Глава IV

Олег Чабан
                Глава IV


                В мечтах заветных, мыслях светлых
                Я все спешил куда-то вдаль
                И искренне теперь мне жаль,
                Что пролетели незаметно те дни,
                Оставив лишь печаль.

                Она одна со мной осталась,
                Подруга старости моей.
                И я в оплате перед ней
                За то, что так легко мечталось
                В беспечной юности моей…

                (Олег Чабан)


             Один мужик купил в конце лета пару ящиков отборных душистых и краснейших помидоров и решил так: «Положу их в погреб, а зимой, когда таких изумительных, налитых солнцем, плодов ни у кого не будет, я буду их кушать, и все мне будут завидовать».                Сказано, сделано.
             Как-то в начале сентября мужик решил проверить свои запасы. Он спустился в погреб и стал перебирать помидоры. Красавцы! Просто слюнки текут. Один к одному. Вот только один немножко начал подгнивать. Мужик взял его с собой, гнильцу вырезал, а помидор съел.
На следующий день он снова заглянул в подвал и опять обнаружил один подгнивший помидор. И опять, как и в прошлый раз, он убрал гнильцу у помидора и скушал его.
             На следующий день та же история.
             Вот так с мыслями о том, как зимой он будет есть спелые и сочные помидоры, мужик за осень умял пару ящиков гнилых помидоров.

             Порой мы подсознательно, а то и сознательно, упорно тянем свою жизнь до того момента, когда мы сможем совершенно спокойно сказать себе, что ничего уже нельзя изменить.
             Потом…, потом…, потом…, потом…
           Потомов нет!!!
             И никогда не было. Их просто-напросто не существует. Потомы – это успокаивающая и усыпляющая смесь из неосуществленной мечты и несбывшейся надежды.
             Выигрывает тот, кто в один прекрасный день может сказать себе:
           - Хватит потомов! Хочу здесь! Хочу  сейчас!


                *     *     *

О! кто бы знал, как я хочу напиться,
Чтоб затушить пожар в своей груди.
И каждой клеткой тела насладиться
Бессмысленностью жизни и пути.

Уйти в туман и кануть безвозвратно.
Мечты в угаре пьяном растоптать.
И веселиться, и гулять развратно,
Устав неясное искать.

Устав в борьбе с самим собою,
Отдаться пьяному покою.

                (Олег Чабан)


              Впервые в жизни Славка напился. Вдрызг, в дупель, в стельку! Он бродил, еле стоя на ногах, по густо закуренной пивной от столика к столику и, размазывая слезы по щекам, спрашивал у всех как пройти в Предкружье. Люди реагировали по-разному: кто просто отворачивался, со словами: «Ну, вот, еще один нализался», кто откровенно ржал, а иные и вовсе молча протягивали деньги. Компания только что пришедших и обосновывающихся за угловым столиком у барной стойки молодых ребят весело орала: «Эй, братан, если бабло есть, то это к нам! У нас тут еще ни одной кружки!»
               Нашлись и такие, которые пытался вникнуть и спрашивали: «А что это? Предкружье…. Деревня, что ль,  какая? ... Или район? ... Область то хоть знаешь?»
              На что Славка, нечленораздельно мыча и мотая головой из стороны в сторону, твердил только одно:
            - М-м-м…, не зна-а-а-ю…, ничего-о-о не зна-а-а-ю…, мне туда на-а-до…, мне о-о-о-чень туда-а на-а-ада-а…

               
                *      *      *

               Проснулся я от какой-то возни рядом с собой и с ленцой оправдывающегося, приглушенного до шепота, мужского голоса:
             - …Да, кто же знал, что их там четверо окажется. Обычно, ведь, как? Слухач, да наблюдатель. Ну, и, в исключительных случаях, контролер. Тех двух мы сразу пробили, они по оврагу дымкой стелились. С контролером же пришлось повозиться. Сначала решили, что его в этот раз вообще нет. Ветер помог - верхушку ели качнул, лапку на мгновенье раздвинул, Миленка его внутренним дыханием и просекла. Ну, и все, полный комплект! Стали устранять и тут этот гад нарисовался. Он, прикинь, в барсучьей норе под сумрачным покрывалом  схоронился. Его там только Трофимыч бы просек. Повезло то, что тот, хоть и спец, но, видать, из новичков. Вместо того чтобы отлежаться, да и отвалить потом по-тихому, решил, придурок, отличиться и нас повязать. Тут мы его и приняли. Но уже, сам понимаешь, не до росинок было. Мы его вдвоем еле в бересту укатали, да так и приволокли. Трофимыч с час его в закутке о чем-то дурман- травой выпытывал, а затем ввел в забвение и отправил в образе нищего по Межгранью странствовать. Милену в Пролесье, а меня сюда на пару дней.
              Второй голос, явно моложе, спросил:
            - Трофимыч сердится, чай?
            - Да я бы не сказал. Но, вот, встревожен – это точно.
            - А  чего это сумрачье так активно зашевелилось? 
            - А это, ты, вот, у него спроси, когда проснется. Я сам толком пока ничего не знаю. Знаю только, что Трофимыч его Бродягой кличет и, что он, то ли из «параллельки», то ли еще откуда, прям на Славку вывалился.
            - Да-а…, дела…
              Голоса стихли. Наступила тишина. Где-то за стеной трещал сверчок. Тихонько потрескивали в печи дрова. Я снова провалился в сон…

             …Раздался телефонный звонок. Я снимаю трубку и слышу ее взволнованный  и приглушенный голос:
            - Кажется, он собирается меня убить…
              Затем следуют короткие гудки. Я бросаю трубку и, на ходу надевая куртку, кидаюсь на улицу…

              …Мы гуляем, взявшись за руки, по опавшим листьям в Таврическом саду. У воды резвится детвора. Бабулька, божий одуванчик, достав из полотняной сумки целлофановый пакет с хлебными крошками, кормит  голубей. Умиротворенно прогуливаются с колясками молодые мамаши.
                Нам хорошо вдвоем. Мы почти не разговариваем, лишь изредка перебрасываемся парой фраз. Легкие и словно застывшие улыбки на наших лицах говорят сами за себя.
                С тех пор, как мы встретились и отдались так внезапно и с неудержимой силой охватившей нас страсти, пролетело два года. За это время наши чувства не остыли, хотя и приобрели некоторую сдержанность и спокойствие.
                Она была замужем, но муж ее, Мефодий, как ей казалось, ни о чем не догадывался. (Как же жестоко она ошибалась!).
                Когда я с ним познакомился, Мефодий произвел на меня впечатление  человека порядочного, неглупого  и не без чувства юмора. Была в нем еще какая-то беззащитность и, наверное, поэтому меня охватило чувство непорядочности по отношению к нему. Но длилось оно недолго. Очень скоро на смену ему пришло другое чувство. Чувство того, что Мефодий и сам уже давно живет двойной жизнью. Не смогу объяснить из чего сложилось это мнение, очевидных фактов у меня не было, но чутьем старого прожженного волка я был почти убежден, что это так.
                Я пытался мягко и ненавязчиво поделиться этими соображениями с ней, но она, неизменно смеясь, всегда отвечала только одно: что это абсолютно исключено. Не знаю, чем были вызваны эти утверждения: ее ли нежеланием хоть на мгновенье выказать подобного рода сомнения (а то, что они у нее были, я не сомневался), или же наивно полагая, что я попросту ревную и соответственно немного интригую, но факт оставался фактом – она не хотела говорить на эту тему. И я отступил. В конце концов – это ее право. …

               Сладко потянувшись и, зевнув во весь рот, я окончательно проснулся. И еще не успев до конца открыть глаза, машинально потянулся рукой к правому глазу. Кончиками пальцев аккуратно пробежался по запекшейся корке  шрама, тянущегося по диагонали через бровь почти до самого виска. Бровь припухла и слегка побаливала, но глаз открывался без проблем. Это меня успокоило и порадовало.
                Где-то за стеной монотонно и еле-еле слышно бубнил чей-то голос.   
                Обведя глазами по сторонам, я оглядел то, до чего мне всего лишь несколько часов назад не было вообще никакого дела. Это было помещение, примерно с человеческий рост, не более того, напоминающее что-то среднее между чердаком и подвалом. А, если выражаться точнее, то стены этого, так называемого убежища состояли из монолитного бетона, как и стенки фундамента в подвале самой обычной многоэтажки, а, вот, деревянный потолок со стропилами выглядел, как чердак обыкновенного деревенского дома. Весь пол был устлан изрядно утоптанным слоем соломы. По всему полу с расстоянием около метра друг от друга вдаль в два ряда, довольно симметрично между собой, тянулись тюфяки из мешковины, набитые, судя по всему, нежнейшим и душистым сеном. Ничего, хоть сколько бы напоминающее одеяла, не было в помине. Зато возле каждой такой импровизированной кровати стояло по самодельной прикроватной тумбочке, настолько приземленной, что скорее походило на ящик с открывающейся дверцей.
               И хотя я отчетливо помнил, что когда забирался сюда, было достаточно темно, сейчас в помещении было светло, как днем. Причем в самом прямом смысле этого слова. Я мог бы поклясться, что за окнами самый разгар дня и вовсю светит солнце. Но, в том то все и дело, что всюду, куда не посмотри, не было даже намека хоть на какое-нибудь окошко. Да что там окошко, даже щелей никаких не было. Единственным источником света могли бы служить листы или пластины света, по другому не назовешь, миллиметра два – три толщиной, окружавшие в три ряда, а именно голубой, зеленый, желтый, с расстоянием между стеной и друг другом пять – семь сантиметров, по всему периметру стен и потолка. Причем цвета этих, как будто сделанных из наипрозрачнейшего стекла, пластин читались четко, не смешиваясь между собой ни на йоту, под каким углом не смотри. Никакого преломления и никаких теней. Но эти листы свет не излучали и существовали как бы сами по себе. Откуда брался основной, тот самый дневной и солнечный свет, было абсолютно непонятно.
               Мой, такой тщательный и спокойный осмотр, был прерван сильно приглушенный стенами гулом чем-то возмущенных многочисленных голосов. Судя по всему там, за стеной, шло собрание, достигшее, казалось своего апогея.
                Я еще раз крепко потянулся, прохрустел костями третью сонату Бетховена, зевнул и вскочил на ноги. Навстречу приключениям опаздывать нельзя!