёд по асфальтовым дорожкам в бурых заплатах мёртвых листьев, в спутанных хвойных, как медвежья шерсть, клочьях, - все это вместе зябко шевелилось, вздрагивало от ветра и срывающихся с деревьев капель...
Или в столовой среди жующих ртов, словесных бурь в тарелках супа, сражений ножей и вилок...
Кому кусок пирога побольше, кому с какой начинкой, а кому и с терновым венцом из шоколада...
В этом храме творчества, где полагалось творить на полную стоимость путёвки, Иоанна вдруг в самые неожиданные минуты слышала пенье Синей Птицы и вновь оказывалась в поднебесье на нейлоновой траве тагеевской квартиры.
И останавливалось время, и сценарные джинны, жаждущие материализации, согласно договорным срокам и производственному плану, все дела земные уже не могли прорваться к её душе сквозь магический круг по имени Ганя.
Но дела всё-таки делались, персонажи материализовывались.
И в последующие месяцы, вернувшись из Болшева, Яна будет часто встречать в мосфильмовских коридорах Регину, оказавшуюся художницей по костюмам, причём по отзывам, весьма талантливой.
Во всяком случае, собственные регинины туалеты были сногсшибательными, ни разу не видела её Яна в одном и том же наряде.
На Мосфильм Регина устроилась со скрипом "и не без помощи твоего благоверного", как она не без подтекста сообщила Иоанне.
Это была месть за альбом Дега. Выпад достиг цели - Яна почувствовала знакомый укол ревности, но почему-то в отношении Гани привычное это чувство полностью молчало.
Просто встреча с Региной приманила Чудо-Птицу.Такое же действие произвела бы, наверное, ганина учительница, его зубной врач, мольберт, авторучка - всё, имеющее к нему какое-то отношение.
Регина говорила о том, о сём, ожидая, когда Иоанна сама спросит о Гане. А та слышала где-то над пеналами мосфильмовских коридоров шелест дивных крыльев и отсутствующе улыбалась.
Наконец, сдавшись, Регина всё же переводила разговор на Дарёнова.
Слушала Яна охотно, задавала вопросы, но ничего крамольного в этих вопросах Регина не обнаруживала, что как раз и казалось ей самым что ни на есть подозрительным.
И сбитая с толку Регина удалялась в мосфильмовский буфет пить кофе в полной уверенности, что Синегина ведет какую-то чересчур тонкую игру.
Они часто встречались, они искали встречи друг с другом.
Яна - чтобы послушать о Гане, Регина - выяснить, что же всё-таки произошло с тех пор, как она уступила по себестоимости альбом Дега.
Регина рассказывала, как Дарёнову завидуют, как его затирают и третируют, о ценах на его картины, которые потом за бугром продают втридорога.
О друзьях-нахлебниках и бабах-прилипалах, о каких-то Маше и Даше, ленинградских шлюхах, которые никак не могут его поделить и устраивают между собой публичные разборки - Яна слушала, улыбалась и видела дивные голубые отблески на скучных стенах.
А потом что-то произошло. Регина надулась.
Пришёл конец их странной дружбе, совместным визитам в буфет и изнурительно-волнующим разговорам вокруг да около.
Регина заняла глухую оборону, шипела при её приближении и показывала зубы.
А ведь Регина недавно была в Ленинграде...
И вот однажды, когда в буфет завезли чешское пиво, Яне удалось захватить Регину врасплох за второй бутылкой и, вместе распив третью, кое-что выяснить.
Из реплик Регины - то язвительно-ироничных, то на грани площадной ругани, то трогательно-обиженных, как у обманутой девочки, стало очевидно, что на какой-то из новых своих картин Дарёнов изобразил её, Яну.
Что выставка проходит в заводском клубе. Что вокруг, как всегда, ажиотаж, иностранцы, что назревает скандал.
Что за картину с мадам Синегиной дают круглую сумму, но Дарёнов её пока не продаёт.
И, надо отдать должное, картина ему удалась.
Но вот вранья она, Регина, не терпит... Ведь ей ни от кого ничего не надо, только не надо вранья.
Неужто вам не противно самим, товарищи, и так вокруг одна ложь, так хотя бы между собой...
Глаза её, готовые вот-вот брызнуть слезами, смотрели с мольбой и страхом и не желали знать никакой правды.
Она жаждала, чтоб Яна её разуверила, пусть солгав.
А Яна молчала. Правды она сама не знала.
Любое утверждение относительно Гани казалось ложью или кощунством, а говорить что-то надо было.
Ситуацию спас внезапно появившийся в буфете Денис, как всегда стремительный, отрешённый от всего, кроме дела, и весь в делах.
"Ледокол", как его называли на студии.
Он беспрепятственно прошёл, разрезав плечом очередь, к буфетчице, и пока та металась под стойкой и за стойкой, - бифштекс, салат, кофе, - серо-стальные глаза его проплыли над толпой.
На секунду задержались на жене и, как подозревала Яна, любовнице, выясняющих отношения, и тут же переключились на более интересный объект.
- Юра, ты меня слышишь? На сегодня всё отменяется, предупреди людей. Буду через пять минут.
И направился с подносом на ближайшее свободное место.
Но обстановка уже разрядилась.
Глаза у Регины высохли, она проводила долгим взглядом спину Дениса и чуть заметно улыбнулась якобы чему-то своему.
Но улыбка была адресована Яне. Выпад, выигранное очко.
Яна воспользовалась передышкой и бежала с поля боя.
Таинственная ганина картина не давала покоя.
Назавтра, сославшись на необходимость навестить за городом больную приятельницу, Яна села в ночной ленинградский поезд с намерением:
1. Позвонить на Ленфильм и узнать адрес клуба, где выставка Дарёнова.
2. Посмотреть картину.
3. Остаток дня провести в Эрмитаже и вечером отбыть домой.
Вначале всё шло по плану. С обратным билетом в сумочке Яна подошла к обшарпанному закопчённому зданию на окраине Ленинграда. Часы показывали без пяти десять.
Сердце, казалось, тукало в одном с ними бешеном ритме.
Гардеробщица сказала, что выставка закрыта.
Директор клуба, он же, видимо, руководитель балетного кружка, рафинированный молодой человек в чёрном трико и толстых шерстяных носках, которого все звали Илья Ильич, попутно отдавая команды и показывая па, сообщил Яне, что выставка закрыта до особого распоряжения.
Что вокруг слишком много ненужной шумихи. Что такой ажиотаж только вредит Дарёнову, что он сам распорядился пока никого не пускать.
Что от таких вот несознательных посетителей, вроде Иоанны - и из Москвы, и подальше, и с востока, и с запада приходится ежедневно отбиваться, а надо просто немного подождать, иметь терпение, когда страсти улягутся, и тогда милости просим...
Простительно им не понимать, забугорным, но вы-то свои.
Зачем же обострять?..
Яна сказала, что ждать не может, что сегодня уезжает. И предъявила билет и удостоверение союза кинематографистов.
- Ну хоть на пять минут, никто не узнает...
- Сами же раззвоните. Люба, ну что вы такое изображаете?..
С её билетом в руке Илья Ильич смерчем пронёсся по залу под хмуро-завистливые взгляды танцоров. И снова притормозил возле Яны, тяжело дыша.
- В общем, только с разрешения Дарёнова. Хотите - ждите, попробуем позвонить в перерыв.
Иоанна ждала, зачем-то продолжая сжимать в руке билет.
Телефон был на первом этаже в директорском кабинете, заваленном знамёнами, кубками, вымпелами и спортинвентарём.
Клуб жил своей жизнью - где-то прыгали, топали, стучали по мячу, по клавишам пианино и пели хором.
- Игнатий, это Илья. Тут одна дама рвётся, из Москвы. Вот и я говорю, никаких дам. Объясни ей по-русски, мне уже надоело.
Он суёт Иоанне трубку. Ганя на том конце провода.
Сердце подпрыгнуло и остановилось в горле, не давая дышать.
- Это я... Иоанна...
Трубка молчала.
Только это молчание по имени "Ганя" да застрявшее в горле сердце.
Потом она услышала его голос. Тихий, будто с того света:
- Кто это?
- Иоанна. Я только на один день.
Снова молчание, долгое, как затяжной прыжок без парашюта.
Наконец, парашют раскрылся.
Теперь голос прозвучал неожиданно близко. Всего одна надтреснутая где-то на полуслове фраза:
- Дай Илье трубку.
Трубка будто вросла в ладонь. Заставила себя разжать руку, почти ненавидя Илью Ильича, отобравшего у нее ганин голос.
Она уже позабыла, к чему, собственно, весь сыр-бор, и шла за директором с балетной его походкой снова на второй этаж, с трудом соображая, куда и зачем её ведут.
Синяя птица осталась внизу, в директорском кабинете, заливая теплом трепетного голубого дыхания флаги, вымпелы, выцветшие плакаты и спортинвентарь.
У неё был ганин голос:
"Дай Илье трубку"...
Щёлкнул в замке ключ.
- Экспозиция была в двух залах, пока всё собрано здесь. Надеюсь, вы не клептоманка и не вандалка.
Не обижайтесь, у нас тут кого только не отлавливали - и милицию вызывали, и скорую... Гений - явление космическое, обострённо действует на психику окружающих. Как луна, например.
Слыхали, что с некоторыми творится в полнолуние?
- Илья Ильич!.. - разнеслось по коридору.
- Извините, мне на репетицию. Я вас запру минут но сорок - Дарёнов велел запереть. И не вздумайте курить.
- Некурящая и без комплексов.
Перспектива оказаться замурованной среди ганиных картин ужасала, но иного пути не было. Никаких комплексов.
Стихли в коридоре шаги Ильи Ильича.
Стараясь не вглядываться в развешанные и расставленные повсюду мрачные порождения ганиной фантазии - кое-что она уже видала у Регины, - Яна обошла комнату и сразу нашла, что искала.
Картина висела особняком, низко, примерно в метре от пола. Сбоку падал свет от окна.
Она подходила всё ближе, постепенно погружаясь в картину, как в сон...
(продолжение следует)...