Нам не осталось ни думы другой, ни решимости лучшей,
Как смесить с супостатами руки и мужество наше!
(Гомер, «Илиада»)
Как только прошла зима, и судоходство стало безопасным, Алексей Муселе со значительным войском отправился на Сицилию. Он прибыл вовремя: арабы всё-таки смогли ворваться в Кастроджованни, обнаружив один не охранявшийся проход в город; однако, поскольку защитники заперлись во внутренней крепости, а агаряне уже не имели сил к дальнейшей осаде, они вступили в переговоры и, получив от жителей выкуп и обещание в дальнейшем платить ежегодную дань, сняли осаду и ушли в Палермо. Но, хотя Кастроджованни избежал разорения, арабы, воодушевленные богатой добычей, бросили все силы на осаду другой важной крепости, Чефалу, находившейся на северном берегу острова, в сорока восьми милях от Палермо. Однако прибывшие весной во главе с кесарем подкрепления решили дело в пользу Империи: после нескольких столкновений под Чефалу с ромейскими войсками агаряне сняли осаду и удалились. Отстояв Чефалу, Муселе остался на Сицилии, чтобы хоть немного усмирить арабов и пресечь их слишком наглые выступления, хотя, конечно, об освобождении острова от неверных пока не могло идти речи, тем более что из Империи дошли вести о том, что Мутасим расправился с восставшими персами Бабека и готовит большой поход на византийцев, – а это означало, что войска теперь понадобятся на восточной границе.
Действительно, вести с востока доходили самые угрожающие: халиф не просто собирался отомстить за Запетру, но намеревался взять приступом Аморий – родной город покойного императора Михаила и родину Феофила. 5 апреля Мутасим с огромным войском выступил из Самарры, куда перенес свою столицу, и двинулся к границам Империи; говорили, что еще ни один халиф никогда не водил с собой в поход такого большого войска... На щитах воинов Мутасим повелел начертать надпись: «Аморий». Другой целью халифа, согласно донесениям разведки, была Анкира. Арабы встали на расстоянии дня пути от Тарса, на реке Ламис, где халиф решил выждать, чтобы разведать обстановку в ромейской земле.
Император, не теряя времени, выступил навстречу врагам; командующими в войсках были дядя императрицы Мануил и Феофоб, особенно отличившийся в походе на Запетру со своими персидскими турмами. Поскольку разведка доносила, что вражеское войско по численности сильно превышает ромейское, некоторые архонты, в том числе Мануил, советовали императору оставить мысль о защите Амория, а просто вывести оттуда население и войска в какое-нибудь иное место и тем спасти их от вражеского нашествия. Но Феофил не согласился сдать свою родину собственными руками: такое унижение было бы слишком символически мрачным. К тому же стратигом Анатолика был Аэтий, достаточно опытный в военном деле, и император полагал, что он сможет защитить город, особенно если послать туда подкрепление. Дойдя до Дорилея, Феофил разделил свои войска, отправив в Аморий значительные силы во главе с друнгарием виглы Константином Вавуциком и патрикием Феофилом, а сам с остальным войском, числом около двадцати пяти тысяч, двинулся в Каппадокию, чтобы заградить арабам путь на Анкиру.
Халиф, между тем, отделил от своего войска часть под командованием Афшина и послал к ущелью Дарб-ал-Хадас, откуда в назначенный день Афшин должен был вторгнуться в ромейскую землю; сам халиф собирался идти на Анкиру: 19 июня выступил авангард под командованием турка Ашнаса, за ним на другой день двинулась еще часть войск, а 21 июня вышел и сам Мутасим. Тут разведка донесла халифу, что ромеи сидят в засаде и ждут его по ту сторону Ламиса, и Мутасим послал Ашнасу письмо с приказом остановиться и поджидать арьергард, а пока отправить отряд для захвата в плен греков, у которых можно было бы получить сведения о неприятеле. Ашнас так и поступил и к середине июля узнал, что Феофил, получив известие, о вторжении в ромейские пределы со стороны Арменяка большого арабского войска, оставил часть своих сил сторожить дорогу на Анкиру, а сам с Мануилом и Феофобом отправился к крепости Дазимон, навстречу Афшину. Тогда халиф послал к Афшину гонца с письмом, приказав Ашнасу сделать то же самое, и пообещал десять тысяч дирхемов тому, кто доставит послание по назначению: в нем было предупреждение Афшину о том, что на него идет ромейский василевс, и приказ пока не двигаться вперед. Однако письма не дошли до Афшина, который уже далеко углубился в византийские пределы, и 21 июля ромеи, приближаясь к Дазимону, увидели вражеские войска и остановились у высокого холма Анзен, походившего на настоящую скалу. Окружающая местность была бесплодной и не располагала к стоянке, но император и не собирался тут задерживаться, желая как можно быстрее вступить в бой. Они с Мануилом поднялись на холм, чтобы с высоты обозреть неприятельские силы.
– Мне кажется, их меньше, чем нас, – сказал император, окинув взглядом сначала свои, а затем арабские полки, но, видя, что доместик схол покачал головой, посмотрел повнимательнее. – Или одинаково?
– Сравни, государь, у кого гуще лес копий, – ответил Мануил.
– Да, пожалуй, их больше... Надо решить, как лучше развернуть бой.
– Мне кажется, было бы разумнее напасть на них ночью, августейший.
– Ночью? Конечно, ночью не так жарко, – император вытер пот со лба, – но не слишком ли это рискованно? Ладно, обсудим на совете!
На военном совете, состоявшемся в шатре василевса, мнения разделились: Феофоб был согласен с Мануилом относительно ночной атаки, но большинство архонтов считали, что следует выступить на рассвете; так и решили.
В начале боя ни одна сторона не имело решающего перевеса, и было неясно, чего ожидать в дальнейшем. Солнце всходило тусклым и чуть красноватым, и император поглядывал на него с беспокойством: это сулило дождь к вечеру, а то и раньше. Между тем, Мануил ударил во фланг арабам, и те не выдержали натиска ромеев, стали отступать, а затем и вовсе ударились в бегство; потери арабов составили несколько тысяч. Обрадованный Феофил решил лично укрепить другой фланг и направился туда вместе со своими тагмами и персидскими турмами, которыми командовал Феофоб. Приближался полдень, и император уже надеялся до наступления самой сильной жары расправиться с неприятелем.
Но случилось непредвиденное. Афшин, увидев, что события оборачиваются против него, пустил в дело турецкую конницу, которая открыла такую частую стрельбу из луков, что поток стрел буквально заслонил солнце. Ромеи не могли под этим обстрелом преследовать врагов и остановились; тем временем, Афшин быстро перегруппировал свои войска и вновь перешел в наступление. Между тем, центральные отряды ромеев, поражаемые тучей стрел, не видя императорского стяга на прежнем месте, дрогнули и начали отступать – сначала в боевом порядке, как положено; но когда агаряне усилили натиск, центр постепенно обратился в бездумное бегство. Фронт был разорван, войска смешались, сражение стало беспорядочным и продолжалось почти до вечера: одни из ромеев бежали, другие отчаянно сопротивлялись.
Императорские тагмы вместе с персами обступили василевса и стали под непрерывным обстрелом врага отступать к Анзенскому холму, теряя множество убитых и раненых. И тут хлынул дождь. Не прошло и четверти часа, как стрельба прекратилась: тетивы турецких луков размокли и сделали оружие, решившее ход битвы, совершенно негодным к действию.
– Слава Богу! – выдохнул Феофоб.
– Чуть бы раньше! – Феофил скрипнул зубами.
Остатки ромейского войска поднялись на холм и продолжали сдерживать натиск врага до самой темноты. Ночь положила конец бою, но было ясно, что арабы не отступятся: соблазн захватить в плен самого императора, скорее всего, заставит их вынести любые трудности, тем более что возможностей для долгого сопротивления ромеев не имели, а помощи ждать было неоткуда. Феофил ходил по лагерю, как разъяренный лев, пока, наконец, Феофоб почти насильно не отправил его спать, заметив, что «бегать туда-сюда по лагерю – занятие не для императора». Входя в шатер, Феофил вспомнил, как похожими словами Иоанн Грамматик когда-то осадил его в «гостевой» келье Сергие-Вакховой обители, и усмехнулся: то, что тогда казалось ему едва ли не «концом света», представлялось теперь таким ничтожным и мелким... «Вот уж точно: когда смерть придет, так сразу забудешь, какой тяжелой казалась вязанка хвороста! – подумал он с горечью. – Недаром отцы советуют всегда думать о том, что могут случиться бедствия гораздо худшие, чем те, что мы терпим... Только постоянно жить с такими мыслями, с готовностью к худшему – многие ли могут? У меня никогда не получалось... верно, и не получится...»
Конечно, заснуть он не мог. Он лежал в шатре, закрыв глаза, и думал о том, что ждет его самого и его людей. Наверняка арабы сейчас думают, как нанести им решительный удар... Сколько времени можно продержаться на этом холме? День, два, три?.. А потом кончится вода... Нет, живым он им не дастся! Но пасть от руки неверного – тоже «прекрасная» перспектива... На радость иконопоклонникам! Он представил, какое поднимется среди них злорадство, если он будет убит или взят в плен магометанами, какие послышатся речи: «Бог покарал за нечестие противника святых изображений!» Феофил стиснул зубы. Вот дьявол!.. Но если это кара не за нечестие, то за что?.. И кара ли это?.. Быть может, вразумление... Но что он должен тогда понять?!..
Феофил приложил руку ко лбу. Ощущение было таким, будто у него начинается жар. Только этого еще не хватало!..
«Как буря сквозь пустыню проходит, – вдруг всплыли в уме слова, – от пустыни исходящая от земли, страшное видение и жестокое открылось мне...» Откуда это?.. Он не мог вспомнить. «Преступающий преступает, и беззаконнующий беззаконнует...» Исаия, кажется?..
Аморий! Что будет с ним? Придти ему на помощь вряд ли удастся... Защитить бы Анкиру!.. Что там с войском, оставленным на Ламисе? Удалось ли задержать остальных арабов?.. А что стало с Мануилом?..
Мысли его вновь вернулись к Анзену. «Я всё еще думаю о городах, тогда как, пожалуй, пора подумать об участи своей бессмертной души, – усмехнулся он. – Странно, что мне совсем не хочется об этом думать... Феодора! Что, если я ее больше не увижу? А ведь я так и не сказал ей...» – тут он услышал какой-то шорох и открыл глаза. В шатер почти бесшумно проник Феофоб и, видя, что император собирается что-то спросить, приложил палец к губам. Феофил приподнялся на локте, и перс, склонившись, зашептал ему в самое ухо:
– Увы мне, государь! В наших рядах измена!
Оказывается, было уже далеко за полночь, Феофоб решил лично обойти стражу, и ему случилось подслушать разговор двух стражников-персов с врагами; они говорили по-арабски, но Феофоб, разумеется, понял слова: персы просили у агарян мира и жизни взамен на выдачу императора, обещая вернуться вновь под знамена халифа и «служить ему и Аллаху до последней капли крови»... Изменники тут же получили от Феофоба меч в спину, но перс не знал, нет ли в лагере других предателей.
– Государь, думаю, мешкать нельзя! Мы должны как можно быстрее вырваться отсюда, иначе тебя ждет плен, а остальных погибель! Наши лошади уже отдохнули; думаю, мы сможем прорваться, если пойдем плотным строем!
Известие, принесенное Феофобом, несмотря на его сокрушительность, казалось, не произвело на императора никакого впечатления: как когда-то в монастыре на берегу Ликоса, слушая в скриптории рассказ Лии о жизни игуменьи и сестер, Феофил словно бы перестал что-либо ощущать, так и сейчас он перешел порог чувствительности. Он сел, откинул со лба спутанные волосы и сказал меланхолично:
– Что ж, хорошо, что ты оказался в нужное время в нужном месте. Но есть ли от этого теперь какой-то прок? Я сомневаюсь, что мы сможем прорваться. Скорее всего, нас перебьют и насадят наши головы на кол... Мы в окружении агарян и даже не знаем, сколько их вокруг и как они вооружены. Может, они уже вырыли вокруг холма ров, куда мы как раз и угодим... К тому же далеко не у всех есть кони. Как спасти остальных?
– Главное, государь, чтобы прорвался ты с архонтами! – горячо зашептал Феофоб. – А остальные... Дал бы Бог спасение тебе, а прочие уж сами о себе позаботятся! – и, видя, что меланхоличное выражение не сходит с лица императора, перс вдруг схватил его обеими руками за плечи и стиснул так, что хрустнули кости. – Государь, очнись! Клянусь, я выведу тебя отсюда! Нельзя мешкать! – и, с силой встряхнув своего царственного шурина, прошипел ему в лицо: – Да очнись же, дьявол побери!
Император действительно «очнулся» и толкнул Феофоба кулаком в грудь.
– Отпусти, калекой меня сделаешь! Вот дьявол! – Феофил рассмеялся. – И силища же у тебя! – он по очереди потер оба плеча, а перс смущенно улыбался. – Который час?
– К рассвету уже, августейший. Прости за грубость!
– А! – василевс махнул рукой. – Иди, собирай всех, кого можно! Даст Бог, прорвемся!
Феофоб ушел, а император опустился на колени перед небольшим походным Распятием и принялся молиться. Когда он вышел из шатра, небо на востоке начинало светлеть. Лагерь спал; Феофоб собрал только конников – свиту императора, военачальников, отборных воинов из тагм и основную часть своих персов, пригрозив последним, что если они вздумают что-нибудь «учудить», он достанет их «даже с того света»; остальные, конечно, должны были проснуться, когда начнется дело, но их приходилось предоставить самим себе... Собирались в полной тишине; даже из лошадей ни одна не заржала, словно и животные чуяли, что предстоит опасное предприятие. Перед тем, как сесть на коней, все кратко помолились, император благословил всех и сам всем поклонился в пояс, испрашивая прощения, а предстоявшие упали перед ним в землю: все понимали, что исход дела может быть любым...
«Что ж, посмотрим теперь, сработает ли теория “прохода”», – усмехнулся Феофил, вспомнив военное наставление о том, что врагам всегда надо оставлять хотя бы небольшую возможность для бегства, поскольку в безвыходном положении люди от отчаяния становятся способны на всё и даже могут в итоге выйти победителями из проигранной, казалось бы, битвы. Это была последняя связная мысль, пришедшая ему в голову. Всё дальнейшее показалось страшным сном. Авангард персов, обнажив мечи, с криком: «С нами Бог!» – рванулся вперед, за ним последовали остальные, группу замыкали опять персы; император был в центре, окруженный плотным строем, впереди него ехал Феофоб, не переставая стрелять из лука. Вопль стоял ужасный; арабы делали всё возможное, чтобы не дать ромеям ускользнуть, однако внезапность прорыва сыграла решающую роль: основные силы агарян не смогли сразу подтянуться, а ромеи разили направо и налево с неистовым ожесточением, оставляя за собой множество трупов – и погибая сами. Император видел, как один за другим справа и слева падают с коней его люди. Если бы не персы Феофоба, вряд ли им удалось бы прорваться. Но всё-таки удалось. Когда они уже оторвались от врагов и, не сбавляя скорости, поскакали вперед, сзади какое-то время слышался топот арабских коней и яростные крики, среди которых Феофил различил слова «Насир» и «шайтан»...
Желтые от пыли и усталости, голодные и палимые жаждой, они достигли Хилиокомской равнины к северу от Амасии, где нашли остатки бежавшего с поля битвы войска, которое встало там плохо упорядоченным лагерем. Император с трудом слез с коня и ухватился за седло: силы окончательно покидали его – не столько из-за телесного утомления, сколько из-за душевного потрясения. И тут перед ним предстали бежавшие от Дазимона стратиги и турмархи, мечами распороли на себе одежды и, положив к ногам василевса воинские пояса и оружие, пали на колени.
– Повели казнить нас, государь! – со слезами воскликнул от имени всех стратиг Фракисия. – Мы недостойны жизни, ведь мы бросили тебя, как последние предатели!
Пораженный император несколько мгновений молча оглядывал виноватых, а потом тихо сказал:
– Если меня Бог спас, то и вы спасетесь, только сражайтесь с врагами! – и он простил всех, а они, в свою очередь, клятвенно обещали в будущем биться с неприятелем до последнего вздоха.
Император отпустил всех на отдых, а сам, в сопровождении Феофоба дойдя до шатра стратига Опсикия, с жадностью выпил две чаши воды и тут же, свалившись на ложе, уснул мертвым сном. Он проспал почти до вечера, а пробудившись, умылся, велел отслужить благодарственный молебен в честь избавления от погибели – благо среди бежавших были и несколько священников из обоза, – а потом, наконец, пообедал. Ему прислуживал препозит: все бывшие в свите василевса кувикуларии были ранены или убиты. Когда император покончил с едой, в шатре появился Феофоб, и по его лицу Феофил понял, что вести он принес опять нерадостные.
– Три новости, августейший, – поклонился он. – С какой прикажешь начать?
– С менее плохой, – мрачно усмехнулся император.
– Господин Мануил куда-то исчез. Никто не знает, где он. Говорят, что здесь он не появлялся. Правда, о смерти его тоже никто не слышал.
– Так, – проговорил василевс. – Не видели ни живым, ни мертвым?.. Что ж, может, еще сыщется... Беглецы, вон, до сих пор приходят! Что еще?
– Арсавир убит, государь. Я сам видел, как он упал, еще когда мы уходили от Анзена, и на него тут же набросилась куча агарян. Верно, они приняли его за тебя.
– Бедная Каломария! – прошептал Феофил, бледнея.
Логофет дрома перед прорывом посоветовал императору одеться простым воином, а сам облачился в красный сагий, чтобы, в случае чего, отвлечь удар на себя...
Но гораздо хуже была третья новость: войско, оставленное императором у дороги на Анкиру, отказалось подчиняться поставленному над ними стратигу и рассеялось, кто куда, – об этом сообщили некоторые из бежавших от Дазимона ромеев, побывавшие у Ламиса. Таким образом, Мутасим уже двигался к Анкире с огромными силами.
Наутро Феофил в сопровождении небольшого отряда отправился к Ламису, где нашел немногих стратиотов и злополучного стратига, которого тут же на месте велел казнить. Затем он разослал по окрестным городам и крепостям приказы не принимать бежавших воинов, но давать им по сорок ударов кнутом и направлять к Хилиокому для дальнейшей борьбы с арабами. Впрочем, становилось всё яснее, что в ближайшее время ромеям не удастся деятельно сопротивляться врагам. Казалось, судьба обернулась против всех замыслов императора: протоспафарий-евнух Феодор Кратер, посланный им с отрядом в Анкиру для подкрепления, прислал с гонцом сообщение, что уже поздно: арабы были на подступах к городу, а население, услышав об их приближении, бежало в окрестные горы. Тогда император велел Кратеру направляться в Аморий; Анкиру оставалось предоставить своей судьбе.
Удары следовали один за другим так быстро, что Феофил уже почти не ощущал их силы. Отправив Феодору приказ ехать в Аморий, император призвал к себе одного из священников и спросил, есть ли тут у кого-нибудь книга пророка Исаии. Ему тут же принесли список всех ветхозаветных пророческих книг. Феофил полистал его и нашел у Исаии то место, которое вспомнилось ему ночью на Анзене. Это было «Видение пустыни».
«Как буря сквозь пустыню проходит, от пустыни исходящая от земли, страшное видение и жестокое открылось мне. Преступающий преступает, и беззаконнующий беззаконнует. На меня еламитяне, и послы персидские на меня идут; ныне воздохну и ободрю себя. Сего ради исполнились чресла мои расслабления, и страдания объяли меня, как рождающую; грешу, чтобы не видеть, стараюсь не слышать. Сердце мое обольщает меня, беззаконие погружает меня, душа моя застыла в страхе...»
Феофил скрестил руки на книге и опустил на них голову. В такой позе и застал его Феофоб.
– А, это ты, – сказал император. – Опять с новостями? Погоди, давай чуть позже. Лучше скажи-ка мне: ты «Илиаду» помнишь?
– Увы мне, государь! Я читал ее, пока учился греческому, но... мало что могу вспомнить... – перс виновато склонил голову, но тут же вновь взглянул на императора и быстро добавил: – Но, осмелюсь сказать, августейший, я люблю перечитывать «Стратегикон» блаженнейшего василевса Маврикия, Энея, Афинея и о войнах треблаженнейшего государя Юстиниана...
– Понятно, – Феофил чуть усмехнулся. – Ничего лишнего, только то, что нужно для деятельности. Должно быть, это разумно: как мог бы, вероятно, сказать Соломон, в ненужном знании – лишние печали!
– Но ведь никогда не знаешь, что может понадобиться в жизни, государь.
– Тоже верно, – Феофил помолчал, а потом продекламировал:
«Так Приамид говорил, – и кругом восклицали трояне;
Быстрых коней отрешали, под ярмами потом покрытых,
И, пред своей колесницею каждый, вязали браздами.
После из града и тучных волов, и упитанных агниц
К рати поспешно пригнали, вина животворного, хлебов
В стан принесли из домов, навлачили множество леса
И сожигали полные в жертву богам гекатомбы.
Их благовоние ветры с земли до небес возносили
Облаком дыма, но боги блаженные жертв не прияли,
Презрели их; ненавистна была им священная Троя,
И владыка Приам, и народ копьеносца Приама».
– Божественно! – восхитился перс. – Найду время, непременно перечитаю, августейший!
– Видишь ли, Феофоб, я иногда думаю, что... Древние рассуждали просто: если что-то происходит, то это потому, что так хотят боги, а боги могут хотеть, чего им заблагорассудится. И поскольку по нравам они ничем не отличны от людей, кроме бессмертия, то понять волю богов и то, как им угодить, по сути дела, невозможно. Надо, конечно, приносить жертвы, но примут ли их боги, никогда нельзя понять, равно как и причин, почему они их принимают или не принимают...
– Но... то ж языческие боги, государь! – возразил Феофоб. – То есть не существующие!
– Да, конечно, – кивнул Феофил. – Мы же веруем в истинного сущего Бога. Но вот какая штука, Феофоб... Понять, что Ему угодно и какова Его воля, тоже, получается, не так уж легко... если вообще возможно!
Император встал и заходил по шатру.
– Вот, например... Когда к власти пришел августейший Лев, многие думали и убеждали его, что Бог прогневался на христиан за идолопоклонство, и потому иконы надо упразднить. Действительно, отвергавшие иконы государи Исаврийского дома были на редкость удачливы в войнах! Если б не они, кто знает, что сталось бы с нашей державой... И как они были удачливы, так последующие иконопоклонники – несчастны. Никифор даже был убит варварами – чего уж хуже!.. Казалось бы, вывод логичен: иконы надо упразднить!
– Да, – кивнул перс. – Оно так!
– Пять лет назад, – продолжал Феофил, – я ужесточил отношение к иконопоклонникам, полагая, что мы терпим поражения от агарян из-за излишней снисходительности к еретикам, которую проявил мой отец. Не претерпели ли мы бедствий от мятежа, не потерян ли Крит? После того как я издал указ против иконопоклонства, агаряне несколько лет не беспокоили нас, а прошлый год в военном отношении был просто блестящим, по крайней мере, на востоке! Казалось бы, благоволение Божие! Логично, как по-твоему?
– По-моему, весьма логично, августейший!
– Хорошо. Но взглянем с другой стороны. Не погиб ли мой крестный страшной смертью? А что мы терпим сейчас?! После недавнего триумфа – такой позор!.. Я знаю, иконопоклонники будут говорить, что это кара за мою «ересь»...
– Да подвесят их в аду за их гнусный язык! – пылко воскликнул Феофоб.
– Может, и подвесят, – усмехнулся император. – Но я сейчас не о том. Вот, предположим на миг, что они правы, и мы действительно наказуемы за ересь... Но тогда вышло бы, что они – православны... В таком случае – за что Бог наказывал их?!
– Э... – Феофоб почесал в затылке. – Верно, за какие-нибудь еще грехи?
– Да уж, конечно, не без того... Или наоборот: их за ересь, а нас за другие грехи. Но грешат-то все – и они, и мы. И вот вопрос: как же узнать, за грехи тебя карают или за ересь?
Перс немного растерялся, некоторое время раздумывал, даже нахмурился, но внезапно повеселел и сказал:
– Государь! Когда я еще жил у агарян, был у меня один слуга... Так вот, он говаривал: «Что знаешь, делай; что можешь узнать, узнай; неведомое же откроют боги, если будет нужда, ибо боги благосклонны к делающим, а не к вопрошающим».
– Великолепно! – воскликнул император. – Ну, Феофоб, благодарю! Я даже не ожидал, что наша беседа будет столь поучительной! – он похлопал перса по плечу. – Ступай теперь... Ах да, ты ведь зачем-то пришел? Что там опять?
– Прибыл гонец от госпожи Евфросины и привез тебе письмо, августейший, – Феофоб протянул императору небольшой пакетик, запечатанный личной печатью бывшей императрицы.
Феофил с недоумением распечатал письмо. Что мачехе понадобилось сообщать ему?.. Прочтя, он побледнел и поднял глаза.
– Я должен немедленно ехать в Константинополь.
Письмо состояло всего из двух фраз: «В Городе распространился слух, что ты убит. Приезжай скорей».
...Источником слуха, взбудоражившего Царицу городов, стали несколько бежавших от Дазимона стратиотов. Они рассказывали всякие ужасы про сражение у Анзенского холма, говорили, что турки «перестреляли всех, как куропаток», что после вступления в бой агарянской конницы император «исчез, и никто его не видел», что большинство военачальников тоже перебито... Впрочем, когда эпарх попытался добиться от беглецов более толкового рассказа о событиях, у него сложилось впечатление, что «у страха глаза велики» и на самом деле эти стратиоты попросту бежали без оглядки, а потому вряд ли могли видеть и знать что-то достоверное об участи василевса и архонтов; он поспешил успокоить августу и всю ее родню, уверяя, что «эти трусы просто хотят оправдать собственное малодушие – подумать только, они бежали до самого Города!» Однако сплетню было не удержать. Масла в огонь добавило появление Мануила. Дядя императрицы, тяжело раненный в живот, был привезен в столицу своими воинами; хотя по пути, в Дорилее, ему сделали перевязку, но было пока неясно, выживет ли он. Патрикий рассказал о том, как обернулась Анзенская битва, и сообщил, что об участи императора, его ближайшего окружения и Феофоба он ничего не знает. Сразу после этого рассказа доместику схол сделалось плохо, и его пока оставили в покое.
Елена, выслушав рассказ доместика – она пришла к нему вместе с императрицей и ее сестрами, – лишилась чувств. Феодора, к удивлению сестер, сохранила самообладание, хотя была ужасно бледной.
– Хорошо бы послать гонца, – сказала она, – и узнать, что же происходит там, но... Мы даже не знаем, куда именно его отправлять!..
– Может быть, к Ламису? – предположила Каломария. – Дядя сказал, что государь оставил там часть войск. Тогда, скорее всего, после сражения он должен был воссоединиться с ними!
Посоветовавшись с эпархом и протоасикритом, августа решила на следующий день послать нескольких человек на реку Ламис. Но дальше события развивались стремительно. Рано утром эпарх явился к императрице и доложил, что к нему поступили сведения о готовящемся заговоре: несколько синклитиков – все они были близкими родственниками придворных, казненных Феофилом в начале своего единоличного царствования в отмщение за убитого Льва Армянина, – воспользовавшись слухом, что василевс погиб, хотят избрать нового императора. Источником сведений был анонимный донос, но, исходя из сложившегося положения дел, он вполне мог быть достоверным. Аноним также сообщал, что у заговорщиков возникли разногласия относительно того, кого провозгласить вместо Феофила.
– Боюсь, что теперь нам нужно быть очень осторожными, государыня. Открыто посылать гонца к августейшему нельзя: если заговор действительно есть, эти негодяи могут попытаться ускорить дело, и тогда не оберешься неприятностей! Сейчас они пока что спорят, и надеюсь, это затянется... Но нам нужно вести себя так, как будто мы вполне беспечны и ни о чем не подозреваем. Не исключено, что они попытаются привлечь к делу кого-то из иконопоклонников. Я постараюсь как можно быстрее выяснить, кто эти заговорщики, и арестовать их; тогда мы сможем послать гонца к государю...
Феодора слушала эпарха, точно во сне. Казалось, того, о чем он говорил, не могло быть. Никогда. Не только наяву, но и в страшном сне. Боже! Что теперь будет? Что делать?..
– Да, конечно... Да-да... – почти машинально кивала она эпарху.
Когда он ушел, силы окончательно оставили августу. Она удалилась в спальню и упала на ложе; хотелось плакать, но слез не было. После появления злосчастного слуха она запрещала себе думать о том, что Феофила может уже не быть в живых. «Этого не может быть!» – говорила она себе.
– Не может быть! – повторила она вслух.
«Все люди смертны, Феодора», – вспомнились ей слова матери.
– За что?! – прошептала августа и села на постели.
Ее взгляд упал на светильник из тонкого фарфора, расписанный диковинным узором из цветов и бабочек, – невероятно дорогую вещь, привезенную из далекого далека, оттуда, где, по словам бывавших там торговцев, жили низкорослые люди с очень узкими глазами, «все на одно лицо и желтые, как воск». Феодора схватила его и со всей силы швырнула об стену. Осколки со звоном разлетелись по сторонам, масло потекло по мозаике, несколько жирных пятен появилось на ковре. Императрице хотелось разбить что-нибудь еще, она огляделась вокруг и вдруг увидела у двери Дендриса, который стоял, вытаращившись на нее и прижав обе руки ко рту.
– Ты что здесь делаешь? – спросила императрица возмущенно, подумав про себя: «Вот, не заперлась, а он тут, как тут!»
– М-мамочка, ч-что с т-тобой? – почти шепотом проговорил шут, всем своим видом изображая испуг и полнейшее недоумение.
– Проверяю прочность красивых стеклышек! – нервно рассмеялась императрица. – Видишь, как они красиво разлетелись?
– М-мамочка, я их с-соберу, да? – спросил шут и уже бросился подбирать осколки, как вдруг августа остановила его.
– Дендрис, постой! Не трогай ты их, потом слуги уберут. Подойди ко мне, – он подошел, и Феодора продолжала шепотом. – Дендрис, миленький, ты ведь любишь государя и меня?
– Л-люблю, мамочка! С-страх, как люблю! – шут взял руку августы и приложил к своей груди. – В-вот тут к-как бьется, да?
– Да, хороший наш, – улыбнулась императрица. – Послушай меня, это очень важно! Я сейчас напишу письмо, а ты должен отнести его в один монастырь, очень быстро, и чтоб никто этого не знал. Понимаешь? Никому нельзя говорить об этом ни сейчас, ни потом! – шут с готовностью закивал и приложил руку к губам, всем своим видом показывая, что будет нем, как рыба. – Вот хорошо, Дендрис, умница! Посиди тут, а я сейчас быстро напишу!
Когда Дендрис, засунув письмо за пазуху, выбежал из покоев августы, Феодора заперлась в своей молельне, достала из сундучка иконы, расставила их на столике и опустилась на колени на шитый золотом коврик. Ей вспоминалось, как она укоряла мужа за его «презрение» к ней и за «издевательства»; как ревновала его и сравнила Кассию с продажной женщиной; как насмехалась над ним, говоря, что из него «не выйдет монаха»; как предположила, что он бросит ее в Босфор после рождения наследника, и как он побледнел при ее словах; как она соблазняла Евдокима... Да, Феофил тогда сказал ей правду: она была к нему жестока не меньше, чем он к ней; просто он гораздо лучше нее умел держать себя в руках, прятал свои чувства за насмешливостью – и от этого казалось, что ее уколы и обвинения редко трогают его... А ему было больно – может быть, даже больней, чем ей... Жестока не меньше? Не меньше, а больше! Он жалел ее... всё-таки часто жалел, хотя не любил... А много ли она жалела его?.. И вот, сейчас он, может быть, в плену у варваров, может быть, они ругаются над ним, а может быть, он уже мертв или умирает...
– Господи! – шептала Феодора, и лики икон расплывались перед ней от застилавших глаза слез. – Не забирай его! Спаси его, верни его живым! Господи, я больше никогда не укорю его ничем, никогда не буду такой ужасной, как раньше! Только верни его! Я хотела от него любви, а сама... я и недостойна, чтоб он любил меня... Что я дала ему хорошего в жизни... кроме своего тела?.. Господи, я знаю, я это заслужила – чтобы Ты отобрал у меня то, что я не умела ценить... Но не забирай его, не забирай! Я буду теперь другой, я всё исправлю... Ведь Ты знаешь, Ты же знаешь, что я люблю его!..
Никто не обратил внимание на шута, который, с обычными своими вихляниями и присвистами, вышел из покоев августы, поколесил по саду, потом еще пошатался с полчаса по дворцу, заглянул в Консисторию, где на него шикнули и прогнали вон, а потом добрался до крытого ипподрома, побалагурил там со стражниками и, сказав, что хочет «побеседовать с Гомером», под всеобщий гогот без помех покинул пределы дворца – все уже знали, что Дендрис любил произносить речи перед знаменитой статуей слепого поэта в банях Зевксиппа... Его действительно видели там спустя немного времени, но куда он потом делся, никто не смог бы сказать. Зато спустя полчаса хромавшая на обе ноги низкорослая женщина, закутанная в волочившуюся по земле пенулу с надвинутым по самый нос капюшоном тащилась по Месе от портика к портику, то и дело получая толчки от торопившихся прохожих, пока не свернула на улицу, ведшую к Силиврийским воротам...
Получив таким способом послание от августы, Евфросина немедленно исполнила ее просьбу, в тот же день послав с письмом к императору одного своего родственника.
Феофил прибыл в столицу вовремя: заговорщики как раз обнаружили себя, явившись около полудня к эпарху и заявив, что «несчастный государь убит, а потому следует подумать о судьбе державы». Эпарх выслушал пришедших – их было трое, но они дали понять, что сторонников у них много больше, – с сочувственным видом, покивал, согласился, что действительно о судьбе государства подобает позаботиться как можно быстрее, однако заметил, что пока еще нет достоверных сведений о том, что стало с императором, что «августейшая убита горем», и обсуждать с ней данный вопрос пока неуместно, и намекнул, что василевс, по всей видимости, предполагал в крайнем случае сделать своим преемником Алексея Муселе, между тем, кесарь на Сицилии... Пока шел такой разговор, в присутствие зашел сотник и, когда эпарх вопросительно взглянул на него, склонил голову, коснувшись рукой уха. Это был условный знак; эпарх подошел к сотнику, и тот что-то шепнул ему. В глазах эпарха сверкнула радость, он подмигнул сотнику и громко сказал суровым тоном:
– Ты что, не мог подождать с этими глупостями?! Видишь, у меня важный разговор с господами синклитиками!
Сотник, изобразив на лице смущение, ретировался, а эпарх вновь вернувшись к своим посетителям, с самым серьезным видом принялся обсуждать, следует ли послать весть к Муселе и пригласить его немедленно возвращаться или же повременить до выяснения «всех обстоятельств печальных событий». Синклитики, со своей стороны, то и дело сокрушаясь по поводу «несчастий, обрушившихся на державу», осторожно заговорили о том, что не стоило бы торопиться с вызовом кесаря, «ведь кто знает, не найдется ли среди граждан человек, более достойный восседать на ромейском престоле».
– Весьма интересно! – раздался сзади голос, от которого у посетителей эпарха ослабли колени. – И кто же этот достойнейший человек, хотел бы я знать?
Синклитики медленно, точно во сне, повернулись к дверям. Там стоял император, а за его плечами виднелась военная стража.
Заговорщиков в тот же день пытали, выведали имена еще нескольких сообщников и вечером, по приказу василевса, все они были казнены. Горожане, узнав о том, что император жив и здоров, высыпали на улицы и бурно ликовали; казалось, никто и не вспоминал о том, что василевс вернулся в Город после военного разгрома...
Феодора, услышав, что муж вернулся, выбежала из покоев и, встретив его у Лавсиака, бросилась ему на грудь, и смеялась, и плакала, и целовала его, совершенно не стесняясь сопровождавших его кувикулариев, которые, впрочем, скромно потупив глаза, отошли в сторону. Выросший словно из-под земли Дендрис, чтобы как-то принять участие во всеобщем веселье, радостно завопил, тут же встал на голову и задрыгал увечными ногами. Император махнул рукой кувикулариям и ушел вместе с женой в ее покои. Там его приветствовали прислужницы августы, а очень скоро прибежали и Елена с Марией. Узнав, что Феофоб жив и даже спас императора от неминуемой гибели, Елена расплакалась от избытка чувств и долго не могла успокоиться. Мария просто сидела, смотрела на отца и улыбалась, слушала его краткий рассказ о сражении, ахала, стискивала руки, но потом снова улыбалась сквозь слезы, а ее маленькие сестры сначала прыгали вокруг него с веселыми криками, а потом, когда мать шикнула на них, просто уселись вокруг на ковре и с завистью поглядывали на Пульхерию, которая с самого начала залезла к отцу на колени и почти сразу сладко уснула... Феодора, однако, внимательнее оглядев мужа, вскоре отослала дочерей, сказав, что «всё завтра, а сегодня папа устал».
Когда, наконец, они закрылись вдвоем в спальне августы, напряжение, которое держало императора в течение последних дней, вместе со внутренним бесчувствием, вызванным множеством обрушившихся на него ударов, от которых он словно бы «потерял сознание», отпустили его, и Феофил с глухим стоном упал на кровать и закрыл глаза. Августа села рядом и погладила его по плечу.
– Не убивайся так! – тихо сказала она. – Всё-таки Господь спас вас!
– Не всех, – император стиснул зубы и помолчал несколько мгновений. – Те, кого мы оставили на холме, скорее всего, все в плену... или мертвы... – он взглянул на жену. – Арсавир убит.
– Господи! – выдохнула Феодора.
– Его убили, приняв за меня. Он сам предложил такую маскировку: я был в простых доспехах, а он надел сагий... Вот так и выясняется, кто герой, а кто... Скажешь Каломарии?
– Да.
«Странно! – подумал Феофил. – Она сказала мне сейчас в утешение почти то же самое, что и после поражения у Герона, и тогда меня это так раздражало, а сейчас – совсем нет... Впрочем, тогда я был еще слишком самоуверен... и слеп... Бедная Каломария, она даже не увидит тела мужа и не сможет его похоронить! Разве утешит ее то, что он погиб смертью храбрых, защищая меня?.. Не слишком ли много жертв ради моего спасения?!.. А я тогда обозвал его тупицей... Господи, прости меня! Помилуй его и приими в царствие Твое! И ведь погибают как раз лучшие, а трусы бегут и остаются жить!..»
Феодора словно прочла его мысли.
– Дядя бредит уже второй день, – тихо сказала она. – Но когда мы с ним говорили, он очень сокрушался о своем бегстве и говорил, что если ты погиб, то виноват будет он, плакал даже...
– Да ладно, он-то как раз сражался прекрасно, особенно сначала... Но эти турки, дьявол бы их взял, всё переломили!.. Да я и сам виноват: надо было настоять на ночном сражении, может, тогда бы всё вышло иначе... – он чуть помолчал. – И это еще не конец, Феодора. Анкира погибла! И что будет с Аморием, тоже неизвестно...
ОГЛАВЛЕНИЕ РОМАНА: http://proza.ru/2009/08/31/725