По ночам лаяли собаки... Лай этот возникал где-то за окраинами, хриплый, надсадный... Нарастал, ширился, приближался и выплескивался на слепую площадь волной безадресной и от того еще более тоскливой злобы. Казалось, воет сама ночь. Воет, глядя в пустое небо черными зияющими зрачками.
А день начинался в конце переулка. В том кособоко сквадраченном проеме между серыми крышами, откуда медленно и холодно выглядывал тоже какой-то скошенный и неуверенный свет. Всползало солнце – холодное, неприкаянное, в недобром оттенке переспевшей хурмы. В него можно было смотреть нахально – не щурясь.
И приходили они. Молодые и постарше. Трезвые и не очень. Брали бутылку-другую, пачку сигарет. Реже хлеб. Нетерпеливо стучали монеткой о прилавок. Считали сдачу. Благодарили.
А она улыбалась им. Той застенчивой и чуть печальной улыбкой, которая одна и осталась от пупочки-мумочки, хохотушки и профессорской дочки.
И писала стихи. В прыгающих тенях от стекла керосиновой лампы, неумело прочищенного газетным жгутом. На картонках из-под сигарет – пестрых, с неровно оборванными краями.
Еще не прошло оно. Живо. И длится.
И сумрак прилег на измятой постели.
А ночи выходят, пустыми глазницами
Отслеживать нам недоступные цели...
А они возвращались. Всегда. Успокоив жажду, приходили за удовольствиям. И ждали их, нетерпеливо стуча о прилавок. Монеткой.
Темнели глаза. Нет, прежде чуть расширялись, смаргивали, как от встречного ветра. Как-будто пытались сморгнуть неожиданное и непонятное. И после уже темнели. Надолго. Исписанная мелкими строчками картонка косо скользила с колен.
Из крепко и тесно зажатого в кулачке того - как отрезанного - прошлого, откуда-то из-под забрала подрыженной челки вдруг проступали припухшие скулы сорванца, девчушки-футболиста с толстыми ножками в джинсовых шортах. И губы сами, по следам детских обид, подрагивая, выговаривали то - самое-самое. В грохоте сердца тонул скрежет рваных и искореженных слов.
Срывается ветер, простужен и ранен
Предутренней ранью. Да что там погода –
И солнце готово взойти над окраиной,
И медлит одной только ночи в угоду!..
В ночи что-то было. Свое, ночное – с вскриками, возней. Неожиданно взрывалось потасовкой. С выстрелами. С женскими смачными проклятьями. И так же неожиданно стихало. Над приподнятой оконной панелью скрипел, описывая неправильный полукруг, газовый фонарь-самоделка.
Где-то она уже слышала этот звук. Где-то у моря. В такой же тревожной, ненастной и недоброй ночи. И бретер-красавец спускался к воде вслед за смутным белым платьем...
Замолен как грех. Как забвенье обещан
Покой. Но сквозит ожиданье ответа,
Где полночь змеится по времени трещиной
И бродит луна в зеркалах и паркетах...
А в конце ночи было утро. Даже еще не само утро, а ожидание.
Но нет – не под силу слепому туману
Рассветная ширь! И отчаянной веры
Слезами давно прощены и обмануты
Надежды. Светает. Сереют шпалеры.
По стеклам текли струйки пота. Прямо напротив, укрыв собой от остуды и греясь о свой товар, выстраивались ранние торговки утренним хлебом. И та, с простым русским лицом. В голубой чистой шапочке и с такими же ясными глазами. Она и на рисунке светится синевой сквозь резкие черные штрихи выцветшего косметического карандаша.
Карандаша хватало на одну ночь. Как и керосина. И бумаги.
И вновь, как вернувшийся призрак опасно,
Как свет фонаря – беспричинно и бело,
Вступает оно. И возводит напраслину
На душу. На ночь. На судьбу. И на тело.
1996/2009