Чёрный ворон

ПРОЛОГ
Ученики девятого класса Красногорской средней школы с радостными криками высыпали из школьного автобуса и наперегонки бросились к большой сверкающей шарами и разноцветными хлопушками ёлке. Один Славка Никонов не спешил вместе со всеми, он в первый раз в жизни видел Москву и впервые вступил на гладкую брусчатку Красной площади.
Красная площадь. Святое место. Отсюда в сорок первом году солдаты уходили на фронт защищать столицу, а в мае сорок пятого победным парадом гордо бросали к подножию Мавзолея фашистские штандарты. Всё это Славка видел в документальном кино на экране кинотеатра города Кунгура, откуда он вместе с родителями приехал два месяца назад. И вот он сам стоит на Красной площади и не на экране, а собственными глазами видит Кремль, Мавзолей Ленина – Сталина, памятник Минину и Пожарскому, храм Василия Блаженного. Слова песни «Москва столица, моя Москва» доносились откуда-то из громкоговорителя, а может быть, и просто звучали у Славки в голове.
Он любовался Москвой, и сердце его наполнялось гордостью за красоту и величие столицы, за могущество Родины. Он был счастлив оттого, что живёт в этой стране, оттого, что Красногорск рядом с Москвой, и он теперь может свободно приезжать в столицу, посещать театры, музеи и просто гулять по Красной площади.
Бедный мальчик! Он не знал, что именно в этот день где-то в далекой Англии появилась маленькая грозовая тучка, похожая на чёрного, расправившего крылья ворона. Она весело покачалась над Лондоном и понеслась на Москву с единственной целью — оглушить громом и молниями, облить грязью и бросить на самое дно этого жизнелюбивого мальчишку. Судьба неотвратима? А что такое «судьба»? Мистика или реальность? Стечение обстоятельств или путь, предначертанный кем-то? Этого никто не знает. Каждый человек надеется на счастливую судьбу. Но надежда — слабый помощник. И не безумство храбрых, а разум и воля — вот смысл жизни и единственные орудия борьбы с превратностями судьбы. Пусть ты не победил, но ты и не сдался! Ты боролся за своё счастье до конца, и этого уже немало.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Пятнадцатого декабря 1953 года старший лейтенант Комитета государственной безопасности Леонид Георгиевич Никитин после ранения, полученного на афганской границе, где он прослужил без малого два года, прибыл в город Красногорск Московской области для дальнейшего прохождения службы. Два последующих месяца ушли на переподготовку. Наконец, десятого марта 1954 года, в девять утра старший лейтенант впервые вошёл в кабинет начальника отдела КГБ подполковника Шумова.
Подполковник уже располагал полной информацией о прибывшем. Он открыл сейф, достал небольшой конверт и сразу приступил к делу:
— Леонид Георгиевич, примите в разработку эту информацию. Думаю, что для начала это дело вас не затруднит. Даю вам срок два месяца.
В конверте находилась выписка из английской газеты «Таймс» от третьего января 1954 года. В статье говорилось, что в последние годы в умах советских граждан стало заметно меняться отношение к октябрьскому перевороту семнадцатого года, осуществлённому большевиками; что советский народ, особенно молодёжь, начинает просыпаться, и так далее… В конце статьи были приведены стихи советского гражданина, посвященные седьмому ноября. Стихи были так себе — явно чувствовалась детская рука автора: «Мы за Россию, они за Россию…», — однако последние строки отдавали откровенной антисоветчиной:
…Идёт по отчизне
Бойня кровавая,
А кровь льётся русская,
Кровь льётся алая.
И смотрит на это
Весь мир с сожалением,
Как гибнут народы
Под знаменем Ленина.
Далее сообщалось, что автором стихов был ученик одной из школ города Кунгура Пермской области. В оперативной информации, приложенной к статье, пояснялось, что автором статьи является журналист из Федеративной Республики Германии Форст Клюге, проживавший до 1943 года в Эстонии. Корреспондентской аккредитации в СССР не имеет. В Таллинне проживает его двоюродный брат по матери, корреспондент журнала «Новая Эстония» Рихард Дилану. Сотрудниками Комитета госбезопасности города Кунгура приложена ориентировка о том, что автором стихов может являться бывший ученик первой школы города Кунгура Никонов Вячеслав Владимирович 1938 года рождения, в ноябре пятьдесят третьего переехавший вместе с родителями из Кунгура в Красногорск Московской области на постоянное место жительства.
Уже через неделю Никитин имел подробные характеристики на родителей Никонова, полученные из райвоенкомата. Отец, Никонов Владимир Васильевич, 1913 года рождения, прослужив в армии двадцать три года, прошёл войну от первого до последнего дня, трижды был ранен, кавалер четырёх орденов «Красной Звезды», в октябре 1953 года был уволен в запас и переехал с семьей в Красногорск. Мать, Мария Васильевна, образование — два класса сельской школы, домохозяйка. В настоящее время проживают в Красногорске в семье сестры Марии Васильевны, Кондауровой Натальи. На членов семьи Кондауровых также имелись подробные характеристики. Никто из близких родных Вячеслава во время Великой Отечественной войны в плену или интернирован не был, к суду не привлекался, под следствием не состоял.
Ещё раз перечитав все собранные материалы, Никитин надел гражданский костюм и отправился в школу. Пришла пора встретиться с Никоновым-младшим.
Подойдя к школе, Леонид остановился у продуктовой палатки и стал ждать окончания занятий первой смены. День был ясный, по-весеннему яркое солнце радостно улыбалось прохожим. Белые барашки облаков летели на встречу с югом, лёгкий ветерок шептал о приближающейся весне. Ждать пришлось недолго.
Первыми из школы выходили ученики младших классов с тяжёлыми пузатыми портфелями, набитыми учебниками, сменной обувью и прочими детскими атрибутами от рогаток и пластмассовых пистолетиков до тряпочных кукол, которых приносить на уроки категорически запрещалось. За малышами потянулись средние классы, последними выходили старшеклассники. Несколько старшеклассников зашли за угол школы и закурили. Никитин подошёл к курильщикам
— Ребята, подскажите, как мне найти Никонова Вячеслава из 9-го «Б»?
— А зачем он вам? — пряча зажжённую папиросу в рукав пальто, спросил среднего роста коренастый блондин с карими глазами и румяным, открытым детским лицом. — Я Никонов. А что надо?
— А я Никитин из горкома комсомола. Хотел с тобой поговорить. Давай отойдём в сторону. — Они отошли от группы курильщиков, которые провожали их любопытными взглядами. — Ты, Слава, шапку-то надень, простудишься.
— Не, я к морозу привычный. Ну, давай гуторь. Что хотел? — начал говорить Славка и тут же осёкся: — Извините, мы недавно приехали с Урала, я ещё не привык к московской речи.
— Слава, я слышал, что ты стихи сочиняешь?
— Откуда? Я вроде никому не трепался.
— Сорока на хвосте принесла, — отшутился Никитин.
— Нет, правда, мы как сюда приехали, я ни одного стиха не сочинил.
— Что так?
— Некогда. По всем предметам подзалетел. Я хотел сказать «отстал».
— Лень учиться было?
— Учителя говорят, что в Кунгуре, откуда мы приехали, уровень преподавания очень низкий, вот я и отстал от класса. Сейчас догоняю. Химию ещё подтянуть осталось. А сперва меня в восьмой класс хотели перевести, но я не согласился.
— Может, ты мне покажешь что-то из ранее написанного?
— Могу. Но зачем они вам?
— В апреле намечается комсомольская конференция, хотелось бы что-то про весну, про май, про солидарность трудящихся. Показал бы ты, Славик, мне свои альбомы со стихами, может, что и выберем.
— Ну, вы и ляпнули. Какие там альбомы? Есть-то всего одна тетрадка, — засмущался Славка.
— А она у тебя с собой или дома?
— С собой, в портфеле.
— А ты говоришь — никому её не показывал. Любой мальчишка на перемене мог подойти, когда тебя не было в классе, вытащить твою тетрадку со стихами и прочитать.
— Фигушки! Она у меня под подкладкой, сразу не найдёшь.
— Вот что, Никонов. Что мы здесь стоим на холоде? Пошли ко мне в кабинет, это в здании исполкома, тебе по пути, вместе посмотрим твою тетрадь, глядишь, что-нибудь и выберем. Согласен?
— Если ненадолго, давайте зайдём. Только мне бы не хотелось, чтобы в школе узнали, что я стихи сочиняю. Ребята дразниться начнут: учиться как следует не может, а туда же — в поэты лезет. Сперва надо в школе подтянуться, а уж потом сочинять.
— Тут ты прав, школа прежде всего. Но можно будет напечатать и под псевдонимом. Как, пойдёт?
— Не знаю. Подумать надо. Может, вам ещё ничего и не понравится.
Незаметно за разговором они вошли в здание исполкома, поднялись на четвёртый этаж и по длинному коридору прошли в конец здания.
— Заходи, Славик, раздевайся, пальто повесь на вешалку и садись к столу.
Никитин тоже снял пальто, аккуратно причесал густые чёрные волосы и сел за стол.
— Ну, брат, доставай свою тетрадь, — весело предложил он.
Настроение у него было отличное. Погода стояла прекрасная. Никонов оказался таким, каким он его и представлял, — простым, бесхитростным мальчишкой.
Славка поставил на стол портфель, вытащил содержимое, затем отодвинул внутреннюю подкладку, из-под неё извлёк обыкновенную школьную тетрадку и подал её Никитину.
— И это всё? — спросил Никитин, теряя надежду.
— Нет, здесь стихи, которые я в прошлом году сочинил, а дома есть ещё тетрадка.
— В таком случае всё отлично. Посмотрим, что тут у тебя.
Стихи, интересовавшие старшего лейтенанта, были на втором листе. Внимательно прочитав их, Никитин понял, что это именно то стихотворение, которое было напечатано в новогоднем номере Лондонской газеты, правда, без двух последних строчек.
— Тут не хватает ещё двух строчек, — неожиданно выдал себя Никитин.
— Где? — спросил Славка.
— По-моему, вот здесь не хватает для рифмы еще пары строк, —попытался исправить положение старший лейтенант. — Вот, почитай сам, — он повернул тетрадь текстом к Никонову. Славка посмотрел на текст и уверенно сказал:
— Тут все строчки на месте.
— Славик, ты помнишь, когда ты сочинил эти стихи?
— Помню. В прошлом году, в конце октября, ещё в Кунгуре.
— Ко дню Октябрьской революции?
— Нет. У нас в Кунгуре незадолго до праздника в клубе полка, где отец служил, кино «Чапаев» показывали. Вы «Чапаева» смотрели?
— Конечно, смотрел, — ответил Никитин.
— Так вот, там есть место, где Чапаев даёт Петьке задание захватить в плен беляка. Петька вышел на берег реки и видит: сидит старик-белогвардеец, рыбу ловит. Петька его и сцапал. А беляк заплакал и говорит Петьке: «Брат мой Митька помирает, ухи перед смертью просит. Отпусти меня, Петька. Я только Митьку перед смертью ухой покормлю, сам к вам приду и сдамся в плен». Петька, ясное дело, пожалел старика и отпустил, взяв с него честное слово, что тот сам к красным придёт и сдастся. Чапаев, как услышал об этом, отругал Петьку, а зря: белогвардеец сдержал данное Петьке обещание. Как только его брат умер, старик сам пришёл в отряд Чапаева и сдался в плен. Вот и выходит, что Петька — простой русский мужик и старик белогвардеец этот — тоже простой русский мужик, а друг против друга воевали.
— Тут ты, Никонов, не прав, — возразил Никитин. — Царь Николай тоже русский был, а сколько крови пролил!
— Так то — царь, а это простые русские люди. Жалко их.
— В любого человека, Слава, стрелять страшно и жалко, и вообще брать в руки оружие страшно.
— Нет, я из пистолета с двенадцати лет стреляю, и мне ни разу страшно не было.
— Это где же тебе приходилось стрелять?
— На стрельбище. Папка года два назад привёл меня на полковое стрельбище, дал свой пистолет и объяснил, как надо его правильно держать, как целиться в мишень. Я всю обойму отстрелял, папка и говорит: «Иди смотри, сколько пуль в мишень попало». Я подошёл, смотрю, а мишень вся чистая, только в самом углу кусочек фанерки отскочил. Вернулся я на исходную и говорю отцу, что одна пуля точно попала в мишень, а отец засмеялся. «А ты, — говорит, — оказывается, хвастун и фантазёр. Как ты мог в мишень попасть, когда я пистолет холостыми патронами зарядил? Сперва научись пистолет в руке держать спокойно, без напряжения, не рыскать по мишени. Плавно подвёл мушку к центру, совместил её с яблочком и плавно спускай курок, не жди, когда рука задрожит. Научишься правильно цель держать — получишь боевые патроны. Я теперь с любой руки стреляю. Правда, с левой поточней. Левша я.
— Хорошо, Славик, а теперь скажи мне, только честно, ты кому-нибудь показывал это стихотворение?
— Нет, никому. А в чём дело?
— Не торопись. Подумай хорошенько.
— Тут и думать нечего. Я точно помню. Я его сочинил в октябре, а девятого ноября мы с папкой и мамкой из Кунгура уехали.
— Значит, ты эти стихи отцу или матери давал читать, так?
— Нет. Я год назад отцу один свой стих показал, так он меня так обсмеял, что я ему сроду больше не покажу, а мама вообще читать не умеет. Раньше я свои стихи Екатерине Исаевне показывал, нашей классной руководительнице, а этот и ей не показывал. Точно. В конце октября она болела. Я, когда уезжал в Красногорск, к ней домой прощаться ходил.
— Значит, в Красногорске кому-то показал.
— Да нет же. Я эту тетрадку, как в Кунгуре в портфель спрятал, так она в нём и лежит до сих пор. То есть лежала, пока вы её не попросили показать. А зачем вам нужно знать показывал я стих кому-либо или нет?
— Мне кажется, что я его где-то уже встречал.
— Вы что, считаете, что я украл его?
— Нет. Я так не считаю. И всё же очень тебя прошу, подумай хорошенько и вспомни, кто мог держать эту тетрадку кроме тебя?
— В Красногорске я точно тетрадь из портфеля не доставал. А в Кунгуре? Вспомнил! Точно, учителю физики, Орниесу Яну Карловичу!
— Это очень интересно, Славик. Когда?
— В конце октября прошлого года. К нему тогда родственник приезжал на две недели в отпуск. У нас на речке Сылве голавль крупный ловится, родич Орниеса и приезжает каждую зиму на пару недель в Кунгур порыбачить.
— Фамилию родственника помнишь?
— Нет. Он то ли в Латвии, то ли в Эстонии известный поэт, вот Ян Карлович и предложил мне показать ему мои стихи.
— Никонов, ты точно помнишь, что именно твой учитель предложил тебе показать эту тетрадку своему родственнику?
— Нет, я точно не помню. Может, я сам попросил Яна Карловича. У нас вся школа знала о том, что его родич то ли поэт, то ли писатель.
— Ну вот, Славик, а ты говорил, что никому не показывал. Что дальше с тетрадкой было?
— Ничего. Ян Карлович после уроков взял мою тетрадь и на другой день вернул её мне.
— Эту тетрадку? — уточнил Никитин.
— Да.
— И что сказал, помнишь?
— Помню. «Твои стихи мы прочли. У тебя есть способности». Отдельные строчки, говорит, неплохие. И посоветовал мне побольше русских и советских поэтов читать. В частности, стихи и переводы поэта Пастернака. Но у нас в школьной библиотеке стихов Пастернака нет, а в городскую библиотеку мне ходить некогда. Летом запишусь в городскую библиотеку, тогда почитаю.
— Вряд ли ты в наших библиотеках найдёшь произведения Пастернака, — Никитин взял в руки папку, лежавшую на столе, раскрыл её, молча достал какой-то бланк, заглядывая в первую страницу папки, заполнил его и протянул Славке.— Всё, Никонов, разминка окончена, пора переходить к серьёзному разговору, — лицо Никитина сделалось строгим и, как показалось Славке, даже злым. — Моя фамилия — Никитин Леонид Георгиевич. Я — старший лейтенант Комитета государственной безопасности. Прошу внимательно ознакомиться и подписать этот документ.
— Что это? — спросил Славка насторожившись.
— Я, старший лейтенант КГБ, предупреждаю вас, гражданин Никонов, о необходимости строго соблюдать государственную тайну. Предупреждаю о том, что сам факт нашей встречи есть государственная тайна. Всё, о чём мы с вами говорили и о чём будем говорить в дальнейшем, также является государственной тайной. Вы предупреждаетесь также о том, что вашим долгом как гражданина СССР является обязанность честно и правдиво отвечать на мои вопросы, искренне содействовать расследованию. Предупреждаю вас о том, что вы несёте уголовную ответственность за дачу заведомо ложных показаний и вольное или невольное введение расследования в заблуждение. Вам всё понятно?
— Понятно, — почти заикаясь ответил Славка, потрясённый таким поворотом казалось бы дружеской беседы.
— Если тебе понятно, прочитай и подпиши расписку. Затем, вот тебе чистые листы, подробно опиши когда, где, в какое время, а также при каких обстоятельствах и в чьём присутствии ты давал свою тетрадь с этим, именно с этим стихотворением своему учителю. Обязательно укажи его фамилию, имя, отчество, адрес. Всё самым подробным образом. Ты всё запомнил?
— Да. Я домашнего адреса Яна Карловича не знаю.
— В таком случае напишешь номер школы, номер класса, какой предмет он у вас вёл.
— Товарищ старший лейтенант, Орниес шпион? — перейдя на шёпот, спросил Славка.
— Это пока тебя не касается, Слава. Придёт время, я всё тебе расскажу. Ты садись поудобней и пиши не торопясь. Главное, ничего не забудь и не пропусти. Запомни, любая подробность, любая мелочь может оказаться решающей. В нашем деле мелочей не бывает. Я, чтобы не мешать тебе, ненадолго выйду из кабинета. Твою тетрадку я возьму с собой.
Оставив мальчишку писать объяснение, Никитин направился в кабинет подполковника Шумова. Ему не терпелось поскорее доложить тому о своём успехе. В нарушение устава он вошёл в кабинет начальника без стука. Глаза старшего лейтенанта блестели от радости.
— Товарищ подполковник, у меня в кабинете сидит Никонов Вячеслав. Это он сочинил стихи, помещённые в английской газете, — Никитин протянул Шумову тетрадь со стихами мальчишки.
— Ну-ка, ну-ка, покажите! — Шумов взял тетрадь и, найдя злосчастное стихотворение, бегло прочитал. — Молодец, лейтенант, быстро справились. Вы сравнили текст оригинала с газетным текстом?
— Так точно. В оригинале, как и следовало ожидать, нет двух последних строчек, наша наука дала верное заключение о том, что последние две строки добавлены в стихотворение позднее. Всё очень просто.
— Вот именно. Всё слишком просто. А кто почтальон?
— Тоже есть зацепочка, товарищ подполковник. Никонов сейчас об этом пишет.
— Хорошо. Когда отпустишь этого писаку, со всем материалом — ко мне.
— Слушаюсь. Разрешите идти?
— Вы с Никонова расписку о неразглашении взяли?
— Так точно.
— А подписку о невыезде?
— Товарищ подполковник. Я считаю, что не стоит пока пугать мальчишку. Куда он денется? Родители приехали в Красногорск на постоянное жительство, парень учится в дневной школе. Полагаю, что никуда он не убежит, а напугаем мальца, он насторожится, замкнётся. Пока у меня с ним вроде неплохой контакт намечается.
— Согласен. Поступайте, как вам удобней. Идите.
Вернувшись в кабинет, Никитин застал Никонова сидящим на его рабочем месте. Мальчишка, вытирая пот со лба, старательно дописывал третий лист объяснения.
— Ну, Славик, покажи, что ты тут насочинял.
Никонов дописал последний лист и протянул Никитину:
— Я не проверил, здесь могут быть грамматические ошибки. Я потом проверю и исправлю, ладно?
— Хорошо-хорошо, ошибки можно и потом исправить.
Письменные объяснения Никонова соответствовали устному рассказу. Никонов утверждал, что именно он обратился к Орниесу с просьбой взять у него тетрадь со стихами, показать родственнику Орниеса и попросить последнего высказать своё мнение о стихах.
— Славик, ты можешь что-то добавить к написанному?
— Нет, я написал всё, что помню. Только я вам хочу сказать, что Ян Карлович — не шпион. У нас в школе его все любят — и ученики, и учителя. Он добрый и порядочный человек. Никогда ни на кого не крикнет, со всеми на «вы», даже с нами — со старшеклассниками, и учитель хороший. Я почему знаю? Когда я сюда в школу пришёл, у меня почти по всем предметам с натяжкой тройки были, а по физике твёрдая четвёрка, а физику у нас в Кунгуре Ян Карлович вёл.
— Кто тебе сказал, что ваш учитель физики шпион? Я тебе такого не говорил. Шпионам больше делать нечего, как за твоей тетрадкой гоняться. Не обижайся, Слава, но про шпионов это ты слишком.
— А почему вы про Яна Карловича выспрашиваете? Я не дурак, понимаю. Вы просто так спрашивать не будете.
— А тебе не кажется, что я не про учителя твоего, а про тебя хочу побольше узнать. Напишу письмо твоему Яну Карловичу, попрошу его написать мне всё, что он о тебе знает. Ты ведь дружил с этим учителем? Правда?
— У нас в школе все с Яном Карловичем дружили. У нас кружок физики был, в него пацаны со всех классов ходили. А если вы думаете, что я шпион, — можете писать. В Кунгуре вам каждый подтвердит, что я не шпион.
— Славик, ты только не обижайся, шпион — значит разведчик, а на разведчика очень долго учиться нужно. Твоего образования на эту профессию явно не хватит.
— Я и не обижаюсь. А вам приходилось ловить шпионов?
— Нет, ты будешь первый, — Никитин рассмеялся, — В общем, вот что, Слава, иди-ка ты домой, время позднее, засиделись мы с тобой, а тебе ещё уроки делать. Давай договоримся на будущее, где бы ты меня ни увидел — ты меня не знаешь. Если тебе надо будет мне что-то сказать или встретиться со мной — позвони по этому телефону, — Никитин написал на бумажке номер телефона и протяну Никонову. — У тебя память хорошая?
— Хорошая.
— Запомни номер телефона. Запомнил? Отлично, а теперь бумажку порви и брось в урну. Повтори номер. — Славка повторил. — Молодец. Если мне надо будет с тобой встретиться, я сам решу, как мне с тобой связаться. И запомни, Никонов, разговор у нас был очень серьёзный. Ты уже взрослый, скоро шестнадцать, пойми, что мы здесь не в бирюльки играем. Мы Родину от всякой нечисти охраняем.
— Товарищ старший лейтенант, я всю жизнь в полках среди военных жил и понимаю, о чём можно трепаться, а о чём нет. Можете не объяснять.
— Хорошо, если так.
Никонов поднялся, подошёл к вешалке, надел пальто, вышел, позабыв сказать «до свидания» и даже не вспомнив о зловещей тетрадке, оставленной на столе Никитина.
Проводив взглядом мальчишку, Никитин достал из стола чистые бланки допросных листов и, не торопясь, стараясь не пропустить ни одного момента из беседы, приступил к заполнению протокола. Примерно через час, перечитав написанное, аккуратно сложил в новую папку все собранные за день материалы по делу ученика 9-го «Б» класса Красногорской средней школы номер один Никонова В. В. Именно такое название теперь получило ранее безымянное дело об утечке за рубеж стихов неизвестного автора. Убрав тетрадь в папку, старший лейтенант с делом Никонова пошёл на доклад к подполковнику Шумову.
Подполковник резко отчитывал кого-то по телефону:
— …Пьяный слесарь в пивнушке объясняет на каких высотах и каких скоростях надо проводить съёмку наземных объектов и ни один не одёрнул болтуна. Как вам это нравится? Не оправдывайтесь. Подобным фактам нет и не может быть оправданий! Немедленно проведите в цехах инструктажи и представьте мне мероприятия по усилению бдительности на объекте, — Шумов положил телефонную трубку и, заметив вошедшего Никитина, предложил ему сесть.
— Слушаюсь, — по-военному отчеканил старший лейтенант.
— Закончили допрос Никонова?
— Так точно.
— Леонид Георгиевич, пора вам отвыкать от словечек типа «слушаюсь» и «так точно». Здесь вам не казарма. Пора переходить на нормальную гражданскую речь. Так и проговориться недолго, — Шумов раскрыл принесённую Никитиным папку, долго и сосредоточенно читал появившиеся в папке материалы. Дойдя до письменных объяснений Никонова, взял листки в руку, приподнял, как бы пытаясь определить написанное на вес. — Надеюсь не в стихах?
— В прозе, Петр Николаевич.
— Тогда ещё ничего, почитаем.
Объяснения Никонова показались Шумову подозрительными. Слишком просто всё сошлось, а Шумов не доверял простоте: простота хуже воровства. Так гласила поговорка, и Шумов полностью был с ней согласен.
— Леонид, вам не показалось при разговоре с этим мальчишкой, что он с вами ну, скажем так, был не совсем искренен? Слишком легко и просто всё сошлось.
— Никак нет, товарищ подполковник. Никонов во время беседы выглядел честным и искренним.
— Честным, искренним? Это всё эмоции. В нашей работе нет места эмоциям. Нужны только факты, а то, что в начале допроса Никонов пытался скрыть факт передачи тетради учителю, это уже факт, вынуждающий усомниться в его искренности. Не так ли?
— Не думаю, товарищ подполковник.
— Не думаете или уверены?
— Я уверен, товарищ подполковник, в том, что Никонов был со мной откровенен.
— Если так, хорошо. Вы ведёте дело, вам и карты в руки, — Шумов взял в руки тетрадь мальчишки и, не торопясь, начал перечитывать стихи. Вдруг лицо его стало злым и серьёзным. — А это вы читали? — Шумов начал читать вслух:
Хаты крестьянские, хаты убогие,
Окна, как щели, и дня не видать,
Тихо стоите вы — нищие божие,
Чтобы мне в душу печаль нагонять.
Тяжко от мысли, что счастье бесплодное.
Знаю, что лучшего нечего ждать.
Тяжко от мысли, что горю народному —
Хате убогой — конца не видать.
— Что это? Вы знаете, что это такое? Я вас спрашиваю!
— По-моему, это просто детская попытка подражать Некрасову.
— Вы кто, литературовед или чекист? Вам не понятно, что это явное злопыхательство и клевета на советскую действительность? Вы эту пачкотню читали?
— К сожалению, не обратил внимания.
— Не обратили внимания. Такая оплошность в нашей работе недопустима, в следующий раз получите взыскание. Вы взяли с Никонова подписку о невыезде?
— Я считаю такую меру преждевременной, — твёрдо возразил Никитин.
— Хорошо. Дело ведёте вы — вам и отвечать.
— Товарищ подполковник. Может быть, есть смысл встретиться с отцом Никонова, побеседовать с ним?
— Рано. Отца пока беспокоить не стоит. Установите за мальчишкой наружное наблюдение. Не спускайте с него глаз, все контакты со взрослыми, все адреса, где появляется Никонов, взять на учёт. Когда ему исполняется шестнадцать?
— В конце мая.
— Сделайте так: по исполнении Никонову шестнадцати лет найдите повод выселить его на сто первый километр от Москвы. Поймите, Леонид, это не жестокость и не излишняя перестраховка. Это, если хотите, необходимость. В Ильинском дача Первого Секретаря ЦК КПСС товарища Хрущева, в Архангельском — дачный посёлок высшего командного состава, в Нахабино — высшая школа КГБ, в нашем районе двенадцать частей ПВО, три оборонных завода, один только завод КМЗ — больше двадцати тысяч рабочих. Мне из-за одних пьяных болтунов уже по ночам кошмары снятся. Завтра подготовьте и отправьте все необходимые материалы на учителя в Кунгур, запросите из Кунгура характеристику на этого писаку, поручите оперативникам из отдела внутренних дел, не поднимая шума, собрать на Никонова подробную информацию. За самим Никоновым поставьте наружку. Раз в неделю являться ко мне на доклад. Задание понятно?
— Так точно. Понятно.
Вернувшись в свой кабинет, Никитин сел за составление плана-задания оперативной службе отдела. Закончив писать задание наружным наблюдателям, он внимательно прочитал написанное, и ему стало не по себе. Впервые за годы службы ему стало стыдно за свою работу.
Во время обучения в военном училище Никитина готовили к беспощадной борьбе с врагами родины, чем он и занимался в период службы на границе. Там был враг хитрый, коварный, специально обученный методам проникновения через границу, с явками, секретами, тайными тропами. Была борьба — кто кого, борьба не на жизнь, а на смерть. Целые институты разрабатывали своим агентам планы проникновения в нашу страну, а перед пограничниками стояла задача сорвать планы противника, обезвредить врага. Там был враг. А здесь сейчас он, боевой офицер, сидит и составляет оперативному отделу план слежки за простым советским мальчишкой, комсомольцем, сыном кадрового военного, можно сказать, героя войны, кавалера четырех орденов Красной Звезды. Но Никитин был солдат, и его долг — выполнять приказ командира. И он его выполнит, независимо от того, приятно ему это задание или неприятно. Шумов правильно заметил: в нашей работе нет места эмоциям, поэтому он, старший лейтенант Никитин, будет честно и скрупулёзно делать то, что ему поручено.
Никитин посмотрел на часы. Шёл девятый час вечера, а ему ещё предстояло готовить материалы Кунгурскому отделению КГБ.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Шестнадцатого апреля 1954 года старший лейтенант Никитин затупил на ночное дежурство. Кабинет дежурного КГБ находился в помещении городской милиции на втором этаже. Никитин зашёл в здание милиции и по привычке посмотрел на часы, висевшие в холе. Было двадцать два часа тридцать пять минут. Он направился в дежурную комнату, чтобы взять ключи. В дежурной комнате четверо милиционеров курили и возбуждённо о чём-то спорили. При появлении старшего по званию они не встали для приветствия, как предусматривает устав, а продолжали что-то громко обсуждать.
— Что случилось? — спросил Никитин старшину оперативника, сидевшего у самого входа в дежурку. Старшина встал, отдал честь. Остальные милиционеры замолчали.
— Сегодня в двадцать один час в районе посёлка Трикотажное в аллее между клубом и школой произошло ограбление. Трое или четверо грабителей ограбили парня и девушку. Двое нами задержаны на платформе электрички станции Трикотажная, за третьим выехала дежурная группа.
— Как это, трое или четверо? Пострадавших опросили?
— Об этом-то и спор. Пострадавшие дали разные показания, Пострадавшая показывает, что бандитов было четверо, а её дружок утверждает, что их было трое. Вот мы и обсуждаем, был ли четвёртый или нет.
— Где они сейчас?
— Потерпевших дежурная машина повезла домой. Двое грабителей допрашиваются. Один в пятом кабинете, второго в третьем кабинете допрашивает лично начальник оперативно-следственного отдела капитан Кандратьев.
— Ого! За что такая честь?
— Да мы как взяли его на платформе, так он сразу заявил, что в ограблении участия не принимал, факт ограбления видел и подтверждает, и заявил, что будет говорить только с капитаном Кандратьевым. Пришлось вызвать капитана из дома.
— Интересно. Пойду, загляну к нему. В третьем кабинете, говоришь?
— Так точно.
Когда Никитин вышел из дежурки, один из милиционеров спросил старшину:
— Что это ты перед ним так стелешься?
— А ты не знаешь, что он из КГБ? С ихним братом лучше не связываться, себе дороже будет.
Никитин вошёл в кабинет Кандратьева. С одной стороны стола сидел раскрасневшийся от злости капитан, с другой - щуплый брюнет с чёрными глазами и бледным, испуганным лицом.
— Ты посмотри на него, — обратился Кандратьев к Никитину. — Посмотри на этого бестолкового гадёныша. Я тебя, Серый, чему учил? Слушать, смотреть, запоминать и докладывать до того, как совершится преступление. Постараться предотвратить преступление, а если нет такой возможности — бежать к телефону и звонить дежурному. Самому нигде ни в чём не только не участвовать, но даже в свидетели не попадать. Я тебя этому учил, а ты что сотворил? Ты в грабёж соучастником влип. Ты — грабитель. Думаешь, я тебя буду вытаскивать? Вот тебе, — Кандратьев сложил из пальцев кукиш и повертел им перед носом мальчишки. — Ну что мне с ним делать?
Никитин открыл дверь кабинета и крикнул в коридор:
— Дежурный! — В кабинет вошёл дежурный старшина. — Выведите задержанного в дежурку. — Дождавшись исполнения приказания, Никитин закрыл дверь кабинета.
— Прежде всего, успокойтесь, капитан. Этот парень — ваш сексот? Он что, признался в соучастии в преступлении?
— Нет. Он, видите ли, хотел быть поближе к месту преступления для того, чтобы потом представить мне подробную картину грабежа. Ты представляешь, что мне будет, когда начальство узнает, что мой секретный сотрудник состоит в банде грабителей?
— В гневе правильного решения не найдёшь, капитан. Успокойся и подумай, как своего агента отмазать. Попробуй перевести его в свидетели.
— Как это сделать? Оба пострадавших письменно указывают на соучастие Серого в ограблении. Оба утверждают, что в момент ограбления Серый, он же Герасимов, стоял на шухере.
— Подумай. Насколько я наслышан, в этом деле ещё один субъект есть.
— Есть, да не про нашу честь. Парень с той же улицы, где Серый живёт. Никонов Славка. Пострадавшая, когда выходила из клуба, видела его стоящим рядом с грабителями, а во время ограбления ей показалось, что он стоял на страже у входа в аллею. Да чушь всё это. Как она смогла на расстоянии сто с лишним метров в полумраке разглядеть, кто в конце аллеи торчит? Она что, кошка? — Кандратьев закурил папиросу, выпустил клубок дыма, задумался.
— Хотя… постой, в этом что-то есть. Попробую покрутить. Не лишаться же звёздочки из-за этого дурака.
— Никонов Славка, говоришь? — осторожно переспросил Никитин.
— А вы что, знакомы с ним?
— Нет, не знаком. Фамилию эту где-то слышал. Ну, не буду вам мешать. Пора на дежурство.
Никитин поднялся на второй этаж, вошёл в кабинет и, не раздеваясь, подошёл к столу, снял трубку телефона и набрал номер. Дождавшись ответа абонента, коротко произнёс:
— Привет. Не спишь? Надо срочно встретиться. Подходи к старой церкви, к той, что рядом с милицией. Полчаса тебе на дорогу хватит? Отлично, жду через полчаса.
Затем открыл сейф, достал журнал дежурств, пробежался взглядом по записям. Срочного ничего не было. Никитин вернул журнал на место, вышел из кабинета, запер дверь и отправился на встречу с агентом, осуществлявшим в этот день наружное наблюдение за Никоновым Вячеславом Владимировичем.
К ночи заметно похолодало, но небо было чистым. Яркие, словно омытые весенней прохладой звёзды весело подмигивали редким прохожим. Дойдя до старой церкви, Никитин прислонился к толстой берёзе, поднял голову и стал искать на небе своё любимое созвездие с загадочным и романтичным названием Кассиопея.
Будучи ещё курсантом третьего года службы, Леонид познакомился с Ириной — студенткой Института горной промышленности. Ирина увлекалась астрономией и во время вечерних прогулок, когда небо было ясным, показывала Леониду ночные звёзды и с упоением рассказывала о строении небесных систем, созвездий, галактик. Но время шло, и вскоре Ирина исчезла из жизни курсанта. По слухам, она вышла замуж за геолога и уехала вместе с ним в экспедицию куда-то на север. Очевидно, ей захотелось посмотреть на полярное сияние. Леонид не огорчился поступку подруги. Про себя он шутил: «Она исчезла, оставив вместо себя прекрасную Кассиопею». И, где бы ни был Никитин — на учениях ли в Сибири, на действительной ли службе на юге страны или здесь — в двадцати километрах от центра Москвы, — ему достаточно было поднять голову, и он сразу находил ее, похожую на букву W, а, может быть, на древнее изображение летящей птицы, красавицу Кассиопею. Всюду она оставалась верной, не исчезающей подругой.
Чутким ухом пограничника Никитин уловил приближающиеся шаги и, всмотревшись в темноту, увидел невысокого человека в длинном солдатском плаще-дождевике. Это был его агент, проводивший сегодня наружное наблюдение за Никоновым.
— Добрый вечер, товарищ старший лейтенант, — тихо поздоровался агент.
— Добрый вечер. Доложите о своих наблюдениях.
— Сегодня объект вернулся из школы в четырнадцать часов. В доме находился до восемнадцати. В восемнадцать часов он вышел из дома и вместе со своим знакомым, Герасимовым, шофёром автопарка комбината, направился на платформу электрички. На платформе к ним присоединился высокий, худощавый парень лет восемнадцати-девятнадцати, личность которого установить не успел. Втроём они сели в электричку, следовавшую в Москву по расписанию в восемнадцать часов двадцать восемь минут. Вышли на платформе Трикотажная и пошли в клуб на девятнадцатичасовой сеанс. Фильм закончился в двадцать часов пятьдесят пять минут. По окончании фильма все трое вышли из клуба, остановились у фонарного столба рядом со входом в аллею, закурили. Тут к ним присоединился молодой, на вид лет двадцати двух или двадцати четырёх, невысокого роста мужчина. Объект с ним в разговор не вступал, а докурил папиросу и побежал на автобусную остановку. Сел в автобус, идущий по сорок девятому маршруту до Архангельского. Я едва успел за ним вскочить в тот же автобус с задней двери. Объект вышел на остановке Павшино, дошёл до дома номер три, постучал в дверь, не дождавшись ответа, пошёл домой. В дом объект вошёл в двадцать два часа пять минут. Что случилось, товарищ старший лейтенант?
— В двадцать один час на Трикотажке в аллее совершено разбойное нападение. Потерпевшая показала, что одним из грабителей был наш объект. Установлено точно имя одного из участников — Герасимов. Второй похож на человека, описанного тобой.
— В какое время совершено ограбление?
— В двадцать один час десять минут.
— Это явная ошибка, товарищ старший лейтенант. В это время объект ехал в сорок девятом автобусе. Мы вместе вышли в Павшино, и дальше я лично проводил его до дома, подождал пятнадцать минут. Объект из дома больше не выходил.
— Много народу садилось в автобус на Трикотажной?
— Нет, только он и я, большинство уехало на электричке.
— А в автобусе много было народа?
— Человек пять-шесть. Перед нами прошёл автобус по сорок второму маршруту.
— У вас есть фотография Никонова?
— Так точно.
— Завтра, а точнее уже сегодня, в восемь утра зайдёте в оперативный отдел и вместе с лейтенантом Плаховым поедете в автопарк. Найдёте там кондуктора и водителя маршрута, на котором вы ехали, предъявите им фотографию объекта и, если они его опознают, получите с них письменное подтверждение. Повнимательнее допросите кондуктора. Возможно, она знает кого-нибудь из ехавших пассажиров. Чем больше будет свидетелей этой поездки, тем лучше. Не думайте, что я не доверяю вашему устному рапорту, но дело может принять очень серьёзный оборот. Прошу вас отнеситесь к моему поручению со всей ответственностью. К шестнадцати часам ваш рапорт и письменные объяснения кондуктора, водителя автобуса и, желательно, ехавших с вами вчера вечером пассажиров должны лежать у меня на столе.
— Слушаюсь, товарищ старший лейтенант.
Вернувшись в кабинет дежурного, Никитин не торопясь снял плащ, поудобней уселся за столом, собираясь в спокойной обстановке взвесить события последних часов, как зазвонил телефон. Сняв трубку, он услышал голос подполковника Шумова:
— Поздравляю вас с первым замечанием по службе.
— За что?
— За опоздание на дежурство. Я вам звоню уже полчаса, вас нет на месте.
— Прошу прощения, но у меня было срочное свидание.
— И как? Ваша любимая пришла, не опоздала?
— Наоборот, оказалась в нужное время в нужном месте. Утром доложу.
— Сожалею, но ничего не выйдет. В семь часов утра вам предписано явиться в Нахабино по известному адресу. Вы направляетесь на двухнедельные учения.
— Какие учения? — не понял сразу Никитин.
— Не могу знать. Очевидно, в школе плохо учились, — пошутил Шумов.
— Прошу прощения, но сейчас это очень не кстати. В деле о стихах может появиться неожиданный поворот.
— Неожиданный поворот появится, если вы не выполните приказ, подписанный самим генералом Куликовым. Сворачивайте дежурство, идите в контору, получите у дежурного по отделу копию приказа и разнарядку на учёбу. Вам всё понятно?
— Понятно. Но мне не хотелось бы оставить без внимания упомянутое дело.
— А я на что? Ничего не случится. Две недели пролетят незаметно. В случае чего, я рядом и ты недалеко. Подъеду в Нахабино, посидим, поговорим, разберёмся, — подполковник повесил трубку.
Никитин поднялся из-за стола, проверил, заперт ли сейф, надел плащ, вышел из кабинета, запер дверь, спустился в дежурку, сдал ключ, постоял, подумал, не стоит ли зайти к капитану Кандратьеву, и решил, что не стоит — две недели действительно пролетят быстро. «Вернусь с учений — разберусь», - окончательно решил Никитин.
Выйдя из здания милиции, он остановился на минуту, вдохнул свежего весеннего воздуха и почувствовал прилив бодрости. Посмотрел на небо, отыскал свою красавицу Кассиопею, подморгнул ей и направился в отдел получать приказ и разнарядку на двухнедельную учёбу в высшую школу КГБ, располагавшуюся в посёлке Нахабино Красногорского района Московской области. Он и не предполагал, что по окончании учёбы его откомандируют в распоряжение начальника управления контрразведки, и в Красногорск старший лейтенант вернётся почти в конце года, когда наступят зимние холода и вся земля укутается в белое снежное одеяло. Но такова военная служба. Такова доля офицера. Его место там, куда его пошлёт Родина. Именно так было записано в воинском уставе.
В семь часов тридцать минут утра Славка вышел из дома и направился было в школу, когда его окликнул участковый милиционер — старшина Петрович.
— Славка, постой, не спеши, разговор есть.
— Здравствуйте, товарищ старшина, — весело откликнулся Славка и подбежал к милиционеру.
— В школу идёшь?
— В школу.
— Пойдём вместе, только не спеши. Нам всё равно по пути. Слыхал, Славка, сегодня ночью Витьку Салтыкова и Серёжку Герасимова арестовали?
— Нет. А за что? — удивился Славка.
— Ты вчера в кино на Трикотажную платформу ездил?
— Да.
— И Витька с Серёжкой тоже с тобой ездили?
— Да, мы вместе кино смотрели.
— А что потом?
— А потом они у клуба остались, а я домой поехал.
— В таком случае, Никонов, тебе сейчас придётся вместе со мной зайти в милицию.
— Зачем в милицию?
— Получается, что ты — свидетель. Дашь свои показания, посидишь на очной ставке и пойдёшь домой.
— Я же в школу опоздаю.
— Ничего, тебе капитан Сысоев справку в школу напишет.
— Может, я после уроков зайду, на обратной дороге? Всё, что знаю, расскажу. К кому зайти надо?
— Нет, Никонов, мы с тобой сейчас зайдём. У меня от капитана приказ.
— Какой приказ?
— Доставить тебя на очную ставку.
— Что такое очная ставка?
— Увидишь. Вот мы и пришли, — Петрович взял Славку под локоть и завёл в здание милиции. — Ты пока посиди в дежурке, тебя позовут. Дежурный! Это Никонов по приказу Сысоева.
Передав Славку дежурному милиционеру, Петрович направился в кабинет капитана:
— Товарищ капитан, я привёл Никонова, он в дежурке. Товарищ капитан, я с парнем по дороге поговорил маленько, так он не в курсе, что пацаны задержаны, и вообще, товарищ капитан, у меня сложилось впечатление, что Никонов ни при чём.
— Хорошо, Петрович, иди пока пиши характеристики на ребят с твоего участка, а тут мы сами постараемся разобраться.
Капитан Сысоев Иван Захарович и младший лейтенант Карпов Юрий Александрович готовились к проведению опознания. Капитан ещё раз осмотрел кабинет — всё ли готово к работе: два стула рядом со столом Карпова для понятых есть, шесть стульев для подозреваемых есть, Леночка с печатной машинкой на месте. Всё готово. Капитан сел за свой рабочий стол.
— Начинаем работать. Юра, приглашай понятых.
Карпов открыл дверь:
— Товарищи понятые, заходите.
В кабинет вошёл пожилой, лет пятидесяти, мужчина и женщина примерно того же возраста.
— Присаживайтесь, — Карпов указал на два стула, стоящих у своего стола. — Товарищи понятые, объясняю вам порядок проведения опознания…
— Да мы не первый раз работаем понятыми, порядки знаем, — сказал мужчина.
— Хорошо, — он снова открыл дверь: — Ребята, заходите. — Вошли два молодых парня, один высокий и худой, второй среднего роста, широкоплечий блондин. — Ребята, садитесь на любые из шести стульев. Ваша задача — сидеть молча, не переговариваться. Если товарищ капитан попросит кого-либо из вас встать и назвать свою фамилию, спокойно встаёте и называете. С опознавателями в разговоры не вступать. Всё ясно? Если всё ясно, Иван Захарович, можно вводить остальных?
— Давай.
Карпов вышел из кабинета и через пару минут вернулся, оглядел присутствующих и скомандовал:
— Заходите.
Конвоиры ввели в кабинет троих подозреваемых. Первым шел среднего роста мужчина лет двадцати, блондин, с короткой стрижкой ёжиком. За ним шёл высокий худощавый парень. Последним вошёл Серый. Лица у всех троих были бледными от бессонной ночи и испуганными. Карпов указал им на стулья:
— Садитесь кто где желает, — и, повернувшись к конвоирам, сказал: — Кто-нибудь сходите в дежурку и приведите Никонова.
Один из конвоиров вышел. Сысоев обратил внимание на то, как подозреваемые переглянулись, услышав фамилию, названную Карповым.
В кабинет ввели Славку. Глаза мальчишки одновременно выражали и испуг, и любопытство.
— Садись на свободный стул, — приказал Карпов и встал рядом с конвоирами.
Капитан поднялся из-за стола и торжественно произнёс:
— Вы присутствуете на опознании подозреваемых в совершении преступления. При опознании всем сидеть спокойно, не разговаривать. Не делать друг другу никаких знаков. С опознавателями не пререкаться. Вставать и садиться только по моей команде, отвечать только на мои вопросы. Всем ясно? Отлично. Леночка, пригласите потерпевшую.
В кабинет вошла скромно, но со вкусом одетая девушка лет восемнадцати, с ярко накрашенными губами. Она явно нервничала.
— Успокойтесь, пожалуйста, — ободряющим голосом произнёс Сысоев. — Назовите вашу фамилию, имя, отчество, где проживаете и место работы.
— Карасёва Алла Васильевна, работаю библиотекарем в школе в посёлке Трикотажное, живу в общежитии на улице Речная дом шесть.
— Кого из присутствующих вы вчера могли видеть и при каких обстоятельствах?
— Вот этого, этого, этого и этого.
— Алла Васильевна, давайте по порядку.
— Сначала, когда мы с Аликом вышли из клуба, я видела, как эти четверо стояли у входа в аллею и о чём-то договаривались. Потом, когда мы уже шли по аллее, нас догнал вот он.
— Встать! — приказал Сысоев. — Фамилия.
— Герасимов, — ответил Серый, вставая.
— Герасимов, садись, а вы продолжайте.
— Он нас остановил и попросил у Алика прикурить. Прикурил, отошёл назад в сторону клуба метров на пять и остановился. В это время спереди нас оказался вот этот длинный. Когда он нас успел обогнать, я не заметила.
— Встать! Фамилия?
— Салтыков.
— А сзади подошёл вот этот тип.
— Встать! Фамилия?
— Князев, — ответил, не вставая, мужчина с причёской ёжиком.
— Встать! — громко приказал Сысоев. Мужчина неторопливо поднялся.
— А вон тот, который с краю сидит, остался у входа в аллею.
— Встать! Фамилия?
— Никонов, — растерянно пролепетал Славка.
— Встань, Никонов, — Славка встал.
— Алла Васильевна, подумайте, вы ничего не перепутали? Вы точно помните? Всё так и было?
— Да, — уверенно повторила потерпевшая.
— Герасимов, вы подтверждаете показания потерпевшей?
— То, что я подошёл и попросил прикурить, подтверждаю, а то, что стоял на страже, — нет.
— Садись, Герасимов.
— Вон тот длинный подошёл к нам и преградил нам дорогу, — уточнила Алла.
— Салтыков, вы подтверждаете свои действия?
— Да.
— Садись.
— Последним подошёл вон тот и приказал нам отдать долговязому часы и деньги. Алик отдал свой кошелёк и часы. Потом он тихо приказал нам: «Идите и не оглядывайтесь». А я оглянулась и заметила, что в начале аллеи стоит ещё один человек и ждёт этих троих. Вот он.
— Никонов, ты подтверждаешь, что стоял в начале аллеи и ждал возвращения своих товарищей?
Сысоев обратился к Славке:
— Чего молчишь, Никонов? Ты подтверждаешь то, что говорит Алла Васильевна?
— Нет, я только с ними покурил и побежал на автобус.
— А ты, Князев, подтверждаешь показания потерпевшей?
— Начальник, не шей липу. Тряс эту пару я и Витька Салтык, а эти шкеты ни сном, ни духом.
— Отвечай только на поставленный мною вопрос, — повысил голос Сысоев.
— Поверь, начальник, эта шмара обхезалась с испугу и несёт чёрт знает что. Вдвоём мы брали эту пару, а пацанов я на себя не возьму, начальник, и ты мне их не пришьёшь. Понял?
— Алла Васильевна, вы уверены в том, что в начале аллеи стоял именно Никонов? Подумайте. От входа в аллею до места преступления достаточно далеко. Метров сто. Вы хорошо разглядели стоявшего?
— Да. Я обратила на него внимание, когда они стояли курили, а мы проходили мимо.
— Почему вы обратили на него внимание? Он вам что-то сказал или была другая причина? Постарайтесь вспомнить, это очень важно.
— Нет. Он посмотрел на меня нехорошим взглядом и что-то сказал остальным. Я не могла ошибиться, товарищ следователь, и хорошо помню — это был он.
— А в ограблении он непосредственного участия не принимал?
— Нет, он стоял на страже, это я точно видела.
— Алла Васильевна, у вас есть, что ещё добавить?
— Вон тот длинный снял у меня с руки часы.
— Салтыков, ты подтверждаешь это?
— Да, я и Князь трясли эту пару, а на ребят она зря бочку катит. Ни при чём они здесь. Гадом буду.
— Спасибо, Алла Васильевна. Вы посидите в коридоре, пока оформляем протокол.
— Хорошо. До свидания.
— Кто тебя научил эту шантрапу ко мне лепить? Сука! — крикнул вслед уходящей потерпевшей Князев.
— Молчать, Князев. Ещё раз рот раскроешь, посажу в карцер, — крикнул Сысоев. — Пригласите потерпевшего.
Потерпевший сразу опознал среди сидящих Князева, Салтыкова, Герасимова, полностью подтвердил весь ход ограбления и действия каждого из троих участников, но что касается Никонова, то потерпевший его не опознал и категорически настаивал на том, что в ограблении принимали участие только три человека. Поблагодарив Алика за оказанную помощь следствию, Сысоев попросил его также подождать, пока Леночка оформит протокол.
— Юра, вызови конвой. Никонова в дежурную комнату, а этих троих — в КПЗ.
— Мне в школу надо, — чуть не плача, произнес Славка.
— Начальник. Мальчишку в школе учителка ждёт, мама с папой психуют, а ты ему дело шьёшь, тухлятину клеишь. Где твоя совесть, мусор? — Князев зло сплюнул на пол и нарочито громко захохотал.
Конвой вывел всех троих из кабинета.
Карпов встал, подошёл к Никонову:
— Пойдём, посиди в дежурке, мы тебя позже вызовем. Не трясись. Подпишешь протокол и пойдёшь в школу.
Когда свидетели и понятые расписались в протоколах опознания, Сысоев снял трубку внутреннего телефона и позвонил дежурному следователю:
— Николай, будь любезен, пока мы оформляем протокол, сними с пострадавших показания. Нужна деталировка: во что были одеты подозреваемые, как обуты, не мне тебе объяснять. Они сейчас в коридоре. Опознание прошло нормально. Спасибо. Лена, отведи потерпевших к Николаю. — Он открыл дверь в коридор и, обращаясь к потерпевшим, попросил: — Товарищи, пока мы заканчиваем протокол, пройдите в кабинет следователя — нужны некоторые уточнения. Лена проводит вас.
По лицам Аллы и Алика Сысоев понял, что парочка о чём-то горячо спорила в коридоре. Об этом свидетельствовали злые глаза Аллы и виноватый вид её дружка.
— Товарищ капитан, — обратился к Сысоеву Карпов. — Может быть, стоило их сегодня отпустить? Мне показалось, они готовы убить друг друга.
— Нет, Юра, их отпускать нельзя: разбегутся, и хрен ты их дозовёшься. Чего доброго ещё и заявления заберут с испугу. Показания-то они дали разные.
— Товарищ капитан, это же несерьёзно. Вечером на таком расстоянии родную мать не узнаешь.
— Согласен. Несерьёзно. Но тогда как понять её настойчивость?
— Во-первых, она видела их всех вместе и, как ей показалось, они о чём-то договаривались. Это первая предпосылка. Вторая та, что Никонов на неё нехорошо посмотрел. Вот у неё и создалась нервная ассоциация на фоне ограбления.
— Одно дело как посмотрел, а другое — фигура в конце аллеи.
— Ну, не скажите, товарищ капитан, женщины очень болезненно иногда реагируют на мужской взгляд.
— А ты, Юра, психолог. Может, тогда объяснишь мне, почему Герасимов… Кстати, ты читал его показания, данные капитану Кандратьеву?
— Читал.
— Вот и объясни мне, почему Герасимов, друг и товарищ Никонова, утверждает, что именно Никонова просил Князев стать на страже, пока он будет грабить? Зачем Герасимову понадобилось оговаривать своего друга? Князев в своих показаниях отрицает даже факт знакомства с Никоновым. Он утверждает, что Славка не только не знал о готовившемся ограблении, а более того, он уехал на автобусе до совершения преступления. Салтыков полностью повторяет показания Князева. Что-то здесь не сходится.
— Князев рецидивист, полгода как вышел из заключения, понимает, что тащить за собой лишних участников, значит получить больший срок.
— Допустим.
— А Герасимов явно подставил мальчишку вместо себя.
— Кто его этому научил? А если всё так и было, и Герасимов говорит правду?
В кабинет, открыв дверь, заглянул Петрович:
— Товарищ капитан, кому характеристики на пацанов передать?
— Ну-ка, зайди, Петрович, объясни-ка ты нам, в каких отношениях был Никонов с Герасимовым и Салтыковым.
— С Салтыковым ни в каких. Никонов мальчишка скромный, комсомолец. В мой район он приехал с родителями четыре месяца назад. Учится в школе, иногда ходит в кино, а Салтык фигура известная — драчун, хулиган, не учится, не работает. В братана пошёл. Брат его восемь лет отсидел, недавно вышел. В сорок четвёртом году такая банда была, продовольственные склады грабили. Никонова я, товарищ капитан, никогда не видел вместе с Салтыковым. С Витькой Герасимовым видел и то раза три, в кино. Не было у него дружков в нашем районе. Вот натворили, подлецы, жизнь себе испортили, поганцы. Я пойду, товарищ капитан?
— Спасибо, Петрович. Идите. Юра, давай сюда Никонова. Послушаем, что он нам скажет.
Карпов пошёл в дежурку и вернулся вместе с Никоновым.
— Садись, Слава. Отвечай на мои вопросы. Когда и где ты познакомился с Князевым?
— Я его не знаю, я в первый раз увидел его вчера в кино, он к Витьке подсел, когда в зале свет потух.
— Ты знал потерпевшую?
— Откуда? Нет, не знал.
— О чём вы говорили, когда вышли из кино?
— Ни о чём. Я попросил у Витьки прикурить, затянулся пару раз и побежал на автобус.
— Ты слышал, о чём разговаривали Князев и Салтыков во время сеанса?
— Не слышал. Он же не со мной рядом сидел. А эта девушка с парнем сидели впереди нас, я её сразу заметил.
— Почему?
— У неё губы ярко намазаны. Когда мы вышли из кино и закурили, Витька меня спросил, почему я не поехал на электричке? Я ему и говорю, что мне надо в Павшино заехать к парню из нашего класса за учебником. А тут как раз эта парочка мимо нас идёт. Я и шепчу Витьке: «Смотри, как губы намазала». Он засмеялся и говорит мне: «Дуй, Славка, на автобус, а то опоздаешь». Я бросил папиросу и побежал к остановке, а тут автобус подъехал. Я сел в автобус и всё.
— На остановке много было народа?
— Никого. Все раньше на электричку побежали. У клуба были люди, но только те, кто на танцы остался. Нет, ещё, когда я садился в автобус, какой-то мужик в солдатской плащ-палатке в заднюю дверь автобуса почти на ходу впрыгнул. Всё?
— Нет. Какой номер автобуса?
— Номера я не видел. Я вошёл в переднюю дверь. Кондукторша как раз сидела рядом, я подал ей пять копеек, она оторвала мне билет.
— Как выглядела кондуктор?
— Как? Пожилая. В синем халате. Под халатом свитер или толстая кофта. На голове берет, как из валенка сшитый.
— Народу в автобусе много было?
— Нет. Человек шесть и этот в плаще — мужик, у задней двери.
— Знакомых в автобусе не заметил?
— Нет, я и не смотрел.
— Напрасно. Продолжай.
— В Павшино я вышел из автобуса. Мишкин дом рядом с остановкой. Подошёл к дому. В доме свет не горел. Я постучал, но никто не вышел. Я решил, что Мишка уже лёг спать, и пошёл домой. Всё…
— Кто ещё выходил в Павшино?
— Вроде этот мужик в плащ-палатке вышел, но куда он пошёл дальше, я не обратил внимания.
— По дороге домой никого знакомых не встречал?
— Нет. Когда в подъезд входил, Петровича видел. Мы вместе по лестнице поднимались. Он на четвёртом этаже живёт, а мы — на пятом.
— Мишка — это ученик вашего класса?
— Да.
— Что ещё можешь добавить?
— Всё. Мне, товарищ капитан, в школу надо.
— В школу ты уже опоздал. Подпиши протокол допроса и дуй домой, да скажи отцу, чтобы высек тебя как следует, чтобы в следующий раз думал с кем дружить, — капитан проводил Никонова до стола дежурного милиционера. — Выпусти его, пусть домой бежит.
Вернувшись в кабинет, Сысоев позвонил в следственный отдел:
— Николай, протокол допроса Никонова у меня, Юрий занесёт.
— Иван Захарович, ты один?
— Вдвоём с Карповым.
— Я сейчас спущусь к вам.
Через пять минут в кабинет стремительно вошёл старший следователь отдела.
— Ну, мужики, радуйтесь. Сегодня у нас грибной день, — радостно сообщил Николай.
— Еще бы, — поддержал вошедшего Юрий. — На дворе апрель, во дворе дождь, завтра грибы пойдут.
— Не завтра, а сегодня, и не пойдут, а пошли. Короче. Тринадцатого апреля сего года, в ста метрах от школы, в посёлке Трикотажное, в девятнадцать часов неизвестными лицами совершено разбойное нападение с применением холодного оружия в качестве угрозы на учительницу Дрёмову Нину Петровну. Три молодых человека остановили её и, угрожая ножом, потребовали отдать кошелёк с деньгами. Отобрав, таким образом, имевшиеся у учительницы сорок рублей, грабители скрылись в яблоневом саду. Сегодня утром Дрёмова обратилась в милицию с заявлением об ограблении. Теперь грибы. Наши оперативники показали ей твоего пацана, когда он сидел в дежурке, и тройку подозреваемых, когда из вашего кабинета их вели в КПЗ.
— Но это противозаконно, — возмутился Иван Захарович.
— Противозаконно, зато оперативно. А теперь вопрос на засыпку. Первый лёгкий. Грабителями были Князев, Салтыков и кто?
— Никонов? — неуверенно спросил Юра.
— Нет. Не Никонов, а комсомолец, активист, передовик труда — Герасимов. Вопрос два: ножом угрожал Князев, это всем понятно, и я уже послал бригаду к Князеву на квартиру произвести обыск, — а кто непосредственно отобрал последние деньги у несчастной учительницы?
— Ясно, Салтыков, — уже более уверенно заявил Юра.
— Нет. Деньги у бедной учительницы отбирал тот же комсомолец и активист Герасимов.
— Всё равно вам никто не давал права нарушать закон, — проворчал Сысоев.
— Скучный вы человек, Иван Захарович. Ребятам не терпелось по горячим следам проверить, а вдруг они. Радоваться надо, что, не выходя из здания, на след вышли.
— А вам известно, дорогой мой, такое понятие, как презумпция невиновности? Она едина и для пострадавших, и для подозреваемых, и для нас с тобой.
— Не зли меня, Коля. Скажи, ты с пострадавших подписку об ответственности за дачу заведомо ложных показаний взял?
— Взял, конечно.
— И что, девица изменила свои показания против Никонова?
— Нет, упрямая коза.
— Плохо. Ладно, Коля, иди. У нас ещё куча дел.
Николай вышел, и следователи остались вдвоём. Капитан Сысоев встал из-за стола, подошёл к окну и открыл форточку, сделал несколько глубоких вдохов. Сегодня с утра у него покалывало под лопаткой. «Старею, — подумал он. — Нервы сдают. Зачем я нашумел на следователя? Человек пришёл радостью поделиться, всё равно на очной ставке учительница официально опознает бандитов. А у оперативников шесть глухарей, шесть нераскрытых грабежей висит, вот человек и радуется, что одним глухарём меньше будет. Почему же на сердце неспокойно? Никонова жалко. Конечно, мальчишка в ограблении не участвовал, но, как у нас заведено, был привод и достаточно. Отдел по несовершеннолетним поставит парня на учёт, сообщат в школу, что парень был связан с бандитами, и пошло-поехало».
— Вот что, Юра, завтра с утра поезжай в автопарк, найди кондуктора и водителя автобуса, сними с них официальные свидетельские показания и запротоколируй их. Нужны твёрдые факты. Видишь, какие у нас скакуны? Впереди паровоза скачут. Им бы поскорей дело раскрыть и в прокуратуру сдать, а там пусть суд разбирается. Сходи в школу, найди мальчишку — одноклассника Никонова, шума не поднимай, а по-тихому узнай у него, должен ли был Никонов к нему зайти и заходил ли?
— Сделаю, товарищ капитан. Я с утра слетаю, а к обеду в отдел вернусь и доложу, не беспокойтесь. Иван Захарович, я поднимусь к Николаю, бумаги заберу.
Не успела за Карповым закрыться дверь, как в кабинет вошёл в забрызганном плаще капитан Кандратьев:
— Привет труженику.
— Привет. Ты откуда такой мокрый?
— В Дедовск на задержание ездил.
— Успешно?
— Да, всё прошло по-тихому, без шума. А у вас какие успехи?
— Князев в сознанку идёт, с Салтыковым пополам грабёж делит.
— Это я ещё ночью узнал. А как Никонов, признался в участии в грабеже?
— Он в ограблении не участвовал.
— Как не участвовал? Что, девица его не опознала?
— Почему, опознала и даже утверждает, что именно он стоял на карауле во время ограбления.
— И Герасимов мне ночью клялся, что именно Никонова Князев поставил на стрёме.
— Всё это так, но Никонов-то это не признаёт и Князев тоже.
— Брось, Иван Захарович. Признаёт, не признаёт, — готовь дело и отправляй в прокуратуру. Суд разберётся — стоял, не стоял. Герасимов комсомолец, активист, на наше счастье, случайно оказался на месте преступления, его показания не стоит со счёта сбрасывать. Ладно, побегу к себе в отдел. Я там ещё сегодня не был.
— У тебя, капитан, всё очень легко сходится. Ладно, беги в свой отдел. Твои ребята хороший подарок тебе приготовили.
— Какой?
— Беги-беги. Сам новость услышишь, и решись, радоваться или нет, — загадочно произнёс Иван Захарович.
— Ты меня заинтриговал, Захарыч, — Кандратьев поспешно вышел.
— Будет тебе новость, но не думаю, что ты ей обрадуешься, — прошептал Сысоев вслед ушедшему капитану.
На следующий день начальник Красногорского отделения милиции подполковник Сиротин проводил оперативное совещание. Докладывали начальники отделов. Заслушав оперативный отдел, Сиротин обратился к Сысоеву:
— Иван Захарович, как движется дело по краже фотоаппаратов на КМЗ?
— Медленно, товарищ подполковник, много рутинной работы, только свидетелей сорок восемь человек, но мы работаем. Похитители установлены. В общем, медленно, но движемся.
— А с бандой Князева?
— Есть расхождения в показаниях. Например, Никонов показал, что с платформы Трикотажная он уехал примерно в двадцать один час на автобусе, следовавшем по 42 маршруту. По его показаниям, в автобусе народу было пять-шесть человек, и он стоял рядом с кондуктором. Мы сегодня проверили маршрут, и всё оказалось не так. Автобус, как показали кондуктор и водитель, шёл битком. На Трикотажной вообще никто в автобус не входил. В это же время от платформы в сторону Красногорска уходила электричка. Никонова, естественно, не опознали.
— Может, он уезжал на другом автобусе?
— Возможно. Следом, с интервалом в восемь минут, шёл автобус по сорок девятому маршруту на Архангельское. До Павшино их маршруты совпадают. Мы маршрут 49 проверить сегодня не успели, проверим завтра.
— Товарищ подполковник, — поднялся Кандратьев. — Разрешите?
— Что у вас, капитан?
— У нас с прошлого года по грабежам четыре нераскрытых дела и по этому году два.
— Спасибо за напоминание, я знаю. А конкретней?
— Я предлагаю передать дело Князева в мой отдел. Мы покрутим, может быть, ещё какой-нибудь глухарь — также их рук дело. У Сысоева по КМЗ ещё на полгода работы.
— Согласен. Иван Захарович, передай Князева капитану Кандратьеву, ему на самом деле сподручней.
— Слушаюсь, товарищ подполковник, — с сожалением ответил капитан Сысоев.
Двадцатого апреля Славка прибежал из школы и увидел в квартире участкового милиционера Петровича.
— Я за тобой пришёл, — в извинительном тоне произнёс старшина. — Бросай портфель и пошли, тебя капитан Кандратьев ждёт, начальник следственного отдела.
— Куда же ты, Петрович, его тащишь? Маша придёт, что я скажу? — запричитала тётя Наташа.
— Так и скажи: был Петрович, взял сына на допрос к капитану Кандратьеву. Я сам больше ничего не знаю. Пошли, Славка.
Выйдя на улицу, участковый предупредил:
— Ты, Славка, иди не спеша, не дёргайся. Не вздумай бежать, буду стрелять. Я, парень, серьёзно говорю.
В кабинете Кандратьева горела настольная лампа, хотя за окном было ещё светло. Следователь сидел за столом и что-то писал. Не обращая внимания на вошедших, долго перечитывал написанное, затем снял трубку внутреннего телефона и вызвал дежурного милиционера. Дождавшись прихода дежурного, поднялся из-за стола, поздоровался за руку с Петровичем:
— Спасибо, Петрович, вы свободны. Мы тут сами с молодым человеком разберёмся, — голос Кандратьева был бодр и полон оптимизма. — Старшина, побудьте в коридоре и проследите, чтобы нам никто не мешал.
— Слушаюсь, — дежурный отдал честь, повернулся и вышел из кабинета, Петрович последовал за ним.
Кандратьев вернулся за стол и предложил Никонову сесть.
— Славик, ты мальчик смышлёный и играть с тобой в кошки-мышки я не буду. Ты лихо обвёл вокруг пальцев Сысоева, но со мной этот номер не пройдёт. Вот показания твоего друга Герасимова. Я не имею права их тебе показывать, но ты парень не глупый. Прочитай внимательно и сам сообразишь, что делать дальше.
Славка мучительно долго, по несколько раз перечитывая каждую строчку, читал показания Серого и никак не мог понять, о чём это он пишет, зачем ему надо было писать неправду. Кому и зачем нужно это враньё? Дочитав до конца, Славка поднял на капитана удивлённый взгляд.
— Это же всё неправда.
— Так всё было или не так — это не имеет никакого значения. Есть показания потерпевшей, есть показания Герасимова — их из дела не вынешь, согласен? Я долго думал, как тебе помочь. Ты веришь, что я старше тебя и опытней?
— Верю.
— Вот и послушай меня. Есть только один выход. Ты берёшь бумагу и пишешь чистосердечное признание.
— Мне не в чем признаваться. Всё, что написал Серёжка, неправда.
— Всё сказал? Я повторяю: ты пишешь чистосердечное признание о том, как поехал с ребятами в кино, как после сеанса Князев попросил тебя постоять минуту-другую на карауле, пока он вместе с Салтыковым будет говорить с потерпевшим. Заметь, ни о каком ограблении и речи нет, — голос Кандратьева звучал ровно, спокойно и уверенно. — Ты так и напиши, что ты не знал ни о каком ограблении. Просто ты думал, что Князев хочет с парнем объясниться, а когда увидел, что ребята возвращаются, ты спокойно пошёл на автобус и уехал домой.
У Никонова от волнения затряслись губы, он весь напрягся и затараторил:
— Никто меня ни о чём не просил, никого я не грабил, нигде не стоял, всё неправда, врать я не буду, и вы меня не уговаривайте.
Кандратьев спокойно выслушивал Славину истерику. На его лице не дрогнула ни одна жилка.
— Я тебя, Никонов, не уговариваю, я хочу помочь тебе уйти от тюрьмы. Твоё чистосердечное признание подтвердит тот факт, что ты по незнанию стал невольным соучастником проделки ребят, следовательно, я постараюсь перевести тебя в свидетели, при наличии твоего чистосердечного признания. Не трать время. Бери бумагу и пиши.
— Не буду я писать неправду, — упрямо повторил Славка.
— Поверь, Никонов, если мне надо будет тебя посадить, я тебя посажу. Для этого мне твоих признаний не нужно. Твои подельщики, спасаясь от срока, будут писать всё, что я им прикажу. Я хочу, чтобы ты в тюрьму не загремел и на свободе остался. Родителей твоих, их нервы поберечь хочу. Пиши и дуй домой.
— Сказал не буду, значит не буду, — Славка решительно поднялся со стула.
— Сядь на место. Сделаем так: я сам напишу протокол, а ты его только подпишешь.
— Не буду.
Кандратьев встал и, открыв дверь, позвал дежурного:
— Запри его в дежурку. Пусть посидит, подумает. Надумаешь, скажешь дежурному. Я пока у себя.
Славу заперли в дежурную камеру. В семь часов вечера дверь открылась. Вошёл Кандратьев, спросил:
— Посидел, подумал? Вставай, пойдём в кабинет, напишешь протокол и пойдёшь домой. Мать с отцом ждут, нервничают, а ты сидишь тут и дурака из себя корчишь.
— Ничего я писать не буду. Я ни в чём не виноват.
— Хорошо, сиди. Смотри только, как бы потом плакать не пришлось. Я тебя предупредил.
Кандратьев вышел. Дежурный закрыл дверь и запер на ключ.
В десять часов вечера дверь открылась, вошли два милиционера, бесцеремонно схватили Славку под локти, выволокли из здания милиции, втолкнули на заднее сидение милицейского газика, и машина тронулась с места. Славка попытался спросить у конвоиров, куда и зачем его везут, но милиционер рявкнул одно слово: «молчать» и врезал такой подзатыльник, что у того пропало желание спрашивать о чём-либо ещё.
Минут через двадцать газик остановился, милиционеры вывели его из машины, заломили руки за спину, спустили в подвал какого-то дома и, дав под зад коленом, впихнули в камеру. В камере находились двое задержанных мужчин, но Славка, потрясённый грубым и бесцеремонным с собой обращением, не обращая внимания на заключенных, бросился на нары и отвернулся к стенке. Его трясло от обиды и бессилия. Мысли путались. Оскорблённое сердце сжималось от боли и злости, мешало сосредоточиться, осмыслить ситуацию. Неожиданно появилось желание броситься к двери и стучать, стучать пока не подойдёт дежурный. Просить его, чтобы он срочно позвонил Кандратьеву и сказал, что Славка всё напишет, как советовал капитан, что дома мать с отцом сходят с ума, не зная, где сын, что он не может больше, он подпишет всё, что прикажет капитан, лишь бы его отпустили домой, а потом будь что будет. «А что будет? — спросил себя Славка и сам ответил. — Выгонят из комсомола, выгонят из школы, посадят в тюрьму, как бандита. Зачем им нужно, чтобы я на себя наговаривал? Чтобы посадить меня в тюрьму. Чем больше они посадят, тем лучше. Так что ли? Если так, то хрен им. Не буду я себя оговаривать, и никто меня не заставит. Пусть лучше убьют», — решил Славка, и на душе сразу стало чуточку легче.
Заскрипела открываемая дверь, в камеру вошли два милиционера, взяли Славку под локти и повели в кабинет следователя, расположенный на первом этаже.
Кабинет выглядел мрачным, тёмным. Без окон и без лампы под потолком, только маленький настольный светильник освещал часть стола и лицо сидевшего за столом офицера в милицейской форме с погонами старшего лейтенанта. Перед столом был постелен небольшой ковёр. Офицер поднялся из-за стола, подошёл к Никонову, оглядел оценивающим взглядом и без предисловий резким, срывающимся на крик голосом набросился на Славку:
— Ты что, сопляк, думаешь, что нам больше делать нечего, как с тобой возиться? Не слишком ли много ты о себе возомнил? Тебя, дурака, капитан от тюрьмы спасти хочет, а ты ещё кобениться вздумал? Живо садись за стол, пиши признание и марш домой.
— Я не знаю, что писать.
— Не знаешь? Вон, на столе готовый протокол твоего допроса. Садись. Перепиши его своей рукой. Не хочешь переписывать — просто подпиши и дуй отсюда.
— Не буду я подписывать никакой протокол, — упрямо повторил Славка.
— Подпишешь, куда ты денешься? Ты видишь сапоги у меня на ногах?
— Вижу.
— Не просто «вижу». Надо говорить: «вижу, гражданин начальник».
— Вижу, гражданин начальник, — повторил Славка.
— Молодец, понимаешь. А теперь садись и подписывай протокол. Живо к столу.
— Не буду.
— Упрямый, да? Тебя заклинило, да? Повторяю вопрос: ты видишь на мне сапоги?
— Вижу, гражданин начальник.
— Правильно. Они новые?
— Новые.
— Неправильно.
— Новые, гражданин начальник.
— А сейчас они будут старые, — с этими словами офицер нанёс Славке удар кулаком в солнечное сплетение.
Славка ойкнул и присел. В этот момент стоявшие за его спиной милиционеры, как по команде, сбили мальчишку с ног и закатали в лежавший на полу ковёр. Удары ног посыпались с двух сторон. Били не торопясь, прицельно, по рёбрам и животу, стараясь не попасть в голову. Удар слева, удар справа, удар слева, удар справа… Славка не мог кричать, его голова была плотно укутана ковром. Он задыхался от ковровой пыли и тихо стонал. Удар слева, удар справа, ещё удар и ещё удар… Били методично, со знанием дела. Облегчение пришло, когда Славка потерял сознание.
Резкий и неприятный запах аммиака привёл мальчишку в себя. Он открыл глаза и понял, что лежит на полу. Огляделся. Тот же кабинет, за столом, как ни в чём не бывало, сидит офицер. Бивших Славку милиционеров в кабинете не было. Какой-то молодой человек в гражданской одежде, присев на корточки, мокрой ваткой протирал Славке виски. Заметив, что мальчишка приходит в сознание, он внимательно посмотрел ему в глаза, дал ещё раз понюхать ватку, пропитанную нашатырём, и, просунув руки под мышки, помог ему подняться и сесть на стул.
— Спасибо, Петя, оставьте нас ненадолго, — тихим, спокойным голосом произнёс офицер.
— Товарищ старший лейтенант, мальчишка очень слаб. Парень, возьми ватку. Будет трудно дышать, поднеси её к носу и сделай вдох, понял? — Славка кивнул головой. Человек вышел из кабинета.
— Чем же это ты так разозлил конвоиров? Не успел я на минутку выйти из кабинета, возвращаюсь, а ты уже валяешься на полу.
Славка не мог ответить. Тупая боль расползлась по всему телу. Ныла каждая клеточка, каждый вдох и выдох давался с большим трудом и новой ещё более сильной болью. В груди что-то хрипело и булькало. Надо было откашляться, но не было сил сделать глубокий вдох.
— Вот что, мальчик, не буду долго тебя задерживать. Подпиши протокол, и мы отвезём тебя домой. Хочешь домой?
Славка молчал. Тело его вздрагивало от боли. Он попытался набрать побольше воздуха в лёгкие, раскрыть рот и ответить, но не мог.
— Не хочешь говорить, не надо. Посиди ночку в камере, подумай, а завтра вернёмся к нашей беседе. И помни: у меня не одна пара сапог, — он нажал кнопку, вмонтированную в край стола. В кабинет вошёл высокий, здоровый, краснолицый милиционер, фигурой похожий на шкаф. Славка насторожился. — В камеру его.
— Встать, — пробасил шкаф.
Славка попытался подняться, но не мог. Ноги подкашивались, как ватные. Шкаф подошёл к мальчишке и осторожно, как любимую девушку, легко поднял его, отнёс в камеру предварительного заключения и аккуратно положил на нары.
— Попытайся, пацан, заснуть. К утру полегчает, но, если будет плохо, зови врача. Вы присмотрите тут за мальчишкой. Если ему будет худо, стучите в дверь, я услышу. - С этими словами он вышел из камеры.
Всю ночь Славка метался в бреду. Стоило ненадолго забыться, как перед глазами возникала голова капитана Кандратьева и противный голос шипел: «подпиши», затем длинная костлявая рука начинала медленно сдавливать горло. Славка задыхался, пытался кричать, звать на помощь, но его рот только открывался, а звука не было. Пытался освободиться от душителя, но не мог поднять рук. Руки не слушались. Вконец измученный борьбой, из последних сил он заставил себя проснуться и открыть глаза. В камере горел тусклый свет. Рядом со Славкой сидел один из двоих задержанных и с испугом смотрел на него.
— Пацан, попить хочешь? — шёпотом спросил он.
Славка кивнул головой. Мужчина приподнял ему голову, поднёс к губам кружку. Сделав глоток, Славка вдруг поперхнулся, попытался сделать глубокий вдох, сразу почувствовал сильную боль в груди, закашлялся и потерял сознание.
Вконец измученные от бессонницы сокамерники начали стучать в дверь. Дежурный милиционер, тот, что принёс Славку с допроса, вошёл в камеру, подошёл к мальчишке, пощупал лоб:
— У пацана жар. Сейчас вызову врача.
Минут через десять в камеру, с заспанным лицом, вошёл дежурный врач с небольшим саквояжем. Пощупав лоб мальчишке, он молча раскрыл саквояж, достал фонендоскоп и тихо произнёс:
— Поднимите его немного.
Дежурный бережно попытался посадить Славку. Тот застонал.
— Достаточно, — сказал врач и, задрав на Славке рубашку, прослушал сердце и лёгкие. — Мальчик, попробуй сделать глубокий вдох.
Славка попытался вдохнуть воздух, но в груди что-то забулькало, он закашлялся, почувствовал резкое головокружение и тошноту и, обессиленный, свалился на нары. Врач молча наблюдал за этой сценой, потом открыл саквояж, достал стерилизатор, извлёк из него шприц, наполнил лекарством и сделал укол.
В камеру быстро вошёл дежурный офицер.
— Доктор, что с ним? —Врач что-то прошептал ему на ухо. — Доктор, пожалуйста, побудьте недолго здесь, я сейчас вызову Красногорских.
— Его срочно в больницу надо. Тут рядом на улице Райниса, — порекомендовал доктор.
— Это не моё дело. Пусть забирают и везут куда угодно.
Офицер выбежал из камеры. Врач наклонился к Славке и пощупал лоб. — Сейчас тебе будет легче. Попробуй уснуть.
Славка закрыл глаза, боль понемногу ушла, и он заснул.
Проснулся он оттого, что кто-то тряс его за ногу. Открыв глаза, он увидел Петровича.
      — Никонов, поднимайся, домой поедем. Давай помогу.
Славка потихоньку встал. Петрович помог ему дойти до машины. Машина довезла их до дома. Войдя в подъезд, они вместе поднялись до четвёртого этажа.
— Ты, Славик, сам дойдёшь или помочь?
— Спасибо, Петрович, дойду.
Пройдя самостоятельно один пролёт, Славка почувствовал дрожь в коленях, сильно забилось сердце. Он с трудом преодолел последние ступени, нажал кнопку дверного звонка и, дождавшись, когда откроется дверь, упал на руки вышедшему из квартиры отцу.
Часы показывали пять утра, но тётя Наташа, не дожидаясь рассвета, побежала в соседний подъезд за Михаилом Ароновичем Коганом.
Михаил Аронович, старый больной человек, начинал свою врачебную практику ещё задолго до революции и, уйдя на пенсию, продолжал безотказно оказывать помощь всем соседям по дому. С трудом поднявшись на пятый этаж, Михаил Аронович осмотрел больного, сел за стол и начал писать рецепты.
— Владимир Васильевич, — обратился он к Славкиному отцу, — вы знаете, где дежурная аптека? Пойдите туда и выкупите лекарства по этим рецептам.
— Доктор, что с сыном?
— Боюсь, что пневмония. Наташа, — позвал он Славкину тётку, — спуститесь ко мне и возьмите у Симы то, что я ей написал. Владимир Васильевич, вы же знаете, где аптека? Не стойте пнём, бегите туда.
Когда отец с тётей ушли, а Славкина мать суетилась на кухне, ставя на газ воду, доктор подсел к Славке и тихо спросил:
— Мальчик, тебя били?
Славка тихо прошептал:
— Да, били.
Доктор ещё раз ощупал мальчишку и, вздохнув, произнёс:
— Это же надо, так избить ребёнка, что всё воспалено и ни одной гематомы. Умеют бить, мерзавцы.
Трое суток Михаил Аронович не отходил от больного и лишь на четвёртый день, облегченно вздохнув, произнёс:
— Всё, кризис позади. Слава богу, что у мальчика не было внутреннего кровоизлияния.
Пролежав в постели три недели, Славка впервые смог пойти в школу. В классе занятий уже не было. Случайно встретивший Никонова завуч Семён Семёнович Грызлов завёл его в свой кабинет и объявил ему, что за время его отсутствия Славку исключили из комсомола, стоит вопрос об исключении его из школы за систематический пропуск занятий, и, если Никонов не предъявит справку о болезни, его исключат в ближайшие дни. Это был первый удар.
Второй удар последовал двадцатого мая. В этот день его повесткой вызвали в прокуратуру. Женщина следователь долго ругала Славку за то, что своим упрямством он только затягивал следствие. Тем самым ухудшил своё и без того незавидное положение. Что совершенно напрасно он на следствии врал и изворачивался. Следствием собраны все необходимые для суда материалы. Свидетельские показания кондуктора и водителя автобуса сорок второго маршрута полностью изобличают Никонова во лжи.
Славка молча слушал следователя и не пытался оправдаться. В конце своего монолога она разъяснила Никонову, что шестого мая вышел указ правительства об усилении борьбы с бандитизмом, что Никонов привлекается к уголовной ответственности по Указу №2 части второй, предусматривающей наказание от пяти лет лишения свободы, вплоть до высшей меры. Затем взяла с мальчишки подписку о невыезде за пределы Красногорска и велела сидеть дома и ждать повестки в суд.
Пораженный, как громом, последними словами следователя, Славка вышел из прокуратуры, не зная куда пойти и что делать. Потоптавшись, он пошёл домой и рассказал обо всём родителям.
Выслушав сына, мать закрыла лицо руками и ушла на кухню. Славка услышал её рыдания. У него навернулись слезы. Отец стал его успокаивать:
— Потерпи немного, сынок. Суд во всём разберётся, на то он и суд. И, если ты не виноват, суд тебя оправдает и отпустит.
— Если не виноват, — глотая слёзы, возразил Славка. — И ты мне не веришь!
— Я верю тебе, сынок, верю. Суд оправдает тебя. Иначе быть не может. Он же наш суд, советский, всё будет хорошо.
Славка плакал и не знал, что был ещё один человек, который не просто верил в честность мальчишки, а твёрдо знал, что Славка невиновен, что на протяжении всего следствия Славка ни разу не пытался лгать, а говорил правду. У старшего лейтенанта КГБ Никитина Леонида Георгиевича в папке «дела о статье в газете Таймс» лежали документальные подтверждения невиновности Никонова Вячеслава. Но он не мог их предъявить следствию, так как ещё в конце апреля пятьдесят четвёртого года был откомандирован в распоряжение Главного Управления Контрразведки и в настоящее время находился далеко от Москвы.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Командир полка полковник Семёнов Иван Николаевич с утра был не в духе по нескольким причинам. Во-первых, он сегодня проснулся с болью в пояснице, старые кости и позвоночник сковали напряжённые мышцы, боль отдавала в левую ногу, от чего он прихрамывал. Во-вторых, ему совершенно не нравился вчерашний звонок начальника штаба округа. Начальник штаба напомнил о том, что сегодня в полк в распоряжение Семёнова прибывает новый офицер — капитан Сиротин Сергей Александрович, с супругой. До назначения в полк капитан два года прослужил на Афганской границе, где месяц назад на плацу, в присутствии всей заставы, ударил по лицу капитана Мясумянца. Причину своего поступка Сиротин объяснить отказался и, получив строгий выговор, теперь переводится в полк Семёнова.
Умывшись и позавтракав, командир полка, прихрамывая, зашагал в штаб, ворча себе под нос: «Только драчунов в полку и не хватает. Не успел избавиться от лейтенанта Гызова, бабника и пьяницы, как на тебе — шлют драчуна. Наверняка из-за бабы подрался, Отелло фигов. Чует моё сердце, не дадут мне живым уйти в отставку».
— Где мой водитель? — рявкнул Иван Николаевич подбежавшему дежурному офицеру.
— Не могу знать, товарищ командир полка, наверно в гараже.
— Это не ответ. Точность — главная черта офицера. Пошлите вестового в гараж. Пусть срочно пришлёт водителя, я в штабе. — Офицер побежал к караулке, но Семёнов его вернул. — Подождите, лейтенант, доложите, как прошла ночь?
— За время моего дежурства происшествий не было. Все спокойно, товарищ полковник.
— Слава богу, хоть здесь всё спокойно. Идите.
«Ну вот, — подумал Иван Николаевич, — теперь на дежурном сорвался, а разве он виноват, что на дворе жара, что у меня обострился радикулит, а, судя по погоде, к вечеру разболится голова. Скорей бы жена приехала».
— Здравия желаю, товарищ полковник, — прервал его мысли чей-то голос. Иван Николаевич автоматически поднёс правую руку к козырьку. Перед ним по стойке смирно стоял заместитель командира соседнего полка подполковник Попов.
— Здравствуйте, подполковник. Каким ветром к нам?
— Совета прошу, Иван Николаевич.
— Что у нас, стариков, совета спрашивать — вы молодёжь сами с усами. Нас фронт учил, окопы, а вы в академиях науки постигали. Чуешь разницу? Заходи в кабинет, не стесняйся. Фуражку-то сними, голова от жары сопреет. Ты извини старика, это я так от жары брюзжу помаленьку. Слушаю тебя.
— Товарищ полковник, у меня ЧП. Я всего две недели как прибыл в полк, комполка три дня как заболел, а тут два часа назад, точнее в шесть часов пятьдесят две минуты, мои ребята засекли пианиста, простите, радиопередатчик, — Попов достал из планшета карту. — Вот в этом направлении работал: Гаспра — Виноградное. Соседи справа в трёх километрах от нас ничего не слышали, ваши также, карусель выходит. Передатчик работал минуту сорок секунд. Мои уверяют, что такое часто бывает, а я, на всякий случай, решил с вами посоветоваться.
— Подожди минутку, — Иван Николаевич снял телефонную трубку. — Где мой водитель, я же просил? Пусть зайдёт.
Дверь кабинета открылась, и вошёл сержант:
— Товарищ полковник, сержант Лыков по вашему приказанию прибыл.
— Вот что, Лыков, заправь полные баки и дуй в Симферополь. Возьми бумагу, пиши: поезд тридцать четыре, вагон шесть, купе четыре. Капитан Сиротин с женой переведён к нам служить. Встретишь их, жену отвезёшь в барак на Соловки, капитана ко мне. Понятно?
— Так точно.
— Идите. Поверни ко мне карту, подполковник. Вот ваш полк, слева мой полк, а вот соседи справа. Верно?
— Так точно.
— А теперь смотри, вот гора Ай-Петри, за ней сосед справа, вот гора Каменная, а вот здесь вы. А на улице жара. Понял?
— Выходит, отражённые волны?
— Молодец, догадался. Засеки эту линию, подполковник, возможно, это туристы балуются, а может, и нет. У нас здесь по горам да по морю кто только не бродит. Послужишь годик — всякого наслушаешься. А за то, что твои ребята такую короткую передачу сумели засечь и записать, объяви им благодарность.
— Сделаем.
— Не сделаем, а будет исполнено. Учи вас молодёжь, совсем устав забыли, так и до мордобоя дойти недолго.
Подполковник резко встал по стойке смирно:
— Извините, товарищ полковник. Будет исполнено. Благодарю за совет.
— Да сядь ты, вьюн. Служишь-то давно?
— С одна тысяча девятьсот сорок третьего года.
— Значит, воевал, — лицо Семёнова просветлело, полковник уважал фронтовиков.
— Пришлось немного на Кавказском фронте. После войны академия, три года службы на Карпатах, затем переведён сюда.
— Женат? Дети есть?
— Так точно, женат и дочурке пятый годок, они пока в Москве у родителей жены остановились, освоюсь немного и обязательно вызову.
— Ты прав, нехорошо без семьи, жена военного всегда рядом с мужем должна быть, а то разбалуется на маминых харчах, отвыкнет от службы. Слышал? Сегодня ко мне пополнение прибывает, капитан Сиротин. Думаю пока командиром роты назначить, а там посмотрим. Капитан два года на границе прослужил. На границе служба не сахар, однако его разлюбезная рядом с мужем была, в медсанчасти работала. Вот таких жен я уважаю. Возьми хотя бы мою жену. Моя Мария Семёновна двадцать семь лет за мной как ниточка за иголочкой, по всем фронтам, по всем границам прошла. Жаль, что нашим старухам ордена за мужество и верность не дают, моя такой орден точно заслужила. Напомни мне, дружок, своё имя и отчество.
— Николай Николаевич.
— Что я хотел сказать, Николай. Ты молод, тебе и сорока, наверное, нет.
— Так точно, тридцать восемь лет.
— Тридцать восемь лет, а уже подполковник. Тебе, брат, ещё служить и служить. Приучай своих офицеров семьями дружить. Дружба, она и коллектив укрепляет, и трудности наших будней скрашивает. Согласен? Вот и отлично. У нас праздник — вы к нам, у вас праздник — мы к вам, а ещё лучше — семьями.
— Мы, товарищ полковник, гостям всегда рады. Правда, я ещё присмотреться не успел. С первого взгляда народ дружный, офицеры толковые, а как дальше пойдёт, пока сказать не могу. Сам-то я люблю с ружьишком побродить.
— Что? За войну не настрелялся? У нас, к сожалению, особо не поохотишься. Туристы и дикари, вольные отдыхающие, всё распугали. Вливайтесь, Николай Николаевич, в обыденный режим: служба, вечерами клуб да танцульки. Летом иногда известные артисты в доме офицеров концерты дают в порядке шефства. Вот и все развлечения. Так что, дорогой, учитесь в лото играть. Азартная штука, не хуже охоты.
— Спасибо за совет, будем лото осваивать.
— Пошутил я, Николай, служба у нас хлопотная. Граница, пусть морская, а чужака в бинокль видать, особо в лото не поиграешь.
— Служба есть служба, товарищ полковник. Если не возражаете, поеду я в своё хозяйство.
— Не возражаю. Вы, Николай Николаевич, в городке поселились?
— Так точно, в «доме офицеров», — Попов энергично поднялся со стула, встал по стойке смирно. — Разрешите идти, товарищ полковник?
— Идите.
Подполковник лихо отдал честь, резко повернулся, щелкнув каблуками, и стремительно вышел из кабинета.
«Гусар, — с завистью подумал Иван Николаевич. — Чистый гусар: и выправка, и рост, и плечи. В каждом движении сила и натренированность, девки таких гусар любят. Хорошо, что женат и дитё есть, иначе приезжие курортницы быстро голову вскружат».
Проводив подполковника, он снял трубку местного телефона:
— Кто сегодня дежурный по штабу?
— Капитан Паршин. Слушаю вас, товарищ командир полка.
— Я пройдусь до медсанчасти, анальгинчиком уколюсь. Вернусь через тридцать минут. Найдите коменданта, скажите, что я приказываю ему к четырнадцати часам подготовить комнату в бараке. К нам прибывает капитан Сиротин с женой, — Иван Николаевич с трудом поднялся из-за стола и вышел из кабинета.
Городок, где жили офицерские семьи двух полков, находился в километре от воинской части на окраине посёлка и состоял из трёх- и четырёхэтажных домов, в которых жил командный состав двух полков и семьи офицеров, имеющие детей. Эти дома жители посёлка называли домами офицеров, а дом офицеров, с залом на триста мест, с библиотекой и маленькой поликлиникой для членов семей военнослужащих жители называли просто клубом. За домами офицеров разместилось аккуратное двухэтажное здание общежития для холостяков и, уже совсем в глубине городка, как бы спрятавшись за высокими домами, стояли два барака, по двенадцать комнат в каждом с общими кухнями и туалетами. Эти бараки офицеры прозвали Соловками. В бараках селили вновь прибывших женатых офицеров, не имевших детей. В городке шло постоянное перемещение жильцов.
Министерство обороны не позволяло офицерскому составу подолгу засиживаться на одном месте. Не успев прослужить год-два в одной части, офицеры получали перевод в другую, подчас с одного конца страны в другой: с севера на юг, с востока на запад. Частые передислокации и переводы, по мнению Министерства, заставляли военных быть постоянно готовыми к любым жизненным, климатическим и дислокационным условиям, укрепляли ситуационную обстановку, дисциплинировали и закаляли офицеров, не давая им расслабляться. Так и в городке: новая семейная пара, прибывавшая для прохождения службы, сначала поселялась на Соловках в барак, через несколько месяцев переезжала в один из домов офицеров и, не успев как следует обжиться, срывалась и перебрасывалась на новое место службы.
В любое время года на вокзале любого города нашей необъятной родины ты непременно увидишь офицеров, томящихся у кабинетов военных комендантов вокзалов, компостирующих билеты и размахивающих проездными документами. В залах ожидания сидят на чемоданах члены их семей, уставшие от дороги и обречённые на скитания. В глазах у каждого читаются одни и те же вопросы: что ждёт их на новом месте? как пойдёт служба? где будут учиться их дети? Но — служба есть служба, и женщины с детьми покорно томились в залах ожидания, на перронах, тряслись в плацкартных вагонах, питались всухомятку и, глядя в окна вагонов, ещё раз убеждались в том, что просторы нашей великой родины действительно широки и необъятны. За окном пролетали хутора, деревни, городки и города, области и республики. Мелькали заводы и фабрики, поля и пастбища. Страна жила и трудилась, а их долг — охранять труд и спокойствие советских людей, терпеть неудобства дорог и неустроенность воинской жизни.
Полковник Семёнов вернулся из медсанчасти. После укола боли в спине уменьшились, но скованность осталась. Дежурный по штабу офицер доложил:
— Товарищ полковник, вас просил позвонить комендант городка.
— Хорошо. Соедините.
— Здравствуй, Алексей Захарович. Слушаю тебя.
— Иван Николаевич, у меня в доме офицеров номер два есть однокомнатная квартира. Предлагаю отдать её прибывающему капитану — как-никак человек из горячей точки едет.
— Прости, комендант, не могу, у капитана выговор по службе.
— Подумаешь, выговор. Мы не знаем, за что он дал офицеру по морде. Не по пьянке — и то хорошо. Ты же знаешь, Иван Николаевич, в тех местах подчас стальные нервы не выдерживают.
— Ладно, Захарович, уговорил. Пусть месячишко поживёт на Соловках, а потом переселишь.
— Ну, почему не сразу, Николаевич?
— А чтобы с первого дня служба сахаром не казалась, — засмеялся полковник. — Поживут на Соловках — не рассыплются. Поближе с офицерами познакомятся, жена к соседям приглядится, к ним приглядятся. В общем, через месяц, если с моей стороны других команд не последует, смело переселяй. И не ворчи: у вас, гражданских, свои методы воспитания, у нас, военных, — свои.
Полковник положил телефонную трубку: «Не полк, а сарафанное радио. Уже и в городок назвонили. Куда особисты глядят?».
Комендант, Загребенко Алексей Захарович, все новости и сплетни, касающиеся жителей городка, узнавал первым и был уверен, что быть в курсе житейских событий и сплетен входит в его служебные обязанности. За примером далеко ходить не надо. Не далее как сегодня утром, за завтраком, Софа Лазаревна, супруга коменданта, сообщила об очередном скандале, произошедшем в семье майора Малкина. Скандал произошёл из-за систематических пьянок майора. По дороге на работу Алексей Захарович встретил супругу майора, Женю Малкину, с чемоданом, направлявшуюся к автобусу, следовавшему в Симферополь. Вывод очевиден: Малкины разошлись, значит, придётся майора выселить из квартиры в общежитие, а на его место поселить семью капитана Сухова, жена которого, по слухам, на четвёртом месяце беременности. Не сумев убедить Ивана Николаевича, комендант заспешил на Соловки — лично подобрать комнату прибывающему семейству.
Бараки располагались в глубине городка и на фоне четырёхэтажных домов выглядели доисторическими строениями, давно подлежащими сносу. Всеми силами комендант старался украсить зону бараков. При помощи солдат разбил две цветочные клумбы по пять метров в диаметре, вдоль клумб поставили удобные скамейки со спинками. У каждого барака соорудили из досок по столу для тихих игр, дорожки аккуратно посыпали гравием, клумбы обложили красным кирпичом. Каждую весну стены бараков красили желтой краской. Свежевыкрашенные бараки казались весёленькими, даже привлекательными, но через месяц-другой вновь появлялись трещины, кое-где отваливалась краска, и бараки становились ветхими архитектурными динозаврами, жалобно смотревшими на мир маленькими глазками окон и терпеливо ждавшими своей очереди на слом.
Алексей Захарович вошёл в первый барак и постучал в дверь комнаты номер пять. В этой комнате жил старшина-сверхсрочник Роман Пилипенко с супругой Раисой, весёлой толстушкой. Супруги Пилипенко в бараке считались старожилами. Общительная и добродушная Рая всегда легко откликалась на любые просьбы соседок, по личной инициативе разбила цветники и ухаживала за цветами, и, когда комендант предложил выбрать Раю старшей по бараку, все жильцы его поддержали. У Раисы находились ключи от каптёрки. Она организовывала ремонт сантехники и электрики, следила за своевременной чисткой туалетных комнат. С какими бы нуждами ни обращались соседки к Рае, она никому не отказывала и никого не подводила. Вот и сейчас, комендант попросил Раю подготовить шестую комнату для семьи капитана Сиротина, выдать им из каптерки матрасы, подушки, посуду и керосинку, определить место на кухне, — в общем, встретить новичков.
— Дядя Лёша, я всё сделаю. Меня только одно смущает. По слухам, капитан едет к нам из Таджикистана?
— Да, с Таджикской границы.
— Жена его, наверно, таджичка или узбечка, а я по-ихнему ни бум-бум.
— Не волнуйся, Рая, они оба русские, молодые,
— Тогда встретим на высшем уровне. А вы, дядя Лёша, почаще мне солдатиков присылайте.
— Своего не хватает?
— Вы всё шутите, — смутилась Рая, — а у нас умывалки и гальюны не чищены месяц, а когда хлоркой посыпали — и не помню.
— Как это не помнишь? Две недели назад.
— Жара-то какая, дядя Лёша, мухи, заразы, совсем одолели, того и гляди кто-нибудь дизентерию схватит.
— Хорошо, Рая, молодец, что напомнила. Действительно — жара. Завтра же пришлю солдат, а ты проследи, чтобы не халтурили. Чистота и это, как её, дезинфекция в такую погоду главное. Ты следи, Рая, за порядком, а то эти клуши, — комендант указал пальцем в сторону кухни, — только мусорить и умеют. На тебя одну надежда.
— Я постараюсь, дядя Лёша, — ответила Раиса и, гордая оказанным доверием, побежала готовить комнату для новичков.
В четырнадцать часов тридцать минут к бараку подрулил запыленный газик. Из машины вылез капитан Сиротин — среднего роста, широкоплечий брюнет. Отряхнув дорожную пыль с кителя, капитан открыл заднюю дверцу машины и помог жене выйти. Минуту-другую они чувствовали себя неуверенно на твёрдой почве — от долгой езды у обоих затекли ноги. Из барака к приезжим вышел высокий полный мужчина в майке, галифе и тапочках на босу ногу. По-военному шагнув навстречу к капитану, представился:
— Старшина сверхсрочной службы Пилипенко Роман Егорович. Здравия желаем. С приездом вас.
— Капитан Сиротин Сергей Александрович, а это моя жена — Татьяна Николаевна.
— Рада познакомиться, — Татьяна протянула руку старшине и приветливо улыбнулась. Рая молча наблюдала за сценой приветствия, с любопытством разглядывая приезжих. Затем напомнила Роме о своём присутствии:
— Ты бы, Рома, хоть гимнастерку надел.
— Это, Татьяна Николаевна, Рая, моя жена. Она покажет вам вашу комнату и выдаст инвентарь. Рая в курсе всех житейских дел на Соловках, если что надо — не стесняйтесь обращаться к ней, она вроде старшей по бараку, — закончил Рома, и, не спрашивая разрешения, подхватил два небольших чемодана, вместивших все пожитки приезжих, и понёс их в барак.
Рая поздоровалась за руку с супругами, протянула Сиротину ключи от комнаты:
— Вы, товарищ капитан, не расстраивайтесь из-за того, что вас в барак поселили, у нас вам будет хорошо, народ весёлый, добрый, вы не пожалеете.
— Мы не лучше других, барак так барак. Правда, Танечка? Жили в мазанке, поживём и в бараке.
— Товарищ капитан, извините, вас комполка ждёт, — напомнил Лыков.
— Едем. Ты, Танюша, располагайся. Спасибо за встречу, Раиса, простите, как вас по отчеству?
— А никак, — засмеялась Рая. — Рая и всё. Езжайте, капитан, мы здесь с Татьяной Николаевной одни разберёмся, а Рома поможет.
Сиротин сел в машину. Газик чихнул пару раз горячим бензиновым перегаром и двинулся в полк.
Вопреки ожиданиям, капитан Сиротин произвёл на командира полка приятное впечатление. Капитан выглядел немного моложе своих лет. Внешность не яркая, не сравнить с подполковником-гусаром из соседнего полка, но это был опытный командир. Он мгновенно отвечал на задаваемые вопросы, прекрасно ориентировался в обстановке, чётко формулировал ответы. В нём ощущалась решительность, уверенность в себе и знание своего дела. «Да, граница это не академия, это суровая практика, — подумал полковник. — Такому офицеру и батальон доверить можно».
— Сегодня у нас двенадцатое июня. Даю вам, капитан, двое суток на отдых с дороги и обустройство. С пятнадцатого приступаете к службе. Пока рота, а там посмотрим. Вам всё ясно?
— Так точно, товарищ командир полка. Разрешите идти? — Сиротин отдал честь, повернулся и вышел из кабинета.
«Да, точно не гусар, но службу знает».
Выйдя из КПП, Сиротин внимательно огляделся по сторонам, сориентировался. Полк размещался за целой грядой невысоких гор. За горами море, справа от КПП вдоль подножья горы шла бетонная дорога. Метров через двести от части она поднималась в гору и исчезала за холмом. По этой дороге Лыков привёз Сиротина в полк, значит, дорога ведёт в посёлок, а за посёлком выходит на Симферопольскую трассу. Военный городок слева от посёлка. Если пойти по дороге в посёлок, получается приличный круг, а если подняться по тропинке в гору, путь будет короче.
Справа послышался гул мотора, окутанная облаком пыли легковушка пронеслась мимо Сиротина и остановилась у ворот воинской части. Из машины вышел офицер с погонами подполковника медицинской службы.
Сиротин поднял правую руку к козырьку фуражки:
— Здравия желаю, товарищ подполковник.
— Здравствуйте, капитан, изучаете дислокацию?
— Так точно, решаю задачу, как ближе пройти в городок.
— Это просто. В распутицу ходим по бетонке, а в сухую погоду идите по тропинке, она вас прямо в посёлок приведёт. Ваша фамилия Сиротин?
— Так точно.
— Сегодня прибыли?
— Так точно.
— Я — главный врач медсанчасти Сахаров Юрий Дмитриевич. А вас как величать?
— Капитан Сиротин Сергей Александрович.
— В понедельник милости прошу вас с десяти до тринадцати часов зайти в медсанчасть, послушаем, пощупаем, поставим на медучёт. Не явитесь, устрою вам профилактику с клизмой.
— Слушаюсь, явиться в медсанчасть. Разрешите идти?
— Бывайте здоровы, капитан.
Подполковник направился к проходной, а капитан — на Соловки в барак. Поднявшись по тропке на горку, Сиротин увидел внизу военный городок, обнесённый зелёным забором. Пройдя между домами офицеров и миновав общежитие, Сиротин носом почувствовал близость Соловков — со стороны бараков дул лёгкий ветерок, неся с собой запах подгорелого растительного масла, перемешанный с запахом жареной рыбы. Войдя в комнату, он огляделся и, сделав серьёзное лицо, произнёс:
— Приказываю, шкаф остаётся на месте, стол переезжает в угол, кровати ставим рядом.
— Ты это серьёзно, Сергей Александрович?
— Так точно, Татьяна Николаевна.
— Я не согласна. Пока жара, кровати будут стоять где стоят. Осенью, когда станет холодней, — пожалуйста. Не обижайся, Серёжа. Если поставить стол в углу — будет неудобно самим сидеть и гостей посадить некуда.
— Уговорила. А куда это мы платье наглаживаем?
Сергей подошёл к шкафу, расстегнул ремень и хотел было уже снять гимнастёрку, но в это мгновение раздался стук в дверь и, не дожидаясь разрешения, в комнату заглянула Рая. Увидав Сиротина, снимающего гимнастёрку, не смущаясь, защебетала:
— Раздевайтесь, не стесняйтесь, товарищ Сергей. Если при каждом входящем одеваться, а потом раздеваться… У нас в бараке без этикета, пришёл, снял амуницию и ходи хоть в трусах. Никого это не смущает. Мы привыкли, и вы быстро привыкните. Таня, я кефаль пожарила, Нелли зелени приготовила, Филенки сало принесут. Надо бы скинуться и за вином в посёлок сходить. Самое лучшее вино у Нигматуллина, ему из Гурзуфа привозят. На рынке он вино по десять копеек за стакан продаёт. Сейчас уже поздно, его на рынке нет, надо к нему домой идти.
— Вы, Раечка, с Серёжей сходите за вином, покажите, где этот продавец живёт.
— Нет, давайте лучше Иру Филенко попросим. Она и поторговаться умеет, а я его боюсь.
— Что так? — спросил Сергей. — Пристаёт, что ли?
— Ещё чего, пусть только попробует, Рома ему быстро бока наломает. Страшный он, вечно хмурый, глазки маленькие, злющие и рожа как у хана Батыя, который в Ялтинском музее на картине изображён. Правда. Я Роме картину показала, он посмотрел на Батыя и говорит: «Точно, вылитый Иса, по-ихнему — Искандер». У него всегда вино вкусное и дешёвое. Я сейчас Иру Филенку позову, она с вами сходит, — Рая выбежала.
— Это что, Таня, в честь нашего приезда сабантуй готовится?
— Не только. Сегодня капитану Филенко тридцать лет исполнилось, сабантуй и без нас готовился. Вот соседки и решили объединиться.
— Это Раечка решила?
— Почему же Раечка? Здесь, Серёжа, такой обычай — дни рождения всем бараком отмечают. Серёжа, сними гимнастёрку и надень тенниску поверх галифе, попрохладней будет. Я её погладила, она в шкафу на полке.
Сергей во второй раз начал снимать гимнастерку, в дверь снова постучались. Татьяна рассмеялась:
— Войдите.
— Здравствуйте, — в комнату вошла невысокая женщина лет тридцати, с украинскими чертами лица. Смело протянула Сиротину маленькую пухлую ручку, — Ирина Александровна, жена капитана Филенко, можно просто Ира, — заметив растерянное лицо Сергея, закончила: — Не стесняйтесь, переодевайтесь, я вас у клумбы подожду.
— Если сейчас ещё кто-нибудь постучит… — с угрозой в голосе произнёс Сергей. Но дверь открылась без стука. Снова вошла Ирина.
— Танечка, я забыла посоветоваться. Как вы считаете, литров шесть вина на всех хватит?
— Я не знаю, — сдерживая смех, отозвалась Татьяна, — какое у вас вино, сколько мужчины пьют?
— Мужчины пьют, сколько им нальют. Шесть литров в такую погоду, по-моему, вполне достаточно. По три рубля с меня и с вас. Если нет денег, я заплачу, а вы мне потом отдадите. Я вас жду, Серёжа, у клумбы.
Ирина вышла, Сиротины расхохотались. Насмеявшись до слёз, Сергей, с опаской поглядывая на дверь, наконец-то снял гимнастёрку, надел тенниску и вышел из барака. Ирина ждала его на скамейке, в руках у неё была авоська с двумя трёхлитровыми банками и литровой бутылкой.
— Идёмте, Серёжа. Вы не обидитесь, если я не буду называть вас по отчеству? Право, вы так молоды.
— Не возражаю и обещаю со временем исправиться, — улыбнулся Сергей. Взял из рук дамы авоську с банками, и они двинулись в посёлок.
— У нас, Серёжа, на Соловках все друг друга называют по именам, независимо от званий. Двадцать семей живет в бараках, по именам-то всех запомнить трудно, а по отчествам просто невозможно. У некоторых такие имена и отчества, произнести которые просто невозможно, язык сломаешь. Возьмите хотя бы начпрода из двенадцатой комнаты капитана Каменского Эммануила Сигизмундовича. Можно ли его отчество запомнить? Конечно, нет. В бараке мы зовём его просто Эмма. Звучит как женское имя, но он нисколько не обижается на это. Вот ещё пример. Мой Валя по паспорту Вилор, расшифровывается — Владимир Ильич Ленин Организатор Революции. Я согласна с тем, что Ленин действительно вождь всех трудящихся, но при чём здесь мой муж?
Ирина ещё долго рассказывала Сиротину о соседях, с которыми ему придётся жить, о порядках в городке. Незаметно за разговорами они вышли на центральную улицу посёлка Родниковое, которая в действительности была единственной улицей в посёлке. Слева и справа шли аккуратные, с метр высотой, крашеные заборчики, сквозь которые тут и там пробивались ветки шелковицы. Крупные, по форме похожие на малину, ягоды, блестя на солнце, сами просились в рот. Ирина без стеснения сорвала две обсыпанные плодами ветки и одну протянула Сергею:
— Попробуйте шелковицу — по мне, нет на свете вкуснее этих ягод. Я, когда иду здесь, не могу пройти мимо этих кустов.
До войны посёлок Родниковое был одним из самых зажиточных хозяйств в районе. Здесь была своя школа, детский сад, даже свой продмаг. На окраине посёлка стоял рыбообрабатывающий завод, а в километре от жилья, на холме — церковь. С приближением войны многие жители посёлка, предчувствуя надвигающуюся беду, побросали свои дома и уехали в глубь России, а большую часть жителей, в основном татар, насильно погрузили в вагоны и вывезли на Урал. От школы и магазина война оставила груду разбитых кирпичей и щебёнки, а о бывшем заводе напоминали торчащие кое-где железобетонные сваи. Восстанавливать завод никто не собирался, да и некому было. Во всём посёлке жило три десятка семей, в основном работники санаториев в Алуште, да кое-кто пристроился работать в воинские части. Со временем не стало ни школы, ни детского сада, и только маленькая церковь на холме напоминала о себе колокольным звоном в дни праздников.
По христианским праздникам на проповеди в церковь приходили местные старички и старушки, возле церкви толпились кучки любопытных ребятишек. Церковная обслуга состояла из трёх человек: батюшки Симеона, в миру Станислава Боденко, тучного пожилого мужчины с большой седой бородой в форме лопаты и добрым внимательным взглядом, звонаря Артёма Слепова, исполнявшего по совместительству обязанности истопника, дворника и помощника батюшки во время службы, и тётки Клавы — набожной старушки. Каждое утро спозаранку тётка Клава открывала церковь, перекрестившись три раза, надевала брезентовый рыбацкий фартук и приступала к уборке. Работала она бесплатно, искренне веруя, что своим трудом служит Господу Богу. Звонарь Артём, здоровенный детина лет сорока, напротив, ничего даром не делал. Обладая огромной физической силой, он брался за любую, не посильную другим мужикам в посёлке работу. Брал недорого, но оплату требовал вперёд, и ему всегда платили, зная, что Артём всё сделает грамотно, аккуратно и не схалтурит.
Вот и сейчас Артём помогал Нигматуллину поправлять покосившийся электрический столб. Увидев приближающуюся парочку, он заворчал, обращаясь к Искандеру:
— Никак, к тебе гости из городка? Видать, снова праздник на Соловках? Живут же люди — днём на службе спят, вечером ханку жрут.
— Весело жить не запрещается, — ответил Иса и шагнул навстречу Ирине и Сергею.
— Здравствуйте, Ира. Гуляете или по делу?
— Жарковато для прогулок. По делу, Иса.
— Тогда прошу вас в дом зайти, мы гостям завсегда рады. Хорошим винцом угощу, а что за дело у вас — по банкам вижу. В хорошем вине нуждаетесь? Угадал? Мне как раз отличной «Анапы» бочонок привезли. А что за праздник, если не секрет?
— Моему Вале сегодня тридцать лет, и ещё Серёжа с супругой в наш полк служить прибыли. Так что давай, Иса, нам литров шесть самой лучшей «Анапы» и подешевле — с деньгами у всех туго, а до зарплаты ещё далеко, по гривеннику за стакан еле набрали.
— Не спеши, Ира, торговаться, сперва с человеком познакомь.
Сиротин шагнул к Исе и приветливо улыбнулся:
— Сергей Сиротин.
— А я Искандер Нигматуллин, в посёлке просто Иса. На службу прибыли?
— На службу.
— А в каком чине, если не военная тайна?
— Никакой тайны. В чине капитана.
— Капитан. Выходит, до нас послужить успели?
— Пришлось маленько.
— Стаканчик, капитан, с приездом примите? За знакомство денег не беру. Прошу пройти в дом. Ира, ведите капитана, а я в погребок за «Анапой» схожу.
Минут через пятнадцать Сергей с Ириной вышли из дома Нигматуллина без стеклянной тары, но с бочонком вина. Ирина выторговала восемь литров «Анапы» за четыре рубля плюс стеклянную тару и была весьма довольна сделкой. Попрощавшись с хозяином и силачом Артёмом, они направились в городок. Близился вечер, и надо было спешить.
Юбилей капитана Филенко и «прописка» Сиротиных прошли весело и шумно. Выпив вина и закусив, молодёжь вынесла патефон, оставленный кем-то из прежних жильцов барака и устроила танцы. Смешно было смотреть, как мужчины в майках, галифе и тапочках на босу ногу галантно расшаркивались и приглашали на танец дам, одетых в простенькие ситцевые сарафаны. Только Татьяна была одета в свежее, выглаженное белое шелковое платье и выглядела, по её словам, белой вороной.
Вечер прошёл отлично. В двадцать часов к бараку подрулил «газик», из которого выпрыгнул бравого вида молодцеватый подполковник, замкомполка Попов. Офицеры встали, приветствуя начальство, а женщины засуетились, приглашая его к столу. Попов с минуту отнекивался, ссылаясь на службу, но, в конце концов, сказав, что не может отказать женщинам, сел за общий стол и позволил себе выпить стакан вина за здоровье капитана Филенко. Посидев минут двадцать, подполковник извинился и, забрав с собой двух офицеров, распрощался и уехал.
Всё было как обычно, за исключением одной детали. Сидя за столом, подполковник не сводил глаз с Татьяны Николаевны. Её эти взгляды очень смущали и даже злили, но она старалась делать вид, что не замечает внимания подполковника. Больше всего её злило то, что наглое, как ей показалось, внимание офицера заметили сослуживцы мужа.
Для семьи Сиротиных наступили армейские будни. Каждое утро, независимо от погоды, в дождь или в жару, ровно в шесть утра Сергей выбегал на зарядку. Сделав десяток упражнений и покачавшись на турнике, он заканчивал утреннюю разминку пробежкой вокруг бараков и в семь пятнадцать отправлялся на службу.
Татьяна вставала вместе с мужем и, пока он занимался физкультурой, мучилась с причёской и укладкой волос. У Тани были длинные — около метра — пушистые каштановые волосы. Чтобы расчесать и собрать их в косу, требовалось много времени. Она гордилась своими волосами и не жалела времени на ухаживание за ними. Закончив заплетать косу, Таня аккуратно укладывала её на затылке, укрепляла заколками — получалось что-то вроде баранки с маленькой горкой в центре. Таня никогда не пользовалась губной помадой и не подкрашивала брови. Зачем? Чёрные от природы брови аккуратно прочерчивали высокий лоб, подчёркивая большие голубые глаза. Слегка вздёрнутый носик мило дополнял маленький рот с припухшими, как у ребёнка, алыми губками.
Позавтракав и сменив халат на лёгкое, облегающее платье, Таня отправлялась в полковую медсанчасть, где работала одновременно хирургической и процедурной медицинской сестрой. Стройную фигуру, природное женское обаяние Сиротиной удачно дополняла упругость натренированных мышц. В детстве Таня училась в балетной школе и занималась спортивной гимнастикой. При подходе к КПП дежурившие солдаты, заметив Татьяну, вытягивались по стойке смирно, молодые офицеры отдавали ей честь, провожая восхищёнными взглядами, пожилые офицеры с грустью любовались новой медичкой. Как потом шутил главный врач, с появлением в медсанчасти Сиротиной резко возрос процент посещаемости поликлиники.
Работы было немного. Плановые прививки рядовым и комсоставу были сделаны ещё весной, и Татьяне приходилось возиться с вывихами и растяжениями сухожилий, полученными служивыми на тренировках, да иногда делать обезболивающий укол Ивану Николаевичу. С более серьёзными болезнями в санчасти не оставляли, а отправляли либо в больницу в Алушту, либо в Окружной военный госпиталь в тридцати километрах от посёлка, недалеко от Гурзуфа.
К концу второго месяца службы Сиротина командир полка направил на согласование с командованием округа приказ о назначении капитана заместителем командира второго батальона, а вот с квартирой в доме офицеров пришлось повременить, так как командир полка приказал поселить в дом офицеров семью старшего лейтенанта Круглова, у которого родилась двойня. Однако это не расстроило Сиротиных: они быстро сдружились с соседями по Соловкам. Вечерами все свободные от службы барачники ходили купаться на море или посещали клуб, а когда море штормило, а в клубе не демонстрировали фильм, мужчины усаживались за столы возле барака и устраивали турнир по шахматам или шашкам: шумное домино на Соловках не прижилось, а карты были запрещены с тех пор, когда один изрядно выпивший лейтенант проиграл старшине Пилипенко свой табельный пистолет. Пилипенко, заметив неадекватное поведение лейтенанта, в шутку предложил офицеру сдать свой пистолет на временное хранение старшине, лейтенант достал из кобуры оружие и попытался застрелиться. Пилипенко, догадавшись о намерениях пьяного офицера, схватил его в охапку, как ребёнка отнёс в комнату и привязал простынями к кровати. Поплакав с полчаса от злости и стыда, лейтенант уснул, а утром написал рапорт с просьбой перевести его в другую часть. Рапорт был удовлетворён.
В остальном жизнь на Соловках протекала мирно и однообразно. Днём служба, вечером тихие игры на свежем воздухе. Женщины, закончив с домашними делами, выносили патефон, устраивались на скамейках у цветочных клумб, слушали пластинки, лузгали семечки, обменивались новостями, услышанными на рынке, и потихоньку сплетничали о тех, кого в данный момент рядом не было.
Ещё в первые дни на одной из вечерних посиделок Татьяна удовлетворила любопытство соседок и поведала им историю конфликта произошедшего на прежней службе мужа и явившегося причиной перевода.
Началось всё с того, что жена одного из командиров, некоего капитана Мясумянца, уехала навестить родственников в Ереван. Проводив жену, капитан неожиданно воспылал любовью к Татьяне. Сначала этот Дон Жуан каждое утро приносил Татьяне на работу букет роз, а через неделю стал откровенно преследовать её. Дошло до того, что Татьяна Николаевна боялась выходить из дома. Мужу она ничего не говорила, не желая его расстраивать. Но однажды Мясумянц, подкараулив Татьяну, возвращавшуюся с работы, в очередной раз бросил к её ногам огромный букет цветов и заявил, что, если она не согласится тайно с ним встречаться, ему ничего не останется, как украсть её и увезти в горы или застрелить, а затем застрелиться самому.
Вечером Таня вынуждена была рассказать всё мужу. Сергей выслушал жену, оделся и ушёл в часть, где на вечернем построении в присутствии всего состава ударил Мясумянца и пригрозил: «В следующий раз я тебя пристрелю. Запомни». Серёжу арестовали прямо на плацу, отправили под домашний арест. На служебном разбирательстве он отказался объяснить истинную причину своего поступка, хотя все и так догадывались. Разбирательство закончилось тем, что мужу объявили выговор и перевели сюда.
Приготовив ужин, Татьяна вышла из барака, подсела к судачившим о чём-то соседкам. Те, смутившись, замолчали. Сиротина поняла, что женщины сплетничали о ней. Она даже догадывалась, что именно встревожило соседок.
Всё началось две недели назад. В этот день в клуб с шефским концертом должна была приехать знаменитая кинозвезда Лидия Смирнова. Все свободные от службы офицеры с женами и детьми устремились в клуб. Отправились на концерт и Сиротины. В семь часов вечера в клуб приехал шикарный буфет с шампанским и мороженым, а в семь тридцать объявили, что из-за болезни Смирновой встреча переносится на несколько дней и зрителям предлагаются бесплатные танцы под радиолу. Сиротины, Пилипенко с Раисой и капитан Филенко с женой решили остаться на танцы. Рая побежала занимать очередь в буфет, мужчины сдвинули два стола, купили две бутылки шампанского, десять порций мороженого. Не успел Сергей открыть бутылку и наполнить бокалы, как к их столу подошёл подполковник Попов:
— Извините, товарищи офицеры, разрешите присоединиться к вашему столу временному холостяку, — в руках подполковник держал две бутылки шампанского. Офицеры встали, приветствуя Попова.
— А почему бы и нет, товарищ подполковник, — игривым тоном пролепетала Ирина и любезно предложила Попову место рядом с собой.
— Спасибо, мадам. Подполковник я на службе, а в компании, если вы, Ирочка, не возражаете, я просто Николай, — он галантно наклонился и поцеловал протянутую Ириной руку. Подполковник был уже слегка навеселе. — Правда, товарищи, вы не представляете, как грустно одинокому человеку на новом месте, а с вами мы уже знакомы. Я, Ирина, если помните, случайно оказался на тридцатилетии вашего мужа. Я прав, капитан?
— Так точно, — ответил капитан Филенко.
— А вы — Роман и Раечка, вы — капитан Сергей, а вашу прелестную супругу зовут Татьяна, — Попов сделал галантный поклон дамам и присел к столу. — Поздравляю вас, капитан, у вашей супруги прекрасное романтическое имя, любимое имя Пушкина, — подполковник потянулся через стол и поцеловал Татьяне руку.
— Ну, почему же, — возразила Таня, — у Пушкина было много любимых имен, например, Людмила.
— Не возражаю. Кстати, анекдот про Пушкина. Встречаются два друга, у одного в руках книга. «Ты откуда идёшь?» — спрашивает первый. «Из книжного магазина. Вот книгу, про лётчиков купил, «Ас Пушкин» называется». — Все дружно засмеялись.
Выпили по бокалу шампанского. В зале заиграла магнитола. Попов встал из-за стола.
— Разрешите вас, Таня, пригласить на вальс, если Сергей не возражает.
— Не обижайтесь, Николай, но я не люблю «Амурские волны».
— Вы не любите вальс?
— Я больше люблю вальс-бостон и танго.
— А хотите, я угадаю вашу любимую мелодию? Предлагаю всем выпить ещё по бокалу, затем я иду к магнитоле и нахожу любимую мелодию Татьяны… Простите, как вас по батюшке?
— Николаевна.
— Отлично, я предоставлю коллективу любимую мелодию Татьяны Николаевны. Возражений нет?
— Нет, — дружно ответила заинтригованная компания, заранее предвкушая провал подвыпившего подполковника.
— Итак, пари. Если я угадываю мелодию, то Татьяна Николаевна танцует со мной, если не угадаю, с меня ещё две бутылки шампанского. Вы не возражаете, Сергей?
— Если Таня согласна, я не против, — слегка смутившись, ответил Сиротин.
— Соглашайтесь, Танечка, — захлопала в ладоши Ирина Филенко.
— Откажитесь от спора, подполковник, — спокойно попросила Татьяна Николаевна. — Вы проиграете. Во-первых, это очень редкая мелодия, а во-вторых, я уверена в том, что в коллекции клуба этой пластинки нет.
— Не беспокойтесь за меня, сударыня. Вы только дайте ваше согласие, а уж я из-под земли достану пластинку с вашей любимой песней.
— Хорошо, но я вас при всех предупредила.
Подполковник встал, не спеша выпил бокал шампанского.
— Господа, я вас покину на десять минут. Прошу вас не расходиться, — Попов быстрым шагом направился к выходу. Наступила неловкая тишина.
— Серёжа, всё как-то неловко получается, мне расхотелось танцевать. Пойдём домой, — тихо попросила мужа Сиротина.
— Неудобно, Таня, подполковник вернётся, а нас нет. Давай немного подождём.
— Не уходите, Танечка, — вмешалась Ирина, нам тоже будет неловко оставаться одним.
— Я очень люблю одно танго в исполнении Петра Лещенко, я даже не знаю точно его названия, кажется, «Встреча в ресторане». Помнишь, Серёжа, на твоём дне рождения эту пластинку приносил мой брат. Она мне очень понравилась. Я потом долго искала её, хотела купить, но так и не нашла.
Вернулись к столу запыхавшиеся от быстрого танца супруги Пилипенко.
— А где же Николай? — спросила Раиса.
— Он пошёл за пластинкой, — расстроенным голосом сообщила Таня. — У нас с ним случайный спор вышел.
— Спор на музыкальную тему, — включилась в разговор Ирина. — Рая, скоро мы проверим, сможет ли этот самонадеянный подполковник отгадать музыкальные пристрастия Татьяны Николаевны. Лично мне кажется, что Николай или чересчур самоуверен, или слишком много выпил. Что я предлагаю сделать и нам, пока шампанское не выдохлось.
Не успели они наполнить бокалы, как появился подполковник Попов с пластинкой в руках.
— Татьяна Николаевна, вашей любимой мелодией является танго «Татьяна».
— А вот и не угадали, — радостно вскрикнула Ирина.
— Проверим, — невозмутимо ответил Попов и направился к радиоле.
Дождавшись окончания музыки, он аккуратно поставил на диск принесённую пластинку и громко объявил:
— По просьбе Татьяны Николаевны Сиротиной звучит танго, — и уверенно направился к столу.
Зазвучали первые аккорды аккордеона, и приятный бархатный тенор запел:
Встретились мы в баре ресторана.
Как мне знакомы твои черты.
Помнишь ли меня, моя Татьяна?
Мою любовь и наши первые мечты.
— Извините, Серёжа, но спор есть спор, — склонив голову, произнёс подполковник и, не дожидаясь ответной реакции Сиротина, повернулся к Татьяне и щёлкнул каблуками. — Прошу вас на ваше любимое танго, — произнёс он настолько уверенно, что Таня, немного растерявшись, встала и покорно пошла в центр зала, ведомая подполковником.
Татьяна, помнишь дни золотые,
Кусты сирени и луну среди ночей?
Татьяна, помнишь годы былые?
Тебя любил я и не забыть мне этих дней.
Только подполковник и Татьяна скользили по залу. Нет, не скользили — они парили, почти не касаясь пола. Лёгкая и грациозная Татьяна и великолепно танцующий подполковник. Татьяна не замечала, что кроме них не танцует никто, что за каждым их движением наблюдают десятки восторженных глаз. На мгновение она даже забыла о Сергее. Её увлекли звуки прекрасного танго, бархатный голос певца, лёгкие и одновременно уверенные и надёжные движения партнёра.
Аккордеон выдал последний аккорд, танец закончился, все зааплодировали. Попов сделал шаг назад и поклонился партнёрше. Татьяна смущённо прошептала:
— Спасибо, вы угадали.
Они направились к столу.
— Браво, браво, вы молодцы, — зааплодировала Ирина. — Вы танцевали прекрасно, а ты, Танечка, была просто бесподобна.
— Я в детстве немного училась в балетной школе, — оправдывалась всё ещё смущённая Таня.
— А теперь, Николай, откройте секрет: как вы угадали любимую мелодию Танечки? Мы сгораем от нетерпения, — попросила Ирина.
— Всё очень просто и, простите, банально. Три дня назад, проходя мимо медсанчасти, я услышал, как Татьяна Николаевна напевала эту мелодию. А вчера на рынке случайно увидел эту пластинку и купил. Тем более, что эта мелодия мне тоже нравится. Простенькая и приятная.
— Ах вы, разбойник, вы подслушали, — разочарованно произнесла Ирина. — Это нечестно.
— Спорить вообще нечестно. Виноват, больше не буду, — извинился Попов.
Таня заметила погрустневшее лицо мужа и встала:
— Извините нас, пожалуйста, но я немного устала, день был трудный, было много работы. Мы пойдём, да, Серёжа?
— Одну минуту, капитан, — остановил встававшего Сергея подполковник.
Он подошёл к магнитоле, снял пластинку и, вернувшись к столу, протянул её Тане:
— Прошу принять в подарок.
— Нет, нет, спасибо, не надо, — возразила Таня, — у нас и патефона нет. Спасибо и ещё раз извините нас за то, что мы вас покидаем, — она взяла под руку мужа, и они вышли из зала.
Проводив взглядом чету Сиротиных, подполковник, вертя в руках злосчастную пластинку, неожиданно протрезвевшим голосом, ни к кому не обращаясь, произнёс:
— А мне-то она зачем? У меня тоже нет патефона.
— Давайте нам, если не жалко, у нас в бараке есть патефон, правда, общий, но пластинка пригодится, — попросила Рая.
Подполковник молча протянул пластинку Рае и, сдержанно попрощавшись, ушёл из клуба.
Вскоре после этого вечера по посёлку поползли слухи о том, что жена капитана Сиротина флиртует с подполковником Поповым. Подполковника стали частенько замечать у медсанчасти, а однажды все видели, как Татьяна подъехала к бараку на его «газике». Слухи ширились и обрастали неприятными для Сиротина подробностями. Кто-то встретил жену капитана, возвращавшуюся вместе с Поповым из посёлка, кто-то видел их вместе, гуляющими по берегу моря, в тот день, когда капитан Сиротин был на дежурстве. Между супругами стали возникать ссоры и, как ни старались Сиротины не выносить сор из избы и объясняться шёпотом, соседи слышали каждое их слово, потому что барачные стены между комнатами были сделаны из фанеры, звукоизоляции никакой. Но соседи, при встречах с Сиротиными делали вид, что ничего не слышат и ни о чём не догадываются. Они перешёптывались между собой и терпеливо ждали конца Сиротинской драмы.
Одиннадцатого августа в пятнадцать часов, выходя из штаба полка вместе с главврачом части, капитан Сиротин заметил «газик» подполковника. За рулём сидел сам Попов. «Газик» проскочил мимо капитана и остановился у медсанчасти. Из машины выпрыгнул подполковник, одёрнул гимнастерку и быстро прошёл в медсанчасть.
— Чем он так заболел, что каждый день стал сюда приезжать? — поинтересовался капитан Сиротин у главного врача. Тот смущённо развёл руками.
— А вот мы сейчас у него самого спросим, — продолжил Сиротин и решительно направился к медсанчасти.
Главврач остался на месте, не желая присутствовать при назревающем скандале. Войдя в регистратуру, капитан резко открыл дверь приёмного отделения, где обычно работала его жена, но в приёмной никого не было. Сиротин направился дальше. Подойдя к перевязочному кабинету, он услышал шёпот и, узнав голос жены, открыл дверь и увидел, как подполковник Попов пытается силой положить Татьяну на кушетку. Татьяна сопротивлялась, лица обоих раскраснелись от напряжения, волосы Татьяны были растрёпаны. Заметив вошедшего, Попов отскочил на шаг, выпрямился и повернулся лицом к капитану. Всё произошло в считанные секунды. Подполковник попытался что-то сказать в своё оправдание, но не успел. Сиротин выхватил из кобуры пистолет и выстрелил. Подполковник медленно повалился на пол.
— Серёжа. Что ты наделал? — прошептала Татьяна.
Капитан не ответил и, резко повернувшись, выбежал во двор и вскочил в машину подполковника. Ключи зажигания оказались на месте. Он быстро завёл машину, дал полный газ и помчался прямо на ворота КПП. Часовой, решивший, что это мчится подполковник Попов, бросился к воротам, и едва успел их открыть. «Газик» выскочил из части, сделал резкий поворот и через минуту скрылся за холмом.
Из КПП выбежал дежурный офицер:
— Кто этот сумасшедший? — крикнул он, обращаясь к ожидавшему Сиротина главному врачу.
— Я не заметил, — ответил главврач и быстро устремился в медсанчасть.
— Это подполковник Попов, товарищ старший лейтенант. Я едва успел ворота открыть, он на полном газу промчался, — ответил солдат с КПП.
— Носится по части, как угорелый. Доложу командиру полка, чтобы лишил его пропуска, — лейтенант погрозил вслед умчавшейся машине. — Наверняка к своей крале приезжал. Ох, наставит он рога капитану Сиротину, — подумал старший лейтенант и посмотрел в сторону медсанчасти.
Там явно что-то происходило. Не успел главврач войти в здание, как оттуда выбежал лейтенант медицинской службы Киреев, он же шофёр скорой помощи, и побежал к стоящей под тентом машине. Завёлся мотор санитарки и она подъехала ко входу в медсанчасть. Киреев выскочил из машины, бегом раскрыл заднюю дверцу, вытащил из машины носилки и побежал в приёмное отделение.
— Часовой. Без команды никого не выпускать, — крикнул дежурный и тоже побежал к приёмному отделению.
Подбегая, он увидел, как главный врач и шофёр выносят на носилках подполковника Попова. Он был без гимнастерки. Грудь забинтована, сквозь бинты проступила кровь. Рядом с носилками шла бледная жена капитана Сиротина, неся в руке кислородную подушку.
Дежурный офицер подбежал к машине, помог поставить носилки на полозья и задвинуть их внутрь кузова.
— Немедленно доложите командиру полка о том, что ранен подполковник Попов. Рана тяжёлая, я везу его в окружной госпиталь. Татьяна Николаевна, что вы стоите? Дайте мне кислород и садитесь к водителю, с раненым сяду я. Да скорей, вы, чёрт побери. Дежурный, доложите полковнику, что стрелял капитан Сиротин из табельного оружия. Больше никому ни слова. Вы меня поняли?
— Так точно.
— Караул! Открывайте ворота, — крикнул дежурный офицер и бегом побежал в штаб полка.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Командир полка, выслушав взволнованный доклад дежурного офицера, достал из кармана кителя таблетку валидола, положил её в рот, закрыл глаза, несколько раз глубоко вздохнул и, медленно выговаривая каждое слово, отдал приказ дежурному офицеру:
— Немедленно уточните, кто выехал с территории части? Где капитан Сиротин? Смените часового, на гауптвахту его за ротозейство. Приказываю срочно найти Сиротина, разоружить и арестовать. Выполняйте.
— Слушаюсь, товарищ командир полка.
Полковник снял трубку селекторной связи:
— Объявляю тревогу. Вход и выход на территорию части только по личной моей команде. Второй батальон в ружьё. Начальник штаба, командир второго батальона, начальник батальона разведки и мой адъютант бегом ко мне. Полк, готовность номер один, — командир полка положил трубку. В кабинет вошёл адъютант. — Старшину Пилипенко с отделением разведки бегом в городок. Задача — задержать капитана Сиротина, если он там появится. Предупредите старшину, что Сиротин вооружён.
— Слушаюсь.
— Выполняйте.
Через пять минут в кабинете полковника собрались по тревоге начальник штаба полковник Журин, заместитель по политической части майор Калугин, командир второго батальона, командир батальона разведки. Лица у всех были серьёзные, а у замполита даже напуганное. Пока все усаживались, обсуждая случившееся, позвонил дежурный и доложил, что капитана Сиротина на территории полка нет. Последним его видел полчаса назад дежурный по штабу. Через КПП Сиротин не выходил. Предполагают, что он выехал с территории полка на «газике» подполковника Попова.
Выслушав доклад дежурного по штабу, Иван Николаевич оглядел присутствующих:
— Сегодня в пятнадцать часов десять минут в перевязочном кабинете медсанчасти капитан Сиротин из табельного оружия тяжело ранил заместителя командира тридцать девятого полка подполковника Попова. Причина происшедшего неизвестна. Затем, вероятнее всего, выехал с территории части на машине подполковника. Начальнику разведслужбы немедленно отправить патрульные машины по всем дорогам. Ищите «газик» подполковника, номер машины возьмите на КПП. Два поисковых взвода держать в боевой готовности. Постоянно быть на прямой связи со мной. Учтите, Сиротин вооружён. Идите. Майор Калугин, берите два десятка людей из первой разведывательной роты, они знают Сиротина в лицо, поезжайте к береговой службе пограничников, расставьте людей по всем береговым объектам. Задача — не упустить Сиротина в море. С морскими и портовыми службами свяжется начальник штаба. Задание ясно?
— Так точно. Ясно.
— Выполняйте. Майор Миров, — обратился командир полка к начальнику второго батальона: — Из второй роты первый взвод направьте в распоряжение Пилипенко, прочешите весь городок и посёлок. Самого коменданта на прочесывание не брать, его задача — дать ориентиры поиска. Задача ясна?
— Ясна, товарищ полковник.
— Выполняйте.
Командир полка остался вдвоём с начальником штаба.
— Григорий Пантелеевич, — обратился он к Журину, — я сам доложу командующему округом о ЧП, а вас попрошу связаться со штабом округа. Пусть подстрахуют нас моряками и лётчиками. Не исключено появление Сиротина в портах или на аэродромах. Дайте им ориентировку по капитану, а если потребуется, пошлите в распоряжение штаба людей из второго батальона, и вообще, возьмите на себя связь с причалами и портами.
Иван Николаевич с трудом поднялся из-за стола, подошёл к прямому телефону связи с командующим округа. Остановился.
— Мне докладывал капитан Филенко, что подполковник Попов порядочный хлюст, но я не думал, что у него хватит ума затевать шашни на территории полка, да ещё с женой младшего по званию офицера.
— О подполковнике Попове и жене капитана Сиротина, Иван Николаевич, действительно в последнее время пошли некрасивые слухи. Я обязан был поговорить с подполковником, но как-то было неудобно. Чужой полк, у подполковника свой командир.
— Нет, Григорий Пантелеевич, это мне надо было его одёрнуть, да всё казалось неудобным опираться на сплетни. Мало ли, что болтают. А оно вон как обернулось. Григорий Пантелеевич, наверняка в моих указаниях есть трещины, вы всё ещё раз продумайте и сами распорядитесь. Идите, полковник, а я подумаю, как доложить командующему.
Когда полковник Журин вышел из кабинета командира полка, Иван Николаевич достал из шкафчика пузырёк с валокордином, накапал в стакан тридцать капель, долил воды, выпил и, вернувшись к столу, поднял телефонную трубку прямой связи с командующим.
— Товарищ командующий, докладывает командир тридцать шестого полка полковник Семёнов. У нас ЧП.
— Я знаю, — спокойным голосом ответил командующий. — Мне только что доложил командир тридцать девятого полка полковник Егоров. Стрелка поймали?
— Никак нет. По всей вероятности, капитан Сиротин выехал с территории части на машине подполковника Попова.
— Это плохо, Иван Николаевич. Найдите и арестуйте капитана. Об исполнении доложить немедленно. Просьбы, полковник, есть?
— Нет, товарищ генерал. Мой начальник штаба согласует со штабом округа координацию действий.
— Добро, полковник. Поймайте стрелка. Я его, мерзавца, в трибунал отправлю, а ты, Иван Николаевич, не психуй. Не у тебя одного ЧП бывают. Но твоему замполиту я всыплю, так и знай.
— Товарищ генерал, капитан Сиротин всего два месяца служит в полку…
— Не оправдывай, командир, своих подчинённых. Замполит обязан знать настроение сослуживцев и работать с людьми. Всё, полковник. Жду доклада о задержании капитана… бывшего капитана.
После разговора с командующим первым желанием полковника было позвонить командиру тридцать девятого полка и отчитать его за то, что он, не посоветовавшись с ним, поспешил сообщить командующему о ЧП. Но Семёнов передумал — в данной обстановке не место ссорам, лучше поберечь свои нервы — и позвонил жене:
— Маша, я сегодня обедать не приеду. Пусть адъютант принесёт мне что-нибудь пожевать и валокордину, а то моя бутылочка кончилась. Нет. Я чувствую себя нормально. Лекарства так, на всякий случай. В части тоже всё нормально, просто много работы. Не волнуйся, я в кабинете, если что — звони.
Закончив разговор с женой, полковник посмотрел на часы. Часы показывали шестнадцать тридцать пять. Второй час пошёл и никаких сдвигов. В кабинет вошёл начальник штаба.
— Товарищ полковник, я скоординировал наши действия со штабом округа. Они берут на себя побережье и аэропорт. В патрульные наряды отправлены наши люди, знающие Сиротина.
Замигала лампочка селекторной связи, Семёнов подошёл к аппарату.
— Товарищ первый, докладывает Слесаренко. Газ 24-56 КР обнаружен на четырнадцатом километре шоссе номер два в сторону Гурзуфа. Машина пустая. Силами взвода приступил к преследованию. Слева и справа навстречу мне вышли соседи.
— Не забывайте, что капитан сам пограничник и по следу ходить умеет, а также то, что он вооружён. Сообщайте мне любую подробность. Конец связи. Слышал, Григорий? — полковник снова нажал кнопку связи. — Слесаренко? Доложи состояние машины.
— Извините, товарищ первый, машина на ходу, в баках бензину литров десять.
— В следующий раз докладывайте подробней.
Дав отбой связи, Иван Николаевич подошёл к висевшему на стене планшету, раздвинул шторки, долго смотрел на карту местности и, наконец, произнёс:
— Не понимаю, зачем его сюда понесло. До Гурзуфа тридцать километров, до Симферополя — все сорок пять и совсем в другую сторону. Может, он идёт в квадраты двадцать один или двадцать два, в рыбацкие посёлки?
— Иван Николаевич, снова селектор, — перебил размышления Семёнова полковник Журин.
— Товарищ первый, в квадрате двадцать семь собаки взяли след и в квадрате двадцать пять потеряли. Считаю, что объект движется в квадраты двадцать один или двадцать два. Прочёсываю указанный район. Прошу разрешения проверить рыбацкие посёлки.
— Разрешаю. Только без шума. Постарайся не применять оружие.
— Слушаюсь.
— Конец связи. Григорий, срочно ко мне капитана Филенко.
Начальник штаба вышел и через пять минут вернулся с капитаном Филенко.
— Подойдите к карте, капитан. Вспомните, не упоминал ли когда в разговорах капитан Сиротин вот об этих квадратах?
— Так точно, товарищ полковник, вспоминал о рыбацком поселке Холмовое, квадрат двадцать один. На второй день по приезду жена Сиротина интересовалась у Ирины, как проехать в это село. А вот зачем, забыл.
— Вспоминайте, капитан, это очень важно.
— Кажется, у них сломался будильник, а в Холмовом живёт часовщик, который раньше проходил службу вместе с капитаном.
— Фамилия часовщика?
— Фамилию жена Сиротина не называла, а моя клуша не поинтересовалась.
— Плохо, капитан. Фамилиями надо в первую очередь интересоваться.
— Виноват, товарищ полковник.
— Ну, и ездила Сиротина в Холмовое?
— Мы с женой не знаем.
— Идите, капитан. Ничего вы не знаете. Григорий Пантелеевич, свяжитесь с тридцать первым, попросите срочно определить этого часовщика. У них есть картотека, кто и где служил. И пусть установят наблюдение за его домом. Сиротин наверняка идёт к нему.
Начальник штаба вышел. Иван Николаевич снял трубку и позвонил коменданту городка:
— Приветствую вас, Алексей Захарович, что у вас слышно?
— Пока пусто и в городке, и в посёлке. Твои прощупали всё до последней канавки, пока чисто. Пилипенко людей расставил. Я, Иван Николаевич, думаю, что наши хлопоты впустую, зачем ему в городке появляться? Ему одна дорога — в Симферополь.
— Возможно, ты прав, Алексей Захарович. Передай Пилипенко, чтобы его люди зря в посёлке не светились.
— Передам. Ты сам-то не бери близко к сердцу это ЧП.
— Спасибо, друг. Если что узнаешь, звони.
Полковник посмотрел на часы. Они показывали восемнадцать часов пять минут. Раздался стук в дверь, и в кабинет полковника вошли дежурный по штабу и полковник Журин. Лицо начальника штаба было встревоженным.
— Товарищ командир полка, радиограмма, — доложил дежурный.
— Читайте.
— Полковнику Семёнову. Подполковник Попов скончался. Труп сдал в экспертизу округа. Возвращаемся в часть. Подполковник Сахаров, медсестра Сиротина. Передал майор Коморин.
Командир полка поднял трубку прямой связи с командующим:
— Товарищ генерал, докладывает полковник Семёнов. Подполковник Попов скончался при транспортировке в окружной госпиталь.
— Как дела со стрелком? Задержали?
— Нет, товарищ генерал. Пока определены направления поиска.
— Меня не интересуют направления поиска, меня интересуют результаты. Ройте землю носом, полковник. Сиротин должен быть найден и арестован, — командующий дал отбой связи.
Полковник Семёнов подошёл к карте.
— Давай, начальник штаба, проверим ещё раз наши действия. Докладывай.
— На автотрассы Гурзуфа, Ялты, Симферополя направлены патрульные машины. Приказ — останавливать и проверять весь транспорт. На железнодорожном вокзале в Симферополе, в порту, на причалах также находятся патрули. Берег контролируется пограничниками. Посёлок и городок взяты под наблюдение. Деваться ему некуда. Возьмём.
— Возьмём, Григорий, если не утопится в море или не застрелится, горяч он очень. Сиротин — пограничник и отлично понимает, что всё оцеплено. Убийство произошло спонтанно. В панике он старался подальше уйти от части, а когда немного остыл, понял, что по дорогам пойдут патрули, бросил машину и решил где-то переждать, вспомнил о сослуживце. Посёлки тоже взяты под контроль. Приедет Сиротина, возможно, даст ещё какие-то ориентиры, будем ждать. Помнишь, в феврале у соседей в полку пропал лейтенант Крылов, шифровальщик из особого отдела? Шесть суток искали. Думали, что лейтенант дезертировал, а оказалось, что человек сорвался с утёса и разбился. У судьбы свои причуды. Будем ждать.
Вечерело. Искандер Нигматуллин вышел из дома, подошёл к сараю, проверить, заперт ли тот на ночь, и заметил, что вертушка на двери стоит в открытом положении. Искандер насторожился. Час назад он запирал дверь на вертушку, это он отлично помнил. Немного постояв, он вернулся в дом. Дождавшись, когда стемнеет, Искандер взял лежавший в сенях топор и вошёл в сарай. Включив свет и сделав первый робкий шаг, он вдруг ощутил на затылке холодное дуло пистолета.
— Брось топор и погаси свет, — услышал он чей-то тихий шепот сзади.
Иса отбросил топор в сторону и спокойным голосом ответил:
— Свет тушить не обязательно, в сарае нет щелей. Не дури, капитан, убери свою пушку, а то стрельнешь с дуру. Я ещё час назад заметил открытую вертушку на двери сарая. Если бы я хотел тебя сдать, то ещё час назад пошёл бы в полк и привёл бы патруль.
— Почему же ты этого не сделал? — не опуская пистолета, спросил человек за спиной.
— Нет резона. Я тебя сдам, а меня потом по следователям и прокурорам затаскают, чего доброго в соучастники запишут. У нас это запросто. И доказывай потом свою невиновность. Опусти, капитан, пистолет, всё равно не выстрелишь. Шума много, а по посёлку патруль ходит.
Человек за спиной опустил пистолет. Иса повернулся и встретился с усталым измождённым взглядом. Перед ним стоял капитан Сиротин.
— Иса, как ты узнал, что это я?
— Днём посёлок прочесывали ваши разведчики. Предупреждали, что если кто встретит капитана Сиротина, самим ничего не предпринимать, а сообщить немедленно в полк или предупредить патруль. Они и сейчас вокруг посёлка ходят. Ты лучше скажи, офицер, зачем ты ко мне забрёл? Других дворов больше нет?
— В других дворах собаки, а у тебя нет. Поверь, Иса, у меня не было намерений к тебе идти, случайно всё получилось, потом объясню. Ты не бойся, я ночью уйду.
— Почему тебя, капитан, ловят?
— Я человека ранил.
— Случайно?
— Это теперь неважно.
— Не крути, капитан. Тебе, может, теперь действительно всё равно, а мне, раз ты в моём доме оказался, важно.
— Сгоряча я в старшего по званию офицера стрелял, по-моему, я его ранил. Иса, я у тебя до ночи посижу. Ночью я проберусь в барак. Жены дома нет, она с раненым в госпиталь уехала. Мне надо переодеться в гражданскую одежду и взять деньги.
— Не пойму я: то ли ты дурак, то ли перенервничал? А ещё пограничник. И в порту, и на вокзале полно патрулей, враз повяжут. Навязался ты на мою голову. Ладно, ночь длинная, что-нибудь придумаем. Авось, Бог не выдаст, свинья не съест. Голодный, наверно, капитан. Сиди пока в сарае. Я тебе поесть принесу. Дверь запри на крючок, я постучу.
Иса неторопливо вышел из сарая. Сиротин подождал, когда стихнут шаги Искандера, потушил свет, вышел во двор и притаился за деревьями. Минут через десять скрипнула дверь. Капитан увидел возвращающегося Искандера и тихо прошептал:
— Иса, в сарае свет не зажигай, я иду следом.
Они вместе вошли в сарай, закрыв дверь на крючок. Иса включил свет. В одной руке он держал крынку с молоком и куском хлеба, лежащим на горлышке крынки, в другой мешок.
— Садись, поешь, капитан. Потом переоденешься. В мешке брюки, рубаха, пиджак и туфли. Мы с тобой почти одного роста, думаю, одежда подойдёт. Может, винца выпьешь для успокоения?
— Нет, лучше молочка. А одежду твою я не возьму. Если меня поймают, тебя действительно привлекут к ответственности, как соучастника, зачем мне тебя подставлять, покормил — и на том спасибо. Я отдохну часок и уйду. Если меня поймают, о том, что я к тебе заходил, я не скажу.
Иса молча ждал, когда Сиротин поест.
— Тебе, капитан, что в барак лезть, что сдаться — всё едино, а одежку, коли поймают, скажешь, украл. Залез в первый попавшийся сарай, чтобы ночи дождаться, увидел одежду, украл и переоделся, — Иса посмотрел на Сиротина внимательным, изучающим взглядом и неожиданно изменил тему разговора. — Скажи мне, мил человек, ты в подполковника из-за бабы своей стрелял? Я правильно понял? Зря, лучше бы ты её пристрелил.
— А её-то за что?
— За дело. С такой красоткой смотри, как бы тебе не пришлось весь комсостав перестрелять.
Сиротин вскочил, сжав кулаки.
— Не хами, Иса. За что и почему я стрелял — это моё дело. Татьяну не тронь. За молоко спасибо, а в мои дела не лезь. Повторяю тебе, я случайно стрелял в человека и сам решу, как мне дальше поступать. Понял?
Иса спокойно наблюдал за вспышкой гнева Сиротина и, дав ему высказаться, продолжил:
— Ишь ты, герой, за честь жены себя к расстрелу приговорил. Натворил бед на свою шею и меня под статью подвёл. Теперь надо думать, как тебя спасать.
— Повторяю, это моя забота.
— Твоя была, пока ты по горам ползал, а как ко мне забрёл, сразу стала наша. Нечего в военной форме сидеть, снимай её и надень то, что я принёс. Иди в дом. Если кто в темноте и заметит, то подумает, что я прошёл. Ночью все кошки серые.
Сиротин снял гимнастёрку, галифе и надел принесённую Искандером одежду. Пистолет положил в задний карман брюк.
— За форму не беспокойся, я её в сарае спрячу. Зайдёшь в дом, сразу проходи в спальню, там окно ставней закрыто, а из горницы не видать, кто внутри. Я приберусь здесь малость и приду.
Сиротин прошёл в спальню, сел на кровать и только сейчас почувствовал огромную усталость во всём теле. Он прилёг на кровать и ещё раз мысленно повторил каждый свой шаг с момента выезда с территории полка. Его волновал один вопрос: взяли ли собаки след сразу на шоссе или хотя бы в километре от того места, где он оставил газик.
Попов курил трубку и, садясь в машину, Сергей не заметил на сиденье коробку с табаком. Во время езды коробка упала на пол, табак просыпался. В спешке он не обратил внимания, на то, что его сапоги обсыпаны табаком, и только отбежав от машины примерно на километр, увидел табак на сапогах и сообразил, что собаки могли не взять след. Сиротин достал носовой платок, сел на пень, тщательно очистил подмётки от табака. Для верности носовой платок, на котором были вышиты его инициалы, оставил на пне. Если собаки пошли по его следу, то поисковые отряды сейчас ищут его в районе рыбацких посёлков и по побережью.
— Набегаются сегодня служивые, — тихо произнёс капитан.
Во дворе послышались шаги. Сергей достал из кармана пистолет и сунул его под подушку. Дверь тихо скрипнула, и в дом вернулся Искандер. Он сообщил, что на дворе всё тихо, и присел на край кровати.
— Расскажи, капитан, где ты гулял с момента побега из части? Хочу понять, где ты наследил?
— Я, Иса, два года прослужил на границе, и науку, как путать следы и как их распутывать, знаю лучше тебя. Не беспокойся, к твоему дому собаки не приведут.
— И всё же, спешить нам некуда, ночь длинная. Утром я за вином в Гурзуф уеду, тебя запру, и, если не наследил поблизости, днём отоспишься.
— Ну, если интересно, слушай. Из части, я уехал на машине подполковника, поехал в сторону Гурзуфа. На четырнадцатом километре оставил машину и три километра шёл в сторону рыбацких посёлков. Наверно, меня сейчас именно там ищут. Потом по ручью пошёл в обратную сторону. Я тебе говорил, что сразу решил вернуться в городок, забрать одежду и деньги. Пока шёл к городку, два раза пересекался с поисковыми группами. При подходе обнаружил засаду, понял, что до темноты в городок заходить нельзя, и решил дождаться ночи в посёлке. В крайний дом идти не решился — возможна засада. Огляделся. Вижу, с холма спускается телега — мужик сено везёт. Я приноровился и подлез под телегу, уцепился за оси. В этой позе въехал в посёлок. Слышу, залаяли собаки. Решил посмотреть, не бегут ли они за мной. В этот момент мои руки сорвались, и я упал на дорогу, отполз в кювет, огляделся. Вижу сарай. Решил в нём дождаться ночи. Мне сначала и в голову не пришло, что это твоя усадьба. Скоро выпадет роса, так что собаки к твоему дому не приведут.
— Как же ты два раза натыкался на поисковиков, и они тебя не обнаружили?
— Значит, их плохо учили. На границе меня бы первый дозор взял. На границе ходоки почище меня и то не уходили.
— Когда ты переодевался, я заметил у тебя на спине шрам. Это их отметина, ходоков с той стороны?
— Их. Год назад контрабандиста брал, он на моей спине отметился. Хорошо, что кость осталась цела. Сейчас он у своего Аллаха грехи замаливает.
— Ты что, в расход его пустил?
— А что мне оставалось — одной рукой его на заставу тащить?
— Мне тоже приходилось со смертушкой встречаться. Ладно, капитан, отдыхай, успеем ещё воспоминаниями поделиться. Я утром на входную дверь и сарай повешу замки и запру. Вернусь часов в шесть вечера, поесть оставлю на плите. Ты под окнами не маячь, соседи больно глазастые — враз засекут, что кто-то в доме есть. Не горячись, капитан, сам без меня из дома не уходи, поймают. Дождись меня. Я здешние места и людей знаю лучше тебя. Вернусь из Гурзуфа, вместе подумаем, как тебе из дерьма выбраться. В народе говорят: вечер думку закажет, а утро правду покажет.
С этими словами Иса вышел из спальни. Сиротин слышал, как он ходит по дому, как скрипят под его ногами старые половицы, как с глухим ворчанием открылась и закрылась дверь в прихожку, тихо скрипнула калитка. Куда он пошёл? Сиротин насторожился и хотел потихоньку подняться и подойти к окну, но не смог. Тяжёлая усталость охватила всё тело, мысли путались в голове. «Только бы не уснуть, не спи, не спи», — твердил он про себя и не заметил, как заснул.
Проснулся он от грохота и лязга, посмотрел на часы — шёл десятый час. Сергей поднялся, осторожно приоткрыл дверь, прислушался: в доме было тихо. По грохоту стало ясно, что по дороге движется арба, переваливаясь с боку на бок, грохоча колесами по булыжникам.
Сергей вышел в прихожую. У стены висел умывальник, под ним стояло ведро. В заднем углу прихожей узкая дверь из горбыля. Стараясь не шуметь, он открыл дверь. Оказалось, что это туалет. Вдоль стены прихожки стоял небольшой верстак, на стене развешаны слесарные инструменты, в углу сгрудились вилы, лопаты, грабли. Умывшись, Сергей вернулся в дом. На столе он увидел крынку молока и сковородку с жареной камбалой. Позавтракав, подошёл к окну и тут же отскочил в сторону, обругав себя за неосторожность, опустился на колени, подполз к подоконнику, поднял голову на уровень стекла и стал наблюдать за происходящим.
Рядом с калиткой дома Нигматуллина на дороге стоял старшина Пилипенко и о чём-то разговаривал с жильцами соседнего дома. Рядом со старшиной стояли пятеро вооруженных автоматами солдат. Поговорив с жильцами, Пилипенко открыл калитку и что-то приказал солдатам. Двое из них вошли во двор. Сиротин пригнулся и прижался к стене. Чутким ухом пограничника он слышал, как солдаты, стараясь не шуметь, обошли дом, задерживаясь, очевидно, заглядывая в окна. Потоптались возле сарая. Наконец, вновь скрипнула калитка. Сергей осторожно выглянул в окно. Солдаты что-то доложили старшине, и патруль двинулся дальше по центральной улице. То, что это был патруль, Сергей не сомневался. Значит, вечером, когда приедет Искандер, они вернутся, чтобы осмотреть дом.
Ближе к полудню калитка снова заскрипела. Выглянув в окно, Сиротин увидел направляющуюся к дому Ирину Филенко. В руке она держала сетку с пустыми бутылками. Подойдя к двери, Ирина пару раз дернула замок и громко крикнула:
— Дядя Искандер! Вы дома? — не дождавшись ответа, она ещё пару минут внимательно оглядывала участок, потом повернулась и ушла, оставив калитку открытой.
В шесть часов вечера к дому подъехала грузовая машина. Из кабины вылез Нигматуллин и быстрым шагом направился к крыльцу. Услышав скрип открывающейся двери, Сергей юркнул в спальню, достал из-под подушки пистолет, сунул его в карман. Дверь открылась.
— Федя, я сейчас возьму ключ и открою ворота, заодно деньги поищу, — крикнул Иса. Затем, прикрыв дверь, вбежал в спальню и зашептал: — Ну, ты и наделал шуму, кругом патрули. К нам заходили?
Сергей рассказал о патруле и визите Ирины.
— Тебе надо срочно сматываться из посёлка. Я сейчас открою ворота, подгоню машину к сараю и уведу шофёра в сарай за пустыми бочками. А ты быстро полезай в кузов и спрячься под брезент. Нас только что проверял патруль, сейчас они пошли в конец посёлка. Бог даст, не успеют вернуться. Мы везём вино в церковь. Церковь место тихое, с попом я договорюсь. Он тебя на время спрячет, а дальше решим, что делать.
Иса вышел из дома, открыл ворота. Машина въехала во двор почти вплотную к сараю. Дождавшись, когда Искандер и шофёр вошли внутрь, Сергей подбежал к машине. Ухватился за борт, одним прыжком перевалился в кузов и залез под брезент. Он слышал, как упала в кузов пустая бочка. Затем залез Иса, укрепил бочку, чтобы она по дороге не каталась по кузову, и шёпотом спросил:
— Ты тут?
— Да, — ответил Сергей.
Иса спрыгнул на землю и пошёл к кабине. Машина выехала на дорогу и остановилась. Иса вышел из машины, неспешно запер ворота, вернулся в кабину, и машина поехала в сторону церкви. От посёлка до церкви расстояние полтора километра, а Сиротину показалось, что они ехали целый час. Наконец машина остановилась, мотор заглох, хлопнули дверцы, наступила тишина.
Минут через пятнадцать послышались шаги, кто-то залез в кузов и откинул брезент. Перед Сиротиным стоял Артём.
— Всё, парень, приехали, вылазь из машины и шагай за мной в церковь. Пока Иса с Федькой в погребе копаются, батюшка тебя проводит в укромное место.
Сергей спрыгнул на землю, огляделся и быстро зашагал в церковь. Артём шёл сзади, вплотную к нему, Сергей даже чувствовал за спиной его дыхание. «Вот и конвой», — подумал он и сунул руку в карман брюк, но тут же почувствовал, как стальная клешня Артёма схватила его за руку.
— Не психуй, парень, ни к чему это.
В церкви к Сиротину подошёл батюшка Симеон, оглядел с ног до головы пришедшего и, не здороваясь, со словами «Иди за мной, отрок», направился к алтарю. У левого придела стояла полка с иконами. Батюшка сунул руку за одну из них. Раздался негромкий щелчок и большая, в человеческий рост, икона слегка сдвинулась с места, открывая скрытый проход. Батюшка распахнул импровизированную дверь шире и разъяснил Сиротину:
— Это моя келья, здесь я отдыхаю от забот мирских. Заходи, отрок.
Они вошли в маленькую комнату, размером примерно три на три метра. Одна стена была овальной. Высокий куполообразный потолок, с трёхрожковой старинной люстрой в центре, создавал дополнительный объём и уют. Прямо под потолком — маленькое зарешёченное окно. Меблировка комнаты была скромной: кровать, стол, табурет, небольшая этажерка с церковными книгами. Рядом с этажеркой разместилось удобное кресло-качалка с небрежно брошенным на спинку шерстяным пледом светло коричневого цвета. Батюшка, не торопясь, поправил плед и сел в кресло.
— Располагайся, капитан, занимай кровать, не стесняйся. Тебя, кажется, Сергеем зовут? Об этой потайной комнате знают только два человека — я и Артём. Артём верный мне человек, он будет молчать. Меня же мой сан обязывает помогать людям, попавшим в беду, а беда над тобой нависла большая. Сразу и не придумаешь, как тебе помочь. Пока я дам тебе кров, Артём будет приносить тебе пищу и воду, ты только кнопочку вот эту нажми, — он указал на маленькую кнопку, прикреплённую к этажерке, — Артём услышит и придёт. А по нужде захочешь, вон дверца за книжечками. Да, стрелять в человека большой грех, но и не помочь человеку, попавшему в беду, тоже грех немалый. Придётся нам крепко подумать, как помочь тебе.
— Кому это — нам? — спросил Сергей.
— В мире много хороших людей. Ты сам дальше посёлка не уйдешь, он оцеплен солдатами. Даже если удастся уйти, то на дорогах, вокзалах и в порту тоже патрули круглосуточно дежурят. Так что спешить тебе некуда. Отдыхай, набирайся сил, а мы с Артёмом будем рядом, — батюшка встал и вышел из кельи. Дверь бесшумно закрылась.
Для Сиротина начались тяжёлые дни ожиданий и неизвестности. По утрам приходил Артём с корзиной овощей и фруктов, в полдень появлялся батюшка Симеон и, порассуждав немного о тяготах мирской жизни, приглашал Сергея отобедать чем Бог послал. Обедали в правом приделе, где Артём накрывал стол. Отобедав, возвращались в келью. Батюшка усаживался в кресло и углублялся в чтение книги. Почитав полчаса, грузно поднимался и со словами «Храни нас Господь» удалялся, не забывая закрыть за собой дверь.
За эти дни томительного безделья Сиротин, привыкший к ежедневным разминкам на свежем воздухе, осунулся, лицо побледнело, под глазами образовались тёмные круги.
На шестой день заточения, в пятом часу, когда он лежал на кровати и, с трудом разбирая слова, читал библию, дверь открылась, и в келью вошли Артём и неизвестный Сиротину мужчина лет пятидесяти с седыми висками и чисто выбритым лицом. В келье запахло одеколоном. Незнакомец был выше среднего роста, одетый в светло-бежевый костюм спортивного покроя. Шагнув вперёд из-за спины Артёма, вошедший улыбнулся Сергею как давно знакомому человеку и протянул руку для приветствия.
— Здравствуйте, Сергей Александрович.
Сиротин поднялся с кровати и ответил на приветствие, пожав руку незнакомца. «Рука крепкая, как у спортсмена», — отметил он про себя. Незнакомец по-хозяйски пододвинул к столу табурет, сел и указал Сергею на кровать.
— Садитесь удобней, Сергей. Разговор у нас серьёзный и, я полагаю, длинный.
Сиротин послушно сел на край кровати.
— Меня батюшка убедительно просил помочь вам выйти из очень затруднительной ситуации, в которой вы оказались. Ознакомившись с подробностями происшедшего с вами и проанализировав события последних дней, могу вас уверить в том, что, на мой взгляд, есть один-единственный вариант, который может сохранить вам жизнь. Вы человек военный, пограничник, должны понять, что все ваши фокусы с переодеванием, попытки отсидеться и переждать ни к чему хорошему не приведут. Вы, Сиротин, числитесь не просто в розыске, а в военном розыске. Вы офицер, совершивший тяжкое преступление. К тому же подполковник, в которого вы соизволили стрелять, умер по дороге в госпиталь.
Незнакомец умолк. Услышав о смерти подполковника Попова, Сиротин побледнел, во рту пересохло. Скрипучим голосом он спросил:
— Как умер?
— Да, к сожалению, рана оказалась смертельной, — пояснил незнакомец. Он остался доволен реакцией капитана на известие о смерти Попова. — Поверьте, капитан, сейчас на ваши поиски брошен весь военный округ. Пока вы здесь — вы в безопасности и то на десяток дней, не больше. Ваш арест предрешён.
— Что вы предлагаете? — хриплым голосом спросил Сиротин.
— Исчезнуть. Исчезнуть с территории СССР. Это единственный выход. А я попробую вам помочь.
— И как вы это сделаете?
— Сергей Александрович, сначала успокойтесь, выпейте водички, — он наполнил стакан и подал Сергею. Подождал, пока тот выпьет, и продолжил: — Я, Серёжа, ничего делать не буду, да и не смогу. Вы, капитан, два года прослужили на границе, прекрасно знаете всю дислокацию пограничных застав, владеете довольно ценной, а главное, свежей информацией. Вы же недавно оттуда прибыли? За рубежом есть люди, которые за ваши знания не только помогут вам выехать из страны, но и обеспечат вам отличное дальнейшее существование.
Сиротин дослушал незнакомца, медленно встал с кровати и неожиданно выхватил пистолет.
— Не шевелиться, пристрелю!
В одно мгновение он оказался за спиной незнакомца и приставил к его затылку пистолет. Тот даже не изменил позы и не среагировал на рывок Сиротина.
— Не дури, капитан, — услышал Сергей голос Артёма. — Иса знал, что ты псих, и ещё в первую ночь спилил боёк в твоём пистолете.
— А ведь он прав, товарищ Сиротин, — не меняя спокойного тона, подтвердил слова Артёма незнакомец.
Он повернулся лицом к растерявшемуся Сиротину, спокойно взял из его руки пистолет и передал его Артёму. Тот направил пистолет в голову Сиротина и нажал на курок. Раздался щелчок, но выстрела не последовало. Артём оскалил зубы и ехидно рассмеялся.
— Никогда! Вы слышите, никогда. Я — советский офицер, я честно служил родине, я давал присягу и никогда её не нарушу, — голос Сергея дрожал, от напряжения вздулись вены на шее.
— Вы не офицер, Сиротин, — резко прервал его истерику незнакомец. — Вы не офицер. Вы убийца, Сиротин, вы из табельного оружия застрелили старшего по званию офицера. Вас расстреляют как преступника. Вы это знаете не хуже меня.
— Пусть расстреляют. Пусть преступник, но не предатель.
Сергей бросился на незнакомца, но тот успел отскочить в сторону. В этот момент на голову Сиротина обрушился железный кулак Артёма. Ноги Сергея подкосились, в глазах потемнело, и он опустился на кровать. Незнакомец поправил свой костюм, не спеша, поставил на место сбитую Сиротиным табуретку, сел и, дождавшись, когда Сергей начал приходить в себя от удара Артёма, продолжил:
— У вас, товарищ, только два варианта. Первый — вы принимаете моё предложение, и я обеспечу вашу безопасную переброску за границу. Я, естественно, гарантирую вам спокойную дальнейшую жизнь. О втором варианте я не хотел бы говорить.
— Нет уж, говорите, — простонал Сиротин.
— Через пару дней вашу военную форму патруль случайно обнаружит на берегу моря у села Холмовое, а через недельку ваши объеденные рыбой останки прибьёт к берегу. Так что выбирайте.
— Я уже сказал: предателем я не буду.
— В таком случае, Артём запрёт вас на пару дней в туалете, где у вас будет время тщательно обдумать моё предложение. Если вы не измените решение, в действие вступит второй вариант. Я не шучу. В отличие от вас, я вам так доверяю, Серёжа, что поведаю одну недавнюю историю. Полгода назад в этой комнате мною было сделано предложение о сотрудничестве лейтенанту — шифровальщику соседнего с вами полка. Кажется, его фамилия была Крылов. Тот тоже заколебался и был помещён на три дня в туалет. К сожалению, мальчик оказался слабеньким и через пару дней тронулся умом. Пришлось Артёму сбросить его с утёса. Мне будет очень жаль, если вас постигнет та же участь. Поверьте, ваши знания и опыт очень важны и будут очень высоко оценены. Зря вы подвергаете себя испытанию. Молчите? Хорошо. Артём, устройте товарища капитана в туалет, пусть до утра подумает, а утром продолжим беседу.
Артём сгрёб в охапку не успевшего окончательно прийти в себя после удара Сиротина, запихнул его в туалет и запер дверь.
Под туалет была приспособлена вырубленная кем-то в капитальной стене церкви ниша. В ширину и глубину не более метра, обыкновенная скамейка с отверстием посередине, под скамейкой ведро. Массивная дверь, обитая листовым железом. В помещении стояла тошнотворная вонь.
Окончательно придя в сознание, Сергей попытался открыть дверь. Он сел на скамейку, прислонился спиной к стене, ногами упёрся в дверь и с силой надавил её. Та даже не шелохнулась. Тогда он попытался отдельными ударами раскачать засов, но и это не дало результатов. «Крепко замуровали, — подумал Сергей. — Значит, остаётся только ждать. Ждать чего? Первое знакомство прошло в ударном темпе, — печально заметил Сиротин, ощупывая свой затылок. — Этот бугай оказался проворней меня. Ещё один промах — и меня ждёт смерть, как лейтенанта Крылова. Не надо суетиться. Надо готовиться ко второму акту. Прежде всего, от меня потребуют информацию о месте службы и соседних воинских частях. Всё, что я узнал за два месяца службы в чине командира роты, особой тайны не представляет. Тут врать нельзя: всё может быть проверено. Не исключено, что у них есть информатор в полку: узнал же этот человек о том, что подполковник умер. Что же касается службы на границе, то тут без подробных карт местности, схем перевалов и специальных знаний не обойтись, даже если у них есть специалист по границе. Может быть, больше не испытывать судьбу, а сразу поставить условия, что дислокацию частей на границе, коды, расстановки секретов я не могу раскрыть без наличия карт местности, и дам их только тогда, когда буду уверен в своей полной безопасности, то есть за границей? На подготовку переброски уйдёт какое-то время, им-то мне и надо обязательно успеть воспользоваться». Ещё раз обдумав свои действия, Сергей успокоился и стал ждать наступления утра.
Наконец загремел засов. Сергей встал и напрягся. Дверь открылась. В проёме появилась фигура Артёма:
— Выходи, капитан, — безмятежным голосом произнёс он.
Сиротин огляделся. В комнате никого, кроме Артёма, не было.
— Не вздумай на мне приёмы самбо пробовать, вмиг башку отверну. Ну что, капитан, ты готов к разговору или обратно в склеп полезешь?
— С тобой у меня разговора не будет, а с этим… — Сиротин сделал паузу, ожидая, что Артём назовёт имя вчерашнего незнакомца, но тот молчал. — Ну, с этим вашим вчерашним гостем можно поговорить.
— Что же ты, дурак, вчера кочевряжился? У меня рука тяжёлая, я же запросто мог тебя убить. Попей свежего молочка — малость полегчает, а я сейчас хозяина позову, — примирительным тоном закончил Артём.
Сиротин посмотрел на часы — половина восьмого утра. Значит, вчерашний визитёр ночевал в церкви или где-то недалеко. А возможно, и приехал на машине. Открылась дверь, и гость вошёл в комнату. Он был тщательно побрит, свеж и в том же элегантном костюме. Как и вчера, он одарил Сиротина приятной улыбкой. Но на этот раз сел в кресло-качалку.
— Не обижайтесь, Сергей Александрович, но вчера вы сами поставили меня в безвыходное положение, набросились, приставили к затылку пистолет. Я понимаю, что ваши вчерашние поступки — это результат нервного перенапряжения и усталости. У меня есть предложение. Давайте забудем об этом и простим друг друга. Присаживайтесь. Я готов со всем вниманием выслушать вас и обсудить перспективы нашего сотрудничества. Кстати, меня зовут Лев Львович.
— Нет, Лев Львович, это вы поставили меня в безвыходное положение. Этот вонючий склеп оказался прекрасным местом для раздумий, — Сиротин изобразил подобие улыбки. — Мне действительно ничего не остается, как принять ваше предложение. Скажу сразу, оставаться на территории России я не хочу. Всё, что я знаю и чему научился за время службы в армии, я готов передать кому угодно, но только после того, как буду уверен в своей полной безопасности и за пределами страны. На другие варианты я не соглашусь. Можете сразу меня убить.
— Сергей, давайте внесём некоторые уточнения. К положению, в котором вы оказались, я не имею никакого отношения, как и к тем людям, с которыми вам придётся встречаться за границей. В данном случае произошло случайное совпадение интересов. Вам надо покинуть Россию, а им — кому конкретно, я пока не имею права говорить — нужны данные по состоянию укрепления южных границ СССР. Я понимаю также и то, что без подробных карт и топограмм местности невозможно точно указать расположение застав, пограничных постов и секретов, размещение радарных и наблюдательных установок, следовательно, речь пойдёт о переправке вас за границу, — Лев Львович достал портсигар, закурил папиросу. — Вы плохо выглядите, Сергей. Лицо бледное, глаза и щёки ввалились, обросли щетиной. Не обижайтесь, но вид у вас неприглядный. Прежде всего, надо восстановить форму. Физические упражнения на свежем воздухе, гигиена. Хорошее питание мы вам обеспечим, а пока вкратце расскажите о себе.
— Родился в тридцать первом году, в семье офицера. Отец погиб на фронте, мать и сейчас живёт в Лосиноостровске под Москвой, работает учительницей в школе. Женат. Жена Татьяна…
— О жене, Сергей, позже.
— В шестнадцать лет окончил с отличием школу, поступил в Высшее военно-техническое училище имени Дзержинского. По окончанию училища был направлен на высшие курсы пограничников. В пятьдесят первом был направлен на службу в Таджикистан, на границу с Афганистаном. Через два года службы подал рапорт и был зачислен в академию на курсы высшего командного состава, но нелепый случай нарушил мои планы, и я вместо академии попал служить сюда. Назначен командиром роты.
— Нелепый случай — это драка на плацу?
— Вы и об этом знаете? — удивился Сиротин.
— Кое-что слышал, — подтвердил Лев Львович. — Артём, принеси бумагу, чернила и ручку.
— Расписочку писать? — усмехнулся Сиротин.
— Нет, Сергей Александрович. Расписочки — это в сказках. Вы мне напишите свою подробную биографию: где родились, где учились, где служили. С указанием дат, фамилий, званий, должностей и адресов ваших близких родственников, учителей, армейских начальников. Поверьте, мне это нужно для того, чтобы тщательней отработать для вас новые документы и визы на выезд за границу. Я пока пойду к батюшке, побеседую о нуждах его прихода. Вам пару часиков хватит?
— Хватит.
Закончив писать, Сергей встал и нажал кнопку на этажерке. В дверях появился Артём, а через пару минут и Лев Львович. Последний пробежал глазами написанное, сложил лист пополам и убрал во внутренний карман пиджака.
— Ещё один момент. Назовите мне номера застав участка, а также место расположения участка, входившего в ваше ведение.
— Зачем вам это? Все номера условные и ничего вам не дадут. Действительные номера находятся в штабе пограничного округа. Адрес могу назвать: Таджикская ССР, Багдашанский район, город Вахан, Ваханский хребет. Вам написать или запомните?
— Напишите, — Сергей написал.
— Подписывать не надо?
— Подпись не нужна. Если есть желание, можете подписать, но только кровью, — рассмеялся Лев Львович. Он явно был в приподнятом настроении. Дело шло на лад. — Вам теперь срочно надо приходить в форму, больше быть на воздухе. Принимать солнечные ванны будете на колокольне, Артём вам всё организует и покажет, с батюшкой я договорился. Больше уделите внимания физической подготовке, — Лев Львович написал на чистом листе: «подъём в семь часов, колокольня, солнечные ванны — восемь часов», — и отложил бумагу в сторону. — Зачем я пишу? Вы и так запомните.
— Запомню, Лев Львович. Можно попросить Артёма сбегать в аптеку? Последние дни часто болит голова. Пусть купит для меня баралгину.
— А почему не анальгин?
— Анальгин мне плохо помогает при головных болях.
— Хорошо, — Лев Львович размашисто написал на том же листе названия лекарств: баралгин и капли боярышника. Лист подал Артёму. — Вам, Серёжа, не помешает недельку попить боярышник, по тридцать капель утром и вечером. Всё, друзья, я опаздываю. До свидания, Сергей Александрович. Не волнуйтесь. Всё будет хорошо, — Лев Львович пожал Сергею руку и вышел. Артём, проводив гостя, побежал в аптеку.
Часа через два Артём принёс лекарства. Положил их на стол и, немного потоптавшись на месте, как бы извиняясь, обратился к Сиротину:
— Ты, капитан, на меня не серчай за вчерашнее, перестарался я малость, мне батюшка приказал охранять этого человека. А пистолет твой к тому же без патронов был.
— А кто этот Лев Львович?
— Благодетель наш. Батюшка говорил, кабы не Лев Львович, церковь давно бы закрыли. Ещё мне батюшка велел тебя, капитан, на колокольню одного не пускать и всегда быть рядом с тобой.
— За что же мне такая честь?
— Ты, капитан, психованный, не ровён час с колокольни вниз башкой спрыгнешь, али ещё чего натворишь, а мне за тебя отвечай. Вон как ты вчера. Я и моргнуть не успел, как ты Льву Львовичу пистолет к затылку приставил. Прошу тебя, капитан, больше не шути. Враз зашибу, я не пужаю.
— Что ты, Артём, всё «капитан», «капитан». Меня Сергеем зовут.
— Мне всё равно как тебя зовут, по мне хоть Иваном — всё едино. Я тебя предупредил.
— Я к тому, Артём, говорю, вдруг кто в церковь зайдёт и услышит, как ты кого-то капитаном кличешь. Донесут в полк — и каюк вашей богадельне.
— В общем, будешь чудить, враз ударю, я тебя предупредил. Пошли, батюшка обедать звал.
После обеда Сиротин и Артём по винтовой лестнице поднялись на колокольню.
— Ты, Сергей, близко к перилам не подходи, гуляй по центру, а то с земли увидят.
— Господи, красота-то какая! — капитан подставил лицо тёплому ласкающему ветерку. — Простор-то какой! А, Артём? Сейчас бы расправить руки, набрать полные лёгкие воздуха и полететь. Тебе ни разу не хотелось полетать, Артём?
— Куда тут полетишь? Перевалишься через перила и брякнешься оземь так, что костей не соберёшь. Лучше не пытайся, Серёга, от судьбы не улетишь.
— Артём, скажи: этот Лев — ваш хозяин? — во второй раз спросил Сиротин.
— Мы от хозяев в семнадцатом году избавились. Я сам себе хозяин. Ну, всё, пошли. Завтра разбужу тебя утром, полезем на колокольню, так что наглядишься ещё на здешние красоты.
Через три дня, ближе к полудню, от Льва Львовича приехал парикмахер, суетливый еврей лет пятидесяти, невысокого роста. Внимательно осмотрев келью, он заявил:
— Здесь темно, пойдёмте на свежий воздух.
— Из церкви выходить нельзя, можно подняться на колокольню, — возразил Артём.
— Мне понадобится два ведра горячей и ведро холодной воды.
— Воду я принесу, — упорствовал Артём.
— Раз так, то можно и на колокольню. Стульчик там найдётся?
— Я принесу, — сказал Артём.
На колокольне, усадив Сиротина на стул, парикмахер долго ходил вокруг него, присматривался, примерялся, как художник присматривается к пустому холсту прежде чем нанести на него первый мазок, и наконец изрёк:
— Бороду и усы уберём, брови и ресницы высветим, сделаем из вас молоденького шатена.
Процесс бритья, стрижки и окраски волос длился более двух часов. Сиротина даже разморило от жары. Хотелось пить, но старик не велел вертеться, и Сергей терпел. Наконец парикмахер произнёс:
— Всё. По-моему, теперь вас родная мама не узнает. В вашем заведении найдётся зеркало? — обратился он к Артёму. — Принесите, пожалуйста.
— Ладно, только я вас с Сергеем запру, — отозвался Артём, и, спустившись на несколько ступеней, опустил крышку люка, ведущего на колокольню, и запер люк.
Вернулся он с большим овальным зеркалом.
— Вот, молодой человек, смотрите и постарайтесь как можно скорее привыкнуть к новому облику.
Из зеркала на Сиротина смотрел молодой светловолосый парень. Бесцветные брови сливались с появившимся за два последних дня загаром. Волосы, постриженные под скобочку, с высоким стильным зачёсом, делали Сиротина похожим скорее на студента художественного или музыкального училища, чем на офицера Советской армии.
— Можете умываться с мылом, ходить в баню. Бриться необходимо каждое утро тщательно, не оставляя ни одного чёрного волоса на лице. Желательно изменить походку. Ходить надо легко, слегка небрежно, но не развязно.
Парикмахер раскрыл свой саквояж, достал белую простыню, велел Артёму стать позади Сергея, поднять её на вытянутых вверх руках и растянуть. Затем достал фотоаппарат и сделал несколько снимков Сиротина.
— Всё, господа, — парикмахер засуетился, быстро уложил свой инструмент в саквояж и, не прощаясь, скрылся в люке колокольни.
Через день, в девятом часу вечера в келье появился Лев Львович. Осмотрев Сергея, он достал из кармана «корочки» с надписью «удостоверение», раскрыл их и прочитал с выражением:
— Фёдор Николаевич Борщов, инженер-дизайнер по профессии, а, согласно этому удостоверению, альпинист-спасатель Кавказского перевала. Вы что-нибудь в альпинизме понимаете?
— Немного понимаю. Альпинизм — одна из обязательных дисциплин пограничника.
— Я так и знал. Как вы себя чувствуете, Фёдор Николаевич?
— Как не в своей тарелке. Всё так быстро и неожиданно меняется, не успеваю осмыслить.
— Время поджимает, Фёдор Николаевич, нам приходится торопиться. Данные, указанные в вашем опусе, проверены и подтвердились. Я рад, что вы сумели трезво оценить своё положение и ваши честные ответы на мои вопросы рассматриваю как искреннее согласие на сотрудничество.
— К сожалению, у меня нет другого выхода.
— Дорогой Серёжа, жизнь часто вынуждает человека поступать вопреки своим принципам. Вы уверены в том, что ваши принципы единственно правильные? В прошлой нашей беседе вы употребили такое понятие, как долг перед Родиной, и при этом забыли об обратной стороне этого понятия — о долге Родины перед вами. Давайте не будем рассуждать о преимуществах социализма перед капитализмом. Во-первых, вы о капитализме можете судить только по советским газетам, а, во-вторых, в любой системе правления есть свои плюсы и минусы. Например, вы знаете о том, что после отмены крепостного права по всей России прокатились народные бунты? И кто бунтовал? Крестьяне. И чего они требовали? Вернуть крепостное право! Потому что при крепостном праве им не надо было думать о куске хлеба, о жилье, о лекарствах. У них была одна обязанность — честно трудиться, а всё остальное им обеспечивал барин, и это их устраивало. А сколько талантливых писателей, художников, учёных вышли из крепостных? Значит, крепостное право не сдерживало интеллектуального развития. А вот пример из наших дней. Какой оклад у капитана пограничника в СССР? Тысяча шестьсот рублей. А сколько стоит захудалый «Москвич»? Двенадцать тысяч. Капитан в английской армии получает в десять раз больше. Следовательно, он живёт в десять раз лучше вас. Примитивно? Согласен. Вы скажете, что не всё измеряется деньгами. Тоже соглашусь, если вы назовёте другой эквивалент измерения. Другого просто нет. Есть человек, и есть его жизненный уровень. Вот и вся логическая цепочка бытия. На днях газета «Правда» опубликовала «Моральный кодекс строителя коммунизма». Пять газетных листов и ни одного слова о свободе личности. Я, Сергей Александрович, не тешу себя надеждой, что мне удастся хотя бы пошатнуть ваши моральные устои, но пытаюсь показать вам, что, кроме строительства светлого будущего для всего человечества, есть и другие ценности в жизни, и главная из них — это право на жизнь, право, которого вас лишили в этой стране.
— Насчёт права на жизнь — никто его у меня не отнимал. Я застрелил офицера, тем самым сам себя лишил этого права, и мне, чтобы продлить своё существование, придётся бежать из страны и предать родину. Я всё понимаю и иду на предательство вполне осознанно, и не стоит под это подводить высокие моральные принципы.
— Будь по-вашему. В таком случае забудем на время о капитане Сиротине и вернёмся к Фёдору Николаевичу Борщову, — Лев Львович протянул Сиротину несколько листов, исписанных мелким почерком: — Это ваша новая биография и полное жизнеописание. Необходимо всё это подробно изучить и запомнить. У вас есть два дня. Двадцать девятого августа из Киева в Белград на международные соревнования вылетает сборная команда альпинистов с группой спасателей. Вы, товарищ Борщов, включены в эту группу. Вместе с вами в Белград вылетает культурная делегация Киева, в которую вхожу я, как заместитель руководителя делегации. В Киев мы с вами поедем двадцать восьмого августа. Ваш паспорт и выездные документы будут находиться у меня. Двадцать восьмого в шесть тридцать утра я за вами заеду. Билеты на скорый поезд заказаны. Поедем, как буржуи, в спальном вагоне. Вам приходилось ездить в спальном вагоне?
— Нет, проходить по спальному вагону проходилось, а ездить, простите, не по карману.
— Привыкайте не отказывать себе в маленьких удовольствиях. Я вам привёз последние журналы по альпинизму. Полистайте: возможно, есть что-то новенькое. А мне пора. Через два дня в шесть тридцать я за вами заезжаю.
Лев Львович попрощался с Сиротиным и вышел из кельи. Сергей слышал, как Артём запер дверь на ключ. «Значит, не доверяет, — подумал он. — Теперь главная задача - разобраться с этим самоуверенным типом, и сделать это лучше всего, когда мы останемся вдвоём. Скорее всего, в вагоне поезда. В спальных вагонах купе двухместные, посторонних не будет, и никто мне не помешает. Путь до Киева длинный, времени будет достаточно».
Два оставшихся до отъезда дня Сергей посвятил усиленным тренировкам по самбо.

Двадцать восьмого августа в шесть тридцать утра в келью вошёл Лев Львович с чемоданом в руках. Поставив чемодан на стол, он обратился к Сиротину:
— Здесь, Федя, все ваши вещи и дорожные принадлежности, вплоть до зубного порошка. Быстренько — переодевайтесь и в путь.
В чемодане лежали коричневые брюки, две белые рубашки, коричневые кожаные туфли, носовые платки и прочие необходимые в дороге вещи. Переодевшись, Сергей преобразился. После тряпок Искандера новая и чистая одежда приятно ласкала тело.
Лев Львович осмотрел Сиротина и даже присвистнул от удовольствия.
— Вы, Феденька, неузнаваемы. Вот, пожалуй, ещё одна деталь — наденьте солнцезащитные очки. Прекрасно. Ваш пиджак висит в машине. Удостоверение спасателя у вас, остальные документы у меня, как у руководителя делегации. Всё, поехали. С Богом.
На вокзал они прибыли за двадцать минут до отправления поезда. Зашли в вокзальный буфет, выпили по чашке кофе, съели по бутерброду. Лев Львович взял себе бутерброд с красной рыбой, а Сергей — с сыром, сославшись на то, что рыба ему за последние дни надоела. Вошли в вагон за пять минут до отхода поезда.
Сергею не раз приходилось ездить в поездах — и в купе, и в плацкартных вагонах, но в таком шикарном вагоне он ехал впервые. Купе двухместное, стенки обиты черным деревом, два расположенных друг против друга мягких, обитых бархатом дивана, на окнах шёлковые, с бахромой занавески, платяной шкаф с зеркалом. Желая показать Сиротину красивую жизнь, Лев Львович не поскупился и выложил за билеты крупную сумму.
Паровоз весело свистнул, пару раз дёрнулся, проверяя надежность сцепления вагонов, и, набирая скорость, повёз пассажиров в Киев.
Сиротин плотней задёрнул занавеску и начал подниматься с дивана. Лев Львович по-своему расценил его действия:
— Успокойся ты, Федя. Для тебя всё позади, завтра утром будем в Киеве, а ночью уже в Югославии. Дальше ваш путь лежит через западную Германию в Англию. Но это уже без меня. Да, забыл тебя предупредить, купе прошу не покидать, пожелаешь в туалет — позови меня, сходим в месте.
— С вашего разрешения, Лев Львович, я лучше вздремну. Ночь была бессонная, — ответил он, поправляя подушку.
— Отдыхайте, Федя, отдыхайте. К обеду я вас разбужу.
Сергей лёг на диван, закрыл глаза и мысленно обозвал себя нехорошими словами: «Дурак, чокнутый, чего задёргался? Только насторожил его. А у Льва, кажется, во внутреннем кармане пиджака пистолет. По-моему, он потянулся правой рукой к карману, когда я закрыл штору окна и начал подниматься. Или мне это просто показалось? Надо расслабиться и сделать вид, что засыпаю. Это успокоит его».
Полежав с закрытыми глазами полчаса, Сергей действительно захотел вздремнуть, как вдруг услышал лёгкий стон. Он открыл глаза, повернул голову, встретился с испуганным взглядом Льва Львовича и вскочил с дивана. Лев Львович лежал, поджав ноги и держась руками за живот.
— Что с вами?
— Кажется, я здорово отравился. Проклятый бутерброд. Сколько раз зарекался покупать на вокзалах бутерброды с рыбой или колбасой. Сходи, Федя, к кондуктору и попроси что-нибудь от болей в животе, — Лев Львович застонал.
Сергей выскочил в тамбур и через пару минут вернулся с доктором.
— Всё хорошо, Лев Львович, нам повезло. По счастью, в нашем вагоне едет врач. Доктор, посмотрите, что с ним?
Врач внимательно осмотрел больного, пощупал пульс, заглянул в глаза, затем велел ему расстегнуть рубашку и несильно надавил пальцем на солнечное сплетение.
— У вас, дорогой товарищ, отравление и довольно сильное. Сейчас я вам дам таблетку, спазмы желудка уменьшатся и боль отступит. На ближайшей станции придётся вам отправиться в больницу. К сожалению, без капельниц тут не обойдешься. Вы не волнуйтесь: пару дней полежите в больнице и отправитесь дальше. Лежите, кондуктора я сам оповещу. Пройдёмте со мной, молодой человек, я дам вам ещё таблетку.
Вернувшись в купе, Сергей налил в стакан воды, аккуратно приподнял голову больному, помог выпить лекарство и присел на край дивана.
— Лев Львович, мне придётся сойти вместе с вами?
— Нет. Возьми свои документы в кармане моего пиджака. Садись, слушай и запоминай, Сергей. Не вздумай убегать. Даже если у тебя появится желание сообщить обо мне в КГБ, этим ты только ухудшишь своё положение, — в голосе Льва Львовича звучало беспокойство, почти отчаяние.
— Лев Львович, вам нельзя так волноваться.
— Ничего, мне немного полегчало. За ту информацию, которую ты мне написал в церкви, тебе грозит расстрел как предателю, а в случае твоего побега мой человек тут же передаст твои записи в КГБ. Плюс убийство. В любом случае, в России тебя ждёт смерть. Запомнил это?
— Не беспокойтесь. Я не собираюсь бежать.
— На вокзале в Киеве нас будет ждать жёлтая «Победа» 32-11 КИ. Сядешь в неё, расскажешь водителю, что со мной случилось, и передашь ему вот эту записную книжку. Записная книжка — пароль. Этот человек отвезёт тебя в гостиницу, в которой собирается вся делегация, а в двадцать один тридцать он посадит тебя вместе с альпинистами на самолёт, вылетающий в Белград. Дальнейшие инструкции получишь от него.
В дверь купе постучались, вошёл кондуктор и предупредил, что через пятнадцать минут станция. На станции будет ждать скорая помощь. Стоянка всего три минуты.
— Спасибо, товарищ, — слабым голосом ответил Лев Львович. Кондуктор вышел из купе.
— Ты всё запомнил, Серёжа?
— Да. В Киеве я должен подойти к жёлтой «Победе», номер 32-11 КИ, пароль – записная книжка, дальнейшие инструкции даст хозяин машины.
— Всё правильно. Подай мой пиджак, — Сиротин снял с вешалки пиджак Льва Львовича. — Вот твои документы, — он подал Сиротину толстый конверт. — Тут всё, от паспорта до справки о твоём здоровье. Да, вот возьми деньги — две тысячи, больше по декларации при себе иметь нельзя.
Через десять минут паровоз протяжно свистнул, заскрипели тормоза. Поезд подошёл к перрону вокзала и остановился. В купе вошли два санитара с носилками, быстро уложили на них Льва Львовича и понесли из вагона. Сергей взял пиджак и чемодан больного и поспешил за санитарами. Вернувшись в купе, Сиротин облегчённо вздохнул — проблема с Львом Львовичем решилась благополучно.

Поезд тронулся. Постепенно набирая скорость, он уносил Сиротина всё дальше и дальше от обшарпанной, пропахшей ладаном и расплавленным воском церквушки с её потайной кельей, где ему пришлось просидеть взаперти почти полмесяца. От молчаливого силача Артёма, днём и ночью охранявшего его, слепо верившего, по своему простодушию, что служит батюшке Симеону, и не подозревавшего, что на самом деле служит кучке предателей и шпионов.
Неожиданный стук в дверь купе прервал его мысли. Дверь открылась, и в купе вошёл живой и невредимый, улыбающийся своей притягательной улыбкой подполковник Попов, он же начальник оперативного отдела контрразведки Комитета государственной безопасности.
— Здравствуй, капитан.
— Здравия желаю, товарищ подполковник, — они обнялись.
— Поздравляю, Леня, операция прошла отлично, даже лучше, чем планировали. Твой покровитель очень удивится, когда окажется в Киеве раньше нас с тобой, и не в больнице, а в кабинете у следователя КГБ, — Неверов сделал серьёзное лицо и торжественным тоном произнёс. — Товарищ капитан, от имени командования поздравляю вас с успешным завершением задания. Фу, чёрт, волнуюсь, даже ладони вспотели.
— Спасибо, товарищ подполковник, только я пока ещё не капитан, а старший лейтенант.
— Я же говорю тебе, что волнуюсь. Пока ты загорал на колокольне, тебе, Леня, то есть вам… Короче, товарищ Никитин Леонид Георгиевич, вам досрочно присвоено звание капитана, так что к погонам старшего лейтенанта смело прикрепляй ещё одну звезду. Теперь понял?
— Понял. Служу Советскому Союзу, — встав по стойке смирно, отчеканил бывший старший лейтенант Комитета государственной безопасности, бывший капитан Сиротин, а в действительности Никитин Леонид Георгиевич.
— Всё, Леня, торжественная часть закончена. Давай к делу.
— Товарищ подполковник, я считаю, что операцию необходимо продолжить. Мне надо ехать в Киев.
— Нет, Леонид, у нас с тобой ещё много дел в Москве. Вместо тебя в операцию подключается другой человек, ты с ним скоро встретишься.
— Мне предстоит в Киеве встреча с человеком этого Льва Львовича. Вдруг у него есть моя фотография?
— Ничего страшного. В соседнем купе с твоим двойником работают отличные специалисты. Тебе тоже необходимо отмыть голову и переодеться. Пошли к ним.
— Но стоит ли рисковать? Я готов к встрече в Киеве, не сомневайтесь.
— Я не сомневаюсь. Но и ты пойми: разведка и контрразведка — разные службы. Сейчас появилось окно за рубеж и разведке виднее, как его использовать. Это уже не наше дело. Пошли.
В соседнем купе на высоком стуле между диванами сидел мужчина в одних трусах, внешне похожий на вошедшего Никитина. Та же модельная стрижка под скобочку, те же бесцветные брови, тот же загар. Около сидящего хлопотали два косметолога. Никитина попросили сесть на диван, поближе к свету. Косметологи по очереди внимательно разглядывали лицо Леонида, затем возвращались к сидящему на стуле и продолжали над ним колдовать. Наконец один из них произнёс: «Вот, пожалуй, и всё, что можно сделать. Несомненно, сходство есть, но, если посадить их рядом, то разница будет очевидной, а о разнице в росте я уже не говорю — дубликат выше оригинала сантиметров на пять-шесть».
— Товарищ косметолог, может, мне стоит ноги укоротить? — с усмешкой спросил сидящий на стуле человек.
— Не знаю, не знаю, — ответил косметолог, в очередной раз оглядывая клиента. При этом на лице его было написано, что ноги для большего сходства и в самом деле неплохо бы укоротить. Наконец, повернувшись к Попову, один из косметологов, очевидно, старший, произнёс:
— Всё, товарищ подполковник. В данном варианте абсолютной копии не получится, а дубликат получился неплохой. А вы, молодой человек, чего ждёте? — он повернулся к Никитину. — Быстренько раздевайтесь догола, свою одежду передайте товарищу, наденьте халатик, и прошу на его место. Будем возвращать вам родной цвет волос и изменим причёску.
— Не выйдет. Мне сказали, что цвет волос сохранится несколько месяцев.
— Может, у них и сохранится, а у нас исчезнет через пять минут.
— А лысым я не стану?
— Обязательно станете, правда, лет через сорок, не раньше. Вас такое положение устраивает?
— Вполне.
Через двадцать минут косметологи восстановили Никитину родной цвет волос и постригли под полубокс, как и положено офицеру. За это время на диване откуда-то появилась аккуратно сложенная новенькая военная форма с погонами капитана. Дождавшись, когда Никитин оденется в неё, подполковник заторопился:
— Всё, товарищи, время. До Киева недалеко, а у нас ещё куча дел. Давайте перейдём в другое купе.
Сиротин-два открыл дверь купе и вежливо, но громко предложил:
— Товарищи офицеры, прошу проследовать в моё купе. К сожалению, мой начальник немного приболел, и ему пришлось сойти с поезда. Это очень печально, зато никто нам не помешает расписать пульку.
Зайдя в купе, он запер дверь на защёлку, раскрыл принесённый с собой портфель и выложил содержимое на стол. Это были карты, схемы, стопка фотографий, портативный магнитофон и несколько катушек с записью последних бесед Сиротина со Львом Львовичем в церкви и поезде. Разведчик, которому предстояло внедрение в образ Сиротина, был введён в операцию девятнадцатого августа и за это время успел побывать в посёлке Родниковое, в городке и даже в бараке, в котором жила семья Сиротиных. Пару раз посетил церковь.
За передачей информации, анализом ситуации и ознакомлением с событиями прошедших дней офицеры просидели до рассвета.
Приехав в Киев, капитан Никитин и подполковник Попов вышли из вокзала, отстояли длинную очередь на такси. Немного поплутав по закоулкам города, такси остановилось у жилого пятиэтажного дома. Расплатившись с таксистом, поднялись на третий этаж. Подполковник вынул из кармана ключ, открыл дверь и по-хозяйски пригласил Никитина зайти в квартиру.
— Раздевайся, Леонид, и отдыхай.
Никитин снял ремень, расстегнул ворот гимнастерки, сел в кресло и огляделся. Квартира оказалась однокомнатной, с кухней и ванной. В комнате кроме стола, пары стульев и одного мягкого кресла, рядом с которым располагался журнальный столик с телефоном, был ещё большой раскладной диван с примостившимися по подлокотникам подушками. Попов прошёл на кухню и вернулся с бутылкой нарзана и двумя стаканами. Налил воды, выпил, сел на диван, посмотрел на часы, встал, подошёл к телефону, снова посмотрел на часы. Резкие движения и напряженный взгляд говорили о том, что подполковник волнуется. Подойдя в очередной раз к телефонному аппарату, он не выдержал и заворчал уже вслух:
— Что они там, уснули? Сиротин давно уже должен был встретиться со связником. Почему наблюдатели не звонят?
Телефон, как бы услышав его мольбы, выдал звонок. Подполковник схватил трубку и неожиданно старческим голосом зашепелявил:
— Алло. Слушаю вас. Да, это квартира Мироненко. Я у телефона.
Выслушав длинный монолог с другого конца телефонной линии, он, не прощаясь, положил телефонную трубку и, заметив напряженный взгляд Никитина, хлопнув в ладоши, радостно сообщил:
— Всё в полном ажуре. Встреча состоялась. Сиротин сел в машину, и связник отвёз его в гостиницу «Столичная», где разместилась вся делегация, вылетающая в Белград. Вот что, Леонид, ты давай снимай сапоги, ложись на диван и поспи пару часиков, а я сбегаю в магазин и куплю что-нибудь покушать.
Проводив Попова, Леонид лёг на диван и в первый раз за последние три недели уснул спокойным, крепким сном. Проснулся он, когда за окном уже было темно. С кухни доносился тихий разговор. Никитин встал, надел сапоги и пошёл на голоса. Услышав его шаги, говорившие умолкли. Войдя в кухню, он увидел подполковника и незнакомого пожилого мужчину в гражданской одежде. Мужчина сразу вежливо попрощался с подполковником и Никитиным и ушёл.
— Простите, товарищ подполковник, я, наверно, помешал вашей беседе?
— Нет, мы уже всё обсудили. Самолёт с нашим разведчиком благополучно вылетел в Белград. Ушедший товарищ — представитель Украинского комитета госбезопасности. Они подключились к нашей работе, и готовят продолжение операции непосредственно в Киеве, а нам с тобой пора закругляться и ехать в Москву. Давай поужинаем, выпьем по рюмочке коньячку и отдохнём, а завтра снова в бой.
Поужинав, вернулись в комнату. Попов лёг на диван, а Никитин устроился в кресле.
— Товарищ подполковник, я хотел доложить вам о том, что смерть лейтенанта Крылова не случайность. Его убил Артём, и вместе с Нигматуллиным они сбросили его труп со скалы, чтобы имитировать несчастный случай.
— Я знаю. Лейтенант исчез из расположения полка двенадцатого февраля. Тринадцатого патрульные посты тщательно обследовали ущелье между утесами. Трупа там не было. А пятнадцатого труп Крылова был обнаружен местными ребятишками. Этот случай и послужил толчком к началу подготовки операции по ликвидации Нигматуллина.
— Николай Николаевич, Искандер Нигматуллин — коренной житель посёлка Родниковое?
— Да. До 1951 года Искандер служил радистом в торговом флоте. В апреле того же года в Англии, во время стоянки в порту Фолстон, в одном из супермаркетов он попался на краже и получил четыре года тюрьмы. Отсидев восемь месяцев, был освобождён и вернулся в Союз. Во флот его больше не взяли, и он устроился в кооператив. Стал торговать вином. В период заключения Искандер был завербован Английской разведкой, прошёл подготовку радиста. Первый раз его засекли в октябре прошлого года, информация в радиограммах в основном шла о руководящем составе Совмина Украинской ССР. Радист выходил в эфир два раза в неделю в одно и то же время, по линии Алушта — Гурзуф с разбросом в расстоянии двадцать километров. Нигматуллина вычислили через пару месяцев, в его отсутствие провели в его доме обыск. При обыске нашли рацию и коды, но брать Искандера не стали. Было очевидно, что кто-то снабжает его информацией. Решили не спешить и через Нигматуллина выйти на резидентуру. Но смерть лейтенанта Крылова изменила наши планы. В конце февраля Искандер сообщил в центр о неудачной попытке вербовки шифровальщика сорок восьмого полка. В марте была перехвачена радиограмма из центра. Некий Трезор сообщал своему агенту о начавшемся в СССР перевооружении пограничных войск и приказывал последнему провести вербовку среди наших офицеров, служащих непосредственно в пограничных войсках. Тогда нами и была разработана операция «Треугольник» с твоим участием, которую удалось осуществить.
— А Лев Львович — резидент?
— Нет, Лев Львович, по паспорту Владислав Ефремович Курносов, работал заместителем председателя Ялтинского исполкома по курортному делу и туризму. Он — промежуточное звено между резидентом и радистом. Поп Симеон предоставлял ему церковь для встречи с Искандером и выполнял отдельные поручения. Лев, в свою очередь, хорошо ему платил и, используя своё служебное положение, оберегал церковь от закрытия. Артём, это тупое орудие в руках попа, слепо выполнял указания Симеона. В ту ночь, когда ты в доме Искандера спал крепким сном, Иса бегал на почту и звонил Льву Львовичу. Очевидно, тогда они и решили временно спрятать тебя в церкви.
— Мне кажется, что Иса в тот вечер мне что-то подсыпал. Я не должен был спать, но не заметил, как заснул.
— Ну, об этом ты сможешь спросить у самого Нигматуллина. В ночь с двадцать седьмого на двадцать восьмое августа он вышел в эфир и передал Трезору схему и пароль для встречи тебя в аэропорту Белграда. После эфира мы его взяли вместе с рацией. На первом же допросе он во всём признался и предложил нам использовать его в дальнейшей работе с Трезором, в надежде на смягчение приговора.
— Искандер назвал имя резидента?
— Нет. Он знает только, что резидент находится в Киеве, а все указания он получал из Алушты от Курносова, но вчера появился обнадеживающий факт. На вокзале в Киеве на старенькой «Победе» Сиротина встречал один из заместителей председателя совета министров Украинской ССР. Теперь, по крайней мере, стало ясно, каким образом им так быстро удалось включить тебя в состав делегации, вылетающей в Югославию, и оформить выездные документы. В остальном ещё много неясности, так что и нам, и украинским товарищам придётся поработать.
— Товарищ подполковник, батюшку и Артёма арестовали?
— Зачем? Курносов — единственная ниточка, связывающая Нигматуллина с резидентом, а церковь — явка. Зачем же явку раскрывать? Пускай пока живут спокойно, а мы посмотрим, кто этой явкой воспользуется. О задержании Курносова никто не знает, для всех он временно находится в больнице, так что спешить не будем. Как говорится, поживём — увидим. Ты мне вот что скажи, Леонид: зачем ты устроил сцену с нападением на Курносова, зачем этот риск?
— Я решил, что если сразу соглашусь на них работать, это может вызвать у них подозрение.
— А если бы тебя убили? Я уже собирался давать команду на штурм церкви. Не знаю, что меня удержало.
— Но мы же договаривались: если положение станет безвыходным, я дам условный знак, а в том, что мне пришлось ночку в гальюне просидеть, вреда большого не было, перетерпел.
— Твоё счастье, что победителей не судят.
— Товарищ подполковник, как там Татьяна Николаевна?
— Татьяна уже вернулась в Москву. Через недельку и мы с тобой домой поедем, — Попов посмотрел на часы. — Всё, товарищ капитан. Время позднее, пора на боковую.
Последняя фраза подполковника обрадовала Никитина. Не надо больше бояться назвать нечаянно своё настоящее имя, постоянно помнить о том, что ты не Никитин, а Сиротин, и действовать не так, как ты считаешь нужным, а так, как должен поступать твой вспыльчивый и ревнивый герой. Никитину захотелось поскорее встретиться с Татьяной не в служебной обстановке, а пригласить её в театр, свозить в музей-усадьбу Архангельское, показать бывшее имение князя Юсупова. Никитину хотелось поскорее вернуться в Красногорск. Тихий зелёный подмосковный городок, расположившийся на берегу Москвы-реки, со всех сторон окружённый лесом, со своим прекрасным парком, прудами, чистым воздухом действительно был жемчужиной Подмосковья. Никитин пожил-то в этом городе всего полгода, но успел его полюбить. Наверное, уже пришёл ответ из Кунгура, и стало ясно, что никто из семьи Славки Никонова не отправлял в Англию нелепых стихов мальчишки. Подполковник Шумов уже успокоился, и не будет настаивать на выселении парня на сто первый километр, а капитан Никитин сможет с чистой совестью закрыть это дело и дать мальчишке возможность спокойно продолжать учиться в школе.
Так думал капитан и не предполагал, что судьба-злодейка всё повернула по-своему.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Первого июня 1954 года Вячеславу Никонову исполнилось шестнадцать лет, а второго июня в Народном суде Красногорского района Московской области началось слушание уголовного дела. Судебное заседание длилось три дня. Четвёртого июня народный судья Кузнецова огласила приговор. Князеву В. С., как организатору банды, ранее судимому, суд определил наказание в виде лишения свободы сроком пятнадцать лет, с отбыванием наказания в колонии строгого режима и последующим поражением в правах сроком на десять лет. Салтыкова В. И. суд приговорил к восьми годам лишения свободы, с отбыванием наказания в колонии строгого режима и поражением в правах сроком на десять лет. Герасимова С. Н. — к шести годам лишения свободы, с отбыванием срока в колонии общего режима. Никонова В. В. — к пяти годам лишения свободы, с отбыванием срока в колонии общего режима и поражению в правах на пять лет.
Зал охнул. Никто не ожидал такого сурового приговора. Все адвокаты осуждённых заявили о том, что будут подавать апелляцию. В зал заседания вошёл конвой. Всем осуждённым надели наручники и отвели в камеру предварительного заключения милиции.
Это было подвальное помещение с тяжёлой металлической дверью и широкими деревянными нарами от стены до стены. Никонов, Князев и Салтыков устроились на нарах, а Герасимов сел прямо на пол, прижавшись спиной к стене.
Во время объявления приговора Славка боялся поднять глаза и встретиться взглядом с родителями. Даже когда конвой выводил их из зала суда, он слышал за спиной рыдания матери, но не посмел оглянуться, о чём сейчас горько жалел.
В камере стояла гробовая тишина. Ребята застыли как изваяния, в мозгах, как на магнитофонной пленке, звучал голос судьи, оглашающий приговор. Славка пытался отогнать этот голос, пытался осмыслить наконец, что же произошло. Но голос упрямо повторял и повторял одну и туже фразу: «Пять лет лишения свободы. Пять лет лишения…» «Почему пять лет? За что пять лет? Может быть, кто-то подговорил судью? Ведь я же не виноват? А может быть, я просто не понравился судье? Ведь и Князев, и Салтыков даже в последнем слове уверяли суд в том, что Никонов не принимал участия в ограблении, а им, как и мне, судья не поверил. А поверил Герасимову, который всё врал. Врал, чтобы себя выгородить. Ведь враньё Серого было очевидным. Защитники в своих выступлениях неоднократно указывали на путаные показания Серого. А мне всё равно дали пять лет колонии». От чувства несправедливости к горлу подкатился комок, захотелось заплакать, сердце сжала тяжелая, ноющая тоска.
Первым в себя пришёл Князь. Он вдруг вскочил на нары и истерично закричал, одновременно прихлопывая в ладоши:
— Вот это нагрузили, гады! На полную катушку и десять по рогам! Рады, суки, что Князя в строгач запихнули? А поставить Князя к стенке по последнему указу вам не удалось, Князя не расстреляешь, Князь живучий! — он спрыгнул с нар на пол и одним прыжком оказался рядом с Герасимовым. — Ну, что, стукачок ментовский? Сучара поганая! Обошёл я твоих мусоров? Князь не фраер, его на понт не возьмёшь. Ты зачем к нам этого пацана примазал? Ты что, не знаешь, что за вовлечение в дело малолетки мне грозит вышка? Смерти моей захотел? Спасибо моему защитнику, ему удалось затянуть начало суда до исполнения Славке совершеннолетия. Слышишь, Бывалый, это Серый тебя приговорил. Придуши эту гниду, а мы с Салтыком тебе поможем, — Князь ударил Герасимова ногой в живот. В этот момент загремели запоры, дверь со стоном открылась, вошли два милиционера.
— Герасимов, с вещами на выход, — крикнул один из них. Серёжка встал и молча вышел из камеры.
— Князь, куда его повели? — спросил Витька Салтыков.
— Ты что, Салтык, не дотумкал, что этот фраер в ментовке стукачом служил? Мусора за неделю нам с тобой четыре дела намотали. Это его работа, он нас с тобой сдал, а Бывалого к нам примазал за тем, чтобы меня суд, как ранее судимого, мог к расстрелу приговорить. За нами из таганской тюрьмы воронок с вооружённым конвоем пришлют, а Серого менты, как родного, под ручки возьмут и на милицейском «газике» в Волоколамск, в колонию отвезут. Там спецколония для таких сучар, как он. Посидит с полгодика и на свободу по помилованию выскочит. Менты своих стукачей берегут, он им ещё не раз послужит. Выйдешь, Салтык, на свободу, вспомнишь мои слова.
— Когда? За восемь лет в лагерях сдохнуть можно, — обречённо вздохнул Витька.
— Ты что, Витёк, нюни распускаешь? Какие восемь лет, не психуй. Это мне тянуть срок от звонка до звонка, а у тебя первая судимость. По закону тебе одну треть срока снимут, остаётся пять с копейками. Считаем дальше. Как в Таганку придёшь, пиши заявление начальнику тюрьмы с просьбой отправить тебя добровольцем на лесоповал, там срок — год за два идёт. Слушай меня, Салтык, я тебе дело советую. Года через два снова на свободе гулять будешь.
— Не получится у Витьки лесоповал. В пятьдесят первом году по лагерям был указ — заключённых моложе девятнадцати лет на лесоразработки не посылать, а Витьке только что восемнадцать исполнилось, — возразил Славка.
— Откуда ты такой грамотный, что лагерные законы сечёшь, а ну колись, Бывалый? Может, тебя, такого грамотея, специально ко мне приклеили, чтобы подальше от Москвы сбагрить? — насторожился Князь.
— Не хипишись, Князь, я тебе не кум и Серого тебе в подельщики не сватал. Скорее всего, ты прав: он у них в сексотах ходит. Мусора хотели мною его прикрыть, не зная, что за ним длинный хвост потянется и рыло в пуху.
— Ты смотри Салтык, фраерок-то запел, да как складно. А ну колись, откуда ты, где так по фене наблатыкался?
— Я в Красногорск из Кунгура приехал, а там все жители на блатном языке говорят. В городе на десять тысяч жителей восемь лагерей строгого режима. Многие после освобождения в Кунгуре жить оставались, потому что по рогам длинные хвосты были. То есть, поражение в правах имели. Вот от них я блатных слов и нахватался и о законе по лесоповалу от зеков слыхал. У нас в Кунгуре много зеков на лесосплаве работали. Витьку Салтыкова на эти работы не возьмут, точно говорю.
— Слушаю я тебя, Славик, и не пойму, по замазке ты вроде фраер, но не фраер, это точно, кликуха у тебя серьёзная — Бывалый. У тебя что, на воле в твоём Кунгуре паханы в сватьях ходят? Мне в Таганке перед братвой за тебя ответ держать, ты мне не темни.
— Тебе за меня не придётся базарить, я в вашем деле не ходок и чист, как стёклышко. А за то, что тебе мусора тухлятину подсунули — Серёжу Герасимова, а ты засосал, не понюхав, это твои дела. Тебе за это на нарах чирик с гаком париться. Бывалым меня в Кунгуре Колька по кличке Сыч прозвал. Он срок отбывал в лагере, который рядом с нашим домом находился.
— Сыч кто — вор в законе?
— Не знаю. Я его не спрашивал.
Загремел засов, в дверях появился дежурный.
— Никонов, на выход, вещи оставь, — в коридоре охранник тихо прошептал, — отец твой у меня в подсобке, даю пять минут.
Как ни крепился Славик, но, стоило ему взглянуть в глаза отцу, он расплакался и бросился в его объятья. Владимир Васильевич крепко прижал к себе сына и, сдерживая слезы, попытался успокоить Славку:
— Не надо плакать, сынок. Успокойся.
— Но я же не воровал, поверь, папа. Я раньше домой уехал. За что она меня в тюрьму посадила?
— Пока я тоже ничего не понимаю, сынок. В зале суда было много людей, и все считают, что тебя осудили несправедливо. И учителя твои так же считают. Они в областной суд ходатайство написали о несправедливом судействе. Я в Москву поеду, в областной, в верховный суд, буду добиваться отмены приговора. Успокойся, у нас мало времени. Вот тут тебе тёплая одежда, ботинки кирзовые и новая телогрейка, переоденься, — Славка быстро начал переодеваться. — Ты, сынок, там на рожон не лезь, ты у меня горячий, зря кулаками не махай, сперва успокойся, подумай хорошенько, но и в обиду себя не давай. Вот возьми свёрток. В нём котлеты — мать ещё утром нажарила, хлеб и сигареты. Мы с мамой давно знали, что ты куришь.
— Всё. Пошли в камеру, Никонов, — приказал дежурный.
Никоновы обнялись.
— Потерпи, сынок, всё образуется. Советская власть справедливая, мы найдём правду, — заверил отец на прощанье.
— Я постараюсь, папа.
Вернувшись в камеру, Славка развернул свёрток, распихал сигареты по карманам.
— Ребята, ешьте котлеты, здесь восемь штук — мне одному не съесть.
Князь положил на кусок хлеба пару котлет и протянул Салтыкову:
— Ешь, Витёк, — когда ещё придётся домашнего стряпья пожевать. В КПЗ нас кормить не обязаны. Теперь до Таганки жратвы не ждите.
— А когда нас в Таганку повезут? — спросил Славка.
— Тянуть не будут. Приговор объявлен, сегодня ночью и отвезут. Загородных, как правило, по ночам возят.
Князь оказался прав. В четыре утра открылась дверь, и в камеру вошли два конвоира в военной форме и дежурный милиционер. Дежурный громко крикнул:
— Встать. Князев, с вещами на выход.
Князь, не торопясь, слез с нар, вышел на середину камеры и чётко отрапортовал:
— Князев Владимир Семёнович. Одна тысяча девятьсот тридцатого года рождения. Указ два, часть вторая, срок пятнадцать лет.
— Руки назад, — скомандовал один из конвоиров.
Затем конвоиры встали по бокам, крепко взяли Князя за руки чуть выше локтей и вывели из камеры. Славка с любопытством и волнением наблюдал за этой сценой. Через пять минут конвой вернулся. Дежурный назвал фамилию
Никонова. Славка шагнул в центр камеры.
— Никонов Вячеслав Владимирович. Одна тысяча девятьсот тридцать восьмого года рождения. Указ два, часть вторая, срок пять лет, — громко прокричал он. Конвой вывел Славку из камеры предварительного заключения и впихнул в крытый фургон, похожий на те, которые он прежде видел только в кино. В фильмах про войну в таких фургонах немцы возили военнопленных. В народе эти тюремные перевозки прозвали коротким словом «воронок» — очевидно, ассоциируя это название со словами из старинной русской песни:
Чёрный ворон, что ты вьёшься
Над моею головой?
Ты добычи не добьёшься.
Черный ворон, я не твой.
А может быть, ещё и потому, что аресты людей и перевозки арестованных и осуждённых проводились по ночам. Когда граждане страны спокойно засыпали после трудового дня, к работе приступали оперативные отряды милиции. По ночным улицам, гремя железным кузовом, ползали милицейские фургоны — воронки, освещая окна домов горящими фарами, выискивая очередную жертву. Люди просыпались и, осторожно приоткрыв занавески, вглядывались в темноту, пытаясь понять, за кем в этот раз приехал воронок, чья очередь? С замиранием сердца прислушивались к топоту тяжёлых кованых сапог по ступеням лестничной клетки, ожидая звонка в дверь, и облегченно вздыхали, когда шаги удалялись, миновав их квартиру.
Подъехав к таганской тюрьме, воронок остановился.
— Чего стоим? — крикнул в слуховое окно конвоир.
— Мы подъехали четвёртыми. Кто же нас раньше всех пустит? — ответил водитель.
«И здесь своя очередь. Как за хлебом», — подумал Славка.
Наконец ворота в очередной раз открылись, и воронок въехал на территорию тюрьмы. Никонова первым вывели из машины и подвели к двери с надписью «Приёмник».
— Лицом к стене, — скомандовал конвоир и, открыв дверь со словами, — На прописку пошёл, — слегка подтолкнул Славку в кабинет. Никонов остановился у двери и огляделся. «Приёмник» представлял из себя большой, метров пятидесяти, зал с длинным столом в центре. Вдоль стола двигались люди в белых халатах. Один из них с папкой в руке подошёл к Славке.
— Раздевайся, пацан, догола. Всю одежду и обувь клади на стол, — затем раскрыл папку и, ни к кому не обращаясь, громко и чётко прочитал: — Никонов Вячеслав Владимирович. Первого июня 1938 года рождения. Указ два, часть вторая, срок — пять лет. Поступает пятого июня 1954 года. — Дождавшись, когда Славка разденется, приказал: — Раздвинь ноги на ширину плеч, руки в стороны. Так. Теперь нагнись. Хорошо. Сидоров, принимай заключённого.
— Заключённый Никонов. Иди ко мне и садись на стул, — простуженным голосом позвал Славку человек с машинкой для стрижки в руке. Он ловко постриг Славку под Котовского, наголо. Затем приказал встать и поднять вверх руки. Прошёлся машинкой под мышками, затем по остальным волосатым участкам тела и, закончив стрижку, повёл его к вертикальной линейке, стоящей у стены и, также ни к кому конкретно не обращаясь, прокричал:
— Рост сто шестьдесят девять сантиметров. На теле примет и татуировок нет. Становись к стене. Сделаем фото на память, — он криво усмехнулся.
Славка встал к растянутой у стены простыне. Щёлкнул затвор фотоаппарата. Профиль, анфас, профиль. Затем началась процедура снятия отпечатков пальцев.
— Всё. Шагай за мной в баню. Вон дверь с табличкой «Баня». Читать умеешь?
— А моя одежда? — спросил Славка и посмотрел на стол, где человек в халате тщательно ощупывал его телогрейку.
— Никуда твоя одежда не денется. Пять минут тебе на мытьё, — он сунул в руки Славки огрызок мыла и вафельное полотенце.
Вернувшись из бани к столу, на котором лежала его одежда, Славка обратил внимание на рассыпанные по столу сигареты. Несколько сигарет были разломлено пополам.
— Одевайся, малый, — и шёпотом спросил: —Я возьму у тебя пару сигарет?
— Бери, — прошептал Славка.
Дождавшись, когда он оденется, Сидоров громко кого-то спросил:
— Куда заключённого?
Чей-то голос ответил:
— В камеру три-пять-один.
— Выходи.
За дверью его ждал конвоир:
— Руки за спину. Не оглядываться. По моей команде «стоять» ты обязан остановиться и стать лицом к стене, понятно?
— Да.
— Шагай вперёд.
Поднявшись на третий этаж, конвоир передал заключённого Никонова надзирателю — пожилому мужчине в военной форме с лычками сержанта на погонах.
— В три-пять-один его.
— Ладно. — Надзиратель не спеша подвёл Славку к двери камеры, отодвинул засов, длинным ключом отпер железную дверь и уныло пошутил: — Отель люкс с видом на столицу. Заходи, — он слегка подтолкнул его и захлопнул за ним дверь.
Камера была узкой и длинной. Слева и справа вдоль стен располагались нары в порядке: голова — ноги, голова — ноги. У двери в левом углу умывальник. Над ним полка для продуктов и вешалка для одежды с деревянными крючками. Против двери — окно с двойными толстыми решётками, под окном столик, похожий на столики в плацкартных вагонах пассажирских поездов. В правом углу от двери стояла параша — обыкновенный металлический бачок ведра на два.
С нар на вошедшего настороженно и с любопытством смотрели три пары глаз. Славка молча подошёл к вешалке, повесил на крюк телогрейку и огляделся. Свободные нары были у параши. Славка ещё в Кунгуре от Кольки Сыча слышал, что, если попадешь в тюрьму, на нары у параши не садись, жди, когда зеки сами определят тебе место. Славка тогда ещё заносчиво отпарировал Кольке:
— Что ты меня учишь, Сыч? Я уже комсомолец и в тюряге париться не собираюсь.
— От сумы и тюрьмы не зарекайся, братан, — грустно ответил Колька — и как в воду глядел.
Славка подошёл к противоположным нарам, на которых лежал мальчишка, похожий на цыгана, и присел. Наступила пауза. Все молча изучали новичка. Наконец, длинный и худой парень, лежавший у окна, встал, подошёл к решётке и негромко, но чётко сказал в открытую форточку:
— Я — три-пять-один, Штырь. Новичка привели.
— Штырь? Бывалого доставили? — где-то за окном откликнулся, чей то голос.
Парень не поворачиваясь, спросил:
— Твоя кличка Бывалый?
— Да, — удивлённо подтвердил Славка.
— Да, Бывалый прибыл, — ответил в форточку Штырь.
— Добро. Прими уду, Штырь.
— Понял. Поехали, — ответил Штырь и стал ждать.
Через минуту над окном закачалась тонкая нитка с привязанной запиской на конце. Штырь просунул худую руку в форточку, ловко подхватил качающийся конец нитки и втянул записку в камеру.
— Добро. Принял, — сообщил он в форточку. Спрыгнул с нар и подал Славке записку: — Это тебе.
Славка быстро её развернул: «Славик, пацанка. Привет. Сейчас вашу камеру поведут на прогулку. Не ходи. Скажи, что у тебя болит живот. Пойдёшь один попозже. Всё будет тип-топ. Сыч».
Не успел он дочитать записку, как загремел засов, и дверь открылась.
— Камера три-пять-один, на прогулку, — крикнул надзиратель.
— Можно я позже пойду? У меня живот болит, — робко пролепетал Славка. Надзиратель недоверчиво взглянул на новенького заключённого:
— Здесь тебе не санаторий: хочу, не хочу. Пойдёшь через час, а пока — врать учись.
Оставшись один, Славка ещё раз перечитал записку и только теперь понял, что записка от Кольки Сыча.

 С Сычом Славка познакомился в Кунгуре в январе пятьдесят второго года. В те годы в лагерях существовал такой порядок: осуждённым не за особо тяжкие преступления в последний год заключения разрешалось после работы, а также в выходные и праздничные дни, выходить на несколько часов из лагеря без конвоя на вольные хлеба. Они ходили по домам и предлагали жильцам свои услуги по хозяйству. Кому напилить и наколоть дров, кому наносить из колонки воды. За работу брали, не торгуясь, кто что даст. Кто три рубля, кто рубль, кто пачку махорки, а кто и просто покормит. Горожане относились к ним с состраданием и, зная, что заключённые никогда не опускались до попрошайничества, всегда находили зекам какую-нибудь работу. Так в один из выходных дней на улице Гоголя появился высокого роста чернявый молодой парень в телогрейке с пришитой к левой стороне груди белой тряпкой, на которой большими буквами был написан лагерный номер.
— Эй, шкет, — окликнул он Славку.
— Чего надо?
— Мамка дома? Позови.
— Мама, тебя какой-то зек зовет.
Мать вышла из дома.
— Мамаша, тебе дров наколоть не надо?
— Нет, не надо. Ты мне в прихожке вешалку прибить сможешь?
— Без вопросов.
— Вот и хорошо, у меня два мужика в доме, да никого не допросишься.
Вернувшись домой, Славка застал парня на кухне, за тарелкой горячих щей.
— Ты, мать, если что по дому сделать надо, зови меня, я всё могу. И пилить, и таскать, и по слесарному делу. Подойди к проходной, передай караульному, чтобы Колька Сыч к тебе зашёл, и будь спокойна: мне вмиг передадут, и я прибегу.
— Сколько тебе лет, Коля?
— Двадцать один стукнуло.
— У меня племяннику тоже двадцать один, и тоже, как и ты, в лагерях мается, ещё целых два года сидеть. Его в сорок четвёртом на десять лет посадили.
— Не переживай, мамаша, придёт. Я почти пять лет просидел, ничего — жив, как видишь, ещё полгодика отзвоню — и на волю. И твой племяш выскочит.
Сыч маленьким кусочком хлеба вытер дно опустевшей тарелки, затем стряхнул крошки хлеба со стола на ладонь и сунул их себе в рот.
— Спасибо, мамаша. Можно я у вас немного посижу, погреюсь, пока щи в брюхе приживутся?
— Посиди, посиди, а я пока в магазин схожу. Потом я тебе, парень, с собой поесть соберу. Ты не уходи. Вон, со Славкой пока поболтай, он у нас говорливый, — мать вышла из дома.
— Слышишь, Славик, сейчас бы папиросочку закурить для полного кайфа.
— У меня нету.
— А что, разве отец твой не курит?
— Курит. И мамка курит, — Славка подошёл к посудному шкафчику, достал пачку папирос «Пушка» и протянул Сычу. Сыч вытащил из пачки две папироски и спрятал в карман.
— Положи пачку на место, а то мать засекёт и тебе шею намылит.
— Я про тебя, Сыч, байку слыхал, что ты в прошлом месяце одному зеку руку к шпале пригвоздил. Нам Пашкин отец гуторил. Он у вас охранником служит. Верно?
— Было дело.
— За что ты его пришпилил?
— За то, что на всех доносы начальникам строчил. Паханы на сходке приговорили его, а я привёл приговор в исполнение.
— И тебе за это срок не наварили?
— За что? Он сам ладонь под гвоздь поставил, а я только молотком стукнул.
— Врёшь ты всё, Сыч. Какой дурак сам руки под молоток положит?
— Закон такой в лагере есть. Если братва приговорила — выполняй, не выполнишь — хуже будет. Если бы этот стукач отказался выполнить волю паханов, ему бы невзначай руку оттяпали.
— А почему именно ты гвоздь человеку в руку вбивал?
— По жребию. Кинули жребий — кому быть палачом. Выпало Сычу. Значит мне. Отказываться нельзя. Откажусь — придётся свою руку подставить. В лагере, пацан, свои законы. Суровые, но справедливые. У нас невинно осуждённых не бывает. Если бьют, то за дело. Понял?
— А почему тебя Сычом прозвали?
— У меня глаз острый, — похвастался Колька.
— Ха, острый! Не лепи чернуху! Сыч только ночью хорошо видит, а днём спит. Ты что, не знал?
— В том и секрет, что ночью. У меня, Славка, профессия по ночам работать, смекаешь?
— Домушник, что ли?
— Верно секёшь. А у тебя, Славка, какая кличка?
— Нет у меня клички и ни к чему она мне, я в тюрьму не собираюсь.
— Эх, сопляк ты ещё. В тюрьму никто добровольно не полезет. Это, брат, у кого какая фортуна. Кому и воля страшна, кому и тюрьма мать родна. Лично я по второму сроку чалю. А без клички нехорошо. Вот тебя Славкой зовут, так?
— Ну, допустим Славкой.
— Сколько в России Славок — миллион, так?
— Так.
— Приедешь ты, например, в другой город, допустим, в Москву… Ты не бывал в Москве?
— Я в Москве родился. Потом, во время войны мы с мамой и сестрой в Горький переехали, пока отец воевал. После войны два года жили во Владимире, потом в Нижнем Тагиле, папку туда служить посылали, а в сорок девятом его в Кунгур перевели, и мы сюда всей семьей переехали.
— Вот видишь, во скольких ты городах вместе с родителями побывал. Так вот, приехал ты в Москву и захотел меня найти. Пришёл в любую малину, шепнул: так и так, братва, мне Сыч до зарезу нужен, Славка, мол, его ищет, — пошлёт тебя братва подальше, мало ли Славок. А если скажешь, что меня ищет Славка, к примеру, Бывалый, меня враз отыщут, потому что я-то знаю, что Славка Бывалый — это ты, а не кто другой, и я откликнусь. Понял?
— Нет. Разве нельзя просто имя и фамилию назвать?
— Какая у вас фамилия?
— Никонов.
— Вот видишь — Никонов. Никоновых тоже полмиллиона.
— А почему Бывалый?
— А что, не нравится? Сам говоришь, что в разных городах с отцом побывал, значит Бывалый. Фартовая кликуха. С тебя, Славка, пачка папирос за кличку, иначе не приживётся.
На следующий день Славка попросил у матери тридцать копеек на кино и мороженое.
— Какое ещё мороженое? За окнами минус тридцать.
— А в клубе тепло, — отпарировал он.
В кино Славка не пошёл. Просидел два часа в школе, а на мамкины деньги купил две пачки сигарет и передал их на проходной для Кольки Сыча. С тех пор между ними завязалась дружба. Осуждённым запрещалось посещать общественные места, и Славка часто по просьбе Кольки бегал в магазин за хлебом, за чаем, за папиросами. Сыч в свою очередь помог Славке отремонтировать велосипед, сделал из солдатского ремня жёсткие крепления на лыжи. Летом они вдвоём ходили на речку ловить раков. Сыч рассказывал Славке всякие воровские байки, Славка читал Кольке свои стихи. Как ни странно, Сыч их слушал с вниманием, иногда критиковал, иногда хвалил, но никогда не насмехался над Славкиным увлечением. Осенью Славка с волнением сообщил Сычу, первому из родных и друзей, о том, что решил подать заявление о вступлении в комсомол. Славка боялся, что Колька посмеётся над его решением, но Сыч, подумав, вполне серьёзно ответил:
— Решил идти в ногу со всеми? Вообще-то я думал, что ты станешь писателем или артистом. Ты здорово со сцены стихи читаешь. Когда вы со школьной самодеятельностью к нам в лагерь приходили, зекам твои выступления всегда нравились. А среди них есть понимающие мужики.
В первых числах сентября пятьдесят третьего года Сыч утром неожиданно прибежал в школу.
— Всё, Бывалый, я попрощаться прибежал. Свобода, брат. Всё, Сыч своё отстучал. Живи, Бывалый, не обижай мать с отцом, они у тебя фартовые люди, добрые. Я таких уважаю. Приеду домой, твоим предкам отпишу, а сейчас зайти к ним не успею, поезд через час, — он обнял Славку. — Будь здоров, крестник. Помни мой совет всегда держать хвост пистолетом и не распускать сопли. Эх, братишка, ты даже не подозреваешь, какую мы с тобой услугу уркам оказали. Жаль, что поведать не могу. Когда-нибудь позже, если Бог даст встретиться, может, и поведаю. Всё, прощай, Славик Бывалый. Не забывай Кольку Сыча.

От воспоминаний Бывалого отвлёк скрип открывающейся двери. Вернулись зеки с прогулки.
— Никонов, кончай сачковать. Марш на прогулку, — скомандовал надзиратель.
Выйдя из здания тюрьмы, конвоир подвёл Славку к прогулочному дворику и приказал стать лицом к стене, открыл ключом дверь отсека дворика.
— Заходи. Прогулка сорок минут.
Славка вошёл в отсек и увидел улыбающегося Кольку Сыча. Он бросился к нему. Они обнялись, у Славки на глазах появились слёзы.
— Успокойся, Славик, успокойся. С кем не бывает, — Сыч погладил Славку по стриженой голове. — Вот и свиделись. В тюрьме не так страшно. Тем более я здесь, в обиду тебя не дам. Сегодня в мою камеру Князь вернулся. Он со мной ещё до суда сидел, всё жаловался, что к его делу какого-то малолетку мусора лепят, твою фамилию и имя называл. Мне даже в голову не пришло, что это ты. А сегодня, как только Князь твою кличку назвал, я так и сел. «Не из Кунгура, — спрашиваю, — этот Бывалый приехал?» «Точно, — отвечает, — из Кунгура. Он, — говорит, — тебя своим крёстным назвал». Ты не обижайся, Славик, но сперва я, дурак, так обрадовался. А когда узнал, что ты на следствии и суде в несознанку шёл, понял, чего тебе это стоило. Мусора умеют людей ломать, а ты молодец — не сломался.
— Коля, я не грабил никого и Князя этого в кино впервые увидел. Я даже не знал, что они собираются на гоп-стоп кого-то взять.
— Не психуй. В Таганке сотни невинных сидят. В жизни всякое бывает. Я постараюсь тебя из тюряги вытащить.
— Что ты можешь сделать, Коля? Ты сам сидишь.
— Я в этот раз случайно попал. Приехал в гости к Бурому, а сам решил навестить старых дружков. Забрёл в Марьину рощу на малину, а тут мусора облаву устроили, повязали. Мне в Москву въезд запрещён, у меня еще три года по рогам висит. В общем, схлопотал полгода — и в Таганку. Два месяца сидеть ещё. Ты, Славик, будь спок, у меня в Таганке всё схвачено. Бурый постарался. Я ему сегодня же про тебя подробно простучу. За ним перед тобой должок, он нам с тобой свободой обязан.
— Бурый, это который в прошлом году на майские праздники из вашего лагеря бежал?
— Он самый.
— Помню. Тогда весь Кунгур об их побеге говорил. Слух был, что у Бурого при побеге пистолет был и что охранника он пристрелил. Их поймали?
— Не затем он бежал, чтобы под расстрел башку подставлять.
— Ты сам сказал, что Бурый помог тебе в Таганке.
— На воле он, в Москве, большой человек. Для него связь с Таганкой — мелочь. Я ему сегодня же на волю маляву о тебе передам, он найдёт клёвого адвоката и тебя с нар вытащит.
— У папы нет денег на дорогого адвоката.
— Какие деньги, при чём здесь деньги? Я же говорю, Бурый нам с тобой свободой по гроб жизни обязан. Это мы с тобой ему в лагерь пушку принесли.
— Ты что, Сыч, чокнулся? Какую пушку? Ничего я не приносил.
— Ты, шкет, слушай, что я гуторю, и не перебивай старших. Ты помнишь, в Кунгуре каждый праздник вы со школьной самодеятельностью в лагерях концерты давали?
— Помню.
— Так вот, на Первое мая, сначала вы в женский лагерь пошли. Вас при входе и выходе обыскивали, помнишь?
— Помню.
— Обыскивали, а потом сразу к нам повели — лагеря-то рядом, — и вас при входе уже не обыскивали, и потом вас всегда сам начальник караула сопровождал.
— Помню, Витьки Кузькина отец.
— Правильно. Вот я и усёк этот порядок, а когда на Девятое мая вы снова концерты давали, я дождался, когда вас из женского лагеря к нам поведут, и у проходной сунул тебе в портфель пушку. Пока меня мусора на проходной обыскивали, вас в зону завели, тут я к вам и подклеился, помог ваши портфели нести и пистолет из твоего портфеля вытащил, а в клубе Бурому передал.
— А если бы нас обыскали?
— Всё прошло тип-топ, чего вспоминать? Теперь я Бурого выдою, как пить дать, вот увидишь. Через пару недель будет тебе толковый защитник. Всё, Бывалый, мне на работу пора. Я в канцелярии письма разбираю и по камерам разношу, так что по тюрьме хожу свободно. Если надо со мной встретиться — скажи надзирателю, мне передадут. Теперь слушай сюда и запоминай. Вернёшься в камеру, держись уверенно. Скажешь Штырю, что Сыч велел тебе нары у форточки занять. А если он полезет в бутылку, скажи — лезь на решку и сам с Сычом разбирайся. Он вмиг притихнет. Когда устроишься на нары, толкони речугу. Братва, скажи, у нас камера общая, давайте знакомиться. Сперва о себе расскажи, о том, что ты не по своей вине паришься и побольше блатных слов. Феню не забыл?
— Тут забудешь.
— Порядок в камере следующий: лучшее место на нарах — у окна со стороны форточки, по праву оно твоё. Ты подельщиков не закладывал, пёр в несознанку и потом, ты у меня в авторитете, а я вор в законе, к тому же, Бурый тебе обязан. Это тоже авторитет очень крупный. На вторых нарах у окна должен лежать либо щипач, либо домушник, у параши — хулиган или простой фраер.
— Я помню эти порядки, Коля, в Кунгуре от зеков про тюремные порядки наслышан.
— В камере поступай по справедливости. Помни, твоё слово — закон, поэтому, прежде, чем разинуть рот, хорошенько всё продумай. Если не знаешь, как решить, вызови меня к решке или кого из авторитетов. Спроси совета, не стесняйся. Старшим по камере тебя я или Седой, есть такой авторитет, по решке объявим.
— Может, не стоит? Лягу на свободные нары.
— Эх, крестник, ты пойми, надо сразу занимать своё место. Сразу не проявишь себя, потом не получится. Сомнут, запихают на парашу, и будешь на ней до конца срока кукарекать. Зубы не покажешь — загрызут. Так не только в тюрьме, так и на воле. Либо ты пан, либо ты пропал. Я что, зазря в Кунгуре тебя своим крестником объявил? Я держу своё слово, и ты держи марку. Главное, не пори горячку. Каждый свой шаг, каждое слово, прежде чем вякнуть, хорошенько обдумай. Тогда будешь в авторитете. Сам кулаками зря не махай, тащи несогласного с твоим решением на разборку. Разборки по субботам в бане. Там старики рассудят, а чтобы самому на сходке по шее не схлопотать, ещё раз повторяю — сто раз подумай, потом объявляй. С сокамерниками будь строг, но справедлив. Следи за порядком в камере. Всегда помни: в тюрьме и в лагерях все одинаково несчастны, у каждого за спиной конвоир с наганом или винтовкой, все зеки постоянно под прицелом ходят. Мусорам твоей кровушкой умыться что высморкаться. Они за каждую выпущенную пулю премию получают. Я на полном серьёзе говорю. Запомни. Всё, Славик, дуй в камеру. Мы с тобой часто будем на прогулке встречаться. Среди мусоров тоже понятливые люди есть. А Бурому я сегодня же пошлю весточку. До новой свиданки, Бывалый, и помни — ты мой крестник, я за тебя ответ держать буду, так что не подводи.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Славка вернулся в камеру. Мальчишки сидели у окна и о чём-то беседовали. Он только сейчас заметил, что от недостатка света и воздуха лица у всех были бледно-жёлтые. Бросив взгляд на вошедшего, мальчишка, похожий на цыганёнка, встал и подошёл к Славке.
— Тебя, Бывалый, к решке Седой кликал. Лезь к форточке и представься.
— Как?
— Скажешь в форточку: «Три-пять-один, Бывалый, кто меня кликал?» Понял?
Славка подошёл к окну, влез на нары и негромко крикнул:
— Я — три-пять-один, Бывалый. Кто меня звал?
Мальчишки прыснули со смеха.
— Вы что, меня разыграли? — обиженно спросил Славка.
— Никто тебя не разыгрывал, — ответил высокий худой парень по кличке Штырь. — Сперва пошли кого-нибудь из нас стать к двери, прикрыть башкой глазок, чтобы надзиратель не заметил, кто у решки. А когда спрашиваешь, кто тебя кличет, старайся говорить короче и не спрашивай «кто меня зовёт», и говори без «я», примерно так: «Три-пять-один, Бывалый. Кто кличет?» Усёк? Теперь давай по-новой.
— Три-пять-один, Бывалый. Кто кличет? — уже более твёрдо повторил Славка.
За окном никто не отзывался.
— Штырь, мне что, повторить?
— Не надо. Жди, откликнутся.
Через пару минут за окном раздался голос:
— Три-пять-один, это — три-один-семь, Седой. Принимай камеру. Ты законы знаешь.
— Лагерные, и то понаслышке, — ответил Славка.
— Не перебивай старших. Ты выстрадал это право тем, что мусорам нос утёр. Живи по закону. Проведи со шпаной в камере тусовку. Определись с ними по статьям. На нары их устрой по их делам. Будь справедлив. Не допрёшь сам — кликни Сыча или Седого. Отныне ты отвечаешь за всех. Понял? Не бойся, сумел с ментами разобраться — и здесь получится. Запомни правило: решил — добейся выполнения, не прав — покайся. Понял? Не слышу ответа.
— Понял, — ответил Славка.
— Добро, кочум. Поехали.
— Поехали, — машинально ответил Славка.
Он сел на нары. Помолчал, затем, собравшись с духом, начал собрание:
— Здорово, братки. Меня зовут Славка, кличка Бывалый.
— Можешь не балакать, мы о тебе всё знаем. Пока ты на прогулке был, нам по стенке соседи отстучали, — прервал Бывалого цыганёнок.
— Тем лучше. Тогда давай ты. Только сразу порешим, чернуху не лепить. Я к вам в паханы не напрашивался. Кому не нравлюсь — решка рядом. Можете с Седым объясниться, я не обижусь. Давай, чернявый, колись.
— Я — Трубников Олег, с сорокового года рождения. Кличка — Трубач. Домушник. Мы с подельщиком по хатам шмонали. Меня на деле прямо с форточки взяли, а подельщик успел смыться. Поэтому по делу шёл один и схлопотал два года колонии. Мой папка на фронте погиб, мамка в сорок восьмом с голодухи померла. Жил у тётки в Москве, на Планерной. Менты мне три хаты пришили, а когда у тётки на хате обыск сделали — пусто. Я не фраер, я барахло у подельщика прятал, а без вещдоков за что судить? Только за форточку. Вот и загремел всего на два года, — Олег говорил таким тоном, как будто ему было стыдно за такой маленький срок.
— Штырь, а ты за что попал? — обратился Бывалый к высокому худому блондину с голубыми глазами и со шрамом на верхней губе.
— Зовут меня Жекой, фамилия Непомнящий. Я детдомовский, что на улице Кирова в Ленинграде. Мы с пацанами на рынках харчевались. Знаешь, Бывалый, как это делается? Пацаны на рынке бузу затеют и, пока торгаши на них глазеют, я с прилавка товар стырю и делаю ноги. Имел три привода в милицию. Мы в Питере примелькались и решили столицу пощупать. Здесь меня и взяли. Я, когда убегал, ногу подвернул, а то бы они шиш меня достали. Срок влепили — полтора года колонии. Кличку Штырь дали в детдоме.
— А ты за что сидишь? — спросил Славка третьего парня.
— А ты кто, Папа Римский, что я должен тебе исповедоваться? — басом ответил третий заключённый — высокий сутуловатый парень, внешне похожий на деревенского увальня.
— Это Юрка Горб. Хулиганка, срок год, — пояснил Олег.
— Помолчи, Трубач, пусть сам расскажет.
— Да пошёл ты.
— Добро. Статью твою я узнал, пока достаточно. Значит так. Моё место у форточки. Олег Трубач остаётся на своем месте. Ты, Штырь, переезжай на нары Горба. Твоё место, Горб, у параши, а за папу римского будешь неделю дежурным по камере за всех.
— А в лоб не хочешь? — огрызнулся Горб.
— Попробуй, — Славка встал и подошёл вплотную к Юрке.
— Не бузи, Горб. Бывалый всё по закону решил, — вмешался Женька Штырь.
— Он, наверно, разборки желает, — пригрозил Славка.
— На фига нам сор из камеры выносить, чтобы урки потом над нами смеялись. Делай, Горб, что тебе сказано, если не хочешь, чтобы мы тебе как в детдоме тёмную устроили.
Юрка нехотя стал переносить свои вещи на свободные нары.
— Вот ещё что. В камере курящие только я и Женька. Предлагаю на нарах не курить, а курить только у форточки. Годится, Штырь?
— Верно, Бывалый. А то Штырь надымит, а я нюхай, — поддержал Олег.
— И ещё, в камере предлагаю называть друг друга по именам. До конца недели в камере дежурить будет Юрка, а с понедельника будем по очереди, втроём — я Женька и Олег. Юрка дежурить не будет.
— За что же, Бывалый, ему такая лафа? — возмутился Олег.
— За то, что с сегодняшнего дня Юрка будет каждое утро и каждый вечер выносить парашу и полоскать её, — ещё в Кунгуре от зеков Славка слышал, что по тюремным правилам заключённому, не подчинившемуся решению старшего по камере, полагалось обслуживать парашу, чтобы в камере поменьше ссаньём пахло. - Как считаете, пацаны? Олег, твоё мнение?
— А чё? Нормально рассудил.
— Женька?
— Всё путем.
— А ты что скажешь, Юрка?
— А что я скажу, если у вас в тюрьме такие порядки.
— Тебя, Горб, в Таганку никто силком не тащил, не то, что Бывалого, ты сам сюда напросился. Мы с Трубачом с голодухи по рынкам и хатам шмонали, а ты в своём совхозе свежее молочко пил, хлеб с маслом лопал. Чего тебе не хватало, с жиру беситься начал? Теперь не хнычь, когда тебя к параше определили, — растолковал Женька.
— Ребята, кончай базарить, я сегодня ночь не спал. Давайте потише, — попросил Славка. Он повернулся лицом к стенке и неожиданно для себя быстро заснул.
Проснулся он оттого, что кто-то толкал его в бок.
— Просыпайся, Славик, жратва приехала. Всё на столе.
Обед состоял из трёх блюд. На первое — полная алюминиевая миска горохового супа, на второе — отварная картошка и кусок отварной рыбы. На третье — полкружки киселя. Два куска хлеба — один чёрного и один белого. На куске белого красовался маленький кусочек сливочного масла. Поев, Женька и Славка подошли к окну и покурили. Олежка лёг на кровать и начал читать книгу. Докурив, Женька вырвал книгу из рук мальчишки:
— Кончай отлынивать, Трубач. Пора работать.
— Что ты пристал, отдай книгу.
— Спой нам «Ванинский порт». Слышь, Бывалый, скажи ему — пусть споёт. У него «Ванинский порт» так клёво, так жалостно получается.
— У меня все песни клёво получаются, — гордо отпарировал Олег.
— Вот и спой, не ломайся.
Олежка сел на нары, закрыл глаза и, слегка раскачиваясь в такт песне, негромко запел:
Я помню тот Ванинский порт
И крик парохода угрюмый,
Как шли мы по трапу на борт
В холодные мрачные трюмы.
Как шли мы по трапу на борт
В холодные мрачные трюмы.
От качки стонали зека,
Судьбой обречённая братья.
Лишь только порой с языка
Срывались глухие проклятья.
Голос у Олежки был звонкий, чистый, как родничок. Пел он задушевно, с верой в каждое слово:
Не песни, а жалобный стон
Порой из груди вырывался.
Прощай, материк, навсегда.
Ревел пароход, надрывался.
Пятьсот километров тайга.
Здесь люди как чёрные тени.
Машины не ходят сюда,
Бредут, спотыкаясь, олени.
Славка слушал и ясно представлял пароход, качающийся на волнах и удаляющийся от материка, бредущих оленей…
Будь, проклята ты, Колыма,
Что названа чудной планетой.
Сойдёшь поневоле с ума.
Возврата отсюда уж нету.
Песня кончилась. Настала тишина. Первым нарушил тишину Юрка:
— Тебе, Олег, надо было не квартиры грабить, а с шапкой по вагонам ходить. Большие бы деньжищи загребал.
— А я и по вагонам ходил, — ответил Олег.
— Ему учиться надо на певца. В Москве есть такие школы. Выучишься — будешь как Лемешев, в Большом театре песни петь. Ты не хуже его поешь, это я тебе — Штырь — советую.
— Нет, пацаны, я на трубе играть хочу, как в кино «Весёлые ребята» Утёсов играл. Я на это кино пять раз ходил. Там Утёсов сперва как запоёт: «Сердце, тебе не хочется покоя». А потом, как труба заиграет, звонко так, ласково так, как по сердцу погладит. Вот выйду на волю, шмотки соберу, продам и куплю себе такую трубу — блестящую, с таким же нежным звуком, и учиться в музыкалку пойду.
— Такая труба тысячу рублей стоит, а может, и больше. На шмотье таких денег не соберёшь.
— Не соберу — снова по вагонам петь пойду. В купейных вагонах богатые быки катаются, хорошо подают. Нет, правда, пацаны, хотите расскажу, как я год назад с двумя шкетами в Ташкент мотался?
— Давай, трави, — сказал Юрка.
— Посмотрели мы кино «Путёвка в жизнь», собрали с двумя дружками жратвы на дорогу — и на вокзал. Прошмыгнули в вагон и подсели к взрослым, каждый на разные сиденья. Я к одному толстяку лысому поближе пристроился и делаю вид, что с ним вместе еду. Поехали. Едем час, другой. Вижу, кондуктор по вагону заходил. Раз мимо нас прошел, другой, потом подходит к толстяку и вежливо так спрашивает: «А где ваш билет на мальчика?» Я, конечно, смекнул в чём дело, хотел слинять, а кондуктор хвать меня за руку и опять к толстяку: «Где билет на вашего мальчика?» — и на меня пальцем тычет. «Нет со мной никакого мальчика», — возмутился толстяк. «А этот разве не ваш?» Тут я не растерялся — как дал головой кондуктору в живот. Тот с катушек на скамейку свалился, меня из рук выпустил, я бежать. Мальчишки видят такое дело и тоже за мной вслед рванули. Пробежали два вагона, а в третьем вижу — кондуктор тоже ходит, билеты проверяет. Я быстро допёр, что делать и говорю своим шкетам: «Я сейчас пойду по вагону, буду песню петь, а вы идите за мной и милостыню просите, да пожалостней». Вошли в вагон, я запел:
Много лет я по тюрьмам томился,
Не имея родного угла.
Ах, зачем я не свет появился?
Ах, зачем меня мать родила?
Пою, а сам секу. Вижу — все притихли, слушают. Тут я совсем осмелел, спел одну песню, запел другую. Некоторые тётки даже плакали, ей-богу, не вру. А кондукторша раздобрилась и говорит: «Идите, детишки, ко мне в купе, я вас покормлю». Завела нас, а сама за дверь: «Я, — говорит, — вам чайку принесу». Я сразу усёк, что она за бригадиром поезда побежала. Говорю: «Атас, шатья беспризорная, смываемся».
— Куда же вы смоетесь, дверь-то закрыта? — спросил Юрка.
— Для меня защёлку открыть — раз плюнуть, ты, Юрка, слушай и не перебивай. Открыл я защёлку, собрали мы жратву и в другой вагон бежать, а вагон-то оказался не пассажирский, а грузовой, с какими-то большими ящиками. В тамбуре сторож сидит и дрыхнет. Ну, мы потихоньку мимо сторожа прошмыгнули и за ящиками спрятались. Едем, кайфуем, еды — ешь не хочу: тётки в вагоне надавали столько, что на неделю хватит. Едем день, другой. Только на третий день к вечеру сторож нас засёк и по вагону между ящиками как начал за нами носиться. Мы врассыпную. В противоположный тамбур выскочили и на полном ходу с поезда попрыгали. Огляделись, а кругом — один песок, пустыня. Делать нечего, пошли наугад, куда глаза глядят. Солнце шпарит, песок такой горячий, как будто его на сковородке жарили. Вокруг ни кустика, спрятаться негде, во рту пересохло, пить хочется, а нигде ни колодца, ни ручейка. Ну, думаю, помрём от жажды. И тут я почуял свежий ветерок. «За мной», — говорю и пошёл прямо туда, откуда ветерок дул. Вскоре первая чайка в небе показалась. «Смотрите, — говорю, — братва, чайка. Значит, море близко». Дружки мои сразу приободрились и зашагали быстрей. Примерно через час вышли на берег моря. Напились воды столько, что чуть пузо не лопнуло.
— Опять ты забрехался, — вновь прервал Юрка байку Олега. — Морскую воду пить нельзя. Она солёная.
— А вот и не забрехался, просто надо уметь её пить.
— Это как? — не унимался Юрка.
— Юрка, заткнись. Не хочешь, не слушай, — вмешался Женька.
— А что он брешет.
— Не брешу. Сначала надо рубаху в воде намочить и потом в рот выжать — тогда она будет не такая солёная. Пошли мы вдоль берега, видим — лодка, её волной к берегу прибило. Мы в лодку сели и поплыли. Вечерело, солнце уже зашло. Стало попрохладней, и тут нас подхватило подводное течение.
— Опять врёшь. Течение-то подводное, как оно вас подхватит?
— Ну и что, что подводное. Оно такое сильное было, что нас так и понесло. Всю ночь несло. Куда — не знаем. Вокруг только вода, и в ней огоньки разноцветные сияют, рыбки морские маленькие светящиеся снуют. Красота, глаз не оторвёшь. Рассвело. Смотрю: батюшки, нас течение прямо на скалы несёт! Не успели мы за весла сесть, нас как трахнет о скалу и на берег как выбросит. Оказалось, это остров среди моря.
— Необитаемый, — съехидничал Юрка.
— Нет, почему? Обитаемый. Звери разные, птицы красивые. Даже попугаи говорящие. Один подлетел ко мне и говорит: «Ты Юрку Горба не встречал?» «Нет, — говорю, — не встречал. А что?» «Увидишь, передай ему, что он — дурак».
Камера разразилась хохотом. Громче всех смеялся Юрка Горб.
Загремел засов, открылась кормушка и показалось лицо надзирателя:
— Чего разоржались как лошади?
— Трубач байки плетёт, — давясь от смеха, выговорил Женька.
— А ну потише. Тоже мне хохмачи нашлись. — Кормушка закрылась.
Неожиданно застучали в стенку. Женька быстро вскочил, взял со стола алюминиевую кружку и подставил её к стене в том месте, откуда раздался стук и приложился к ней ухом. Затем сам стукнул три раза. В камере воцарилась тишина. Выслушав сообщение, Женька снова стукнул три раза в стенку.
— Бывалый, соседи передали, что сегодня окончился суд над Ванькой Чёрным. Он ваш, Красногорский. Знал такого?
— Нет, не знал. Слышал, что в Красногорске, на Брусках — есть такой район Чернёво — в нём банда была, ею заправлял мужик по кличке Чёрный, кликуха, видимо, по месту жительства придумана. Они по мокрому делу шли — ограбление и два убийства. Их ещё в феврале арестовали.
— Соседи сообщили, что Чёрного и ещё двоих к вышке приговорили.
— Правильно. Не будут людей убивать, — сказал Олег.
Снова загремели засовы кормушки.
— Ужин приехал, — обрадовался Юрка и рванулся к двери.
— Лафа в тюряге в том, что три раза в день кормят, — философски заключил Женька, облизывая ложку.
— А книжки, — возразил Олег. — Здесь, Славка такая хорошая библиотека, каждую неделю библиотекарь по камерам книжки носит. Я сразу три штуки взял, больше трёх не дают. Вон, бери любую из двух, я их уже прочитал.
Славка взял одну из книг. Книга называлась «Дети капитана Гранта». Он любил Жюля Верна и перечитал его ещё в пятом или шестом классе, но книга показалась ему единственной ниточкой с воли, пробившейся в тюремные застенки. С волнением открыл первую страницу.
В десятом часу вечера в стенку застучали. Женька прислонил к стене кружку.
— Шпана, сегодня ночью Дуню и его троих подельщиков поведут к стенке.
— Кто этот Дуня?
— Ты что, Славка, про Дуню не слышал? Банда такая в Москве шуровала. На их совести девять трупов, а главарём в банде был Дуня. Сын известного композитора Дунаевского, который музыку к кино писал, — пояснил Олег.
— Про композитора Дунаевского я, Олежка, слышал и песни его знаю — про Волгу и много других, — ответил Славка.
— Вот, объясните мне, — включился в разговор Женька. — Не понимаю я. Сын известного на всю страну человека, а бандит и убийца. Чего ему не хватало? Ну ладно, мы детдомовские. Мы от голода пухли, одной крапивой питались, каждую ночь кусок хлеба снился, да так, что на другой день хлебный запах до ночи во рту стоял. С голодухи-то и пошли по базарам шмонать, а ему чего не хватало? Жил как принц, жрал, небось, чего только душа пожелает, и всё равно бандитом стал. И каким — самым позорным, мокрушником. Теперь его к стенке поставят, во лбу дырку сделают, и нет больше Дуни. Неужели он не понимал, что его ждёт?
— Наверно, надеялся, что, раз он сын самого Дунаевского, то его пожалеют и не приговорят к расстрелу, — ответил Славка.
— Три-пять-один. Бывалый, дай к решке Трубача, — раздался за окном голос.
— Жень, лезь на решку.
Женька перепрыгнул со своих нар на Славкины.
— Трубач у решки, — негромко отозвался Олег.
— Трубач, мужики «Таганку» просят. Давай споём?
— Добро, поехали, — ответил Олег.
За окном кто-то хрипловатым баритоном запел:
Цыганка с картами, дорога дальняя,
Дорога дальняя, казённый дом.
Быть может, старая тюрьма центральная,
Олежка высоким, звонким голосом подхватил:
Меня мальчишечку по-новой ждёт.
Таганка. Все ночи полные огня.
Таганка, зачем сгубила ты меня?
Таганка, я твой на веки арестант.
Погибли юность и талант в твоих стенах.
Тюрьма притихла. Все слушали этот необычный дуэт хрипловатого баритона и чистого, как весенний родничок, голоса Олежки.
Прощай, любимая, больше не встретимся.
Дороги разные нам суждены, —
спел баритон, и снова подхватил Олежка:
Опять по пятницам пойдут свидания
И слёзы горькие моей родни.
Таганка. Все ночи полные огня.
Таганка, зачем сгубила ты меня?
Таганка, я твой на веки арестант.
Погибли юность и талант в твоих стенах.
Таганка слушала поющих, затаив дыхание. Слова лились прямо в сердца заключённых, окутывая их необъяснимой тоской, заставляя зеков глотать слёзы. Песня кончилась, а тюрьма ещё долго молчала. Олег перелез на свои нары, и Славка заметил на его щеке слезу.
— Красиво ты поёшь, Олег, честное слово. Женька прав: тебе в консерваторию надо идти учиться, — сказал Славка.
— Я много песен знаю. У меня память — один раз услышу и запомню на всю жизнь.
— Не зарекайся, Олежка, на всю жизнь, — вмешался в разговор Юрка. — Вон мой дед. Тоже раньше хвалился, что память хорошая, а ему на фронте фриц прикладом по затылку врезал — два года не помнил, как его зовут. Дед у меня знаешь какой? Сто килограмм. А ты — шкет, тебя любой мусор соплей перешибёт.
— Сперва пусть догонит, — огрызнулся Олег. — А вообще я, пацаны, очень боли боюсь. Когда в школе уколы делали, меня от одного вида иголки трясти начинало. А тебя, Славка, мусора били, когда ты в несознанку шёл?
— Били.
— Как в кино фашисты наших партизан пытали? Так же или сильнее? Расскажи, Славка.
— На допросе в КПЗ, когда я в очередной раз отказался писать на себя чернуху, офицер один подходит и спрашивает меня: «Видишь на мне новые сапоги?» «Вижу», — говорю. «Так вот, — говорит, — сейчас они будут старые» — и как врежет мне под дых. У меня дыхание остановилось и в глазах потемнело, а двое других мусоров сбили меня с ног, закатали в ковёр, что на полу лежал, и давай ногами пинать.
— А в ковёр-то зачем закатали? Чтобы не так больно было? — удивился Олег.
— За тем, чтобы на Славкином теле следов от побоев не осталось, — пояснил Женька.
— И долго они тебя били?
— Не помню. Я сознание потерял, а потом три недели с кровати подняться не мог.
— И ты так на себя ничего и не взял? — Олег смотрел на Славку как на героя.
— Нет. А что толку? Всё равно пять лет влепили.
Загремели запоры. Дверь открылась. Надзиратель внимательно осмотрел камеру:
— Отбой, — скомандовал он и вышел.
Славка с Женькой подошли к окну и закурили. Юрка начал аккуратно собирать свои вещи и складывать их под подушку.
— Он что, боится, что мы его шмотки украдём? — спросил Славка Женьку.
— Нет, он боится этапа. На этап по ночам обычно дёргают, вот он и боится. Как бы спросонья чего не забыть. Чокнутый он.
— Сам ты, Штырь, чокнутый, а я — предусмотрительный.
— Не спорьте, ребята, давай все по нарам, — скомандовал Славка.
В камере наступила тишина. Славке вспомнились первые слова песни про Таганку: «Цыганка с картами, дорога дальняя, дорога дальняя, казённый дом». Когда он с родителями уезжал из Кунгура, на вокзале Славку провожал его друг Пашка Путилов. До прихода поезда было ещё время, и друзья зашли в буфет выпить по стакану ситро. К Пашке подошла цыганка и предложила погадать на дорожку. Пашка ответил ей, что уезжает не он, а друг. Тогда цыганка обратилась к Славке:
— Дай рубль, всю правду скажу.
— Я и так про себя всё знаю.
— Нет, мальчик, не всё. Дай рубль, — Славка достал из кармана деньги и протянул цыганке.
— Покажи мне ладонь, — сказала та и, взяв Славкину ладонь в свою руку, внимательно на неё посмотрела. — Ждёт тебя, мальчик, дальняя дорога и казённый дом, — последние слова цыганка произнесла с грустью.
— Ну ты даёшь, тётка, так гадать и я умею, — рассмеялся он. — Раз мы на вокзале, значит дальняя дорога, а казённый дом — ясно, что это институт или армия.
— Нет, милый, дальняя дорога и казённый дом — это совсем другое. И уже совсем скоро ты войдёшь в казённый дом и вспомнишь меня. Я тебе правду сказала.
И вот он казённый дом, и Славка Никонов на нарах, и песня про цыганку с картами. Что это? Случайное совпадение или гадалка действительно прочитала его судьбу по ладони? Так и не найдя ответа, Славка не заметил как уснул. Так прошёл первый день заключения.
Наступило двадцать четвёртое июля. Для Никонова это был пятидесятый день заключения из тысячи восьмисот двадцати шести, назначенных судом. Все проснулись рано. В камере стояла невыносимая жара. Женька вскочил раньше всех и начал стучать в дверь. Наконец загремел засов.
— Чего стучишь?
— Не могу, от жары таю. Веди в гальюн ополоснуться холодной водой.
Дверь открылась.
— Шагайте, пять минут вам.
Женька с Юркой подхватили парашу, Славка умывальник и побежали в туалет. Долго поливали друг друга холодной водой. Ребята выполоскали парашу, Славка наполнил умывальник, и пацаны гуськом, шлёпая босыми ногами по железному полу, бегом вернулись в камеру. Олежки Трубача с ними не было, его ночью забрали на этап. С одной стороны, мальчишки радовались за него, этап шёл в город Владимир. Во Владимире, по слухам, была одна из лучших детских колоний. Колонистов по выходным даже водили в городской кинотеатр. С другой стороны, без Олежки в камере стало пусто. За чудесный голос его любила вся Таганка. Фантазёр и мечтатель, Олежка Трубников своей детской непосредственностью, своими выдуманными историями, звонким, жизнерадостным смехом, отвлекал мальчишек от суровых тюремных будней. Слушая его байки, мальчишки забывали о том, что они арестанты, что за дверью ходит надзиратель, что даже за громкий смех каждого из них ждёт карцер, о том, что впереди у всех этап и колония, а после освобождения — лишение гражданских прав и презрение окружающих.
После завтрака надзиратель отправил всех, кроме Славки, на прогулку. Значит, Бывалому предстояла встреча с Колькой Сычом.
Войдя в прогулочный дворик, Бывалый обнялся с Сычом и сразу заметил, что Колька чем-то сильно расстроен.
— Славик, сними рубаху и накрой ею голову, а то солнечный удар хватит. Времени в обрез. Слушай. Защитника тебе Бурый подобрал. Он уже оформил права на твою защиту. Толковый еврей. Юрист высшей категории, сейчас он знакомится с твоим делом. А через недельку ты с ним встретишься.
Сыч, всегда смотревший прямо в глаза собеседнику, на этот раз избегал встречного взгляда мальчишки. «Врёт Сыч, просто успокаивает меня», — подумал Славка. Колька как прочитал эту мысль:
— Не хотел я тебе говорить, да всё равно через стенку протрепятся. Нету больше вашего Трубача.
— Я знаю. Его сегодня ночью на этап забрали.
— Славик, Олежку Трубача сегодня на этапе убили. Конвоир, падла, усёк, что Трубач голову в окошко вагона просунул, и вместо того, чтобы шумнуть на него, скотина, шмальнул из винтовки. Одним выстрелом Трубачу голову вдребезги разнёс. Вагон был товарняк. В них под потолком окошки маленькие. Как Трубач смог в него голову просунуть, никто не знает. Этап вернули, сейчас служебное разбирательство идёт. Узнаю подробности — расскажу. Вот горе-то матери.
— Не было у Олежки матери.
— И то хорошо. О смерти сына не узнает. Я тебя, Бывалый, предупреждал и ещё раз говорю: смотри в оба глаза. Каждое движение, каждое слово десять раз обдумай. Днём и ночью помни: это тюрьма. Тюрьма, а не пионерский лагерь, и ты для всех зек. В таких, как мы с тобой, стреляют без предупреждения. Ну, всё, Славик, я побежал. После встречи с защитником дашь мне знать. Про Трубача не базарь, пока Таганка сама не зазвонит.
Колька ушёл. Оставшись один, Славка ощутил тягостное одиночество. Солнце жгло плечи и спину, по лицу текли капли пота, от пола и бетонных стен несло жаром, как от раскаленной печки, появилась пульсирующая боль в висках. Славка подошёл к двери и застучал. Дверь открылась.
— Что, шкет, угорел?
— Веди в камеру, жарко.
— Тебе ещё двадцать минут прогулки положено.
— Хрен с ними, не могу больше.
Охранник довёл Славку до третьего этажа и скомандовал:
— Стоять. Лицом к стене, — он открыл дверь бокса. — Посиди в боксе.
Славка огляделся. Бокс был треугольной формы, три стены метра по полтора каждая. Славка сел на пол, прижался спиной к стене. Стало чуточку легче. Минут через десять дверь открылась.
— Вот, возьми две таблетки. Спрячь в карман, в камере выпей одну — боль в голове пройдёт, а вечером, если голова снова заболит, выпей вторую. Таблетки никому не показывай, а то мне попадёт. Выходи. Руки назад. Шагай в камеру.
«Не прав Колька — и среди мусоров есть люди», — подумал Славка. Войдя в камеру, он сунул таблетку в рот, выпил полчайника воды, разделся до трусов и бросился на нары. В камере стояла тишина. Славка огляделся. Камера была пустая. Женьки с Юркой не было. Заскрипел замок в двери. Вошёл надзиратель и, оставив дверь открытой, присел на край кровати. Прижал палец к губам, давая знать, чтобы Славка не говорил громко.
— Куда их увели? — шёпотом спросил Славка.
— На этап. Где-то под Москвой.
— А разве днём на этапы берут?
— Если недалеко, то берут в любое время. Это тебя, Бывалый, с твоей статьёй на Воркуту или в Сибирь погонят, а их на «воронке» часа за три в колонию доставят. Трубача вашего жалко, — проговорился надзиратель и тут же поправился: — Пел пацан задушевно, всем его песни нравились.
— Да, пел Олежка очень хорошо.
Надзиратель поднял глаза и понял, что Славка уже знает об убийстве Олега. Помолчали. Тишину нарушил надзиратель:
— Колька Сыч тебе кто? Родственник?
— Братан. Двоюродный, — соврал Славка.
— Ты, Никонов, не стесняйся, если что надо. Когда я дежурю, стукни три раза в дверь и попросись в туалет, там мы с тобой и побалакаем.
— Спасибо.
— А братан твой в Таганке в больших авторитетах ходит. Его даже начальство уважает. Значит, если что, скажи мне: «Петрович, я в гальюн хочу», я всё пойму. Меня Петровичем кличут, а зовут Ефим Петрович. Я пройдусь по этажу. Дверь оставлю открытой, пусть немного проветрит, но прошу тебя: из камеры нос не высовывай и не шуми.
«Видать, и у надзирателей есть клички», — подумал Славка.
Он заметил на столе книжку, оставленную Олегом, лёг на нары и прочитал название — «Приключения Робинзона Крузо», Даниэль Дефо. Славка открыл первую страницу, но не увидел ни строчки. В глазах мерещилось Олежкино лицо, его смеющиеся, всегда весёлые, лукавые глаза. Вот он сидит на нарах, поджав ноги калачиком, и поёт, покачиваясь в такт песни. Олежка любил читать фантастику, ставшую основой всех его неправдоподобных рассказов. От воспоминаний отвлёк лязг закрывающейся двери.
Через минуту загремели кормушки, по камерам разносили обед.
— Я не хочу есть, — сказал он в открывшуюся кормушку.
— Не бузи, парень, — отозвался разносчик. — Ты один? Я тебе две порции каши с мясом положу. Ешь давай, и масла за двоих дам. Ты его на хлеб положи и подставь к солнышку. Оно растает, к вечеру такие вкусные сухарики получатся — пальчики оближешь. Хочешь, компоту целую кружку налью? Пей за помин души вашего соловья.
— А что, уже по Таганке звон про Олежку пошёл?
— Да по всему крылу стучат, скоро и до тебя достучатся. Застрелили вашего Трубача, на этапе его конвоир с форточки вагона одним выстрелом снял. Ешь, Бывалый, у тебя ещё всё впереди.
С трудом заставив себя съесть кашу с мясом, Славка подошёл к окну покурить. В этот момент раздался стук в стенку. Ответив на стук, он подставил кружку к стене и прислушался. Через несколько минут Славка узнал подробности Олежкиной гибели. Пуля попала в голову Трубача, размазав его мозги по стенке вагона. Так нелепо оборвалась жизнь четырнадцатилетнего мальчика, певца и фантазера, волей судьбы оказавшегося за решёткой и мечтавшего после освобождения покончить с воровством и пойти учиться играть на трубе. Конвой, сопровождавший малолеток, был подольский. Фамилия стрелявшего — Яценко, ему двадцать лет, последний год службы. Начато разбирательство. Тем не менее, таганские старожилы устроили оконную сходку и, обменявшись мнениями в решку, приговорили убийцу Олега к смерти, так что жить этому Яценке оставалось недолго. Камера триста пятьдесят один была крайней в крыле, и передавать дальше известие о случившемся было некому. Тем более, что дверь в очередной раз открылась, и в камеру ввели двух новичков.
Первым вошёл мальчишка лет шестнадцати. Стройный, с приятными чертами лица и большими голубыми глазами. Он сразу прошёл к нарам у окна. Второй, явно выше первого и шире в плечах, с веснушчатым лицом и бегающими карими глазками, настороженно ощупал камеру взглядом и, потоптавшись на месте, сел на нары Штыря. Все молча рассматривали друг друга. Первым нарушил тишину Славка:
— Колитесь, по очереди, кто вы? По какой статье пожаловали? На какой срок?
— А почему мы должны перед тобой отчитываться? — спросил голубоглазый.
— Потому что я старший по камере. Зовут меня Славка, фамилия Никонов, кличка Бывалый, указ два, срок пять лет. Старшим меня выбрали паханы из камеры три-два-один. Сижу с пятого июня. В камере я и судья, и адвокат, а теперь светитесь по порядку, сперва ты, голубоглазый.
— Я Жорка Каменский, жил на Малой Бронной. Щипач-карманник, срок два года. Кличка Пианист. У меня пальцы длинные, как у музыканта. Мой дед был авторитетным карманником, его вся Москва знала — кличка Фагот. Я по его ремеслу пошёл.
— А я из деревни Алехново. Толян Крюков. Срок четыре года. Я своего отчима чуть не убил. Он, как напьётся, так на мамку с кулаками лезет. Я терпел, терпел, а в последний раз схватил топор и обухом по спине ему врезал. У него позвоночник треснул. Отчим в колхозе бригадиром был. Мне за нанесение тяжких телесных повреждений бригадиру колхоза и присудили четыре года, а то, что он пьяница и мамку постоянно бил, судья мне как смягчающие обстоятельства не засчитал.
— Ты, Жора, занимай нары у окна напротив меня. А ты, Толик, ложись на нары за Жоркой.
Ближе к полудню в камеру привели ещё одного новичка. Все с интересом уставились на вошедшего. На вид он был старше и выше всех ростом, с длинным узким лицом, покрытым редкими веснушками, длинным носом и тонкой шеей. Одет был в серого цвета пиджак и голубую тенниску, воротник которой лежал поверх ворота пиджака.
Остановившись на пороге, он изобразил на лице улыбку, полную счастья, и, сверкнув бронзовой фиксой, слегка картавя, почти запел:
— Привет, шатья. Вот я и вернулся в родной дом.
Затем, выдержав паузу, развёл руки в стороны, как бы пытаясь обнять сразу всю камеру, и вихляющей походкой двинулся к столу. У стола резко развернулся на сто восемьдесят градусов и направился к двери. Всё тело парня извивалось, как на шарнирах. Погладив дверь рукой, он поцеловал дверцу кормушки.
— Здравствуй, моя кормилица, — и снова прошёлся по камере, нахально заглядывая в глаза обалдевшим ребятам. — Вы что, фраерочки, забыли, как надо папу встречать? — зашепелявил он и, наклонившись к лежавшему Толику, пояснил: — Я — Фима Жиган. Меня вся столица знает. Меня надо встречать стоя, предложить мне лучшее место и поблагодарить за то, что я осчастливил вас своим приходом. Нет, я вижу, что вы, шкеты, не знакомы с законами. Придётся мне заняться вашим воспитанием, а кто меня не поймёт — моим петушком будет. Я ясно излагаю? — парень, не торопясь, направился к лежащему на нарах Славке. — Я что, повторить должен? Мерси тебе, фраер, за то, что ты для меня нары погрел, а теперь сваливай.
Славка почувствовал, что назревает драка. Господь Бог не обделил его силой. К тому же, за годы жизни среди солдат он успел обучиться от разведчиков полка многим приёмам самбо, поэтому смотрел на приближающегося циркача с нескрываемым любопытством, ожидая, чем всё закончится. Конопатый приблизился к Славке, наклонился почти к лицу и, сделав козу пальцами, зашипел:
— Ты что, фраер, зенки выпучил? Ты не понял, что надо уступить место Жигану? Ждёшь, когда я твои зенки навек закрою?
Не успел конопатый пошевелить рукой, как Славка, быстро согнув ногу в коленке, со всей силой ударил его в живот и быстро вскочил с нар, готовый к продолжению схватки. Но этого удара оказалось достаточно. Конопатый отлетел к двери и грохнулся спиной на каменный пол, при падении сильно ударившись головой о край деревянных нар. Славка и Женька подлетели к лежащему. Тот не шевелился.
— Ты что, убил его? — с испугом прошептал Толька.
Женька наклонился к лежащему и, приподняв его веки, посмотрел в глаза.
— Живой, в нокауте он, сейчас очухается. Я немного боксом занимался, видел таких. Давай, Бывалый, положим его на нары. Толька, помоги. Они приподняли Фимку и положили на нары, тот тихонько застонал.
— Три-пять-один. Бывалый, подойди к решке, — раздался голос за окном.
— Я — Бывалый, слушаю.
— Я — три-три-семь, Бугор. К тебе Фимку Жиденко по кличке Жид бросили. Первая судимость, статья — хулиганка, срок полтора года. Он в Сокольниках на танцах одному фраеру всю рожу пиской разрисовал ни за что. Ты его дальше параши не пускай.
— Он мне представился Жиганом.
— Он баки забивать умеет. Артист, падла. Повторяю, на парашу его, гниду.
— Добро, если очухается. Я тут с ним малость разобрался.
— Извини, что не успел раньше предупредить. Поехали.
— Кочум, — ответил Бывалый.
Загремел засов, в камеру вошёл надзиратель.
— Ты что, Никонов, в трюм захотел?
— За что, начальник?
— Полчаса на решке сидишь. Что с новеньким? — надзиратель внимательно посмотрел на застонавшего Фимку.
— Поскользнулся он, начальник, и башкой о нары треснулся, — объяснил Славка.
— Ты мне лапшу на уши не вешай, Бывалый, ты старший по камере и, если что, первым под суд пойдёшь. Ждите. Сейчас врача приведу.
Пришедший через полчаса врач констатировал у Фимки сотрясение мозга, и двое санитаров унесли его на носилках в лазарет. Через час надзиратель открыл кормушку.
— Слышь, Бывалый, на твоё счастье, Жиденко подтвердил, что сам нечаянно упал и ударился о нары. Я в рапорте корпусному написал, что я в это время наблюдал за камерой в глазок и тоже видел, как он споткнулся о нары и упал. Ты, Никонов, впредь поаккуратней будь, в Таганке порядки строгие, за такие дела запросто лет десять надбавить могут.
— Спасибо, Петрович. Век не забуду твой совет, — искренне ответил Бывалый.
— И шкетов своих предупреди, чтобы не проболтались, — Петрович вышел и закрыл дверь.
— Пацаны, о том, что произошло, забудьте, — попросил Славка.
— Мы уже забыли, — ответил Толька.
С этого дня к Бывалому в камеру никого не подселяли.
Второго августа Никонова вывели из камеры, как сказал конвоир, на допрос. Идя по этажам, Славка терялся в догадках о его причине. Их было две. Либо Жид наклепал о том, что был избит старшим по камере, либо мусоров интересовал застреленный на этапе Олежка Трубач. Оба предположения оказались неверными. Его вели на встречу с адвокатом.
В кабинете за столом сидел мужчина лет сорока пяти в дорогом и ладно сшитом костюме шоколадного цвета. Чёрные, слегка припудренные сединой волосы аккуратно прикрывали лысеющую голову.
Мужчина приподнялся со стула и, одарив Славку приветливой улыбкой, слегка грассирующим голосом произнёс:
—Здравствуйте, товарищ Никонов, садитесь пожалуйста.
— А я что здесь, по-вашему, делаю? — огрызнулся Славка. — Спасибо, но вы опоздали, я уже два месяца сижу. Может, вы мне объясните, за что?
— Постараюсь, если вы, Вячеслав Владимирович, во-первых, успокоетесь и, во-вторых, поможете мне своей откровенностью и доверием. Итак, прошу вас, садитесь. Моя фамилия Шефтер, зовут Борис Маркович. С вашего позволения, с сего дня я буду вашим защитником.
— Я не нанимал защитника, и моим родителям тоже платный защитник не по карману.
— Ваши родители представления не имеют о том, что я ваш новый адвокат.
— А кто же вам будет платить за мою защиту?
— Зачем обязательно платить? Я берусь вас защищать чисто из юридических интересов. В вашем деле много путаницы, и я надеюсь восстановить справедливость. Ведь вы тоже считаете себя невиновным, правда?
— Правда.
— Вот мы и попытаемся восстановить правду. Разве за неё обязательно надо платить? Согласитесь, есть ещё такое понятие, как моральное удовлетворение, — Шефтер достал из портфеля папку, не спеша развязал тесёмки и, вынув два бланка, протянул их Славке: — Вот, товарищ Никонов, подпишите, пожалуйста, два документа. Первый о том, что вы доверяете мне право вашей защиты, а второй — это протокол нашей беседы, который я впоследствии заполню, если вы не против. — Когда Никонов подписал обе бумаги, Шефтер аккуратно убрал их обратно в папку. — Я тщательно ознакомился с вашим делом. Оно меня крайне озадачило. Ваше обвинение основано на сомнительных показаниях пострадавшей. Следствие проведено небрежно, если не сказать большего. Не опрошены возможные свидетели из лиц, оставшихся после сеанса на танцы, оперативниками не было предпринято никаких действий к поиску человека в солдатской плащ-палатке, ехавшего с вами одним маршрутом. Меня очень интересуют подробности вашего отъезда с платформы Трикотажная и, в частности, человек, севший в тот же автобус, в котором ехали вы. Попытайтесь в мельчайших подробностях вспомнить всё, начиная с той минуты, когда вы вышли из кинотеатра. Я буду вас перебивать и задавать вопросы, пожалуйста, не обижайтесь.
— Первыми из клуба отчалили Серый, Князь и Салтык… Простите.
— Ничего, я понял.
— Я подошёл к ним и попросил у Серого закурить.
— Подождите. Вы в кино человека в плаще видели?
— Нет. Кино шло по частям, и после каждой части зажигался свет, на то время, пока механик перематывал пленку. И так двенадцать раз. Мы сидели в последнем ряду, и, если бы он был в зале, я бы его заметил. Зал небольшой — всего мест на сто, не больше.
— А когда вы вышли из кино и закурили, где был человек в плаще? Вспомните, Вячеслав, это очень важно.
— Раньше я думал, что я его не видел. А уже потом мне вспомнилось, что в то время, когда мы курили, он стоял на углу клуба, в тени. Туда свет от столба с фонарём не доходил. Я тогда ещё подумал, что он от кого-то прячется или кого-то ждёт. Хотя, может быть, мне это показалось.
— Он стоял и тоже курил?
— Не помню. Кажется, нет.
— А вы не обратили внимания, откуда у кинотеатра появился этот человек? Может быть, он сошёл с электрички?
— Не знаю, но в кино я его точно не видел.
— Так. Вы докурили папиросу и побежали на автобус. Так?
— Да. Я знал, что автобус должен скоро подойти.
— Вы знали расписание автобуса?
— Нет, мне Герасимов сказал: «Чего ты ждёшь? Беги, а то на автобус опоздаешь».
— Вы это точно помните?
— Конечно, помню. Я и на суде так сказал, только судья мне не поверил.
— Вы побежали на автобус, а где же был человек в плаще?
— Он тоже побежал на автобус и едва успел заскочить в заднюю дверь.
— Понятно. Вы не разглядели его лица в автобусе?
— Нет, он стоял у заднего выхода, спиной ко мне.
— Затем вы доехали до остановки Павшино и вышли, а человек в плаще поехал дальше?
— Нет, он тоже сошёл с автобуса, а куда дальше пошёл — я не заметил.
— И больше вы этого человека не видели?
— Нет. Точно не видел.
— Спасибо, Вячеслав, за беседу. Я подготовлю материалы на доследование и надеюсь, что мы с вами дней через десять ещё раз встретимся. До свидания и не падайте духом.
Шефтер нажал кнопку вызова конвоя. Оставшись один, Борис Маркович ещё раз проанализировал свои первоначальные предположения. Они рисовали в его сознании следующую картину. Следствие не проверило все алиби, предъявленные мальчишкой. Почему? Даже начинающий следователь не допустит таких грубых ошибок. Значит, кому-то выгодно было не проверять показания Никонова. Кому? Это первое. И второе: кто и зачем организовал за Никоновым слежку? В том, что за парнем была слежка, у Шефтера сомнений не было. Кто же? Милиция отпадает, иначе в деле обязательно был бы рапорт наружного наблюдателя. Внезапно Шефтера осенило: «Слежку за Никоновым осуществляли сотрудники КГБ. Вот почему в деле нет рапорта наблюдателя. А к делу его пристроили с одной целью — подальше сплавить парня от Москвы. По старой статье ему грозило условное наказание, позволяющее органам принудительно выселить парня на сто первый километр от Москвы. В то время никто ещё не предполагал, что в начале мая Хрущёв подпишет указ об усилении борьбы с преступностью. В новом указе вводилась вторая часть, резко ужесточающая наказания за групповой бандитизм, вплоть до высшей меры. При таком раскладе мне надо поскорей отойти от этого дела. Подготовлю и отправлю обоснование для дополнительного расследования, в областной суд, а Бурому скажу, что надо ждать их решения. А дальше поглядим, как повернутся события. Для показухи схожу ещё разок на свидание с парнем и замру».
Шефтер отправил протест и копию предъявил Бурому, за что получил обещанный гонорар, но на следующее свидание с Никоновым он так и не решился.
Никонов каждый день ждал известий от защитника. Прошло десять дней, прошёл одиннадцатый, а адвокат так и не появился. А на двенадцатый день Никонов загремел в трюм.
Накануне вечером в камеру привели Игоря Малеева, четырнадцатилетнего мальчишку, осуждённого, как передали по стенке, на один год колонии за групповое хулиганство.
Маленький, бледный от испуга, с заплаканными глазами мальчик осторожно присел на край ближних к двери нар и, всхлипнув пару раз, притих, пытаясь взять себя в руки. Но вместо этого через минуту разразился громким рыданием. Жорка, куривший у форточки, не выдержал и нервно запел в окно. Нет, не запел, а почти закричал, пытаясь заглушить рыдания новичка:
— Сижу на нарах, как король на именинах, и пайку чёрного пытаюсь проглотить, сижу гляжу в окно, теперь мне всё равно, я никого уж не сумею полюбить… — затем выбросил окурок в окно. — Вот гад, как в душу насрал. Чего нюни распускаешь? Бывалый, заткни ты его.
Славка подошёл к мальчишке.
— Вот нары, располагайся, вытри сопли и не разводи здесь сырость. Всем в тюрьме тошно, учись терпеть.
— Бывалый, ты не прав, — прервал Славку Жорка. Глаза его засветились озорным лукавством. — Так нельзя: без суда, без прописки сразу — вот тебе нары, — он подмигнул Тольке.
— Жорка верно говорит. Без суда нельзя. Ты, Бывалый, как старший по камере, будешь судьёй, я — заседателем, а Жорка — прокурором.
— И защитником, — вставил Жорка и сделал знак Славке.
— А что, здесь меня тоже должны судить? — у мальчишки сразу высохли слёзы.
— А как же, без суда нельзя, — поддержал идею сокамерников Славка. Он сел за стол и, сделав серьёзное лицо, начал разборку:
— Подсудимый, назовите суду своё имя, фамилию и возраст.
Мальчишка встал.
— Игорь Малеев. Четырнадцать лет.
— Теперь расскажите суду, когда и по какой причине вы совершили хулиганские действия. Можете отвечать сидя. Прошу говорить правду и только правду.
— А то морду начистим, — вставил Толька.
— Я тебе слова не давал, — строго одёрнул его Славка.
— Шестнадцатого июня я сидел на скамейке у школы и читал книгу.
— Прошу уточнить, какую книгу? — вмешался Жорка.
— «Как закалялась сталь» Островского.
— А почему ты читал именно Островского?
— Мы готовились вступать в комсомол.
— Гражданин судья, прошу запомнить тот факт, что мой подзащитный готовился к вступлению в комсомол, а не в Таганку.
— Жорка, не перебивай. Продолжай, Игорь.
— Ко мне подошёл Толька Генералов из нашего класса. Он вырвал у меня книгу и сказал, что за пару дней прочитает её и вернёт мне.
— И ты не дал ему по шее? — спросил Толька.
— Ему дашь, он на голову выше и старше меня на год.
— А почему же вы оказались в одном классе? — спросил Жорка.
— Он на второй год в шестом классе остался и, если бы не его отец, его бы из пятого в шестой тоже не перевели.
— А кто у него папаша? — не унимался Жорка.
— Начальник в райисполкоме.
— Жорка, заткнись, так мы до утра не кончим, — попросил Толька.
— А куда нам спешить? Срок идёт, и ладушки, — отпарировал Жорка.
— Подсудимый, продолжайте. Что было дальше? А тебя, Жорка, я лишу слова.
— Я ждал целую неделю, а Толька книгу всё не нёс, а книга не моя — библиотечная. Ну, я пошёл к нему домой. Позвонил в дверь. А Толька вышел и так нагло говорит: «Что надо?» Я ему говорю: «Отдай книгу», а он отвечает: «Я у тебя никакой книги не брал». Я ему говорю: «Как не брал? Книга не моя, мне её вернуть надо. Не отдашь, я твоей матери пожалуюсь». А он как плюнет мне в лицо и говорит: «Скажешь матери — башку отверну», затем нагло оттолкнул меня и закрыл дверь. Я вышел на улицу, сел на скамейку.
— Гражданин судья, прошу отметить, что мой подзащитный не дал по роже нахалу, а культурно изложил свою просьбу. За что в ответ получил плевок в лицо.
— Сижу я, ко мне подходит Юрка Амбал из нашего дома. Он шпана. Его в школе все боятся. Подходит и спрашивает: «Ты что нюни распустил?» Я ему рассказал про книгу и Тольку. А он говорит: «Не хнычь, я сегодня Толяна увижу и заставлю вернуть тебе книгу». А я настолько злой был, что говорю Юрке: «Морду бы Толяну набить». «Сделаем», согласился Юрка и спросил: «У тебя, Игорёк, деньги есть?» У меня как раз был целый рубль. Юрка и говорит: «Пока мы Толяна ждём, сбегай купи мороженого и пачку сигарет. А я пока покараулю».
— Гражданин судья, прошу также отметить, что подельщик подсудимого согласился проучить наглеца не ради защиты слабого мальчика и не ради торжества справедливости, а чисто из корыстных побуждений, а именно — за пачку сигарет и мороженое. Детский сад, умора, мать твою за ногу, — выругался Жорка.
— Когда Толька вышел из дома, я отозвал его за угол, а Юрка Амбал, не говоря ни слова, подошёл сзади и ударил Тольку камнем по голове.
— И пробил ему голову? — уточнил Толян.
— Нет. Толька в фуражке был, но шишка на голове получилась большая. Когда Толька упал, мы с Амбалом по разу ударили его ногами и убежали.
— Что было потом? — спросил Славка.
— Вечером к нам пришла мать Тольки и заявила, что мы разбили ему голову, что побои зафиксированы в поликлинике, что Толькин отец заявил об избиении сына в милицию, и что они добьются, чтобы нас с Юркой посадили. Я сперва думал, что она нас просто попугала, а на следующий день нас с Юркой вызвали к следователю, потом суд, и нам присудили по году колонии.
— Ничего не понимаю, — возмутился Жорка. — Или ты, шкет, темнишь? Вы, наверно, избили и ограбили потерпевшего?
— Ничего мы не грабили. Дали по разу ногой по жопе и убежали. Я правду говорю.
— Гражданин судья, — Женька поклонился Славке. — В совершённом поступке нет состава преступления. Обычная бытовуха. Детская драка без отягчающих обстоятельств. Потерпевший отделался шишкой на голове. Конечно, бить соученика камнем по башке и пинать ногами нехорошо, тем более что ты готовишься вступать в комсомол, но и прощать такого наглеца — ещё большее преступление. Но сажать за это в тюрьму? Бывалый, ты что-нибудь понимаешь? Я — Жорка Пианист, врождённый щипач, двенадцать приводов, за мной менты год охотились, схлопотал два года. А этот мальчик, наверняка, пионер. Ты пионер, Игорь?
— Да.
— Пионер и, более того, почти комсомолец получил год за то, что мальчишка-второгодник лишил его возможности дочитать Островского и понять, наконец, как закалялась сталь. Этот недостойный пионера поступок в крайнем случае надо было обсудить на пионерском собрании, тем более, что они из одного класса, а не устраивать судебное разбирательство. Я, гражданин судья, не вижу состава преступления в действиях моего подзащитного.
— Ты всё сказал? — спросил Славка. — Игорь, скажи, что ты говорил следователю?
— Следователь сначала прочитал мне заявление отца Тольки Генералова и медицинскую справку, в которой написано про шишку на голове Тольки.
— А ты говорил следователю, что бил Тольку ногами?
— Да. Следователь меня предупредил, что, если я скажу всю правду, он поможет мне избежать суда. А потом был суд, и на суде мы оба говорили правду, как всё было.
— Детское признание: сердечное раскаяние смягчает наказание. «Мальчик ты молодой, подпиши и пойдёшь домой». Дяде я поверил, протокол заверил, почесал макушку и загремел на всю катушку, — с издёвкой процитировал тюремную поговорку Жорка. Затем подошёл к Игорю, погладил его по стриженной голове и заключил: — Купился ты, фраерок. Гражданин судья, мой подзащитный, как пионер, регулярно читал «Пионерскую правду». А там написано, что пионер — всем ребятам пример. Вот он и поступил по-пионерски. Он честно пытался указать мальчишу-плохишу на его недостойное пионера поведение. А следователь, падла, купил пацана на фу-фу, как последнего фраера. Прошу закончить разбирательство и перекурить.
— Ты прав, Жорка. Приговора не будет. Не реви, Игорь. Областной суд отменит решение районного суда. Районный суд осудил вас потому, что папа пострадавшего так захотел, а для областного суда папа этого мальчишки — ноль без палочки, он точно тебя освободит. Ты потерпи маленько, всё будет тип топ, — заключил Славка.
Выкурив по сигарете, все легли спать, так как уже давно был отбой. Славке не спалось. Чем-то этот пионер разбередил душу. В голову полезли воспоминания о школе, о пионерских лагерях, о беззаботном детстве. Стало нехорошо, заныло сердце. Оно наливалось тоской и злобой. Он попытался отвлечься, но мысли перекинулись на воспоминания об Олежке Трубаче, как он, не успев допеть последнюю песню, повис на форточке вагона с разбитым в куски черепом. Чья-то костлявая рука сжала сердце. Душа стонала от безысходности. Захотелось вскочить, броситься к окну и завыть от бессилия и несправедливости, страха и злобы. Славка вскочил с кровати, подставил лицо к открытой форточке и глотнул свежего воздуха — один глоток, другой. Постепенно сердце начало успокаиваться.
Из окна были видны прогулочные дворики, чем-то напоминавшие большой каменный цветок. Каждый лепесток — это прогулочная камера высотой метра четыре. В центре цветка — вышка. На вышке — часовой, над ним высоко в небе — луна, бросающая свой жёлтый холодный взгляд на Таганку, эту созданную людьми бетонную адскую машину, ломающую человеческие жизни и судьбы. «И на штыке у часового горит полночная луна», — вспомнил он слова народной песни. Славка закурил, руки ещё подрагивали от прошедшего приступа. На вышках горели прожектора, двигались часовые, изо всех окон пробивался тусклый свет. Таганская тюрьма жила. Она, как хорошо налаженная машина, трудилась круглые сутки, без отдыха и перекура. С утра принимала всё новых и новых подследственных и осуждённых, мыла и стригла прибывающих. Снимала отпечатки пальцев, заполняла архивы анкетами, распределяла по камерам. Водила их на прогулки и свидания. Ночами по камерам делала шмон, таскала на допросы, отправляла на этапы, а кому-то зачитывала приговор и ставила к стенке. Таганка честно служила и царям, и советам и не знала жалости, не чувствовала сострадания, не замечала людского горя и слёз. Она, как мельница, ритмично и чётко крутила свои жернова, кроша людские рёбра и судьбы, разрывая сердца и вдребезги разнося черепа, не зная пощады.
Славка проворочался всю ночь, а утром его подозвал к окну Гринька из камеры четыре-один-четыре:
— Бывалый. Тебе вчера засадили шкета по фамилии Малеев. Его подельщик Амбал уверяет, что твой шкет его заложил. Пристрой его на параше.
— Ваш Амбал — брехун и дурак, — ответил Бывалый. — Ему на предвариловке надо было брать драку на себя, а Малеева отмазывать в свидетели. Тогда бы он шёл по сто сорок второй статье, часть первая — простая драка, срок только условный. А твой балбес потянул шкета в групповуху на сто сорок два, часть два, а это уже другой расклад. По ней сроком пахнет. Я прав, Гринька?
— Пожалуй, прав. Я, Бывалый, вообще не понимаю, как за простую драку без увечий это дело суд принял к рассмотрению.
— Всё ясно, как день. Папаша пострадавшего в районе большой партийный босс. Он попросил судью, а судья лизнул ему задницу и вляпал соплякам по сроку.
— Вот сука.
— Кочум, поехали, — крикнул Славка, услышав щёлкнувший ключ в двери своей камеры.
Дверь открылась, в камеру вошёл корпусной с конвоиром.
— Кто старший? — выкрикнул корпусной. Славка шагнул вперед:
— Заключенный Никонов, указ два, часть вторая, срок пять лет, — отчеканил он.
— Пять суток карцера.
— За что, гражданин начальник?
— За то, что целыми днями на решке висишь, — громко объявил корпусной и, понизив голос, добавил: — И за партийного босса. Что там ему судья лизнул? Будешь думать прежде, чем вякать на всю Таганку. Взять его.
Славку вывели из камеры.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Карцеры располагались на третьем этаже под землей, если считать от первого этажа вниз под землю. Конвоир подвёл Славку к надзирателю.
— Корпусной приказал посадить Никонова в седьмой трюм на пять суток.
— Да он там сдохнет, бокс без вытяжки. В седьмом взрослые, и те пять суток с трудом выдерживают.
— Ничего не знаю, мне так приказано. А сдохнет — туда ему и дорога.
— Мне что, приказано — посажу.
Надзиратель открыл дверь в бокс номер семь, или трюм, как называют камеры карцера заключённые. Конвоир пинком под зад втолкнул Славку внутрь. В нос ударила тошнотворная кислая вонь.
«Человек — хозяин своей судьбы», — часто повторяла Екатерина Исаевна, первая Славкина учительница. Он ей верил — она учительница и не может лгать. Однако каждый день доказывал обратное. Судьба — хозяйка над человеком. И если тебе определено судьбой задохнуться в этом вонючем бетонном мешке, ты задохнёшься, так тебе на роду написано, и всем наплевать на то, что тебе только шестнадцать лет.
В боксе стоял спёртый воздух, дышать было нечем. У Славки закружилась голова, к горлу подкатила тошнота. «Откуда такой кислый запах?» — подумал он и огляделся. Бокс был шириной не больше метра и меньше двух метров длиной. На бетонном полу лежал деревянный щит, шириной в полметра и длинной полтора. Высота потолка бокса — метра три. Над узкой дверью под потолком — отверстие размером в кирпич, из отверстия в бокс пробивался лучик света электрической лампы, горевшей в коридоре. Постепенно резкий зловонный запах стал проходить, и тошнота уменьшилось. «Принюхался», — подумал Славка и сел на доски. Снова почувствовал тошноту, и ещё сильнее закружилась голова. Он встал. Так и задохнуться недолго. Он подошёл поближе к двери. Дышать стало чуточку легче. Значит, из дырки над дверью в трюм идёт свежий воздух. Надо держаться ближе к двери. Лязгнула задвижка и открылась кормушка. Надзиратель заглянул в бокс и простуженным голосом тихо спросил:
— Шкет, ты живой? Я оставлю кормушку открытой и включу вентиляцию в коридоре. Подыши воздухом, я сейчас открою кормушки во всех камерах. Ты в трюме первый раз — запомни, если хоть одно слово громко скажешь, закрою твою кормушку на все пять суток. Я и так нарушаю распорядок, для вас стараюсь. Да морду-то от кормушки убери, отойди к стене, обмен воздуха будет малость получше.
Надзиратель отошёл, раздался щелчок выключателя, задребезжали лопасти вентилятора. Простояв у стены с час, Славка почувствовал, как заныли ноги. Он лёг на щит и прислушался к себе: голова не кружилась. Заметил на стенке кем-то нацарапанные пять чёрточек — первая короткая, вторая подлиннее, третья ещё длиннее, четвёртая уже сантиметров двадцать, а пятая в два раза длиннее четвёртой. Так кто-то образно отметил срок пребывания в трюме. От усталости Славка не заметил, как задремал. Проснулся он оттого, что замёрз. При посадке в трюм с него сняли всю одежду, а взамен выдали тонкую пепельного цвета рубашку и такие же штаны на тесёмках — половина правой штанины была оторвана — и брезентовые тапочки сорок шестого размера с подошвой из картона. «Всё, надо срочно двигаться, а то окоченею», — Славка встал и забегал по боксу, размахивая руками и припевая:
Ладушки, ладушки, обидели бабушку.
Съели её кашку, выпили всю бражку,
Попили, поели, к девкам полетели.
Побегав несколько минут, он сел на доски и только сейчас заметил, что кормушка закрыта. Постепенно бокс вновь наполнялся сырой, гнилостной вонью. Голова пока не кружилась, но появилась другая неприятность: захотелось есть. От заключённых, побывавших в трюме, Славка знал, что первый день здесь не кормят. На второй день утром и вечером выдают по кружке горячей воды и сто граммов хлеба на день, на третий день в обед приносят миску баланды и кашу, четвёртый и пятый дни повторялось меню второго дня — хлеб и вода.
Два дня Славка мучался то от голода, то от вони, и только на третий день окончательно притерпелся. Даже когда в полдень принесли непонятно из чего сваренную баланду, похлебал её без всякого аппетита, а перловую кашу даже не доел. Во всём теле появилась какая-то лёгкость и безразличие ко всему. На пятый, а может быть, и шестой день — Славка точно не знал, так как время текло очень медленно и определить, какие сутки он сидит, можно было только отсчитав количество завтраков и ужинов, а Славка этого не делал, — откуда ни возьмись в боксе появилась муха. Она села на доски и, немного поразмыслив, направилась к куску хлеба, недоеденному утром. Взобравшись на хлеб, муха подняла передние лапки, потёрла их друг о друга и замерла.
— Ах ты моя красавица, — зашептал Славка, боясь спугнуть гостью. — Как же ты сюда попала? Ведь трюм так глубоко. За что же тебя-то посадили? Покушать хочешь? Ешь, милая, не стесняйся.
Муха недолго слушала Славкин бред. Расправив крылышки, она взлетела и, что-то прожужжав, направилась к стене. Славка осторожно встал:
— Не улетай, маленькая. Я тебя спрячу за пазуху и вынесу из трюма, а иначе ты будешь сидеть здесь всю жизнь, — он подошёл к стене и стал искать муху. В этот момент открылась дверь.
— Никонов, переодевайся и на выход, — надзиратель бросил на помост Славкину одежду.
— Погоди, начальник, тут муха ко мне залетела, надо бы её на волю выгнать.
— Чего-чего? — опешил надзиратель. — Ты что, Никонов, чеканулся?
— Муха, говорю, залетела. Выгнать бы её.
— У тебя точно крыша поехала. А ну живо одевайся, караул ждать не будет.
Славка переоделся и вышел из камеры. Ноги не слушались, коленки дрожали. С трудом преодолев четыре пролета вверх и поднявшись на площадку первого этажа, Славка покрылся потом, а когда надзиратель открыл дверь на улицу, от свежего воздуха у него поплыли чёрные круги перед глазами, и он начал медленно опускаться. Сопровождающий конвоир подхватил под плечи:
— Держись, пацан. Сейчас пройдёт. Это оттого, что давно свежим воздухом не дышал.
Постояв пару минут, Славка постепенно пришёл в себя.
— Всё, шагай, не спеши, нам на пятый этаж подниматься, — пояснил караульный.
— Спасибо, — прошептал Славка.
«Значит, меня переводят в другую камеру? Жаль, с ребятами не попрощался, и телогрейку жалко», — подумал он.
— Стоять. Лицом к стене, — скомандовал конвоир.
Надзиратель тем временем открыл камеру с номером пятьсот пятьдесят один. Славка вошёл внутрь и замер от изумления. Это была не камера, это был номер люкс. Вместо деревянных нар — аккуратно заправленные железные кровати, на окне — белые занавески, вместо параши — толчок, рядом с ним — фаянсовая раковина с блестящим никелированным краном. А самое удивительное то, что в камере, разинув рты от удивления и радости, сидели Жорка и Толька. Жорка вскочил и помог Славке дойти до кровати.
— Твоё место, Бывалый, мы не занимали, — пояснил Жорка.
— Жора, как вы здесь очутились? — спросил Славка.
— Сами не знаем. Вчера приходит корпусной и говорит: «Выходите с вещами». Я спрашиваю его: «Что, на этап?» «Нет, в другую камеру пойдёте. Вещи Никонова соберите и возьмите с собой».
— А где Игорёк?
— Его сегодня рано утром на свободу выпустили. Городской суд отменил ему приговор и выпустил до окончания повторного расследования под подписку о невыезде.
Дверь камеры открылась, и в камеру вошёл надзиратель Петрович.
— И вы на нашем этаже? — слабым голосом спросил Славка.
— Нет. Я к тебе с подарком от твоего братеня Сыча пришёл. Его два дня назад освободили. Пацаны, заткните уши, мне надо сказать Никонову пару слов.
— Говори, Петрович, ребята не проболтаются, я за них ручаюсь.
— Эту камеру вам Сыч устроил, и подарок тебе передал. Тут — колбаса и шоколадные конфеты. Ты, Славка, на колбасу сразу не нажимай, ешь помаленьку, а то заворот кишок получишь. На словах он просил передать, что твой защитник все бумаги отправил на дополнительное расследование, что он на сто процентов гарантировал какому-то Бурову твоё скорое освобождение.
— Спасибо, Петрович.
— Я пошёл. Да ты, Бывалый, не думай, что это я корпусного на тебя натравил. Он из своего кабинета всё крыло прослушивает. Я и ахнуть не успел, как он с конвоем к твоей камере подлетел.
— Я и не думал так. Ещё раз спасибо, Петрович. Мне бы сейчас поспать немного.
— Спи, парень, набирайся сил, а вы здесь не шебуршите. Я пошёл.
Славке снился сон, будто бы он стоит на краю огромного зелёного поля, усыпанного ромашками и васильками. Свежий ветерок ласкает лицо. Дышится легко, пахнет цветами. В руке у Славки простой солдатский ремень, скрученный в кольцо. Он с размаха бросает ремень в воздух, тот расправляется, падает на землю и превращается в длинную дорогу, идущую через всё поле. За полем, на пригорке, стоит небольшая церковь. Славка подпрыгнул и, не касаясь земли, полетел к ней. Чувство необычайной лёгкости и душевного спокойствия переполняли его душу. Он запел. Вдруг кто-то окликнул его по имени. Он оглянулся и, никого не увидев, полетел дальше. Снова чей-то голос несколько раз подряд настойчиво произнёс его имя. Славка проснулся. Это Женька будил его на ужин.
— Зачем ты меня будил? Мне такой сон хороший снился.
— Не злись, Славка, садись есть. Потом свой сон расскажешь.
После ужина Славка рассказал ребятам свой сон.
— Всё, Бывалый, когда во сне дорога снится, значит, тебя скоро на этап выдернут. Я точно тебе говорю. От блатных слышал, что есть такая примета.
Женькина примета не сбылась. Никонову предстояло томиться в Таганке ещё два месяца. Только шестого октября в три часа ночи в камеру вошли конвоиры.
— Никонов? — крикнул один.
— Я, Никонов Вячеслав Владимирович, тысяча девятьсот тридцать восьмого года рождения. Указ два, часть вторая, срок — пять лет, — автоматически спросонья ответил Славка.
— С вещами на выход.
— Прощай, Бывалый, — Женька сделал шаг к Славке.
— Назад, по нарам. Молчать! — приказал конвоир.
Никонова вывели из камеры и повели в баню. Раздевшись в предбаннике, Славка зашёл в душевой зал. В душевой стоял шум и гам. Все выкрикивали знакомые клички.
— Кто Крымский из два-ноль-шесть?
— Я.
— А я Федя Мазаный из два-ноль-четыре.
— Привет, братан.
— Кто Бывалый? — услышал Славка.
— Я Бывалый, — Славка оглянулся по сторонам.
— А я Седой, — ответил мужчина лет пятидесяти с действительно седой головой и рваным шрамом на левой щеке. — Иди сюда и держись рядом со мной.
Славка подошёл к мужчине, и они пожали друг другу руки. От двери раздался чей-то голос:
— Тихо всем. Я называю фамилии. Чью назову, тот докладывается и выходит из душевой. Андреев Иван Андреевич? — Седой шагнул вперёд.
— Андреев Иван Андреевич. С двадцать третьего года, статья сто пятьдесят восьмая, срок десять лет.
Фамилию Славки выкрикнули третьей:
— Никонов Вячеслав Владимирович?
— Никонов Вячеслав Владимирович, с тридцать восьмого года, указ два, часть вторая, срок пять лет.
— Выходи.
Выйдя из душевой, Славка увидел Седого копающимся в чужих вещах. Заметив осуждающий взгляд мальчишки, Седой засмеялся:
— Ах ты, тюня необразованная. Ты что подумал? Что я позволю себе зеков шмонать? Стыдно, Бывалый, почти полгода в Таганке, а порядков не знаешь. Первыми на этап выкликивают тех, кто идёт на Воркуту или на север. Мы с тобой пойдём на Воркуту, и нам даётся право выбрать самые тёплые шмотки. Давай, выбирай потеплее одежду. Кальсоны ищи, шерстяные носки, свитер. Не бойся, блатняк порядок чтит, и никто на тебя не обидится. За нами пойдут те, кому этап на Дальний Восток, и уже последними — те, кто идёт на юг, такой порядок в Таганке испокон веков.
В предбаннике появились ещё два человека и тоже начали копаться в кучке одежды. Как позднее узнал Славка, в этих кучах лежала одежда не только тех, кто сегодня уходил на этап, но и одежда, оставленная заключенными, сидевшими в тюрьме раньше, и просто кем-то забытые вещи. Седой внимательно оглядел Бывалого, затем, порывшись в шмотках, подал ему чью-то меховую шапку и велел снять сапоги и надеть валенки с галошами. Телогрейку Славка надел свою не потому, что она была новая, а потому, что она была памятью о последней встрече с отцом.
— Возьми ещё тёплый шарф, — Седой подал ему шарф, больше похожий на женский пуховый платок.
Первую пятерку арестантов посадили в «воронок» и повезли на станцию Москва Товарная. В тупике стоял простой плацкартный вагон, с той только разницей, что каждые четыре места отгораживались от прохода толстой стальной решёткой, с маленькой, не больше метра в высоту, дверцей. Арестанты почти ползком пролезали к лежакам. Славка и Седой заняли верхние полки.
Вагон постепенно заполнялся. Людей подвозили из Бутырской тюрьмы, из «Матросской тишины» и пересыльного пункта. Зеки сидели с настороженно взволнованными лицами и потихоньку переговаривались. Всех ждала неизвестность. Ближе к полудню в проход вошёл офицер в чине майора.
— Всем замолчать. Слушать меня. Вас этапирует бригада из Вологды. Я начальник. Вам разрешается переговариваться между собой только шёпотом. У кого есть просьбы, например, в туалет или воды попросить, — просовываете сквозь решётку руку и молча ждёте, когда подойдёт дежурный. С дежурным переговариваться запрещается. Если кто начнёт бузить — выведу в тамбур и пристрелю, как собаку. Я вас принимаю и сдаю по головам, а есть в голове дырка или нет, об этом в уставе не написано. Напоминаю: при малейшем подозрении конвоир обязан стрелять без предупреждения. Всё, отправка через час.
Действительно, вскоре вагон подцепили к составу, и этап тронулся в путь.
— Ты что, Бывалый, такой грустный? — спросил вполголоса Седой.
— Я надеялся, что дело до этапа не дойдёт. Защитник обещал добиться пересмотра дела. Наверно, наврал.
— Мне Сыч сказывал, что адвоката тебе нанял сам Бурый. А Бурый дураков не держит, и врать ему никто не посмеет. Кто Бурому соврёт, тот дня не проживёт.
— Седой, а ты знаешь Бурого?
— Я с ним шмонал, когда тебя ещё на свете не было.
— Расскажи мне о нём.
— Зачем?
— Интересно. Я никому не протреплюсь, гадом буду. Расскажи, прошу тебя, дорога всё равно длинная.
— Ладно, расскажу, но смотри, шкет: услышал и забыл, понял?
ИСТОРИЯ МАЛЬЧИКА ВОЛОДИ
Володя Ильин жил с родителями на Плющихе в прекрасной пятикомнатной квартире. До тридцать шестого года всё было хорошо. Каждое утро ровно в восемь часов под окном квакал клаксон папиной персональной машины. И отец, чмокнув жену в щёчку, уезжал на работу в наркомат среднего машиностроения, где он служил в должности заместителя наркома. С работы Яков Михайлович возвращался за полночь. Проводив отца, мать поудобней устраивалась у зеркала, слегка подкрашивала брови, губки, припудривала носик, мимоходом журила сына за не очень хорошие отметки в дневнике, напоминала ему, что ученье — свет, а неученье — тьма, и, наказав, что именно надо передать домработнице, когда та придёт, спешила на службу в наркомат иностранных дел, где работала переводчицей. Всё шло спокойно и чинно до августа тридцать седьмого. В этот день мать, проводив отца на службу, достала чемодан и стала складывать в него свои платья. Уложив вещи, она взяла с серванта Вовкину фотографию и тоже положила в чемодан. Закончив сборы, она по привычке подошла к зеркалу и заметила тревожный взгляд сына.
— Володя, — сказала она, — тебе скоро четырнадцать лет. Ты уже взрослый мальчик и должен меня понять. Обстоятельства сложились так, что я ухожу от папы к Майклу Фрому. Ты его видел у нас в гостях на папином юбилее. Мы с ним уезжаем в Америку.
— А папа знает об этом? — спросил Володя. Губы его дрогнули, на глазах навернулись слёзы.
— Я ему всё написала, письмо на столе. Он человек интеллигентный и должен меня понять.
— А как же я? — Володя хотел объяснить матери, что она поступает неправильно, что папа хороший, но ему мешали волнение и слёзы.
— Ты останешься с папой. Не расстраивайся, тебе с ним будет хорошо, — мать шагнула к сыну и попыталась его поцеловать. Володя отшатнулся. — Зря ты так. Я, может быть, буду тебя навещать, — голос её дрогнул. — Я буду писать тебе письма.
На глазах матери появилась слезинка. Где-то в глубине души начиналась борьба между материнскими чувствами и желанием уехать в Америку. Борьба между любовью к сыну и желанием стать настоящей американкой длилась несколько секунд. Победила Америка. Она взяла чемодан, положила ключ от квартиры на стол и, не оглядываясь на сына, вышла из квартиры — как показало время, навсегда. Володя бросился в свою комнату, лёг на диван и разревелся.
Примерно через час щёлкнул ключ открывающейся двери. «Мать вернулась», — Володька быстро вытер слёзы и выбежал из спальни. Увы, это была не мать, а домработница тётя Нюра. Увидев заплаканного мальчишку, тётя Нюра поняла, что что-то произошло, а когда заметила лежавшее на столе письмо, то без спроса развернула его, долго по буквам читала, осмысливая слова, и, закончив, подвела итог прочитанному одним коротким и веским русским словом: «Сучка».
Вечером отец, прочитав прощальное послание жены, заметался по квартире, посылая в адрес сбежавшей матери проклятия. Побегав по квартире, он рванулся в прихожую и начал надевать кожаную куртку. Долго пытался попасть в рукав, но, так и не попав, скинул куртку на пол, рванулся к телефону, снял трубку и, не дождавшись ответа телефонистки, бросил её и снова схватил куртку. Побегав несколько минут из гостиной в прихожую и обратно и так ни на что и не решившись, он хлопнул дверью и заперся у себя в кабинете.
После ухода матери Володя, неожиданно для себя, перестал убегать с уроков, стал учиться прилежней и по итогам первого полугодия вышел в уверенные хорошисты. Отец тоже постепенно успокаивался. Так было до двадцать шестого января тридцать восьмого года. В этот день отец не вернулся со службы, а двадцать седьмого в квартиру Ильиных вошли три человека и, не обращая внимания на мальчишку, обшарили все комнаты. Обыск длился три часа. Володя так и не узнал, что пытались найти эти люди, нашли чего или нет. Перед уходом один из троих — видимо, старший по званию, — посмотрев на сидящего в углу испуганного парня, приказал:
— Мальчишку завтра же отправьте в детдом, в Клин. Я дам команду.
Сыскари ушли.
— Шиш вам! — громко крикнул Володька, когда дверь за ними закрылась.
Он быстро оделся, собрал разбросанные по столу мелкие деньги, выскочил на улицу и сел в первый трамвай. Ему было всё равно куда ехать, лишь бы подальше от дома. Трамвай шёл на Каланчёвскую площадь.
На площади было светло как днём. Её освещали прожектора сразу с трёх вокзалов. Площадь гудела на всех языках и наречиях нашей родины, сверкая разноцветьем национальных одежд. Приезжающие и отъезжающие, кто рысцой, кто галопом, кучками и по одиночке метались по площади от вокзала к вокзалу. Здесь можно было увидеть и одессита с плоской корзинкой, наполненной солёной скумбрией, и украинца, приехавшего в Москву с чемоданом, набитым салом, и питерского командировочного с портфелем, в котором рядом со сменным бельём лежала аккуратно завёрнутая в газету недоеденная в дороге куриная ножка. Люди сновали по площади. Одни уезжали, другие приезжали — в общем, все спешили. Только Володе Ильину спешить было некуда. Пошатавшись минут десять по площади и окончательно замерзнув, он прошёл в зал ожидания Октябрьского вокзала. Не успел он поудобнее расположиться в деревянном кресле, как к нему подошёл парень в чёрном, длинном, явно не по размеру пальто и с вафельным полотенцем на шее вместо шарфа.
— Эй, шкет, не вздумай здесь пристраиваться.
— Это почему же? Где хочу, там и сижу. Тебе-то какое дело?
— Мне-то всё равно, а вон мильтону… Видишь, у буфета стоит и делает вид, что воду пьёт?
— Вижу.
— Он для того и дежурит на вокзале, чтобы таких, как ты, ловить и в участок, в комнату беспризорных отправлять. Понял?
— А я не беспризорный. Я поезда жду.
— Вот в участке и объяснишь, а мне, в общем-то, наплевать, я тебя просто предупреждаю. У тебя гроши есть?
— Есть, но не про твою честь. Попробуй отними, если сможешь, — Володька встал, готовый к драке.
— На хрена мне твои деньги? Я тебе совет дать хочу. Есть хата. Там нам с тобой за копейки приличный ночлег дадут. Заодно с фартовыми людьми познакомят. Не бойся, тебя там не ограбят, вырви мне зуб, если вру. Пошли, если не боишься. Тут недалеко.
— Ничего я не боюсь. Пошли, — решительно ответил Володя.
С этого вечера началась новая школа жизни Володи. Вместе с такими же беспризорниками Володька шмонал по вокзалам, выслеживая приезжих зевак, и воровал всё, что хотя бы на секунду оставалось без присмотра. Украденные вещи отдавались барыге по кличке Мясник — бывшему грабителю-одиночке, с годами переквалифицировавшемуся в барыгу, а позднее — в держателя воровского притона. На хате у Мясника Ванька Андреев по кличке Седой — вор-домушник — и познакомился с Володькой.
Мясник сразу обратил внимание на Володьку. Мальчишка резко отличался от остальной беспризорной шатьи своей образованностью, хорошим воспитанием и отчаянной смелостью. Мясник запретил ему шмонать по вокзалам, достал фальшивый паспорт на фамилию Бурова Владимира Петровича и порекомендовал его в банду известного в Москве налетчика по кличке Акула. Банда Акулы, как правило, по наводке, грабила квартиры зажиточных москвичей и подмосковные дачи высокопоставленных чиновников. Целый год МУР гонялся за бандитами. Наконец, уголовному розыску повезло. В сентябре 1939 года, при очередном налёте, банда была почти полностью разгромлена, её главарь, по кличке Акула, убит в перестрелке. На время в Москве наступило затишье.
Однако уже в январе по Москве прокатилась волна новых грабежей. Среди бела дня произошло ограбление квартиры одного из руководителей наркомата. На этот раз жене товарища Птушко Тараса Матвеевича в одиннадцать утра позвонил некто Иванов и, представившись новым секретарём мужа, передал ей просьбу Тараса Матвеевича срочно приехать к мужу на работу и забрать якобы привезённые директором Азовского завода, подарки, а именно — осетровые балыки и красную икру. Жена товарища Птушко помчалась к мужу.
Тарас Матвеевич был сильно удивлён неожиданным появлением жены, а, узнав причину её приезда, окончательно расстроился и, назвав жену дурой, объяснил ей, что никому он не поручал звонить на квартиру, тем более, что приезд директора Азовского завода в ближайшие дни не планировался. Отправив жену домой, Тарас Матвеевич приказал секретарю никого в кабинет не пускать и сосредоточился над вопросом: кто из его сослуживцев мог себе позволить такой издевательский розыгрыш? Его размышления прервал телефон. Звонила супруга и со слезами сообщала о том, что, пока она отсутствовала, их ограбили.
Ограбление было осуществлено шайкой, руководимой Володькой Ильным.
Никто кроме Мясника не знал настоящей фамилии Володьки. В банде он носил кличку Бурый, как производную от фамилии Буров. Банда просуществовала до августа сорок первого. В августе всю банду арестовали, но никто из членов шайки не посмел выдать главаря. У следствия не было явных улик против Бурова, была только оперативная информация от осведомителей, указывающая на его связи с членами шайки. Тем не менее, Бурого арестовали и осудили на пять лет колонии, откуда его, с помощью адвокатов и взяток, Мясник вытащил уже через полгода.
Шла Великая Отечественная война. Военное положение привело к разгрому многочисленных малин в Москве, Одессе, Ростове, Новосибирске, Киеве и других городах. Малейшие преступление каралось, по законам военного времени, расстрелом на месте или отправкой на фронт в штрафные батальоны. Для Мясника настало время уходить в глубокое подполье. Связь между общаками налаживать исключительно, как выражались урки, из уха в ухо, то есть личными встречами. У каждого хозяина должен был быть абсолютно преданный, доверенный человек. Таким человеком Мясник избрал Бурого. Во все времена в многострадальной России основным ключом, открывавшим двери всех столоначальников, являлась взятка. И Мяснику, обладавшему большими финансовыми ресурсами, без особого труда удалось оформить Бурому два совершенно разных документа. По одному, Володька Ильин числился агентом по материально-техническому снабжению строительства порта в городе Игарка. Порт имел военно-стратегическое значение для страны, что автоматически являлось бронью от призыва на военную службу. По другому документу, Буров Владимир Петрович значился инспектором наркомата путей сообщения по особо важным перевозкам. Оба документа позволяли ему свободно передвигаться по стране, перевозить без особого риска большие суммы денег, а также отслеживать маршруты составов с медикаментами и продовольствием для фронта.
В сорок третьем году кличка Бурого пользовалась безоговорочным авторитетом в воровском мире. А когда в октябре сорок четвёртого умер Мясник, Бурый взял под свой контроль все московские малины. Но Володьке этого было мало. Он создал вооружённую банду налётчиков. Вскоре на станции Москва Товарная было совершено вооружённое нападение на состав с медикаментами для освобождённого Ленинграда. Вся московская милиция была брошена на раскрытие этого дерзкого преступления, но ограбление осталось нераскрытым. Два года понадобилось подручным Бурого на реализацию награбленных лекарственных средств через чёрные рынки. В 1946 году подобное ограбление повторилось, но уже на дальневосточной магистрали. Один из налётчиков был убит в перестрелке с милицией, другой, по кличке Китаец, был ранен в голову, остальные скрылись. Целый год трудились врачи над тем, чтобы вернуть память раненому бандиту. В марте 1947 года врачам удалось это сделать, и бандит заговорил. Вскоре вся банда была схвачена, кроме её организатора и главаря. Никто из бандитов, кроме убитого на месте преступления, имени главаря не знал и лично с ним не встречался. Всю банду налётчиков суд приговорил к исключительной мере наказания. Через несколько месяцев, собрав крайне шаткие улики, уголовный розыск сумел наконец выйти на Бурого, и, хотя основанием для его задержания послужила тривиальная разборка со стрельбой, произошедшая между блатными на одной из воровских малин, Буров Владимир Петрович был арестован и осуждён на пятнадцать лет лишения свободы с отбыванием наказания в лагере строгого режима. Так он попал в лагерь в город Кунгур, откуда впоследствии совершил вооружённый побег, не без помощи Кольки Сыча и невольного соучастия Славки Никонова. На второй день побега в милиции появились сведения, что бежавших Бурова и Киселёва видели в Биршети, в ста километрах от Кунгура. Группа захвата бросилась в Биршеть, но опоздала. Накануне ночью дом, где скрывался Бурый с подельщиком, сгорел дотла. На месте пожара были обнаружены два обуглившихся труппа. На указательном пальце одного из трупов был надет перстень принадлежавший Бурову. Оперативники решили, что это и есть Бурый, и постепенно свернули дальнейшие поиски.
О дальнейшей судьбе Володьки Седой ничего не знал.
— Я краем уха слышал от блатных о том, что Бурый обосновался где-то под Москвой.
Эта информация оказалась близкой к истине. Через три месяца после побега в Москве появился Ильин Владимир Яковлевич, вернувшийся с Крайнего Севера с отличной трудовой характеристикой и многочисленными похвальными грамотами за трудовые подвиги. Тётя Нюра, бывшая домработница Ильиных, встретила его как родного сына, а так как квартира Ильных давно была заселена новыми жильцами, предложила Володе временно пожить у неё, пока он не устроится на работу и не получит комнату.
— Я знал Бурого, когда он ещё шкетом шарил по вокзалам, а сегодня он, пожалуй, самый богатый человек в стране, ворочает миллионами, но никому, какие бы веские у человека ни были обстоятельства, Бурый не простит ни одной копейки, а если даст отсрочку, то назначит кабальные проценты. Я не знаю, под какой фамилией он скрывается, но кличка Бурый к нему прилипла на всю жизнь. Запомни эту кликуху, мальчик. Рано или поздно он тебя достанет и заставит вернуть всё, что он в тебя вложил. Колька Сыч — его преданная шестёрка. Однажды он подставил себя под пулю, защищая хозяина, с тех пор Сыч у Бурого в фаворе, но даже он не сможет тебя защитить, когда придёт твоё время платить по долгам. Поверь мне, Бывалый, и запомни то, что я сказал, — закончил свой рассказ Седой.
Первых заключенных, в том числе и Седого, высадили в городе Котлас. Никонова и ещё восемь пацанов вывели из вагона в шестидесяти километрах от Котласа. Всем приказали стать на колени и положить руки за голову. В таком положении мальчишки стояли минут десять, пока из вагона не вышел начальник конвоя с маленьким металлическим чемоданчиком. Передав чемоданчик одному из конвоиров, он приказал всем встать.
— Напоминаю: шаг влево, шаг вправо считается побегом, конвоир имеет право стрелять без предупреждения. Кто произнесет хотя бы слово, будет выведен из шеренги и расстрелян. Руки назад, — скомандовал начальник.
Один из конвоиров каждому из арестантов надел наручники. В дополнение к солдатам, конвой сопровождали две здоровые овчарки. Заключённых построили в шеренгу по два человека, и этап тронулся в путь. Предстояло пройти шесть километров. Пройдя первые два километра, Славка услышал, как щёлкнули наручники, и металлические кольца до боли врезались в запястья. Боль усиливалась с каждым шагом, ему казалось, что кисти рук раздулись, как воздушные шары, готовые лопнуть. Славка терпел изо всех сил и только когда уже вдали показалась колония, он не выдержал боли, опустился на колени и прошептал:
— Всё, больше не могу.
Конвоир с собакой подбежал к Славке. Никонов почувствовал запах псины и в сантиметре от лица он увидел налитые кровью глаза пса и огромную оскаленную пасть.
— В чём дело? Встать, Никонов, пристрелю! — закричал конвоир.
— Не могу больше терпеть. Снимите наручники — руки больно.
Один из конвоиров нагнулся к Славкиной спине.
— Что там? — спросил другой.
— Защёлку сорвало. Сейчас я сниму наручники. Будет очень больно. Постарайся сразу поднять руки вверх, иначе от боли можешь потерять сознание.
Конвоир снял наручники. От резкой боли в кистях у Славки потемнело в глазах. Боль была такая, как будто в каждую кисть одновременно воткнули по тысяче иголок и по каждой иголке пропустили ток.
— Так и иди дальше, руки не опускай. Понял? Поддержите его, — приказал конвоир двоим арестантам.
Два парня взяли Славку под мышки, и колонна тронулась. Остаток пути он прошёл ничего не видя. Наконец вошли в приёмную комнату, и ребята осторожно посадили Славку на скамейку. В приёмник вошёл офицер и, увидев сидящего, набросился на конвоиров.
— Опять калеку привели? Не приму.
— А нам куда его девать? — спросил сопровождающий конвоир.
— А мне какое дело? Позовите доктора!
Через пару минут вошёл доктор и, осмотрев Славкины руки, сказал:
— Встань, мальчик. Кто-нибудь спустите ему штаны. Сейчас я тебе сделаю два укола, и боль уменьшится, потерпи немного.
Он сделал уколы. Славку положили на скамейку и последнее, что он услышал, засыпая, были слова врача:
— Здесь его оставлять нельзя, у мальчика может начаться гангрена. Придётся ампутировать кисти рук, а у нас нет такой операционной. Я дам вам перевозку, везите больного в Котласскую больницу.
Первое, что сделал Славка, открыв глаза, — попытался пошевелить пальцами. Пальцы двигались, но усилилась боль в кистях. Поднял одну руку — кисти на месте, поднял другую — тоже, но обе руки — от пальцев до локтей — были туго забинтованы.
— Ну ты и мастак дрыхнуть, — услышал он голос и оглянулся. На соседней кровати лежал парень с загипсованной ногой.
— Где я?
— В Котласе, в больничке, — ответил сосед. — Эй, охрана, ваш клиент очнулся. Зови врача, — крикнул он.
В палату вошли врач с медсестрой и два милиционера. Врач осмотрел Славкины руки, заставил пошевелить пальцами. Спросил у медсестры, не поднималась ли у больного температура, и, получив положительный ответ, заключил:
— Слава Богу, всё идёт хорошо. Молодцом.
— И когда его можно будет отправить на этап? — поинтересовался один из милиционеров.
— А куда вы его наметили везти?
— В Усмань. Под Воронеж.
— Сколько туда идёт этап?
— Этап минимум на неделю.
— Прекрасно. Через неделю снимем шины, ещё недельку полечим и, пока он будет в дороге, руки окрепнут. Повторяю, если всё пойдёт хорошо. Антонина Сергеевна, пожалуйста, постарайтесь лучше кормить мальчика и следите за температурой.
Через неделю Никонову сняли повязки с рук, а ещё через неделю этапировали в город Усмань Липецкой области, в детскую трудовую колонию.

В колонии только что закончился капитальный ремонт, и Никонов оказался в числе первой группы колонистов. В этот день поступило двадцать шесть заключённых. Начальник колонии майор Петров Виктор Александрович лично провёл собеседование с каждым новичком. Перед руководством стояла непростая задача — укомплектовать первую бригаду таким образом, чтобы впоследствии она явилась костяком всей колонии. На собеседовании со Славкой майор Петров, пролистав его личное дело, задал ему только один вопрос: будет ли Никонов продолжать учёбу после освобождения? Славка ответил утвердительно.
— Хорошо, иди в первый корпус.
Охранник на проходной показал Никонову на четыре длинных двухэтажных дома, стоявших вдоль трёхметровой бетонной стены слева от проходной.
— Корпус один — последний. Топай.
Никонов нерешительно сделал несколько шагов и остановился. Его охватило чувство неуверенности, чего-то не хватало. Постояв с минуту, он наконец сообразил откуда такая неуверенность. Во-первых, за его спиной не было конвоира, во-вторых, никто не скомандовал: «Руки за спину, шагай вперёд». Он стоял один и, хотя территория колонии была окружена трёхметровым бетонным забором, с вышками по углам и часовыми, с контрольной, посыпанной песком, дорожкой и дополнительным забором из колючей проволоки с табличками: «Осторожно! Высокое напряжение», Славка почувствовал себя свободным. Он мог пойти быстрей или остановиться по своему желанию, повернуть направо или налево, подпрыгнуть, наконец, что Славка и сделал. Сначала подпрыгнул, потом оглянулся по сторонам и зашагал в барак.
В корпусе, как в солдатской казарме, вдоль стены располагались аккуратно заправленные кровати, рядом с каждой кроватью стояла тумбочка. В центре — длинный стол со скамейками, в левом углу — печка. На правой стене красовалась большая картина, запечатлевшая подвиг Александра Матросова, тот самый момент, когда герой прикрывает своим телом вражеский дзот. Рядом с портретом, в рамке за стеклом — правила поведения и распорядок дня. Славка, по тюремной привычке, решил занять койку у окна.
— Эй, послушай, что я тебе скажу, — окликнул его высокий и толстый грузин, лежавший на кровати у самой печки. — Не ложись у окна, ложись поближе к печке.
— Можно и к печке, — согласился Славка и занял кровать рядом с грузином.
— Меня зовут Роберт Попунавшвили, я из Тбилиси. А ты откуда?
— Я из Москвы, Славка Никонов. Давно тут загораешь?
— Вчера вечером привезли. Пять человек.
— А где остальные?
— Пошли за дровами. А я воды в бачок наносил и вот лежу. А вас много этапом привезли?
— Двенадцать пацанов, остальные у начальника колонии прописку проходят. Роберт, а когда здесь кормить будут?
— Ты читать умеешь? Вон висит распорядок дня, почитай — сам узнаешь.
Славка подошёл к правилам, висевшим под картиной:
Подъём в 6:00.
Завтрак — с 6:30 до 7:00.
Начало работы с 7:15.
Окончание работы в 15:30.
Обед с 12:00 до 12:45.
Занятия в школе с 16:00 до 19:00.
Ужин с 19:15 до 19:50.
Свободное время с 20:00 до 20:30.
Воспитательная работа с 20:30 до 22:30.
Отбой в 23:00.
В конце распорядка дня крупными буквами было написано: «Перемещение по территории колонии разрешается только строем в сопровождении воспитателя или лица, назначенного приказом начальника колонии».
Славка вернулся на своё место.
— Ну что, наелся? — спросил Роберт.
— Ты прав, от такого распорядка сразу аппетит пропал.
К трём часам дня в корпусе набралось уже тридцать человек — очевидно, пришёл ещё этап. Но команды идти на обед не было. В пятнадцать часов в корпус вошёл офицер с погонами капитана. Оглядев всех, подошёл к столу и сел на единственный стул.
— Всем встать, подойти ко мне и сесть на скамейки.
Пацаны не спеша стали подниматься. Капитан терпеливо дождался последнего и встал.
— Моя фамилия Карпин, зовут Константин Петрович. Я заместитель начальника колонии по воспитательной работе и воспитатель первой бригады. Ваша бригада номер один. В следующий раз мои команды и команды бригадира выполнять только бегом. Запомните. За каждое нарушение устава определены наказания, о них я вам расскажу позднее. А сейчас я зачитаю приказ начальника колонии.
— А когда жрать пойдём? — спросил Роберт.
— Кто спросил? Встать.
Роберт встал и ответил:
— Заключённый Попунашвили.
— На первый раз делаю вам замечание — перебивать воспитателя нельзя. Приказ номер один. Назначить колониста Никонова Вячеслава Владимировича бригадиром первой бригады. Встань, Никонов.
Славка встал:
— Почему меня?
— Приказы не обсуждаются, а выполняются. Запомните все. Сейчас строем идём в столовую, а после обеда продолжим занятия. Бригадир, выводи на построение.
— Вставайте, парни, пошли, — робко сказал Славка.
— Отставить, — скомандовал Карпин. — Бригадир обязан отдавать команды коротко и ясно: встать! выходи строиться! Никонов, повтори команду.
— Встать. Выходи строиться, — более твёрдым голосом повторил Славка. Все засмеялись.
— Ничего, научишься. Встать! — скомандовал Карпов. — Даю на построение три минуты. Кто опоздает — останется в корпусе и будет обедать в ужин. Добейся, Никонов, чтобы твои команды выполнялись бегом.
Первая бригада оказалась многонациональной. Были русские, грузины, армяне, татары, белорусы, украинцы и даже один якут. У Никонова, как у бригадира, было только два преимущества перед остальными членами бригады, а именно — вставать на пятнадцать минут раньше всех и получать втык от воспитателя за малейший проступок любого члена бригады. Колонисты это понимали и не обижались на бригадира, когда он в порядке наказания назначал кого-нибудь из них дежурить вне очереди или посылал на кухню чистить картошку или мыть посуду. Конечно, поначалу были и ссоры между ребятами, как в любом коллективе, но все старались решать возникающие конфликты внутри бригады, не вынося сор из избы.
К первому мая колония состояла уже из трёхсот колонистов. Славкина бригада по всем показателям была одной из лучших в колонии, и портрет Никонова, как лучшего бригадира, красовался в клубе на доске почёта. Так было до двадцать третьего мая, когда в бригаду пришёл новый колонист — Джаба Иоселиани, семнадцатилетний грузин, осуждённый на четыре года за кражу. В девять вечера, войдя в корпус, Джаба бросил свой пиджак на свободную койку, подошёл к доске, прочитал распорядок дня, смачно плюнул на пол, затем лёг на кровать и громко объявил:
— Вы, фраера, слушайте сюда. Я — Джаба из Тбилиси и ваши поганые правила исполнять не буду. Прошу утром меня не будить.
Славка подошёл к новенькому и приказал:
— А ну встань и вытри с пола свои сопли.
Все ребята насторожились.
— А ты кто такой, чтобы мне приказывать?
— Я бригадир. Фамилия Никонов.
— Это ты, мусорёнок, ментовская шестёрка. Сука, я же тебя порежу.
— Согласен — если не надорвёшься. А сейчас ты встанешь, возьмёшь в углу швабру и вытрешь пол. Роберт, — позвал Славка Попунашвили, — ты сегодня дежурный. Вот и объясни своему земляку, что у нас шестёрок нет. Кто насрал, тот и убирает.
Почти стокилограммовый Роберт как медведь двинулся на Джабу, на ходу что-то объясняя новичку на грузинском языке. Немного попрепиравшись, Джаба встал, взял из рук Роберта швабру и нехотя вытер пол.
— На первый раз я тебя прощаю, — сказал бригадир, — а ещё раз будешь выпендриваться, на неделю пошлю на кухню, будешь по ночам мыть посуду.
Всем показалось, что инцидент исчерпан, однако утром Джаба не вышел на построение и, пока ребята уговаривали его стать в строй, бригада опоздала на завтрак, и все пошли на работу голодными. Вечером колонисты решили хорошенько проучить новичка, но в корпусе его не оказалось. Капитан Карпин на воспитательном часе объявил, что Джаба посажен в карцер за нарушение режима. Никонов не докладывал Карпину о выходках новенького — значит, в бригаде кто-то фискалил.
В воскресенье первого июня вся бригада поздравила Славку с днём рождения — вывесили стенгазету с шутливыми пожеланиями. От имени руководства начальник колонии за завтраком вручил ему похвальную грамоту.
После завтрака уставшему от поздравлений Славке захотелось побыть одному, и он пошёл на стадион. День был тёплый. Он лёг на верхнюю трибуну, достал из нагрудного кармана никелированный портсигар, присланный сестрой накануне, закурил папиросу, убрал портсигар в левый карман рубашки и, закрыв глаза, подставил лицо ласкающим лучам солнца. Через несколько минут Славка услышал хриплое дыхание. Он открыл глаза и прямо перед собой увидел бешеный взгляд и раскрасневшееся лицо Джабы Иоселиани. Какой-то металлический предмет блеснул в воздухе, и Джаба с силой воткнул его в грудь бригадира. Славка обеими руками вцепился в плечи Джабы, оттолкнул, затем со всей силы ударил его в грудь обеими ногами. Джаба кубарем полетел с трибуны. Славка вскочил, бросился к лежащему и начал отчаянно лупить его кулаками по лицу. Джаба не сопротивлялся. Все его лицо было в крови, но Славке этого показалось недостаточно. Он вскочил на трибуну, поднял выроненный Джабой остро заточенный металлический прут, замахнулся, чтобы вонзить его в лежащего урку, и услышал громкий окрик:
— Никонов, стоять!
Славка оглянулся и увидел бегущего к ним Карпина и трёх ребят из своей бригады. Он отбросил прут и опустился на сиденье трибуны. Его трясло от злости. Немного уняв дрожь, он почувствовал, как по груди покатилась капелька тёплой крови. Славка полез в карман и вытащил портсигар. Лицевая сторона портсигара была пробита, а на задней крышке была глубокая вмятина, которая и защитила его от неминуемой смерти.
— Жив? — спросил запыхавшимся голосом подбежавший воспитатель.
— Кажется, жив. Вот, он мой портсигар пробил.
— У тебя кровь на рубашке. Ну-ка, задери её, — он осмотрел неглубокую царапину, из которой сочилась кровь. — Слава Богу, только царапина. А с этим что? — Карпин повернулся к пацанам, поднимавшим Джабу на ноги.
— Ничего, очухался. Бугор ему здорово морду намял. А мы сейчас ещё добавим, — за всех ответил Роберт.
— Отставить, — капитан подошёл к вытиравшему кровь с лица Джабе. Он схватил мальчишку за плечи и начал трясти: — Ты понимаешь, болван, что ты наделал? Ты человека пытался убить. Тебя теперь за это расстрел ждёт. Ты подумал об этом? Тебя перед строем всей колонии поставят к стенке и расстреляют.
Слово «расстрел» окончательно привело Славку в чувство.
— Почему, Константин Петрович? За что его должны расстрелять? У меня ведь только царапина.
— По Уголовному кодексу, за попытку убийства в колонии существует только одно наказание — расстрел.
— Но ему ещё нет восемнадцати.
— Это не имеет значения. Он совершеннолетний, этого для вынесения приговора достаточно.
— А вы никому не говорите, что он меня хотел зарезать. А мы тоже никому не скажем, — предложил Славка.
Константин Петрович понимал, что за такое чрезвычайное происшествие достанется всем столько, что никому мало не покажется. Приедет из области следственная комиссия, потом показательный суд и частные определения. Чего доброго, и с него самого погоны снимут.
— Значит, ты предлагаешь замять факт покушения на тебя?
— Конечно. Не хватало ещё, чтобы из-за меня кого-то расстреливали. Я ему морду и так набил. На всю жизнь запомнит.
— Если вы все даёте мне слово, что никому не проболтаетесь, сделаем так. Я сейчас приведу конвой и сегодня же отправлю Иоселиани в другую колонию. Все согласны?
— Согласны, — за всех ответил бригадир.
— Вы трое остаетесь здесь, охраняйте Джабу. Сидите, как мышки и ждите моего возвращения. Ты, Никонов, идёшь в корпус, замажешь рану йодом. Пошли.
— Константин Петрович, а как вы узнали, что Джаба хотел меня порезать? — спросил Славка, идя с Карпиным к корпусу.
— Когда ты пошёл на стадион, Попунашвили услышал, как Джаба на грузинском языке сказал, что сейчас он тебя убьёт, и пошёл за тобой к стадиону, а Роберт побежал за мной.
Славка вернулся в корпус, смазал ранку йодом, лёг на кровать и притворился спящим. В этот же день в столовой всей колонии объявили, что за неоднократные нарушения распорядка колонист Джаба Иоселиани переведён в колонию строгого режима.
В те годы никто ещё не предполагал, что в далёких девяностых годах, после развала СССР, известный «вор в законе» бандит и рецидивист Джаба Иоселиани, имеющий к тому времени несколько судимостей и отсидевший в лагерях уже много лет, займёт высокий пост в одной из бывших советских республик. По всем каналам телевидения Джаба будет хвастаться своим прошлым, не скрывая своих судимостей, и обещать согражданам своей республики честно исполнять свой долг. Джаба будет клясться в своей честности и сулить народу золотые горы с такой искренностью, что среди телезрителей найдутся и такие, кто ему поверит. А пробыв на высокой должности какое-то время, он снова будет арестован и водворён в тюрьму.
Сегодня, первого июня 1955 года, в день своего рождения, Славка родился во второй раз, и спас ему жизнь портсигар, присланный накануне сестрой. А ещё через три месяца Никонова Вячеслава решением специальной комиссии за ударный труд и отличное поведение досрочно освободили из колонии. Но он ещё не знал, что досрочное освобождение не даёт ему права считать себя полноправным гражданином своей родины.
Вернувшись из заключения, Никонов получил паспорт и с волнением перелистал все страницы. Отметки о судимости в паспорте не было. На следующий день он пошёл в отдел кадров Красногорского механического завода устраиваться на работу, однако в отделе кадров ему в приёме на работу отказали, ссылаясь на отсутствие в паспорте прописки. Решив, что в паспортном столе ошибочно забыли поставить штамп прописки, Славка вторично туда побежал. Однако паспортистка в вежливой форме растолковала Никонову, что, согласно положению о паспортах, а именно эта запись стояла в его паспорте в графе «основание», ему разрешается прописка в любом городе Московской области, но не ближе сто первого километра от Москвы. Красногорск расположен на двадцать пятом километре, следовательно, он не имеет права на прописку в Красногорске. Вернувшись домой, Славка рассказал отцу о результатах похода в паспортный стол.
На следующий день Никонов-старший впервые после войны надел все свои боевые награды и поехал в Москву добиваться разрешения на прописку сына. Почти два месяца Владимир Васильевич обивал пороги приёмных столоначальников разного ранга. Наконец, попав на приём к какому-то генералу, отец показал ему похвальные грамоты сына и справку о досрочном освобождении из колонии, а также, упирая на свои фронтовые ранения и контузии, долго и униженно упрашивал генерала помочь с пропиской. Выслушав отца, генерал на его заявлении написал резолюцию, достойную пера Гоголя: «На основании того, что Никонов Вячеслав Владимирович действительно приходится сыном Никонову Владимиру Васильевичу, разрешаю временно прописать сына на жилплощадь отца сроком на один год». Для такой резолюции не потребовалось даже предъявлять справку о проведении генетической экспертизы. Эта нелепая, если не сказать издевательская резолюция позволила Никонову-младшему, получив временное право на совместное проживание с родителями, устроиться на работу на КМЗ грузчиком в строительный цех, хотя в колонии он получил четвёртый разряд токаря. Однако для Славки было неважно, кем работать — грузчиком так грузчиком, главное — справка с места работы позволила ему поступить в десятый класс школы рабочей молодежи.
Двенадцатого декабря пятьдесят пятого года, придя с работы после ночной смены, Славка увидел мать с заплаканными глазами и напуганным лицом. Из комнаты вышел отец. Славка понял, что родители не спали всю ночь, дожидаясь его прихода.
— Папа, что случилось? — спросил он.
— Тебе повестка из милиции.
— Какая повестка? — встревожился он.
— Что ты ещё натворил? — сквозь слезы спросила мать.
— Ничего.
— Как ничего? Вот, смотри, тебя сам начальник милиции вызывает сегодня к девяти утра. Явиться с паспортом, — мать протянула сыну повестку. — Читай до конца. Там написано, «в случае неявки вы будете подвергнуты принудительному приводу».
— Мама, я правду говорю.
— Вот что, сын, умойся, переоденься, и пошли в милицию вместе. А ты, мать, раньше времени не паникуй.
Войдя в приёмную начальника милиции, отец протянул повестку секретарше.
— Начальника нет, подождите в коридоре, — не глядя на вошедших, приказала секретарша.
Ждать начальника пришлось целый час. Что пережили за этот час отец и сын, словами описать невозможно.
— Вы ко мне? — строго спросил появившейся в дверях начальник милиции в чине подполковника. Отец встал и подал ему повестку.
— Кто из вас Никонов Вячеслав?
— Я, — ответил Славка.
— Проходи в кабинет. А вы, товарищ, подождите.
Зайдя в кабинет, подполковник по-хозяйски сел за стол и, не предлагая Никонову младшему сесть, приказал:
— Дай паспорт.
Пролистав паспорт, подполковник положил его на край стола, открыл лежащую на столе большую кожаную папку и начал читать бумаги. Славка продолжал стоять. Па мере чтения бумаг начальник постепенно сменил гнев на милость. Он встал и торжественно зачитал документ:
— «Пятого ноября 1955 года специальная коллегия при Верховном Суде РСФСР рассмотрела на открытом заседании результаты повторного расследования уголовного дела №1632 от четвёртого июня 1954 года. Коллегия установила, что, вследствие недостаточно тщательной работы оперативно следственных органов ГУВД города Красногорска, а также в связи с установленными дополнительными фактами, не предъявленными судебным органам, свидетельствующими в пользу обвиняемого Никонова В. В., Верховный Суд постановляет:
1. Приговор Районного суда города Красногорска и областного суда Московской области в отношении подсудимого Никонова В. В. отменить. Дальнейшее производство дела прекратить.
2. Гражданина Никонова В. В. освободить из мест отбывания наказания.
3. Восстановить гражданина Никонова В. В. во всех гражданских правах гражданина Российской Советской Федеративной Социалистической Республики».
Я, начальник ГУВД города Красногорска, подполковник Губарев, от имени всех сотрудников ГУВД и от себя лично поздравляю вас, товарищ Никонов, с полной реабилитацией и приношу свои извинения за ошибки, допущенные в ходе расследования. Если у вас есть ко мне просьбы или какие-либо жалобы, прошу изложить их в письменной форме и передать секретарю. Вам вручается экземпляр постановления.
Славка дрожащей рукой взял из рук Губарева постановление и спросил:
— А мой паспорт, гражданин начальник, останется у вас?
Губарев улыбнулся:
— Вячеслав, забудь обращение «гражданин начальник», для тебя я товарищ, и все граждане страны теперь для тебя снова только товарищи. Вот так, молодой человек. Ваш паспорт я сегодня же сдам в паспортный стол на новое оформление. Через три дня зайдёшь и получишь новый паспорт. В общем, желаю тебе успехов в жизни и, как старший товарищ, хочу дать один совет: не помни, парень, зла, — Губарев протянул Никонову руку. Славке ничего не оставалось, как пожать её и выйти из кабинета.
В приёмной его ждал бледный отец.
— Ну что там? Зачем тебя вызывали? — спросил он, не в силах встать со стула.
Славка молча подал отцу постановление Верховного Суда. Тот медленно, несколько раз, не веря своим глазам, перечитал постановление и, не выдержав напряжения, заплакал. Никонов-младший присел к отцу и молча начал гладить его руку.
— Никонов! Жалобу писать будете? — равнодушно спросила секретарша.
«Жалобу? На кого? — пронеслось в Славкиной голове. — На капитана Кандратьева, который, спасая свои погоны, посадил мальчишку на скамью подсудимых? На тушинских ментов, которые сапогами чуть не забили его до смерти? На начальника Таганской тюрьмы, державшего Славку четыре месяца в тюремных застенках? На Вологодский конвой, чьи наручники передавили ему кисти рук и только благодаря усилиям врачей не сделали его безруким инвалидом? А может быть, на того конвоира, который без предупреждения безжалостно одним выстрелом оборвал жизнь Олежки Трубача? Нет, всё это в прошлом».
— Не будет никакой жалобы, — он встал и помог отцу подняться. — Пойдём, папа, домой. Мама волнуется.
Проводив Никонова из кабинета, начальник ГУВД подполковник Губарев позвонил районному прокурору:
— Добрый день, Олег Борисович. От меня только что ушёл Никонов с копией постановления. Парень, конечно, ещё не восстановился после заключения. Есть в нём осадок горечи и злости, и я на первых порах не оставлю его без внимания. Поговорю с Виноградовым, чтобы подобрал парню работу в приличном цехе и в крепком коллективе. Своим я тоже раздал всем по заслугам. Кандратьева с руководителя оперативного отдела снял и предложил ему должность участкового. Не пойдёт участковым, уволю из органов. В общем, навёл порядок, так что спасибо за то, что раскрутили до конца это дело и указали нам на недостатки.
— Ты не мне спасибо говори, а нашим собратьям по работе, в частности, капитану Никитину Леониду Георгиевичу и его оперативникам. Это он поднял всю прокуратуру на ноги, доказывая непричастность Никонова к грабежам. Настырный оказался парень, полгода по инстанциям бегал и добился-таки назначения следственной комиссии от Верховного Суда России и пересмотра уголовного дела.
— И правильно сделал. Утёр нос моим лоботрясам. Привыкли, понимаешь, стричь всех под одну гребёнку. Олег Борисович, принцип «чем больше, тем лучше» ушёл в прошлое. Обидно только, что район опозорили, одним махом все наши успехи за прошлый год прахом пошли.
— Ничего, мы с тобой калачи тёртые, переживём. Спасибо, подполковник, за информацию. Всего доброго.
— До свидания.
Губарев действительно позвонил заместителю директора КМЗ Виноградову и, объяснив ему вкратце историю судимости Никонова, попросил помочь парню с трудоустройством.
На следующий день Славку перевели в самый престижный на заводе цех сборки аэрофотоаппаратов сборщиком второго разряда. Это был первый шаг его трудовой деятельности. Получив новый паспорт, Славка первым делом поступил в школу рабочей молодежи в десятый класс.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Начальник 29-го цеха Скубков Дмитрий Деменьтьевич долго и придирчиво разглядывал сидящего против него Никонова и наконец изрёк:
— Пойдёшь в бригаду Бартоломеса. Бригада у него небольшая, двенадцать человек, но все грамотные сборщики. Михаил Михайлович по национальности испанец, хороший специалист, ребята его уважают. Это лучшее из того, что я могу тебе предложить. Постарайся оправдать моё доверие. Иди, парень, работай.
В мастерской Никонова встретили любопытными взглядами. Высокий, широкоплечий рыжеволосый мужчина, с усыпанным веснушками лицом спросил:
— Тебе кого, парень?
— Михаила Михайловича.
— Он на фотографии, — сказал рыжеволосый.
— Ты кто? Новенький? На место нашего комсорга пришёл?
— Я к вам работать пришёл, — ответил Славка.
— Работать? Понятно. Садись вон за тот верстак и жди бригадира. Кстати, меня Пашей зовут, фамилия Перевозов, а тебя?
— Меня Вячеславом Никоновым.
— Имей в виду, парень, у нас в бригаде подсобных и чернорабочих нет. Полная взаимозаменяемость.
— Паша, кто там пришёл? — послышался голос за тёмной ширмой, висевшей в углу мастерской.
— Новенький, зовут Славка.
Из-за ширмы вышел парнишка лет восемнадцати, в синем халате, с гаечным ключом в руке. Он протянул Славке руку.
— Я Тюрин Аркадий. Вот что, новенький, бригадир появится только к обеду. Если хочешь поработать, помоги мне отвезти прибор на мороз.
— Давайте помогу, — согласился Никонов. Он надел халат и направился вслед за Тюриным за ширму. Погрузив аэрофотоаппарат на тележку, они повезли его в холодильную камеру. Тюрин на ходу давал новичку разъяснения:
— Каждый прибор должен работать без помех и при плюс тридцати, и при минус пятидесяти. Сейчас мы его втащим в морозилку, закрепим на стенде, подключим к программе, а когда он замёрзнет до пятидесяти градусов, запустим его в рабочий режим. Но это будет только через пять часов, не раньше. Понял?
— Понял, — ответил Никонов.
Они вошли в морозильную камеру, установили прибор на стенд.
— Слава, ты пока прикрепи болтами прибор, а я на минуту выйду.
Никонов остался один. Не успел он завернуть последний болт, как дверь камеры закрылась, потух свет и где-то за стенками заработал морозильный агрегат.
«Вот те раз», — подумал Славка. Он руками нащупал дверку холодильника и попытался её открыть. Дверь не открывалась. Он несколько раз кулаком постучал по двери и понял, что это бесполезно: дверь изнутри была обита толстым слоем утеплителя, который гасил звук его ударов.
— Вот блин, попался, так попался. Так и замёрзнуть недолго, — проворчал Славка, не зная, как поступить.
«Не психуй. Аркашка, наверно, уходя, нечаянно захлопнул дверь. Сейчас он вернётся и выпустит меня. Он же знает, что я остался в холодильнике. Надо только подождать», — успокаивал себя Никонов. Но время шло, с каждой минутой в камере становилось всё холоднее, а Аркадий не появлялся.
«Этот холодильник, пожалуй, пострашнее тюремного карцера, — размышлял Славка, пытаясь заглушить в себе нарастающее чувство тревоги. — В карцере, когда становится невмоготу, можно постучать в кормушку и позвать охранника. А здесь как в склепе: темно, холодно и на помощь не позовёшь».
Через некоторое время зажёгся свет, дверь холодильной камеры открылась, за ней стоял рыжий Пашка.
— Давно загораешь? — равнодушным голосом спросил он.
— Не знаю, минут двадцать, наверно, — пожал плечами Никонов.
— Смотри сюда: прежде чем входить в камеру, поставь защёлку на предохранитель, вот так. Тогда никакой придурок не сможет захлопнуть дверь. Тюря, твоя работа? — обратился он к стоявшему за его спиной Аркадию.
— Ты что, Паша, я выскочил ненадолго с Витькой поболтать, видимо, кто-то проходил мимо и захлопнул холодильник.
— Не трепись, почему дверь на предохранитель не поставил?
— Забыл. А что случилось — ничего не случилось. Подумаешь, кто-то пошутил.
— Ну и шутки у вас… — обиженным голосом вставил Славка.
— В каждом цехе есть свои придурки, — ответил Павел. — У нас вот Аркашка Тюрин.
— Что вы заладили: придурки, придурки, — проворчал Тюрин. — Наоборот, новенькому хорошая наука будет. На всю жизнь запомнит.
— Сказал бы я тебе, что я запомню, да боюсь, не поймёшь, — зло ответил Никонов.
— Он у нас не обидчивый. Скажи, не стесняйся, — попросил Павел.
— И скажу. Я запомню, что от таких дураков, как Тюрин, мне надо держаться подальше.
— Это верно, — поддержал его Паша. — Пошли в мастерскую, Михаил Михайлович пришёл, тебя зовёт.
В Славкином воображении все испанцы были высокими, стройными мужчинами с загорелыми лицами и жгучими чёрными волосами. Бартоломес оказался полной противоположностью. Среднего роста, слегка полноватый человек, с огромной плешью. Бледное лицо, большая округлая голова и маленькие, но очень внимательные карие глазки. Бригадир подвёл Славку к верстаку.
— Твоё рабочее место за этим верстаком. За ним работал Синицын, наш комсорг. Мы ведём окончательную сборку и юстировку аэрофотоаппаратов. Со временем и ты всему научишься, если не будешь отлынивать от работы. Ты где-нибудь учишься?
— Да, в вечерней школе, кончаю десятый класс.
— А дальше учиться собираешься?
— Обязательно, — ответил Славка.
— Тогда ты нам подходишь. У нас в бригаде все учатся: двое в институте, остальные в заводском техникуме. Первое время будешь работать со мной, пока не получишь хотя бы третий разряд. А сейчас иди в красный уголок, стань на комсомольский учёт.
В красном уголке Никонова ждал комсорг цеха Витя Синицын.
— Никонов, я тебя вызывал, чтобы сообщить, что комитет комсомола решил восстановить тебя в рядах членов ВЛКСМ. После обеда принеси свою фотокарточку. Маленькую, как на паспорт. Выдадим тебе новый комсомольский билет.
— Ладно, принесу, — ответил Славка.
— И давай сразу определим тебе общественную нагрузку.
— Витя. Я учусь в вечерней школе в десятом классе.
— Это твоё личное дело. У нас в цехе каждый комсомолец должен участвовать в общественной жизни завода. Вот список кружков посмотри. Я советую тебе посещать политкружок.
— Не получится, — возразил Славка. — У них занятия четыре раза в неделю. Именно в те дни, когда я учусь.
— Тогда запишись в заводскую самодеятельность. У них занятия в клубе завода. Это рядом с проходной. Занятия по средам, субботам и воскресеньям, и посещения не так обязательны, как в политкружке или ДОСААФ, иногда можно сачкануть.
Славка выбрал клубную самодеятельность и в ближайшую субботу пришёл в заводской клуб. На большом стенде крупными буквами был написан перечень действующих кружков и расписание их работы. Никонов выбрал драматический кружок, расположенный в артистической комнате. Руководила драмкружком заслуженный деятель культуры Андриевская Галина Ивановна.
В артистическую комнату Славка вошёл, когда занятия уже начались. В центре, за круглым старинным столом сидела солидных лет дама в очках, с аккуратно причёсанными седыми волосами в костюме цвета кофе с молоком. Вдоль стен стояли стулья, на которых расположились члены драмкружка. Все внимательно слушали её, не обращая внимания на вошедшего. Славка тихо поздоровался и, стараясь не шуметь, вошёл и сел на свободный стул.
— Вы должны уметь слышать партнёра, независимо от мизансцены, подхватывать его реплику, чётко выдерживая ритм и смысл действия, — объясняла дама: — Помните, на предыдущих занятиях мы разбирались в характерных особенностях диалогов? Актёр подаёт реплику-«петельку», партнер, отвечая, как бы подхватывает её «крючочком» и подаёт свой текст. Петелька — крючочек, петелька — крючочек, так, сценка за сценкой, развивается интрига и плетётся рисунок всей пьесы, — дама перевела свой взгляд на новичка: — Я руководитель драм коллектива Андриевская Галина Ивановна. А теперь прошу вас, юноша, представиться.
Никонов встал.
— Никонов Слава. Работаю в двадцать девятом цехе.
— Вы раньше участвовали в самодеятельности?
— В школе иногда читал стихи.
— И чьи стихи вы больше всего любили декламировать?
Вопрос оказался не из лёгких. В Кунгуре он читал со сцены только свои стихи. Но после встречи с кагэбэшниками бросил заниматься сочинительством и дал себе слово навсегда забыть своё детское увлечение. Андриевская по-своему истолковала Славкино замешательство:
— Вы не стесняйтесь. Можете представить нам что-нибудь из школьной программы — Пушкина, Лермонтова.
— Хорошо, — согласился Никонов:
Белеет парус одинокий
В тумане моря голубом…
— Достаточно, — сказала Галина Ивановна. — Вам придётся заняться постановкой голоса и дыхания. В следующий раз прошу вас приходить на занятия с тетрадкой. Вдохновение происходит от слова «вдох». Прежде чем произнести первое слово, сделайте глубокий вдох и на выдохе давайте текст. Но сначала научитесь правильно дышать. Подойдите ко мне, — она положила свою ладонь на Славкин живот в районе солнечного сплетения. — Сделайте вдох. Так. И быстро попытайтесь раздуть живот. Почувствовали дополнительный прилив воздуха? Так к дыханию подключается диафрагма.
— Да. Почувствовал.
— Отлично. Тренируйтесь каждый день. Это вам первое задание на дом. Второе задание — запомните скороговорку: «Как на горке, на пригорке жили тридцать три Егорки. Раз Егорка, два Егорка…» и так до тридцати трёх Егорок. Порядок такой: глубокий вдох и на выдохе пошёл текст. За один выдох вы должны насчитать как минимум тридцать три Егорки. Запомнили?
— Да.
— Садитесь. На следующей встрече, как я и обещала, приступаем к читке пьесы Толстого «Живой труп». Думаю, это та пьеса, с которой не стыдно выходить на всесоюзный конкурс. Большинство из вас работают на заводе в две смены, следовательно, будем готовить два состава исполнителей, так что ролей хватит на всех. На этом занятия окончены. До встречи в среду. Кстати, какой фильм сегодня идёт?
— Сегодня кино нет. Сегодня в клубе танцы в фойе, под радиолу, — ответил мальчишка лет семнадцати, лицом похожий на котёнка.
— Советую всем потанцевать, танцы — отличная тренировка координации движений.
Мальчишка, похожий на котёнка, подошёл к Никонову и бесцеремонно хлопнул его по плечу.
— Я Юрка Куликов, а друзья меня прозвали Кот Базилио. Как ты считаешь, я действительно похож на кота?
— Не знаю, твоим друзьям, наверно, виднее.
— В таком случае я тебя буду звать Славечик-огуречик. Ты не обидишься?
— Валяй, называй хоть горшком, только в печку не ставь, — ответил Никонов.
— Если у тебя есть свободное время, пошли на танцы, — предложил Юрка.
— А ты дашь мне взаймы денег на билет?
— Для участников самодеятельности вход на танцы бесплатный. Пошли.
— Ладно, пошли.
В фойе было много молодёжи, все ждали, когда заиграет музыка.
— Я, Славик, в клубе с детства ошиваюсь, у меня мамка здесь сторожем работает. Всех завсегдатаев танцулек знаю по именам. Хочешь, я тебе покажу королеву Красногорска?
— Покажи.
— Вон видишь, у зеркала справа две девчонки стоят? Одна в белой кофте, вторая — в коричневом платье, с длинными тёмными косищами. Вот она и есть королева Красногорска. Её Люськой зовут.
— Что-то я на ней короны не вижу, — сказал Вячеслав.
— А ты приглядись повнимательней. Какая фигурка, глазки, я уже не говорю о её каштановых косищах. Таких шикарных кос и в Москве не встретишь.
Никонов пристально оглядел девочку. Гордая осанка, большие голубые глаза и чёрные брови отлично сочетались с шапкой густых каштановых волос. Тоненький пластмассовый поясок белого цвета аккуратно облегал тонкую талию. Девчонка неожиданно бросила на Славку озорной взгляд и что-то шепнула своей подруге. Подруги весело рассмеялись. В зале заиграла музыка. Та, что была в белой кофте, подхватила свою подругу, и они как две весенние бабочки закружились в вальсе.
— Что это они не дождались, когда их парни пригласят? — удивился Славка.
— А они с нашими парнями не танцуют. Они гордые.
— С чего бы это?
— Они на окончательной сборке фотоаппаратов работают, голубая кровь. По заводу в белых халатах ходят, как профессора. Вот и строят из себя неприступных.
— В таком случае, я эту королеву на следующий танец приглашу, — решительно заявил Славка.
— Не вздумай позориться, Славечик. К ним и не такие ухари подваливали — она всех отшивает.
— Ну и пусть. А я попробую.
Следующим танцем был вальс-бостон. Никонов смело направился к девчонкам и пригласил королеву на танец.
Вопреки его ожиданию, девочка кивнула в знак согласия. Никонов с трепетом обнял её за талию, и они закружились в танце.
— А вы легко танцуете, — сказала королева и одарила Никонова очаровательной улыбкой.
— Вы тоже легко танцуете, — ответил Славка и неожиданно для себя выпалил: — А как вас зовут?
— Люда, — ответила девочка. — А вас как?
Славка прикусил губу и не ответил. Дальше танцевали молча. Проводив девочку к подруге, Никонов вернулся к Юрке.
— Ну брат, ты даёшь! — воскликнул тот. — В первый раз вижу, чтобы Люська танцевала с парнем.
— Танцевала, а имя своё соврала, — сказал Никонов и уже направился было к выходу, но в этот момент диктор объявил белый танец. Заиграла музыка. Королева быстро подошла к Славке и пригласила его на танец.
Первые такты вальса танцевали молча. Наконец королева соизволила заговорить.
— Мне кажется, вы на меня обиделись. Можно спросить, за что?
— А вы не знаете?
— Нет, не знаю.
— Почему вы сказали мне, что вас зовут Людой?
— Потому что меня именно так и зовут.
— Обманывать, девушка, некрасиво. Вас зовут не Люда, а Люся.
— Люда и Люся — одно и то же имя. По паспорту я Людмила, — она громко рассмеялась, на её щеках появились прелестные ямочки.
— Извините, я не знал, — Славка покраснел от смущения. Мир был восстановлен. — Люда, можно я вас сегодня провожу домой? — окончательно осмелев, спросил Никонов.
— Я эту неделю работаю в вечернюю смену, до часу ночи. Сейчас у нас обеденный перерыв, мы с Тамарой забежали всего на полчасика.
— Всё равно, если вы не возражаете, я к часу подойду к проходной. Вы в какую проходную выходите?
— В среднюю. Но учтите, я живу на брусках, и вам придётся обратно идти одному через лес. Вы не боитесь?
— Я буду ждать вас у проходной. Договорились?
— Зачем такие жертвы? Если хотите, давайте встретимся на следующей неделе и вместе сходим в кино.
— На следующей неделе согласен, а сегодня я вас провожаю.
— А вы упрямый. Извините, мне пора бежать в цех, — Людмила с подругой поспешили на выход.
Ночь накрыла землю чёрным вороньим крылом. Бледная луна изредка пробивала хмурые тяжёлые тучи и холодным лучом ощупывала опавшую листву, покрытую белой осенней изморозью. Славка поёжился от холода и посмотрел на часы. Было без пяти минут час. «Пожалуй, в такой темноте я не узнаю Людмилу», — подумал он и подошёл поближе к одинокому столбу с горящим фонарём. «Может быть, она обратит внимание на человека у столба и узнает меня», — решил он, закурил сигарету и стал ждать, когда рабочие вечерней смены начнут выходить из проходной. Минут через пять началось движение. Усталые чёрные тени рабочих гуськом тянулись из проходной и молча расходились в разные стороны. Вот из проходной выпорхнула стайка девчат. Славка скорее почувствовал, чем узнал среди девчонок Людмилу.
— Девчонки, я сейчас вас догоню, — послышался голос, и девушка в тёмном пальто отделилась от стайки и быстро направилась к Никонову. — Добрый вечер, Слава, я же просила тебя не приходить. Нет, правда, мне будет стыдно перед подругами. Если хочешь, давай встретимся в воскресенье в любое время. Тебя устроит в шесть часов возле клуба? Вместе сходим в кино.
— Но я же обещал проводить тебя сегодня до дома.
— Давай не сегодня. Я очень устала, меня девчонки ждут. Ты не обижайся, я пойду с ними. До свидания. В воскресение в шесть у клуба. Договорились?
— Хорошо, договорились.
Людмила резко повернулась, и через минуту вся девичья компания скрылась в ночи.
С этого дня началась их дружба, которая незаметно переросла в любовь и соединила их сердца на всю жизнь.
Занятия в драмкружке, как правило, длились не больше часа, и, освободившись от занятий, Вячеслав бежал на свидание с Людмилой. В другие дни недели они не имели возможности встречаться, так как занятия в школе длились до половины двенадцатого ночи.
Тогда он ещё не знал, что пройдёт три месяца, и исполнитель роли Фёдора Протасова Люциан Шакуум уедет на работу в Германию, и Андриевской ничего не останется, как срочно вводить Никонова в спектакль на главную роль. Галина Ивановна попросила Славку задержаться после очередной репетиции. Когда они остались одни, она протянула ему тетрадку с ролью:
— Славочка, тебе неполных восемнадцать лет, и тебе трудно будет осмыслить все хитросплетения пьесы, но я тебе помогу, и мне кажется, что с этой ролью мы с тобой справимся. Человеку, в отличие от животного, присуще чувство чести и совести, а также благородство, особенно свойственное русской душе. Последнее у тебя, кажется, есть. Судьба определяет жизненный путь человека, она может вознести его до небес или бросить на самое дно, но если при этом человек сохранил чистую совесть и не опороченную честь, значит, он прожил не зря. В прошлом веке люди трепетно берегли своё имя, свою честь и достоинство. Вот и Федя Протасов, когда жизнь поставила его перед выбором — замарать свою совесть ради продолжения жизни или умереть ради спасения чести любимого человека, он выбирает смерть. Славочка, береги честь смолоду: вот квинтэссенция этой роли. Прости, я оговорилась: не только этой роли — это девиз каждого благородного человека, если он хочет остаться в памяти потомков человеком, а не зверем.
До смотра оставались считанные дни, и репетиции шли каждый день до поздней ночи. Люда не возражала против Славкиного увлечения, и терпеливо ждала премьеры. День премьеры совпал с просмотром спектакля конкурсной комиссией. Все ужасно волновались. Председательствовал на союзной смотровой комиссии народный артист СССР профессор Завадский. В комиссию входили выдающиеся актёры — Михаил Михайлович Яншин, Иван Александрович Любезнов и ещё десяток деятелей искусства. После спектакля всем велели не разгримировываться, а ждать решения в артистической. Вскоре прошёл слух, что смотровая комиссия уже заседает в кабинете директора. Примерно через полчаса в артистическую комнату пришли Завадский и Андриевская. Завадский поздравил коллектив с успехом, долго хвалил Андриевскую за прекрасную постановку, всех участников за хорошую игру, а Вячеславу Никонову и Бронеславе Захаровой предложил в этом году поступать в театральный институт на актёрский факультет, обещая принять обоих без конкурсного отбора.
Спектакль был показан по центральному телевидению. Броня Захарова поступила в театральный институт, а Славка не решился бросить работу и поступил учиться на вечернее отделение МВТУ имени Баумана при заводе.
Об этом не стоило бы вспоминать, если бы не дальнейшие события, едва не изменившие в корне Славкину судьбу.
В первых числах апреля Никонова вызвал начальник цеха Скубков.
— Никонов, звонил директор клуба и просил назавтра отпустить тебя с работы. Тебя к десяти утра приглашает на собеседование кинорежиссёр Трахтенберг. Ты знаком с ним?
— Нет, впервые слышу.
— Поезжай завтра на киностудию «Мосфильм» к десяти утра. Глядишь, через годик кинозвездой станешь.
— Да где уж мне, Дмитрий Дементьевич.
— Не скромничай. Видел я тебя в телевизоре, здорово у вас получилось.
На следующее утро, получив в проходной киностудии разовый пропуск, Никонов вошёл на территорию «Мосфильма» и остановился, не зная, куда дальше шагать. Хорошо, что следом за ним в проходную прошли два высоких молодых парня — будущие знаменитые кинозвёзды — Михаил Козаков и Василий Лановой. Славка обратился к ним:
— Парни, подскажите, где мне найти режиссёра Трахтенберга?
— Это кто? «Сорока-воровка»? — серьёзным тоном спросил Лановой.
Славка, приняв его вопрос за шутку, в тон ему ответил:
— Не знаю. Меня просили прийти к Трахтенбергу, а кто там сорока, кто воровка мне не объясняли.
Козаков с Лановым зашлись от смеха. Насмеявшись, Михаил объяснил, что «Сорока-воровка» — название будущего фильма, а съёмочная группа располагается во втором павильоне.
— Иди мимо административного здания к павильонам, там тебе объяснят.
Павильон номер два был похож на ангар высотой с трёхэтажное здание, с окошками под потолком и массивными металлическими воротами. Ворота были открыты. Первое, что увидел Никонов, пройдя створ ворот, была копия скульптуры Мухиной «Рабочий и Колхозница». Она была чуть больше полуметра высотой и стояла на вращающейся металлической подставке. Из глубины павильона навстречу ему шла известная в стране кинозвезда Роза Макагонова. Славка сразу узнал актрису. «Боже, какая же она старая», — подумал он, но, не подав вида, смело направился к ней. Макагонова одарила приближающегося юношу внимательным, оценивающим взглядом.
— Простите, подскажите, пожалуйста, как мне попасть в съёмочную группу режиссёра Трахтенберга?
Взгляд Макогоновой мгновенно потух.
— Поднимайтесь наверх по лестнице, идите по коридору и читайте надписи на дверях, — ответила она обиженным тоном и гордо удалилась. Очевидно, она ждала от Никонова восторженных слов о себе.
Поднявшись по лестнице почти под потолок и проплутав минут десять по узкому коридору, разглядывая на ходу надписи на дверях, он наконец увидел то что искал и открыл дверь в кабинет. В маленькой комнатке, похожей на пенал, стояли два стола. За одним столом сидела шатенка лет сорока с пышной копной на голове и ярко накрашенными губами. Второй стол был пуст.
— Наконец-то. Я вас давно жду. Вы Никонов?
— Никонов.
— Где вы шатались? Вам назначено на десять, а сейчас почти одиннадцать. Фотографии принесли?
— Какие фотографии? — растерянно спросил Славка.
— Я же просила принести две фотокарточки размером с открытку. Вам что, не передали?
— Нет. Мне сказали, что я должен приехать на беседу к режиссёру, — он не договорил. Женщина резко встала с места.
— Идите за мной, — приказала она и стремительно понеслась по коридору. Славка едва успевал за ней. Пробежав метров десять, они свернули направо, и тут дама схватила за рукав шедшего мимо высокого седовласого мужчину.
— Мадянов, мне нужны снимки этого мальчика. Срочно сделай пяток.
— Для тебя, Тосенька, хоть десяток, — Мадянов отвесил поклон и льстиво улыбнулся. — За мной, мальчик, — приказал он и нырнул в ближайшую дверь. Никонов последовал за ним. — Становись к экрану. Что за народ? Всё бегом, бегом. Рюмку чая с утра принять не могу. Разве это жизнь? Время одиннадцать, а я сухой. А почему? Потому, что никто не посочувствует больному человеку, — он включил прожектора. Славку ослепило ярким светом. — Постой минутку, привыкни к софитам. В камеру не смотреть — косоглазым выйдешь. Подай вперёд левое плечо. Хорошо. Лицо серьёзное. Так, — щёлкнул затвор фотоаппарата. — А теперь слегка расслабься и дай лёгкую улыбку, — снова щелчок. — Теперь фас. Отлично, — ещё щелчок. — А теперь раскрой шире глаза. Ещё шире. Фиксирую. Теперь спокойно начинай говорить, — Мадянов включил магнитофон.
— Что я должен говорить? — попытался уточнить Славка. В этот момент в очередной раз щёлкнул затвор фотоаппарата.
— Всё. Скажи Тосе, что через час я занесу ей снимки. Пусть выпишет мне полтора рубля на чай.
Вернувшись в кабинет Трахтенберга, Славка застал Тосю болтающей с кем-то по телефону. Она, не отрываясь от телефонной трубки и не глядя на вошедшего, протянула ему раскрытую тетрадь.
— Напиши вот здесь свой адрес и номер домашнего телефона.
— У меня нет телефона.
— Зина, подожди минутку, — крикнула Тося в телефонную трубку. — Я сейчас отпущу одного красавчика. Нет, тебе он не подойдёт, — Тося положила трубку на стол. — Пиши, мальчик, свою фамилию, имя, отчество и адрес. Написал? До свидания. На днях мы тебя вызовем, — она продолжила телефонный разговор. Славка хотел ей сказать о просьбе фотографа, но Тося взмахом руки показала, что разговор окончен.
Выйдя из киностудии, Славка почувствовал себя униженным и оскорблённым. Трясясь в трамвае, он проклинал себя за то, что соблазнился и поехал на «Мосфильм» и дал себе слово, что никогда больше не клюнет на подобные приглашения.
В мае следующего года, вернувшись с работы, он обнаружил в почтовом ящике открытку следующего содержания:
«Уважаемый товарищ Никонов! Предлагаю вам прибыть на киностудию «Мосфильм» 16 мая сего года к девяти часам для участия в пробных съёмках художественного фильма кинорежиссёра Григория Чухрая. Оплату гарантируем по ставкам киностудии. Замдиректора киностудии «Мосфильм» Серов В. П.».
Поколебавшись пару дней, Славка решил ещё раз съездить на «Мосфильм». Тем более, что с десятого мая он был в очередном отпуске, и свободного времени было много.
Шестнадцатого мая Вячеслав во второй раз пришёл в бюро пропусков киностудии, подал в окошко открытку, взамен получил временный пропуск. На вахте ему вежливо предложили подождать сопровождающего из съёмочной группы Григория Наумовича Чухрая. Через несколько минут в комнате ожидания появилась та самая Тося, с которой он имел встречу в прошлом году. Теперь она была блондинка, но Славка узнал её с первого взгляда.
— Здравствуй, Слава Никонов. Идём в костюмерную и сразу на съёмочную площадку, — безапелляционно заявила она и взяла Славку под руку, как старого знакомого. — По дороге всё объясню. Слушай внимательно и всё поймёшь. Мы снимаем кинокартину «Баллада о Солдате». Фильм о простом русском солдате, едущем с фронта в отпуск. По старому сценарию, Алёша Скворцов совершил геройский поступок — подбил два фашистских танка и спас болгарского мальчика от неминуемой смерти, за что и получил отпуск. По дороге домой он совершает ряд благородных и героических поступков. Мы проработали над фильмом полгода. Были закончены все эпизоды с главным героем. Главный герой — артист МХАТа Олег Стриженов. Как ты понимаешь, вариант беспроигрышный. Все бы хорошо, если бы не несчастный случай с Чухраем. Полтора месяца назад прямо у проходной он попадал под машину и оказался в больнице с переломом ноги и ребра. Лёжа в больнице, он вспомнил, какой испытал ужас, когда на него летела машина, и полностью переделал сценарий. Теперь наш герой не Стриженов, а простой русский мальчишка-солдатик. Убегая от преследующих его двух немецких танков, он прыгает в воронку, в которой валяется кем-то брошенное противотанковое ружьё. Ему ничего не остаётся делать, как схватить ружьё и отстреливаться. Вот так он с испугу и подбил фашистские танки и заслужил отпуск. Дальше всё по старому сценарию.
— А где же мальчик? — улыбнулся Славка. Ему неожиданно вспомнились строки из Достоевского.
— Какой мальчик? — не оценив юмора, спросила Тося.
— Но был же мальчик, — настойчиво продолжил он.
— Вымарали мальчика, — пояснила Тося и решительно открыла дверь костюмерной. В нос ударил запах нафталина. — Машенька, где ты?
— Иду, — послышался женский голос и шарканье ног. Из глубины костюмерной вышла старушка лет семидесяти в синем халате и домашних тапочках.
— Машенька, это Алёша номер два. Быстренько одень его.
Старушка внимательно оглядела Никонова и скрылась за вешалками. Минут через пять она принесла солдатскую форму.
— Вот тебе гимнастёрка, галифе, пилотка. Сапоги и ремень подбери себе вон в том углу. Иди за ширму одевайся. Свою одежду положи в ячейку номер пять. Папиросы, спички и что там ещё тебе надо сразу возьми с собой, чтобы потом меня не дёргать. Соколова! — обратилась она к Тосе. — Распишись за одёжу. Этот сегодня уже восьмой.
Переодевшись, Славка застегнул ремень, поправил гимнастёрку и вышел из-за ширмы.
— Как я вам? — спросил он, лихо щёлкнув каблуками.
— Красавчик, — всплеснула руками Тося. — У тебя, Машенька, глаз — алмаз.
Старушка подошла к Никонову, поправила погон.
— Можешь шагать, — она с грустью посмотрела на Славку, и продолжила, ни к кому не обращаясь: — Радуется он. Чему радоваться? Не понимаю. Ведь не на танцульки — на голгофу идёт.
— Мария Петровна! Не пугай мне актёра перед съёмкой.
— А я и не пугаю, я правду говорю.
— Какую правду, Мария Петровна?
— Истинную, Тосенька, — старушка тяжело вздохнула, повернулась и зашаркала в другой конец костюмерной.
— Не обращай на неё внимания. Она просто старая ворчунья. Пошли в гримёрную, затем на съёмочную площадку.
В павильоне, куда они пришли, уже шла подготовка к съёмке. На качающейся платформе стояла декорация плацкартного вагона. На нижних полках сидели артисты в солдатских одеждах.
— Сейчас будет сниматься сцена, в которой Алёша объясняет попутчикам, за что ему дали отпуск. На роль Алёши пробуется Володя Ивашов. За ним на пробу пойдёшь ты, — шёпотом объяснила Соколова, — а пока встань за спиной солдат и внимательно следи за сценой.
— Все готовы? — бархатным голосом спросил высокий черноволосый мужчина.
«Очевидно, это и есть Чухрай», — подумал Славка и, стоя за спинами артистов, попытался получше его рассмотреть.
Чухрай стоял за спиной оператора, устанавливавшего кадр. Высокий рост, на вид лет сорок, не больше. Красивое бледное лицо режиссёра дополняли аккуратные чёрные усы, отлично подчёркивавшие густые чёрные брови. Во взгляде его чувствовалась доброта и некоторое волнение.
— Свет! — скомандовал режиссёр. Платформа закачалась. — Мотор!
Ассистентка стукнула хлопушкой и выкрикнула номер кадра.
— Сейчас бы покурить, — произнёс пожилой артист в солдатской форме.
— Вот курите, — откликнулся молодой солдат, сидевший напротив. Он достал из кармана кисет и подал пожилому.
Съёмка длилась всего две минуты.
— Стоп. Снято, — сказал оператор, оторвав глаз от камеры.
— Перерыв. Прошу не расходится, — объявила Тося и подошла к Чухраю. Они о чём-то зашептались.
— Славик, подойдите к нам. С тобой будет говорить Григорий Наумович, — позвала Тося. Никонов подошёл и поздоровался.
Чухрай по-приятельски обнял Славку за плечо и, отведя в сторону от съёмочной группы, тихо заговорил.
— Тося рекомендовала мне обратить на вас внимание. Не скрою, прежде чем назначать встречу, я побывал на телевидении и просмотрел вас в «Живом трупе». Вы мне понравились. Много обаяния, и вместе с тем в пьесе вы чётко держите трагическую линию. Хорошо умеете держать пуазу, в кино это важно. Наш фильм о войне, но в нём всего два выстрела в первых кадрах. Война всегда смерть, а на могилах не шумят. Это основная канва фильма. Тося, вы готовы? — крикнул Чухрай.
— Да, Григорий Наумович.
— Поднимайся на платформу, — Чухрай ободрительно подтолкнул Славку. — Так. Прислонись к стенке вагона. Когда я скажу «мотор», начинай смеяться. Договорились? Тишина в студии. Свет. Мотор! — Славка засмущался, — Стоп. Смелей и не качай головой — вылетишь из кадра. Ещё раз. Мотор! Хорошо. Дай улыбку, пошёл смех, опять улыбка. Стоп. Снято. Теперь другой кадр. Ты стоишь, смотришь в окно и куришь. Ты только что расстался с девочкой, случайно оказавшейся твоей попутчицей. Вы подружились в дороге. По-детски чисто. Понимаешь? И вот она осталась на перроне, а ты уезжаешь дальше. Все твои мысли о ней. Вы не успели даже обменяться адресами. Кругом война, горе. Что ждёт её, что ждёт тебя? Тишина в студии. Полная тишина. Соберись, Слава. Я буду тебя направлять. Стой так. Взгляд мимо меня. Хорошо. Мотор! Держи паузу, держи это состояние. Теперь поверни голову чуть-чуть ко мне. Взгляд немного выше. Пошла сигарета. Хорошо. Затянулся. Опять взгляд в окно. Ты ничего и никого не видишь, в сознании только она. Понимаешь? Стоп. Всё неплохо. Давай ещё дубль. Ты готов? Полная тишина. Мотор!
Славка слышал, как зашуршала камера, как все затаили дыхание. Ему стало страшно оттого, что в этот момент десятки глаз смотрят на него. Напряглись все нервы. Ещё минута — и от напряжения лопнут вены на висках. Он слегка повернул голову. Перед глазами была пустота. Он никого не видел. Затянулся сигаретой. Выдохнул дым. Вернул голову в прежнее положение. Все движения проходили автоматически, помимо его воли. Секунды казались вечностью. Наконец прозвучала команда «стоп». Где-то в темноте за съёмочной камерой раздались аплодисменты. Тося подбежала к Славке и поцеловала его в щёку. Он, ослеплённый софитами, спотыкаясь об электрические кабели, разбросанные по полу, спустился вниз. Чухрай улыбался.
— Всё нормально, — сказал он. — Такая улыбка, такой смех, открытая душа и временами этот полный трагической неизвестности взгляд должны пройти через весь фильм. Запомни это состояние. Все свободны до четырёх часов. В четыре снимаем сцену в вагоне с Урбанским, и ты до четырёх часов свободен.
Славка так и не понял, понравился ли он Чухраю или нет. Он вышел из павильона. Часы показывали одиннадцать сорок. «В запасе целых пять часов», — подумал он и пошёл в костюмерную. Переоделся в свою одежду и решил пошляться по киностудии. Спустившись на первый этаж, он увидел на двери табличку «Служебная столовая» и зашёл перекусить.
Открыв дверь, Славка остановился в нерешительности. В зале за столами сидело не меньше пятидесяти человек, и все, как ему показалось, устремили взгляды именно на него. Смутившись, он направился к раздаточной.
— Славик! Никонов! — услышал он знакомый голос. Обернулся и увидел, что ему машет рукой Броня Захарова.
Он взял поднос, поставил на него стакан какао, положил на тарелку четыре пирожка с повидлом — Бронька очень любила сладкие пирожки — и, заплатив кассиру тридцать восемь копеек, зашагал к её столу. Рядом с Захаровой сидели двое мужчин. Один — скромно, но опрятно одетый брюнет лет пятидесяти, с глубокими залысинами на лбу, второй — высокий, худощавый и седой, в чёрном, слегка помятом костюме. Лица его не было видно, он сидел спиной к залу.
— Славка, дружок, ты как здесь оказался? Я слышала, что ты поступил в технический вуз, — не давая опомниться, защебетала Броня.
— Ты права. Повезло: у нас на заводе открылся вечерний факультет МВТУ имени Баумана, я вовремя посуетился. Представляешь, я работаю на первом этаже, а учусь на пятом.
— Славик, знакомься. Это мой учитель и благодетель, ведущий актёр ТЮЗа Константин Горяев, — Горяев снисходительно кивнул Славке головой.
— А я Петя, — представился человек, сидевший спиной к залу и, не дожидаясь ответа, взял со Славкиной тарелки пирожок.
Никонов вытаращил глаза от неожиданности. Перед ним сидел не просто артист, а легенда советского кино, любимец всего народа, неподражаемый Пётр Мартынович Олейников. Олейников попытался улыбнуться своей любимой всем народом обаятельной улыбкой, но улыбка не получилась — мешал страдальческий взгляд и помятое, очевидно, после хорошей попойки, лицо. В этот момент снова распахнулась дверь столовой. Все устремили взгляды на вошедшего. Это был высокий, необычайно толстый человек с блестящей лысиной. Не соответствующим его фигуре тонким голосом он прокричал:
— Мне нужен мальчик-подросток.
— Идите к нам, — замахала рукой Броня. Мужчина заметил её знаки и направился к их столику.
— Ты с ума сошла, — зашептал Славка и дёрнул Броньку за локоть. Он подумал, что Броня хочет предложить его. Захарова шагнула навстречу толстяку:
— Я — мальчик. Моё амплуа «травести», играю в ТЮЗе.
Мужчина опытным взглядом долго и придирчиво рассматривал Захарову, затем тяжело вздохнул и пропищал:
— Идите за мной, — Броня радостно чмокнула Славку в щёку.
— Котя, благослови меня, — она повернулась к Горяеву. Константин Горяев приподнялся со стула и демонстративно поцеловал её в лоб.
— Ни пуха, детка, — он перекрестил Бронеславу. Проводив её взглядом, Горяев заговорил с Никоновым: — Позвольте поинтересоваться. Вы, молодой человек, тоже проживаете в Красногорске?
— Да, мы с Броней вместе ходили в заводской драмкружок. А она действительно работает в театре? — в свою очередь поинтересовался он.
— Нет, Бронеслава учится в театральном училище, а в театре подрабатывает. Пока на выходах. Но у неё есть задатки хорошей актрисы. Петя, ты не знаешь, чей этот толстяк? — обратился он к Олейникову.
— Этот толстый дармоед? Помощник режиссёра Конюхина, — раздражённо ответил Пётр Мартынович.
— Я же у него снимался. Извини, побегу. Надо поддержать девочку.
— Валяй, — ответил Олейников и, обращаясь к Никонову, продолжил: — В кино работают три человека: режиссёр, актёр, оператор. Остальные все халдеи и дармоеды. Ты со мной согласен? Хотя откуда тебе знать? Если не трудно, сходи к буфетчице и принеси мне пятьдесят граммов водки и пирожок с капустой. Пятьдесят — и не грамма больше. Пусть запишет на мой счёт.
Славка пошёл в буфет, купил рюмку водки, пирожок с капустой, расплатился и вернулся за стол. Олейников выпил, закусил. Бледные щёки его зарумянились.
— Ты зря здесь ошиваешься, отрок. Послушай меня, беги отсюда как можно дальше. У тебя есть профессия. Ты, как я понял, ещё и учишься. Что ты здесь забыл? Хочешь славы?
Славка молчал. Он слушал великого кумира экрана, стараясь запомнить каждое слово, произнесённое артистом.
— Оглянись вокруг. Что это за люди? Это все безработные, безрольные актёры. Среди них есть довольно талантливые и известные в прошлом звёзды кино. Каждое утро они приходят сюда, на последние копейки покупают маленькую чашечку кофе, садятся и ждут. Ждут, когда откроется дверь, войдёт очередной халдей и предложит работу. Пролетают годы, десятилетия. Все они раз в месяц получают в кассе «Мосфильма» пособие по сорок рублей для поддержки штанов, а остальное время сидят в этой вонючей харчевне и ждут, а вдруг именно сегодня фортуна вновь улыбнётся им и преподнесёт рольку. Но фортуна — девка капризная, ей наплевать на то, что уплывает твоя жизнь. Ты смертен, а она вечна. Так и томятся в ожидании страдальцы. Ты желаешь оказаться среди них? Кино — это чума, зараза, гнилое болото, вот что такое кино. Оно засасывает тебя целиком, не давая опомниться и вздохнуть. У тебя есть профессия, есть перспектива в жизни. Ты молод. Что ещё надо? Играть? Так в самодеятельности ты хозяин. Нравится роль — играешь, не нравится — не играешь. Ты свободен в выборе. А мы — пешки. Сегодня ты Гамлет, а завтра в лучшем случае, второй стражник в той же пьесе. Кстати, который час?
Славка посмотрел на часы:
— Начало второго.
— О, всё, сегодня ждать уже нечего. Пошли, отрок, отсюда. Давай, проводи-ка ты меня до трамвая, — Олейников встал из-за стола и направился к выходу. Славка последовал за ним. Вместе они вышли из столовой. — Теперь ты будешь всем хвастаться, что угощал водкой самого Олейникова, — он с укором посмотрел на Никонова.
— Нет, не буду, — твёрдо сказал Славка. — Может быть, в старости, когда уйду на пенсию и сяду за мемуары, напишу о том, как вы отговаривали меня от съёмок в кино.
— Если я тебя убедил, можешь написать, а если не убедил, значит ты дурак, и я зря перед тобой распинался. Тогда не пиши. Обещаешь?
— Обещаю.
Они вместе вышли из проходной и дошли до трамвайной остановки. Загремели колёса приближающегося трамвая.
— Ну, будь здоров, парень, садись в трамвай и забудь сюда дорогу. А я пройдусь пешочком. Здесь недалеко.
По дороге домой Славка настойчиво убеждал себя в том, что поступил правильно. На что он рассчитывал? Если его утвердят на роль, то придётся увольняться с завода и бросать институт, а это не входит в его планы. Значит, незачем морочить людям голову. Было несколько неудобно за то, что он уехал и не предупредил Соколову и Чухрая. Но, узнав, что он сдал костюм и не пришёл на съёмочную площадку, они и так догадаются. Всё, с кино покончено, и теперь уже действительно навсегда.
Через полгода фильм вышел на экран и сразу завоевал любовь зрителей, и не только Советского Союза. Володя Ивашов блестяще сыграл роль Алёши Скворцова, и все пробные кадры с Никоновым также вошли в фильм, что, конечно, порадовало его.
Жизнь продолжалась. В октябре 1958 года его снова вызвали в отдел кадров и вручили переводную записку. Теперь уже в Центральное конструкторское бюро завода.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Начальник Научно-исследовательского отдела Центрального конструкторского бюро Красногорского механического завода Георгий Иннокентьевич Зубовский очень боялся за своё место. Даже слова Сталина о том, что кадры решают всё, Зубовский трактовал по-своему. Вместо слова «решают», ему постоянно слышалось «лишают», поэтому, когда ему звонили из отдела кадров и предлагали принять в отдел нового специалиста, Георгий Иннокентьевич в кандидатах на вакантные места прежде всего видел претендентов на своё кресло. Он тщательно проверял каждого кандидата и всегда находил причину вежливо отказать кадровикам. В таком варианте был и второй плюс: любые промахи и просчёты в работе всегда можно было списать на недостаток кадров. Конечно, у Зубовского, как и у любого уважающего свою должность руководителя, был заместитель — Шпачинский Владимир Николаевич, но он в кадровую политику не лез и занимался одним делом, а именно — подготовкой завода к освоению космической техники.
Шёл 1958 год. В стране набирал обороты космический бум. Граждане страны ещё не знали точно, когда и кто полетит в космос, но о том, что мы должны быть в космосе первыми, писали все газеты, постоянно твердили по радио и телевидению. И совершенно неважно, что всем гражданам СССР придётся подтянуть пояса, перейти с пшеничного хлеба на гороховый и резко сократить свои личные потребности, — это не главное. Главное, как писала пресса, мы должны обогнать зажравшуюся Америку.
Руководители завода и министерства понимали, что участие в космической тематике принесёт им большие премиальные, почётные звания и правительственные награды, и разработанная Шпачинским программа развития предприятия оказалась для них как нельзя кстати.
Десятого ноября пятьдесят восьмого года к десяти часам утра в совещательной комнате собрался узкий круг руководителей завода. Ждали приезда министра.
Ровно в десять вошли: министр оборонной промышленности, член ЦК КПСС Зверев, директор завода Егоров и главный инженер завода Маслюков. Все трое сели за стол президиума. Совещание было коротким. Министр зачитал постановление правительства о назначении Красногорского завода головным предприятием по разработке съёмочной космической аппаратуры, при этом часть выпускаемых заводом изделий передавалась в Минск и Загорск. Согласно приказу, завод должен направить в указанные города на постоянное жительство ведущих специалистов и квалифицированных рабочих.
До своего назначения на пост министра Зверев работал директором Красногорского завода и многих знал в лицо, кроме Шпачинского и присутствующих на совещании Туркина и Зубовского.
— Это вы Шпачинский? — обратился он к Туркину.
— Никак нет, я — начальник первого отдела, — по-военному отрапортовал Туркин.
— А почему вы оказались на совещании?
— Мне по инструкции положено присутствовать на подобных совещаниях.
— Ну, если по инструкции положено, то я не возражаю. Надеюсь, вам ясны задачи, стоящие перед заводом?
— Так точно.
— А мне, признаться, далеко не всё ещё ясно, — улыбнулся Зверев.
— А вы кто? — министр посмотрел на Зубовского.
Георгию Иннокентьевичу очень хотелось сказать, что он и есть Шпачинский, но министру врать нельзя, и он, скромно опустив глаза, произнес:
— Я — начальник НИО ЦКБ Зубовский, а Владимир Николаевич Шпачинский — мой заместитель.
— Напрасно, Николай Михайлович, вы не вызвали на совещание Шпачинского. Поручите ему организацию работ по космосу. Все, кто захочет уехать из Красногорска в Минск, будут обеспечены жильём.
На следующий день в Красногорске началось второе после войны переселение народа. Люди, в надежде на улучшение жилищных условий, рвались выехать в Минск.
Виноградову приходилось ежедневно до поздней ночи оформлять переводные документы десяткам людей, желающих выехать на работу в Загорск и Минск.
Дверь кабинета Виноградова в очередной раз открылась, вошёл начальник первого отдела. Глаза его сияли от радости, как будто ему только что присвоили звание героя. Не здороваясь, Туркин плотнее закрыл за собой дверь и, наклонившись к самому уху Ивана Петровича, зашептал:
— Послушай, Иван Петрович, у меня созрела прекрасная идея.
— Коля, а не мог бы ты изложить свою идею в другой раз? Ей-богу, зашиваюсь — видишь, какая очередь за дверью?
— Подождут, ничего с ними не случится, — упорствовал Туркин.
— Хорошо, сдаюсь, но, пожалуйста, короче.
— Я подготовил приказ директора по зашифровке новых изделий. Предлагаю во всех исходящих документах по этому направлению ввести шифр ИКТ, что означает «Изделия Космической Техники».
— Ну, слава Богу, а то я подумал, что ИКТ имеет другую расшифровку.
— Какую?
— Изделия Коли Туркина.
— Издеваешься? — обиделся Туркин.
— Не обижайся, я пошутил. Коля, меня ждёт директор, я опаздываю, согласуй ты этот вопрос со своим руководством в главке. А меня, извини, уже нет. Я ушёл к директору, — Виноградов взял свой потёртый портфель и направился к двери.
Неугомонный Туркин последовал за ним:
— У меня ещё есть вопросы, касающиеся непосредственно вашей службы.
— Какие ещё вопросы?
Туркин достал из кармана записную книжку.
— Вот, слушай: кадровый состав научно-исследовательского отдела — Зубовский, Шпачинский, Декань — все евреи. Или вот ещё фрукт — Белый Григорий Алексеевич, пятьдесят один год, тоже еврей, да ещё пьяница.
Виноградов засмеялся.
— Не вижу ничего смешного.
— Еврей-пьяница. Такого в природе не бывает.
— Хорошо, проверю. - Туркин на бегу в списке сомнительных, по его понятиям, сотрудников поставил против фамилии Белый жирный вопрос.
«И от таких дураков порой зависит жизнь человека», — с сожалением подумал Виноградов, а вслух сказал:
— Коля, ты изложи все свои сомнения на бумаге и принеси мне. Я покажу их Егорову, мы с ним всё обсудим. И не вздумай кому-нибудь ещё говорить об этом, понял?
— Конечно. Я же не дурак.
На этом они расстались. Сняв пальто в приёмной, Иван Петрович прошёл в кабинет Егорова.
— Разрешите?
— Заходи, Ваня, садись. Что-то ты, брат, взбледнул за последние дни.
— Устал. От желающих уехать отбоя нет. В основном все просятся в Минск.
— А как с Загорском?
— Загорск рядом, с ним проще. Я, собственно, пришёл, чтобы доложить свои предложения по ЦКБ, — Иван Петрович положил перед директором несколько бумаг.
— Начальником Конструкторского бюро по космосу, как просил Зверев, назначим Гришу Белого. К нему переведём стариков Ройтберг, Немировского и разбавим молодёжью. Один кандидат уже есть — Никонов Вячеслав. Парню двадцать лет. Сборщик-механик цеха аэросъёмки, студент-вечерник МВТУ имени Баумана. Начальник 29-го цеха считает, что парень способный и трудолюбивый. Пани Борисовна Ройтберг, как ведущий конструктор, тоже о Никонове хорошего мнения. Предлагаю перевести его в КБ Белого инженером третьей категории. Вот приказы и переводная записка на Никонова.
Егоров подписал бумаги и вернул их Виноградову.
— У тебя всё? — спросил он.
— Есть ещё одно пожелание. Убери, Михайлович, Туркина из первого отдела. Плохо, когда руководитель дурак, но когда дурак, да ещё с инициативой, — это уже ни в какие ворота не лезет.
— Не могу, Ваня. Туркина прислало министерство, и я пока не могу без их разрешения его трогать.
— А в министерстве-то он как оказался?
— Работал в профкоме министерства, очевидно, всех достал, и его прислали нам в порядке перевода.
— Наплачемся мы с ним, Николай Михайлович.
— Хорошо, я подумаю, кому его сбагрить.
— Всё. Побегу, люди ждут.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Гриша Белый лежал с закрытыми глазами и никак не мог сообразить, что происходит. Откуда раздаётся этот разрывающий мозги звон в ушах? Преодолевая пульсирующую боль в висках и затылке, Гриша попытался лечь на бок и накрыть голову одеялом, чтобы не слышать звона, и наконец до его сознания дошло, что это звонит будильник. Он со стоном поднялся с дивана. Оказывается, он спал в костюме и ботинках. Голова гудела как трансформатор высокого напряжения, во рту пересохло. Кряхтя и чертыхаясь, Гриша подошёл к столу, дрожащей рукой взял графин, судорожно сделал несколько глотков и посмотрел в окно. Шёл мелкий противный дождь вперемешку со снегом. По телу пробежал озноб. В такую мерзкую погоду хороший хозяин собаку из дома не выгонит, а тут вставай, иди на работу, да ещё с похмелья. Его передернуло.
— Собакам жить проще, они не пьют всякую дрянь, им похмеляться не нужно, — вслух проворчал Гриша и поплёлся в ванну. Умывшись холодной водой и почувствовав себя чуточку легче, он поправил помятый за ночь костюм, надел плащ и шляпу и направился на работу в ЦКБ, с твёрдым намерением первым делом зайти в мастерскую к Алиеву и выпросить у него граммов пятьдесят спирта на похмелку. «Тагир добрый человек, Тагир не откажет», — успокаивал он себя. Алиев, конечно, не отказал, и в отдел Гриша вошёл уже в полном порядке — Тагировские пятьдесят граммов спирта вернули его к жизни.
— Григорий Алексеевич, вас срочно ищет Шпачинский, — объявила Фаина Георгиевна, временно исполняющая обязанности секретаря. Гриша снял плащ и шляпу, подошёл к зеркалу поправить причёску и заметил, что он небритый.
— Нехорошо, — проворчал он.
— Что вы сказали? — спросила Фаина.
— Нехорошо, говорю, электробритва сломалась, а запасной нет, — выкрутился он и направился в кабинет Шпачинского.
— Бритва у него сломалась, — зашипела Фаина. — Пить надо меньше, — она сняла трубку местного телефона. — Владимир Николаевич, к вам пошёл Белый, но должна вас предупредить: видимо, вчера он опять перебрал, — выполнив свой служебный долг, Фаина Георгиевна открыла журнал мод и продолжила его изучение.
В кабинете Шпачинского сидел молодой человек среднего роста — плечистый блондин с приятным открытым лицом и внимательными карими глазами.
— Вот, Григорий Алексеевич, вам первое молодое пополнение. Никонов Вячеслав Владимирович — сборщик-механик и студент МВТУ, кафедра профессора Турыгина. Назначен приказом инженером-конструктором третьей категории.
— У вас что, есть опыт работы конструктором? — обратился к Никонову Белый.
— Нет. До вчерашнего дня я два года работал сборщиком в двадцать девятом цехе.
— И что собирали?
— «Аэрофотоаппарат, четвёртую модель».
— Серьёзная машина. Ну, а за кульманом сидеть приходилось?
— Нет.
— Сколько вам лет?
— Двадцать.
— Почему не в армии?
— С третьего курса в армию не берут.
— Почему вам сразу дают третью категорию?
— Откуда я знаю? — Славку начали раздражать глупые вопросы Белого.
— По блату, наверно? — произнёс Григорий, у него снова начинался синдром похмелья.
— Я никого о переводе не просил. Не хотите брать — так и скажите, я пойду в цех, — Славке явно не нравился этот допрос.
— Не горячитесь, молодой человек, — спокойно вмешался в разговор Шпачинский. — Директором приказ о вашем переводе подписан, и вы будете работать в КБ Григория Алексеевича. Григорий Алексеевич, вы своими вопросами запугали молодого человека, — Владимир Николаевич попытался разрядить обстановку.
— Мне непонятно, почему юноша, практически не имеющий образования, назначается инженером третьей категории.
— Никонов в КБ идёт не с улицы. Оклад инженера девяносто рублей, а по третьей категории — сто тридцать пять, с премиальными — все сто пятьдесят, но премиальные надо ещё заработать. А какой средний заработок был у вас в цехе? — спросил Владимир Николаевич.
— Сто шестьдесят — сто семьдесят рублей.
— Вот видишь? Вячеслав Владимирович при переводе к нам даже при третьей категории теряет в заработке, и не надо сбрасывать со счетов его опыт работы в сборочном цехе, а какой из него получится конструктор, во многом зависит от вас, Григорий Алексеевич, и давайте прекратим дискуссию. Идите в КБ, определите Никонову место и возвращайтесь, вы мне нужны.
Конструкторский отдел размещался в просторном, светлом зале. Слева и справа вдоль широких окон стояли кульмана и рабочие столы конструкторов. Во втором ряду справа разместились с десяток столов с арифмометрами, за которыми работали инженеры-расчётчики. Белый подвёл Никонова ко второму от окна кульману в первом ряду.
— Вот ваш кульман, рядом со мной, мой у окна, — Григорий Алексеевич сел за свой стол, достал книгу и протянул Никонову, попутно обдав Славку винным перегаром. — Вот вам, «Основы проектирования», ознакомьтесь. Правда, в этом издании много воды, но лучшего пока не написали. Я тут подчеркнул то, что наиболее важно в нашей работе. Вы пока изучайте, а я к Владимиру Николаевичу. Вернусь, поговорим подробней.
Проводив взглядом Белого, Никонов огляделся. В отличие от цеха, в конструкторском бюро было чистенько и непривычно для Славкиного уха тихо. Разговаривали вполголоса, стараясь не мешать друг другу. Не было замусоленных халатов, мужчины работали в чистых, выглаженных, в основном белых рубашках и чёрных галстуках, на спинках стульев висели их пиджаки. Женщины, наоборот, были одеты пёстро: кто в костюмчики, кто в платьица, каждая хоть какой-нибудь мелочью в наряде, но отличалась от другой. Не было привычной рабочей спешки и суеты.
Из противоположного ряда поднялась и не спеша направилась к Никонову невысокая пожилая женщина с пышной копной седых волос. Славка узнал её. Пани Борисовна Ройтберг, ведущий конструктор по изделию, которое он собирал. В цехе её прозвали Громоотводом.
Механические цеха и предсборка часто поставляли на участок, где работал Никонов, детали и узлы с отступлениями от чертежей. Тогда перед мастерами вставал вопрос в стиле кто виноват? и что делать? Накричавшись до хрипоты и не найдя ответа, мастера звонили в ЦКБ и вызывали ведущего конструктора. Пани Борисовна безотказно приходила в цех по первому звонку и, разобравшись в причине конфликта, выдавала своё решение. Не затрагивая вопроса кто виноват?, чётко записывала в рабочий журнал, что и как надо делать.
Пани Борисовна пододвинула стул от стола Белого и подсела к Никонову.
— Здравствуйте, Вячеслав. Как вас по отчеству?
— Владимирович, но это совсем необязательно. Здравствуйте, Пани Борисовна.
— Почему же необязательно? Вы теперь инженер-конструктор, привыкайте к соответствующему к себе обращению. Вы правильно сделали, что пришли работать именно в наш отдел.
— Я не выбирал, где работать, мне и в цехе было неплохо. Меня утром вызвали в отдел кадров, ознакомили с приказом директора и направили в ЦКБ.
— Вы будете работать под руководством Гриши, — продолжала Пани Борисовна, не обращая внимания на испорченное настроение Вячеслава. — Григорий Алексеевич прекрасный специалист и руководитель. У него вы многому научитесь.
— Это я уже носом учуял.
— А вы оказывается злой мальчик. Вот вам главная заповедь конструктора: никогда не доверяйте первому мнению, оно, как правило, бывает ошибочным. Григорий Алексеевич действительно иногда появляется на работе в нетрезвом состоянии. На это есть особые причины. Я вам расскажу, всё равно не от меня, так от других узнаете. Но, поверьте, как конструктор Гриша просто талант. Практически он — создатель первых съёмочных аппаратов для авиации. Он двенадцать лет был главным конструктором и, мой вам совет, слушайтесь Гришу и вы. Бог даст, тоже сможете стать конструктором.
— Пани Борисовна, а как же он с главного конструктора опустился до начальника КБ?
— В пятьдесят шестом году Григория Алексеевича Белого перевели с главного конструктора главным инженером Научно-исследовательского института аэрофотосъёмки и картографии НИИКФИ. Слышали о таком институте?
— Слышал. Это где-то около станции метро «Белорусская».
— Верно. Ему даже обещали квартиру в Москве, но квартиру он получить не успел, произошла трагедия. Его жена и двенадцатилетний сын поехали в Москву в театр и договорились встретиться с Гришей после театра на автобусной остановке у института. В назначенный час Григорий Алексеевич вышел из института и направился к автобусной остановке, где его уже ждали жена и сын. В этот момент на остановку, прямо на ожидавших автобуса людей, наехал грузовик. За рулем был пьяный водитель. Гриша с тяжёлыми травмами попал в институт Склифосовского, а его жена с сыном и ещё две женщины, стоявших на остановке, погибли на месте. Три с половиной месяца Белый пролежал в больнице, а когда выписался, начал с горя пить, по институту поползли слухи. Как всегда бывает в таких случаях, нашлись «доброжелатели», накатали кляузу в партком. Григорий, человек гордый, разбирательства на всяких парткомах и профкомах дожидаться не стал, написал заявление об увольнении по собственному желанию, уволился из института и вернулся на завод в научно-исследовательский отдел начальником конструкторского бюро по новым изделиям авиационной фотосъёмки. Я так полагаю, что вам с Григорием Алексеевичем предстоят работы по космосу. Будете, Вячеслав Владимирович, нашим пионером в этом направлении.
— Куда мне пионером, Пани Борисовна, мне бы до октябрёнка дорасти.
— Славочка, мы часто задаём себе вопрос: как жить? И очень редко — второй вопрос: зачем жить? Будете слушаться Гришу — и вы со временем сможете ответить себе на второй, наиболее важный в жизни вопрос. Кстати, знаете, что самое важное в нашей работе?
— Нет, не знаю.
— Самое важное — научиться правильно затачивать карандаши. Не смейтесь, я серьёзно. Хорошо заточенный карандаш настраивает на работу, а плохо заточенный только нервирует и отвлекает от мыслей. Вот, дарю вам свой остро заточенный медицинский скальпель, — Пани Борисовна хотела ещё что-то сказать, но в отдел вошла Фаина Георгиевна и громко объявила:
— Минуту внимания. Завтра всем ЦКБ едем в подшефный колхоз «Ленинский Луч» на уборку капусты. Сбор в семь часов утра, как всегда, у центральной проходной. Передайте всем, кто сейчас отсутствует в отделе. Кто не явится — тому будет записан прогул, — Фаина Георгиевна гордой походкой вышла из отдела.
— Вот вам, Славочка, ещё одно преимущество инженеров — с Ленинским заветом в колхоз «Ленинский Луч». Дирекция, очевидно, считает, что конструктора и технологи — основные бездельники на заводе, и на уборке капусты от нас больше пользы, — Пани Борисовна встала и, расстроенная, вернулась к своему кульману, а Никонов приступил к изучению «Основ проектирования».
На следующее утро Вячеслав надел резиновые сапоги, тёплый свитер, старый отцовский плащ и отправился к центральной проходной. На площади у проходной собралось около сотни человек из разных отделов ЦКБ. В ожидании машин люди, разбившись на группки, поёживаясь от холода, с опаской поглядывали на небо, покрытое тёмными свинцовыми тучами. Никонов долго ходил от одной группы к другой, ища свой отдел. Наконец он с трудом узнал в одной из женщин Фаину Георгиевну. Всегда одетая по последнему слову моды, сегодня Фаина Георгиевна была похожа на огородное пугало. На ногах высокие резиновые сапоги, как минимум сорок второго размера, в голенища сапог заправлены штанины чёрных брюк, очевидно, снятых с мужа, вместо плаща — короткая прорезиненная куртка, в каких ходят пожарники. На голову, поверх косынки, натянут прозрачный полиэтиленовый пакет. Рядом с ней, пританцовывая от холода, собрались служащие научно-исследовательского отдела. Из ворот проходной выехали четыре автобуса. Подталкивая друг друга, люди ринулись к входным дверям: все старались занять сидячее место. Наконец посадка закончилась, и колонна тронулась в путь.
Никонову вспомнилась недавно услышанная песня Владимира Высоцкого, как раз на эту тему:
Товарищи учёные, доценты с кандидатами!
Замучились вы с цифрами, запутались в нулях.
Сидите, разлагаете молекулы на атомы,
Забыв, что разлагается картофель на полях.
Итак, автобусом до Сходни доезжаем,
А там — рысцой, и не стонать!
Небось, картошку все мы уважаем,
Когда с сольцой её намять.
Товарищи учёные, не сомневайтесь, милые:
Коль что у вас не ладится, — ну, там, не тот эффект, —
Мы мигом к вам завалимся с лопатами и вилами,
Немного покумекаем и выправим дефект!
Километров через двадцать автобусы остановились.
— Остановка «Капустное поле», — объявил водитель. — Поезд дальше не пойдёт. Прошу очистить салон.
Служащие нехотя начали выходить на воздух. Их взорам предстало бескрайное чёрное поле с ровными рядами белокочанной капусты. Как на зло, заморосил мелкий дождь со снегом. Все вышли из автобуса и с опаской разглядывали предстоящий фронт работ. Неизвестно откуда появилась сухонькая старушка и неожиданно громким командным голосом закричала:
— Чего стоите? Вон на поддоне берите ножи. Каждому надо убрать по четыре грядки, капусту складывать в гурты. Не бросать, а складывать.
— Как по четыре? Мы так и до завтрашнего утра убрать не успеем! — робко возразил кто-то.
— Чего тут убирать? Поле-то всего с полкилометра, берите сразу по две грядки на брата туда и по две обратно. Вы не первые, до двух часов успеете. Уберёте грядки — ножи вернёте туда, где брали. Ко мне подойдёт ваш старший и получит справку. Чего стали? Шевелитесь быстрей, а то и впрямь до вечера прокопаетесь.
На этом торжественная часть встречи колхозницы с трудовой интеллигенцией была завершена. Люди, проваливаясь по лодыжку в чёрное месиво пропитанного дождём чернозёма, приступили к битве за урожай. Она продолжалась до трёх часов дня. Победили интеллигенты. С трудом разгибая ноющие спины, едва переставляя залепленные грязью ноги, промокшие насквозь, с синими замёрзшими лицами, инженеры и техники потянулись в автобусы. На обратном пути между Ройтберг и вторым секретарём парткома Макаровым разгорелась дискуссия о том, кто должен убирать урожай. Постепенно голоса крепчали, и дискуссия переросла в спор:
— Да поймите вы, наконец, что использование на уборке картошки и капусты квалифицированных рабочих, тем более инженеров, крайне нерентабельно и никакой выгоды государству не несёт! Возьмите, например, сегодняшний день. Сто человек ИТР убирают капусту, а основная работа стоит — раз. Каждому из нас этот день будет оплачен по среднему заработку — два. А самое страшное начнётся завтра: завтра треть работавших сегодня на уборке капусты заболеет, и государству придётся оплачивать больничные листы. И кто в этом виноват?
— А кто виноват в том, что в колхозах не хватает уборочной техники?
— Да на те деньги, которые сегодня потерял завод и теряет ежегодно с сентября по ноябрь, можно закупить столько уборочных комбайнов, что хватит на всю область. Неужели в ЦК лица, отвечающие за сельское хозяйство, не могут сесть и посчитать? Я понимаю, конечно, спустить разнарядку по предприятиям проще.
— Пани Борисовна, я, к вашему сведению, ещё не член ЦК КПСС, а всего-навсего заместитель парторга ЦКБ. Вы такой же член партии. Садитесь, посчитайте и пошлите ваши расчёты в ЦК. Только при этом не забывайте, что, пока вы считаете и отсылаете, капуста в поле сгниёт, и вам не из чего будет варить щи, так же, как и мне. И вообще мне непонятно, в чём конкретно моя вина? Я работал вместе со всеми.
— Ваша вина в том, что вы не выполняете свои обязанности.
— Это как же понимать?
— Очень просто. Ваша прямая обязанность — защищать права на труд и здоровье трудящихся. Об этом, кстати, недавно говорил Никита Сергеевич Хрущёв на съезде колхозников.
— Так то — на съезде колхозников, а не инженеров, — срываясь на писк, возразил Макаров.
Все в автобусе громко рассмеялись. Макаров понял, что сморозил чепуху и пересел от Ройтберг на свободное место. На этом спор окончился.
К сожалению, Ройтберг оказалась права. На следующий день из тех, кто ездил в колхоз, почти половина людей вместо ЦКБ отправились в поликлинику. Не вышел на работу и Белый, хотя он не ездил на уборку капусты. Не явился он на второй и на третий день.

Три дня Никонов маялся от безделья. Прочитав «Основы проектирования», он сбегал в цех, наточил несколько скальпелей, купленных в аптеке, изрезал дюжину карандашей прежде, чем научился их правильно затачивать. Дописал прямо на работе курсовой проект по сопромату. Что было странно — никто не обращал на его безделье никакого внимания. Только Фаина Георгиевна каждое утро подходила к нему с одной просьбой:
— Как появится Белый, передайте ему, что его срочно вызывает Шпачинский. — Вячеслав обещал непременно передать.
На пятый день с утра в отделе наконец появился Белый. Он был в отличном настроении, на бледно-сером его лице появился здоровый румянец, в походке — решительность и твёрдость. Поздоровавшись, Григорий Алексеевич сел за стол и достал из ящика папку с чертежами.
— Ну-с, Вячеслав Владимирович, прошу вас сесть ко мне поближе. Продолжим наше знакомство.
— Боюсь, ничего не получится, — ответил Вячеслав и пододвинул свой стул к столу Белого.
— Что так? Передумали со мной работать?
— Нет. Просто сейчас появится Фаина Георгиевна, и вы отправитесь к Шпачинскому.
— Ничего подобного. Я сегодня шёл на работу вместе с Владимиром Николаевичем и успел с ним объясниться, — Белый посмотрел на Никонова невинным взглядом и продолжил: — В тот день, когда мы с вами соизволили слегка пободаться, Владимир Николаевич послал меня в партком завизировать новое положение об отделе. Я сначала зашёл в партком, завизировал положение. А на обратном пути иду я мимо гастронома, изо всех сил стараюсь удержаться и пройти мимо. Подходя к магазину, даже глаза закрыл. Открываю глаза, смотрю: оказывается, я стою в очереди за водкой, и уже трояк отдал. Делать нечего, взял бутылку и пошёл домой. Выпил, и меня потянуло в Москву. Пока ехал в автобусе — ещё ничего, но в метро меня окончательно развезло. Очнулся я поздно ночью оттого, что меня кто-то толкает. Открыл глаза и вижу: какая-то женщина пытается мне что-то объяснить. Наконец до моего сознания дошло, что она врач, что телефон в её квартире не работает, а ей срочно надо позвонить в больницу. Я кое-как поднялся и огляделся по сторонам. Батюшки мои, оказывается, я лежал в телефонной будке. А я-то думал, почему мне так холодно? Кое-как выполз наружу, стою, пытаюсь сообразить, где я и куда идти. А она вышла из будки и спокойно так говорит: «Идите за мной, иначе окоченеете». Я покорно поплёлся за ней. Привела она меня в свою квартиру, постелила мне на полу на кухне. Я сразу уснул. Утром просыпаюсь, голова, как всегда, гудит с похмелья. Вижу: на кухонном столе — стопка с разведённым спиртом, бутерброд с колбасой, один рубль на дорогу и записка: «Уходя, ключ положите под коврик в коридоре и, мой вам совет, поезжайте в наркологический диспансер по месту жительства». Вышел я из её квартиры, по дороге ещё остограммился, сел на трамвай, потом в метро, затем в автобус, приехал в Красногорск и, не заходя домой, пошёл в диспансер. Главный врач меня уже знает. За три дня промыли, прочистили. Вчера выписался и поехал в Москву — искать свою спасительницу. Представляешь, Вячеслав, исколесил все ближайшие станции метро — так и не вспомнил, где я был. Слушай, Никонов, у тебя мозги молодые, давай попытаемся вместе сообразить, как мне найти эту женщину?
— А вы, Григорий Алексеевич, вообще ничего не помните? Ну хотя бы какой дом, помните?
— Помню. Дом пятиэтажный серый, её подъезд крайний, рядом с подъездом телефонная будка. В соседнем доме в последнем подъезде закусочная. В ней я похмелялся. Напротив закусочной — трамвайная остановка. Дальше как заклинило: всё из головы вылетело, ничего не помню.
— Григорий Алексеевич, а если пойти от обратного? — предложил Славка.
— Это как?
— Вы помните, в котором часу вы пришли в наркологию?
— Помню точно: в одиннадцать часов пятьдесят минут. Я перед тем, как идти в палату, снял часы, посмотрел время и положил часы в карман плаща, чтобы в палате не украли, а плащ сдал на вешалку в раздевалку. Слушай, Никонов, а ведь и впрямь это идея. Автобус от станции метро «Сокол» до Красногорска идёт минут пятьдесят. От остановки автобуса до входа в метро ушло ещё минут десять. Итого, берём час.
— Правильно, — согласился Славка. — А во сколько часов вы вышли из её дома?
— Вот и приехали. Не помню, — с горечью развёл руками в стороны Белый. — Хотя нет, сообразил: я вышел из её дома не раньше десяти.
— Почему?
— Потому что в закусочных водку раньше десяти не продают.
— Выходит, на проезд от дома врачихи до автобусной остановки на станции «Сокол» ушёл час времени, — заключил Славка. — А в метро пересадки делали, не помните?
— Вроде пересадок не было. Ну и что нам в итоге дают эти воспоминания?
— Вот что. Вы берёте карту Москвы и отмечаете все станции метро, у которых есть трамвайные остановки. Затем садитесь в вагон и езжайте до первой трамвайной линии, затем пересаживайтесь в трамвай и катайтесь в обе стороны, пока не увидите тот дом, в котором вы ночевали.
— Так, Вячеслав, можно кататься в метро до скончания века.
— Но вы ведь хотите найти свою спасительницу?
— Хочу.
— Тогда ищите.
— Пожалуй, другого выхода нет. Ты прав, придётся покататься, — тяжело вздохнув, согласился Григорий Алексеевич и посмотрел на часы. — Однако проболтали мы с тобой полдня. Ты здесь обедаешь или домой бегаешь?
— Здесь.
— Тогда пошли в столовую, поедим и займёмся технической документацией.
Вернувшись из столовой, Белый раскрыл перед Никоновым альбом с чертежами. Погоняв новичка пару часов по техдокументации, Григорий Алексеевич пришёл к выводу, что два года работы на сборке стали хорошей школой для Вячеслава.
— Неплохо. Вот если ещё научишься разбираться в металлах, будет совсем хорошо.
— Извините, Григорий Алексеевич, но металловедение мы ещё на первом курсе проходили.
— Одно дело проходить, другое дело руками пощупать.
— Не подумайте, что я хвалюсь, но у меня четвёртый разряд токаря. Я почти год на токарном станке работал.
— В каком цехе?
— Не в цехе, а в лагере, — машинально ответил Славка.
— С каких это пор в пионерских лагерях стали рабочим профессиям обучать?
— Это был не пионерский, а трудовой лагерь, — соврал Славка, боясь сказать правду.
Белый почувствовал, что парень что-то скрывает, но вида не подал и допытываться не стал. «Придёт время, сам всё расскажет», — решил он.
— Вот и отлично, с завтрашнего дня приступишь к самостоятельному проектированию — сначала деталировки, потом сборки. Вот тебе техническое задание на прибор, который ты собирал в цехе. Внимательно прочитай, потом обсудим. А я пока с бумагами поработаю.
— Извините, Григорий Алексеевич, но мне в шестнадцать тридцать надо быть на кафедре, у меня сегодня занятия.
— И до которого часа вы занимаетесь?
— До десяти вечера.
— Хорошо. Иди. До завтра.
— До свидания.
— Да, Никонов, я думаю, что из вас может получиться конструктор, — произнёс Белый вдогонку Славке.
Первые шаги на новом поприще были робкими. Белый по каждому вопросу заставлял Никонова бегать в техническую библиотеку, изучать государственные и отраслевые стандарты и прочую нормативную документацию. И только через три недели выдал первую самостоятельную работу.
Целую неделю Никонов в поте лица трудился над узлом, состоявшим всего из десятка деталей.
Григорий Алексеевич взглянул на чертёж и, возвращая его Никонову, спокойно произнёс:
— Халтура.
Вячеслав покраснел, взял чертёж и вернулся на своё место. Его лицо выражало полную растерянность и недоумение. Белый долго, незаметно для Славки, наблюдал за его переживаниями и наконец сжалился над парнем.
— Как работает твой узел? — спросил он.
— Плёнка скользит по валику. Сверху на плёнку ложится ролик и своим весом прижимает её к валику. Всё просто.
— Ты внимательно читал задание?
— Внимательно.
— Нет, не внимательно. Откуда в космосе вес? В космосе невесомость. — Никонов покраснел. — Сначала продумай каждую мелочь, а уж потом бумагу марай. Без съёмочной аппаратуры корабль в космосе — слепой котёнок. Государство тратит миллионы рублей на то, чтобы из космоса видеть, слышать и фиксировать на плёнке всё, что происходит на земле, и желательно раньше и чётче других стран. Основная работа в космосе — разведка. А все эти Стрелки, Белки и обезьянки в космосе — это чистая реклама, — Белый снял трубку телефона и набрал номер первого отдела: — Здравствуйте, это Белый вас беспокоит. Скажите, документы на допуск Никонова к секретным работам пришли? Спасибо. Сейчас придём, — Белый положил трубку, хлопнул в ладоши. — Всё, Вячеслав Владимирович, ваше безделье окончено. Сейчас пойдёшь со мной в первый отдел, тебе оформят первую группу допуска к секретным документам, и сядем мы с тобой за изучение технического задания на изделие «Жемчуг-1». Подробности только в первом отделе. Тебе всё ясно? - Славке ничего не было ясно, но он кивнул в знак согласия. — Да поможет нам Бог, товарищ Никонов. Пошли.
В первом отделе Никонову дали целую кипу бумаг и разных инструкций. На заполнение документов и ознакомление с ними ушёл почти час. Сдав все прочитанные и подписанные обязательства сотруднице отдела, он получил удостоверение, дававшее ему право ознакомления и работы с секретными документами и одновременно являвшееся пропуском на секретные объекты. Предъявив удостоверение охраннику, Никонов прошёл в комнату для работы с секретными документами, где его уже ждал Григорий Алексеевич.
— Садись, Вячеслав, знакомься с техническим заданием. Ты будешь проектировать объектив, а я — камеру, и вместе со всем отделом будем разрабатывать весь комплекс изделия «Жемчуг-1». Согласен?
— Я-то согласен, но, по-моему, в ЦКБ много опытных конструкторов, например, Ройтберг, Немировский. Почему вы решили поставить на эту тему меня?
— Решал не я один. Практическая космонавтика — наука новая и работы хватит на десятилетия. Ты молодой, а молодым везде у нас дорога, — Белый улыбнулся. — А если говорить серьёзно, Пани Борисовна действительно старый опытный конструктор, а годы лишают человека одного очень важного права — права на ошибку. Ты можешь фантазировать, предлагать оригинальные решения. Ты молод, ты в поиске, и это очень важно в нашем деле, а если и заблудишься — не беда, я рядом. Помогу, поправлю. На то и молодость, чтобы дерзать, а мы, старики, боимся новизны и чаще прибегаем к испытанным приёмам и полагаемся на свой практический опыт. Вот так, твоя молодость и мой опыт — вместе, глядишь, что-нибудь толковое и придумаем. Кстати, если нам удастся разработать и запустить в производство хотя бы объектив, можешь его выставить как дипломную работу, я лично берусь быть твоим консультантом.
— Спасибо, но до диплома мне ещё далеко.
Никонов открыл титульный лист технического задания. В его правом верхнем углу была надпись: «Утверждаю. Главный конструктор Королёв С. П.». Никаких учёных степеней и званий Королёва С. П. не перечислялось.
— Григорий Алексеевич, а кто такой Королёв? — спросил Вячеслав. — Я о таком не слышал.
— Ещё услышишь, — шёпотом ответил Белый. — Ты, Никонов, не вздумай эту фамилию за пределами этой комнаты произносить. Там же написано: главный конструктор. Этого достаточно. И вообще, кончай, Вячеслав, по верхам летать, открывай альбом и читай суть задания. Потом обсудим, как будем дальше работать.
Суть технического задания превзошла все Славкины ожидания. Это был красивый винегрет, смешанный из плодов научной фантастики, математических расчётов и почти нулевого опыта реальных полётов в космос. На первых страницах приводились выдержки из работ великих учёных нашей планеты — Платона, Галилея, Коперника, Циолковского, Эйнштейна, даже упоминался писатель-фантаст Жюль Верн. Далее шла конкретика. Белый был прав: всё придётся начинать с чистого листа. Никонов поднял голову.
— Прочитал, Вячеслав?
— Прочитал.
— И как тебе задание?
— Пока я понял только одно: «Жемчуг-1» не имеет ничего общего с аэрофотосъёмочной аппаратурой.
— Это-то как раз и хорошо.
— И всё же это уже совершенно другая техника, — упорствовал Никонов.
— Почему другая, схема та же: объектив, плёнка, камера и перемотка, — глаза Григория Алексеевича блеснули хитрой искрой. — Послушай, Славик, в жизни каждого человека есть два пути. Один путь — плыть по течению вместе со всем коллективом, другой — плыть своим, лично тобой проложенным курсом. Сразу предупреждаю, плыть со всеми вместе легче, особенно в нашей работе. Есть стандарты, нормативные и директивные документы. Придерживайся их — и ты спокойно защитишь кандидатскую, затем докторскую диссертации. Все тебя будут уважать за то, что ты в жизни не сделал ни одной ошибки, ни с кем не поспорил, никому не возразил, никого не опроверг, но и ничего в своей жизни не сделал путёвого. Я таких инженеров называю копировщиками, а не конструкторами. Конструктор должен создавать новую технику, учитывая при этом уже накопленный наукой опыт, понимаешь? Учитывая, а не копируя.
— Понимаю, — согласился Славка.
— Хочу сразу предупредить, что этот путь усыпан не розами, а шипами. Найдутся люди, которые подойдут и, глядя тебе в глаза, спросят: «Тебе что, больше всех надо? Ты что, умнее других?» За глаза обзовут тебя выскочкой. У нас не любят чужих идей и мнений. За каждую свою свежую мысль придётся бороться. Консерваторов и демагогов в науке намного больше, чем новаторов. Понял? Я специально предупреждаю тебя. Если согласен вместе со мной заниматься разработкой «Жемчуга-1», то лавров не жди. Если у нас получится что-то путное, и изделие пойдёт в производство, то лавры достанутся не нам, а тем, кто зубастей, — директору, секретарю парткома, министру. А мы с тобой будем пахать и пахать. Первый этап — разработка и защита эскизного проекта. Затем опытный образец и только после удачного полёта опытного образца станет вопрос о запуске изделия в серийное производство, и на каждом этапе мы будем наживать себе врагов.
— Вы нарочно так говорите, Григорий Алексеевич? Хотите запугать меня? Напрасно, я не трус.
— Если бы, Слава, я считал тебя трусом, тебя бы здесь не было. Я тебя не пугаю, а объясняю истинное положение вещей, чтобы в дальнейшем на меня не обижался. Я прав?
— Наверно, — с сомнением в голосе согласился Никонов.
— Не слышу энтузиазма. Или ты уже боишься? Если боишься, признайся честно.
— Ничего я не боюсь. Не боги горшки обжигают. Я не уверен в своих знаниях.
— Зато у тебя неплохой производственный багаж.
На изучение документов ушла почти неделя, и наконец пришёл день, когда Вячеслав прикрепил к доске кульмана первый чистый лист ватмана.
Белый подошёл к Никонову, нежно погладил рукой прикреплённый к доске лист и, обращаясь к Славке на вы, спросил:
— Вячеслав Владимирович, вы окончательно решили работать вместе со мной? — голос его был как никогда серьёзный.
В отличие от Григория Алексеевича, за плечами которого был не один десяток разработанных и запущенных в производство оборонных изделий, Никонов ещё не догадывался, какой трудный и опасный, в прямом смысле слова, путь предстоит ему пройти, и с улыбкой ответил:
— Я уже говорил: не боги горшки обжигают. А под вашим чутким руководством я готов хоть сейчас лететь на луну.
— Ну что же, я вижу, настроение у вас бодрое. Предлагаю, с Божьей помощью, приступить к проектированию. И прошу тебя: не спеши. Не стесняйся лишний раз попросить совета и всегда имей в виду следующее — если мы ошибёмся, нас заплюют и растопчут. Ничего не поделаешь — конкуренция, проклятая тётка не только капитализма.
С каждым днём совместной работы Белому всё больше и больше нравился этот парень. Трудолюбивый и дотошный в учёбе и работе, Никонов, в отличие от большинства молодых специалистов, мог до поздней ночи не отходить от кульмана, работал с азартом, искренне радовался, когда ему удавалось найти оригинальное решение. Главное, что притягивало его к Никонову, это уверенность в том, что Слава никогда не подведёт и не подставит, не свалит свою ошибку на начальника и не спрячется за его спину. Белый посмотрел на Славку, тот сидел задумавшись.
— О чём задумался, Никонов? Али вздремнул? — шутя спросил Белый.
— Что? — переспросил Славка и встретился с ним взглядом.
Григорий Алексеевич вздрогнул. На него смотрел не жизнерадостный двадцатилетний юноша. Это был тяжёлый взгляд уставшего от жизни, прошедшего через горнила боли и страданий пожилого человека.
— Вячеслав, что с тобой? — с тревогой спросил он.
— Ничего… ничего, Григорий Алексеевич, всё нормально, — растягивая слова, пробурчал Никонов.
— Ты, парень, устал. Завтра на работу не выходи. Даю тебе отгул. Бери завтра свою Людмилу и езжай с ней в парк Горького, покатайтесь на каруселях, подышите свежим воздухом.
— Хорошо, Григорий Алексеевич.
Он не спеша встал из-за стола, положил рабочую тетрадь в сейф и, не прощаясь, ушёл из КБ, погружённый в свои мысли. Он шёл домой и думал о превратностях судьбы.
Ещё совсем недавно он был ходячей мишенью для конвоиров, зеком, лишённым всех гражданских и человеческих прав, имеющим вместо паспорта личный лагерный номер, написанный белой краской на левой стороне телогрейки, да тюремную кличку, для сокамерников. Славка Бывалый, вот кем он был совсем недавно, а сегодня он — один из разработчиков оборонной космической техники, и нет больше Славки Бывалого, а есть инженер-конструктор Никонов Вячеслав Владимирович.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
В приёмную директора завода Егорова Николая Михайловича вошёл молодой человек в тёмно-синем драповом пальто, ондатровой шапке, с кожаным портфелем в руке. Поздоровавшись с секретаршей, он огляделся и по-хозяйски направился к вешалке. Не торопясь повесил пальто и шапку на крючок, подошёл к зеркалу, поправил причёску и, взяв в руку портфель, молча направился к двери с латунной блестящей табличкой «Директор». Соня, секретарша Николая Михайловича, молча наблюдавшая за бесцеремонными действиями молодого человека, поднялась из-за стола.
— К директору нельзя, он занят. У него в кабинете сейчас заместитель по кадрам. Мужчина, я вам говорю. Вы по какому вопросу? — строго спросила она и грудью преградила путь к двери. — Мужчина, вы русский язык понимаете? Я вам говорю — директор занят.
В ответ на грозный голос секретарши, молодой человек не спеша достал из внутреннего кармана пиджака удостоверение с красной обложкой и золотыми буквами, раскрыл его и поднёс к лицу Сони. В удостоверении значилось, что его владелец — капитан Комитета государственной безопасности Никитин Леонид Георгиевич. Капитан приблизился к секретарше и тихо произнес:
— Доложите Николаю Михайловичу о моем визите и, пожалуйста, не кричите на всю приёмную. Вам ясно?
— Ясно, — прошептала Соня и, тихонечко приоткрыв дверь кабинета директора, просунула голову в щель и испуганным голосом прошептала:
— Николай Михайлович, к вам капитан.
— Какой капитан, что вы там бормочете, Соня? — нахмурив брови, строгим голосом прогремел Егоров.
Раньше у Николая Михайловича был скромный баритон, но за долгие годы руководства заводом скромный баритон перерос в командный бас.
— К вам КГБ пришёл, — дрожащим голосом пояснила Соня и исчезла за дверью.
Вместо неё в дверях появился молодой человек в гражданской одежде. Он твёрдым шагом подошёл к столу, протянул Егорову удостоверение и представился:
— Капитан Никитин.
Ознакомившись с удостоверением посетителя, Егоров встал из-за стола и протянул руку для приветствия:
— Очень рад, Леонид Георгиевич, присаживайтесь. Это мой заместитель по кадрам товарищ Виноградов. Он нам не помешает? — Егоров одарил вошедшего преданной улыбкой и указал на стул. — Какая нужда привела вас, товарищ капитан, в наши пенаты?
Никитин сел поудобней, достал из портфеля несколько скрепленных скрепкой исписанных листов, протянул их директору.
— Очень хорошо, что я застал у вас товарища Виноградова, у меня к вам общий вопрос. Начальник первого отдела вашего завода товарищ Туркин прислал нам свои соображения о недостатках в работе отдела кадров завода и, извините, товарищ Виноградов, вашем халатном отношении к подбору и расстановке инженерных работников. Вот его материалы, прошу ознакомиться, — Никитин протянул директору листки.
Николай Михайлович надел очки и с нескрываемым волнением приступил к чтению. По мере ознакомления с материалами его лицо становилось всё бледнее. Дочитав до конца, Егоров поднял глаза на Виноградова. Лицо его стало злым, а взгляд метал молнии.
— Ты что, Иван, с ума на старости спятил? Да как ты мог допустить уголовника к документам первой формы секретности? Вот, читай, что пишет Туркин.
— Какого уголовника, Николай Михайлович? — Виноградов побледнел и дрожащей рукой взял из рук Егорова бумаги и, ознакомившись с написанным, начал оправдываться:
— Разрешение на допуск к секретным документам и форму допуска определяем не мы, а соответствующие службы Комитета государственной безопасности.
— Не крути, Иван, разрешение дают они, а представление-то оформляем мы. Дай сюда бумаги. Слушай, что пишет Туркин. Ведущим конструктором объектива к изделию «Жемчуг-1» назначен бывший уголовник Никонов. В 1954 году Никонов был приговорён Народным судом к пяти годам лишения свободы за бандитизм. В заключении находился больше года.
— Ах, Никонов, — облегчённо вздохнул Иван Петрович. — Никонов не преступник. За решёткой он оказался из-за головотяпства работников нашей милиции и судебной ошибки. Мне об этом сообщил начальник ГУВД Губарев, и он же просил меня помочь Никонову восстановиться. Никонов досрочно освободился из мест заключения, полностью реабилитирован Верховным Судом Российской Федерации и восстановлен в гражданских правах.
— Ну и что из этого? А тот факт, что он больше года был в заключении и нахватался там чёрт знает чего, вас не настораживает?
— После освобождения Никонов связей с преступным миром не имел и в деяниях, порочащих гражданина СССР, не замечен. На производстве характеризуется как квалифицированный, трудолюбивый, честный работник и активный комсомолец. Товарищ капитан, я правильно цитирую выводы, сделанные вашей службой по результатам проверки Никонова? — вытирая дрожащей рукой пот со лба, обратился Виноградов за поддержкой к капитану Никитину.
— Да, Иван Петрович, вы совершенно правы. Я лично участвовал в дополнительном расследовании и готовил документы в Верховный Суд на его реабилитацию. Никонов такой же равноправный гражданин нашей страны, как мы с вами, и наш отдел это подтвердил, выдав ему допуск к работам по космической тематике.
— Слава Богу, — облегчённо вздохнул Егоров.
— В таком случае прошу пояснить, в чём ваши претензии?
— Ну, какие у нас могут быть претензии? Так — некоторые сомнения. Нас, например, очень настораживает назначение на должность начальника КБ товарища Белого Григория Алексеевича. По информации товарища Туркина, Григорий Алексеевич страдает запоями, вас это не смущает? Как говорится, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. По нашему мнению, это весьма тревожный факт. Я обязан уточнить, не было ли это назначение вашей ошибкой?
— Позвольте с вами не согласиться. Григорий Алексеевич более двадцати лет работает конструктором, орденоносец, во время войны он десятки раз добровольно летал в тыл к немцам на съёмки важнейших оборонных объектов. Белый знает воздушные съёмки лучше любого академика. За ним десяток разработок, идущих в оборонной промышленности, и все они стоят на вооружении. Его кандидатуру поддержал лично Сергей Алексеевич Зверев — наш министр. А что касается запоев, это были преходящие срывы. Насколько мне известно, Гриша недавно добровольно лечился от пьянства.
— Согласитесь, Николай Михайлович, что его воздержание может оказаться временным, и нет никакой уверенности в том, что однажды Белый не сорвётся, — возразил Никитин.
— Мы это тоже имеем в виду. Я должен вам кое-что пояснить. Разработка эскизного проекта — только первый этап, в дальнейшем все изделия космического направления будут переданы в КБ академика Соболева Фёдора Евгеньевича — Героя Социалистического Труда, лауреата Ленинской премии. Вам известна эта фамилия?
— Известна.
— В настоящее время Соболев находится в командировке на Камчатке. Всё его КБ, в составе тридцати девяти человек, по возвращении Соболева перебрасывается на изделия по космосу, а Белый Григорий Алексеевич, закончив эскизный проект, переводится на Загорский оптико-механический завод главным конструктором. В обязанности Туркина входит руководство секретной канцелярией, и он не знает и не должен знать кадровую политику руководства. Но я, как гражданин, понимаю и одобряю его беспокойство. И часто он, Леонид Георгиевич, тревожит подобными сигналами? — Егоров замолчал на минуту, ожидая ответа. Никитин вежливо улыбнулся, но не ответил на вопрос. Егоров поспешил сменить тему разговора. — Леонид Георгиевич, я так понимаю, что отныне вы курируете наш завод?
— Не совсем так. Я курирую авиационную и космическую технику в Главном управлении комитета и полагаю, что нам с вами необходимо работать в тесном контакте, в том числе по кадровым вопросам.
— Я постараюсь, Леонид Георгиевич, не подводить вас. Иван Петрович, подготовьте товарищу капитану ответ на все вопросы, поставленные в этой записке, и впредь, пожалуйста, держите Леонида Георгиевича в курсе всех кадровых перестановок. Кстати, вернёмся к конструктору Никонову. Он тоже является ведущим и обязан знать все рабочие параметры спутников. Вас это не смущает?
— Я понимаю вашу тревогу, Николай Михайлович, и могу ответственно подтвердить: если Вячеслав Никонов устраивает завод как конструктор, то мы не возражаем против его работы в космической отрасли, — Никитин поднялся из-за стола. — Прошу вас проинформировать меня, когда окончательно решится вопрос с переводом Белого. Простите, что оторвал вас от работы.
Когда за капитаном закрылась дверь, Егоров позвонил секретарше:
— Соня, соедините меня с начальником ЦКБ. Что, Иван, дожили до светлого праздничка? Теперь каждый наш чих будет проверяться на прочность?
— Не обижайся, Николай Михайлович, я давно предлагал тебе избавиться от Туркина.
— Пока не могу. Ты намекни ему, Иван, что мне известно о его стукачестве.
— Бесполезно, не поймёт, — ответил Виноградов.
— Ну и хрен с ним, теперь мы знаем, кто стучит, и то хорошо. Ты обратил внимание, Иван, как этот капитан вздыбился на защиту Никонова? И Губарев тебе звонил, ходатайствовал за этого парня. Эта загадка посложнее Туркина. Может быть, Иван, он сотрудник КГБ и находился в заключении по их заданию?
— Не думаю, Николай Михайлович. Никонов сел на скамью подсудимых, когда ему едва исполнилось шестнадцать лет. А впрочем, в этой жизни ничему не приходится удивляться.
В динамике раздался голос Сони:
— Николай Михайлович, на проводе местного телефона начальник ЦКБ Шевалдин, — Егоров снял трубку.
— Павел Васильевич, у тебя вместе с Белым работает молодой специалист Никонов Вячеслав. Что можешь о нём сказать?
— Всё только положительное. Трудолюбив, исполнителен. Белый считает его перспективным инженером, а Шпачинский намерен передать Никонову, после перевода Белого в Загорск, весь комплекс, разумеется, до возвращения Соболева. Я против такого предложения не возражаю. А в чём вопрос, Николай Михайлович? У вас есть сомнения?
— Сомневаться, дорогой Павел Васильевич, надо было раньше, до назначения, теперь поезд ушёл. Мы тут с Виноградовым просматриваем перспективу завода, и я решил поинтересоваться, какими кадрами вас снабжает мой заместитель, — Егоров подмигнул Виноградову.
— К товарищу Виноградову у нас претензий нет, мы ему всегда только благодарны.
— Спасибо, Павел Васильевич, я так Ивану Петровичу и передам. Кстати, он слышит наш разговор, — Егоров положил трубку. — Всё же, Иван Петрович, присмотрись к этому парню.
— Сделаю, хотя считаю это излишним. КГБ всех оборонщиков держит на постоянном контроле, в том числе и нас с тобой.
— Хорошо, ты у меня заместитель по кадрам и режиму, тебе и отвечать. А вот с переводом Белого поторопись. Не надо держать капитана в напряжении.
— Я думаю, Николай Михайлович, нам не стоит ждать возвращения Соболева. Оформим перевод Белого сразу после рассмотрения «Жемчуга» на госкомиссии, независимо от того, как пройдёт защита.
— Пожалуй, ты прав. Вдруг Гришка действительно не сдержится и снова запьёт?
— После защиты проекта потихоньку дотянем до октября, а в октябре Соболев точно вернётся, возьмёт дело в свои руки и, если будут какие недоработки, Фёдор Евгеньевич, с его хваткой и весом, быстро всё поставит на нужные рельсы.
— Умеешь ты, Иван, успокаивать. Дела разворачиваются серьёзные: чуть проморгаем — и не заметишь, как вылетим к чертям из кабинетов.
— Нас с тобой уже поздно пугать. Выгонят — пойдём на пенсию и будем на плотине рыбу удить. Зря что ли мы ещё комсомольцами плотину возводили? Помнишь?
— Ещё бы, ударными темпами. Помню, как ты, Иван, нашим комсоргом был, каждый день после работы по три часа по пояс в воде нас держал, и ничего, никто не чихал и не кашлял — вот что значит молодость! Ладно, иди работай, мне надо к приезду министра готовиться.
Разработка эскизного варианта подходила к завершающей стадии, когда Белый и Никонов столкнулись с, казалось бы, неразрешимым препятствием. После выхода спутника на орбиту требовалась дополнительная юстировка прибора. У Никонова возникла идея использовать вместо эталонов взлётные полосы международных аэродромов в разных странах. Идея состояла в следующем: корабль, подлетая к любому аэродрому, наводит съёмочный аппарат на взлётно-посадочную полосу, состоящую из белых и чёрных параллельных полос. Размеры полос и расстояния между ними эталонированы и имеют одинаковые размеры, на всех аэродромах мира. По ним-то и можно осуществлять дополнительную автоматическую юстировку.
Белый внимательно выслушал предложение Никонова и неожиданно спросил:
— Скажи честно, ты это сам придумал?
— Да.
— И никому об этой идее не говорил?
— Нет. Вам первому говорю, а что, я опять чего-то недодумал?
— Никому больше ни слова, даже Шпачинскому. Ты меня понял?
— Нет. Не понял.
— Сейчас же идём в первый отдел, и ты напишешь заявку на изобретение сегодняшним числом. Затем вернёмся в отдел и приступим к доработке проекта с учётом твоей идеи. Запомни: никому ни слова. Имей в виду, сама твоя идея уже секретна.
— Не понимаю, что тут секретного? — в который раз переспросил Славка.
— А то, что не только в нашей стране учёные бьются над методом автоматической юстировки в условиях открытого космоса. Ты первый нашёл практическое решение этой задачи, но не дай Бог тебе поделиться с кем-то своей идеей. Не посмотрят на твоё авторство, лишат всех форм секретности, и будешь ты вместо карандаша махать топором на лесоповале всю оставшуюся жизнь. Я, Вячеслав, говорю на полном серьёзе. Твои мысли являются твоими, пока они у тебя в голове, а как только они появляются на чертежах или в расчётах, это уже государственная тайна и говорить о ней можно исключительно в первом отделе и только с лицами, имеющими соответствующий допуск. Понял, Никонов?
— Понял, — ответил вконец растерявшийся Славка.
— В следующий раз поступай так даже со мной. Иди в секретную комнату, запиши в свою тетрадь, покажи запись мне и проследи, чтобы я обязательно расписался в твоей тетради, что ознакомлен.
— Но это же непорядочно, Григорий Алексеевич.
— Ты меня удивляешь, Вячеслав. Ты что, не читал инструкции?
— Читал, но я думал, что вас это не касается — вы же мой начальник.
— Инструкции написаны для всех. Вставай, иди в первый отдел и начинай оформлять заявку, я к тебе подойду.
В первом отделе Никонов взял бланки заявки, прошёл в секретную комнату, сел за стол, и вдруг в его голове отчётливо нарисовалась картина, как он, в телогрейке и валенках, проваливаясь по пояс в сугробах, идёт с топором по тайге в поисках помеченных лесниками деревьев, подлежащих срубу. Ему стало страшно, он понял, что за каждое своё решение, за каждую нанесённую на ватман линию, он — Славка Никонов — отвечает головой, и, если он ошибётся, обязательно найдутся люди, желающие увидеть в его ошибке что-то большее, например, умышленное вредительство. В кабинет вошёл Григорий Алексеевич. Заметив задумавшегося Никонова, улыбнулся, подсел к Славке и похлопал его по плечу.
— Ты, кажется, загрустил, Вячеслав? Или я ошибаюсь? О, да ты даже не начал заявку писать. В чём дело?
— Не знаю. Почему-то страшно стало, — откровенно признался Славка.
— Раньше бояться надо было. Помнишь, когда я задавал тебе вопрос: «А ты не боишься браться за эту тему?» — что ты мне тогда ответил? «Не боги горшки обжигают». Ты тогда думал, что я шутил? Нет, брат, я спрашивал серьёзно и откровенно скажу тебе: я долго ждал момента, когда ты сам сообразишь, где и над чем ты работаешь, и очень рад, что ты наконец-то дозрел. Не обижайся, Вячеслав, но в тебе есть некая бесшабашность, излишняя самоуверенность, что ли.
— В таком случае, может, не стоит оформлять заявку?
— Нет, заявка — это не только твой приоритет, а приоритет страны. Не трать время, пиши.
— Да какое это изобретение, Григорий Алексеевич? Каждый мог додуматься до этого. Это же так просто.
— Когда-то давным-давно, тысячи лет назад, — медленно, нараспев заговорил Белый, — никто не помнит, в какой стране это случилось, один такой же чудак, как ты, поздним вечером, в полнолуние, любовался луной или закатом солнца. И ему пришла в голову мысль — сделать штуковину, похожую на луну. Такую же круглую, как луна. Или как солнце, это неважно. Важно то, что таким образом человек изобрёл колесо. Он тоже не думал, что сделал какое-то открытие, иначе его имя помнил бы весь мир. С тех пор прошли тысячелетия, а люди так и не придумали ничего более простого и разумного. Кстати, Вячеслав, всё забываю тебе рассказать, чем закончились мои поиски. Помнишь тот случай, когда я пьяный заснул в телефонной будке?
— Помню.
— Я нашёл ту женщину. По нашему с тобой методу. Четыре вечера подряд я после работы катался по Москве, на пятый вечер сел в метро, доехал до станции Автозаводская, вышел на улицу, сел в трамвай, проехал всего пять минут, и вижу — похожий пятиэтажный дом с телефонной будкой у последнего подъезда. Вышел из трамвая, вошёл в подъезд, поднялся на третий этаж и сразу увидел и узнал коврик под дверью. Тот самый, под который я в то утро положил ключ от её квартиры. В тот вечер я зайти к ней не решился, а в ближайшую субботу купил букет роз и поехал. Приехал к дому, поднялся на этаж, а позвонить не решаюсь. Стою под дверью как дурак — с букетом. Долго стоял, уже хотел уйти, но, на моё счастье, из соседней квартиры выходит старушка, говорливая такая, спрашивает: «Вы к кому, товарищ?» Я молча указал на дверь. «Ах, — говорит, — к Екатерине Сергеевне, так её дома нет, она на дежурстве. Но скоро должна прийти на обед. Вы у неё лечились? Она хороший врач и женщина культурная. Мы её все уважаем и жалеем. Хороший человек. Когда к ней ни обратишься, всегда поможет, отзывчивая она, а почитай два года одна мается. Муж у неё тоже врач был, умер в позапрошлом году, царствие ему небесное. Если хотите, проходите к нам и подождите её у нас». «Спасибо, — отвечаю я старушке, — я подожду её здесь». Только старушка скрылась за дверью, я окончательно решил убежать. Чего, думаю, я без разрешения лезу к человеку со своей благодарностью, нужна ей моя благодарность как ослу валенки. Сделал несколько шагов вниз, слышу: хлопнула входная дверь, и на лестнице послышались лёгкие шаги. Убегать поздно. Посмотрел я вниз, вижу: по ступенькам поднимается моя спасительница. Катюша поднялась на свой этаж, посмотрела на меня и сразу узнала, хотя после нашей ночной встречи прошёл целый месяц. Вот так мы встретились во второй раз. С тех пор не расстаёмся, а недавно мы с Катюшей поехали в Загорск, к её родителям, там пошли в загс и расписались. Ты, Вячеслав, не подумай, что я бабник, не успел познакомиться — сразу в загс её потащил, я сердцем чувствую, что это моя судьба привела меня в ту ночь пьяного в телефонную будку у её подъезда, и именно в те минуты, когда ей надо было позвонить в больницу. Больше я спиртного в жизни в рот не возьму. Мы с Катей так решили. Когда мы с тобой сдадим «Жемчуг-1» на Государственную Комиссию, мы с ней переезжаем жить в Загорск. Я уже договорился со Зверевым о моем переводе. Здесь мне всё напоминает о прошлой жизни. Ей тоже тяжко трудиться в Институте Склифосовского, где она двенадцать лет проработала со своим покойным мужем, да и её родители будут рядом.
— А как же я без вас один буду работать?
— Почему один? У нас коллектив, пусть небольшой, но дружный.
— А может быть, мне направить это предложение в Государственный оптический институт? Они авторы технического задания, а в изделие включим наши узлы после защиты? А, Григорий Алексеевич?
— Здрасьте вам. Мы будем пахать, а они пенки слизывать? Знаю я этих учёных удавов. Тот же Царевский, как только получит наши чертежи и расчёты, тут же даст нам кучу замечаний, и, пока мы будем соображать, что к чему, он запатентует твою идею задним числом, как свою. Он умеет это делать. Затем опубликует в каком-нибудь журнале твою разработку под своим именем, получит гонорар, а ты останешься оплёванным. С этим народом честно не поиграешь, у них в любой колоде по шесть тузов. Нет, Вячеслав Владимирович, делайте, пожалуйста, то, что я вам велю. Вот вам размеры зебры на взлётно-посадочных полосах международных аэродромов — и давайте работать, — в голосе Белого зазвучали стальные нотки.
— Откуда у вас эти данные, Григорий Алексеевич?
— У тебя, Вячеслав, и в самом деле крыша поехала. Ты что, забыл, что в ЦКБ есть техническая библиотека? Мою фамилию в заявке не упоминай, не потому, что я такой добрый. У меня на этот счёт своё мнение.
— В чём дело, Григорий Алексеевич? Мы же вместе работаем? Я так не могу, — твёрдо заявил Никонов.
— Видишь ли, Вячеслав, за последнее время в определенных кругах обо мне сложилось не очень хорошее мнение, и это может отрицательно сказаться при рассмотрении заявки. Я пошёл к расчётчикам, а ты скорей заканчивай с заявкой и возвращайся в отдел.
Славкина идея сработала. Конструкция КМЗ оказалась лучшей, и проект завода был принят к производству. Дмитрий Фёдорович Устинов, отвечающий в ЦК КПСС за оборонную промышленность, лично позвонил директору завода Егорову, поздравил его с победой. Выпуск первого образца планировался на конец следующего года. На заводе начался аврал.
Шпачинского, Белого и Никонова вызвал главный инженер завода — Маслюков Юрий Дмитриевич. Он поздравил всех с успешным завершением проекта и зачитал два приказа министра. В первом приказе всем участникам работ объявлялась благодарность, вторым Григорий Алексеевич Белый переводился на Загорский оптико-механический завод главным конструктором. В заключение совещания Маслюков зачитал приказ директора завода. Приказ носил гриф «Секретно». Главным конструктором космической техники назначался Соболев Фёдор Евгеньевич, и его конструктора в полном составе перебрасывалось на эту тематику. Что касается Никонова, то он временно назначался ведущим конструктором изделия «Жемчуг».
В ближайшие дни Вячеславу предстояла командировка в Ленинград для ознакомления с технологией сборки объектива для первого космического фотоаппарата.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Поезд прибыл в Ленинград на Московский вокзал в шесть часов сорок минут. Моросил мелкий дождь. Шлёпая по мокрому асфальту вокзальной площади, усеянному блюдцами луж, Никонов ругал себя за то, что забыл взять зонтик. Предупреждала же его Ксения Соломоновна, мамина соседка по коммуналке, что погода в городе на Неве как капризная девица — никогда не угадаешь, чем она порадует прохожих через пять минут. Пройдя через площадь, он сел в полупустой троллейбус номер восемь, как ему подсказали на заводе, опустил в кассу пять копеек, оторвал билет и обратился к пассажирам:
— Товарищи, подскажите, когда будет остановка «улица Лациса».
— Садитесь ко мне. Я выхожу на улице Лациса, — ответил пожилой мужчина с первого места. Славка подсел к отзывчивому незнакомцу, между ними завязалась беседа.
— Вы, молодой человек, вероятно, едете в ГОИ?
— Да, в ГОИ.
— Первый раз в командировку приехали?
— В первый раз. А как вы догадались?
— Что в командировку — догадался по чемоданчику. А то, что в первый раз, по вашей, простите, неопытности. Все командировочные по приезду в чужой город, прежде всего, ищут гостиницу, где переспать можно, а уже потом едут на место работы. А вы поступили наоборот.
«А ведь он прав, — подумал Славка, — сначала надо было устроиться в гостиницу, а потом ехать в институт».
Минут через тридцать мужчина, вздохнув, поднялся с места.
— Выходим. Вон, видите арку? За аркой справа бюро пропусков. Получите пропуск, попросите в бюро пропусков талон на койку. Зайдёте в общежитие, найдёте меня, — на ходу объяснил он Никонову и скрылся за дверью двухэтажного здания старинной постройки. Войдя в бюро пропусков, Никонов подошёл к окошку, подал свои документы.
— Вы из Красногорска, молодой человек? — спросили из окошка.
— Да, с КМЗ.
— Вот вам талон. Идите в общежитие аспирантов. Как выйдите отсюда, увидите слева красный двухэтажный дом. Это и есть общежитие. Отдадите талон коменданту. Он вас разместит на время приезда, а за пропуском приходите после девяти.
— Спасибо.
Войдя в общежитие, Славка сразу увидел дверь с надписью «Комендант». Комендантом оказался его попутчик. Он молча взял из рук Никонова талон и провёл его в комнату номер шесть. В комнате старушка в синем халате подметала пол.
— Аня, выдайте товарищу постельные принадлежности. Оба жильца этой комнаты в отпуске, можете спокойно жить до воскресенья. Туалет у нас общий, в конце коридора. Запиши товарища в журнал командировочных.
В девять тридцать Никонов вошёл в главное здание института и направился в секретариат отметить своё прибытие. В комнате секретарей три молодые девушки с азартом обсуждали увиденные накануне по телевизору новые моды причёсок.
— Здравствуйте, девушки, где я могу отметить прибытие? — спросил он.
— Давайте сюда. Я отмечу, а вы посидите пока, — не прерывая беседы, сказала жгучая брюнетка, явно старшая из девушек.
Никонов подал ей документы и сел на стул. Обсуждение мод продолжилось. Минут через пять в комнату впорхнула маленького роста блондинка, лет тридцати, в лёгком крепдешиновом платье, и, не обращая внимания на Славку, сходу защебетала:
— Девчонки, сегодня в клубе фильм «Ловцы губок». Отличный фильм, посмотрите обязательно. В нём главную роль играет моя любовь — Юрий Васильев. Я как увидела его в этом фильме, втрескалась по уши. Создал же Бог такого красавца. Если бы он жил у нас в Ленинграде, я обязательно бы с ним познакомилась.
— Нужна ты ему! У него таких красавиц, как мы, на каждом углу по сотне, — возразила брюнетка.
— И что из этого? Я согласна быть сто первой. Да, из Красногоска должен приехать Никонов. Как приедет, сразу пошлите его к Царевскому.
— Я Никонов, — отозвался Славка.
— Вы Никонов? — удивлённо спросила блондинка. — Я думала, вы должны быть постарше. Отметите командировку, зайдите, пожалуйста, к профессору Царевскому, — повторила она и выпорхнула из комнаты.
Девчонки сразу умолкли, брюнетка быстренько шлёпнула печать на командировочном удостоверении, поставила дату прибытия.
— Кабинет профессора Царевского — направо по коридору, второй, — пояснила она.
Вячеслав действительно выглядел моложе своих лет и, услышав реплику в свой адрес, покраснел от смущения, быстро взял свои документы и поспешил удалиться.
В приёмной профессора сидела уже знакомая блондинка. Она мило улыбнулась Славке и молча указала ему на дверь кабинета, знаком предлагая войти.
В кабинете за массивным старинным столом сидел худощавый темноволосый мужчина с бледным лицом и седыми висками. На груди его тёмно-коричневого, заграничного покроя костюма золотом поблескивал знак лауреата Государственной премии. Сняв очки, Давид Моисеевич Царевский внимательно посмотрел на вошедшего, не торопясь встал и изобразил на лице приятную улыбку.
— Вот вы какой, Вячеслав Владимирович. Рад встрече. Проходите, садитесь, пожалуйста. Я, признаться, предполагал, что ведущий конструктор «Жемчуга» должен быть старше. Не обижайтесь на старика, я где-то даже рад, что ошибся. Вы вошли в мой кабинет и напомнили мне слова одной песни. Помните: «Всё стало вокруг молодым и зелёным»? Да не смущайтесь вы так, теперь мне всё ясно. Гриша Белый, перед тем как убежать с завода, решил под занавес посильнее хлопнуть дверью, а вас втянул в это, прямо скажу, авантюрное мероприятие, воспользовавшись вашей молодостью и неопытностью.
— Извините, профессор, но я вас не понимаю, о какой авантюре вы говорите? — Славка насторожился.
— Вы и не должны понимать, — Царевский одарил Никонова взглядом, каким строгий учитель смотрит на нашкодившего ученика. — Ваши обещания увеличить разрешающую способность прибора на семь процентов разве не пахнут аферой?
— Не пахнут, — уверенно отпарировал Славка.
— Молодой человек, не будьте таким самоуверенным. Открытый космос — не сборочный цех. В нём свои, порой неизвестные науке, законы. С космосом не шутят. Ну-ка, давайте выкладывайте, что вы там изобрели. Возможно, я смогу подкорректировать вас и разобраться, в чём ваши заблуждения.
— Извините, Давид Моисеевич, но вся конструктивная часть находится в первом отделе завода.
— А вы на словах объясните мне ваше ноу-хау, а я послушаю.
Никонов помнил отзыв Белого о Царевском и решил твёрдо стоять на своём.
— Документы секретные, и без разрешения руководства завода оглашать их я не имею права.
— Боитесь разоблачения? Я правильно вас понимаю?
— Нет, неправильно.
— Конечно, Белый с завода уволился, а вы… вы так молоды. Какой с вас спрос? Молодой человек, я старше и опытней вас, мне не нужны ваши лавры, я беспокоюсь о деле и искренне желаю помочь вам избежать возможных ошибок и последующих за ними неприятностей.
«Может быть, Царевский и в самом деле желает помочь? — подумал Славка. — Нет, пусть получит разрешение от руководства завода», — окончательно решил он.
— Давид Моисеевич, я детально не помню этот узел, вы, пожалуйста, позвоните начальнику ЦКБ. Пусть даст команду первому отделу выслать вам чертежи и расчёты.
— Ай, Вячеслав Владимирович, вам так не идёт враньё. Вы же знаете, что начальник вашего ЦКБ в отпуске. Юноша, я профессор, это вам о чём-то говорит? — резко повысил голос Давид Моисеевич.
— Тогда позвоните Юрию Дмитриевичу Маслюкову — главному инженеру завода, — упрямо повторил Никонов.
— Хорошо, я не желал с вами ссориться, но, раз вы настаиваете, пусть будет по-вашему, — Царевский снял телефонную трубку и набрал междугородний номер телефона Маслюкова. — Здравствуйте, Юрий Дмитриевич. На проводе Царевский. Юрий Дмитриевич, Сергей Алексеевич просил меня оказывать вам посильную помощь в работах по «Жемчугу». Вы меня знаете, я и без просьбы министра всегда готов бескорыстно вам помогать. Вот и сейчас мои орлы поделятся с вашим ведущим кое-какими технологическими находками. Да. Он у меня. Я также хочу ему помочь избежать ошибок при разработке узла юстировки. Но он молодой, стеснительный и без вашего «добра», очевидно, побаивается. Объясните Никонову, что мы с вами делаем общее дело. Передаю трубку.
Никонов подошёл к телефону.
— Здравствуйте, Юрий Дмитриевич.
— Здравствуй, Никонов. Чего от тебя хочет Царевский?
— Давид Моисеевич желает ознакомиться с системой дополнительной юстировки, а все документы зарегистрированы и находятся в первом отделе.
— Я понял. Посмотри, что они там для нас приготовили. Скорее всего, ничего у них нет, и он тебя вытащил затем, чтобы попытать о твоей находке. Если так, то покрутись денёк и мотай домой. Передай Царевскому, что я дам команду первому отделу подготовить для него материалы. Между нами, запомни: до полёта опытного образца никому ни слова. После полёта — пожалуйста, а сейчас — хрен им с маслом. Как думать — их нет. А на готовенькое все летят, как мухи на навоз. Ты меня понял, Вячеслав? Действуй! До свидания, — в трубке послышались частые гудки.
— Давид Моисеевич, Юрий Дмитриевич даст команду первому отделу подготовить для вас материалы по всему изделию.
— Хорошо, — сухо ответил Царевский. — Идите в отдел к Громову, работайте. Третий этаж, комната тридцать девять.
— Спасибо, — Никонов вышел из кабинета.
В отношении Громова Маслюков оказался не прав. В его конструкции был оригинальный узел стыковки объектива с камерой, а главное, ему удалось отказаться от крепёжной платы весом в шестнадцать килограмм. Заказчик требовал от ЦКБ сократить вес «Жемчуга» на тринадцать килограмм. Никонов бился над этой задачей, ища решения, а идея Громова её спокойно решала почти без доработки.
Часы показывали пять, когда Никонов вышел из проходной института и направился в общежитие, чтобы взять деньги и где-нибудь поесть, но ключа от комнаты номер шесть на щите не было. Дверь оказалась открытой. На соседней кровати в трусах и матросской тельняшке лежал парень лет двадцати пяти плотного телосложения с рыжей шевелюрой на голове.
— Привет. Меня зовут Вася, а тебя?
— А меня Вячеслав, Слава. Вы отдыхайте, не беспокойтесь. Я только возьму деньги и пойду в столовую.
Парень сел на кровать, достал из-под кровати чемоданчик.
— А стоит ли куда-то ходить? У меня всё есть, — он вынул из чемоданчика четвертинку водки и свёрток, в котором лежали две жареные куриные ножки, солёный огурчик и несколько кусочков чёрного хлеба. — Сейчас мы выпьем за знакомство и закусим. Чего сапоги зря топтать?
— Спасибо, но я хочу поесть горячей пищи. Со вчерашнего дня хожу голодный.
— Раз так, я составлю тебе компанию, — он быстро оделся, как солдат по тревоге. — В столовые спиртное приносить нельзя. Мы с тобой сперва тяпнем по стопарю и побежим в столовку.
— Спасибо, я не пью, — отказался Славка.
— Брось ты, парень, чего тут пить-то — четвертинка на двоих. Ты что, не мужик? — он разлил водку по стаканам, — Давай дерябнем по рюмашке и пойдём.
Пока они шли до столовой, Славка успел захмелеть.
Обычная заводская столовая с пяти вечера работала как кафе. На раздаточном столике стаяли две вазы с восковыми фруктами и несколько пустых бутылок с иностранными наклейками. Из динамика звучала негромкая музыка.
Зал был почти пустой, только в углу, сдвинув два стола, веселилась компания студентов, они отмечали успешную сдачу какого-то экзамена. Подошла официантка и подала меню.
— Что будете пить, мальчики? Предупреждаю: водка у нас запрещена. Есть вишнёвая наливка, портвейн номер семнадцать и сухое вино Гурджаани. Из холодных закусок есть мясной салат за двадцать шесть копеек и салат из огурцов со сметаной — тринадцать копеек. Из горячего — шницель с жареной картошкой и огурцом за сорок три копейки.
— Как за сорок три? Днём шницель стоил тридцать одну, — поправил официантку Вася.
— После пяти часов у нас вечерняя наценка.
— Спасибо, понял. Принесите нам по сто пятьдесят портвейну и закусить. Мне огурцы.
— А мне мясной салат и шницель, — попросил Славка.
— Что ещё, чай или кофе? Кофе без сахара девять копеек, с сахаром двенадцать.
— Согласны. Гулять так гулять. Несите кофе с сахаром, — Вася элегантно поклонился официантке.
Отпив пару глотков портвейна, Славка набросился на салат.
— Ты, Славик, из Красногорска приехал?
— Да, из Красногорска.
— Это где делают фотоаппараты «Зоркий»?
— Точно.
— У меня есть «Зоркий-4», отличная машина. А ты кем работаешь?
— Инженером-конструктором.
— Главным, наверно?
— Куда мне до главного? Просто конструктором.
— Если не секрет, что-то военное мастеришь? Я слышал, что ваш завод оборонный.
— Нет, я конструктор по фотоаппаратам, — соврал Славка.
— Давай выпьем за ваши фотоаппараты.
— Нет. Я сперва горячего поем, а то окончательно развезёт.
— Да не бойся ты, разве мы алкаши? Сто грамм водки и по полстакана портвейну. С такой дозы не развезёт. Ты что, Славик, в самом деле непьющий? Или болезнь есть какая?
— Нет, с детства водку не люблю. Вкусно поесть люблю, сладкое люблю, а к спиртному не тянет — что хорошего? Горечь одна и в башке туман.
— Согласен, в водке нет ничего хорошего. Только перевод денег. Я тоже особо не пью, так, со знакомством. А каждый день пить — денег не хватит. У тебя, Славик, какой оклад?
— С премией — сто восемьдесят рублей.
Официантка принесла шницеля.
— Давай, Славик, допьём эту гадость, чтобы не соблазняла, и дело с концом. — Допили. — Значит, говоришь, оклад сто восемьдесят?
— Не оклад, а средний заработок, — Славка почувствовал, что его язык начал слегка заплетаться.
— Тем более. А вот, например, в Америке инженер получает тысячу пятьсот долларов и больше. А их доллар в пять раз дороже нашего рубля.
— А ты что, Вася, и в Америку плавал?
— Я нет, моряки рассказывали.
— К чему ты клонишь? — насторожился Славка.
— Ни к чему я не клоню. Я рассуждаю. Например, ты инженер социалистический, он — капиталистический. Ты вкалываешь по восемь часов, и он по восемь часов, а получает он в сорок раз больше. Разве справедливо?
— Что из этого? Значит, у них жизнь дороже. Плати за жильё, плати за учёбу. Ты что, Вася, не понимаешь? У нас, как ребёнок родится, ему бесплатный врач, бесплатные ясли, сад, школа, институт. Бесплатное жилье, бесплатное лечение. А у капиталистов за все блага приходится платить из своего кармана.
— Я с тобой не согласен. Когда я был маленьким, моя мать каждый день чуть свет будила меня и тащила в детский сад. А мне так хотелось поспать. Я плакал и просил её: «Мама, не буди меня так рано, я хочу спать». А она мне отвечала: «Не могу сынок, ты должен вставать и одеваться, иначе я опоздаю на работу». «Ну и пусть», — отвечал я. «Нельзя, маленький, иначе меня уволят с работы, и нам не на что будет жить. Ты должен идти в садик». Должен. Я всегда и всем должен. В садике ходить шеренгой, за ручку с девочкой. В школе собирать металлолом и петь пионерские песни. В армии ползать по болотам и таскать на своём горбу пулемёт. И всюду так: должен, должен, должен. Как в той песне: «И где бы я ни был, и что б я ни делал, пред родиной вечно в долгу». Как я ненавижу это слово! Я не хочу быть должником. Я бы лучше заплатил тому, кто хочет собирать металлолом, тому, кто любит ползать с автоматом. Так нет, фигушки: у нас всё продумано. Как бы ты ни вкалывал, тебе заплатят именно столько, сколько тебе необходимо, чтобы ты мог прокормиться и не ходить нагишом по улицам. Разве не так? Взять хотя бы командировочные. Два рубля пятьдесят копеек на день. Рубль на койку в захудалой гостинице, рубль на жратву, полтинник на трамвай. Я не могу на эту подачку даже бутылку шампанского выпить с другом.
— Почему не можешь? — возразил Славка. Он поднялся из-за стола и направился к стойке бара. Вася с интересом наблюдал за ним. — Вот, пожалуйста, бутылка шампанского. Открывай и пей, — Славка поставил на стол бутылку.
— Ты что, Славик, я так болтал, ради разговора, а ты мой трёп за правду принял. Обижаешь.
— А ты не обижайся. Я просто хотел тебе доказать, что и в нашей стране любой человек в состоянии купить бутылку шампанского. Не стесняйся, Вася. Открывай и пей.
— А ты?
— Я не хочу.
— Тогда верни её, а то денег на обратную дорогу не хватит.
— Хватит, — упрямо ответил Славка.
— Тогда предлагаю следующий вариант. Берём шампанское и идём гулять по набережной, на набережной снимаем двух девчонок и возвращаемся в общежитие. Деньги за шампанское делим пополам. Согласен?
— Нет, Вася. Во-первых, я женат. Во-вторых, я почти не спал двое суток.
— И кто твоя жена?
— Девчонка с нашего завода. Работает на сборке кинокамер. Мы с ней три года встречались, а в апреле прошлого года поженились.
— Слава, я всю жизнь мечтаю купить кинокамеру, да денег не хватает. Ты не мог бы мне достать на заводе кинокамеру подешевле?
— Как я её достану? Не воровать же?
— Может, вам, как своим работникам, продают по дешевке?
— Я о таком не слышал. И давай поменяем тему, — предложил Никонов.
Дальше разговор не клеился. Они рассчитались с официанткой и вернулись в общежитие. На следующий день Никонов вышел из института в шесть часов. Настроение было отличное. Сегодня они с Громовым успели сделать копии чертежей и сдать их в первый отдел для отправки в Красногорск. У Никонова оказался свободным сегодняшний вечер, и ещё завтра он мог целый день посвятить знакомству с Ленинградом. Сейчас, если Вася уже в общежитии, они пойдут в Эрмитаж. Но Васи в комнате не было. На столе стояла наполовину выпитая бутылка шампанского.
— Тётя Аня! — обратился Славка к уборщице и одновременно администраторше общежития, вытиравшей пыль с окон в коридоре. — Вы не видели, куда ушёл морячок из нашей комнаты?
— Какой морячок?
— Тот, что ночевал со мной в шестой.
— Из шестой, рыжий такой офицер, ты про него спрашиваешь? А что, он у тебя украл чего-нибудь? — насторожилась тётя Аня.
— Нет, ничего не украл. Значит, он военный, а я думал, моряк.
— Нет, офицер, лейтенант. Он мне удостоверение показал, когда я его в журнал приезжих записывала.
От слов тёти Ани у Никонова сразу испортилось настроение, он вернулся в комнату, лёг на кровать и закрыл глаза. «Почему Васька назвался моряком? — думал Славка. — Может быть, он и не говорил, что он моряк? Сработало моё воображение? Увидел человека в тельняшке и решил, что он моряк. Военные десантники тоже в тельняшках. Но Васька был в гражданской одежде. В этом тоже нет ничего особенного. Приехал в Ленинград, в командировку, в гражданской одежде, а форму оставил дома. Нет, кажется, он что-то о моряках говорил. И я, дурак, расслабился от ста грамм, разболтался, а может быть этот рыжий, Вася, из КГБ и специально ко мне подселен, чтобы меня прощупать? Недаром он меня про завод пытал. Проверял на «вшивость», кинокамеру просил достать». Славка поднялся с кровати. Достал командировочное удостоверение и побежал в бюро пропусков. Там быстро отметил своё отбытие. Вернулся в общежитие, взял свой чемоданчик и пошёл к администраторше.
— Тётя Аня, я уезжаю. Сколько я вам должен?
— Да что случилось-то? Тот рыжий с утра все писал чего-то, потом от коменданта кому-то позвонил, схватил чемоданчик, бросил мне на стол пятьдесят копеек и убежал. Теперь ты срываешься, на ночь глядя. Если денег нет, живи бесплатно, комната пока свободна. Завтра успеешь уехать.
— Спасибо, тётя Аня. В комнате на столе стоит полбутылки шампанского — выпейте или коменданту отдайте.
— А сам не осилил?
— Я, тётя Аня, не пью.
— Все вы не пьёте, — не поверила администраторша.

На следующее утро, прямо с поезда Никонов направился на завод. Вошёл в своё КБ, и с первых секунд ему показалось, что он ошибся дверью. В зале стояли новые кульманы, а у двери сидел вахтёр:
— Ваш пропуск, — строго потребовал он.
Никонов раскрыл перед лицом вахтёра своё удостоверение. Тот внимательно посмотрел на значок в удостоверении.
— Вам сюда не положено.
— Как не положено? Я здесь работаю, вон — у окна — мой кульман.
— Ничего не знаю. В пропуске должен быть другой знак.
— И что же мне прикажете делать?
— Идите в первый отдел и проставьте значок для прохода в КБ Соболева.
Ничего не понимая, Никонов пошёл в первый отдел, где ему ясно объяснили, что в списках сотрудников КБ Никонов не значится, и предложили пройти к заместителю Соболева — товарищу Минькову Натану Борисовичу.
— А где он?
— В кабинете Шпачинского. Сам Шпачинский теперь сидит в дирекции завода.
Войдя в кабинет, Славка увидел за столом Шпачинского — еврея лет сорока — и, не здороваясь, сходу выпалил:
— Почему меня не пускают на моё рабочее место?
— А вы кто такой и где скажите, пожалуйста, ваше рабочее место?
— Моя фамилия Никонов. Я вернулся из командировки в ГОИ, а меня не пускают в отдел.
— Никонов? Впервые слышу. Вахтёр прав, сотрудника по фамилии Никонов в нашем отделе нет.
— Как нет, когда в первом ряду справа у окна стоит мой кульман?
— Кульман, молодой человек, не ваш, а государственный. Если у вас в КБ остались личные вещи, скажите вахтёру, что я разрешаю вам пройти и забрать их.
— Товарищ Миньков, я Никонов — ведущий конструктор по изделию «Жемчуг-1».
— Товарищ Никонов, я неясно выражаюсь или вы такой непонятливый? Повторяю, в списках сотрудников КБ вас нет, а кому быть ведущим конструктором по изделию «Жемчуг-1», позвольте нам решать. У нас в отделе три десятка опытнейших инженеров сидят без дела, и позвольте вам напомнить, что ваше назначение было временным.
— И что же мне теперь делать?
— Как старший товарищ могу вам дать один совет. Вы в последнее время трудились под руководством Григория Алексеевича Белого. Я прав?
— Да, трудился, — пролепетал Славка.
— Вот и прекрасно. Напишите на моё имя заявление об увольнении по собственному желанию, я подпишу, берите расчёт и поезжайте в Загорск. Думаю, Григорий Алексеевич с удовольствием примет вас к себе, у него сейчас такая напряжёнка с конструкторами. Я даже не сомневаюсь, что он вас возьмёт с повышением, — Миньков мило улыбнулся.
— Но я не хочу уезжать из Красногорска! И вообще, зачем в таком случае надо было посылать меня в ГОИ?
— Я вас не посылал. За изделие, пожалуйста, не беспокойтесь. Отчёт о командировке оставьте в первом отделе. Или вы считаете, что мы без вас не разберёмся?
— Я так не считаю. Я не пойму — куда мне идти?
— По-моему, я вам, товарищ Никонов, дал отличный совет, — Миньков внимательно посмотрел Никонову в глаза, выдержал небольшую паузу, затем продолжил: — Ну, если вы окончательно решили остаться на заводе, пройдите к товарищу Бешенову, я ему о вас докладывал.
Славке хотелось крикнуть: «Что же ты мне голову морочил, что первый раз слышишь мою фамилию?» — но он сдержался.
— Кто такой Бешеный?
— Бешенов Николай Адамович, заместитель начальника ЦКБ. Павел Васильевич сейчас находится в отпуске.
— Это я знаю.
— Кабинет Николая Адамовича расположен против кабинета Шевалдина. Пройдите к нему — возможно, он предложит вам другую работу.
Как и следовало ожидать, секретарша Никонова к Бешенову не пустила, а велела сидеть и ждать, когда тот освободится. Просидев с полчаса, он решил больше не ждать, а пойти в дирекцию и найти Шпачинского. Но в этот момент открылась дверь приёмной, и вошёл Маслюков.
— Привет, Никонов, уже прискакал.
— Здравствуйте, Юрий Дмитриевич, — начал Никонов, но не успел больше сказать ни слова. Маслюков исчез за дверью кабинета Бешенова. Никонов снова опустился на стул, не зная, как поступить.
Прошло ещё минут десять. Вдруг из стоящего на столе секретарши динамика послышался голос:
— Нина, Никонов ещё в приемной? Пришли его ко мне срочно.
— Пройдите, — вежливо улыбнулась Нина.
В кабинете во главе стола сидел заместитель Шевалдина, седовласый, холёного вида еврей. Напротив него сидел главный инженер завода Маслюков. Он указал Никонову на стул рядом с собой.
— Садись, Вячеслав, рассказывай. Как, не зря съездил?
— Не зря, Юрий Дмитриевич. Мы теперь знаем, как сократить вес аппарата на целых шестнадцать килограмм.
— Молодец, Славик, не тяни, срочно садись, дорабатывай чертежи и отдавай в производство.
— Как я могу дорабатывать, когда меня в отдел не пускают! — взволнованно выкрикнул Славка.
— Кто не пускает? — удивился главный инженер.
— Миньков.
— Кто такой Миньков? Что происходит, Николай Адамович?
— Видите ли, Юрий Дмитриевич, Евгений Васильевич Соболев ещё не вернулся.
— Ты не крути, я знаю, где Соболев. Давай короче.
— Изделие Соболева закрывается. У Минькова весь отдел практически без работы сидит.
— Ещё короче.
— Вот Миньков и предлагает загрузить отдел изделием «Жемчуг-1».
— Понятно. Ну-ка давай сюда этого сердобольного. Я сейчас вам обоим мозги прочищу.
Бешенов покраснел и выбежал из кабинета.
— Ну, гады! Ты понял, что творят? Это они решили тебя выжить за то, что ты Царевскому вместо узла юстировки кукиш показал. Царевский, естественно, позвонил Бешенову или Минькову и выказал им свою обиду на тебя. А эти друзья рады стараться. Кто Царевский — и кто ты! Ну, мафия, чего надумали. У Царевского, видите ли, амбиции взыграли, и эти подхалимы нашли способ ему задницу лизнуть. А на план им наплевать. Я им сейчас мозги поставлю на место. До приезда Соболева будешь работать под моим личным контролем. Я эту лавочку прикрою, — в кабинет вернулся Бешенов и запыхавшийся Миньков. — Вы кем у нас работаете? — резким голосом спросил Маслюков, глядя в глаза Минькову.
— Заместителем начальника КБ, — предчувствуя надвигающуюся грозу, ответил тот.
— А я, простите, испугался и подумал, что вы уже назначены министром или, по крайней мере, начальником главка, — в голосе главного инженера звучали издевательские нотки. — А вы всего-навсего заместитель начальника конструкторского бюро. В таком случае, объясните, кто вам дал право отменять приказы директора завода? Я вас спрашиваю!
— Если вы имеете в виду приказ о назначении товарища Никонова, я извиняюсь, но, согласно приказу, товарищ Никонов назначен ведущим конструктором временно.
— Кем назначен?
— Директором завода, конечно. Но я считал…
— Меня не интересует, что вы считали. Меня интересует, как вы посмели нарушить приказ директора. Завод пашет дни и ночи, строит цеха, лаборатории, экономит каждую минуту. Министр лично отслеживает графики работ, а в это время какой-то Миньков решает приостановить все работы. Это что, саботаж или дурость? Я вас спрашиваю?
— Простите, Юрий Дмитриевич, но рассматривать ситуацию под таким углом нельзя.
— А под каким можно? На разработку проекта у Вячеслава ушёл почти год, столько же уйдёт на передачу дел. Вы знаете, на сколько килограмм надо уменьшить вес изделия? Нет? А Никонов знает. Вы знаете, как его уменьшить? Отвечайте, я вас спрашиваю.
— Я пока незнаком с требованиями к изделию.
— Вот именно. Незнаком. А Никонов знаком и знает, как уменьшить вес изделия. Знаешь, Вячеслав?
— Теперь знаю.
— На первый раз, товарищ Бешенов, я делаю вам устное замечание. В третьем квартале «Жемчуг-1» должен полететь в космос, и полетит, если вы не будете меряться чинами и званиями, а всем ЦКБ подключитесь к завершению конструкторских работ по изделию и поможете Никонову, повторяю — Никонову — сдать чертежи в производство в срок. С сегодняшнего дня вы, Николай Адамович, лично и ежедневно докладываете мне о завершении работ. Вам, товарищ Миньков, я объявлю выговор в приказе по заводу за самоуправство, при повторении — вылетите с завода пробкой. Это я вам обещаю. Николай Адамович, сегодня же принесите мне на утверждение приказ. Пишите: «В связи с завершением предварительных работ по изделию, инженеру-конструктору Никонову Вячеславу Владимировичу…» Я не путаю твоё отчество?
— Нет, не путаете.
— «…Присвоить первую категорию инженера-конструктора». Оклад уточните сами. Сегодня до семнадцати часов раскрепить всех сотрудников отдела по узлам и сборкам «Жемчуга». В семнадцать часов все трое явитесь ко мне с графиком доработки изделия по результатам его поездки в ГОИ. Вопросы есть? Тогда до семнадцати.
Маслюков вышел из кабинета, хлопнув дверью. Наступила тягостная тишина. Первым нарушил тишину Бешенов:
— Что вы сидите, товарищи? До совещания осталось несколько часов, а ещё столько работы. Натан Борисович, Маслюков в чём-то прав, сейчас действительно не время обмениваться политесами. Сроки со всех сторон поджимают. В шестнадцать часов с бумагами ко мне, рассмотрим их и пойдём к главному.
Совещание у главного инженера затянулось до ночи. Никонов и Миньков, покачиваясь от усталости и нервного перенапряжения прошедшего дня, не спеша направились в свой отдел. Шли молча, медленно, пытаясь пополнить свои силы ночным майским воздухом. Первым нарушил молчание Миньков:
— Вы у главного просили вернуть вам в бюро расчётчиков Кобозева. С завтрашнего дня Кобозев в вашем распоряжении. Вы, Вячеслав Владимирович, на меня не обижайтесь, в жизни всякое бывает. Будете старше — поймёте. Когда приходят чертежи из Ленинграда?
— Должны быть в понедельник, — ответил Никонов.
— Можете до понедельника отдыхать.
— Я хотел завтра поработать со смежниками.
— Завтра суббота, короткий день. Все будут заниматься уборкой. Так что отдыхайте.
— Не могу, Натан Борисович. Мне ещё отчёт о командировке писать надо.
— Ну, как знаете. В воскресенье наши комсомольцы идут в турпоход на Истринское водохранилище с ночёвкой. Советую вам присоединиться. Отдохнёте, подышите воздухом. Я полагаю, что в этом полугодии у вас больше выходных не предвидится.
— Спасибо, обрадовали. Я бы с удовольствием пошёл в поход.
— Тогда в чём дело? Запишитесь завтра у Васи Позжакова (это наш комсорг), и вперёд — на природу.
— Спасибо, запишусь обязательно.
На следующий день Миньков, запершись в кабинете, инструктировал Васю Позжакова — комсорга отдела:
— Мы с тобой, Василий, работаем вместе не первый год, и ты, Вася, знаешь, как я тебе доверяю.
— Я ценю ваше доверие, Натан Борисович, слушаю вас внимательно.
— Вот и ладненько. Ты, Вася, комсорг отдела и должен знать каждого человека: как он живёт, чем дышит.
— Я стараюсь.
— Я это вижу и ценю. К тебе сегодня подходил Никонов?
— Да, подходил. Записался на завтра в турпоход.
— Один или с женой?
— С женой.
— Ты, Вася, в походе внимательней приглядись к нему, пощупай его хорошенько, но без напряга, аккуратненько, как ты умеешь. Очень тебя прошу.
— А что, Натан Борисович, есть сигналы? — Позжаков перешёл на шёпот.
— Нет, Вася, не в этом дело. Никонов в отделе человек новый. И потом, как бы тебе объяснить, не верю я, Василий, в бескорыстный патриотизм. Откуда такая прыть? Без году неделя за кульманом, а уже ведущий конструктор важнейшего изделия. За такой срок можно научиться разве что карандаши затачивать. Он что, Моцарт, который в четыре года сел к роялю и сразу начал сочинять музыку?
— Может быть, он просто трудоголик. Я слыхал, что бывают люди, готовые за спасибо пахать день и ночь.
— Нет, Вася, не то. Я считаю, что Никонова кто-то тянет, у парня где-то есть мохнатая лапа. Вчера на совещании у Главного инженера сидят два десятка руководителей, взрослые люди. Маслюков к каждому обращался на «ты»: «я тебе приказываю, я требую», а как до Никонова дошёл, голос понизил и говорит: «я вас прошу, Вячеслав Владимирович», — как тебе это нравится? Вчера первую категорию ему присвоил. А ты говоришь, бескорыстно. Другие по двадцать лет в КБ вкалывают, а выше второй не поднимаются. Я очень тебя прошу, Вася. Не такой этот Никонов простачок, каким пытается себя показать. Надеюсь, ты меня понимаешь?
— Понимаю, Натан Борисович.
— Только аккуратненько.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Сбор туристов и выезд на Истринское водохранилище намечался на девять тридцать утра, но часы уже показывали одиннадцать, а автобуса всё не было. Женя Кобозев — длинноногий, неуклюжий и слегка сутуловатый очкарик — в очередной раз посмотрел на часы и, вздохнув, огласил:
— Намечала бабка с вечера пос…ть, а ей ужинать не дали.
— Фу, Женька, как грубо, ты же начальник бюро, — стараясь скрыть смех, сделала ему замечание Лариска — первая красавица отдела, жена Изи Ильчикеса.
— Не только грубо, но и вонько, — поддержал жену Изя, маленький шустрый еврей.
Вася Позжаков принял слова Кобозева как камень в свой огород:
— Зря вы смеётесь, автобус должен был подъехать в девять тридцать, но сломался. Я звонил в гараж, мне ответили: как отремонтируют, сразу подадут.
— Правильно, Вася, пошли ты их. Не всё ли равно, где загорать — у пруда или на асфальте? — пытаясь придать лицу серьёзное выражение, поддержал Позжакова Изя. — Нет, правда. По мне, так лучше подождать автобус, чем тридцать километров рюкзак на себе тащить, — заключил он.
Начинающие разгораться дебаты были прерваны шумом выползающего из ворот проходной автобуса. Ребята быстро побросали в него рюкзаки, палатки и прочую походную утварь и расселись по местам. Старенький развалюха-автобус, чихнув пару раз бензиновым перегаром, медленно направился в сторону города Истра, бренча и повизгивая на ямах и канавах разбитого за зиму шоссе. Ребята с тревогой прислушивались к скрипу и лязгу железа, ожидая, что машина вот-вот в последний раз газанёт и окончательно развалится. Но, к удивлению всех, автобус не развалился и примерно через час борьбы массы со скоростью, собрав последние силы, преодолел гору, отделяющую плотину водохранилища от речки Истра, ещё раз чихнул и остановился. Прокричав хором «гип-гип-ура!» победителю, туристы с шумом высыпали из машины. Изя Ильчикес схватил гитару и запел:
- На далёком севере бродит рыба-кит,
А за ней на сейнере ходят рыбаки…
— Изя! — прервал его Вася Позжаков, — Не будь нахалом. Отдай гитару жене и бери на плечи рюкзак и палатку.
— Ты что, Вася, я маленький, мне тяжело, я лучше вам песни петь буду. — Нам песня строить и жить помогает, она, как друг, и зовёт, и ведёт, — запел Изя, стараясь изо всех сил.
— Бери Рюкзак, Шаляпин ты мой, — Лариса погладила Изю по голове и взяла из его рук гитару. Изя послушно потянулся к тяжёлому рюкзаку. Все молча следили за его движениями.
— Чего стоите? Не видели, как ишаков нагружают? Нам ещё до Алехново два километра топать! — крикнул Изя ребятам и зашагал.
— Они хотят посмотреть, как тебя, миленький ты мой, рюкзачок с палаткой раздавит, — пояснила Лариса.
— И тебе меня не жалко будет?
— Жалко. Зато не стыдно перед товарищами.
— Давай свою палатку. Я понесу, — предложил Никонов. — Помоги закинуть её мне на спину. Немного повыше, вот так.
— А ты не надорвешься, парень?
— Не надорвусь, я почти полгода грузчиком на стройке работал, в день по двадцать мешков с цементом на четвёртый этаж таскал, а в них по сорок килограмм.
— Спасибо, я и в самом деле столько не утащил бы, — признался Изя, поднимая с земли рюкзак.
Команда тронулась в путь.
— Тебя, кажется, Изей зовут?
— Нет, Арнольдом. Изей меня ещё в школе прозвали потому, что я еврей. Но я не обижаюсь.
— А меня зовут Вячеслав, Слава.
— Эй, Никонов! — крикнул на ходу Вася Позжаков. — За сколько Изя тебя нанял его палатку тащить?
— Ни за сколько, — зло ответил Изя. — Запомни, Позжаков: помочь слабому — благородная черта каждого порядочного человека, а порядочного человека купить нельзя.
— Ты прав, Арнольд, порядочного человека действительно нельзя купить, зато можно продать, — отпарировал Василий и протянул Арнольду ведро с продуктами.
— Тащи, Арнольд, харчи, а ты, Вячеслав, отдай мне палатку, у меня рюкзак лёгкий — в нём тарелки и кружки, только котелок стальной, а всё остальное из пластмассы.
— Где же ты, Вася, раньше был? До стоянки всего метров триста осталось, — съехидничал Изя.
— Спасибо. Я и на триста согласен, — Никонов сбросил со спины палатку. Василий легко поднял её на плечо.
— Изя, открой нам с Вячеславом одну тайну.
— Пожалуйста, у меня от товарищей по комсомолу тайн нет.
— Ты хорошо поёшь, играешь на гитаре…
— И на пианино.
— И на пианино. Но мне кажется, этого недостаточно, чтобы покорить сердце Ларисы Викторовны. Чем же ты её соблазнил?
— Гитарой, товарищ комсорг. Пока вы вечерами после работы протирали штаны на собраниях и заседаниях, я до утра под Ларисиным окном пел ей серенады. А ещё тем, что, в отличие от тебя, я культурный и интеллигентный человек и не задаю товарищам подобных вопросов.
В голосе Изи Никонов почувствовал надвигающийся скандал и поспешил вмешаться:
— Арнольд, ты в ЦКБ работаешь?
— Нет, это Лариса в ЦКБ в архиве работает, а я в отделе снабжения.
— Как говорит известный сатирик Аркадий Райкин, в наш век прогресса и прогрессивки должность снабженца — самая уважаемая в стране после заведующего базой и директора магазина, так что, Изя, можешь быть спокойным, твоя профессия нужна родине, — съехидничал Позжаков.
— Зря смеёшься, Позжаков. Помотайся, как я, пару лет по командировкам, наладь деловые контакты с поставщиками, и поймёшь, легко ли быть незаменимым.
— Я не смеюсь. Умение наладить деловые связи — врождённое качество людей твоей национальности.
— Неправда. И среди русских много деловых. Ты, например, очень деловой человек.
— Ну-ка, поясни, чем я деловой? — в голосе Позжакова зазвучала угроза.
— Ребята, все ко мне! — раздался из леса голос Жени Кобозева. — Я вышел на поляну.
Никонов с товарищами ускорили шаг и вошли в лес. Запахло хвоей и влагой. С каждым метром всё явственней и громче слышался шум бьющихся о берег волн. Ещё двадцать метров, ещё десять — и взорам туристов открылась величавая, безмятежная гладь Истринского водохранилища. Солнце уже перевалило за зенит, и барашки волн, весело покачиваясь, играли солнечными зайчиками.
Изя сбросил свой рюкзак и повалился на землю.
— Что, пришли? — спросил Славка.
— Нет. Ты первый раз в походе? — отозвался Изя.
— Первый.
— Здесь много стоянок — и на этом берегу, и на том. Наша стоянка немного дальше. Позжаков пошёл её искать. За нашей поляной, метров через тридцать, стоянка студентов МАИ, за ней стоянка студентов ГИТИСА, и так по всему берегу.
— Вы что же, их помечаете?
— А как же. Обязательно на видном месте на дерево прикрепляется щит с указанием хозяев стоянки.
— А если ваша стоянка занята?
— Такого не бывает. Берег длинный, места всем хватит. Мы с Ларисой три года на водохранилище ходим, и пока наше место никто не занимал.
Из кустов раздался призыв комсорга:
— Все ко мне, я вышел на место.
Ровная зелёная лужайка, на которой и остановились на ночлег туристы ЦКБ, была размером с половину футбольного поля, с трёх сторон окружённая могучими соснами и берёзами. Четвёртой стороной был песчаный берег, плавно переходящий в водную гладь. Противоположный берег едва просматривался вдали.
Славка как зачарованный смотрел на движущиеся волны, на парящих в небе чаек, не в силах отвести взгляд.
— Что, Никонов, залюбовался величавыми просторами? — услышал он рядом голос Позжакова.
— Я, Вася, Гоголя вспомнил: «Редкая птица долетит до середины Днепра».
— Куда Днепру до нас! Здесь до того берега не меньше километра будет. Однако ещё налюбуешься, пора палатки ставить и дрова для костра заготавливать, пошли.
Ближе к пяти вдоль берега гуськом, с рюкзаками за спиной и гитарами в руках, потянулись новые стайки туристов. Одними из первых к стоянке красногорцев подошли студенты МАИ.
— Привет рабам Ватмана и Кульмана, а также слугам его величества Арифмометра!
— Привет, Икары бескрылые, — ответил за всех Женя Кобозев. — Я вижу, вы не только летать не можете, но и ходить по земле не научились. Солнце к закату, а вы только ползёте. Небесные черепахи, вам до стоянки ещё метров тридцать добираться, так что поспешите, а то в темноте заблудитесь.
Высокий маишник с двумя рюкзаками на плечах дёрнул по струнам гитары и громко пропел:
— А нас ничем не испугать,
Орлята учатся летать, —
и команда МАИ двинулась на свою стоянку.
Примерно в семь часов вечера ребята услышали шум двигателя. Все поспешили на берег в надежде увидеть плывущий по волнам катер.
Оказалось, что это не катер и не лодка, а нахальная жёлтая легковая машина пробиралась сквозь заросли. Не доехав до стоянки метров десять, машина остановилась. Из неё вышли двое мужчин. Один, лет шестидесяти, среднего роста, в кожаной куртке, с портфелем в руке, сразу направился к ребятам. На фоне расположившихся туристов вид человека с портфелем был настолько нелеп, что Женя Кобозев, собравшийся отчитать непрошеных гостей за езду по заповедному лесу, сжалился и сменил гнев на милость.
— Товарищи, простите, что нарушаю ваш отдых, скажите, пожалуйста, далеко ли стоянка студентов МАИ или ГИТИСа? Мы с товарищем уже целый час катаемся от поляны к поляне.
Подошёл и второй, среднего роста широкоплечий мужчина лет сорока, одетый в чёрный костюм. Его шея до подбородка была закутана тёплым пуховым платком. Он тяжёлой походкой приблизился к туристам, смущённо кашлянул в кулак и продолжил мысль человека с портфелем:
— Нас студенты пригласили на диспут к половине восьмого. Уже семь часов, а мы всё в пути. Я заместитель председателя Всероссийского Дома Народного Творчества Гофман Юрий Франциевич. Мой спутник - народный артист Дмитрий Николаевич Журавлёв. У нас, товарищи, встреча со студентами МАИ, приглашаю и вас. Будем знакомиться с замечательным произведением Александра Сергеевича Пушкина «Евгений Онегин». Приглашаю всех.
— Если и нас приглашаете, то я берусь указать вам путь к причалу, — высокопарно начал Изя.
— Арнольдик, Сусанин ты мой, — окликнула Изю Лариса. — Тебе что поручено коллективом?
— Хворост таскать.
— Вот и таскай, а товарищей я сама провожу.
Изя поднял с земли топор и послушно поплёлся за хворостом, а Лариса повела приезжих.
Ближе к восьми вечера на поляне студентов МАИ начала собираться молодежь. Ребята из Красногорска пришли раньше других и разместились на толстой берёзе, когда-то поваленной ветром. Ярко горел разведённый посреди поляны костёр. Журавлёв присел на пенёк, раскрыл книгу, и чтение началось:
…Меж тем Онегина явленье
У Лариных произвело
На всех большое впечатление
И всех соседей развлекло…
Со всех  сторон к поляне подтягивалась молодёжь. Ровный бархатный баритон чтеца постепенно захватывал внимание, в голове возникали образы старинного Петербурга, франтоватого Онегина, чувствительного Ленского, сестёр Лариных…
…Татьяна слушала с досадой
Такие сплетни; но тайком
С неизъяснимою отрадой
Невольно думала о том;
И в сердце дума заронилась;
Пора пришла, она влюбилась.
Так в землю падшее зерно
Весны огнем оживлено.
Давно ее воображенье,
Сгорая негой и тоской,
Алкало пищи роковой;
Давно сердечное томленье
Теснило ей младую грудь;
Душа ждала… кого-нибудь,
И дождалась… Открылись очи;
Она сказала: это он!...
Молодёжь с вниманием слушала волшебные строки Пушкина. Весна, вечер, поляна, костёр создавали необъяснимую ауру. И хотя Пушкин описывал события прошлого века, всем были близки чувства героев поэмы, потому что все были молоды, а впереди было лето, надежды и целая жизнь…

Романтика походных вечерних посиделок у костра с гитарами, самодеятельными бардами, неприхотливыми песенками часто дополнялась литературными диспутами, встречами с известными писателями, артистами, деятелями искусств. Так, несколько лет спустя, так же у костра, Славка впервые увидел молодого в те годы мало кому известного поэта Роберта Рождественского и будущего писателя-сатирика Михаила Задорнова.
Тогда был диспут о роли поэзии в жизни Советской молодёжи. Диспут проходил на той же поляне и тоже весной. Снова присутсвовал Юрий Франциевич Гофман.
Славка с женой пришли на поляну в самый разгар спора Гофмана с незнакомым молодым парнем. К этому времени он, уже председатель Всероссийского Дома Народного Творчества, восседал на высоком пне. Около него энергично размахивал руками худенький, чуть выше среднего роста, голубоглазый блондин с узким лицом и приятной улыбкой. Он вдохновенно что-то доказывал Юрию Франциевичу, подтверждая каждое своё слово взмахами рук и звонким заразительным смехом. Произнося фразу, блондин старался придавать своему лицу серьёзное выражение, но это у него не получалось. Губы его то и дело расплывались в улыбке, а по поляне разносился его заливистый смех.
 -  Как вы не понимаете, что эра агитбригад закончилась в тридцатых годах? Представьте картинку. Все представьте. На скотный двор колхоза передовика приезжает агитбригада. Первым делом вывешивается плакат типа «Нам песня жить и доить помогает». Готовы? Все представили? Идём дальше. На подмостки выходит бравый паренёк, обязательно в красной рубахе, и бодрым голосом читает стишок местного автора. Слушайте внимательно:
А навстречу мне идут коровы,
И приятно сердцу моему.
Я кричу им: «Милые, здорово!»,
А они мне отвечают: «Му!»
А одна молчит, она бросает
Грустный взгляд свой на окрестный мир.
Это молоко у ней скисает,
То есть превращается в кефир.
Воздух взорвался от смеха.
— Это ещё не все. Тихо. Сосредоточились. За краснорубашечником выходят две добротные доярки в цветастых сарафанах с нарумяненными щеками и поют частушки на злобу дня. Представили? Готовы?
Мой милёнок гармонист,
На гармошке шпарит твист.
А на скотный двор пришёл,
У тёлки вымя не нашёл.
Новый взрыв смеха.
— И это вы, Юрий Францевич, считаете народным творчеством?
— Подождите, Миша, не наскакивайте на меня. Признайтесь: всё, что вы сейчас до нас донесли, вы сами придумали?
— Нет. Я не поэт, я собиратель — что вижу, то и записываю, а вы, товарищ Гофман, уводите меня от главной темы. Я ещё раз подчёркиваю, что время бригад ушло, только клубы весёлых и находчивых — вот мерило интеллектуального развития общества. Игра, где зритель не просто смотритель и слушатель, а участник творческого процесса.
— Ай-ай-ай, товарищ Задорнов, вам ли обижаться на меня, не я ли способствовал выходу КВНа на центральное телевидение?
— Да, способствовали. А кто ввёл на телевидении цензуру передач? Почему каждая игра сначала записывается на плёнку, затем редактируется, как вы это называете, а потом в общипанном, как курица перед жаркой, виде выпускается на экран?
— У-у-у, Миша, вы посмотрите, сколько прекрасных молодых людей собралось. Пора начинать диспут.
Гофман вышел на середину поляны и минут пятнадцать рассказывал о высоком значении поэзии в жизни советского народа, о свободе творчества при социализме и творческой свободе всех народов нашей страны. Закончив мучительную речь, он предложил присутствующим высказать свои взгляды на роль поэзии в строительстве развитого социализма.
Начались прения. Одни считали, что поэзия должна вдохновлять и призывать, другие — что только воспевать или жёстко критиковать. Тема диспута — «Поэзия и свобода» незаметно перешла в тему «Поэзия и политика», и тут, неожиданно для себя, Никонов включился в дебаты:
— Свобода — понятие абстрактное. Свобода для раба или свобода для его господина — понятия разные. По-моему, в любом государстве, где есть власть, неважно какая — власть капитала или власть назначенного кем-то начальника, — слово «свобода» заменяется словом «диктатура». Так же и в поэзии. Как только поэт начинает писать по заказу власти, его стихи превращаются в барабанную дробь. Возьмите, например, позднего Маяковского:
Дымовой
дых
тяг.
Воздуха береги.
Пых-дых,
пых-
тят
мои фабрики.
Это уже не Пегас летит по небу, а тяжеловоз тащится по булыжной мостовой. Каждая строка — как гвоздь в уши. Или последние стихи Вознесенского — то же самое.
— Это интересный взгляд, — заикаясь, заметил стоявший, облокотясь на берёзу, долговязый и черноволосый мужчина. Славка повернулся к нему. Слегка сутуловатый, с бледным лицом и длинными торчащими из рукавов чёрного нескладного пиджака руками мужчина отрвал своё тело от берёзы и неуклюже, вразвалку, шагнул к Славке. – Пппродолжайте, мммолодой человек, - сильно заикаясь, попросил он.
— Чего продолжать-то? Нет, правда, лично мне больше по душе стихи Есенина или современного поэта Степана Щипачёва.
— А ну-ка, молодой человек, прочтите нам что-нибудь из Щипачёва, — подзадорил Славку Гофман.
— Пожалуйста:
В одной рубашке дрожь берёт.
Слыхал, примета есть в народе:
Когда черёмуха цветёт,
Холодный ветер на свободе.
Пора домой. Но в ясный вечер
Нам хорошо сидеть одним.
О, эти худенькие плечи
Под синим пиджаком моим!
Поди, и звёзды понимают,
Что нас обоих дрожь берёт…
Но так всегда бывает в мае,
Когда черёмуха цветёт.
Славка умолк, раздались аплодисменты.
— Если бы Пушкин был политиком, он никогда бы не написал «Руслана и Людмилу».
— А мне кажется, вы заблуждаетесь, — возразил Рождественский. Все притихли. Он поднялся с пенька. Подошёл к Никонову и протянул руку: — Роберт. А вас как зовут?
— Вячеслав, — они обменялись рукопожатиями.
— Поверьте, Вячеслав, поэт не может жить вне политики, — и, уже обращаясь ко всем присутствующим, слегка повысив свой трубный баритон, продолжил: — Жизнь состоит из шёпота и грохота, любви и ненависти, глобальных проблем и будничных забот. Есть в ней снега и дожди, слёзы и смех, надежды и разочарования, и всё это, как ни странно, вмещается в маленькое человеческое сердце. Вмещается целиком. Поэтому Пушкин написал «Руслана и Людмилу», и он же написал «Во глубине сибирских руд», «Евгения Онегина» и «Капитанскую дочку». Я, Вячеслав, категорически против политической ангажированности поэта, но и уход от политики — вещь утопическая. Быть вне политики — уже политика. Стихи вы прочли очень хорошо. А теперь, если никто не возражает, я прочту несколько своих стихотворений.
Рождественский читал свои стихи медленно, иногда заикаясь, иногда картавя, почти без ударений, делая длинные паузы между строк. Но стихи его были прекрасными:
Над головой
созвездия
мигают.
И руки сами тянутся
к огню…
Как страшно мне,
что люди привыкают,
открыв глаза,
не удивляться дню.
Существовать.
Не убегать за сказкой.
И уходить,
как в монастырь,
в стихи.
Ловить Жар-птицу
Для жаркого
с кашей,
А Золотую рыбку —
Для ухи.
Молодёжь слушала поэта, затаив дыхание. Каждое слово проникало прямо в сердце, будоражило разум, заставляло думать. Уже солнце опустилось за горизонт, а Рождественский всё читал и читал …

…Да, много интересных и полезных встреч было в турпоходах. А сейчас, дочитав десятую главу «Евгения Онегина», Журавлёв закрыл книгу, тяжело поднялся, потирая затёкшие ноги, и, под аплодисменты попрощавшись с ребятами, направился к машине. Гофман последовал за ним.
Молодые люди без гама и шума маленькими группками расходились по своим стоянкам, вполголоса обсуждая услышанное, задумываясь о своей роли и своём месте в этом огромном мире. Кто-то тихо произнёс строки из поэмы: «Мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь…», в ответ раздался смех. Постепенно поляны наполнялись ударами топора, голосами, звуками гитар и беззаботными песнями…

Никто тогда и не предполагал, что в далёком 1991 году Советский Союз развалится и в стране на долгие годы воцарится хаос и бандитский беспредел. Миллионы граждан великой страны вынуждены будут жить на свалках, питаясь отходами, найденными в мусорных ящиках. Что в том же девяносто первом году Юрию Францевичу Гофману, дряхлому старику, рэкетиры положат на живот раскалённый утюг, требуя подписать документ о передаче здания Дома Народного Творчества, принадлежащего государству, в частную собственность одного из главарей Солнцевской мафии, отчего Гофман категорически откажется и умрёт в страшных мучениях, и никто из официальных органов не попытается найти и наказать преступников. Да кому это нужно? Подумаешь, Гофман. В России кровь льётся рекой. Стаи волков вышли на охоту и раздирают страну на мелкие кусочки. И в этой кровавой оргии Миша Задорнов, уже известный в стране и за рубежом писатель-сатирик, будет пытаться своими беззубыми байками смешить умирающих от голода, беззащитных людей.
Всё это будет потом. А пока в умах молодежи только-только зарождалась искра осознания того, что свобода и демократия — это хорошо, а диктатура — плохо. Впоследствии многие из них будут гордо называть себя шестидесятниками, борцами за свободу, на самом деле будучи диссидентами, проповедующими прелести капиталистических свобод, не стесняясь при этом жить на подачки из-за рубежа.
О, великая российская доверчивость! Воистину — что имеем, не храним, потерявши плачем.

…Всё это будет потом, а сейчас на полянах затрещали разгорающиеся ветки костров, языки пламени причудливо закачались на волнах, рисуя загадочные картинки на водной глади. Кое-где зазвенели струны гитар, потекли беззаботные, озорные походные песни.
Изя взял гитару:
— Ребята, внимание. Послушайте новую песню Владимира Высоцкого, — и, не дожидаясь одобрения, подражая хриплому голосу Высоцкого, запел:
В заповедных и дремучих
Страшных Муромских лесах
Всяка нечисть бродит тучей
И в проезжих сеет страх:
Воет воем, что твои упокойники,
Если есть там соловьи —
То разбойники.
Страшно, аж жуть!
Змей Горыныч взмыл на древо,
Ну раскачивать его:
«Выводи, Разбойник, девок, —
Пусть покажут кой-чего!
Пусть нам лешие попляшут, попоют!
А не то я, матерь вашу, всех сгною».
Страшно, аж жуть!..
За песнями и шутками никто не замечал, что стрелки часов давно перевалили за полночь. Озорные громкие песни постепенно сменились задушевными, лирическими. Ближе к рассвету голоса стихли, только потрескивание горящих сучьев, подбрасываемых в костёр дежурными, светлячки искр, уносимых ветром и гаснущих на лету, да отблески костров на том берегу, уже покрывающиеся предрассветной дымкой, извещали о том, что скоро наступит новый день с его радостями и заботами. Для одних он будет первым, для других последним днём жизни на этой прекрасной планете, а для большинства — обычным, очередным днём существования на этой грешной земле.
Двадцать девятого сентября с утра по отделу прошёл слух о том, что вернулся из командировки Соболев. Правда, вернулся он ещё двадцать второго, но все эти дни находился либо в министерстве, либо у руководства завода, а сегодня с утра вместе с начальником ЦКБ Шевалдиным, не заходя в отдел, побежал к главному инженеру.
В отделе витала напряжённая тишина. Сотрудники передвигались осторожно, стараясь не шаркать ногами и не греметь стульями. Переговаривались шёпотом. Все понимали, что в эти минуты в кабинете Маслюкова решается дальнейшая судьба каждого из них. Первым тишину нарушил охранник:
— Вячеслав Владимирович! К вам Ильчикес из отдела снабжения. По разовому пропуску. Примите?
Сотрудники с укоризной обратили свои взоры на охранника. Тот почувствовал, что свалял дурака, и, понизив голос на полтона, уточнил:
— Мне его пропустить или как?
— Конечно, пропустите. Проходи, Арнольд Александрович. Привет. Садись поближе. Какие трудности?
— Вот, принёс копию вашей ведомости на металл и комплектующие изделия. Проверь.
— Ладно, давай посмотрю.
— А что это у вас в отделе какая-то необычная тишина? Говорят только шёпотом и лица у всех как на похоронах. Умер, что ли, кто?
— Нет. Ждут прихода шефа. Он полгода находился в командировке, люди волнуются: как приехал? с чем приехал? как дальше работать будем?
— А ты почему спокойный? Или ты застрахованный?
— Точно. Я застрахованный. Мне бояться нечего. Отберут «Жемчуг» — дадут другой прибор. Не дадут — вернусь в цех на старое место, буду тот же «Жемчуг» собирать.
— И тебе не жалко будет? Ты столько сил в него вложил, а кто-то будет пенки слизывать?
— Вру я всё, а ты и поверил. «Жемчуг» уже на выходе, через месяц-полтора цех его соберёт — и прости-прощай. Что дальше будет, покажут первые лётные испытания. Кончай, Изя, отвлекать меня. Вот тебе моя спецуха. Бери свою ведомость и сиди, сравнивай, если тебе делать нечего. Скажи по-честному: зачем пришёл?
— Слава, ты Лариску в отделе не видел? — Арнольд смутился и покраснел.
— С этого бы и начинал. Нет, Арнольд, твою Ларису я сегодня в нашем отделе не видел.
— А где Миньков сидит?
— До вчерашнего дня сидел в кабинете Соболева, направо за дверью, а вчера пересел в отдел. Его стол рядом с выходом, первый у окна, слева. Но его за столом сейчас нет.
— А мне в архиве сказали, что Лариса часа полтора назад ушла в ваш отдел к Минькову. Наврали.
— Может быть, и не наврали. Скорее всего, они в первом отделе. ВАУ с производства снимают и сдают в архив, а там документации томов двести, на месяц работы. Так что не волнуйся.
— Так я и поверил! Будет Миньков архивами заниматься! Вон сколько у вас техников в отделе. Послал бы любого, чем самому пыль глотать. Слава, будь другом, сбегай в первый отдел, посмотри, там они или нет?
— Ты что, Арнольд, белены объелся? Ларисе твоей двадцать один год, Минькову далеко за сорок. Он ей в отцы годится. Если не веришь жене, зачем тогда женился?
— Люблю я её. Давно, ещё со школы. Я никогда не решился бы сделать ей предложение. Вокруг Лариски знаешь какие парни крутились? Неожиданно всё получилось.
— В наше время неожиданно только дети получаются.
— Примерно так и у нас всё произошло. Три года назад случайно узнал я, что Лариса любит в турпоходы ходить, я и пристроился к ним в команду. Два года с ними таскался, она на меня никакого внимания не обращала. А в прошлом году в сентябре неожиданно пригласила к себе на вечеринку. Родители её к друзьям на дачу уехали. Я, конечно, пришёл, как порядочный, с цветами и бутылкой шампанского. Посидели компанией, попели песни, потанцевали. Конечно, выпили. Я и не помню, как захмелел и заснул. Ты знаешь, Слава, я почти не пью, а тут как подкосило. Переволновался наверно. Просыпаюсь ночью, смотрю: лежу я на Ларисиной кровати, а, главное, она рядом лежит и гладит меня по голове. Глаза такие добрые. «Ну что, — говорит, — Арнольд, будешь сам мне в любви признаваться или я первая должна?» «А ты, — спрашиваю, — что, и вправду меня любишь?» «Я, — отвечает Лариса, — давно заметила, что ты ко мне неравнодушен, да всё ждала, когда ты сам об этом скажешь, а ты всё не решался. Шаляпин ты мой». При чём здесь Шаляпин, когда у меня тенор? «Я, — отвечаю, — Лариса, люблю тебя больше жизни, а признаться не решался потому, что боялся, что ты надо мной посмеёшься». «Дурашка, — говорит, — ты мой», и поцеловала. Я совсем одурел от счастья и бросился на неё. Примерно через неделю Лариса мне шепчет, что у нас, наверно, будет ребёнок. Я тут же схватил её за руку и, не спрашивая согласия, потащил в ЗАГС. Написали мы заявление, а через два дня нас расписали. Свадьбы решили не справлять, чтобы зря Ларису не волновать в таком положении. Жить она переехала к нам. У них с отцом и матерью комната в коммуналке, а у нас с мамой, после того, как три года назад папа умер, а сестра замуж в Киеве вышла, трёхкомнатная квартира на двоих осталась. Живи — не хочу.
— Значит, у вас дети есть? — уточнил Никонов.
— Нет, к сожалению. Через месяц Лариса сказала, что у неё выкидыш произошёл. Слава, ну я прошу тебя, сходи в первый отдел, посмотри, там она или нет? — лицо Арнольда приняло такое страдальческое выражение, что Никонов не смог ему отказать.
— Ладно. Пошли вместе. Здесь я тебя одного оставить не имею права. Постоишь в коридоре, а я зайду в первый отдел. Если она там, что ей сказать?
— Ничего. Скажи что хочешь, только не говори, что я тебя послал, а то она злится, когда я её ревную.
В первом отделе Ларисы, так же, как и Минькова, не оказалось. Возвращаясь оттуда, Никонов спросил у секретаря, не знает ли она, где Миньков.
— Он сегодня в министерстве. Будет после обеда, а вас, товарищ Никонов, просил зайти Фёдор Евгеньевич. Он пришёл от Главного, и ждёт вас у себя в кабинете.
— Вот видишь, Изя, Миньков в Москве, зря ты волновался, и вообще, кончай ты так себя терзать и жену позорить. Лариска узнает о твоих беспочвенных подозрениях, бросит тебя и правильно сделает. Тоже мне Отелло нашёлся. Себя измотаешь и ей жизнь испортишь.
— Может быть, ты и прав, — в голосе Арнольда звучали нотки сомнения. — Спасибо, Слава, будь здоров.
— Постараюсь, — ответил Вячеслав и направился в кабинет Соболева.
Федор Евгеньевич сидел за столом в странной позе: его левое плечо было сантиметров на пятнадцать ниже правого. Создавалось впечатление, что он попытался нагнуться, чтобы поднять с пола упавший предмет, да так и замер в этой позе. Никонов слышал, что у Соболева врождённое искривление позвоночника и левая нога короче правой, но то, что он увидел своими глазами, было настолько невообразимо, что на несколько  секунд повергло его в шок. Соболев улыбнулся и, поздоровавшись, предложил Никонову сесть.
— Не возражаешь, если я сразу перейду на ты? Не люблю выкать сослуживцам. За эти дни я успел ознакомиться с твоей работой и обсудить с товарищами твою кандидатуру на должность ведущего конструктора. Не скрою, я услышал о тебе много хорошего, но есть и плохое. С чего начнём?
— Давайте с плохого, Фёдор Евгеньевич.
— Ты как в еврейском анекдоте. Слышал? Умирает старый Абрам. Врач осмотрел его, затем вышел из спальни и долго о чём-то шептался с его женой Сарой. Когда врач ушёл, Абрам позвал Сару. «Сара, что тебе сказал доктор?» — «Немного плохого, но есть и хорошее. С чего начать?» — «Не томи, Сара, начни с плохого». — «Завтра ты, Абрам, умрёшь». — «А что же тогда хорошее?» — «Я очень выгодно сторговала доктору твои новые ботинки».
— Я слышал этот анекдот, — ответил Никонов, оставаясь серьёзным.
— В таком случае, вернёмся к тебе. Ты, Слава, не в меру жаден на работу. Стараешься всё сделать сам. Замкнут, не доверяешь товарищам. Вот пример. Никольский Семён Петрович — прекрасный конструктор, высшей категории, двадцать шесть лет за кульманом. Он у меня самое сердце ВАУ проектировал, а ты ему простенькие узелки поручил.
— Это не потому, что я ему не доверяю, — возразил Никонов. — Он очень медленно работает, а времени осталось — полторы недели до сдачи в производство.
— И опять ты не прав. У Семёна такая манера работы. Он долго думает. Пока у него в мозгу вся конструкция не сложится, он к ватману не подойдёт, а когда всё сошлось, он за один-два дня выдаст столько, сколько ты, брат, за неделю не начертишь. Нам с тобой предстоит долгая совместная работа, и, ты меня прости, но я навёл о тебе некоторые справки. Поверь, Слава, ты своим рвением никому ничего не докажешь.
— Я и не собирался никому ничего доказывать, — возразил Никонов.
— А вот это неправда. Давай сразу договоримся: больше друг другу не врать. Без взаимного доверия совместной работы не получится. Ты рвёшься доказать всем, что ты честный Советский труженик и гражданин. Я знаю, что ты почти полгода просидел в тюрьме и год в лагере. Так?
— Так.
— И теперь ты вкалываешь день и ночь, чтобы кому-то что-то доказать? Поверь мне, Никонов, стань хоть трижды героем труда, ты никому ничего не докажешь, да и не стоит этого делать. Пройдёт тридцать, сорок лет, всё равно найдутся подонки, всегда готовые крикнуть тебе вслед: «Вон, смотрите, идёт бывший арестант, строит из себя порядочного человека, а ведь он преступник». Я знаю, что говорю. Для одних я — академик, герой труда, а для других — урод. Что же мне теперь, повеситься? Хрен им. Не дождутся. Судьба дала мне эту жизнь, и другой никогда не будет. Значит, надо жить. Жить и радоваться. Вокруг столько прекрасного. Ты в Ленинград в командировку в мае ездил, посмотрел Эрмитаж?
— Я не успел в него сходить, — признался Слава.
— В следующую поездку составишь мне подробный отчёт о посещении Эрмитажа, Пушкинского музея и о том, какой спектакль ты посмотришь в драматическом театре. Имей в виду: память у меня отличная, и задание моё потребую выполнить. Так и знай.
— От такого задания не откажусь, — улыбнулся Никонов.
— Вот видишь: и улыбаться ты умеешь, и улыбка у тебя приятная. А теперь перейдём к делу. Заканчивай сдачу документации в производство и садись за новую систему. Задача такая: твой аппарат должен научиться не только фотографировать отдельные участки земли, но и вести постоянную телевизионную съёмку и передавать её на телеэкраны, установленные в центрах управления полётами. Соображаешь? Техническое задание напишем вместе.
— Выходит, мы сами себе будем ТЗ сочинять?
— И сочинять, и бегать по институтам — согласовывать, и доказывать сомневающимся своевременность наших предложений. А ты как думал? Через тернии к звёздам, — Соболев показал пальцем вверх. — Только так. Всё, Слава, скажи секретарю, пусть пришлёт ко мне Минькова.
— Миньков с утра в министерстве.
— В каком министерстве? Я его никуда не посылал.
— Не знаю, Фёдор Евгеньевич. Фаина Георгиевна сказала, что Миньков до обеда будет в министерстве. Возможно, я не расслышал.
— Тогда скажи Фаине, пусть минут через десять соберёт ко мне всех начальников бюро и групп, естественно, и парторга с комсоргом и профоргом, и сам заходи.
Уже через десять минут после того, как руководители вышли из кабинета Соболева, от томительной тишины в отделе не осталось и следа, и до конца рабочей смены отдел гудел как встревоженный улей. Во-первых, сотрудники ещё раз услышали, что все остаются на своих местах, что никаких сокращений и переводов не будет, во-вторых, всё КБ, без исключения, переходит на космос. Но всё это не главное. Сотрудники, разбившись на группки, кучки, а то и просто по парам, делали прогнозы на будущее. Одни сходились на том, что Никонов теперь попрёт в гору семимильными шагами, следовательно, надо налаживать с ним дружеские отношения, другие придерживались противоположного мнения, считая, что Соболев, у которого всегда куча идей, полгода, а то и весь год, будет летать по верхам, пробивая всё новые и новые темы. А Миньков, как его заместитель, конечно, не допустит, чтобы какой-то пацан оставался ведущим, в то время как на эту роль у него есть свои кандидатуры — верные Минькову люди, например, Борис Лазаревич Таубе или, на худой конец, Миша Слепцов. Оба с Миньковым проработали больше десяти лет, и всё время тот, пользуясь своей дружбой с заместителем начальника ЦКБ Бешеновым, тащил их за собой из отдела в отдел.
Уже прозвенел звонок, сообщавший об окончании рабочего дня, и сотрудники стали постепенно расходиться по домам, так и не решив для себя этой важной политической задачи.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Миша Слепцов по своей натуре был активный лентяй. Ещё до войны, в восьмом классе, на уроке труда ему на правую ногу упала тяжёлая металлическая болванка и раздробила фаланги трёх пальцев. Провалявшись в постели почти два месяца, Миша сделал для себя два важных открытия: во-первых, физический труд не только тяжёл, но и опасен для здоровья и, во-вторых, учиться всегда легче, чем работать. Окончив политех, Миша попытался зацепиться за аспирантуру — не получилось. Тогда он поступил на первый курс строительного института, куда его приняли с распростёртыми объятиями, так как в институте третий год был недобор студентов. Стипендия была маленькая, но он немного подрабатывал на кафедре лаборантом и был у декана на посылках. Получив второй диплом, Миша собрался подавать документы в третий институт, но ему помешали обстоятельства. Умерла Мишина мама — его главный финансист, и ему не оставалось ничего другого, как вспомнить о своем товарище по политехническому институту — Натане Минькове. Между ними не было дружбы, их отношения скорее можно было определить как взаимовыгодное сотрудничество.
Натан Миньков учился на два курса старше и изредка делал за Слепцова институтские задания, за что Миша в свою очередь безотказно выполнял его мелкие поручения. Вот и тогда при встрече, выслушав просьбу Миши оказать помощь в трудоустройстве, Натан Борисович без колебаний взял его к себе в отдел на должность старшего инженера. Через месяц предложил коллективу избрать Михаила Михайловича Слепцова профоргом отдела. С тех пор минуло десять лет с хвостиком. На сегодня Михаил Михайлович по штатному расписанию числился инженером-конструктором первой категории с максимальным окладом сто девяносто рублей, а по общественной линии — председателем профсоюзного бюро КБ и членом профкома завода. Все это было до сегодняшнего дня, но сегодня его спокойная жизнь могла окончиться. В данный момент он сидел у двери парткома ЦКБ и томился в ожидании вызова на заседание бюро. Миша знал повестку дня и для себя не ждал от заседания ничего хорошего.
Все началось два месяца назад. У Натана была одна слабость — он любил женщин. Высокий, щеголеватый, всегда подтянутый мужчина, с приятной улыбкой и бархатным голосом он умел очаровывать противоположный пол. Натан Борисович двадцать три года как был женат. Имел двоих взрослых детей, в ЦКБ их считали отличной, дружной семьёй. Всё дело в том, что до последнего времени Миньков строго придерживался главных правил современного Дон Жуана: никогда не влюбляться в незамужних женщин, никогда не влюбляться в женщин, работающих на одном с тобой предприятии, использовать для свиданий только рабочие дни.
Долгие годы всё шло гладко. Бес попутал его два месяца назад. Не успел прозвенеть звонок, оповещающий о начале рабочего дня, как Натан Борисович вызвал к себе в кабинет Михаила Михайловича и без предисловий и стеснения потребовал отдать ему ключ от Мишиной квартиры на два-три часа. Миша, не смея перечить начальнику, отдал ключ и на всякий случай предупредил, что он живёт в коммунальной квартире, что его соседка Люция Марковна Шакуум — старая большевичка и порядочная ведьма. К тому же она на пенсии и практически целыми днями сидит дома. Но Натан ничего не желал слушать. Он был в очередном любовном угаре. Взяв ключи, Натан Борисович на ходу бросил секретарше, что до обеда будет в заводоуправлении, и убежал на свидание. Как и предполагал Миша, через месяц, а может, чуть позже, Люция Марковна подошла к Слепцову на кухне, когда он варил себе на ужин сосиски, и заявила:
— Миша, до каких пор вы будете использовать нашу квартиру в качестве борделя?
— О чем вы, Люция Марковна? — спросил Слепцов, изобразив на лице крайнее удивление.
— Я спрашиваю, до каких пор этот старый кобель будет появляться в нашей квартире со своей потаскушкой?
— Зря вы так, уважаемая Люция Марковна. Натан Борисович — мой начальник и попросил у меня разрешения в моей комнате позаниматься с Ларисой, кстати, его дальней родственницей, исключительно подготовкой её к поступлению в институт. Сами понимаете — на работе нельзя, а после работы он очень занят.
— Перестаньте морочить мне голову, Миша. У меня зрение — минус пять, но я отлично вижу, как после каждого занятия эта шлюха бежит в нашу ванную. Я вас, Миша, предупреждаю: если ещё раз кто-нибудь из посторонних откроет дверь в нашу квартиру, я обращусь в партком.
Старая ведьма сдержала своё обещание. Она написала две анонимки — одну в партком ЦКБ, другую Александра Николаевна, жена Минькова, нашла у себя в почтовом ящике.
Гром грянул.
И вот он — Михаил Михайлович Слепцов — томится у двери парткома, в ожидании, когда его вызовут на ковёр.
Заседание началось. В повестке дня только один вопрос — персональное дело коммуниста Минькова. Миша попытался дотянуться ухом до замочной скважины и подслушать, о чём говорят в кабинете, но ничего не услышал. Дверь была обита ватином, а сверху кожей. Между тем в кабинете происходило следующее.
Заседание открыл первый секретарь парткома Макаров Владимир Владимирович. Он зачитал анонимку, в которой на пяти листах с календарной точностью указывались дни и часы посещений комнаты Слепцова Натаном Борисовичем и его подругой. В письме давалось точное описание внешнего вида пришедших, содержание интимных диалогов, а также масса других подробностей, подсмотренных или подслушанных бдительной Люцией Марковной. «Этот старый ловелас, — писала она, — возомнивший себя Ромео, воспользовавшись своим служебным положением, вскружил голову молоденькой девице. Своим аморальным поведением он позорит честь коммуниста и руководителя, разрушает советскую семью и портит жизнь неопытной дурочке». Подписи не было, однако в каждой строчке без труда читалось, что автор анонимки — идейный борец за нерушимость советской семьи и моральную чистоту партийных рядов.
В приёмную парткома вошёл Бешенов, открыл дверь кабинета, попросил извинения у присутствующих и вызвал Макарова в приёмную. Слепцов, чтобы не мешать начальству, выскользнул в коридор.
Разговор был кратким:
— Володя, как ты мог, не посоветовавшись со мной, включить в повестку дня вопрос о Минькове? Почти полгода КБ Соболева находилось без руководителя, практически без работы. Люди устали от неизвестности. И в этот момент ты решаешь взбудоражить коллектив сенсацией, персональным делом. И кого? Заместителя Соболева. У Соболева серьёзнейшее государственное задание. Люди должны работать, а не заниматься дрязгами.
— Есть сигнал, и мы обязаны на него реагировать, — растерявшись, напомнил парторг.
— Ты вместе с профоргом обязан в первую очередь думать об успешном выполнении правительственного задания.
— А что мне сказать членам партбюро? Что сказать Минькову?
— Скажи, что тебя срочно вызывают в горком, а с Миньковым я сам поговорю и, если надо, всыплю ему по первое число. Сейчас же пошли его ко мне, а Слепцову скажи, чтобы не крутился под дверями, а шёл работать.
На этом всё могло бы и кончиться, но, как известно, слово не воробей — вылетит, не поймаешь. По ЦКБ пошли сплетни. Лариса подала на развод с Арнольдом, и, как ни умолял её Изя остаться, обещая всё забыть, она уволилась с завода и уехала в Минск. Миньков сначала хотел было броситься за ней, но вскоре остыл и переехал в общежитие, оставив квартиру жене. Сплетни постепенно утихли. От этого романа пострадали все, кроме Миши Слепцова. По рекомендации парткома и руководства ЦКБ он был направлен на учёбу в Высшую Партийную школу, по окончании которой, через два года вернулся на завод — вторым секретарём парткома завода.

За эти годы отдел успешно закончил проект и провел лётные испытания. Соболев вместе с Никоновым готовились к командировке в Куйбышев на завод, где проходила предварительная сборка космического корабля. Никонову предстояла первая в его жизни встреча с Главным конструктором космических кораблей Сергеем Павловичем Королёвым.
Второго октября 1963 года Вячеслав задержался на работе. Было уже двадцать часов, а он ещё не успел закончить справку для Главного конструктора. В отделе стояла тишина. Никонов работал в одиночестве, если не считать вахтёра, дремавшего у двери. В начале девятого за дверью послышалось тяжёлое шарканье ног и удары костыля по полу. Вахтёр встрепенулся, встал со стула и приоткрыл дверь. В дверях показался Фёдор Евгеньевич.
— Слава, ты здесь? — крикнул он, не переходя за порог отдела.
— Здесь, Фёдор Евгеньевич, — откликнулся Никонов.
— Справку написал?
— Сейчас кончаю.
— Дописывай и заходи.
Вячеслав быстренько дописал последние строчки, собрал листы по порядку и пошёл в кабинет Соболева. Увидев Никонова с пачкой листов, Фёдор Евгеньевич громко рассмеялся. Вячеслав недоуменно огляделся по сторонам, пытаясь определить причину смеха Соболева.
— Что у тебя в руке?
— Это? — Никонов протянул главному исписанные листки. — Это справка, — робко пояснил он.
— Нет, это не справка, это роман. Если по каждому комплексу Королёву принесут подобные справки, ему за всю жизнь их не перечитать. Справка должна быть не больше десяти-пятнадцати строчек. Только основные параметры, написанные чётким, понятным даже дилетанту языком. Давай твои перлы. Ты над ними часа два просидел, а я за пять минут напишу. Не уходи, посиди.
И действительно — через пять минут Соболев протянул Вячеславу наполовину исписанный лист:
— Отдашь в первый отдел перепечатать. Попроси, чтобы черновик не уничтожали, оставишь его себе на память. Писать справки для высоких чинов — это искусство. Порой от одной строчки зависит судьба не только изделия, но и судьба людей. Я на подобном творчестве собаку съел и тебя научу. А черновик мой и в самом деле сохрани, пригодится. Да, вот зачем я тебя позвал: послезавтра мы с тобой вылетаем в Куйбышев к Королёву, а у Сергея Павловича есть такая привычка — прямо с итогового совещания тащить всех ведущих на запуск. Запуски проходят на Байконуре, а это в Казахстанских степях. Отказываться от участия в запуске нельзя. Если откажешься, считай, что дверь в кабинет Королёва для тебя навсегда закрыта, понял? Погода сейчас в степи холодная, советую на всякий случай взять с собой тёплое бельё. На совещании веди себя спокойно, не лебези и вперед батьки в пекло не лезь. Жди, когда тебя спросят, и всегда помни: лучше нас с тобой наше изделие никто не знает, поэтому отвечай уверенно. Ты, Слава, сам уверен в том, что наша конструкция выполнит все заложенные в техническом задании требования?
— Абсолютно уверен.
— Твоя задача — отвечать на вопросы так, чтобы не только Королёв, но и все участники совещания почувствовали твою уверенность и правоту.
— Понял.
— И последнее. Сергей Павлович на совещаниях бывает резок, иногда даже груб. Не обращай на это внимания. Он резок, но всегда справедлив и нутром чувствует, когда ему отвечают со знанием дела, а когда пытаются просто отбрехаться. Болтунов Королёв вышибает с треском раз и навсегда, запомни. Эх, Никонов, как только в ЦУП пойдут первые кадры, мы с тобой перекрестимся и рванём в отпуск. Ты в прошлом году в отпуск ходил?
— Конечно, нет. И в этом тоже.
— И я не ходил. Ничего, возьмёшь отпуск, прибавишь десяток отгулов — я подпишу, — и рви с женой и сыном куда-нибудь на природу. Твоему сынишке сколько лет?
— Третий год.
— Как быстро время летит! Уже большой. А я, к сожалению, бездетный. Ну, ничего, я тоже кое-что оставлю потомкам. Есть одна идея.
— Какая, если не секрет?
— Догадайся. Что будет, если скрестить ежа и ужа?
— Метр колючей проволоки. Это всем известно.
— Вот и у меня идея — скрестить телекамеру с телескопом и локатором, сотворить этакий гибрид.
— Не понял. Ведь есть же объективы с трансфокатором.
— Не то. Я продумал такую систему, которая за сотню километров выдаст картинку, как будто бы объект находится на расстоянии вытянутой руки от наблюдателя. Схема уже готова. Более того, месяц назад я отвёз её Вите Амбарцумяну. Его мужики всё просчитали, и не далее как сегодня Витя позвонил мне и дал положительный отзыв. Так что, Славик, впереди у нас ещё очень много дел. Все, я пошёл домой, а ты топай в первый отдел.
Рано утром Никонова разбудил настойчивый стук в дверь. Он с трудом заставил себя подняться с кровати. В дверях стоял молодой человек в военной форме.
— Товарищ Никонов? — спросил военный.
— Да, Никонов. А в чём дело? — ответил Вячеслав, пытаясь отогнать от себя сон.
— Вячеслав Владимирович?
— Да. Который час?
— Я за вами. Вам необходимо срочно явиться в отдел, — объяснил офицер.
— Что случилось? Который час?
— Без десяти пять. Я вас подожду снаружи. Пожалуйста, одевайтесь поскорей, — офицер вышел за дверь.
— Слава, ты куда? — сквозь сон спросила жена.
— Меня срочно вызывают на работу. Спи, ещё рано.
Никонов быстро оделся, на ходу выпил стакан холодного чая, проверил по привычке, есть ли в кармане сигареты и на месте ли пропуск, и вышел из комнаты.
— И всё же, вы можете мне объяснить, что произошло? — снова спросил он офицера, садясь вслед за ним в ожидавшую у подъезда чёрную «Волгу».
— Произошло несчастье, товарищ Никонов. Извините, но большего сказать не могу.
Миновав проходную, машина остановилась у входа в ЦКБ. Вахтёр пропустил их в здание, даже не спросив пропуск. Это показалось Никонову странным. Молча поднялись на третий этаж, дошли до кабинета Соболева. Офицер попросил Вячеслава подождать, вошёл в кабинет и громко доложил:
— Товарищ генерал, Никонов Вячеслав Владимирович по вашему приказанию доставлен.
— Пусть войдёт, — послышалось из кабинета.
Никонов вошёл в кабинет, огляделся и не увидел никакого генерала. За столом на месте Соболева сидел мужчина лет пятидесяти, крепкого телосложения, с седыми висками и папиросой во рту. Слева от него сидел бледный Миньков, а справа… Ба! да это же тот самый чекист, который в пятьдесят третьем расспрашивал его о стихах — Никитин Леонид Георгиевич. Никитин поднялся из-за стола, шагнул навстречу Никонову и протянул руку для приветствия.
— Здравствуйте, Вячеслав Владимирович. Рад с вами встретиться. Надеюсь, вы меня вспомнили?
— Я вас до самой смерти не забуду, — зло ответил Никонов и не подал Никитину руки.
— Напрасно вы так, я этого не заслужил.
— Товарищ майор, позже будете выяснять отношения. Садитесь, товарищ Никонов, — прервал их диалог человек с папиросой во рту.
«Очевидно, он и есть генерал», — подумал Вячеслав.
— Может, кто-нибудь мне объяснит, что стряслось? — раздражённо воскликнул он, присаживаясь к столу.
— Разве посыльный не объяснил вам, зачем мы вас вызвали? — спросил генерал.
— Нет. Он сказал, что случилось несчастье, и всё.
— Непорядок. Он должен был вас проинформировать.
— Значит, не захотел или не посчитал нужным.
— Вячеслав Владимирович, вы вчера уходили из КБ последним. Вы не обратили внимания, Соболев оставался в кабинете или ушёл из отдела?
— Почему бы вам не спросить об этом самого Фёдора Евгеньевича? — дерзко предложил Вячеслав.
Генерал пристально посмотрел на Никонова, выдержал длинную паузу и, наконец, произнёс:
— Вчера в двадцать два часа двадцать восемь минут на лестничной клетке дома четырнадцать между четвёртым этажом и ходом на чердак обнаружен труп академика Соболева с ремнём на шее. В настоящее время эксперты устанавливают, что произошло — убийство или самоубийство. Я жду результатов экспертизы.
— Чего тут ждать? Чтобы Фёдор Евгеньевич сам повесился? Это исключено. Этого не может быть. Об этом даже и не думайте, — замахал руками Никонов. Он всеми силами пытался и никак не мог осмыслить услышанное. «Может быть, генерал всё врёт и специально берёт меня на пушку? У них всё возможно», — подумал он, но, взглянув в серьёзные глаза генерала, отверг эту мысль. — Не далее как вчера вечером мы обсуждали с ним вопросы, связанные с командировкой. Завтра мы с Соболевым… Простите, Фёдор Евгеньевич вместе со мной намеревался ехать в Куйбышев. Сегодня он собирался ещё раз проверить нашу готовность к встрече с Королёвым, — запинаясь, пытался объяснить Славка.
— Ваше имя и отчество — Вячеслав Владимирович? — спокойным ровным голосом спросил Никонова генерал.
— Да, Никонов Вячеслав Владимирович.
— Вот и хорошо.
— Что хорошо? — не понял Вячеслав.
— Хорошо, что вы успокоились. Моя фамилия Уваров Олег Васильевич — генерал Комитета государственной безопасности. А с товарищем майором Никитиным, как я понимаю, вы знакомы?
— Совершенно верно, с товарищем Никитиным я знаком.
— Товарищ Никонов, вчера вы последним уходили из отдела, следовательно, вы последний, кто видел в отделе Фёдора Евгеньевича.
— Да, я сидел и писал справку к командировке. В начале девятого Соболев позвал меня к себе в кабинет и попросил показать ему, что я успел написать.
— Одну минуту. Товарищ Миньков, пожалуйста, пройдите в отдел и подробно напишите всё, что вы считаете нужным нам сообщить.
— Сейчас всё сделаю, — с готовностью ответил Натан Борисович и вышел из кабинета.
— Я попрошу вас, товарищ Никонов, не спеша, самым подробным образом, дословно и по минутам вспомнить вашу беседу с Соболевым. Вы сказали, что в начале девятого он вызвал вас к себе. Как вызвал, по телефону?
— Нет. Он открыл дверь в КБ и позвал меня к себе в кабинет.
— Точное время можете вспомнить?
— Минут десять-пятнадцать девятого. В восемь часов я позвонил жене и сказал, что задерживаюсь, а минут через десять услышал его шаги по коридору, — Вячеслав, стараясь не пропустить ни одного слова, пересказал вчерашний разговор с Соболевым.
Уваров слушал его, не перебивая. Никитин же иногда делал какие-то записи. Когда Никонов закончил свой рассказ, Уваров приступил к вопросам:
— Вы встали и пошли в первый отдел. Сколько времени вы там были?
— Минут двадцать, не больше. Пока напечатали справку, пока зарегистрировали, прошло минут пятнадцать. Затем я взял свой чемодан, положил в него копию справки, сдал чемодан — на это ушло ещё минут пять, и пошёл в отдел.
— Соболев оставался в кабинете?
— Когда я выходил из отдела — да, а когда возвращался, дверь кабинета была уже закрыта, свет потушен. Я решил, что он ушёл домой. Вы спросите у вахтера. Он должен был взять у Фёдора Евгеньевича ключ от кабинета.
— Спасибо, спросим. Ещё вопрос: вам не показалось странным, что в разговоре с вами Соболев коснулся темы, так сказать, наследия потомкам?
— Нет, не показалось. Соболев был патриот. Простите за высокие слова, но я не преувеличиваю. Как вам объяснить понятнее? Мы все в какой-то мере работаем на будущее. Если не думать о том, что ждёт наши изделия завтра, уверяю вас, мы не сможем сделать ничего толкового сегодня. Будущее рождается из потребностей сегодняшнего дня. Разрабатывая новую тему, сегодня необходимо изучить всё, что было до, и, по возможности, заложить в изделие элементы будущего, — Никонов почувствовал, что его речь была какой-то казённой, слова чёрствыми, и снова начал нервничать.
— Не волнуйтесь, я вас прекрасно понимаю. Но согласитесь: черновик на память и эти мечты о скрещивании ужа и ежа…
— Я не говорил, что это мечты. Наоборот, я уверен в реальности идеи Фёдора Евгеньевича.
— На каком основании?
— На том основании, что Соболев никогда не делал пустых предложений. Он мог озвучить свою идею только тогда, когда она уже со всех сторон просчитана, продумана. Да я вам уже говорил, что академик Амбарцумян сделал предварительный просчёт схемы будущего аппарата, а значит, у Фёдора Евгеньевича были предварительные расчёты. Не на пальцах же они объяснялись.
— Логично. Теперь традиционный вопрос: вы не знаете, были ли у Соболева враги?
— Не знаю. Наши отношения были чисто производственными. Однажды, вернее, в нашей первой беседе, Фёдор Евгеньевич сказал так: «Для одних людей я академик и герой, а для других я урод. Что же мне теперь, повеситься? Не дождутся». Правда, это было давно. В конце сентября шестьдесят первого, он тогда вернулся из командировки на Чукотку.
Неожиданно в кабинете зазвонил телефон. Генерал снял трубку. Прослушав информацию от говорившего, он бросил в трубку слова:
— Сейчас выезжаю. Леонид Георгиевич, вы остаётесь. Побеседуйте с сотрудниками и постарайтесь найти последние записи Соболева. В его квартире никаких рабочих бумаг не найдено. Я не прощаюсь, — генерал Уваров вышел из кабинета. Никитин подсел к Вячеславу.
— Послушайте, Вячеслав, в пятьдесят четвёртом с апреля по октябрь я находился в командировке, далеко от Москвы, — негромко заговорил он. — Вернувшись из командировки, узнал о вашей трагедии. Я поднял из архива документы тех лет и обнаружил в них отчёт нашего нештатного сотрудника, полностью подтверждающий ваши показания на следствии. Ваша ошибка в том, что вы перепутали номер автобуса, на котором возвращались из кино. На следствии вы утверждали, что возвращались на сорок втором автобусе, а на самом деле это был сорок девятый. В рапорте нашего сотрудника указывался именно сорок девятый маршрут автобуса. При передаче материалов в суд ряд свидетельских показаний из дела исчезли. Тогда я написал рапорт своему начальству и городскому прокурору. Расследование проводила следственная группа Комитета госбезопасности совместно с прокуратурой, результат вам известен. Вас полностью реабилитировали. Так что у вас, товарищ Никонов, нет причин обижаться на меня и не доверять органам.
— Я считал, что меня реабилитировали по ходатайству адвоката Шефтера.
— Шефтера? Да, припоминаю, было в материалах дела ходатайство какого-то юриста в областной суд о проведении доследования, но, насколько я помню, оно осталось без рассмотрения.
— В таком случае, товарищ майор, прошу простить меня за хамское поведение при встрече. Я до последней минуты был уверен в том, что именно ваша служба приложила руку к моему аресту.
— У вас, Вячеслав Владимирович, довольно искривлённое представление о нашей работе. Мы не только боремся с врагами Советского Союза. Наша обязанность также — защищать честь и права каждого советского гражданина, как внутри страны, так и за её пределами. Вы пока идите работайте, а я попытаюсь разобрать документацию, находящуюся в кабинете. Когда закончу, я попросил бы вас помочь мне её рассортировать.
— Извините, товарищ майор, не подумайте, что я не хочу вам помочь, но я считаю, что товарищ Миньков, как заместитель Соболева, будет вам более полезен.
— Понимаю, но к товарищу Минькову у нас есть другие поручения.
— Хорошо, Леонид Георгиевич, но сначала мне необходимо закончить подготовку к командировке и определиться с руководством завода, кто вместо Фёдора Евгеньевича завтра поедет со мной в Куйбышев.
— Определяйтесь. А когда у меня будут вопросы, я вас побеспокою. Вы мне скажите вот что: где покойный Соболев мог хранить свои особо важные, на его взгляд, записи и черновики?
— У него была толстая, листов на двести тетрадь в кожаном переплёте, с застёжкой-молнией. Он любил говорить, что лучшее средство от склероза — записная книжка. Вчера вечером она лежала на столе около телефона. Уходя, он всегда оставлял её в сейфе.
Выйдя из кабинета начальника, Никонов посмотрел на часы. Было десять минут восьмого. Не заходя в КБ, он направился в первый отдел. Его чемодана с секретными документами на месте не оказалось. Секретарша первого отдела, покраснев, прошептала, что чемодан Никонова, как и чемоданы других работников отдела, находится в комнате номер десять. Десятой комнатой был зал для секретных совещаний. Войдя туда, Никонов увидел такую картину: на длинном столе лежало десятка полтора открытых чемоданов, и двое людей в штатском старательно просматривали их содержимое.
Ещё с десяток чемоданов ждали своей очереди.
— Вам что, товарищ? — без тени смущения спросил один из досматривающих.
— Моя фамилия Никонов. Мне нужен мой чемодан.
— Предъявите ваше удостоверение, — потребовал особист и, внимательно ознакомившись с документом, указал на чемоданы, стоящие возле стола. — Вас мы уже осмотрели. Можете взять свои бумаги, — Никонов взял свой чемодан и направился к выходу. — Товарищ, передайте в канцелярию, что мы заканчиваем.
— Ладно, передам.
Вячеслав вернулся на своё рабочее место. В отделе стояла тяжёлая гнетущая тишина. Женщины сидели с заплаканными глазами, мужчины — с бледными нахмуренными лицами, в воздухе пахло валерьянкой. Не успел Вячеслав опуститься в своё кресло, как к нему подошёл неизвестно откуда появившийся в отделе Слепцов.
— Вячеслав Владимирович, — зашептал он, — вас включать в состав комиссии по похоронам?
— Какую комиссию? — не понял Никонов.
— Я, по поручению парткома, создаю комиссию по похоронам Фёдора Евгеньевича. Вас в комиссию включать?
— Зачем же меня — в КБ много людей, проработавших с Соболевым много лет, включите их. К тому же, я завтра уезжаю в командировку.
— Хорошо-хорошо, — суетливо зашептал Слепцов и направился к Пряхину.
Через минуту раздался гневный бас Пряхина.
— Шёл бы ты, Миша, отсюда. Неужели ты не понимаешь, что сейчас не до тебя? — Мишина суетливая расторопность раздражала весь отдел.
В дверях появилась заплаканная Фаина Георгиевна и, заметив Никонова, направилась к нему.
— Вячеслав Владимирович, простите меня за мой вид — никак не могу взять себя в руки. Я не верю, что Федя мог сам на себя руки наложить, и никто не убедит меня в этом. Да, зачем я к вам подошла? Совсем из головы вылетело. Вот несчастье-то. А, вот зачем. Звонили из дирекции, велели вам передать — как вы придёте, вам надо сразу пройти в кабинет Фёдора Евгеньевича и позвонить главному инженеру по прямому телефону.
В кабинете сидел майор Никитин, со всех сторон обложенный бумагами.
— Леонид Георгиевич, мне надо позвонить Маслюкову.
— Звони.
Никонов снял трубку прямого телефона с главным инженером.
— Здравствуйте, Юрий Дмитриевич. Слушаю вас.
— Здравствуй, Вячеслав, бросай все дела и помоги майору разобрать бумаги Соболева.
— Юрий Дмитриевич, мне же завтра вылетать в Куйбышев.
— Совещания в Куйбышеве не будет. Оно переносится на девятое число, и будет проводиться в Жуковском, это близко под Москвой. Я сам с тобой поеду.
— А почему переносится, Юрий Дмитриевич?
— Многие из тех, кто должен был присутствовать на совещании, изъявили желание проводить Фёдора Евгеньевича в последний путь.
— Понял, — Никонов положил трубку. — Товарищ Никитин, главный просил меня помочь вам. Странно. Только десять утра, а уже вся страна знает о смерти Фёдора Евгеньевича, — прошептал он.
— Не это странно, Вячеслав Владимирович. Странно другое: труп Соболева был обнаружен в двадцать два часа двадцать пять минут, а в ноль часов тридцать минут радиостанция «Голос Америки» передала следующее: «Вчера вечером в подмосковном городе Красногорске покончил жизнь самоубийством Герой Социалистического Труда, лауреат Государственной премии, академик Соболев Фёдор Евгеньевич. Его труп был обнаружен на чердачном пролете дома, в котором проживал покойный».
— Вот это скорость! — удивился Никонов. — Как же они так быстро узнали?
— Очень просто: кто-то кому-то позвонил. А кто и кому — оперативники быстро разберутся. Это не проблема, — ответил Майор. — Садитесь, Вячеслав Владимирович, поближе. Я старался складывать бумаги из ящиков в том порядке, в котором их хранил покойный. Вы отберите те документы, которые требуют срочного решения.
Они склонились над бумагами, которые за одну ночь из текущих рабочих документов превратились в архивы покойного.
К полудню документы были разобраны, но для майора оставался ряд невыясненных вопросов.
Первое: Соболев вышел из проходной в двадцать часов пятьдесят минут. По скверу он проходил в двадцать два часа. Даже если учесть его медленную походку, от проходной до сквера идти всего пять-десять минут. Разница в целый час. Возникает вопрос: где Соболев мог задержаться на этот час?
Второе: Никонов утверждает, что толстую тетрадь в кожаном переплёте покойный хранил в сейфе. Однако ни в сейфе, ни в кабинете, ни в чемодане первого отдела тетради не было. Куда она исчезла и в чьих руках в настоящее время находится?
И, наконец, третье: каким образом информация о смерти Фёдора Евгеньевича попала на радиостанцию «Голос Америки»?
На все эти вопросы предстояло найти исчерпывающие ответы.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Михаил Михайлович спешно готовился к заседанию четырехугольника завода. В отсутствие первого секретаря парткома завода, находящегося в больнице, неожиданно пришла разнарядка на правительственные награды. Разнарядка показалась Слепцову несколько странной. В ней предлагалось руководству завода представить в министерство краткие характеристики на непосредственных участников разработки и изготовления «Жемчуга-1», а именно: на главного или ведущего конструктора и одного из сборщиков, проводивших сборку и испытание изделия. С рабочим всё было решено быстро — им оказался бригадир бригады коммунистического труда, коммунист Курбаков Юрий Петрович. Застрял Михаил Михайлович на кандидатуре главного конструктора. По всем приказам ведущим являлся Никонов, но его Слепцов сразу отверг. Молод, не член КПСС, к тому же с тёмным прошлым. Нет, Никонов явно на правительственную награду не тянет, надо подобрать кого-то посолиднее. Проще всего было остановиться на кандидатуре главного конструктора Соболева, но и тут загвоздка: Соболев не принимал участия в разработке «Жемчуга-1». Можно, конечно, на свой страх и риск включить в список директора завода Николая Михайловича Егорова. А почему бы и нет? Его заслуги в освоении нового направления на заводе неоспоримы. К тому же, в этом году исполнится двадцать лет как он руководит заводом. Даже если Николай Михайлович вычеркнет себя из списка, сам факт моего рвения он наверняка запомнит и при случае оценит. Для полной уверенности Слепцов решил заручиться поддержкой Соболева.
Михаил Михайлович снял телефонную:
— Добрый вечер, Фёдор Евгеньевич. Слепцов беспокоит. Мне необходимо с вами посоветоваться.
— Здравствуй, Миша. Валяй, советуйся.
— По телефону, к сожалению, не могу. Можно я к вам сейчас заскочу?
— Я уже домой собрался. Но если не надолго, то я сам к тебе зайду.
— Вопрос на десять минут, не более.
— Хорошо. Буду у тебя минут через пятнадцать, — в трубке послышались короткие гудки.
Михаил Михайлович встал из-за стола, потянулся и вышел из кабинета. Надо проверить, не заперта ли входная дверь в помещении парткома. Точно: дверь оказалась заперта. Сколько раз говорил он этой старой склеротичке-уборщице: когда уходишь домой, прежде чем запирать наружную дверь, проверь все кабинеты, убедись в том, что ты уходишь последней. Слепцов достал из кармана ключ, отпер дверь и вернулся в кабинет. Через десять минут в коридоре послышался стук костыля и тяжёлое дыхание. В дверях показался Соболев. Одной рукой он опирался на костыль, в другой держал маленький кожаный дипломат. Фёдор Евгеньевич с трудом опустился на кожаный диван.
— Здравствуй, Миша. Давай, дорогой, короче. Что-то у меня сегодня спина взбунтовалась. Совсем сидеть не могу, — Соболев положил на край стола дипломат.
— Из министерства пришла разнарядка на правительственные награды. С рабочим мы разобрались, а с ИТР загвоздка. Вот, Фёдор Евгеньевич, прочтите, — Слепцов подал Соболеву министерскую бумагу.
Тот бегло ознакомился с её содержанием.
— Ну и что тебя, Миша, смущает?
— Партком предлагает кандидатуру Егорова, — соврал Слепцов. — Николай Михайлович двадцать лет руководит заводом.
— Ты что мне биографию директора собираешься рассказывать? Для этого не стоило меня дёргать. Я её лучше тебя знаю, — прервал Соболев. — Ты невнимательно читал бумагу, Миша. В ней ясно сказано — «ведущий конструктор». При чём же тут Егоров?
— А кто же тогда?
— Никонов. Он же разработчик.
— Никонов не пройдёт. Во-первых, он не главный конструктор, а всего-навсего ведущий. Во-вторых, не член партии. В третьих, вы знаете о его прошлом. Была бы моя воля, я бы этого Никонова с его, мягко сказать, сомнительным, а точнее преступным прошлым на пушечный выстрел к ЦКБ не подпустил.
— Не знал я, Миша, что ты такой ярый борец за чистоту кадров, — улыбнулся Соболев.
— Напрасно иронизируете, Фёдор Евгеньевич.
— Почему иронизирую? Я вполне серьёзно.
— Если бы Никонова не прикрыл своей грудью Маслюков, Миньков давно бы задвинул этого выскочку на место.
—Ты сколько лет в парткоме, Михаил Михайлович? — в голосе Соболева зазвучали свинцовые нотки.
— Два года.
— А как ты считаешь, я за три десятка лет работы научился разбираться в кадрах?
— Я в этом не сомневаюсь.
— Попробуй усомниться. А теперь слушай. Никонов — талантливый конструктор. Такой дар далеко не всем даётся. Например, тебе с Миньковым такого дара Господь не дал. Поэтому ты в парткоме, а Миньков — мой заместитель по общим вопросам. Странная в нашей стране кадровая политика. Стоит кому-нибудь заявить о себе, на миллиметр выше других поднять голову, как сразу со всех сторон окрик: куда лезешь, а ну кыш на место! Тут же начинают вычислять, кто его тащит, и, если такого на горизонте не видно, набросятся, затопчут, заплюют. Никому и в голову не придёт, что человек может своим умом, своим трудом чего-то достичь, — Фёдор Евгеньевич достал носовой платок и вытер пот со лба. — Ладно, извини, если обидел. Вернёмся к главному. Михаил Михайлович, ты согласен с тем, что «Жемчуг» — стопроцентная заслуга Никонова? Ты сейчас скажешь, что я несправедливо забыл Гришу Белого.
— Да, скажу. Если бы не Белый, Никонова бы не было.
— Если так рассуждать, то, если бы не твоя мама, тебя бы тоже не было. У всех есть свои родители, свои учителя. Тем не менее, одни становятся конструкторами, как Вячеслав, другие парторгами, как ты.
— Но, поверьте моему чутью, министерство не утвердит кандидатуру Никонова.
— В этом, похоже, ты прав. Тогда пиши Белого. Почему, кстати, вы забыли его?
— Мы никого не забываем. Григорий Алексеевич уволился с завода по собственному желанию и ушёл к Панфилову в Загорск, пусть Панфилов и позаботится о нём. А мы должны заботиться о своих сотрудниках. Поверьте, Фёдор Евгеньевич, если бы не история с судимостью Вячеслава Владимировича, я бы рискнул вас поддержать, но…
— Что но? — вскрикнул Соболев и потянулся к своему дипломату. Неожиданно его лицо исказилось от боли. — Миша, спину схватило, — простонал он, не в силах пошевелиться. — Помоги мне лечь на спину.
Слепцов осторожно приподнял ноги Фёдора Евгеньевича и аккуратно положил их на сиденье дивана.
— Фёдор Евгеньевич, врача вызвать?
— Не надо, Миша. Это я неаккуратно дёрнулся. Полежу спокойно минут пять-десять — и отпустит. Ты, Михаил Михайлович, достань из дипломата тетрадь в кожаной обложке. Там на первых страницах я записывал отличительные особенности «Жемчуга». В том, что Никонов не член КПСС, моё упущение. Завтра же поговорю с ним о вступлении в партию и напишу ему рекомендацию. А прошлым ты его не тычь. Со всяким может случиться несчастье. Если хочешь знать, я сам в сорок восьмом году чуть в тюрьму не попал. Желаешь послушать? Дело было так. Возвращался я из командировки во Владивосток. Вошёл в купе, вижу: место моё занято — старушка на нём лежит лет семидесяти. Я чемоданчик свой у купе поставил и к кондуктору: «Прошу найти мне нижнее место в другом купе». На верхнюю полку, как ты понимаешь, я залезть не смогу. Кондуктор пошёл по вагону и вскоре нашёл мужчину, согласного перебраться на моё место. Слава Богу, поехали. Только я расположился на отдых — входят пограничники. Проверка документов. Я спохватился, а чемоданчика моего нет. Упёрли. Пограничники взяли меня под белые ручки, на ближайшей станции сняли с поезда и препроводили в милицию для выяснения личности. Как и полагается у нашей бюрократии, личность мою устанавливали четыре дня. На пятый день вручили мне справку о том, что я действительно Соболев Фёдор Евгеньевич — тот самый болван, у которого украли документы и деньги. Посадили меня на скорый поезд «Владивосток — Москва». Скорый-то он скорый, а до Москвы идёт девять суток. Денег у меня ни копейки. Одна радость — свободна нижняя полка. На верхних расположилась молодая пара, морячок с женой, а на нижней — толстый лысый мужик лет пятидесяти. Век его физиономию не забуду. Глазки маленькие, юркие, а голова круглая как арбуз, красная и сальная. Разговорились мы, кто куда едет. Морячок ехал в Тулу в отпуск, вёз свою жену родителям на смотрины. Толстяк оказался агентом по вербовке рабочей силы на стройки Приморья: едет в Москву вербовать добровольцев. Я тоже представился, рассказал свою дорожную историю и — чёрт меня дернул за язык — попросил я у толстяка денег взаймы. Он выслушал мою просьбу, нагло оглядел меня своими поросячьими глазками и говорит: «Слушаю я твои сказки, про академию, про командировку, и не пойму, к чему ты клонишь. Ты посмотри на свою небритую рожу, шантрапа! Ты такой же учёный, как я министр. Денег ему взаймы. Я пять лет по стране езжу, всяких проходимцев повидал. Хлеще тебя байки плетут. Так что бери свою клюку и дуй по вагонам милостыню просить. Авось найдутся дураки сердобольные — на хлеб подадут, а меня не проведёшь. Урод!»
Как услышал я слово «урод», затрясло меня от негодования. Я не удержался и звезданул толстяка своим костылём прямо по его сальной роже. Он взвыл от боли и из купе выскочил. Минуты через три возвращается с кондуктором и милиционером. Милиционер схватил меня за руку и потребовал предъявить документы. Я протянул ему справку. Он, не читая, сунул её в карман и говорит: «Ты арестован за нанесение телесных повреждений товарищу. Собирайся, фармазон, по тебе снова тюремная решётка плачет. Давно по вагонам шмонаешь?» Услыхав эти слова, я чуть не лопнул от злости. «Я из командировки возвращаюсь, меня в дороге ограбили. Прежде чем обвинять, ты справку прочитай, там всё написано». «Разве это не справка об освобождении?» — удивился милиционер. Он достал из кармана мою справку и, прочитав, извинился: «За фармазона простите, товарищ учёный. Но бить человека палкой по лицу не положено. Придётся нам с вами сойти на следующей станции».
Тут морячок с верхней полки соскочил вниз и вмешался в разговор: «Товарищ сержант, этот вербовщик душ первый начал оскорблять товарища, обозвал его уродом. Да если бы он мне такое сказал, я бы его в окно вагона выбросил. Знаю я этих кровопийц: пользуются послевоенной нищетой, бродят как волки по городам, голодных людей на лесоповалы да на шахты сманивают, обещая большие подъёмные. Люди им верят, а когда приезжают на место вербовки, им вместо подъёмных — пилу в руки и шагай тайгу корчевать. Да ещё такую норму выработки устанавливают, что здоровый мужик не выдержит, свалится. Попашет такой бедолага месяц-другой и на погост. Мрут людишки как мухи. Тайга — она большая, всё скроет, а эти и рады. Одни загнутся — других навербуют». «При чём здесь моя работа? — затараторил толстяк. — Я не знал, что товарищ учёный правду говорит». «А если бы он был не учёный, а просто инвалид? Его что, оскорблять можно?» «Я не хотел оскорблять, так получилось», — дрожащим голосом заблеял толстяк. «Значит так, — резюмировал милиционер. — Кондуктор, переселите товарища агента в другое купе, а вы, товарищ Соболев, получите назад свою справку и не обижайтесь на него. Время сейчас тяжёлое, нервное, много всякой шантрапы по вагонам шатается», — милиционер отдал честь и вышел из купе.
Вот так я, Михаил Михайлович, чуть не загремел в тюрьму за нанесение телесных повреждений.
Соболев осторожно, стараясь не делать резких движений, поднялся с дивана.
— Ты, Миша, не обижайся, но я настаиваю на представлении к награде именно Никонова. Тетрадку я оставлю тебе до утра. Подготовишь представление, и завтра утречком заходи, обсудим вместе, я подпишу и переговорю с кем надо в министерстве. Тетрадку убери в сейф, завтра занесёшь.
Слепцов поднялся из-за стола, проводил Соболева, вернулся в кабинет и, скрепя сердце, приступил к составлению наградной на Никонова.
В начале двенадцатого ночи зазвонил телефон. Слепцов узнал голос Минькова:
— Миша! Ты не поверишь, что я тебе сейчас скажу. Сорок минут назад мне позвонила Лида — жена Соболева, сказала, что час назад Фёдор Евгеньевич повесился.
— Ну и шутки у вас, Натан Борисович, — не веря своим ушам, пролепетал Слепцов.
— Какие шутки? Ты что, не понял? Час назад Соболева обнаружили на чердаке собственного дома с петлёй на шее!
— Это какое-то недоразумение. Час назад Фёдор Евгеньевич ушел из моего кабинета. Вас разыграли, Натан Борисович.
— Я что, похож на идиота? Миша, я тут же позвонил Крисюну, соседу Соболева по подъезду, и тот мне подтвердил, что сам лично видел, как труп Соболева увозила скорая помощь. В квартире покойного сейчас полно милиции и КГБ.
— Господи, я не верю своим ушам! Час назад, если быть точным — в девять пятьдесят, — он ушёл от меня в нормальном настроении. Мы договорились встретиться с ним завтра утром. Ничего не понимаю, — в голове у Миши не укладывалось услышанное.
— И не надо ничего понимать. КГБ без тебя разберётся в причине смерти, а о том, что Соболев был у тебя, советую помалкивать. Ты, Миша, бросай свои дела и иди домой, а завтра пораньше займись организацией похорон Соболева. Ты представляешь, какие люди соберутся на похороны? Министр точно приедет. Да что министр — вся академическая знать прибудет. А ты председатель комиссии по похоронам. Как? Неплохо? Немедленно начинай составлять комиссию и не забудь, кто тебе эту идею подсказал.
— Спасибо, Натан Борисович, за совет. Я долги не забываю. До свидания.
Слепцов быстро убрал бумаги со стола. Взгляд его остановился на тетради Соболева. «Что делать? — подумал он. — Тетрадь это улика, Соболевский дипломат тоже. Возьму их домой, — решил Слепцов. — А если кто увидит меня идущим с дипломатом? Ничего особенного, дипломат как дипломат, таких тысячи. На нём не написано, что он не мой». Михаил Михайлович вышел из кабинета, запер дверь с латунной табличкой «Второй секретарь парткома завода», запер входную дверь и быстренько засеменил домой.
Утром следующего дня Михаил Михайлович, со свойственным ему энтузиазмом, приступил к формированию комиссии по похоронам Соболева. В восемь часов утра он вошёл в приёмную начальника ЦКБ, но Павла Васильевича не оказалось на месте. Тогда он спустился в КБ, но и тут ему не повезло. Все сотрудники выражали готовность помогать в похоронах, однако участвовать в комиссии отказались наотрез. Посоветовавшись с Миньковым, Михаил Михайлович вписал в список себя, как председателя, Минькова, Немировского, как представителей ЦКБ, и помчался к директору завода — определиться по кандидатурам от администрации и профсоюзной организации. В приёмной директора было необычно тихо. Тишину нарушила секретарь директора. Увидев Слепцова, она с недовольным тоном набросилась на него:
— Где вы шляетесь, Михаил? Я ищу вас с самого утра. Вы что, не знаете, что произошло? Пройдите срочно к Николаю Михайловичу.
Михаил Михайлович извинился и вошёл в кабинет директора.
— Слава Богу, нашёлся! Миша, звонил Сергей Алексеевич, министерством создана комиссия по организации похорон Соболева. Председатель комиссии — заместитель министра по общим вопросам Рудаков Иван Иванович. Немедленно садись в мою машину, и вместе с Кобозевым летите в министерство. Денег на похороны не жалеть, не хватит партийных и профсоюзных — я добавлю. Передай Рудакову, что я прошу прощание с телом покойного организовать в клубе завода. Тебе всё понятно?
— Да, Николай Михайлович.
— Тогда ступай. Вернётесь с предзавкома от Рудакова — сразу ко мне в кабинет с докладом, и смотри, Миша, не подведи завод. Чтобы всё было на высшем уровне.
— Простите, Николай Михайлович, у меня есть предложения по составу комиссии, — неуверенно начал Слепцов.
— Состав уже определён самим министром. От завода в него вошли я и Шевалдин. Иди, Миша.
Из кабинета директора Слепцов вышел вконец расстроенный. Он с минуту потоптался на месте, слепо смотря на никому уже не нужный список. Затем, тяжело вздохнув, порвал лист и бросил его в урну. Так лопнула ещё одна Мишина попытка показать себя высшему свету.
Пятого октября с утра в КБ было тихо и пусто. Все ушли на похороны Соболева. Только Минькову, Никонову и Немировскому главным инженером завода было приказано оставаться на рабочих местах. В девять тридцать прибежала Валентина, секретарша Шевалдина, и сообщила, что на завод приехал Сергей Павлович Королёв. В настоящее время он с главным инженером и начальником ЦКБ осматривает юстировочно-испытательный комплекс, а в десять часов придёт в кабинет Шевалдина и проведёт небольшое совещание. Всем троим необходимо к десяти быть в приёмной Шевалдина. Никонова Павел Васильевич просил захватить справку по «Жемчугу» и чертежи общего вида изделия.
Ровно в десять дверь приёмной Шевалдина открылась, и вошёл молодой человек в скромном чёрном костюме. Роста он был под метр девяносто, спортивного телосложения, с военной выправкой. Он зорко оглядел приёмную и сидящих на стульях инженеров, затем быстро заглянул в кабинет начальника. Убедившись в том, что кабинет пуст, распахнул дверь приёмной и замер в ожидании. Через минуту в дверях появился Королёв, за ним шествовали Маслюков, Шевалдин и ещё один молодой мужчина — точная копия первого по одежде и выправке.
Королёв на ходу поздоровался с присутствующими и прошёл в кабинет начальника ЦКБ. В его стремительной походке ощущалась огромная скрытая энергия. Маслюков проследовал за Королёвым. Сергей Павлович быстро прошёл к столу, сел на место Шевалдина и, не дожидаясь, когда все рассядутся, заговорил:
— Ваш лабораторный корпус меня очень порадовал. А чем порадуют разработчики? Я, Юрий Дмитриевич, правильно понимаю факт присутствия товарищей?
— Да. Слева, напротив вас, товарищ Миньков Натан Борисович — заместитель Соболева. Рядом с ним — ведущий конструктор «Жемчуга —1» и «Жемчуга-4» Никонов Вячеслав Владимирович и ведущий конструктор изделия «Зикар» Немировский Марк Иосифович, — Миньков протянул Королёву справку, написанную ещё покойным Соболевым.
Пока тот её читал, Никонов, стараясь делать это незаметно, разглядывал главного конструктора космической техники, Героя Труда академика Сергея Павловича Королёва. Внешне ничего выдающегося: среднего роста, коренастый, слегка сутуловатый мужчина лет пятидесяти с небольшим. С приятным открытым простым лицом. Никакого зазнайства и превосходства во взгляде. Дорогой чёрный костюм аккуратно скрывал несколько излишнюю полноту. Крупная голова подбородком касалась накрахмаленного воротника рубашки, указывая на короткую шею хозяина.
Прочитав записку, Королёв с одобрением посмотрел на Минькова.
— Молодец, писано чётко и ясно. Скажите, какие основные замечания были от заказчика по первым лётным испытаниям? Только коротенько и основные.
— Мы считаем, что испытания прошли успешно, — начал Миньков.
— Меня не интересует, что вы считаете, — взгляд Королёва мгновенно стал ледяным. — Я спрашиваю — какие замечания. Перечислите. — Миньков замялся. — Юрий Дмитриевич, — обратился Королёв к Маслюкову. — У вас все такие тупые, или я неясно выражаюсь? Не знает — пусть так и скажет, а не морочит мне голову. Идите, и больше чтобы я вас не видел. — Миньков покраснел и вышел из кабинета. — Вы ведущий? — Королёв устремил холодный взгляд на Никонова. Вячеслав встал. — Доложите, если знаете.
— Заказчиком было выдано три замечания. Первое: при отстреле объектива от камеры треснуло несущее плато. Ошибка была допущена пиротехниками при расчёте. Второе: при приземлении аппарата повреждена крышка объектива. Третье замечание касалось оформления документации.
— Конкретнее.
— В паспорте на разрешающую способность изменён гриф «секретно» на гриф «совершенно секретно». Все замечания устранены и согласованы с военной приёмкой.
— Если так — всё хорошо. Готовь дырочку в петлице для звездочки. А теперь ты мне поясни по-русски, без технической терминологии: на снимках, сделанных «Жемчугом-4» я смогу разглядеть заклёпки на обшивке самолёта? — в глазах Сергея Павловича сверкнула хитринка.
— Заклёпки не разглядите, но если на земле будет лежать газета «Правда», то её название прочитаете свободно, — ответил Вячеслав.
— Почему именно «Правда»?
— Шрифт достаточно крупный.
— Чем ещё порадуете? — Королёв повернулся к Шевалдину.
— Покойный Соболев мечтал создать радарную установку, совмещённую с телевиком, — начал докладывать начальник ЦКБ, но Сергей Павлович прервал его:
— Вот и делайте её для ПВО, а мне нужна система аппаратов, позволяющая одним спутником при одном заходе на цель снять и панораму, и сам объект. Да так, чтобы, как сказал молодой человек, я свободно мог прочитать газету в руках охранника объекта. Как, главный конструктор? — обратился он к Никонову. — Задачка по плечу?
Вячеслав растерялся, не зная, что ответить.
— Не трусь, Вячеслав Владимирович, говори что думаешь, — подбодрил Никонова Маслюков.
— Конструктивно задача решаемая, всё будет зависеть от расчётной программы. Если программа даст сбой, съёмка пойдёт в корзину.
— За программистов не беспокойтесь, программой вас обеспечат. Запуск «Жемчуга-4» намечен на двадцать четвёртое октября. Вас, Юрий Дмитриевич, и вас… Как вас зовут? — обратился он к Вячеславу.
— Никонов Вячеслав.
— Включи главного конструктора изделия «Жемчуг-4» товарища Никонова в список на запуск, — не оборачиваясь, приказал Сергей Павлович молодому человеку, стоявшему за его спиной. Никто из сидящих не посмел поправить Королёва. — После полёта получите от меня техническое задание на эту тему. О ходе проектирования будете мне докладывать ежемесячно. Всё, товарищи. Рад был познакомиться с вашим заводом, а теперь пошли прощаться с Фёдором Евгеньевичем.
Через два дня после похорон Соболева в КБ начались структурные изменения. Никонов был назначен главным конструктором космической съёмочной аппаратуры, Немировский — главным конструктором спектрально-аналитической техники, Миньков же с должности заместителя начальника КБ был освобождён и назначен заместителем начальника оптической лаборатории.
Шпачинский приказал Вячеславу занять кабинет Фёдора Евгеньевича, а сам сел в комнату этажом выше — рядом с кабинетом Шевалдина. Командировка на Байконур не состоялась, так как запуск спутника был перенесён на конец декабря. Как и обещал Королёв, техническое задание на новую систему пришло через месяц. Непонятно почему, но условное название темы было «Сапфир».
Двадцатого ноября произошло событие, открывшее наконец тайну исчезновения Соболевской тетради с чёрной кожаной обложкой.
С утра к Никонову в кабинет вошёл взволнованный Марк Иосифович Немировский.
Он пододвинул стул поближе к Никонову и зашептал:
— Вячеслав, ты помнишь тот день, когда умер Соболев?
— Конечно, помню. Второго октября. А в чём вопрос?
— Слушай меня. Дня за три до смерти Федя дал мне кое-какие расчёты и попросил набросать схему телескопической системы. Так вот. Я точно помню, что именно второго октября утром я принёс ему готовый эскиз. По схеме вроде всё сходилось, однако ему она не понравилась тем, что я не подумал и, на свой страх и риск, заложил в ней перед первой линзой магазин со светофильтрами. Он совершенно правильно посчитал, что скорость съёмки невозможно согласовать со скоростью вращения светофильтров, так как невозможно менять их за сотую долю секунды. Понимаешь, о чём я говорю?
— Пока понимаю.
— Оказалось, у Феди уже была продумана своя конструкция: никаких светофильтров, задачу решали только поляроиды, и всё сошлось. Тогда он дал мне свою тетрадь. Помнишь, он всегда таскал с собой тетрадь в кожаной обложке?
— Конечно, помню. Насколько мне известно, она потерялась.
— Вот именно. Я набросал на одном листе тетрадки схему и машинально нарисовал спереди светофильтры. Я хотел сразу исправить эскиз, но Федя сказал мне: «Оставь как есть. Если вдруг схема попадёт в руки какому-нибудь дураку, пусть считают, что так и задумано». Мы тогда посмеялись, а вчера перед сном я открываю журнал «Наука и Жизнь» и в рубрике «Новые идеи» вижу мою схему, один к одному. В статье приводились те самые расчёты, которые давал мне Федя. Вот посмотри, — он протянул Никонову журнал.
— Что тут особенного, Марк Иосифович? Соболев и мне показывал эти расчёты, по его словам, их делали в Академии у Амбарцумяна. Возможно, у них остались копии. Вы подпись-то под статьёй прочитали?
— Под статьёй не было подписи. Послушай главное. В статье была именно моя схема, где перед первой линзой нарисованы не поляроиды, а именно светофильтры. Более того, автор статьи обращался к читателям с просьбой предложить конструкцию скоростной смены светофильтров. А теперь подумай, кому в голову пришла идея до последней запятой повторить мою схему и главное — повторить мою ошибку?
— Ну, Марк Иосифович, ты и накрутил. Откуда я знаю?
— Зато я знаю. Статью написал человек, завладевший тетрадкой покойного Фёдора Евгеньевича.
— Простите, об этом я как-то не подумал. Если вы правы, то дело становится очень серьёзным.
— Если мы с вами узнаем фамилию автора статьи, мы узнаем, в чьих руках тетрадь. Предлагаю прямо сейчас позвонить в редакцию, — глаза Немировского светились азартом.
— Не спешите, Марк Иосифович. Нам самим в это дело лезть не стоит. Мы можем всё испортить.
Никонов снял телефонную трубку и позвонил майору Никитину. К счастью, тот оказался на месте. Никонов вкратце передал ему всё услышанное от Марка Иосифовича и спросил, не может ли он узнать имя автора статьи. Никитин, выслушав Вячеслава, обещал позвонить через пять минут. Действительно, через пять минут раздался телефонный звонок.
— Вячеслав Владимирович, я буду у вас через час. Прошу вас и товарища Немировского быть на месте.
Ровно через час Никитин вошёл в кабинет в сопровождении человека в гражданской одежде.
— Знакомьтесь, Вячеслав Владимирович, капитан Клинков.
— Здравствуйте. Присаживайтесь, товарищи. Я так понимаю, что вам, Леонид Георгиевич, уже известен автор статьи в журнале? - Спросил Никонов.
— Известен. Марк Иосифович, как вы обнаружили свой эскиз?
Внимательно выслушав Немировского, майор попросил Никонова вызвать в кабинет товарища Минькова.
Натан Борисович, увидев в кабинете Никонова майора и его сопровождающего, растерялся. На его лице появился испуг.
— Садитесь, Миньков, — холодно приказал Леонид Георгиевич. — Что-то в последнее время мы стали часто с вами встречаться. К чему бы это? — Никитин устремил на Натана Борисовича внимательный взгляд своих чёрных глаз. — В последний раз вы поведали мне, что, совершенно не подумав о возможных последствиях, вы, узнав о смерти Соболева от жены покойного, тут же решили поделиться новостью со своим двоюродным братом — журналистом газеты «Труд». Конечно, не предполагая, что ваш брат за определённый гонорар передаст эту сенсационную новость американскому журналисту Франку Райту, случайно находящемуся в Москве?
— Я говорил вам чистую правду, товарищ майор, — дрожащим голосом ответил Натан Борисович.
— Я верю в вашу искренность, а вот ваш брат пытался ввести нас в заблуждение, в чём в настоящее время очень раскаивается. Теперь я попрошу вас так же искренне сказать мне в присутствии ваших сослуживцев, как к вам попала тетрадь с записями умершего Соболева и где она находится в данный момент?
Миньков почувствовал, что земля уходит из-под ног. Лицо его побледнело, на лбу выступила испарина. «Это конец», — подумал он.
— Эту тетрадь мне дал товарищ Слепцов Михаил Михайлович, — ответил он заикаясь.
— Слепцов рассказывал, откуда она у него?
— Да. В день убийства Фёдор Евгеньевич, уходя с работы, заходил к Слепцову и оставил ему эту тетрадь.
— Неправда. Товарищ Слепцов при беседе со мной заявил, что в тот день не встречался с Соболевым. Его показания подтвердила уборщица парткома, которая в день убийства в восемь часов вечера последней уходила из помещения парткома и лично запирала входную дверь.
— Тогда я ничего не понимаю. Миша никогда мне не врал, — пробормотал Миньков, окончательно растерявшись.
— Зачем же вы нас обманываете, Натан Борисович?
— Я не обманываю, я говорю правду.
— И где же сейчас эта тетрадь?
— Я вернул её Слепцову позавчера.
— И сейчас тетрадь находится у Слепцова? Вы ничего не путаете и абсолютно уверены в том, что вернули тетрадь с записями Соболева Михаилу Михайловичу?
— Да, я отдал её Мише лично в руки.
— Натан Борисович, вы помните мою просьбу? Я вас просил, если что-нибудь узнаете о пропавшей тетради, немедленно сообщить мне. Я просил вас об этом? А вы так нехорошо поступили. Вы вынуждаете меня перевести наши дальнейшие беседы на официальный уровень. Вам придётся поехать со мной.
— Зачем? Я всю жизнь честно трудился на благо Родины. Я не совершил ничего предосудительного, — чуть не плача, взмолился Натан Борисович.
— А врать, а использовать чужой труд в личных целях без разрешения автора? Это, по-вашему, честно? Вы отдаёте себе отчёт в своих действиях? Вы публикуете в отрытой печати сведения, выдернутые из секретных записей вашего руководителя. Как это понимать? Вы где работаете? Вы работаете на оборонном предприятии. Не будем пререкаться и мешать людям трудиться. Идите, Миньков, одевайтесь. Капитан вас проводит.
Дождавшись, когда капитан и вконец перепуганный Миньков удалились, Никитин, не спрашивая разрешения, снял телефонную трубку и набрал номер первого секретаря горкома партии Гирки Константина Петровича.
— Здравия желаю, Константин Петрович. На трубке майор Никитин. Должен поставить вас в известность, что по служебным делам мне необходимо срочно допросить второго секретаря парткома завода Слепцова Михаила Михайловича, а возможно, и провести обыск в его кабинете и по месту жительства.
— А что случилось, Леонид Георгиевич? — встревожился Гирка.
— Впоследствии я представлю вам подробный рапорт, — уклонился от ответа Никитин и, попрощавшись с секретарём горкома партии, положил трубку, затем встал из-за стола. — Извините, товарищи, что оторвал вас от работы и благодарю вас, товарищ Немировский, за вашу бдительность.
Оставшись одни, Никонов и Немировский ощутили неловкость. Марк Иосифович тяжело вздохнул, махнул рукой и вышел из кабинета главного конструктора.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Оставшись один, Никонов подошёл к кульману, взял карандаш и попытался сосредоточиться на работе. Не получалось. В глазах стоял Миньков с бледным лицом и трясущимися губами. Настроение было пакостное. Не покидало ощущение того, что он только что сделал какую-то мерзость. «Наверно, не надо было звонить Никитину, а вызвать Минькова и поговорить. С другой стороны, откуда я мог знать, что статью в журнал тиснул Натан Борисович? Самому звонить в редакцию было бесполезно. Если автор статьи пожелал остаться инкогнито, то редакция отказалась бы его расшифровать». Вячеслав подошёл к окну.
За окном моросил мелкий осенний дождь. Поникшие вербы стояли по пояс в воде, грустно покачиваясь при порывах холодного ветра. Речка Банька, обычно шириной не более метра, разлилась и заполнила всю «Лощину смерти». «Лощиной смерти» красногорцы прозвали низину между двумя холмами, по которой и протекала речка Банька. В сорок первом году в здании ЦКБ размещалось ремесленное училище. В начале войны ремесленники в лощине вырыли глубокую траншею и прятались в неё от бомбёжек немецких самолётов. В конце августа сорок первого при очередном налёте шестьдесят пять учащихся только успели спрыгнуть в траншею, как фашистская бомба, весом почти полтонны, угодила прямо в убежище и накрыла всех, не оставив в живых ни одного. Старожилы говорили, что после взрыва целую неделю в речке текла красная от крови вода. Детишек похоронили в братской могиле на Красной горке.
Никонов вернулся к столу, взял в руки журнал «Наука и жизнь», стоя перечитал статью Минькова. Статья была написана аккуратно, не раскрывая подлинной задачи прибора. Секретной информации в статье не было, и это немного его успокоило.
С наступлением хрущёвской оттепели под видом общественных и благотворительных организаций в нашу страну потоком хлынули шпионы всех мастей. Славка понимал: попади тетрадь Фёдора Евгеньевича в их руки, стране был бы нанесён ощутимый удар в области обороны. Слава Богу, тетрадь оказалась у Слепцова. Михаил Михайлович, хотя и имеет два высших образования, не сможет понять содержимое даже одного листа. Очевидно, поэтому он и передал её Минькову. В то, что Натан Борисович ознакомит с её содержанием кого-нибудь из иностранцев, Никонов не верил. Скорее всего, он хотел оформить идею Соболева как свою. Оставалось немного: найти конструктивное решение одного незначительного узла — и можно оформлять заявку на изобретение или писать диссертацию.
«Ничего, Никитин порядочный человек, разберётся и отпустит Минькова», — подумал Вячеслав. Но и эта мысль его не успокоила. На сердце оставался тяжёлый осадок.
Зазвонил телефон. Никонову подумалось, что это непременно звонит Никитин и сейчас скажет, что он отпустил Натана. Славка схватил трубку:
— Никонов слушает.
— Привет, Славечик-огуречик, — в трубке раздался хрипловатый голос друга юности Юрки Куликова. — Слушай и молчи. Изька достал четыре билета на сегодня на вечер в кафе «Аэлита». Приглашает тебя с Людмилой и меня.
— Кулик, ты же знаешь, что Люда не сможет — не с кем Димку оставить.
— А сейчас ты скажешь, что и у тебя завал с работой?
— Нет, не скажу.
— Отлично. Кафе открывается в шесть часов. Сматывайся с работы в четыре. Встречаемся на автобусной остановке в четыре тридцать.
— Хорошо, буду.
— Не слышу радости в голосе.
— Ты что, желаешь, чтобы я целовал телефонную трубку?
— У, какой ты тяжёлый. Придётся тобой заняться. Захвати рублей десять на мою долю, с получки отдам. Славечик, на прощание анекдот на эту тему. Слушай. Встречает Хаим Абрама и говорит: «Абрам! За вами три рубля». «Где?» — Абрам завертелся на месте, ища трояк. «Не где, а вы мне трояк должны. Когда вернёте?» «А я что, Илья Пророк?»
— Ладно, Кулик, договорились. В половине пятого встретимся на автобусной, — согласился Вячеслав, никак не отреагировав на анекдот.
К четырём часам дождь кончился, но холодный осенний ветер и тяжёлые тучи, закрывшие солнце, свидетельствовали о том, что уже поздняя осень. На остановке, как всегда, было много народа. Ёжась от ледяного ветра, люди скучали в ожидании рейсового автобуса.
— Мужики! Есть идея. Давайте разоримся на пятёрку и возьмём такси, — предложил Юрка.
— Ещё чего? Я лучше на эти деньги лишний бокал шампанского выпью, — возразил Арнольд.
— Мой папа, ветеран войны, всегда меня предупреждал: лишняя рюмка страшнее пули. И я с ним полностью согласен. Берём такси, — скомандовал Славка и направился на стоянку.
— Славик, а почему ты не расскажешь друзьям про ЧП в твоём отделении? — спросил Арнольд, усевшись рядом с Никоновым на заднем сидении.
— Ты о чём, Изя?
— А ты не знаешь? Сегодня утром товарищ Миньков пришёл в лабораторию весь бледный в сопровождении человека из органов. Трясущимися руками снял с вешалки плащ и шляпу, молча оделся, и оба удалились.
— Откуда ты это взял?
— Одна бабка сказала, другая добавила, — вставил Юрка.
— Откуда взял? В заводоуправлении с утра только об этом и говорят, кое-кто считает, что Натан замешан в убийстве Соболева, — пояснил Изя.
— Соболева повесил сосед по подъезду Роберт Сальминг. Фёдор Евгеньевич, проходя по скверу, застал Сальминга, когда тот пытался изнасиловать девчонку. Фёдор Евгеньевич окликнул Роберта и пригрозил ему милицией. Сальминг знал, что Соболев шутить не будет, догнал его и когда Соболев вошёл в подъезд, ударил по голове, затем потерявшего сознание Фёдора Евгеньевича он оттащил на чердак и повесил. Сальминг в убийстве признался. Как видишь, Миньков здесь не при чём. Делать вам нечего, болтаете всякую чушь. Натана Борисовича действительно пригласили на беседу в Комитет госбезопасности. Но это ещё ни о чём не говорит.
— Ты, Слава, напрасно защищаешь этого жида.
— Арнольд, при чём тут национальность Натана?
— Я не про национальность говорю, я тоже еврей. А жид — это не национальность, это шкура продажная, а если точнее — мерзость человеческая.
— Быстро ты на него клеймо повесил. Миньков почти два десятка лет в ЦКБ трудился, ни одного замечания по работе. У него связи во всех институтах и главках.
— Знаю я, кем он работал, — вспылил Арнольд.
— Ну и кем? — зло спросил Никонов.
— Петухом в курятнике он работал, — со злостью выкрикнул Арнольд.
— Э, братцы, куда вас понесло? Ещё минута, и вы, как Паниковский с Балагановым, перейдёте на вопросы: «А ты кто такой?», — вмешался Юрка.
— А что он этого козла выгораживает? — не в силах остановиться, выкрикнул Изя.
— А я что говорил? — в тон Арнольду крикнул Кулик и расхохотался.
Славка с Изей посмотрели друг на друга, затем на Кулика и тоже рассмеялись.
— Изя, чем спорить, выдай новый анекдот. Страсть как люблю еврейские анекдоты.
— Ладно, слушайте, — согласился Изя. В его голосе зазвучали нотки примирения. — Ночь. Стук в дверь. Абрам подходит к двери: «Кто там?» — «Мы из ЧК. Откройте». Открывает Абрам дверь. В дверях два чекиста. «Что вам угодно, товарищи?» — спрашивает Абрам. «Вы Рабинович?» — «Не я один, а в чём дело?» — «У нас есть сведения, что вы скрываете от государства девяносто килограмм золота». — «А сто два килограмма вас устроит?» — спрашивает Абрам. — «Конечно, устроит». — «Сара, золотко, за тобой пришли».
Все рассмеялись. Мир был восстановлен. Миновав памятник Пушкину, таксист лихо повернул влево и через пару минут остановил машину у кафе с романтическим названием «Аэлита».
У входа в кафе стояла кучка юнцов. Один из них подбежал к Никонову.
— Гражданин, у вас нет лишнего билетика?
— Нет, — вместо Славки ответил Арнольд.
— У тебя же есть один билет, — прошептал Куликов.
— Я этим стилягам не то, что билет — прикурить не дам. Ты посмотри на них, — ответил Арнольд.
И действительно, вид у мальчишек был вызывающим. Внешне все были похожи на стайку амазонских попугаев: на ногах большие полуботинки на толстенной подошве из микропорки, названной почему-то «лапшой». Штанины брюк настолько узкие, что натягивать их на ноги, очевидно, приходилось с мылом — иначе не влезут. Длинные клетчатые пиджаки с огромными ватными плечами. Поверх пиджаков красовались широченные, ярко раскрашенные галстуки, свисавшие почти до колен.
— Ты посмотри, Юрка, с каким превосходством они на нас глядят. Мы для них — мразь необразованная, быдло деревенское, а они — цвет нации, — продолжил Арнольд.
— Сопляки они, вот и выпендриваются. Старше станут — самим за себя стыдно будет, — ответил Юрка.
— Не будет. Сейчас они у гостиниц ошиваются, иностранцам за обезьяньи галстуки ботинки лижут, а постарше станут — за доллар мать родную продадут. Вот из таких Миньковы и вырастают, — проворчал Изя.
— Не обобщай, Изя, дался тебе этот Миньков, — не выдержал Никонов.
— Я ему, гаду, век Лариску не прощу.
— Так бы и сказал. Заканчивай, Изя, — попросил Юрка.
— Всё, Кулик, больше не буду. Не обижайтесь, ребята, и пошли коктейль «Морозко» пить.
— Это я приветствую, — поддержал Куликов.
Внутреннее убранство кафе было скромным. Маленькая, заставленная пустыми бутылками с иностранными наклейками стойка бара соблазняла посетителей разнообразием крепких напитков и сладких коктейлей. В центре зала под потолком медленно вращался шар, оклеенный зеркальными осколками. С трёх углов на шар были направлены софиты с разными светофильтрами. По стенам и потолку плыли разноцветные снежинки. В конце зала возвышалась маленькая сцена с установленным в центре микрофоном и звуковыми колонками по бокам. За правой колонкой чёрным лаком поблескивало пианино. На каждом столике красовалась табличка с номером. Почти весь зал был заполнен.
— Наш столик номер семь, — объявил Изя и направился к стойке бара.
Столик номер семь оказался на шесть посадочных мест. Никонов с Куликовым сели лицом к сцене. Из бара вернулся Арнольд.
— Мужики, до девятнадцати часов в кафе сухой закон. Заказы только через официантку.
— Что так? — удивился Юрка.
— Сейчас начнутся выступления молодых поэтов и артистов. До конца выступлений бар будет закрыт. Кстати, товарищ Никонов, за вами три рубля.
— Спасибо, Арнольд, — этот анекдот я час назад слышал.
— При чём здесь анекдот? Я говорю о стоимости пригласительного билета. С тебя, Кулик, тоже трояк. Как указано в пригласительном билете, наши деньги пойдут в фонд помощи развивающимся народам Африки. Так что не жмитесь.
— Ильчикес прав, — Юрка изобразил жалостную мину. — На днях по телеку показывали Африку. Ты представляешь, Славечик, они там все от жары и голодухи почернели, голые по джунглям бродят, одёжку купить не на что, — он достал из кармана две  трёхрублёвых бумажки и протянул Арнольду. — Всё, мужики, я пустой. Прошу взять меня сегодня на временное содержание, до получки.
— Разберёмся, — ответил Славка.
В этот момент шар под потолком перестал вертеться. Софиты осветили сцену. Зал притих. Из боковой кулисы вышел высокого роста блондин с длинной шеей и маленькой узкой головкой. В зале раздались аплодисменты.
— Я — Евгений Евтушенко, — гордо объявил он. — Я прочту вам свои последние стихи:
Люди, откройте глаза
Шире.
Реки крови льются
В мире.
Грохочут танки, ракеты, пушки.
Падают женщины, дети, старушки.
Значит, не те сидят у пульта
В странах, где цветёт эпоха культа…
Евтушенко читал стихи с жаром, слегка раскачиваясь, подчёркивая каждое слово взмахом костлявой руки. Никонов слушал поэта и не мог понять: о чём он? к чему такое рвение? Евтушенко замолк. Раздались аплодисменты.
— Славик, что скажешь? Ты у нас авторитет по стихам, — восторженно воскликнул Куликов, ожидая Славкиного одобрения.
— По-моему, сплошная трескотня.
— Ты что, серьёзно? Это же явный намёк, если хочешь, призыв к борьбе с культом личности.
— Чьей личности? В какой стране? Ему не стихи сочинять — дровосеком работать: лихо ручонками машет.
— Ну ты даёшь, Никонов. Ты, как заимел собственный кабинет, совсем забурел. В клуб перестал ходить, газет не читаешь, с народом общаешься по селектору.
— Нет у меня никакого селектора. В клуб не хожу потому, что после того, как вы выжили Андриевскую, мне туда ходить неинтересно. А прессу я читаю регулярно.
— Если бы читал, то знал бы, как наши партаппаратчики по команде ЦК набросились на Вознесенского, Галича, Евтушенко, — горячился Юрка.
— Юра, ты знаешь, я люблю стихи. Пушкин призывал поэтов глаголом жечь сердца людей. Жечь, а не трещать в ухо и не хныкать: «люди — винтики, люди — шурупчики». Кто тебя заставляет быть винтиком? Школа — бесплатно, институт — бесплатно. Учись, развивайся. Ныть и плакаться легче, чем каждый день после работы корпеть до полуночи над учебниками. Вот пример. На днях подходит ко мне руководитель группы Таубе и жалуется: прислали к нему два месяца назад молодого специалиста Гошу Сиротенко. Сидит этот Гоша и за целый день палец о палец не ударит. За два месяца даже с ГОСТами не ознакомился. Таубе просит меня с ним поговорить. Подхожу я к Сиротенке и пытаюсь объяснить, что на работе работать надо. Выслушал он меня и отвечает: «Не пойму я, начальник, о чём вы. Я на работу не опаздываю, раньше времени с работы не ухожу. Оклад мне положили сто рублей, через три года, когда кончится мой срок как молодого специалиста, десятку прибавите. Что ещё надо? Оклад вы мне не увеличите. А вкалывать за пятнадцать рублей премиальных в месяц я не желаю». «Надо, чтобы ты осваивал профессию, рос как конструктор», — объясняю я. «Я и так росту — интеллектуально. Вот видите — книжку читаю, — и показывает мне Стендаля «Красное и чёрное». — Если не читали, Вячеслав Владимирович, могу одолжить на время». Посмотрел он на меня как на дурака и продолжает: «Пока я молодой специалист, уволить меня вам КЗОТ не позволит. Поплавок об окончании вуза — вот он, родимый, на пиджачке висит. Я свои права знаю. Да не расстраивайтесь вы так, Вячеслав Владимирович. Таких как я тысячи. Только большинство притворяются, что вкалывают, а я нет». Как тебе, Юра, его философия? И таких сейчас действительно тысячи, если не сотни тысяч. А пройдут годы и начнут хныкать: «Мы — винтики, мы — шурупчики».
— Вот и Миньков твой такой же, как этот Гоша. Только притворяется, что работает, а сам за бабами таскается, — вставил Арнольд. Никонов и Куликов рассмеялись. Кто про что, а вшивый всё про баню.
— Нет, мужики, я серьёзно. Я не понимаю, почему моя жена или ты, Юрок, должны вкалывать, считая каждую копейку. У вас сдельщина. А этот Гоша, не пошевелив пальцем, без зазрения совести ежемесячно получает почти столько же, сколько и ты. Народ и так смеётся над инженерами. Называют наши оклады не заработной платой, а зряплатой. Да и не это страшно. Страшно, что с нами будет лет через десять, когда эти трутни созреют, — Славка расходился всё больше и больше.
— Слав, может, хватит? Я вас в кафе привёл, а не на политинформацию. Сейчас будет выступать дуэт Иосиф Кобзон и Виктор Кахно. Я их слышал недавно по телеку. Отлично поют ребята.
На сцене появились выступающие. Кобзон объявил, что будет исполнена песня Александры Пахмутовой «Обнимая небо», а аккомпанировать на рояле будет автор. Зал просто взорвался аплодисментами, когда на сцену вышла маленькая круглолицая блондинка, с короткой стрижкой, в скромном платьице с оборками. Девочка кивнула головкой залу, затем быстро прошла к роялю. Уселась удобней и уверенно ударила по клавишам. Бархатный баритон Кобзона, приятный тенор Кахно и бодрые мелодии песен Пахмутовой оказались для Никонова живительным бальзамом.
— Изя, какой же ты снабженец, если не можешь достать бутылку шампанского? — прошептал Юрка.
— А ты дай задание, — Изя потёр большой палец об указательный.
Вячеслав заметил Арнольдовы знаки, молча достал десять рублей и подал Арнольду.
— Не забудь купить шоколадку, — вслед Ильчикесу пошептал Юрка.
Пока Изя бегал за шампанским, в зале включили свет, и снова завертелся стеклянный шар под потолком. Неожиданно Вячеслав почувствовал на себе чей-то внимательный взгляд. Он осторожно стал осматривать зал и встретился взглядом с киноактёром Владимиром Ивашовым — исполнителем главной роли в фильме «Баллада о солдате». Ивашов приветливо махнул Вячеславу рукой, что-то сказал своей компании, встал из-за стола и, слегка покачиваясь, направился к Никонову. Володя был в тёмно-синем джинсовом костюме, отлично подчёркивавшим его стройную фигуру. Пройдёт ещё лет пятнадцать, прежде чем вся Москва — и стар, и млад — оденется в джинсы. А сейчас Ивашов был чуть ли не единственным в Москве обладателем такого костюма и поэтому носил его с достоинством.
— Здравствуйте, Алёша, — поздоровался с Никоновым Володя и, не спрашивая разрешения, присел к столу. — А как вас зовут на самом деле?
— Меня зовут Вячеслав, — представился Никонов, — моих друзей — Юра и Арнольд. Ну и память у вас, Володя! Мы с вами встречались на съёмочной площадке «Мосфильма» всего один раз, и то мельком. Когда же вы успели меня разглядеть и запомнить? — удивился он.
— Я ваше лицо никогда не забуду. С того момента, когда вы дезертировали со съёмочной площадки, меня Григорий Наумович не меньше полсотни раз заставлял смотреть вашу пробу. Помните эпизод в вагоне? Вы простились с девчонкой и курите.
— Да, припоминаю.
— Чухрай — деспот. Нет-нет, Григорий Наумович — прекрасный человек и великий кинорежиссёр, но уж очень упрямый. Он заставлял меня понять, ощутить и повторить ваш трагический взгляд. Мы с ним бились недели две, не меньше. Результат ноль. Я так и не понял, о чём вы в тот момент думали. Откройте секрет.
— Ни о чём я тогда не думал. Я очень испугался работающей камеры, слепящих глаза софитов, подумал о том, что на меня смотрит много людей, все чего-то от меня ждут, а я даже не понимаю, чего им от меня надо.
— Как всё просто, — засмеялся Ивашов. — А мы-то голову ломали, всё пытаясь понять, как ты вошёл в такое состояние, — Ивашов перешёл на ты. — И куда же ты пропал?
— Я пошёл в столовую, в ту, что под костюмерной, и там встретил знакомую актрису — Бронеславу Захарову. Юра, ты её знаешь. А за столом вместе ней сидели Горяев и Олейников. Когда Захарова и Горяев ушли на съёмку, мы остались вдвоём с Петром Мартыновичем. Поговорили о жизни, и он убедил меня отказаться от участи в пробах. Я его послушался и убежал.
— Я слышал, что Олейников спился, — заметил Юрка Куликов.
— Не осуждайте его, товарищ, — попросил Юрку Ивашов.
— Та столовка, в которой вы сидели, в нашей среде называется «Биржа труда». Олейников просидел в ней почти двадцать лет, ожидая хоть какой-нибудь роли. Двадцать лет. Поневоле сопьёшься. Я четыре года без работы сижу и уже боюсь умом тронуться. А он двадцать лет.
— Володя, но вы же играете в театре-студии киноактёра, я сам афишу видел, — возразил Никонов.
— Театр-студия, Вячеслав, и кино — абсолютно разные вещи, — Ивашов тяжело вздохнул и поднялся со стула. — Спасибо за беседу, пойду к братьям по искусству, — Никонов тоже встал.
— Володя, у меня к вам просьба: встретите Григория Наумовича или Тосю Соколову — попросите за меня у них прощения за моё бегство.
— Обязательно.
Они пожали друг другу руки. Вячеслав проводил Ивашова до его столика и вернулся на место, налил себе и друзьям шампанского.
— Давайте, парни, выпьем за здоровье замечательного киноактёра и человека Петра Олейникова, и дай Бог ему ещё не раз сняться в кино, — друзья поддержали его тост.
— А ты, Славик, мне не рассказывал, что встречался с Олейниковым, — обидчиво сказал Юрка.
— Разве? По-моему, я тебе говорил, что меня приглашали на пробу в «Балладу о Солдате».
— Ты говорил, что ездил на «Мосфильм» и от пробы отказался, а про встречу с Олейниковым не говорил. Расскажи, какой он?
— Какой? Мне он показался старым, больным, одиноким человеком… — Никонов о чём-то задумался, затем достал из внутреннего кармана пиджака авторучку и записную книжку. Быстро написал на листке свою фамилию, имя и номер рабочего телефона, вырвал листок, встал и пошёл к столику, за которым сидел Ивашов. — Володя, извините. У меня к вам большая просьба. Узнайте, пожалуйста, домашний адрес Олейникова и сообщите мне, — он протянул Ивашову листок с телефоном. — Вас моя просьба не затруднит?
— Нет-нет, Слава. Я завтра же узнаю и обязательно позвоню вам.
Никонов вернулся на место.
— Всё, мужики, вы оставайтесь, а я поехал домой. Завтра у меня трудный день.
— Славечик, ты не прав. И так встречаемся редко, давай посидим ещё часок и вместе поедем, — попросил Юрка.
— Вам хорошо, вы холостые, а меня Люда с Димкой ждут. Вот тебе, Юрок, ещё пятёрка. Шибко не напивайтесь, вам ещё до Красногорска добираться.
— Не учи учёных. Вот ты во всём такой: так, так, а потом раз — и эдак. Изя, посмотри на него. Ему в клубе Сатина предлагают играть, а он отказывается. Его в кино на главную роль пробуют, а он убегает. Странный ты человек, Никонов.
— Я, Куликов, не странный. Я решительный. Ты слышал, что Ивашов сказал? Четыре года сидит без работы. А у меня её на десять лет вперёд. Соображаешь, Юрочик?
Никонов попрощался с друзьями и направился к вешалке.
Ивашов так и не выполнил Славкину просьбу и не позвонил ему. Может быть, потерял бумажку с телефоном, может быть, не узнал адреса Олейникова. Всё может быть. Бог услышал просьбу Никонова и его друзей. Вскоре в кинотеатрах прошёл художественный фильм, названия его Никонов не запомнил, но в нём в одной из ролей снялся Пётр Олейников. Роль маленькая, для него не характерная, но всё же роль.
Миньков появился на заводе через неделю. В тот же день написал заявление об уходе и уехал из Красногорска. Михаил Михайлович Слепцов больше на заводе не появлялся. На закрытом заседании парткома он был освобождён от должности второго секретаря. Впоследствии ходили слухи, что оба они живут в посёлке Глебово, что в пятидесяти километрах от Красногорска, и работают на Глебовской птицефабрике. Возможно, это были только слухи.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Страна готовилась к торжествам по случаю двадцатилетия победы в Великой Отечественной войне. В праздничный рапорт коллектива завода Родине отдельной строкой было вписано: «Коллектив ЦКБ успешно завершил эскизный проект изделия ”Сапфир”». Седьмого мая в клубе состоялось торжественное собрание передовиков производства.
Никонова посадили в президиум собрания. Первым к микрофону вышел начальник главка Шестаков и зачитал постановление Президиума Верховного Совета о награждении работников завода. Директору завода товарищу Егорову и сборщику Курбакову были вручены звёзды Героев Социалистического Труда. Никонов был награждён золотой медалью Выставки Достижения Народного Хозяйства СССР, а также премирован двумястами рублями и бесплатной семейной путёвой в подмосковный дом отдыха. Был так же зачитан приказ министра о переводе директора — товарища Егорова Николая Михайловича — в министерство.
Пока Вячеслав с семьёй нежились под весенними лучами солнца в доме отдыха, на заводе произошли большие кадровые изменения. Пришёл новый директор — Воронин Лев Алексеевич. По возвращении из отпуска Никонов узнал и о смерти бывшего директора Егорова. Приняв главк, Николай Михайлович поехал отдыхать в Сочи. По дороге в поезде у него случился инсульт. Врачам спасти его не удалось.
В первый же день выхода из отпуска Вячеслав Владимирович был вызван «на ковёр» к новому директору. Внешне Воронин оказался полной противоположностью Егорову. Среднего роста, чрезмерно полный мужчина лет пятидесяти, с пухлыми щеками, маленькими внимательными глазками и огромным умным лбом. Он сидел за столом в белой нейлоновой рубашке, засучив по локоть рукава.
Воронин стремительно подбежал к Никонову, пухлой ручкой долго тряс его руку, одновременно рассматривая и изучая вошедшего. Затем, указав ему на стул, с необычайным проворством пробежал вдоль длинного стола и уселся на своё место. Энергия в этом толстяке бурлила через край.
— Вы знаете, что сами лишили себя звезды героя соцтруда? — спросил он.
— Я и не мечтал о ней.
— И совершенно напрасно. Нельзя быть таким бессребреником. Вы лишились звезды Героя потому, что до сих пор не вступили в партию. У вас что, не было времени написать заявление? Или есть идейные расхождения с уставом КПСС?
— У меня нет расхождений ни с уставом партии, ни с программой.
— Я поручил Макарову подобрать двух достойных коммунистов, которые дадут вам рекомендацию в КПСС. Сегодня же напишите заявление, отнесите его в партком и, будьте любезны, не вынуждайте меня возвращаться к этому вопросу.
— Мне ещё полгода можно оставаться комсомольцем, так что время есть.
— Нет у вас времени. Вот приказ о реформировании отделения. Изделие «Сапфир» выделяется в самостоятельный конструкторский отдел. Вас я назначаю начальником отдела. Приказ не согласовывает министерство только потому, что будущий начальник отдела — даже не кандидат в члены партии. Как только получите кандидатские корочки, в тот же день приказ вступит в силу. Из моего кабинета пройдите прямо в партком и напишите заявление. Если вам это понятно, пойдём дальше. Цель реорганизации — создание замкнутого цикла. Серия должна пойти на заводе со второго квартала шестьдесят седьмого года. Надо успеть. Вы назначаетесь начальником конструкторского отдела, главным конструктором направления и ответственным руководителем работ по особо важным изделиям завода.
— Простите, Лев Алексеевич, я не понял последнего назначения.
— Тут и понимать нечего — не бегать же вам по каждому вопросу ко мне. И не смотрите на меня удивлёнными глазами. Вы главный, вам и карты в руки. По штатному расписанию у вас будет два заместителя. Сейчас идите, как и обещали мне, в партком, затем вместе со Шпачинским садитесь за разработку положения и должностных инструкций отдела. Через три дня положите всё мне на стол — на утверждение. Желаю успехов.
Выйдя из кабинета, Никонов думал о том, что новый директор, в отличие от старого, спокойно жить не даст: давит как бульдозер. Как уже не раз было в его жизни, Вячеслав оказался не прав. Раз в квартал, в один и тот же день и час он докладывал Воронину о состоянии дел и возвращался в КБ. Всё шло по плану, спокойно, никто никого не дёргал, пока однажды в кабинете Никонова не раздался странный телефонный звонок.
Двадцать седьмого июля 1967 года в начале рабочего дня зазвонил телефон. Никонов снял трубку.
— Здравия желаю, товарищ Никонов. Комитет госбезопасности, лейтенант Муртов. Товарищ Никонов, вас срочно вызывает к себе генерал Керубин. Я жду вас у проходной, машина номер 00-12 МОС.
— По какому вопросу? — спросил Вячеслав Владимирович, одновременно пытаясь вспомнить, кто такой генерал Керубин.
— Извините, я не знаю. Мне приказано вас срочно доставить, и я прошу вас: не забудьте ваше удостоверение.
— Хорошо. Через десять минут я выйду из проходной.
Слова «приказано доставить» неприятно резанули слух, но Вячеслав быстро взял себя в руки, по привычке внимательно оглядел стол — бумаг для служебного пользования на столе не было, — проверил, заперт ли сейф, попытался сосредоточиться и вспомнить, где он слышал фамилию генерала. Так и не вспомнив, он вышел из кабинета.
— Галина Петровна, — обратился он к секретарше. — Меня срочно вызывают в КГБ. Сообщите Шпачинскому, что я уехал к генералу Керубину.
Подъезжая к площади Дзержинского, Никонов вспомнил, где он встречал фамилию генерала. В прошлом году, просматривая инструкции по военной приёмке своих изделий, на титульных листах в правом верхнем углу он видел фамилию Керубина: «Утверждаю, генерал Керубин». «Значит, будут вопросы, связанные с приёмкой изделий», — решил Никонов.
В кабинете генерала шло совещание. За столом сидели несколько офицеров.
— Здравствуйте, Вячеслав Владимирович, — произнёс Керубин, поднявшись из-за стола.
— Товарищи офицеры, пройдёмте в смотровой зал и там продолжим совещание.
В смотровом зале горел тусклый свет, стояли четыре ряда полумягких кресел, на стене висел большой белый экран.
— Майор, введите нас в курс событий.
Невысокий пожилой человек в очках с указкой в руке подошёл к экрану.
— С момента установки на спутниках изделий «Жемчуг» и «Зикар» нами были зафиксированы на снимках пятнадцать неизвестных объектов. В тринадцати случаях нам удалось расшифровать снимки. Два снимка базы ПВО — войсковая часть Р6712 — шифровальщикам непонятны. Более того, ни одно из изображений не поддаётся идентификации.
Зажёгся экран, на нём появился снимок, сделанный из космоса. В смотровой зал вошёл высокий, атлетически сложенный мужчина, на вид не старше сорока, в элегантном тёмно-синем костюме. Все, кроме Никонова, встали для приветствия. Вошедший, не здороваясь, быстро прошёл к первому ряду и подсел к Керубину.
— Продолжайте, — тихо приказал он майору.
— Двадцать шестого июля в двадцать часов двенадцать минут «Жемчуг-4», установленный на спутнике А-14, впервые сфотографировал неизвестный объект в указанном районе, квадрат сорок три. Прошу внимания на экран. На снимке зафиксирован объект, по форме напоминающий овал, белого с голубоватым оттенком цвета, диаметром около полутора метров. Спектральный анализ объекта оказался безрезультатным, что позволяет сделать вывод о том, что данный объект есть отражение одного из строений или оборудования, находящегося на территории базы. Об обнаружении объекта мы немедленно доложили на командный пункт ПВО. Ими была дана команда командиру части 6712 подполковнику Филенко обследовать место съёмки. Подполковник Филенко ночью прилетел из части по нашему вызову и лично доложит о результатах осмотра. Мы также связались со службой управления полётами спутников, и по нашей просьбе была сделана повторная съёмка квадрата. Дайте снимки, — на экране появились кадры. — Съёмка проводилась через сорок одну минуту. Как видите, неизвестный объект находится на том же месте в статическом положении. Его координаты и размеры полностью совпадают со снимком, сделанным А-14. При последующих подлетах спутники неоднократно делали контрольную съёмку квадрата сорок три — неизвестный объект ни разу больше не был зафиксирован.
— И куда же он делся? — спросил Керубин.
— Не знаю. По расчётным данным, объект мог находиться в квадрате сорок три от сорока семи до девяносто одной минуты.
— Товарищ майор, почему вы в рапорте полностью исключаете наличие в объективе аппарата оптического дефекта? — спросил генерал Керубин.
— Спутник Д-4 летает на других высотах и ведёт съёмку в другом диапазоне, однако он полностью подтвердил положение и размеры неизвестного объекта. Два дефекта, совпадающих по размерам изображений, на двух спутниках практически невозможны.
— Понятно. Послушаем подполковника Филенко.
Экран потух, в зале зажегся свет. Подполковник Филенко — полноватый человек средних лет, явно волнуясь, поднялся с места, вышел к экрану и, встретившись взглядом с сидевшим рядом с генералом человеком в тёмно-синем костюме, замер, не в силах произнести ни слова.
— Что вы стоите как пень, подполковник? Докладывайте, — приказал генерал Керубин.
— Простите, товарищ генерал, как только к нам из главного управления ПВО поступил сигнал о проникновении на территорию моей части неизвестного объекта, мною была объявлена тревога и направлен отряд разведроты в район поиска. Я лично проследовал на командный пункт и проверил показания наземных средств оповещения. Ни один из радаров приближение неизвестного объекта не зафиксировал.
— Проспали?
— Никак нет, товарищ генерал. Я связался с лётчиками, их радары также были чистые. В двадцать два часа четыре минуты поисковая группа вышла в указанный квадрат, бойцы прочесали каждый сантиметр местности и не обнаружили ничего подозрительного. На земле также не обнаружено никаких следов. По команде командира авиаполка в воздух поднялся самолет МИГ. Вылет подтвердил, что квадрат сорок три чист, — Филенко замолчал и снова устремил свой взгляд на соседа Керубина.
— У кого есть вопросы к подполковнику? — спросил сидевший рядом с Никоновым мужчина. В зале наступила тишина. Выждав с минуту, незнакомец неожиданно обратился к Филенко: — Вы желаете что-то дополнить? Да не сверлите вы меня глазами, Вилор, простите, забыл ваше отчество, — произнёс сосед Керубина. — Мы действительно с вами встречались в пятьдесят четвёртом году на вашем дне рождения.
— Так точно, — заикаясь, пробормотал Филенко. — Но вы же…
— Не обижайтесь, подполковник, но здесь не место воспоминаниям. Скажите, на вашем участке есть скалистые горы?
— Так точно, есть.
— Вот и славненько. Садитесь, подполковник, и, пожалуйста, успокойтесь. У меня есть вопросы к Вячеславу Владимировичу.
— Слушаю вас, — откликнулся Никонов и, не вставая, повернулся к соседу.
— Вам не раз приходилось рассматривать снимки, сделанные из космоса. Как вы считаете, на что похожи данные изображения?
— Неизвестный предмет на обоих снимках похож на пляжный зонтик — под такими зонтиками курортники прячутся от солнечных лучей. Простите за сравнение. Меня смущает тот факт, что спектральный анализ места съёмки полностью опровергает материальное происхождение данного пятна. Я мог бы дать задание расчётчикам просчитать вероятность появления на указанной местности отражения объекта, находившегося в момент съёмки в поле прохождения солнечных лучей, но для этого нужны точные координаты местности, их высоты и реальное расположение объектов на участке. Прежде всего, необходимо внимательно ознакомиться с местом съёмки.
— Вы, несомненно, правы. Виктор Пантелеевич, — незнакомец повернулся к генералу Керубину. — Я предлагаю прервать совещание и обсудить некоторые вопросы у вас в кабинете. Прошу вас, товарищ Никонов, пройти с нами в кабинет Виктора Пантелеевича.
Офицеры, находившиеся в зале, встали по стойке смирно и взглядом проводили уходящего генерала и его гостей.
В приёмной генерала Керубина Никонов увидел ожидавшего их подполковника Никитина Леонида Георгиевича. Керубин за руку поздоровался с Никитиным и предложил ему пройти в свой кабинет. В кабинете человек в тёмно-синем костюме протянул Никонову руку и представился:
— Генерал-майор Попов Николай Николаевич, главное управление контрразведки, а это ваш старый знакомый — подполковник Никитин Леонид Георгиевич.
Все четверо сели к столу.
— Продолжим, товарищи, — по-хозяйски предложил Попов. — Я не верю в появление НЛО, тем более на территории военного объекта. Я считаю, что скорее всего, на снимках зафиксирован радиозонд, подготовленный кем-то к запуску и запущенный до появления поисковой группы. Второй вариант — кем-то на местности был поставлен маяк для иностранного спутника, указывающий точное месторасположение базы ПВО. Ваше мнение, Виктор Пантелеевич?
— Вполне возможно, товарищ генерал-майор. Не ясно только почему ни наземные наблюдатели, ни радары не смогли засечь зонд в момент полёта.
— Согласен, это загадка.
— Разрешите, я попробую объяснить этот феномен? — вмешался в разговор Никонов и тут же пожалел о свей инициативе.
— С удовольствием послушаем вас, Вячеслав Владимирович, — откликнулся Попов.
— Если зонд был изготовлен из прозрачного материала, то его фон мог вполне слиться с фоном вечернего неба, а радары не смогли засечь летящий объект потому, что он перемещался по небу силой ветра.
— Допустим, Вячеслав Владимирович, но на силе ветра далеко не улетишь.
— Вполне вероятно, Николай Николаевич, но зонды — не моя специальность. Я просто высказал своё предположение, — закончил Никонов.
— И оно всех устраивает. Всех кроме меня, — раздражённо произнёс Попов.
— Ну, зачем же вы так, товарищ генерал? — сказал Керубин.
— Разве я не прав? Вас оно устраивает тем, что нет дефектов съёмки, а значит, нет и замечаний к приёмке изделий, товарищей из ПВО — тем, что их радары не проспали летящий объект, товарища Никонова тем, что при полётах его изделий нет замечаний к конструкции, и только меня это решение не устраивает. Если это зонд, то его послал человек. Кто он, как попал на объект, где его искать? А если это мираж, как соизволил предположить Вячеслав Владимирович, то мы до скончания века будем искать врага там, где действуют природные силы. Нет, товарищи, так не пойдёт. Вот что я предлагаю. Товарищ Никонов вместе с подполковником Никитиным вылетают на место обнаружения объекта. Никитин когда-то служил в этих местах. Правда недолго, но местность, надеюсь, он помнит.
— Так точно. Помню, товарищ генерал-майор.
— Вот и прекрасно. В авиационном полку и в приграничных частях есть прекрасные офицеры — картографы, геодезисты и специалисты по разным аномальным явлениям. Проведёте на месте все интересующие вас измерения и расчёты. Только после того, как вы докажете мне, что снятый вашими аппаратами предмет не является дефектом съёмки, а также не является НЛО или случайно занесённым ветром пляжным зонтиком, только после этого я с чистой совестью приступлю к поиску человека или людей, проникших на военный объект и запустивших в небо радиозонд. Задача понятна?
— Товарищ генерал-майор, вам не кажется что, предлагая мне подключиться к поиску, вы совершаете ошибку? Я конструктор, а не специалист по радарам и тем более по неопознанным летающим объектам.
— Согласен, но ошибки в своем решении не вижу, — упрямо повторил генерал-майор. — Вы специалист по космическим съёмкам и на месте лучше других сможете разобраться, какие наземные или атмосферные причуды могли создать на плёнке ваших аппаратов эффект НЛО. Подполковник Никитин полетит с вами и проведёт кое-какие предупреждающие мероприятия. Виктор Пантелеевич, вы не могли бы соединить меня с начальником второго главка Шестаковым? — Керубин по правительственному телефону набрал номер телефона главка, дождавшись зуммера, передал трубку генералу Неверову. — Здравия желаю, товарищ Шестаков. На проводе генерал-майор Попов из управления контрразведки. Мне потребовалась помощь главного конструктора «Жемчуга» Никонова Вячеслава Владимировича. Прошу вас откомандировать товарища Никонова в моё распоряжение сроком на неделю или две. Спасибо. Передаю ему трубку.
Вячеслав взял трубку и услышал:
— Здравствуйте, Никонов. Я прошу вас помочь генералу. По возвращении явитесь ко мне и всё подробно доложите. Командировку оформите в канцелярии министерства по возвращении. До свидания, — в трубке послышались короткие гудки.
— Николай Николаевич, и когда я должен ехать?
— Сейчас Виктор Пантелеевич поможет вам добраться до работы. Вечерком вам позвонит Леонид Георгиевич и назовёт рейс самолёта, на котором вы завтра вместе с ним полетите в Гурзуф. Машину на завтра он тоже организует. Советую взять с собой плавки — вдруг выпадет минутка поплавать и позагорать. Море — это прекрасно. Вы ещё благодарить меня будете за эту поездку: конец июля и начало августа — самый разгар пляжного сезона. Когда ещё так повезет?
— Товарищ генерал, море, конечно, — это хорошо, но у меня очень большие сомнения в пользе моего участия в данной поездке. Я вас предупреждал, что не являюсь специалистом по неопознанным объектам и аномальным явлениям.
— В моём решении есть ещё один важный момент. Вячеслав Владимирович, сам факт приезда на место одного из ведущих конструкторов космического приборостроения — уже событие неординарное и дисциплинирует службистов. Подполковник Никитин будет постоянно со мной на связи. Так что поезжайте домой, а вечерком Леонид Георгиевич известит вас о времени вылета в Гурзуф. Желаю вам успеха.
Двадцать восьмого июля 1967 года в девять утра в квартире Никонова раздался звонок в дверь.
— Входите, не заперто, — крикнул Вячеслав Владимирович, выходя из ванной.
В прихожую вошёл среднего роста мужчина в костюме мышиного цвета, в белой рубашке и массивных роговых очках с затемнёнными стёклами, закрывавших почти половину лица. Никонов с трудом узнал в нём подполковника Никитина.
— Доброе утро, Вячеслав Владимирович.
— Доброе утро, Леонид Георгиевич. Вчера вы мне сказали, что заедете за мной в девять тридцать, сейчас ещё нет и девяти. Что случилось?
— Ничего. Просто я решил заехать пораньше и кое-что объяснить перед вылетом.
— Проходите, пожалуйста, располагайтесь, я буквально через пару минут буду готов. Товарищ подполковник, в этом наряде я вас не сразу узнал — в военной форме вы выглядите намного интереснее, а в гражданской одежде похожи на учителя сельской школы. Вас не обидело моё сравнение?
— Наоборот, я даже рад и попробую объяснить вам, почему.
— Хотите чаю?
— Нет-нет, спасибо, внизу нас ждёт машина, а мне действительно необходимо дать вам некоторые разъяснения.
— Располагайтесь, пожалуйста, в кресле, слушаю вас внимательно.
— Летом пятьдесят четвёртого — несчастного для вас года — я находился в служебной командировке в одной из воинских частей в тех местах, куда мы с вами вылетаем через два часа. Это была не просто командировка, а спланированная Комитетом государственной безопасности операция. И наверняка во время нашей с вами поездки нам придётся встречаться с людьми, помнящими, а возможно, и принимавшими участие в событиях той осени. Одними из невольных участников тех событий были тогда капитан, а ныне подполковник Филенко, который присутствовал на совещании у генерала Керубина, и его жена. В той операции я участвовал под другой фамилией. В этой поездке я для всех, и, извините, для вас, Вячеслав Владимирович, преподаватель авиационного института Никитин Леонид Георгиевич, член Государственной комиссии по аномальным явлениям и неопознанным летающим объектам. Думаю, что за тринадцать прошедших лет я изменился, да и время стёрло многое из памяти очевидцев событий тех лет. Тем не менее, прошу вас при посторонних случайно не назвать меня товарищем подполковником. Если кто-то из посторонних будет вас расспрашивать обо мне, вы должны говорить, что до этой поездки не были со мной знакомы и знаете только, что я специалист по аномальным явлениям. Моё руководство очень надеется, что данный объект окажется простым отражением наземного или воздушного объекта, не имеющим разведывательного значения. Но не стоит исключать и предположение, высказанное вчера моим начальником. Кто-то действительно мог готовить к запуску зонд, но в последний момент отложил запуск, или кто-то таким образом указывал иностранным спутникам координаты базы ПВО. Если последние варианты окажутся верными, нам придётся иметь дело с очень опасными людьми. Мне поручено командованием обеспечивать вашу безопасность, и я вынужден просить вас во время командировки согласовывать со мной каждое ваше решение и, простите, каждый ваш шаг.
— Леонид Георгиевич, кого мне бояться? Я не генсек и даже не член правительства, и телохранителей ни у кого не просил, — Никонов резко поднялся со стула.
— Не надо горячиться. Я человек военный и обучен не обсуждать приказы. Ели вы узнаете, что мне грозит опасность, вы что, не предупредите меня об этом и не придёте мне на помощь?
— Это, дорогой мой, провокационная постановка вопроса. Одно дело — реальная угроза…
— Вот и я говорю вам именно об этом, — прервал Никонова подполковник. — Мы ежеминутно находимся в реальном мире, где есть друзья и враги, честные люди и преступники. Поверьте, я знаю, о чём говорю. Ещё неизвестно, что нас ждёт в Крыму, поэтому нам необходимо доверять друг другу и координировать свои действия.
— Уговорили. Доверять друг другу я согласен, — Никонов улыбнулся.
— Вот и славненько, — Никитин посмотрел на часы. — О, мы заболтались, а время стремительно бежит. Самолёт нас ждать не будет. — Он встал и направился к двери. — Прошу поспешить, Вячеслав Владимирович, я жду вас в машине.
Уже в самолёте Никитин протянул Вячеславу подборку из журналов, газетных заметок и прочих изданий о появлении в разных местах планеты неопознанных объектов.
— Советую просмотреть. Действительно загадочные явления. Даже если здесь 99,9% вымысла — всё равно есть над чем задуматься.
К удивлению Никонова, на аэродроме их встречал подполковник Филенко — один из вчерашних докладчиков на совещании у генерала. Тот самый, на чьей территории был зафиксирован странный объект. Рядом с подполковником стояла миловидная женщина лет сорока, с большим букетом цветов в руках. Филенко шагнул навстречу Никонову.
— Здравия желаю, Вячеслав Владимирович.
— Здравствуйте, товарищ Филенко. Простите, не знаю вашего имени.
— Вилор Семёнович. А это моя жена Ирина.
— Ирина, — мило улыбаясь, представилась женщина и протянула Вячеславу букет.
Никонов, не ожидая такой встречи, покраснел и немного растерялся.
— Берите, не смущайтесь. Это цветы из нашего сада. Вы любите цветы?
— Спасибо, Ирина… как вас по отчеству?
— Ирина Александровна. Но я вас прошу называть меня просто Ирина. Когда меня называют по отчеству, я ужасно расстраиваюсь, понимая, что мне уже не двадцать лет.
— Напрасно, Ирина Александровна, по-моему, время бессильно перед вашим обаянием. Позвольте представить вам товарища Никитина Леонида Георгиевича — специалиста по неопознанным летающим объектам.
Никитин шагнул вперед и галантно поцеловал Ирине руку.
— Так вы видели летающие тарелки? Вы мне обязательно должны о них рассказать. Наверно, это так интересно.
— Вячеслав Владимирович, — прервал жену подполковник. — Мы с женой предлагаем вам и Леониду Георгиевичу на время командировки пожить у нас. У нас небольшой домик в посёлке Родниковое в десяти минутах ходьбы от базы, где нам предстоит работать.
— Мы согласны, — поспешно ответил за Никонова Никитин.
— Вот и отлично, — защебетала Ирина Александровна, беря Никитина под руку. — У нас домик небольшой, но для вас отдельная комнатка приготовлена. В саду растут абрикосы и много шелковицы. Вы, товарищ учёный, любите шелковицу?
— Не знаю, Ирина Александровна, я её никогда не пробовал, — ответил Никитин.
— Ну зачем вы так? Я же просила, — Ирина с упрёком сверкнула на Никитина своими голубыми глазками. — Вас Лёня зовут? А я Ирина, договорились? Раньше рядом с нашим посёлком стоял полк, — Ирина взяла Никитина под руку, и все направились к ожидавшей их машине. — Мы с Велей прибыли сюда на службу, когда он был ещё лейтенантом. В шестьдесят втором году полк расформировали и на его месте построили базу воздушной обороны. Велю назначили сначала заместителем, а в прошлом году командиром базы. Мы здесь, Лёнечка, живём пятнадцать лет, и все эти годы я каждое лето жду не дождусь июля. В июле шелковица самая вкусная. Я уверена, что вам и Вячеславу Владимировичу у нас понравится. На обед мы угостим вас нашей черноморской камбалой, а вечером Веля отвезёт нас на море.
— Всё это очень соблазнительно, Ирина, но в первую очередь нам с товарищем Никоновым необходимо осмотреть базу.
Никитин слушал болтовню Ирины, а мысли его были в стороне приближающегося посёлка, в далёком пятьдесят четвёртом году. Сегодня ночью в архиве КГБ он ещё раз просматривал дело Искандера Нигматуллина. После событий пятьдесят четвёртого до октября 1956 года Иса работал на нашу разведку. В пятьдесят шестом, по завершении операции, был арестован и приговорён к высшей мере. Но, как следует из дела, за чистосердечное признание и помощь следствию расстрел был заменён двадцатью годами лишения свободы. Судьба Артёма была более трагичной. Приговоренный к четырнадцати годам лишения свободы, седьмого декабря пятьдесят седьмого года Артём совершил побег, а десятого декабря его замёрзший и обглоданный волками труп был найден в тайге в ста километрах от мест заключения. Батюшка Симеон также был арестован и осужден на десять лет лишения свободы, а в мае пятьдесят девятого года по ходатайству патриарха — амнистирован и выслан из Советского Союза. О судьбе Льва Львовича в архивах сведений не было, так как его дело было выделено в отдельное производство и велось Верховной прокуратурой Украинской ССР.
Машина въехала в посёлок с той стороны, с которой когда-то капитан Сиротин пробирался под телегой к дому Нигматуллина. Никитин невольно бросил взгляд на усадьбу Искандера. Усадьба казалась запущенной. На скамейке у калитки сидел высокого роста пожилой мужчина в нестираной майке, дешёвеньких тренировочных штанах с дыркой на коленке и сандалиях на босу ногу. Огромный живот, торчащий из-под короткой майки, и оплывшее лицо с мешками под глазами свидетельствовали о больной печени. Увидав выходящих из машины людей, мужчина тяжело поднялся и неуверенной походкой направился к дому.
— Совсем спился человек, — с горечью произнесла Ирина. — Веля, ты бы поговорил с Романом, как-никак он у тебя служит.
— Он, Ирочка, не служит, а работает завскладом. Роман вольнонаёмный. Но ты права, я с ним обязательно поговорю.
— Кто это, Ирина Александровна? — поинтересовался Никитин.
— Не знаю как и сказать. То ли хозяин усадьбы, то ли жилец. Раньше здесь жил один татарин — Искандер. В пятьдесят четвёртом он пустил к себе жильцов — Рому Пилипенко с женой. Иса торговал вином, а Роман служил вместе с моим мужем в полку.
— Хороший был служака. Отличник боевой и политической подготовки. Разведротой командовал, — пояснил подполковник.
— Кажется, в пятьдесят шестом году, — продолжила Ирина, — Иса исчез из посёлка. Ходили слухи, что он уехал на Урал к родственникам, а Пилипенко с женой Раисой так и остались жить в его доме. Примерно через год Раиса умерла при родах. Ребёночка тоже не смогли спасти. С тех пор Роман живёт бобылём. Говорят, у Искандера в погребе несколько бочек вина осталось, вот Рома и пристрастился с горя, — закончила Ирина с глубокой жалостью в голосе. Незаметно за разговорами вошли в дом.
— Вот ваша комната. Устраивайтесь, а я быстренько стол накрою, — Ирина поспешила на кухню.
— Спасибо, Ирина Александровна, но нам надо спешить на базу, — остановил её порыв Никонов.
— Действительно, Ирочка, нас ждут на базе, — поддержал его подполковник Филенко. — Мы постараемся долго не задерживаться. Я тебе позвоню, дорогая.
Выйдя на улицу, Никитин ещё раз бросил взгляд на дом Искандера. Бедный Пилипенко так и не сумел войти в дом. Он мирно спал на ступеньках.
— Взгляните, товарищ подполковник, воистину — солдат спит, а служба идёт, — пошутил Леонид Георгиевич.
— Кажется, моя жена права: мне надо серьёзно поговорить с Романом.
— А вам не кажется, что доверять такому вояке склад опасно? — спросил Никонов.
— Какой там склад — одно старьё. Во время войны наши войска складировали в пещере две сотни ящиков с дымовыми шашками и полсотни ящиков с динамитом. Кончилась война, и о складе забыли. В шестьдесят первом вездесущие мальчишки случайно обнаружили эту пещеру. Командованием было принято решение дымовые шашки раздать по кораблям, а динамит использовать войскам ПВО на учениях.
— Каким образом? — поинтересовался Никитин.
— Сапёры получают со склада один-два ящика динамита, вывозят их в горы и взрывают. Акустикам на кораблях и наземным службам ставится задача определить время, место и силу взрыва. С Пилипенко, как вы уже слышали от Ирины, случилась трагедия. Похоронив жену, он уволился в запас и хотел уехать на Украину к родственникам, но не смог. Не смог оставить могилу жены без присмотра. Тогда полковник Семёнов, бывший командир полка, пожалел Романа и придумал ему должность заведующего того самого склада, хотя никакой необходимости в этой должности не было — склад располагается на территории полка, и доступ к нему посторонних невозможен.
Пройдя проходную базы, Филенко повёл гостей на место, отмеченное на снимке. На вершине горы, вокруг которой разместилась база, торчала вращающаяся сферическая антенна станции ПВО. Рядом со станцией стояли три радиолокационные передвижные машины. Метрах в трёхстах к западу на вершине соседней горы тоже виднелась сферическая антенна. Между горами в заросшей бурьяном лощине и было место, указанное на снимке, сделанном со спутника.
«Пожалуй, Филенко был прав. Никакой зонд не смог бы взлететь, оставаясь незамеченным и незафиксированным локаторами, — подумал Никонов. — Значит, белое пятно на снимке — какой-то наземный предмет, который успели убрать до объявления на базе тревоги».
Спускаясь по склону холма, Никонов обратил внимание на лёгкое журчание воды.
— Там за бурьяном речка течёт? — спросил он, обращаясь к подполковнику.
— В лощине из горы бьёт ключ, — вместо Филенко ответил Никитин. И тут же понял, что свалял дурака.
— У нас здесь много родников. Отсюда и название посёлка — Родниковое, — пояснил подполковник.
Со склона холма, навстречу идущим спускались двое военных. Один из них нёс на плече геодезический прибор — нивелир. Все сошлись внизу у небольшой лужи, наполненной родниковой водой.
— Товарищ подполковник, разрешите доложить, — отдав честь, обратился к Филенко один из спустившихся.
— Докладывайте, старшина.
Старшина развернул планшет.
— Месторасположение объекта на снимке находится точно по центру разлива родника. С двадцати одного часа до двадцати двух часов тридцати минут в эту точку сходятся два луча солнца. Один прямой — вот его линия. Второй может быть бликом от скалы. На склоне горы нами обнаружены следы протектора.
Старшина не договорил. С вершины горы, с которой спустились подполковник и его спутники, послышался голос:
— Товарищ подполковник, вас вызывает полковник Соколов из штаба округа. Он в вашем кабинете и просит вас срочно вернуться в штаб.
По голосу кричащего подполковник узнал своего адъютанта.
— Что там ещё стряслось? — встревожился он. — Извините, товарищи, придётся вернуться.
— Вы идите, товарищ подполковник. Мы с Вячеславом Владимировичем ознакомимся с местностью и придём к вам в штаб. Тут недалеко, не заблудимся, — успокоил его Никитин.
— Вот и хорошо, а меня извините — служба, — Вилор Семёнович поспешил в штаб. Старшина с солдатом пошли за ним.
— Вячеслав Владимирович, вы заметили, как я прокололся? — спросил Леонид Георгиевич, когда они остались одни.
— По поводу родника? — уточнил Никонов.
— Значит, заметили. Думаю, что и подполковник меня засёк. Я действительно знаю здесь каждый бугорок. Впредь надо быть осторожней.
— Тогда скажите мне, Леонид Георгиевич, каким образом на склоне появились следы протектора?
— В военные годы по склону горы к складу шла дорога. После войны о складе забыли, и дорога заросла травой. Очевидно, кто-то знал о её существовании и пытался приблизиться к базе или к складу.
— Это каким же надо быть асом, чтобы рискнуть спуститься по такому склону!
— Разберёмся. Вячеслав Владимирович, сейчас тень от скалы направлена в нашу сторону, а где будет солнце в девять вечера?
— Сейчас прикинем. Если стать спиной к скале, солнце будет рядом с вон тем холмом. Солнечные лучи, отразившись от скалы, спроецируются прямо на зеркало этой лужи.
— Вы хотите сказать, что в этой луже мог отразиться находящейся на склоне горы объект?
— Не я хочу это сказать, это предположение уже высказал старшина. Вы слышали?
Он сказал, что один луч падает от скалы в место разлива родника. Ход его мыслей мне кажется правильным. Надо всё хорошенько просчитать. По крайней мере, сходу ничего более вероятного я предположить не могу, — Никонов развёл руками.
— Тогда предлагаю вернуться в штаб и послушать, какие у них новости.
Они стали медленно подниматься по тропинке. Солнце, набрав полуденную силу, нещадно жгло их непокрытые головы.
— А вы раньше знавали соседа подполковника? — поинтересовался Вячеслав.
— Да. Летом пятьдесят четвёртого я месяца два жил с ними в одном бараке: шестнадцать семей с общей кухней. Про Филенко и его жену я вам уже говорил, а старшина-сверхсрочник Пилипенко с женой Раисой также были моими соседями. Оригинальная была пара: тридцатилетний Пилипенко — стокилограммовый, высокий добродушный силач и его жена Рая — маленькая полненькая хлопотунья. Она была на десять лет моложе мужа, но обращалась с ним как с ребёнком, бережно и с любовью. Он — медлительный добродушный медведь, а она — весёлая энергичная непоседа. Все барачные знали: если надо поднять или перетащить — зови Романа, если помочь приготовить стол — зови Раису. Она знала, у кого на рынке самая свежая рыба, у кого в посёлке самые дешёвые овощи и фрукты. Кто-то из барачных шутников на двери комнаты Пилипенко мелом написал: «Бюро добрых услуг». Рая гордилась этой надписью и не разрешила мужу её стереть. Ей-богу, Вячеслав Владимирович, мне очень жаль, что судьба так жестоко распорядилась их жизнями.
Незаметно за разговором они подошли к штабу базы. У крыльца стояла чёрная «Волга». Невдалеке от машины, прячась от палящего солнца в тени высокого каштана, стояли двое военных и один гражданский — мужчина лет сорока, не старше, в матросской тельняшке с отрезанными по локоть рукавами, в чёрных брюках и белых тряпочных штиблетах, — он громко и горячо обсуждал с военными причину появления на базе гостей из Москвы и приезд из Гурзуфа самого полковника Соколова, начальника службы контрразведки округа. Заметив приближающихся москвичей, один из офицеров быстро зашагал им навстречу, его собеседники притихли. Последние слова, услышанные Никоновым, были высказаны человеком в тельняшке:
— Вы меня уморите. На хрена американцам ваша база — у них свои не хуже. Гадом буду, у вас какой-то солдатик во сне обоссался и втихаря вынес матрасик с простынкой посушить на солнышке, а вы с испугу на весь Крым хипишь подняли, — мужчина скривил губы в улыбке, смачно выругался и сплюнул на землю.
— Товарищ Никонов, разрешите доложить, — громким голосом почти прокричал подбежавший офицер. — Дежурный по штабу старший лейтенант Нечипоренко. Подполковник Филенко приказал послать за вами вестового, но я увидел, что вы уже возвращаетесь, и направился вам навстречу. Вас с товарищем Никитиным приглашает полковник Соколов.
— Раз приглашают, то надо идти, — улыбнулся лейтенанту Никитин. — А эти товарищи тоже приглашённые? — не меняя выражения лица, наивно поинтересовался он у дежурного.
— Никак нет. Это водитель полковника Соколова младший лейтенант Козырев и снабженец из райпо Тимонин. Он нам на базу продукты возит, хлеб и молоко. Вы не беспокойтесь, у Тимонина официально оформлен к нам пропуск.
— Мы и не беспокоимся. «Пейте, детки, молочко, будете здоровы», — пошутил Никитин.
Проходя мимо снабженца, Вячеслав Владимирович ощутил на себе его внимательный изучающий взгляд. Он поднял глаза и встретился с ним глазами. Что-то знакомое показалось Никонову в этом человеке. Сверлящие, слегка прищуренные чёрные глазки, эта блатная речь и улыбочка, манера сплёвывать — всё напоминало ему кого-то. Но кого?
В кабинете командира базы за столом расположились трое офицеров — Филенко, полковник Соколов и капитан. Пригласив вошедших присесть к столу, полковник вкратце объяснил ситуацию:
— Дешифровщики из ЦУПа прислали заключение. По их мнению, объект, зафиксированный на плёнке, имеет материальное происхождение. Они просят ЦУП сделать контрольную съёмку. Топографы предполагают, что в поле зрения объектива объект мог попасть в отражённом виде. Отражающим зеркалом послужил разлившийся от дождей родник. — Полковник сделал паузу и оглядел собравшихся. Но ожидаемого эффекта его сообщение на вошедших не произвело. Все молча продолжали слушать. Выждав небольшую паузу, полковник продолжил: — Товарищи учёные, жду вашего мнения.
— Я считаю, необходимо ещё раз более тщательно обследовать местность, — предложил Никитин. — Возможно, следы протекторов — далеко не последний сюрприз.
— Согласен, — поддержал Никитина полковник. — У меня вопрос к Вячеславу Владимировичу, — полковник повернулся к Никонову: — Что мы должны сделать для обеспечения контрольной съёмки?
— Прежде всего, необходима точно такая же освещённость местности и объекта, какая была в тот вечер. Для этого астрономам надо рассчитать положение солнца и время подлёта спутника, максимально близкое к двадцати двум часам двадцать шестого июля. Кроме того, необходимо на месте разлива родника растянуть зебру.
— Что такое зебра? — спросил Соколов.
— Белое полотно. Надо сшить, например, две простыни и начертить на них чёрные и белые полосы, шириной по пятьдесят сантиметров каждая. Зебра поможет дешифровщикам с точностью до сантиметра рассчитать площадь неизвестного объекта.
— Понятно. Вы можете связаться с Ялтинской обсерваторией и объяснить им, что от них требуется?
— Да, я знаком с профессором Мясумяном, вот только записную книжку с его телефонами забыл захватить с собой.
— Это не проблема, — Соколов снял телефонную трубку и набрал номер. — Полковник Соколов. Дежурный, соедините меня с директором Ялтинской обсерватории Мясумяном. Говорить с ним будет Никонов Вячеслав Владимирович. Жду, — он положил трубку на место. — Имейте в виду, товарищи: обстоятельства усугубились ещё тем, что о ЧП на территории базы ПВО болтает вся округа, и нам надо работать не вызывая у людей подозрений и нездорового любопытства.
Зазвонил телефон. Полковник снял трубку и передал её Никонову:
— Мясумян на проводе, — объяснил он шёпотом.
— Здравствуйте, Роберт Викторович. Никонов из Красногорска.
— Здравствуй, дорогой далёкий друг, — послышалось в трубке.
— Вы ошибаетесь, Роберт Викторович. Я почти рядом с вами.
— Ай-ай-ай, ты рядом и не зашёл к старику Мясумяну? Нехорошо, дорогой.
— Я как раз по этому поводу вам звоню.
— Зачем звонишь? Моя дверь всегда открыта. Приходи и как можно скорей.
— Роберт Викторович, мне надо попросить ваших товарищей кое-что посчитать. Можно, я завтра часиков в десять утра к вам наведаюсь?
— Какой разговор? Жду тебя в десять.
— Спасибо. До завтра.
— Жду, дорогой.
Никонов закончил разговор с профессором и обратился к полковнику:
— Мне будут необходимы точные топографические снимки местности и, если можно, машина. Сколько времени добираться до Ялты?
— За три часа доедете. Подполковник даст вам свою «Волгу». Не возражаете, товарищ командир базы?
— Никак нет, товарищ полковник. Машина за товарищем Никоновым будет подана к семи часам.
— Вот и отлично. Вы пока побеседуйте с начальником базы, а я с товарищем Никитиным пройдусь. Прогуляюсь до горки. Вместе ещё раз осмотрим местность. Вы не против, Леонид Георгиевич?
— С удовольствием, — отозвался Никитин.
После их ухода Никонов поинтересовался у подполковника о человеке в тельняшке:
— Вилор Семёнович, кто тот человек в тельняшке, что вертелся возле вашего штаба?
— Тимонин? Работник районной потребительской кооперации. Зовут его, кажется, Николай. Если желаете узнать о нём подробнее, я могу вызвать начпрода — кажется, они с Тимониным дальние родственники. А что вас смутило?
— Мне показалось, что я его уже где-то видел. Да нет, очевидно, показалось.
— Бывает. Мне тоже ваш учёный из МАИ напомнил одну давнюю историю. В пятьдесят четвёртом году на этом месте стоял полк. И прибыл к нам на службу один капитан с молодой женой. Служил он в полку всего два месяца, а шуму наделал много. Ваш товарищ Никитин похож на того капитана. Кажется, капитан был немного выше ростом и выправка у того была поплотнее, чувствовалась сила в теле. Но что-то общее в них есть.
— Бог с ним, с Тимониным. Интересно другое: кто мог проникнуть на базу?
— Проникновение на базу исключено. Часовые ежедневно по несколько раз обходят гору, но ни разу не замечали ничего подозрительного.
— Возможно, во время осмотра ваши солдаты просто не обращали внимания на склоны горы?
— Что вы, такого не может быть, — быстро залопотал подполковник.
Дверь открылась, и в кабинет вернулись полковник Соколов с Никитиным. Оба подсели к столу.
— Итак, товарищи, давайте определимся на ближайшие день-два, — предложил полковник. — Вячеслав Владимирович с утра едет в обсерваторию. Вам, Леонид Георгиевич, я подошлю майора Путилова с его следопытами. Походите, побродите. Может быть, ещё что-то интересное обнаружите. Что касается склада боеприпасов, находящегося в стволе горы — шума прошу не поднимать. Как мне доложили, ваш кладовщик в запое? Ну и пусть пока спит. Будем готовиться к контрольным съёмкам из космоса. На сегодня всё. Мне ещё до штаба два часа добираться. Подполковник Филенко, проводите меня.
Полковник встал и, попрощавшись с Никоновым и Никитиным, вышел из кабинета.
— Как вам нравится обстановочка? Я вас, Вячеслав Владимирович, дома предупреждал, что ситуация на месте может развиваться непредсказуемо? — напомнил Никитин. Вячеслав посмотрел на подполковника. Взгляд Никитина был спокоен, но в голосе чувствовалась собранность и напряжение.
«Гончие псы почуяли след жертвы. Дрожа от нетерпения и азарта, они замерли в стойке, ожидая команды ату!», — вспомнил Никонов слова одного из персонажей Тургенева, а вслух произнёс:
— Я вас тоже предупреждал, что не гожусь для охоты, — он сделал паузу и добавил: — Для охоты за призраками и неизвестными объектами. Зря только оторвали меня от работы и тратите деньги на командировку.
— Не скажите, Вячеслав Владимирович. Я уверен, что в данном деле нет ни мистики, ни инопланетных вмешательств. Всё реально — и события, и люди. Мне показалось, что один из них даже ваш знакомый.
— Вы имеете в виду мужика в тельняшке?
— Именно его.
— Вы правы. Мне действительно его глаза и манеры показались знакомыми. Но где я с ним встречался — я не помню.
— Возможно, в юности — в Таганке или в колонии.
— В Таганке — точно не помню, а в колонии вряд ли: там взрослых заключённых, кажется, не было.
— Если вы действительно пересеклись с ним в те годы, как вы полагаете, он вас мог узнать?
— Представления не имею.
Дверь кабинета с лёгким скрипом открылась. Вернулся подполковник Филенко.
— Извините, товарищи, что заставил вас ждать. Начальство, понимаете, им не откажешь. Я задержусь на полчасика. А вам предлагаю поехать ко мне и отдохнуть. Завтра, Вячеслав Владимирович, схему и карту вам утром передаст мой шофёр, он же повезёт вас в Ялту. Вы не возражаете?
— Спасибо, Вилор Семёнович. Вы командуйте, а мы с Леонидом Георгиевичем пройдёмся пешочком. Тут, кажется, недалеко?
— Сейчас, как выйдете из КПП, поднимайтесь по тропинке на холм, — пояснил Филенко. — Тропинка приведёт вас к клубу. У клуба повернёте направо и метров через триста войдёте в посёлок. Пойдёте по центральной улице налево. Я подъеду минут через сорок.
Выйдя из штаба и проходя мимо открытого окна кабинета подполковника, они услышали, как Филенко отчитывал по телефону коменданта за то, что дверь его кабинета не смазана и скрипит.
— Вот так, при желании, любой проходящий мимо может узнать всё, о чём говорят в штабе, — заметил Никитин.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Ялтинская обсерватория расположилась на окраине города — на высокой горе. Её величавый сферический желтоватый купол смотрелся на ясном залитом солнцем небе как половинка огромного спелого апельсина.
Промчавшись по набережной, запылённая от дальней дороги «Волга» устало вскарабкалась на гору, приветливо скрипнула тормозами и замерла на бетонной площадке у главного входа в обсерваторию. Вячеслав Владимирович вышел из машины, немного полюбовался торжественным видом здания и направился внутрь. Открыв массивную дубовую дверь, он вошёл в обсерваторию и едва не столкнулся с вахтёршей. То была женщина средних лет, в чёрном халате, с синей повязкой на рукаве.
— Вы к кому, мужчина? — строго спросила она.
— Я к товарищу Мясумяну.
— Посидите, я сейчас доложу.
Никонов огляделся. Довольно узкий и маленький холл. Слева вдоль стены скучали три полумягких потёртых кресла, к ним примостился старинного вида журнальный столик. В центре холла широкая металлическая лестница убегала наверх. Просидев в кресле минут пятнадцать, он собрался было встать и напомнить о себе вахтёрше, как на лестнице послышались гулкие шаги и показалась фигура высокого сутуловатого человека.
— Вы спрашивали товарища Мясумяна? — хрипловатым простуженным голосом спросил он.
— Я, — Никонов встал.
— Его с утра вызвали в горисполком. Я заместитель Роберта Викторовича, — с этими словами он тяжело опустился в кресло рядом с Никоновым. — Как ваша фамилия?
— Никонов.
— Слушаю вас, товарищ.
Вячеслав Владимирович раскрыл папку, достал карту, схему и вкратце объяснил человеку, что ему требуется от астрономов.
— Я понимаю так, что вас интересует положение солнца, соответствующее двадцать шестому июля шестьдесят седьмого года с двадцати до двадцати двух часов?
— Совершенно верно, — подтвердил Никонов.
— И вы желаете повторить съёмку при той же освещённости?
— Верно.
— График на ближайшую декаду вас устроит?
— Вполне устроит.
— Ваши бумаги мне не нужны. Оставьте их себе. Зайдите к нам через пару часов. У вахтера будут лежать интересующие вас графики. До свидания, — человек встал и, тяжёло шаркая ногами, удалился.
«Вот это гостеприимство», — подумал Вячеслав. Ему ничего не оставалось, как подняться с кресла и выйти вон из обсерватории.
Шофёр «Волги» мирно спал в кабине. Никонов кашлянул.
— Вы уже освободились? — спросил шофёр, протирая кулаками глаза.
— Временно. Приказано зайти через два часа, — грустно ответил Вячеслав.
— В таком случае предлагаю вам погулять часок в ялтинском парке. Посмотрите парк, скушаете мороженого, а я за это время слетаю на заправку и через часик подъеду к главному входу.
— Согласен. Поехали в парк.
Лихо развернувшись, «Волга» помчалась вниз.
— Товарищ Никонов, видите — слева на обочине синяя тачка? Мне кажется, она тащится за нами от самой Алушты. Если и сейчас пристроится нам в хвост, буду звонить на базу оперативникам.
Никонов оглянулся. Синий «Москвич» стоял на месте.
Массандровский парк встретил Никонова ярким многоцветьем клумб, аккуратно подстриженным кустарником, благоуханной тишиной и безлюдьем. Палящее солнце приближалось к зениту, и даже разметавшиеся в вышине кроны могучих каштанов не спасали от жгучих солнечных лучей. Все уважающие себя люди в такое время отдавали свои разогретые тела на растерзание морским волнам, а те кто постарше укрывались под пляжными зонтиками, поближе к киоскам с квасом и нарзаном. Единственным существом, повстречавшимся ему на аллее, был павлин, да и тот, поравнявшись с Никоновым, бросил на него гордый взгляд и, прошагав рядом метра три, крякнул и свернул в кусты. Вдруг нежное дуновение ветерка донесло до Вячеслава запах жареных чебуреков.
Никонов обожал чебуреки. Чебурек — это пирожок с бараниной, обжаренный в масле. Есть его надо аккуратно, чтобы не облиться соком. Сок в чебуреке и есть его самая вкусная часть. Вячеслав испытывал к ним слабость и при первой возможности ездил в московский парк Сокольники. В Сокольниках, как зайдёшь в парк и свернёшь направо, сразу увидишь маленькое деревянное, выкрашенное в тёмно-зелёный цвет здание с черепичной крышей и вывеской «Чебуречная». Именно здесь жарили самые вкусные в Москве чебуреки. Никонов сел за свободный столик, заказал официантке два чебурека, бутылку нарзана и, предвкушая предстоящее удовольствие, откинулся в кресле и прикрыл глаза. Через минуту он услышал приближающиеся шаги, и чей-то негромкий голос произнёс:
— Привет, Бывалый.
Вячеслав вздрогнул и открыл глаза. Перед ним, улыбаясь, стоял тот самый работник потребительской кооперации, который вчера вертелся возле штаба военной базы. Вчера он был в тельняшке с короткими рукавами, а сегодня — в белых брюках и голубой тенниске.
— Не вздрагивай, братан. Нас никто не слышит. Я присяду?
— Садитесь. Что-то я среди родственников вас не помню.
— Как не помнишь? Мы с тобой в одном купе на Воркуту пилили. Я вчера смотрю на тебя, носом чую, что знакомый. У меня глаз — алмаз: раз взглянул — как сфотографировал, а тут смотрю: вы подходите, вижу — знакомый, а где встречал, не помню. В этот момент офицер подбежал к вам и как гаркнет: «Товарищ Никонов, разрешите обратиться» — меня, как молнией садануло. Этап, конвой, пурга, ты стоишь на коленях, а конвоир орёт: «Никонов, встать! Пристрелю как собаку. Встать, Никонов, стрелять буду!» Я всё чётко излагаю? Было дело? Ты же Бывалый?
— Не отрицаю. Была у меня в детстве такая кличка.
— Ну вот. А я Тюня, помнишь?
Никонов напряг память. Он действительно уже где-то слышал эту кличку, но где?
— Извините, не помню.
— Столыпинский вагон, нары. Вместе с нами ещё на нарах Седой чалил, помнишь?
— Седого помню.
— А я тебе что гуторю? Ты всю дорогу с Седым баланду травил. В Архангельске их сняли, а мы дальше попилили.
— Возможно. Значит, это ты за нами на синем «Москвиче» от самой Алушты едешь?
— Точно, я. Дело у меня к тебе, Бывалый.
— Ну, излагай.
— А ты не легавый? Столько лет прошло.
— Ты, Тюня, не держи меня за придурка, — Никонов незаметно для себя перешёл на жаргон. — Коли мою кликуху высветил, узнать у штабников, кто я, откуда и зачем прибыл, тебе труда не составило. Так?
— Угадал.
— Так что не финти, колись, в чём твой интерес? У меня чебуреки стынут.
— А ты кушай, не стесняйся. Мой интерес в том, чтобы ты, как начальник московской комиссии, свернул свои поиски и вместе со своим учёным другом завтра же отвалил с базы.
— Ого! И как ты себе это представляешь?
— Ты пишешь, что вами ничего подозрительного не обнаружено, что, вероятно, на снимке сфотографирована простыня, кем-то развешенная для просушки.
— Ну, эту версию ты вчера штабным продавал. Я сам слышал. Они же не клюнули?
— Ты пиши, а я к вечеру представлю вам солдатика, который подтвердит эту версию. Ты мне только точно укажи место, где должна была лежать тряпка, а солдатик — моя забота. Вас с другом тысяча рублей за такую услугу устроит?
— Щедрый ты мужик, Тюня. Допустим, место я тебе укажу. Предупреждаю сразу: плюс минус десять метров, точнее не получится, съёмка не позволяет.
— Согласен. Только штуку эта услуга не стоит. Штука пойдёт тогда, когда вы успокоите здешнюю публику и отвалите отсюда. У тебя на все дела два дня — сегодня и завтра. Бабки получишь послезавтра утром на вокзале. Договорились?
— Может быть, прежде, чем договариваться, нам стоит познакомиться? А то как-то неудобно получается: ты обо мне знаешь всё, а я о тебе — ничего, — предложил Никонов.
— Тимонин Николай, — Тюня выдержал небольшую паузу и продолжил, — Николаевич. Завотделом Ялтинской потребкооперации. Слышал про такие организации?
— Конечно, слышал. Но не понимаю, какое отношение вы имеете к неопознанным летающим объектам? Может быть, желаете купить летающую тарелку для перевозки харчей из Ялты в Одессу? — Никонов улыбнулся и поднял глаза.
Взгляды их встретились. Чёрные сверлящие глаза Тимонина сейчас были полны сомнений. Время остановилось. Секунда, вторая, третья. Наконец взгляд Тюни смягчился. Он принял решение.
— Не желаете, Вячеслав Владимирович, рюмочку коньячку за знакомство?
— В такую жару коньяк? Сейчас бы кусочек льда за пазуху.
— Сделаем, — Николай Николаевич поднял руку вверх. Мгновенно к столику подскочил вертлявый молодой человек, с полотенцем на руке.
— Слушаю, Николай, — официант согнулся знаком вопроса.
— Принеси нам, Яша, бутылочку «Гурджаани» и крем-брюле.
Официант, не меняя позы, попятился назад и исчез за стойку.
— О! — воскликнул Вячеслав. — Вас здесь уважают, Николай Николаевич.
— В этом-то и есть вся причина. Хочешь, чтобы тебя уважали, умей помогать людям. Каждый год с мая по октябрь на юга едут миллионы людей, чтобы выкупаться в море, позагорать на солнышке и вдоволь пожрать шашлыков да чебуреков. А лимита на баранину нет. Куда бежать? Бегут ко мне со всех кабаков: «Тимонин, выручай». На рынках баранины много, да цены кусаются. А у меня лимит — двадцать три тонны на год. Из них на продажу идёт только шесть тонн, остальное я обязан развозить по воинским частям и гарнизонам. Солдатикам всё равно что есть — баранину или говядину, главное, чтобы мясо было свежее, а отдыхающим позарез нужна баранина. Вот я и возил по воинским частям говядину вместо баранины. Всё было тип-топ, пока вы не нагрянули. По всем дорогам патрули и тщательный досмотр. Откроют фуру — в ней говядина, а по накладным баранина, и гори Тимонин ярким пламенем. К тому же, каждую минуту может нагрянуть ревизия, а мои холодильники доверху набиты коровьими тушами. Живу как на вулкане. Выручай, друг.
— Извини, Николай Николаевич, боюсь, что не получится. Товарищ, который со мной приехал, в настоящий момент собирает пробы грунта на предполагаемом месте появления объекта. Даже если нам удастся сегодня отправить их в Москву, ответ придёт дня через два-три, не раньше. Хочешь не хочешь — придётся ждать ответа из Москвы, а уже затем писать заключение. Я, как и вы, уверен, что вся эта история — случайное совпадение обстоятельств, но есть приказ руководства, и мы обязаны при написании заключения учитывать объективные результаты анализов почвы.
— Послушай, Бывалый, сдались тебе эти анализы, наплюй ты на них. Мало тебе тысячи — я готов полторы отстегнуть. Ты подумай, деньги немалые. Даже если это действительно прилетала летающая тарелка, инопланетяне твои бумаги читать не будут и доносить на тебя ментам не побегут.
— Не в этом дело. Давай договоримся так. Я постараюсь сегодня же отослать в Москву пробы и попрошу их максимально ускорить проверку. К сожалению, это всё, что я сегодня могу для тебя сделать, — Никонов посмотрел на часы. — О, извини, мне пора ехать. Сейчас бы искупаться, да я плавки забыл захватить, а в трусах появляться на пляже неудобно.
— Изволь, брат, сейчас организуем.
— Нет, спасибо, к чужой одежде я не привык.
— В таком случае прими совет: будешь возвращаться в посёлок, километров через сорок направо под горой начнутся персиковые сады. Место тихое и безлюдное — можешь полоскаться сколько твоей душе угодно, никто не увидит.
— Вот за это спасибо. — Вячеслав подозвал официанта: — Молодой человек, посчитайте, сколько я должен?
— Нисколько. Всё оплачено, — угодливо проворковал официант.
— Кем? — удивился Никонов.
— Иди, Яша. Работай, дорогой. Ты — умница, — Николай Николаевич ласково похлопал официанта по спине. Тот бросил на Тимонина подобострастный взгляд и скрылся. Тимонин, встал со стула и протянул Никонову руку.
— Славик, прошу тебя, выручай старого знакомого. И поверь: я сумею тебя и твоего подельщика отблагодарить.
— И всё же, сколько с меня за вино и мороженое? — настойчиво переспросил Вячеслав.
— Не мелочись, братан. Ну, хорошо, выполнишь мою просьбу — считай, что я тебе должен не полторы штуки, а тысячу четыреста девяносто девять рублей. Согласен?
— Повторяю, Коля, пока ничего конкретного обещать тебе не могу.
— Понимаю, понимаю. Ты подумай, а вечерком я к Филенкам наведаюсь. Там и поговорим.
— И всё же, сколько стоит вино и мороженое?
— Ну, не будь ты таким щепетильным. Вспомни Таганку. Бывало так, что последней пайкой хлеба с братанами делились. Не бери в голову, братан. В следующий раз ты меня угостишь. Лады?
— Будь по-твоему.
Тимонин долго и внимательно смотрел на удаляющегося Никонова, затем взмахом руки подозвал официанта.
— Где хозяин?
— Ушёл на пляж.
— А где его машина?
— Здесь на стоянке. А в чём дело, Николай Николаевич?
— Кто у вас на кухне?
— Арик с Лолой и Сёма.
Всех троих срочно пошли к стоянке, я их забираю с собой.
— Что случилось, Николай Николаевич?
— Мне показалось, что у мужика, с которым я сейчас сидел, под пиджаком, в заднем кармане пистолет, а тебе так не показалось?
— Извините, я не приглядывался.
— Зря, надо быть внимательней. Пока он будет купаться, мы его пощупаем. Всех троих бегом в машину, ключи от «Победы» передай мне через Арика.
Выйдя из парка, Вячеслав огляделся по сторонам. «Волга», на которой он приехал, ждала его слева от входа в парк. Синего «Москвича» поблизости не было.
Получив у вахтёрши обсерватории небольшой заклеенный пакет, зачем-то скреплённый сургучной печатью, Вячеслав Владимирович поудобнее уселся на заднем сиденье машины и приготовился к дальней и утомительной дороге.
Обратный путь оказался действительно утомительным. Раскалённая солнцем машина наполнила кабину сухим горячим воздухом. Открытое окно не помогало. В лицо стегал такой же горячий воздух, но только пополам с дорожной пылью. Через полчаса езды Никонов почувствовал, как в висках начинают стучать медные молоточки. Он попытался отвлечься и сосредоточиться на встрече с Тимониным. То, что Тюня шёл с ним в одном конвое на Воркуту, Вячеславу показалось сомнительным. Он точно помнит, что конвой вёл их в детскую колонию. Всех взрослых заключённых с вагона сняли раньше. А Тимонин по виду старше его лет на десять. В то же время он точно повторил слова конвоира. Славка на всю жизнь запомнил этот резкий, привыкший отдавать приказы голос: «Никонов, встать. Пристрелю как собаку. Встать, Никонов!» В этом голосе было столько решительности, что Славка ни секунды не сомневался в том, что через мгновение прозвучит выстрел. Но тогда выстрел не прозвучал — и слава Богу. В ту ночь их вели в колонию вшестером, но ни лиц, ни кличек этих людей Никонов вспомнить не мог.
— Вячеслав Владимирович, за нами снова хвост от самой Ялты, — прервал его мысли шофёр.
Никонов повернул голову и посмотрел назад. Синего «Москвича» за спиной не было.
— Кому взбредёт в голову в такую жарищу следить за нами? Я вижу, что тебе, старшина, солнце тоже припекло голову.
— Обратите внимание на жёлтую тачку. Я нарочно на перекрёстке сбросил скорость, дал ему уйти вперёд, а он не пошёл. Через сто метров будет ещё один перекрёсток, я специально остановлюсь. Выйду и покопаюсь минутку в моторе. Если они уйдут, значит вы правы, если тоже остановятся — прав я. Согласны?
— Пробуй. Только я тоже выйду из машины, ноги затекли.
Старшина прижал «Волгу» к обочине и затормозил. Жёлтая «Победа», не снижая скорости, промчалась мимо.
— Ну, кто был прав? — спросил Вячеслав, вылезая на воздух.
— Подождите радоваться. Я уверен, что она будет ждать нас впереди.
— Ну и жара! Как ты можешь целый день сидеть за баранкой, да ещё в военной форме?
— Привычка, товарищ Никонов, может, подскочим к морю, искупаетесь?
— Я бы с удовольствием, но у меня нет с собой плавок, а в домашних трусах стыдно.
— Так бы сразу и сказали. Тут неподалёку есть дорога вниз, по ней можно спуститься к фруктовому саду. От него до моря метров тридцать. Место безлюдное. Правда, входить в воду трудновато — волноломы разбросаны, но за ними отличное дно — мелкий гравий. Заскочим?
— Я с удовольствием. Поехали.
Проехав с километр, машина свернула с трассы вправо, на узкую — в одну колею — дорогу, и, оставляя за собой шлейф пыли, понеслась вниз к морю.
— А «Победы»-то на трассе не было, — с ехидцей заметил Никонов, вылезая из машины.
— Не было — и ладненько. Я чего опасаюсь? Слух прошёл, что в последнее время на дороге от Ялты до Гурзуфа шайка бандитов появилась. Останавливают машины и грабят.
— Вам-то чего бояться? Вы люди военные, что с вас взять? Я побегу окунусь — и обратно. А ты не пойдёшь?
— Купайтесь, не спешите, а я сбегаю в сад — персиков насобираю.
— А от сторожей не влетит?
— Нет. Они даже рады, когда падалицу подбирают.
Спустившись по откосу к берегу, Никонов огляделся по сторонам. Слева от большого сада с персиками к воде вела узенькая тропинка. Убедившись в том, что вокруг ни души, он быстренько спустился в низ, разделся, аккуратно сложил одежду на гранитный валун и потихоньку, стараясь не поскользнуться на мокрых камнях, с содроганием ожидая встречи с холодными морскими волнами, направился к воде.
Никонов с детства боялся холодной воды. Как ни убеждала его жена в том, что в воду надо входить сразу, одним броском, у Вячеслава на такой подвиг не хватало смелости. Где бы они ни отдыхали, как только семья Никонова подходила к воде, на берегу сразу собиралась куча зевак посмотреть на эту сцену. Никоновы заходили в воду постепенно. Сначала сын, за ним жена и только после того, как они раз десять крикнут, что вода в море тёплая, он, превозмогая страх, извиваясь и вскрикивая от каждой капли, попавшей на тело, входил в воду. Сперва по колено, затем останавливался, прислушивался к биению сердца и осторожно начинал обливать руками ноги до плавок. Отдышавшись, охая и взвизгивая, делал ещё два-три робких шага и снова замирал на месте. Постояв минуты две и намочив остаток торчащего из воды тела, он с криком бросался на волны. Вот и сейчас он повторил эту сцену. Войдя по пояс, Вячеслав нагнулся, пытаясь зачерпнуть руками воду и намочить раскалённое солнцем тело. Косым взглядом он заметил накатывающуюся на него волну, хотел рвануть назад на берег, но было поздно: прозрачная волна настигла и мгновенно накрыла его с головой. Никонов испуганно крикнул: «Ой, мамочка» и скрылся под водой. Волна отхлынула, а он, стоя по пояс в воде, начал отфыркиваться, испуганно ожидая очередную атаку. Мелькнула мысль, стоит ли вообще лезть купаться — вода в море показалась ему очень холодной.
Неожиданно он услышал за спиной тихий смех и оглянулся. Черноволосая девчонка лет пятнадцати, с большими чёрными глазами, блестя на солнце белыми перламутровыми зубками, наблюдала за этой сценой, заливаясь звонким смехом. «Возвращаться поздно», — пронеслось в голове у Славки. Не хватало ещё, чтобы она заметила его семейные трусы. Он смело бросился в волны и, вынырнув, снова кинул взгляд на берег.
Девчонка уже сняла свой пёстрый халатик и быстро направилась навстречу волнам. Поравнявшись с Вячеславом, она поскользнулась на мокром камне и, потеряв равновесие, ухватилась за его плечи. Он правой рукой обхватил талию падающей девочки и прижал её к себе. На мгновение она оказалась в его объятиях, и он всеми нервами ощутил её горячее трепетное тело.
— Извините, — прошептала девочка и смущённо подняла на Никонова свои огромные чёрные глаза.
— Надо быть осторожней, — вежливо ответил Вячеслав, не выпуская её из своих объятий. — Так можно и ножку сломать.
— Ничего бы со мной не случилось, — гордо ответила брюнетка и попыталась высвободиться из его рук.
— Ставьте ноги вот сюда, здесь дно чистое, — Никонов приподнял девчонку, сделал шаг от берега и осторожно опустил её.
— Не надо, я сама, — девчонка легко выскользнула из объятий, ещё раз окинула его гордым взглядом и, громко смеясь, бросилась в волны.
— Эй, мужик, выходи на берег, я тебе морду бить буду, — раздался с берега голос с явным кавказским акцентом.
На берегу у самой воды стояли два парня лет семнадцати, кавказской национальности.
— В чём дело, парни?
— Ты зачем девчонку своими грязными руками брал? Я всё видел, — крикнул один из них, тот, что был выше ростом.
— Не грязными, а мокрыми, так правильней будет, — Никонов неторопливо двинулся к берегу, на ходу соображая, как выпутаться из этой истории. — Зря ты злишься, девочка поскользнулась, а я поддержал её. Ты же говоришь, что всё видел.
— Ты врёшь, собака, я видел, что ты её лапал, — парень явно нарывался на драку.
«Пожалуй, справиться с ними я смогу», — подумал Никонов, но драться ему никак не хотелось.
— Только этого сегодня для полного счастья не хватало, — проворчал он. Он не спеша вышел из воды и спокойно направился к своей одежде. — Не обижайтесь, ребята, ничего с вашей девочкой не случилось. Вон полюбуйтесь, как она красиво плавает.
— Любуешься? Ты нарочно это сказал? Издеваешься, гад? Я сейчас тебя резать буду.
Дело принимало серьёзный оборот. В руке у кавказца сверкнул нож. Никонов отбросил одежду и напрягся. В это мгновение на горе раздался резкий сигнал автомобильного клаксона. Легковая машина жёлтого цвета рванула с горы, завизжали тормоза. Машина остановилась, и из неё выскочил Тимонин.
— Арик, брось перо. Брось нож, кому говорю, — закричал Николай Николаевич, бегом спускаясь с горы.
Никонов перевёл взгляд на кавказца. Парень дрожал от возбуждения, его глаза налились кровью.
— Не дури, пацан. Пойдёшь на меня с ножом — руки и ноги переломаю, — тихо, но уверенно и твёрдо сказал Никонов и, делая вид, что инцидент исчерпан, начал медленно одеваться. С горы уже бежал старшина, размахивая какой-то железякой. Из воды выскочила черноглазая девчонка и вместе с Тимониным подбежала к парню. Тимонин вырвал из рук кавказца нож и отбросил его в сторону. Девчонка, вся бледная, что-то лепетала на чужом языке. Никонов оделся, поднял отброшенный Тимониным нож и подошёл к кавказцам. Девочка упала перед Вячеславом на колени.
— Дяденька, не убивайте моего брата, — закричала она, расставив руки в стороны.
— Не волнуйся, девочка. Я не трону твоего брата, — Никонов взял девчонку за руку и поднял с земли. Затем шагнул к мальчишкам, голос его дрожал от напряжения: — Послушай, шкет. Попусту махать пером — дело нехитрое, но очень опасное, запомни это на всю жизнь. За такие фортели бьют долго и беспощадно, а если в милицию попадёшь, то за вооружённое нападение можно и пулю в лоб схлопотать. Такая статья есть в уголовном кодексе. Кажется это твой знакомый, Тюня? Вот и растолкуй этому сопляку, что к чему, — он подал нож Тимонину. — Поехали, старшина, концерт окончен.
— Всё равно я тебя зарежу, — крикнул им вслед кавказец.
— Что произошло, Вячеслав Владимирович? — спросил старшина, садясь за руль.
— Ничего особенного. У вас все такие горячие? — в свою очередь поинтересовался Никонов.
— Чёрные, они всегда с пол-оборота заводятся. Чуть что не так — за ножи хватаются. А что произошло-то? Я, как услышал тормоза, глянул вниз — вижу: двое что-то вам кричат, а третий с горы к ним на подмогу бежит. Я схватил заводную ручку в багажнике и к вам на выручку. Так что вы с ними не поделили?
— Этим двоим абрекам показалось, что я к девчонке приставал, а Тимонин не к ним, а ко мне на выручку бежал. Ты его узнал?
— Да. Он нам на базу харчи возит. Его Николаем зовут. Вы с ним тоже знакомы?
— Знакомые, старшина. Старые знакомые, — ответил Вячеслав, стараясь унять волнение и дрожь.
Внешне он оставался спокойным, но внутри его всё ещё клокотало. Он подставил лицо встречному ветру и постарался успокоиться.
Долго ехали молча. Водитель, понимая состояние Никонова, не отвлекал его. Только когда уже подъезжали к посёлку, он заметил:
— А всё же вы оказались не правы.
— О чём ты? — встрепенулся Вячеслав.
— О том, что за нами опять был хвост. Жёлтая машина-то оказалась рядом. Выходит, Тимонин за нами следил.
— Возможно, ты прав, старшина, но я прошу тебя об этом, и о том, что было на берегу, никому не говорить. Я сам во всём разберусь. Прошу тебя.
— Не имею права. На базе аврал, и я обязан обо всём докладывать подполковнику Филенко.
— Давай поступим так: Я сам расскажу обо всём полковнику Соколову из штаба округа и предупрежу его, что я просил тебя ни о чём не докладывать командиру.
— Мне всё равно. Главное — меня не подставьте.
— Не беспокойся, не подставлю, — Никонов вышел из машины и направился в штаб.
Полковник Соколов кого-то громко отчитывал по телефону. Его резкий командный голос, как удары молота, эхом отдавался в приёмной. Настроение полковника было пресквернейшим: идут вторые сутки, а результаты поисков нулевые. Правда, у полковника была одна довольно складная версия, но час назад она рассыпалась в пыль. Час назад он прослушал отчёт начфина полка о результатах инвентаризации склада боеприпасов и окончательно расстроился. Полковник предположил, что появление объекта вблизи склада неслучайно. Склад не охранялся, только патруль два раза за ночь делал обходы и осматривал замки, заведующий складом, вольнонаёмный Пилипенко — пьяница, и любому жулику не составляло труда взять у пьяного ключи и сделать с них слепки. Но при проверке выяснилось, что Пилипенко после работы закрывал склад, опечатывал двери и сдавал ключи на КПП, что регистрировалось в журнале дежурного. Как записано в акте инвентаризации, ключи от склада находились на КПП, печати на дверях склада не нарушены, замки в целости, недостачи боеприпасов на складе не обнаружено. Осталась маленькая надежда на то, что ограбление сорвалось из-за поднятой на базе тревоги. Днём и ночью патрули утюжат все дороги, оперативные группы осматривают проезжающий транспорт, ищем неизвестно что. Нужны контрольные съёмки. Полковник посмотрел на часы.
«Половина четвёртого, а Никонова нет. Где его черти носят?» — подумал полковник. В этот момент открылась дверь, и в кабинет вошёл Вячеслав.
— Только я собрался узнать у дежурного, где я могу вас найти, как услышал ваш грозный голос. Здравствуйте, товарищ полковник.
— Здравия желаю, — Соколов встал, и они обменялись рукопожатием. — Вам хорошо, вы не служили в армии и не знаете, как трудно с нашим контингентом работать, — начал жаловаться Соколов. — Никакой самостоятельности, никакой инициативы. Все привыкли смотреть в рот начальству и ждать команды. У вас на гражданке легче.
— Не скажите. У нас тоже хватает чудаков, живущих по принципу улитки. Их два.
— Один я знаю: «тише едешь — дальше будешь», а какой второй?
— «Не высовывайся и помни: инициатива всегда наказуема».
— Неплохо, Вячеслав Владимирович. Присаживайтесь. Как прошла встреча с Мясумяном?
— Виктора Робертовича на месте не оказалось, но его заместитель отлично исполнил нашу просьбу. Вот их расчёты. Я их по дороге просмотрел. В этой декаде есть три дня, в которые можно смело проводить контрольные съёмки. Освещённость позволяет, если в эти часы не пойдут дожди.
— Метеослужба дождей пока не обещает, — заметил Соколов.
— Прекрасно. Звоните, товарищ полковник, в ЦУП и уточняйте время подлёта спутников в наш район. А я с вашего позволения быстренько просчитаю параметры съёмок.
— Хорошо, считайте. Не буду вам мешать. Я пройду в кабинет Филенко, сделаю пару телефонных звонков.
Оставшись один, Вячеслав взял лист бумаги и быстро написал на нём свои предложения по подготовке и проведению контрольных съёмок со спутника. Ещё по дороге в Ялту он успел тщательно обдумать все детали, а перенести их на бумагу не составило большого труда. Окончив писать, он вновь почувствовал, как наливаются кровью виски и пульсируют вены. Он встал из-за стола, взял стоящий на подоконнике графин с водой, налил в стакан и медленно, делая маленькие глотки, выпил. Через минуту боль в голове стала утихать. Никонов посмотрел в окно и увидел полковника Соколова, о чём-то беседующего с водителем. Вячеслав интуитивно почувствовал, что полковник и старшина разговаривают о нём. На душе стало тревожно и неприятно. Он вернулся на место и, чтобы отвлечься, перечитал только что написанное. Прошло ещё минут пятнадцать, прежде чем в коридоре послышались шаги. Ещё минута — и дверь кабинета открылась. Вошёл полковник Соколов.
— Как дела, Вячеслав Владимирович. Посчитали?
— Так точно. Вот, прочтите и дайте ваши замечания.
— Какие могут быть у меня замечания? — спокойно возразил Соколов. Он бегло взглянул на текст и положил бумагу в папку. — Мы люди военные, нам ваших учёных мыслей всё равно не понять. У вас, Вячеслав Владимирович, утомлённый вид. Угорели от дальней дороги?
— Не только. Простите, вы не знаете, где сейчас Леонид Георгиевич?
— Подполковник Никитин с минуты на минуту прибудет в штаб. Я послал за ним. Вы ведь о нём изволили спросить?
— Я не знал, что товарищ Никитин прежде служил в армии, — растерянно пролепетал Никонов.
— Ай, бросьте, Вячеслав Владимирович. Вы с Никитиным старые знакомые, и вы прекрасно знаете, где он служит. Нехорошо обманывать старших. Скажу больше — меня обманывать даже опасно, — Соколов тихо засмеялся. — Если я не поверю своему собеседнику один раз, я не поверю ему никогда. Таков мой характер. — В коридоре снова послышались шаги. — А вот и Никитин прибыл.
Соколов сел за стол. В кабинет влетел вспотевший от быстрой ходьбы Никитин.
— Товарищ Соколов, вы просили меня срочно зайти? Что случилось?
— Закройте плотней дверь, Леонид Георгиевич, и присаживайтесь. Давайте, товарищ Никонов, расскажите мне обо всём, что с вами сегодня случилось. Вы обещали водителю доложить мне о вашем приключении. И у вас есть, что нам сообщить. Так ведь?
— К сожалению, есть.
Никонов подробно рассказал о своей встрече с Тимониным и об инциденте на море. Офицеры слушали его внимательно, не перебивая. Когда рассказ был закончен, полковник подвёл итог услышанному:
— Да, прямо скажу, для одного дня приключений с избытком. Меня смущает одно обстоятельство: не много ли посторонних людей к вам сегодня прилипло? А вы, Леонид Георгиевич, что скажете?
— Этот Тимонин вчера весь день вертелся возле штаба. Мне это показалось подозрительным. Сегодня товарищи из ГУВД прислали мне на него объективку. Читаю, — Никитин достал из принесённой им папки лист. — Тимонин Николай Николаевич, 1929 года рождения. Уроженец деревни Юртово Домодедовского района Московской Области. Образование начальное — четыре класса. Дважды судим по статье 144, пункт 2 — «Кража личного имущества граждан». Первая судимость в сорок шестом. Осуждён на два года лишения свободы. Вторая судимость по той же статье в июле пятьдесят четвёртого года. Приговорён к десяти годам лишения свободы. Срок отбывал в колонии общего режима в городе Котлас. Освобождён досрочно. В шестьдесят втором переехал на постоянное место жительства в город Ялта. Холост. Работает в потребкооперации в должности заведующего продовольственным сектором. Беспартийный. По работе взысканий не имеет. Вчера мы с Вячеславом Владимировичем обсуждали факт появления Тимонина у штаба, Тимонин не врал вам, Вячеслав Владимирович, когда утверждал, что шёл с вами одним этапом.
— Не может быть. Я точно помню, что нас вели в детскую колонию, а Тимонин в пятьдесят четвёртом году был уже взрослый. Не могли же его этапировать в детскую колонию?
— Могли. В детских колониях сидели и взрослые, если в этом была необходимость, — возразил Соколов.
— Вам лучше знать, — согласился Никонов.
— Товарищ подполковник, это досье вам поставили из ГУВД Москвы? — поинтересовался Соколов.
— Так точно. Извините, товарищ полковник, но я не успел поставить вас в известность о том, что сегодня в одиннадцать часов из Москвы прилетела оперативная группа во главе с майором Бодровым.
— Я в курсе. Вы вчера запросили подмогу. Я вечером беседовал с генералом Поповым и поддержал вашу просьбу. Приступайте к разработке Тимонина, а товарища Никонова я благодарю за помощь и предлагаю ему завтра же вернуться в Москву.
— Я возражаю, — резко прервал полковника Никитин.
— Да как вы смеете? Соблюдайте субординацию, подполковник! — возмущенно крикнул Соколов.
— Я согласен с товарищем полковником, — поспешил высказаться Никонов. — Я вполне смогу просмотреть снимки в Москве и выслать вам мой отчёт.
— Простите, товарищ полковник. В разработанном нами плане мы с майором Бодровым исходили из того, что появление у штаба базы Тимонина не случайно, также не случаен проявленный им интерес к личности товарища Никонова. Сегодня наши предположения подтвердились, и довольно активно, и я прошу Вячеслава Владимировича остаться и помочь нам в дальнейшей работе. Поймите, Вячеслав Владимирович, если вы уедете, это насторожит «мясника». В то, что его интерес заключается только в поставках мяса, я не верю. Наличие на дорогах патрулей не мешает перевозкам продуктов. Это первая ложь Тимонина. Я думаю, ему действительно надо, чтобы мы с вами как можно быстрее исчезли отсюда. Но повторяю: дело тут не в транспортировке мяса. Сколько он обещал вам в том случае, если мы завтра уедем?
— Полторы тысячи рублей, — ответил Никонов.
— Полторы тысячи рублей. Столько стоит почти тонна баранины первого сорта. А по воинским частям он возит второй и даже третий сорт, что ещё дешевле.
— Извините, Леонид Георгиевич, что я вас прерываю, но эту тему я с вами обсуждал перед вылетом из Москвы. Я по-прежнему считаю, что каждый человек должен делать своё дело. Вы — изобличать и ловить преступников, а я — заниматься приборостроением, — Вмешался в разговор Никонов.
— Что, Вячеслав Владимирович, испугались здешнего Казбича? Боитесь, что вас подкараулят и зарежут? — неожиданно спросил Никитин.
— Никого я не боюсь. Я не желаю лезть не в своё дело, не желаю заниматься тем, в чём я совершенно ничего не смыслю, — Никонов нервно достал из кармана сигареты и закурил.
— По-вашему, помочь органам разоблачить врага значит лезть не в своё дело, так? — Никитин повысил голос.
— Не обобщайте, товарищ Никитин, — огрызнулся Никонов.
— Хватит. Обменялись репликами, и будет. Вы, товарищ Никонов, военнообязанный? — неожиданно спросил полковник Соколов.
— Да, я капитан запаса.
— Я, как старший по званию, прошу вас помочь нам распутать это дело. Собственно за этим вас сюда и откомандировали. С этой минуты вы поступаете в распоряжение подполковника Никитина.
— Это же произвол! — вскипел Вячеслав.
— Почему произвол? Пока товарищеская просьба. Но, если вы желаете, я вам, как офицеру запаса, в течение часа организую призывную повестку на два месяца.
— Я вас не понимаю, товарищ полковник. Вы же только что сами предложили мне завтра уехать.
— Предложил, а пока вы с Никитиным бодались, я передумал. И прошу вас остаться и помочь товарищу Никитину и мне разобраться в этой загадке. Вашу безопасность мы гарантируем. Мне кажется, вам самому будет интересно узнать, чем и как разрешится эта история. Соглашайтесь, — Соколов встал из-за стола и, подойдя к Вячеславу, протянул Никонову руку в знак примирения.
— Раз надо, то я согласен, только ненадолго.
— Оказывать содействие в охране отечества — долг каждого советского гражданина. Надеюсь, вы изучали конституцию нашей страны? — улыбнулся Соколов.
— Изучал.
— А сколько дней потребуется на эту операцию, я вам сейчас сказать не могу. Но обещаю, что не задержу вас ни на один лишний день. Договорились?
— Договорились, — Никонов вздохнул и пожал протянутую полковником руку.
— И ещё одна просьба: слушайтесь товарища Никитина. Контакта с «мясником» не ищите, он сам выйдет на вас. В беседах будьте осторожны. Ждите, когда он вас спросит, а не спросит — промолчите. При случае можете намекнуть, что вы рады помочь старому знакомому, да и деньги бы вам не помешали, но не всё зависит от вас, многое зависит от вашего спутника. При возможности познакомьте его с Никитиным. Постарайтесь перевести, как говорят блатные, стрелку на Леонида Георгиевича. Было бы совсем прекрасно, если бы вы, Леонид, вышли на прямой контакт с «мясником».
— Мы с Вячеславом Владимировичем продумаем, как это сделать, — согласился Никитин.
— Главное — не насторожить Тимонина и не вызвать у него подозрений. Почует игру — закроется, как улитка, и хрен его раскроешь. Этот Тимонин явно не глуп. Как он вас со всех сторон прощупал! И попытался купить, и ножом попугать, и от ножа спасти — и всё за один день. Значит, очень спешит, время его поджимает, а вы на его пути встали. Тимонин спешит, а нам спешить некуда, вот и используем этот козырь. Как вы считаете?
В дверь кабинета постучали.
— Войдите! — громко крикнул полковник.
— Товарищ полковник, дежурный по штабу. Разрешите доложить? — обратился к Соколову вошедший офицер.
— Что там у вас?
— В штаб пришёл заведующий складом Пилипенко. Просит срочно пропустить его к подполковнику Филенко. А подполковник в отъезде. Разрешите пропустить его к вам?
— Пропустите.
Капитан открыл дверь:
— Роман, заходи.
В кабинет вошёл Пилипенко, на удивление трезвый. Увидев в кабинете гражданских лиц, он смутился и начал переминаться с ноги на ногу.
— Капитан, оставьте нас. Садитесь, товарищ, — предложил Соколов. — Говорите, не стесняйтесь. Здесь посторонних нет.
— Сегодня финчасть проверяла мой склад. Меня заместитель начальника базы спрашивал, когда я в последний раз открывал склад. Я ответил, что это было неделю назад. Я выдавал старшине одну шашку, это отмечено в накладной. А сегодня после обеда я вдруг вспомнил, что три дня назад ко мне домой пришёл капитан Зыкин и попросил срочно открыть ему склад, так как он должен проверить его содержимое. Я поначалу удивился — полгода у нас служит, и ни разу не заходил на склад, а тут за мной домой прилетел.
— Кто такой капитан Зыкин? — поинтересовался полковник.
— Капитан Зыкин исполняет обязанности помощника командира резервной части. Он сказал мне, что ему срочно нужно осмотреть три танковых прицела, лежащих у меня на складе.
— Как они к вам попали? — удивился полковник.
— Раньше здесь стоял полк. В полку был танковый взвод. Во взводе было четыре танка Т-34 без башен — в полку они использовались как тягачи. Затем полк расформировали, а год назад из города Красногорска к нам по ошибке прислали три новеньких танковых прицела. Я не раз предлагал отослать их обратно в Красногорск, а майор Чайкин, тогдашний начальник резервной части, сказал, что ему проще их списать, чем отправлять обратно, и велел положить их ко мне на склад. Пусть, говорит, полежат у тебя, пока я их не спишу. Майора полгода назад перевели в другую часть, а прицелы так и лежат на складе.
— И что в тот вечер капитан делал на складе?
— Он пришел с каким-то сундучком. Я плохо всё помню. В тот вечер я был немного болен, — Пилипенко покраснел. — Зыкин достал из сундучка тряпки и стал протирать прицелы. Я тоже обошёл весь склад, проверил, что к чему. Когда я вернулся, капитан уже всё протёр и ждал меня. Мы вместе вышли со склада, я запер и опечатал дверь и пошёл домой.
— А капитан пошёл вместе с вами?
— Нет, зачем ему меня ждать? Я сам дорогу знаю. Он как-то сразу убежал.
— В какую сторону, вы заметили?
— В какую? У нас одна дорога — в гору и к штабу.
— Вы уверены, что он пошёл именно в сторону штаба? — не унимался полковник.
— Врать не буду, точно не видал. Вы уж простите меня.
— За что вас прощать? — успокоил его Соколов. — Вы всё сделали правильно, и большое вам спасибо за то, что вспомнили про капитана.
— Я бы не вспомнил, если бы вчера не увидел вот этого товарища, — Пилипенко указал пальцем в сторону Никитина.
— И чем же я вас заинтересовал? — поинтересовался Никитин.
— Тем, что соседка вас называет профессором Никитиным, в чём я очень сомневаюсь. Я, товарищ, ещё не совсем пропил свою память.
— И кто же я по-вашему? — поинтересовался Никитин.
— А можно при всех сказать?
— Можно.
— Я не знаю вашей настоящий фамилии, но в пятьдесят четвёртом году вы служили в нашем полку. Вы — капитан Сиротин.
— Вы меня сразу узнали, Роман? — насторожился Леонид Георгиевич.
— Сразу не узнал, а когда вы сегодня вышли из дома, сняли очки и стали их протирать, я встал со скамейки, прошёл мимо вас и заглянул вам в глаза. По глазам и узнал.
— Ну и память у тебя, Роман! Впредь буду осторожней, — Никитин улыбнулся и поправил очки.
— Иначе быть не может. Я в разведке с тридцать девятого года служил, а с сорок третьего аж по пятьдесят седьмой был старшиной, разведротой командовал. Вам тогда в пятьдесят четвёртом я кое в чём помогал. Помните?
— Помню, товарищ старшина.
— А вы случайно не знаете, Иса освободился или ещё сидит?
— Освободился. Живёт у своих родственников на Урале.
— Хоть бы приехал или письмо отписал — что мне с его домом делать?
— Не может он тебе писать. У Нигматуллина до конца жизни лишение в правах и лишение права на переписку.
— Братцы, кончайте, займётесь воспоминаниями позже. Товарищ Пилипенко, вы не обратили внимания на транспортировочную тару? Там должна быть отметка адресата получателя прицелов.
— Мне на склад их принесли уже без тары, — ответил Роман.
— Леонид Георгиевич, вы не слышали, где находится город Красногорск?
— В десяти километрах от Москвы. Я служил в Красногорске, а Вячеслав Владимирович и сейчас там живёт и работает — на Красногорском заводе. Их завод и выпускает танковые прицелы.
— Не спеши, Леонид Георгиевич. Вполне может быть, что эти прицелы завод не собирал, а только доукомплектовывал и отправлял по воинским частям, — уточнил Никонов. — Какая их марка?
— Кажется, «ТПД», — ответил Пилипенко.
Полковник посмотрел в инвентаризационную ведомость:
— Точно, «ТПД-4».
— «ТПД-4» — изделие нашего завода. Одна из последних разработок. Изделие секретное. Устанавливается на танки «Т-72», — пояснил Вячеслав.
— Уточните, в чём секретность?
— Прицел самостоятельно удерживает цель во время движения танка независимо от рельефа местности. Ему также не страшны передвижения цели. Наша армия — единственная в мире, имеющая на вооружении гироскопические прицелы. Гироскоп — это самый секретный узел «ТПД-4», его сердце.
Соколов внимательно выслушал объяснение Никонова и, обращаясь к Никитину, заметил:
— Вы оказались правы, Леонид Георгиевич. Я действительно поспешил, предлагая Вячеславу Владимировичу вернуться в Москву. Он и в космических кораблях специалист, и в танковых прицелах дока.
— О космических кораблях я знаю ровно столько, сколько мне положено знать для работы. Моя задача — делать их зрячими, и не больше. А с прицелами я знаком поверхностно. Приходилось частенько ходить в сборочный цех и наблюдать сборку на месте.
— Скажите, сложно снять гироскоп с прицела?
— Снимается головная часть, откручивается крепёжный винт и вынимается гироскоп.
— И сколько весит прицел и гироскоп?
— Точно не помню. Прицел в сборе где-то за тридцать килограмм. А узел гироскопа, думаю, килограмм шесть-семь.
— Выходит, если из прицела вынуть узел, то прицел станет легче?
— Легче, примерно килограмм на семь.
— Товарищ полковник, — обратился к Соколову Роман. — Комиссия осматривала прицелы. Вроде всё на месте.
— Дай Бог, если это так. Вячеслав Владимирович, я попрошу вас пройти с товарищем Пилипенко на склад, проверить сохранность прицелов и тут же позвонить мне. На складе есть телефон?
— Так точно, местный, — отрапортовал Пилипенко.
— Пусть местный. Тогда поступим так: вы мне звоните и, если гироскопов в прицелах нет, докладываете: «Всё на месте», а если действительно всё на месте, докладываете: «Всё в порядке». Не перепутаете?
— Не перепутаю, — улыбнулся Никонов.
— Жду звонка.
Никонов и Пилипенко вышли из кабинета.
— Подполковник, вы доверяете этому бывшему старшине? Не водит ли он нас за нос? — обратился к Никитину Соколов.
— Раньше старшина честно выполнял сложные и даже рискованные задания. Мы ему многое доверяли, и Роман никогда не подводил. Я думаю, он и сейчас честен и откровенен. Хотя на сто процентов уверенности нет. Человек страдает запоями.
— А про Зыкина он не наврал? Ваше мнение?
— Полагаю, что нет.
— Если Пилипенко не врёт, нас ждут крупные дела. Придётся всем вертеться как белкам в колесе. А этот Никонов молодец, не зря вы в нём так уверены.
— Я знаю его с пятьдесят четвёртого года. Я уверен, что Вячеслав Владимирович — искренний патриот.
— Член партии?
— Так точно.
— Подключить его к операции — ваша идея?
— Нет, генерал-майора Попова. Он считал, что без специалиста нам не обойтись.
— Как в воду глядел. Меня смущает одно — его контакт с этим мясником Тимониным.
— Случайная встреча. Но как нельзя кстати — и для Тимонина, и для нас.
— Какие дальнейшие наши шаги, подполковник?
— Если гироскопы исчезли, будем брать Зыкина.
— Согласен. Но брать осторожно, без шума. У него поблизости могут оказаться сообщники.
— Предлагаю по горячим следам провести допрос Зыкина на месте — здесь в кабинете, затем вывезти его на конспиративную квартиру и работать с ним там, чтобы не спугнуть возможных сообщников.
Минут через десять раздался телефонный звонок. Звонил Никонов.
— Товарищ Соколов, всё на месте.
— Вы в этом уверены?
— Да, уверен. Всё на месте.
— Спасибо, немедленно возвращайтесь ко мне вместе с Романом, — Соколов встал из-за стола и подошёл вплотную к Никитину. — Гироскопы спёрли, — он пристально посмотрел в глаза Никитину: — Вы уверены, что их не спёр сам Пилипенко?
Никитин выдержал взгляд Соколова и твёрдо ответил:
— Уверен. Зачем Роману на себя доносить? Ведь ревизия для него прошла удачно, всё на месте.
— Резонно, — согласился полковник. Он открыл дверь и крикнул: — Дежурный! — В дверях тут же появился офицер. — Скажите, майор Чайкин на месте?
Дежурный от удивления растерялся.
— Простите, товарищ полковник, но майор Чайкин полгода как переведён в другую часть.
— А кто за него?
— Капитан Зыкин.
— И где он сейчас?
— На месте — на центральном складе.
— Вы уверены?
— Так точно.
— Сейчас же свяжите меня по телефону с Зыкиным.
— Слушаюсь, — капитан вышел и через минуту из коридора раздался его голос: — Товарищ полковник, капитан Зыкин на проводе.
Соколов поднял трубку:
— Капитан, у меня к вам маленькая просьба. К вам сейчас зайдёт приехавший из Москвы учёный — ему надо посоветоваться по местам сбора грунта. Постарайтесь ему помочь, — прикрыв трубку, он тихо произнёс: — Леонид, я прошу тебя, болтай с Зыкиным о чём хочешь, хоть сказки ему рассказывай, но ни на минуту не давай ему выходить со склада. Жди моего звонка.
Никитин быстро вышел из кабинета и направился на центральный склад. Оставшись один, полковник попытался проанализировать и сгруппировать полученные за день сведения. Чётко просматривались два направления следственных и поисковых работ. Первое направление — Тимонин, Никонов, кавказцы. Второе — Пилипенко, Зыкин, гироскопы.
В коридоре послышались быстрые шаги. Дверь кабинета открылась — это вернулись со склада Никонов и Пилипенко.
— Товарищ полковник, во всех прицелах отсутствуют гироскопические системы. Прицелы демонтированы аккуратно, без видимых дефектов. Очевидно, человек, вынимавший гироскоп, хорошо знаком с этой системой. Правда, он совершил оплошность — на месте работы забыл или случайно выронил отвёртку. Я не специалист, но, по-моему, на отвёртке сохранились отпечатки пальцев. Мы с Пилипенко не решились к ней прикасаться. Пусть это сделают специалисты. И ещё: человек, разбиравший прицел, в спешке поцарапал себе палец — на корпусе заметно несколько капель крови.
— Вот за это сообщение вам большое спасибо, — Соколов снял трубку телефона и набрал чей-то номер: — Кто у телефона? — услышав ответ, коротко приказал: — Немедленно пришлите в моё распоряжение криминалиста и дактилоскописта со всей техникой. Вы поняли? Немедленно. Ну, братцы, если найдём отпечатки пальцев вора, да ещё кровь, считайте полдела сделано. Дежурный, свяжите меня с центральным складом.
Дежурный откликнулся через минуту:
— Склад на проводе.
— Кто у телефона? — спросил Соколов и весело подмигнул сидящим.
— Капитан Зыкин, — послышалось в трубке.
— Зыкин, извини, наш гость у тебя? Забирай, брат, нашего гостя и веди его ко мне. Одна нога там — другая здесь. В общем, бегом ко мне. Жду, — Соколов положил трубку. — Пилипенко, ты выйди пока, скройся где-нибудь поблизости. Я тебя, когда надо будет, крикну. Вы, Вячеслав Владимирович, говорите, что прицелы разбирал грамотный человек?
— Да. Я сам когда-то работал сборщиком. Этот человек, несомненно, спешил, даже палец поранил, однако не порвал ни одного контакта, а контакты в гироскопе платиновые, толщиной три сотых миллиметра. Он же сумел аккуратно отделить их от корпуса, — Никонов вдруг заметил, что полковник его не слушает, а думает о чём-то своём, и замолчал.
Соколов снова снял телефонную трубку и набрал номер:
— Сидорыч, можешь оказать мне срочную услугу? Посмотри, откуда прибыл капитан Зыкин, в каких войсках и кем он служил до перевода. Трубку не бросаю, жду у телефона, — полковник пододвинул к себе лист бумаги и приготовился писать. — Пишу. Город Черкассы, завод ВР №765. Военпредом. А ты не знаешь, что делает этот завод? Нет? И на том спасибо, — он положил трубку.
— Вы, конечно, удивитесь, но я знаю, чем занимается Черкасский завод, — смутившись, сказал Вячеслав.
— Чем? — Соколов устремил на Никонова удивлённый взгляд.
— Завод №765 занимается ремонтом танковой техники. Правда, он выпускает и гражданскую осветительную аппаратуру, но главное — это ремонт. В том числе боевой части танка. Я в прошлом году был в Черкассах в командировке.
— Слушайте, Никонов, бросайте вы своё КБ и переходите ко мне в штаб консультантом. Зря смеётесь. Я вполне серьёзно.
— Спасибо за предложение, но принять его не могу. Я прирос к кульману и Красногорску.
— И напрасно.
В коридоре вновь послышались шаги, и в кабинет вошли Никитин и Зыкин — высокий худощавый офицер лет тридцати, с загорелым лицом и маленькими бегающими голубыми глазками. Указательный палец правой руки у капитана был забинтован. Эту деталь полковник заметил сразу.
— Заходите, товарищи, — Соколов встал, сделал шаг навстречу вошедшим, обнял за плечи Зыкина и подвёл к столу. — Садись, капитан, садись поближе, — он легонько подтолкнул опешившего от такого приёма Зыкина к стулу. Капитан сел, а полковник быстро вернулся на своё место: — Ну, и чем вас развлекал наш московский гость?
— Товарищ Никитин рассказал нам, как однажды со студентами на уборке урожая он наблюдал летающую тарелку.
— Он видел тарелку? — удивился Соколов. — Не верьте ему, он вам всё врал. Он просто тянул время и ждал моего звонка. А врать нехорошо. Правда, капитан. Надеюсь, вы мне небылицы рассказывать не будете? — Лицо полковника озарилось приятной дружеской улыбкой.
— Я не смею, — пролепетал Зыкин, не понимая, о чём идёт речь.
— Вот и ладненько. Расскажите мне, Зыкин, что вы делали на складе боеприпасов двадцать шестого июля?
— Двадцать шестого июля? — переспросил Зыкин, бледнея.
— Вы, что плохо слышите? Повторяю — двадцать шестого июля.
— Двадцать шестого июля я на складе боеприпасов не был.
— Я же просил вас не врать мне. Пилипенко, войдите, — в дверях показался Роман. — Зыкин, вот товарищ Пилипенко. Он утверждает, что двадцать шестого июля около семи вечера вы с ним были на складе. Так, Пилипенко?
— Так точно, — Роман встал по стойке смирно.
— Что скажете, Зыкин?
— Мало ли что наплёл вам Пилипенко спьяну. Все же знают, что он алкоголик.
— Зачем обижаете человека? Я бы поверил вам, Зыкин, а как быть с вашими отпечатками пальцев на отвёртке, которую вы забыли на складе, и капельками крови на прицеле? Пальчик-то там поцарапали?
Зыкин резко вскочил со стула и рванулся к двери, но стоявший на его пути бывший разведчик Пилипенко схватил Зыкина в охапку, приподнял и вернул на место.
— А теперь отвечай быстро: где гироскопы? Кому ты их передал? — приказным тоном выкрикнул полковник прямо в лицо капитану.
— Никому я их не передавал. Они лежат в трещине скалы в трёх метрах правее склада. Я это место прикрыл кустами.
— А кому ты их собирался передать? Только не ври.
— Гироскопы должен был забрать снабженец — Николай Тимонин. Но не успел.
— Почему?
— Когда он подъехал к складу, у него в машине забарахлил мотор, а, пока он с ним возился, на базе объявили тревогу. Николай побоялся спускаться к условленному месту и забрать гироскопы. А потом уже забрать гироскопы не удавалось — возле склада поставили часового.
— И где же сейчас находится гироскопы?
— На том же месте, где я их положил, в трёх метрах от входа на склад, в расщелине. Я сегодня днём подходил к складу, хотел вернуть гироскопы на место, но на складе была ревизия. Тогда я зашёл за скалу, как будто бы по малой нужде, нагнулся и увидел, что мой сундучок с инструментом на месте, а гироскопы были в сундучке.
— Товарищ Пилипенко, вы сможете найти то место, о котором говорит Зыкин?
— Так точно.
— Быстренько сбегайте туда и принесите то, что найдёте, — Пилипенко вышел из кабинета. — Мы остановились на том, что Тимонин приезжал к складу на машине. Так, Зыкин?
— Зачем спрашиваете, если знаете?
— А за тем, что я хочу получить от тебя добровольные чистосердечные признания и тем самым, возможно, спасти тебе, дураку, жизнь.
Зыкин закрыл руками лицо, склонил голову к коленям и разрыдался.
— Товарищ Никитин, дайте ему воды!
Всем сидящим в кабинете было неприятно видеть, как молодой офицер плачет словно дитя. Дождавшись, когда Зыкин, выпив воды, немного успокоился, Соколов подошёл к нему вплотную и, наклонив голову к самому уху, тихо заговорил:
— Слушай меня внимательно. Сейчас ты, не торопясь, расскажешь нам всё по порядку. С самого начала. Потом я дам тебе возможность написать всё сказанное на бумаге, как чистосердечное признание явившегося с повинной человека. Напишешь на моё имя расписку о том, что обязуешься искренне помогать следствию, и действительно будешь нам помогать. Я со своей стороны постараюсь, чтобы суд учёл твою явку с повинной, твою помощь следствию, и, надеюсь, мне удастся сохранить тебе жизнь. Ты согласен на моё предложение? — Зыкин закивал в знак согласия. — Вот и начинай всё с самого начала, не спеша, по порядку.
— Тимонин просил меня отдать ему гироскопы от прицела и обещал мне заплатить по десять тысяч рублей за каждый.
— Хорошо. Ты успокоился? А теперь начни ещё раз, с самого начала.
Зыкин посмотрел на полковника умоляющим взглядом и попросил разрешения закурить. Сделав несколько глубоких затяжек, он начал свой рассказ:
— В феврале этого года я прибыл на базу. Принимая от майора Чайкина дела, я обнаружил на складе три новеньких танковых прицела и поинтересовался у майора, как прицелы попали в часть и почему их не вернули поставщикам. Чайкин ответил, что прицелы некондиционные и подлежат списанию. Мы вместе с ним составили акт на списание, и я передал его в финансовую часть на оформление. Однако акт до двадцать пятого июля не был подписан. С Тимониным я познакомился в апреле-месяце на охоте. В один из выходных дней капитан Дутов, старший лейтенант Кильдеев и я поехали на охоту пострелять уток. С нами поехал и Тимонин. После охоты все собрались на лужайке, развели костёр, конечно, выпили, и довольно крепко. Тут я спьяну начал посмеиваться над Тимониным, который, как оказалось, не умел стрелять и не подбил ни одной утки. Я точно не помню весь разговор. Помню только, как я ему сказал, что у меня на складе лежат три танковых прицела новейшей конструкции — так сказать, последнее достижение военной техники. Мол, я их спишу и один прицел подарю вам. Вы к нему привяжете своё ружьё, и прицел будет сам наводить его на цель, и сам будет стрелять. Вам останется только ходить и собирать убитых уток. Тогда все посмеялись над моей шуткой. С тех пор прошло три месяца. На днях, а точнее — двадцатого июля — ко мне на склад пришёл Николай Николаевич. Поболтав немного ни о чём, он вдруг, как бы шутя, напомнил мне о моём обещании подарить ему танковый прицел. Я, так же в шутку, задал ему вопрос: что я буду иметь, если выполню его просьбу? Николай Николаевич вдруг стал серьёзным. У меня, говорит, есть покупатель, готовый не за все прицелы, а только за системы наведения, гироскопы, так называется система наведения последней модификации, заплатить мне тридцать тысяч рублей. Я сначала возмутился и послал Тимонина к чёрту, но Тимонин меня уговорил. «Чего, — говорит, — ты боишься? Акт на списание оформлен. Вытащи нужные узлы, а остальное сдай в металлолом и для твоего же спокойствия убедись, что списанный металлолом пошёл под пресс. Получи справку, что сдал столько-то килограмм металлолома, справку приколи к акту. Вот и все дела, и нечего бояться. Передашь мне эти бирюльки, получишь тридцать тысяч рублей. Ты покумекай, какие деньги к нам в руки просятся. Такого предложения больше за всю жизнь не услышишь. Кому и как передать этот товар дальше, уже моя забота». Не буду врать, больше я не сомневался и согласился. Таких денег я действительно нигде не заработаю. Двадцать пятого числа я получил в финансовом отделе акт на списание прицелов, отнёс их командиру базы. Командир подписал их не глядя. В тот же день я встретился с Тимониным и сообщил ему, что акты подписаны, и я готов выполнить его просьбу. Мы договорились с ним о порядке передачи. Как вы уже знаете, на следующий день я с Пилипенко пришёл на склад, и, пока он похмелялся в своём закутке, я снял головки с прицелов, аккуратно вынул узлы и вернул головки на место. Обнаружить исчезновение гироскопов, не разбирая прицелов, невозможно. Внешних признаков разборки не было, в этом я был уверен. Я уложил их в свой ящик, вынес со склада и спрятал в условленном с Тимониным месте. Однако Тимонин забрать из расщелины ящик с гироскопами не успел. В части поднялась тревога. Он уехал, надеясь забрать их на следующий день. Но с началом тревоги к складу поставили часового. Подойти незамеченным к схрону оказалось невозможно. Тимонин знает, где лежат приборы, дальше не моя забота. Так я думал до сегодняшнего дня.
— А что случилось сегодня? — спросил полковник.
— Сегодня, когда я увидел, что на складе идёт ревизия, то очень испугался и решил ночью пробраться к складу, забрать гироскопы, а завтра попытаться установить их в прицелы.
— Вы сообщили об этом решении Тимонину?
— Нет, я разговаривал с ним по телефону утром, мы договорились встретиться после работы, часов в девять вечера, и обсудить дальнейшие шаги. После обеда я несколько раз звонил ему, чтобы отказаться от сделки, но Тимонина не было на работе.
Полковник посмотрел на часы.
— Сейчас восемнадцать сорок. Товарищ Никитин, я попрошу вас: пройдите с Зыкиным в кабинет Филенко, и пусть он всё, о чём здесь говорил, напишет.
Никитин подвёл Зыкина к двери, но не успел он взяться за ручку, как дверь открылась и в кабинет вошёл запыхавшийся Пилипенко. В руках он держал фанерный ящик, с какими обычно ходят по домам водопроводчики.
— Вот, товарищ полковник, я нашёл его в расщелине между скал, как и говорил капитан, — Пилипенко поставил ящик на стол.
Все подошли к столу.
— Зыкин, это и есть твой сундук?
— Так точно.
— Ну что же — открой. Давайте взглянем, что в нём.
Зыкин поднял крышку, и все увидели на дне ящика завёрнутые в тряпку гироскопы. Зыкин облегчённо вздохнул:
— Я же говорил, что они на месте. Я же вас не обманывал. Я верну их в прицелы в целости и сохранности. Вы разрешите мне самому установить их в прицелы?
— Разрешу, только не сейчас. Сейчас иди с подполковником Никитиным и подробно опиши всё, что нам говорил. И ни одного слова лжи. Иначе я не смогу тебе помочь. Запомни: твоя жизнь в твоих же руках.
Как только Никитин с Зыковым удалились в кабинет командира базы, в дверях вновь появился дежурный.
— Товарищ полковник, там на проходной милиция. Говорят, что криминалисты. Прибыли по вашему вызову.
— Пропустите их на территорию базы. Старший пусть зайдёт ко мне за инструкцией, остальные пусть ждут в машине. Да, и узнайте на КПП, не появлялся ли майор Бодров.
— Майор Бодров в кабинете замполита.
— Пришли его ко мне.
— Слушаюсь.
— Хотя ладно, я сам к ним пройду. Вячеслав Владимирович, придут из милиции — скажите, что я сейчас вернусь. Пусть подождут.
После ухода полковника Пилипенко кашлянул в кулак и обратился к Никонову с неожиданным вопросом:
— Извините, товарищ Никонов, можно вам задать вопрос не по существу?
— Какой вопрос?
— Вопрос не касаемо к сегодняшним событиям.
— Слушаю вас.
— Скажите, если это не военная тайна, в посёлке ходят слухи про какую-то тарелку, которая прилетала к нам с другой планеты. Это правда?
— Нет, Роман, должен вас огорчить. Неправда.
— А говорят, что вы с Сергеем, простите, с Никитиным, прилетели к нам из Москвы специально найти следы этих… как их?
— Инопланетян, — подсказал Никонов.
— Да, их самых. В округе болтают, что многие их даже видели. Что, выходит, люди брешут?
— Не знаю, Роман Семёнович. Лично я летающих тарелок не видел. На снимках из космоса частенько появляются загадочные кадры, непонятные предметы, но, как правило, постепенно всё находит своё реальное, земное объяснение. Ваш случай — не исключение.
— И ещё, если можно, скажите, у этого Никитина жену случайно не Татьяной зовут?
— Насколько я знаю, Леонид Георгиевич холост и женат никогда не был. А почему вы об этом спросили?
— Жаль. Видный мужчина, не молодой уже и не женат. Что, в Москве девок мало?
— Выходит, для него пока подходящей не нашлось.
Их разговор прервал стремительно вернувшийся полковник Соколов.
— Роман… простите, как вас по отчеству?
— Семёнович.
— Роман Семёнович, в приёмной вас ждут сотрудники милиции. Ступайте с ними на склад, и пусть они там поработают. С вами пойдёт майор Бодров, он в курсе событий. Я просил их уложиться в час, дольше нельзя. Когда они кончат работать, заприте склад и возвращайтесь сюда. У меня к вам будет ещё одна, очень ответственная просьба. Идите, дорогой, и не обижайтесь за то, что я вас так беспощадно эксплуатирую.
Оставшись вдвоём с Никоновым, Соколов сел на стул, закинул ногу на ногу, расстегнул воротник гимнастёрки, закурил папиросу, затем, сложив губы трубочкой, выпустил изо рта пару весёлых колечек дыма. Сделав несколько затяжек, он резким движением ткнул папиросу в пепельницу и бросил на Никонова озорной взгляд.
— Ну, как вам наша работка? С непривычки, небось, устали от такой круговерти?
— Нет, не устал. Мне даже интересно наблюдать за происходящим. Хотелось бы узнать, чем сегодня закончится встреча Зыкина с Тюней.
— А встречи сегодня не будет. Зыкин по моему приказанию десять минут назад связался с Тимониным по телефону и намекнул ему, что он готов к встрече, но сегодня встретиться не сможет — его неожиданно посылают на ночное дежурство на второй радар. Утром, после дежурства, Зыкин сам позвонит Тимонину, и они договорятся о времени встречи и месте передачи посылки. А сегодня, уважаемый, я, вы и Леонид приглашены к мадам Филенко на дружеский ужин. Ужин состоится на их даче в двадцать один час по местному времени. Я очень надеюсь, что мистер Тимонин тоже будет в числе приглашённых.
— Каким образом? — поинтересовался Никонов.
— Ему позвонил подполковник Филенко и попросил привезти копчёной колбаски, балычка и прочих деликатесов, попутно объяснив, что ужин устраивается по случаю вашего приезда. Мистер Тимонин обещал всё устроить в лучшем виде. Так что нас ждут вкусные закуски.
— А я думал, что товарищ Филенко в отъезде.
— Нет, Вячеслав Владимирович, Филенко целый день находился в штабе, на командном пункте — координировал работу поисковых групп. Вячеслав Владимирович, вы не могли бы мне вкратце объяснить, как работает эта штука? — он указал пальцем на гироскоп.
— Я не знаю детального устройства прицела, но принцип действия примерно такой. Возьмём стакан с водой, — Никонов взял со стола стакан и наполнил его до половины водой из графина, — Смотрите. Как бы я ни наклонял стакан, поверхность воды всегда остаётся параллельной плоскости стола. По этому же принципу работает гироскопическая система. Наводчик наводит прицел на цель и фиксирует положение гироскопа, который при колебаниях корпуса танка в процессе движения удерживает цель в заданных наводчиком координатах.
— Хитро. Однако где Никитин? Дежурный, где там наш гость?
— Иду-иду, — послышался из коридора голос Леонида Георгиевича. Никитин вошёл и закрыл за собой дверь. — Товарищ полковник, я набросал примерный план наших дальнейших действий, — он положил перед Соколовым несколько исписанных листов.
— Леонид Георгиевич, я не помешаю? Может, мне оставить вас одних? — Никонов встал из-за стола и направился к выходу.
— Нет, Вячеслав Владимирович, вы нам не помешаете, и более того — я просил бы вас остаться и принять участие в обсуждении.
Никонов вернулся на место.


ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Тимонин подошёл к зеркалу, поправил галстук, поднял лежавший на полу у вешалки кожаный баул и направился к столу. На столе лежали приготовленные для подполковника Филенко продукты. Такому набору мог позавидовать любой министр — две баночки красной икры, одна паюсной, баночка крабов, два рулона копчёной колбаски, свиной балычок. Всю эту роскошь завершали две бутылки прекрасного армянского коньяка.
«Да, влетят мне гости подполковника в приличную копеечку, — подумал он, укладывая продукты в баул. Рассчитывать на то, что Филенко оплатит ему хотя бы часть стоимости продуктов, не приходилось — Вилор Семёнович напомнит, что приближается осень, скоро в райпо начнутся работы по подготовке помещений к зиме. «Вы, уважаемый Николай Николаевич, не забудьте представить мне смету работ, а я, как и в прошлый год, подошлю вам самых лучших мастеров, сантехников, водопроводчиков, маляров и, конечно, материалов подброшу. И вообще, дорогой Николай Николаевич, если вам нужны людишки — обращайтесь, не стесняйтесь. Мы ведь друзья! Дружба — она дороже примитивных финансовых отношений. Вы согласны со мной?» Хитрый толстощёкий паук. А что я могу ему возразить? Я не хуже его знаю, что девиз «ты мне — я тебе» будет жить во все времена, и никакой развитой социализм его не искоренит».
Тимонин посмотрел на часы. Половина восьмого. Ехать до посёлка минут двадцать. Он запер дверь своей двухкомнатной квартиры, сел в «Москвич» синего цвета и включил зажигание.
Подъехав к дому Филенко, Тимонин едва не столкнулся с кладовщиком Пилипенко. Тот шагал по середине дороги, не обращая внимания на догонявший его «Москвич». На плече Пилипенко нёс какой-то ящик. Тимонин посигналил, но Роман, не обращая на сигнал никакого внимания, продолжал идти своей дорогой. «Наверно, опять под балдой», — подумал Тимонин и остановил машину.
— Рома, ты что, не слышишь, я тебе сигналю? — крикнул Николай, вылезая из машины.
— Слышу. Мне до дома осталось идти пять метров. Я что, из-за пяти метров в кювет сворачивать буду?
— А если я тебя капотом зацеплю?
— Ты что, слепой? Живых людей давить! Подожди когда я сверну и езжай дальше.
— Тебе повезло, что я за рулём — другой бы на моём месте дал бы тебе под зад и уехал. Ты, случаем, не вмазал? Что-то у тебя соображалка шевелится больно медленно.
— Ни в одном глазу. У меня сегодня ревизия была. Мой склад ликвидировали.
— Да ну!
— Да это и не склад был, так — одно название. Пять ящиков динамита да три Зыкинских списанных прицела. Вот ревизия и решила динамит передать на полигон, а прицелы свои Зыкин разобрал и завтра в металлолом отправит.
— Выходит, ты теперь безработный? — спросил Тимонин.
— Почему? На складе решили хранить воинское вещевое имущество, бывшее в употреблении. Так что, если тебе ветошь нужна, обращайся, сделаю.
— Спасибо, Рома. Что это за ящик ты со склада прёшь? Никак излишки динамита? — с усмешкой поинтересовался Николай.
— Обижаешь, Коля. У меня каждый грамм динамита был на строгом учёте. Это Зыкинская посылка. Знаешь капитана Зыкина с центрального склада?
— Это кто? Длинный такой?
— Он самый.
— Знать не знаю, а пару раз видел.
— Я уже домой собрался топать, когда он с этим ящиком, будь он неладен — тяжёлый гад, — прибежал ко мне на склад. Выручай, говорит, Роман Семёнович, меня на ночное дежурство на второй радар посылают, а я завтра хотел племяннику посылку отправить. Я ему запчасти к лодочному мотору достал. Ты знаешь, почта у нас посылки принимает по вторникам и пятницам, а завтра пятница. Я, говорит после дежурства к тебе забегу и сдам на почту. Почта-то недалеко от твоего дома, — Пилипенко переложил ящик с посылкой на другое плечо. — Чугуна он туда наложил, что ли?
Скрипнула калитка соседской усадьбы. В калитке показался подполковник Филенко.
— Николай, родной, мы тебя заждались.
— Бегу-бегу, Вилор Семёнович.
— Здравствуй, Рома.
— Здравия желаю, товарищ подполковник.
— Как прошла ревизия?
— По нулям, товарищ подполковник.
— Хорошо. Роман, у тебя случайно не найдётся пара литров хорошего вина?
— Чего-чего, а этого добра целая бочка.
— Будь добр, налей пару литров и заходи к нам через часок.
— Слушаюсь, товарищ подполковник.
— Только не опаздывай. У нас сегодня будут гости из Москвы.
Тимонин достал из машины портфель и подал подполковнику:
— Захватите закусочку, Вилор Семёнович, а я поставлю машину поближе к забору и прибегу, — Николай сел в машину, захлопнул дверцу и, вставляя ключ зажигания, заметил, как трясутся его руки. «Ну и балбес этот Зыкин, с таким подельщиком недолго и вышку схлопотать. Наверняка в ящике лежат узлы от прицелов. Не мог, гадёныш, посоветоваться со мной. Я бы этот ящик завтра вместе с тарой вывез. Хорошо ещё, что Роман домой ходит не через КПП, а напрямик, через горку. А если бы ему взбрело в голову пойти через КПП… А если бы уронил его по дороге, и ящик бы открылся? Осёл! Дебил! Со смертью, падла, играет и меня за собой в могилу тащит. Пилипенко не дурак, сразу бы сообразил, что в этой посылке лежит, побежал бы в контрразведку и финита ля комедия — статья пятьдесят восемь, часть первая — высшая мера. Ну ладно, чего теперь трястись? Дело сделано. Надо думать, как этот ящик спрятать подальше от посторонних глаз. Напоить Пилипенко вусмерть, оттащить его домой и забрать посылку… Нельзя! Утром за ней прибежит Зыкин, и Роман догадается, что я упёр проклятый ящик. Сделаю так: напою Ромку и напрошусь к нему на ночлег. Скажу, что не хочу выпивши садиться за руль, а за ночь соображу, как лучше поступить.
Приняв решение, Тимонин почувствовал некоторое облегчение. «Выкручусь, не впервой», — подумал он. Он поставил машину поближе к забору, проверил тормоз, вылез, захлопнул дверцу, с минуту постоял, сделал несколько глубоких вздохов, отгоняя от себя тревожные мысли и, ещё раз обдумав предстоящую встречу и свои действия, не спеша направился в дом.
Дружеское застолье прошло весело и непринуждённо. По случаю жары гости пили немного, зато много шутили, смеялись, рассказывали анекдоты, и не всегда цензурные. Ближе к полуночи Пилипенко окончательно запьянел и, уткнувшись в скатерть лицом, заснул за столом.
Тимонин и Никитин подхватили Романа под плечи и, с трудом приподняв, попытались привести его в чувства. Пилипенко глупо смотрел по сторонам, не соображая, где находится, бормотал что-то невнятное, пытался поцеловать Ирине руку, говоря: «Ты ангел, ты единственная после Раи, кто меня понимает». Вспомнив об умершей жене, Пилипенко вдруг на мгновение протрезвел, высвободился от поддерживавших его рук и, шагнув к Ирине Александровне, чётко произнёс: «Ирочка, прости меня, дурака, и вы, друзья, простите. Я виноват, Раечке бы сейчас за меня было стыдно». Он хотел сказать ещё что-то важное, но силы окончательно покинули его, и он повис на руках Никитина. Тимонин и Никонов поспешили на помощь Леониду. Протащив почти бесчувственное тело сквозь узкую калитку, Тимонин с Никитиным посадили Пилипенко на ступеньки крыльца, а Никонов толкнул дверь дома. Дверь была не заперта. Романа на руках внесли в комнату и положили на кровать.
— Фу, тяжёлый, чёрт! После такой нагрузки нужно перекурить, — выдохнул Тимонин.
— Не мешало бы его раздеть и уложить как следует, — предложил Вячеслав.
— Не стоит его будить — пусть покрепче уснёт, а то очухается, начнёт буянить. Давайте присядем на крылечко, посидим, подышим воздухом. Я позже вернусь и раздену его, не беспокойтесь. Я сегодня у Ромы переночую, — сообщил Тимонин.
— Что так? — спросил Никитин.
— Я никогда не сажусь за руль после выпивки, — ответил Николай.
— Похвально.
Они вышли на крыльцо, присели на завалинку, закурили. Вокруг стояла необъятная тишина. Только вдали, стрекоча ножками, перекрикивались цикады. Кое-где в окнах ещё горел свет. Небесная синь сменилась чёрной, усыпанной мириадами звёзд, бездной. Звёзды, как малые дети, игриво перемигивались друг с другом, и только яркая луна, как подлинная хозяйка ночи, спокойно ощупывала лучами готовящуюся ко сну землю.
Леонид, привыкший к постоянному, ни днём, ни ночью не прекращающемуся московскому шуму, на мгновение оглох от необычной тишины. Он поднял голову и попытался отыскать на небе своё любимое созвездие, Кассиопею, но скрипнула калитка, и подошёл полковник Соколов.
— Что, Леонид Георгиевич, высматриваете братьев по разуму?
— Да уж, лучше искать их в небе, чем ползать по оврагам и обнюхивать землю, — вместо Никитина проворчал Тимонин.
Ему с первой встречи не понравился этот пышущий здоровьем вояка. Почему-то Тимонин чувствовал себя неуютно, когда этот франт устремлял на него свой ощупывающий взгляд. В этом взгляде ощущалась нахальная самоуверенность, и у Тимонина сразу появлялось желание стать маленьким, невидимым, раствориться в воздухе, сравняться с землёй и бежать как можно дальше от полковника.
— Напрасно вы так считаете, Николай Николаевич. Только изучая матушку землю тщательно, шаг за шагом, мы когда-нибудь сможем найти настоящие следы пришельцев, неопровержимые доказательства их посещений нашей планеты, — возразил Соколов.
— Да на кой хрен мы им сдались? Лететь за миллионы километров, чтобы посмотреть, в каком дерьме мы тут копаемся! Христос и тот больше тридцати лет не смог смотреть на человеческую мерзость, ушёл на небо. Мы же все по уши в крови и дерьме — и чёрные, и белые — все без исключения. — Тимонин глубоко затянулся, бросил окурок в помойное ведро и продолжил: — Мы только воображаем, что правим миром. А правим не мы, правит Сатана. Он придумал копейку, а мы все — её рабы. За эту самую копейку готовы перегрызть друг другу глотки. Покажите мне хотя бы одного человека, который отказался бы от лишней копейки. В романах, возможно, и есть такие, в жизни нет. Я живу на свете сорок лет и не встретил за свою жизнь ни одного человека, отказавшегося от денег. Вы скажете, что я не прав, что все люди разные. А я вам скажу: люди все одинаковые, цена у них разная.
— Нельзя, Николай Николаевич, всех стричь под одну гребёнку, — возразил Соколов.
— Выходит, и вас купить можно? — поинтересовался Никитин.
— Меня нельзя. Я уже куплен, — ответил Тимонин.
— Кем?
— Председателем райпо. Четыре года назад он вытащил меня из деревни, помог с жильём, год назад назначил заведующим отделом, положил приличный оклад. Харчами я обеспечен.
— Не понимаю, чем же он вас купил?
— Как чем? По должности я завотделом, а вкалываю, как тузик, за всех. Заболел грузчик — я сам гружу, запил кладовщик — я становлюсь на выдачу товара, шофёра схватил радикулит — сажусь за баранку. Должность одна, а работаю за четверых и не пикаю. Пикну — выгонит и без копейки оставит. Разве я не раб? — Тимонин вдруг засмеялся. — Вон, смотрите: на дороге фары замелькали. Никак за Вилором Семёновичем тачка едет? Время двенадцатый час ночи, человек спать собрался, а за ним машина едет. Выходит, он такой же раб, как и я.
— Ошибаетесь, Николай Николаевич, — возразил Соколов. — Это за мной машина подъехала. Всё, товарищи, моя миссия окончена. Жаль, что наши хлопоты оказались пустыми. Но мы с вами честно трудились и наша совесть чиста, — он пожал руку Никитину. — Ваши пробы грунта, Леонид Георгиевич, я с первым же рейсом отправлю в Москву. Полагаю, они подтвердят ваши предварительные выводы, и наука не найдёт в них ничего экстраординарного, — Соколов протянул для прощания руку Тимонину. — Ваша философия, Николай Николаевич, довольно своеобразна и спорна. Но мы-то с вами соседи, возможно, ещё увидимся и тогда обязательно завершим эту тему. Желаю вам, товарищи, успехов в труде. Побегу прощаться с гостеприимными хозяевами, — он отдал честь и быстрым шагом направился в дом подполковника.
Через несколько минут фигура Соколова вновь появилась в калитке. На прощание он махнул всем рукой и сел в машину.
— Пожалуй, и я пойду прилягу, — поднялся с завалинки Никонов. — Что-то моя голова никак не хочет к вашей жаре акклиматизироваться. Спокойной вам ночи.
— А мы с Николаем ещё по папиросочке выкурим. Не возражаете? — Никитин достал портсигар и протянул его Тимонину.
— Согласен, ещё по одной — и направимся на боковую. Выходит, Леонид, что ваши хлопоты были напрасными? — поинтересовался Тимонин, раскуривая папиросу.
— Выходит, так. Сегодня из центра управления сообщили свои предположения. ЦУП считает, что на снимках из космоса изображён пляжный зонтик, занесённый на территорию базы ветром с моря.
— Вы его нашли?
— В том-то и дело, что нет. Теперь придётся ждать результатов анализов грунта и, если анализы не зафиксируют повышенной радиации или наличия в грунте частиц неземного происхождения, работы будут считаться законченными.
— А если зафиксируют?
— Тогда Вячеслав Владимирович, скорее всего, вернётся в Москву, а мне придётся остаться и продолжить работу.
— И когда вы ждёте ответа из Москвы?
— Думаю, дня через два-три.
— Интересная у вас работа — искать то, не знаю что.
— Как раз наоборот: мы точно знаем, что ищем. Но пока из тысяч искателей по всему земному шарику повезло двум-трём, не более, — Никитин докурил папиросу. — Рад был с вами познакомиться, Николай Николаевич. Вечер прекрасен, но пора на боковую. Спокойной вам ночи, — Никитин бросил потушенный окурок и удалился.
Дождавшись, когда скрипнула калитка, Тимонин внимательно всмотрелся в темноту — вокруг никого. Он постоял ещё пару минут, прислушиваясь. Тишина. Посёлок спал. Удовлетворённый таким выводом, Николай вошёл в дом и закрыл входную дверь на крючок. Затем снял туфли и осторожно, стараясь не шуметь, прошёл на кухню, где на столе стоял принесённый Пилипенко ящик. Николай осторожно приподнял его. «В этом ящике должно быть больше пуда. Так и есть. Зыкин мне говорил, что прицелы тяжёлые». За время работы в райпо Тимонин научился определять вес на глазок и никогда не ошибался больше чем на двести грамм. «Ай да Зыкин!» Он вернул ящик на место и подошёл к спящему Роману. Осторожно снял с его ног штиблеты. Пилипенко что-то проворчал спросонья, повернулся на бок и захрапел. Неодолимое желание заглянуть внутрь посылки охватило Николая. Немного поколебавшись, он поднял ящик и потихоньку вышел в сени. Поставил его на верстак, пошарил глазами, ища инструмент. На верстаке стояла старая солдатская тумбочка. Он открыл дверцу тумбочки и увидел на полке то, что искал, — отвёртку и молоток. Аккуратно поддев фанерную крышку посылки, Тимонин надавил на отвёртку. Крышка скрипнула и поддалась. Когда зазор между боковой стенкой и крышкой достиг нужного размера, он просунул руку внутрь и вытащил какой-то предмет, завернутый в тряпку. В тряпке оказались какие-то стеклянные призмы, вставленные в единую оправу. «Для чего в лодочном моторе стекляшки? В нём нет стекляшек, а в прицеле они наверняка есть. Значит, моя догадка была правильной. Этот чудак действительно упаковал прицелы в посылочный ящик». Тимонин вытер со лба застивший глаза пот, приложил крышку и без стука, нажимая ручкой молотка на каждый гвоздь в отдельности, вдавил гвозди в старые отверстия.
Вернувшись на кухню, Николай не стал ставить ящик на прежнее место, а убрал его под стол, в дальний угол, подальше с глаз. Затем вышел из дома, сел на завалинку и закурил.
«Завтра утром захвачу ящик на склад, спрячу его в мешки с картошкой, позвоню Кариму — пусть приезжает за картошкой. А если Пилипенко утром вспомнит о ящике? Надо встретить Зыкина, когда он будет возвращаться с дежурства, и предупредить, что я забрал прицелы. А забрать их нужно сейчас. Положить в багажник машины», — Тимонин встал и направился в дом.
Через минуту он вышел, огляделся и быстро пошёл к машине, неся в руках ящик. Открыл багажник, убрал ящик внутрь и запер машину. Вернувшись на крыльцо, Тимонин долго прислушивался и всматривался в темноту. Ночь была тихой и безоблачной — ни одного подозрительного шороха. Сколько раз за долгие годы воровской жизни Тюня вот в такие же ночи ходил на дело, вскрывал склады и магазины и никогда не испытывал такого страха, как сегодня. «Старею, нервы шалят. А может, потому, что статья другая? Вышкой пахнет. Всё, сдам товар Кариму, получу бабки и завяжу. На этот раз завяжу по гроб жизни. Сколько мне Карим отвалит за прицелы? Сто тысяч рубликов. Такие деньжищи мне даже во сне не снились. Тридцать отдам капитану. Возьму за свой счёт отпуск на месячишко и свалю в Гагры, а потом решу, как жить дальше. Во всяком случае, горбатиться на складах больше не буду. Я заведующий продовольственным отделом — не грузчик и не кладовщик. Не нравлюсь — пусть увольняют, я и без них проживу. Куда они без меня денутся — у меня все поставщики схвачены. Они без меня пропадут. Хрен с ними, сейчас надо обдумать завтрашний день. С утра поеду в Алушту на овощной склад. Упакую эту штуковину в мешок с картошкой и дождусь кладовщика. Яшка приходит на склад к восьми. Сразу отправлю его в Ялту, оформлять заявку на овощи. Пока он будет ездить до Ялты и обратно, я всё успею сделать. Как только Яшка уедет, позвоню Кариму, назначу встречу на овощном складе. Скажу, чтобы приезжал за картошкой и вёз деньги. Затем запру склад и поеду ко второй станции, дождусь окончания дежурства Зыкина, отсчитаю ему тридцать тысяч и завтра же отвалю в отпуск».
Тимонин посмотрел на часы. Было ровно два. «Спать сегодня не придётся». Он поднялся с завалинки, ещё раз прислушался к ночной тишине. «Тихо-то как, на улице ни души, все давно спят», — подумал Тимонин и не спеша вернулся в дом.
Он и не предполагал, что в эту ночь не спали два десятка оперативников, во главе с полковником Соколовым и подполковником Никитиным — они завершали подготовку операции «Мясник».
На командном пункте оперативного управления базы Никитин появился последним. Майор Бодров уже сидел за столом командира и что-то записывал в журнал. Увидев Никитина, он приложил указательный палец к губам, затем показал на боковую дверь и прошептал:
— Полковник прилёг на часок поспать. Проходите, Леонид Георгиевич.
Леонид, стараясь не шуметь, присел к столу.
— Как дела, майор? — тихо спросил он.
— Скоро заканчиваем, товарищ подполковник. Ваши ребята побывали в райпо и в гаражном товариществе. У Тимонина в гараже стоит новенький внедорожник «Фиат». Машина зарегистрирована на Макарова Илью Михайловича, мастера спорта международного класса по автогонкам. В гараже, в кабинете Тимонина и на складах установлены подслушивающие устройства. Сейчас вторая группа устанавливает прослушку в синий «Москвич» — тот, что стоит у дома Филенко. Дом Пилипенко под контролем. Пока в доме тишина. Когда вы ушли, Тимонин вынес из дома посылку и положил её в багажник. Я предполагаю, что с рассветом он отвезёт её в райпо и спрячет на одном из складов. Мы подготовили пять машин для отслеживания передвижений «Мясника».
— Тимонин проверил содержимое ящика?
— Так точно. После того, как вы с ним расстались, он вошёл в дом. Через пятнадцать минут он вынес из дома ящик и положил в свою машину. Пока Тимонин возился у машины, Пилипенко сообщил нашему связному о том, что Тимонин вскрывал ящик и проверил его содержимое.
Боковая дверь открылась, и в кабинет вошёл Соколов. Ворот его гимнастёрки был расстёгнут.
— О чём вы тут шепчетесь? Я всё равно не усну. Я вот что подумал. Ни в какое райпо Тимонин не поедет. Он не дурак и отлично понимает, что если его возьмут с прицелом, ему крышка. Поэтому постарается как можно скорее избавиться от приборов. Он поедет до ближайшей телефонной будки, свяжется со своими подельщиками, договорится о встрече, где-нибудь по дороге передаст прицелы, а уже затем спокойно поедет на работу. Наша задача — засечь место передачи посылки и взять всех с поличным. Для этого необходимо постоянно в максимальной близости к «Мяснику» держать группу захвата. И ещё одна деталь: Зыкина необходимо вывести из игры. Он слишком напуган и со страха может всё испортить.
— Что если послать к Пилипенко вестового с запиской от Зыкина? — предложил майор Бодров. — «Задерживаюсь на дежурстве, посылку заберу и отправлю позднее».
— А не вызовет ли это подозрение у Тимонина? Он-то прекрасно знает, что в посылке, и что Зыкин не собирался никуда её отсылать.
— Извините, товарищ полковник, не додумал.
— Сделаем так. Вы сейчас посылаете машину за подполковником Филенко. Слушайте мою идею: второй радар вышел из строя.
— Товарищ полковник, это же ЧП, — возразил Бодров.
— Вот именно. Капитан Зыкин полез настраивать антенну, сорвался с радара и сломал ногу. Сейчас мы пошлём вестового с докладом к командиру базы подполковнику Филенко. Кто поедет?
— Разрешите, я поеду, — предложил Бодров.
— Погазуй и посигналь, майор, перед домом посильней. Возможно, Тимонин услышит, выйдет на шум и поинтересуется, что произошло. Тогда сообщишь ему о Зыкине. Если не выйдет, не страшно. По утру пошлем, кого-нибудь к Пилипенко с этим известием.
Бодров вышел из кабинета и направился к дежурному «газику».
Через некоторое время в кабинет влетел взволнованный подполковник Филенко, за ним — Бодров. Майор незаметно сделал знак Соколову.
— Что стряслось, товарищ полковник? — возмущёно размахивая руками, затараторил командир базы. — Среди ночи прилетела дежурная машина. Сигналила так, что полпосёлка из домов повыскакивало. Что стряслось, спрашивают, уж не война ли с инопланетянами началась? А на поверку вышло, что всего-навсего дежурный офицер полез на радар и сломал ногу.
— Не обижайтесь, Вилор Семёнович, — улыбаясь, сказал Соколов. — Ох уж эти опера, вечно у них по ночам бредовые идеи возникают. Любят людей по ночам из тёплых постелей вытаскивать. И всё по пустякам. Давайте, Вилор Семёнович, пройдём с вами в ваш кабинет, и я всё объясню. Заодно и извинюсь за майора.
Через двадцать минут они вернулись, удовлетворенные беседой.
— Всё, братцы, сон на сегодня отменяется. Я выдохся. Решайте, кто побежит в столовую за кипяточком. Мне товарищ подполковник любезно сообщил, что у него в шкафчике стоит банка чудесного бразильского кофе.
— Я сам и схожу, — предложил Филенко, — заодно проветрюсь.
Не успели они выпить по второй чашке кофе, как зазвонил телефон селекторной связи. Полковник поднял трубку:
— Слушаю.
— Кажется, мой клиент собирается уезжать.
— Откуда такое предположение?
— Он вышел из дома и копается в багажнике машины.
— Роман выходил? — спросил Соколов.
— Нет, он остался в доме.
— По местам, товарищи, — полковник сел к пульту управления.
— Майор Бодров, вы с группой захвата держитесь поближе к Тимонину, но не раскройтесь, — лицо полковника стало строгим, движения собранными.
— Не беспокойтесь, товарищ полковник, не в первый раз, — ответил майор и вышел из кабинета.
— Подполковник Никитин, где ваши люди?
— Одна группа взяла под контроль райпо и склады. Позывной — «луна». Вторая группа контролирует квартиру Тимонина. Позывной — «месяц». Все на связи с командным пунктом.
— Приступаем к работе, — Соколов нажал тумблер радиосвязи. — Я — первый. Внимание, начинаем работу. Наружка, как слышите?
— Я вас слышу.
— Не прозевайте выезд объекта. Бодров на связи?
— На связи.
— Бодров, вы всех слышите?
— Так точно.
— «Луна», вы нас слышите?
— Слышим.
— «Месяц»?
— Слышим вас, первый.
— Начинаем, парни.
Через минуту в селекторе раздался голос наружного наблюдателя:
— Объект садится в машину.
— Я — второй, объект вижу, пошёл за ним.
— Спешит Тимонин, посылка его подгоняет. Как ты считаешь, Леонид?
— Он отлично понимает, что за посылка в его машине. Сейчас у Николая одна задача — как можно скорее от неё избавиться, сделать всё, чтобы не попасться с поличным.
— Я — второй, — послышалось в динамике, — Объект свернул на Алушту. Третий, принимай.
— Я — третий. Вижу, пошёл за ним.
— Куда его понесло? — насторожился Соколов.
— Вот вам и первый подарок. Бодров, не упусти.
— «Москвич» идёт в сторону улицы Морская… Подъезжает к овощному складу. Остановился. Объект идёт на склад. Посылка у него в руках.
— Я — Бодров, всем рассредоточиться ближе к овощному складу. Второй, быстро возьмите на прослушивание складской телефон. Поставьте его на запись.
— Исполняю.
— Молодец, — похвалил Соколов Бодрова.
Наступила тягостная тишина. Наконец снова просигналил селектор.
— Был звонок, — раздалось в динамике. — Даю запись:
«Яша, доброе утро. Извини, что разбудил», — послышался голос Тимонина.
«Доброе утро, Николай Николаевич. Слушаю вас».
«Яша, меня прихватил радикулит».
«Ай-ай, как нехорошо».
«Я у тебя на складе, еле доехал. Прошу тебя, приезжай поскорей сюда. Поедешь вместо меня в Ялту, возьмёшь в райпо накладные и поедешь оформлять товар, а я тебя здесь заменю».
«Уже еду».
Никитин встал из-за стола.
— Я считаю, что передача посылки будет на складе. Не зря он отсылает кладовщика. Мне надо туда ехать.
— Поезжай, Леонид Георгиевич. Сам на рожон не лезь, запрещаю. Слышишь?
— Слышу, товарищ полковник, — Никитин быстро вышел из кабинета.
— Я — второй. Шесть сорок восемь. Ещё один звонок. Даю запись:
«Здравствуй, Карим. Это Тюня. Я приготовил вам три мешка картошки».
«Спасибо, дорогой. Давно жду».
«Только за наличный расчёт. Ты меня понял?»
«Конечно, дорогой, нет вопроса».
«Тогда бери машину и приезжай в Алушту на овощной склад».
«В Алушту — это где я весной покупал у тебя овощи?»
«Точно. Пожалуйста, поскорей. Пока мой кладовщик в Ялте».
«Боюсь, что раньше десяти не получится. Одна дорога — два часа. К чему такая спешка?»
«Мне спину схватило. Отпущу вам картошку и поеду домой. Надо полежать».
«Хорошо, считай, что я уже еду».
— Я — второй. Конец разговора.
— Какому абоненту звонил «Мясник»?
— Ялта, гостиница Советская, номер триста двадцать два — люкс.
— Молодцы. «Месяц», вы на связи?
— Так точно.
— Бросайте квартиру «Мясника» и займитесь гостиницей. Через час я должен знать всё о клиенте номера триста двадцать два.
— Поняли, едем.
«Никитин прав. Сомнений нет: передача посылки произойдёт на складе», — подумал Соколов, но следующий звонок привёл его в замешательство.
— Кладовщик Яков Селицкий вышел со склада с посылкой в руках. Кладёт её в машину. Отъезжает. Следую за ним. Жду дальнейшей команды.
Соколов откинулся на стуле, достал портсигар, закурил папиросу и, немного подумав, снова прильнул к селектору:
— Я — первый. Всем на связь. Третий и четвёртый ведут кладовщика. «Луна», вы на месте?
— На месте.
— Встречайте кладовщика. Постарайтесь отвлечь его и проверить, что находится в ящике.
— Я «Луна». У меня есть предложение.
— Слушаю.
— На въезде в Ялту стоит пост ГАИ. Разрешите мне проехать на пост и договориться с постовыми. Пусть они остановят кладовщика и отведут к себе в будку. Пока они будут оформлять протокол, я проверю содержимое ящика.
— Согласен. Езжайте. Только аккуратней. Леонид, ты всё слышал?
— Слышал.
— Твоё мнение?
— Я по-прежнему считаю, что передача товара будет на овощном складе.
— А ты упрямый.
— Есть аргумент.
— Поделись.
— Зачем ехать из Ялты в Алушту — за сто километров — из-за нескольких мешков картошки, да ещё за наличный расчёт? Картошку можно спокойно купить и в Ялте.
— Пожалуй, ты прав. Бодров, всех, кто свободен, собирай ближе к складу.
— Слушаюсь.
Соколов посмотрел на часы:
— Есть часок, чтобы ещё раз всё обдумать, — он пересел со стула на диван, вытянул ноги, закрыл глаза. Расслабился.
Когда Соколов открыл глаза, часы на стене кабинета показывали пять минут десятого.
— Тысячу раз прав Эйнштейн со своей теорией относительности. Время — понятие растяжимое. Когда опаздываешь — оно летит, когда ждёшь — стоит, — проворчал полковник.
Наконец замигал селектор. Полковник одним движением поднялся и нажал тумблер.
— Докладывает второй. В посылке лежат кирпичи.
— Какие кирпичи? — не понял Соколов.
— Четыре кирпича, завёрнутые в тряпку.
— Кладовщик вас не засёк?
— Нет, он ещё объясняется с гаишниками.
— Всем машинам вернуться к Бодрову. Лёня, ты всё слышал?
— Слышал. Готовлюсь с Бодровым встречать гостей.
— Подождите минуту, звонит телефон, — Соколов поднял трубку. — Слушаю.
— Первый? — спросила трубка.
— Первый.
— Это «Месяц». Докладываю. Шамиль Тагирович Домиев. Тридцать девять лет, гражданин Турции. Помощник капитана турецкого рыболовного судна «Корфу». Судно приписано к Ялтинскому порту до двадцать седьмого июля. Приписку продлили на четыре дня для ремонта судна. Выходит из порта Ялты сегодня в пятнадцать часов пятьдесят минут.
— Спасибо, понял, — Соколов положил телефонную трубку и снова включил селектор. — Лёня, ты на связи?
— На связи.
— Покупатель — гражданин Турции, помощник капитана судна «Корфу». Если ошибёмся, нас ждёт международный скандал. Твоё решение?
— К скандалам нам не привыкать, перетерпим. Но я уверен, что мы на правильном пути. Будем брать.
— Хорошо, только с иностранцами аккуратней. Как возьмёте, сразу свяжись с турецким представительством в порту.
— Не беспокойтесь, товарищ полковник. Как только проведём задержание, я свяжусь с Москвой и доложу генералу Попову. Он примет необходимые меры. Иностранцы — это наша забота.
В эфире наступило тревожное затишье. Часы показывали без восьми минут десять, когда снова заработала связь.
— Я — четвёртый, — раздался голос в селекторе. — К складу приближается грузовик КР 54-17 и «Волга» КР 00-12.
— Объявляю готовность номер один, — не в силах сдержаться, выкрикнул Соколов. — Лёня, постарайтесь зафиксировать всю картину на киноплёнку, иначе будет трудно разговаривать с иностранцами.
— У нас всё готово. Как закончим, я позвоню, — селектор замолчал.
«Нет ничего страшнее ожидания. Лучше бы я поехал на задержание сам», — подумал полковник. Он закурил папиросу, нервно заходил по кабинету, то и дело поглядывая на часы. Казалось, время остановилось.
Только через час вновь замигала лампочка, и Соколов услышал взволнованный голос Никитина:
— Всё в порядке. Никто не оказал сопротивления. Все мирно ждут приезда представителей прокуратуры Ялты, представителей таможни и представителей гражданского флота Турции. Задержание провели в момент передачи денег. Товар нашли в мешке с картошкой. Задержание засняли на киноплёнку. Бодров оформляет протокол.
— Как ведёт себя Тимонин?
— Очень напуган, даже описался от страха, но ничего не отрицает. Признал соучастие в похищении прицела с целью последующей продажи Шамилю за сто тысяч рублей. Шамиль Домиев пока всё отрицает. Заявляет, что всё подстроено органами и требует представителя посольства Турции.
— А что ему ещё остаётся? — согласился Соколов.
— С вашего позволения, я звоню в Москву генералу Попову.
— Разрешаю, Леонид Георгиевич. Передайте майору, пусть после завершения формальностей передаст Тимонина и турка ялтинским товарищам из КГБ. Сами возвращайтесь на КП.
— Слушаюсь, товарищ полковник.
Никитин появился ближе к полудню. Он положил перед Соколовым плёнку с записью первого допроса Тимонина.
— Послушаем исповедь Николая Николаевича, — полковник поставил кассету на магнитофон:
Тимонин: «С Шамилём Домиевым я познакомился два года назад, когда они в первый раз заправлялись у меня овощами. Шамиль, узнав, что я развожу продукты по воинским частям, предложил мне сообщать ему расположение баз ПВО по берегу Крыма, большие бабки обещал, гад. Но я сразу послал его куда следует и запретил ему даже заикаться на эту тему. Я Родину не продаю».
Никитин: «А как понимать вашу попытку продать турку узлы из танковых прицелов?»
Тимонин: «Чёрт попутал. Один из ваших офицеров, некто Зыкин, узнав, что я снабжаю продуктами иностранцев, обратился ко мне с просьбой найти покупателя на прицелы к танку Т-72, обещая мне за посредничество огромные деньги. Я сначала категорически отказался».
Никитин: «О какой сумме шла речь?»
Тимонин: «Он собирался продать прицелы за сто тысяч рублей и обещал мне за содействие десять тысяч. Я, конечно, послал его подальше. Больше месяца я избегал встреч с Зыкиным, но полтора месяца назад он поймал меня у продсклада и заявил, что, если я откажусь найти ему клиента, он доложит моему начальству о том, как я занимаюсь пересортицей продуктов, и показал мне пару подделанных мною накладных. Мне ничего не оставалось, как согласиться оказать ему услугу. При этом он назвал ещё большую сумму, а именно — двадцать тысяч. Я согласился. Кроме Шамиля знакомых иностранцев у меня не было. При встрече я намекнул Домиеву, что у меня есть человек, который желает продать три прицела к танку Т-72 за сто тысяч рублей. Домиев обещал подумать. Второго июля он приплыл в порт Ялту и позвонил мне. Мы встретились, и Шамиль сообщил, что его не интересуют сами прицелы, но он готов купить за назначенную сумму только системы наведения из этих прицелов. Чёрт бы их побрал. Поймите меня, гражданин начальник, правильно. Я понимал, что прицелы к танкам есть часть военного орудия, и потому-то отказывался от соучастия в тёмных делах. Но когда я услышал, что речь идёт не о прицелах, а о каких-то деталюшках, я успокоился. В прямой контакт с Зыкиным Шамиль вступать не решился и потребовал, чтобы я лично передал ему вытащенные из прицелов железяки. Да ещё этот Зыкин мне напел, что эта система — только маленькая часть прицела, и вытащить её из прибора ему не составит труда. Он подтвердил своё обещание заплатить мне за посредничество двадцать тысяч, и я, дурак, купился. О чём искренне жалею. Мы договорились о следующих действиях. Двадцать шестого июля в пять часов дня Зыкин выносит со склада уложенные в ящик детали и прячет ящик в условленном месте в скале возле склада. Я должен буду к этому времени подъехать как можно ближе к складу и наблюдать за тем как Зыкин прячет ящик. После того как Зыкин вместе с Романом Пилипенко закроют склад и уйдут, я спущусь к расщелине и заберу ящик к себе в машину. У меня в гараже стоит итальянский внедорожник «Фиат». Машина принадлежит племяннику начальника райпо. В четыре часа я сел в «Фиат» и поехал к складу».
Никитин: «Почему вы не поехали на своём «Москвиче»? Уточните».
Тимонин: «Да по такому спуску никакой «Москвич» не проедет, к тому же я не хотел светиться на своей машине — мою синюю тачку все в округе знают. А внедорожник белого цвета, и таких машин в нашем районе ни у кого нет. Я подъехал к складу вовремя. Я видел, как Зыкин спрятал ящик, как Роман запер склад и пошёл в часть. Но спуститься к расщелине и забрать ящик я побоялся и решил дождаться темноты».
Никитин: «Значит, вы подъехали к складу на машине марки «Фиат» белого цвета и стояли в трёх метрах над входом в склад примерно час? Так?»
Тимонин: «Больше. Я подъехал в пять вечера и стоял почти до восьми. В восемь вечера в полку поднялся шухер — объявили тревогу. Кругом замелькали патрули, и я понял, что надо смываться. На следующее утро я попытался подойти к складу, но там уже стоял часовой. К тому же по дороге к базе меня несколько раз останавливали патрули. Я направился к штабу — узнать, в чём дело. Штабисты мне рассказали, что накануне вечером в районе базы приземлялась инопланетная тарелка. В части объявлена тревога, введён дополнительный патруль на дорогах. В общем, большой шухер. Из Москвы приехала специальная комиссия. Прослышав, что комиссия уже на базе, я решил посмотреть на приезжих. В одном из них я узнал бывшего зека Славку Бывалого. В пятьдесят четвёртом году я с ним сидел в Таганской тюрьме и вместе с ним шёл по этапу на Воркуту. На следующий день я случайно встретился с ним в Ялте, выпили, малость потрепались. Я поинтересовался у него, долго ли они пробудут у нас, и, как я сейчас понимаю, зря. Очевидно, мой вопрос насторожил его. Теперь-то я понимаю, что этот гад никакой не учёный, а такой же сыскарь, как вы. Это он вас на меня навёл?»
Никитин: «Вы не правы, Тимонин. Ответьте, зачем вам понадобилось натравливать на Никонова мальчишек?»
Тимонин: «Когда он уходил из парка, мне показалось, что у него в заднем кармане брюк пистолет. Я насторожился и попросил мальчишек поехать со мной и осторожно пощупать карманы Никонова, пока тот будет купаться. А когда между ними завязалась поножовщина, я первым бросился на нож, спасая жизнь вашему учёному. Надеюсь, это мне на суде зачтётся? По закону, мне следовало бы пришить эту гниду, я носом чую, что без его наводки тут не обошлось. Да хрен с ним. Мне свою шкуру от вышки спасать надо. Как вы считаете? Моё чистосердечное признание мне зачтётся? Тем более, что я был всего-навсего посредником».
Никитин: «Вы же опытный человек, Тимонин. Вы знаете, что суд учитывает чистосердечное признание как смягчающее обстоятельство».
Тимонин: «Успокаиваешь меня? Ладно. Что будет, то будет. Скажите, меня будут судить гражданским судом или трибуналом?»
Никитин: «Вас, Николай Николаевич, будет судить гражданский суд. А сейчас, до приезда следственных органов Комитета государственной безопасности, я предлагаю вам, гражданин Тимонин, изложить всё сказанное мне на бумаге. Предлагаю вам самым подробным образом вспомнить и восстановить в своих письменных показаниях все даты, часы и места встреч, ничего не скрывая. Помните, что ваша судьба полностью зависит от ваших показаний».
Тимонин: «Больше я ни с кем о продаже прицелов не говорил. Честное слово. Я правду говорю. Давайте бумагу, я напишу. Всю правду, всё как было».
На этом запись кончилась.
— Вот вам и вся Тимонинская философия, — сказал полковник, выключая магнитофон. — А что показал Домиев?
— Он отказался давать объяснения до приезда представителей Турции.
— Ну и дурак. Их приезд его не спасёт. Получит лет двадцать пять строгого режима и кончит свою жизнь за решёткой. А, в общем, так им и надо, — полковник нажал кнопку селектора. — Бодров, как дела?
— Жду КГБ.
— Ну, жди-жди. Но имей в виду: люди не спят вторые сутки. Освободившихся ребят не держи, отправляй домой.
— Слушаюсь, товарищ полковник.
— Понадобимся — ищи меня или Никитина через штаб базы. Благодарю всех за службу. Всё, конец связи. Леонид Георгиевич, не забудьте отметить в рапорте активное участие в операции старшины запаса Пилипенко.
— У меня тоже есть подобная просьба, товарищ полковник, — Никитин смущённо улыбнулся.
— Догадываюсь. Ты желаешь, чтобы я в отчёте не забыл упомянуть о заслугах Вячеслава Владимировича?
— По определённым обстоятельствам мне неудобно…
— Не смущайтесь, Леонид Георгиевич. Я очень рад был познакомиться и поработать с товарищем Никоновым. О его участии и помощи нам в раскрытии преступления я подам генералу Попову подробный рапорт. И не потому, что вы об этом просите, а совсем по другой причине. «Мясник» считает, что Никонов навёл нас на него, и затаил злобу на Вячеслава Владимировича. Это видно из его показаний, и, конечно, он постарается на следствии вылить на Никонова как можно больше грязи. У таких, как Тимонин, один принцип — коли сам в дерьмо попал, непременно надо и других в нём испачкать. — Соколов достал из кармана пачку сигарет, закурил.
— Не жалеете вы себя, товарищ полковник, — вторая пачка сигарет в ход пошла. Поменьше бы курили, — посоветовал Никитин.
— Что я — вот Зыкина действительно пожалеть надо. Тимонин — опытный волк, я уверен, что на суде этот ворюга постарается представить инициатором и организатором кражи именно Зыкина, а себя — невольным соучастником. Жаль, что я не могу оформить Зыкину явку с повинной… Так, выходит, Леонид Георгиевич, мы с вами одним ударом решили две задачи? На снимках спутник зафиксировал не инопланетный корабль, а белый итальянский внедорожник? Какая проза.
— Сверим отпечатки, обнаруженные у склада, с протекторами «Фиата», и, если они совпадут, то на снимках действительно внедорожник.
— Жаль, очень жаль. Представляешь, как было бы романтично обнаружить на нашей грешной земле следы настоящих пришельцев с других планет.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Вернувшись из командировки, Вячеслав Владимирович долгое время не мог забыть сцену ареста капитана Зыкина, как он тогда плакал и каялся. Никонов подспудно ощущал свою невольную причастность к несчастной судьбе этого ещё молодого человека. А когда полгода спустя Никитин сообщил ему о смертном приговоре, вынесенном Зыкину военным трибуналом, Вячеслав окончательно потерял самообладание.
— Как же так? — закричал он в телефонную трубку. — Ведь Соколов обещал спасти Зыкина от высшей меры. Выходит, он обманывал его. Разве можно давать такие обещания и не выполнять их! Речь шла о жизни и смерти человека. Вы жестокие, безжалостные люди, и прошу вас, товарищ Никитин, никогда больше не привлекать меня к вашим играм. — Никонов бросил трубку, долго ходил по кабинету, пытаясь взять себя в руки и успокоиться. Он дал себе слово никогда больше не звонить Никитину и не встречаться с ним.
Шли годы. Вячеслав Владимирович постепенно стал забывать эту историю. Но однажды, придя на работу и открыв газету, он невольно вспомнил о своём последнем разговоре с подполковником. В газете «Правда» на третьей полосе была большая статья о раскрытии Комитетом госбезопасности Таджикистана, совместно с 4-м Главным управлением КГБ СССР, глубоко законспирированной банды контрабандистов, занимавшейся поставкой героина из Пакистана. В статье сообщалось, что при задержании банда оказала вооружённое сопротивление, четверо бандитов были убиты на месте, двадцать один бандит арестован. В перестрелке были ранены трое сотрудников КГБ.
«В четвёртом управлении служит подполковник Никитин — неужели он принимал участие в операции? Может быть, он и есть один из раненых?» — подумал Вячеслав. Он достал свою записную книжку, нашёл служебный телефон подполковника и набрал номер. К телефону долго никто не подходил. Наконец трубку сняли.
— Майор Пашин слушает, — послышалось в трубке.
— Могу я попросить к телефону подполковника Никитина? — спросил Вячеслав.
— Кто его спрашивает?
— Никонов, из Красногорска.
— Подождите у аппарата.
Через минуту-другую в трубке раздался голос генерала Попова:
— У аппарата генерал Попов. Здравствуйте, товарищ Никонов. Какие трудности?
— Здравствуйте, Николай Николаевич. Трудностей никаких нет, я просто хотел пообщаться с Леонидом Георгиевичем.
— Он временно находится в госпитале Вишневского.
— Он что, ранен?
— Почему ранен? Лёгкое нервное переутомление. Через пару недель поправится. Хорошо, что вы позвонили. Никитин давно хотел вам сообщить одну новость, да всё время находился в командировках. Помните вашу поездку в Крым и историю с Зыкиным?
— Помню.
— Ставлю вас в известность, что Верховный Суд заменил ему высшую меру на двадцать пять лет заключения. Полковник Соколов больше года бегал по всем инстанциям, пока не добился отмены смертного приговора. Я сообщаю вам это затем, чтобы вы не думали, что в органах работают одни безжалостные люди. Никитин выйдет из госпиталя и расскажет вам подробней. До свидания, товарищ Никонов.
— Спасибо за информацию.
Дверь кабинета приоткрылась, и в дверном проёме показалась голова Арнольда Ильчикеса.
— Можно?
— О чём спрашиваешь? Заходи, Арнольд, рад тебя видеть.
Арнольд вошёл в кабинет и торжественно произнёс:
— Я пришёл к тебе с приветом — рассказать, что солнце встало.
— То, что ты с приветом, для меня не новость, — улыбнулся Никонов, вставая навстречу другу. — А вот где ты видишь солнце? На дворе дождь — конец октября. Присаживайся, в ногах правды нет.
— Ты почту сегодня смотрел?
— Нет, не успел ещё.
Никонов открыл папку с почтой. Сверху лежала открытка с видом Красной площади и Кремля. Никонов перевернул открытку и прочитал:
«Приглашаю вас на встречу актива завода с секретарём обкома партии товарищем Конотопом Василием Ивановичем.
Повестка дня:
1. Представление коллективу нового генерального директора объединения КОМЗ товарища Трифонова Вилора Григорьевича.
Встреча состоится 23 октября 1973 года в 18 часов в помещении фабрики-кухни завода.
Секретарь Парткома завода Федин Е. А.»
— Вот тебе, Славочка, и солнце, — воскликнул Изя.
— Ты кого имеешь в виду?
— Конечно, Василия Ивановича. Ты, дружочек, не туда смотришь. Ты читай, где встреча состоится. На фабрике-кухне. Значит, будут приветственные речи и тосты. Выпивон за счёт завода. Я даже могу тебе заранее сказать, какой тост произнесёт Конотоп.
— И какой?
— Слушай, — он встал и с пафосом произнёс. — «Пить так, чтобы не пошатывало. Любить так, чтобы дух захватывало». Я один раз попал на встречу с Конотопом в колхозе «Ленинский Луч», где он дважды провозглашал этот тост.
— Если ты всё знаешь о секретаре обкома, может быть, поделишься своими знаниями и о Трифонове?
— Только с тобой, исключительно как с другом детства. Вилор Григорьевич… Кстати, знаешь, как расшифровывается это имя?
— Знаю: Владимир Ильич Ленин Организатор Революции.
— А ты ещё не совсем дремучий. Так вот, этот организатор революции, я имею в виду Трифонова, пятнадцать лет назад окончил заушное, то есть заочное, отделение института. Работал в комсомольских органах Москвы, а со вчерашнего дня — генеральный директор нашего завода.
— Как же его, не имеющего производственной практики, министр утвердил на такую должность? — удивился Вячеслав.
— Министр болеет, а его заместитель, Финогенов Павел Васильевич, друг Конотопа. А товарищ Трифонов в близких отношениях с Василием Ивановичем. Смекаешь?
— Какая-то круговая порука. Удивляюсь я, Арнольд, откуда ты всё знаешь?
— Я работаю начальником отдела комплектации завода. Знать всё и обо всех — моя производственная обязанность. Мы — коммерческая служба, если в партии, как говорил товарищ Сталин, кадры решают всё, то у нас связи решают всё. Но это не последняя новость. С завтрашнего дня в Красногорск приходит новый первый секретарь горкома партии товарищ Ващёкина Майя Леонидовна — личный друг и многолетний соратник товарища Конотопа, — Арнольд вдруг стал серьёзным. — Чует моё сердце, заварят они вдвоём такую кашу, что всем заводом не расхлебаем. Бежать с завода надо, пока не поздно.
— Не гони пургу, Арнольд, поживём — увидим.
— А ты разве сейчас не видишь, что вокруг творится? — удивился Ильчикес. — Стоит кому-то занять руководящий пост, как сразу лезут вверх его родственники, друзья, родственники друзей, и нам, старикам, приходиться уступать им руководящие места. Посидит такой варяг годик-другой — и полетел выше, а за ним вся его стая. Приходит другой варяг, и всё повторяется по тому же сценарию, и так до самых верхов. Славка, друг, оглянись вокруг. Во — стихами заговорил! Неужели ты не видишь, что время Корчагиных и Стахановых кануло в Лету? Возвращаются времена Грибоедова. У власти сплошные Фамусовы и Скалозубы, а вокруг них, как мухи у кучи навоза, вьются Загорецкие и Молчалины, — в голосе Арнольда зазвучали злые нотки.
— И на кого ты обижаешься, Арнольд? Не мы ли сами виноваты? Вспомни, кого мы выбирали комсоргами, профоргами, парторгами? Самых активных бездельников. Тех, кто ни руками, ни головой работать не мог и не хотел. Их-то мы и выбирали в общественные органы. Чем под ногами путаться, пущай эти бездари хоть профсоюзные взносы ходят собирают, всё какая-то польза коллективу. Разве не так?
— Так, Славик, так, — согласился Ильчикес.
— А таким людям больше ничего и не надо, лишь бы оказаться поближе к общественным фондам. При наличии дефицита на всё есть свой лимит, все общие блага по разнарядке. А разнарядки куда приходят? В общественные организации. А распределяет их кто? Да тот самый бездарь. Кому билетик на новогоднюю ёлку в Кремль? Деткам начальника. Кому профсоюзную путёвку в Крым? Жене начальника. Кому пыжиковую шапку или холодильник, выделенный исполкомом для премирования передовых рабочих? Конечно, начальнику. Передовики производства и так не забыты — вон, вся доска почёта их фотографиями обклеена. Передовику производства хватит и премии рубликов в десять к седьмому ноября или к восьмому марта, например. У таких деятелей одна забота — начальству угодить. Так и шагают эти трутни по общественной лестнице — профком, завком, партком, горком. «Там моську вовремя погладит! Тут в пору карточку вотрёт!» Так что злиться надо на себя.
— Ты говоришь, что я злой стал. На то есть свои причины. Тебе хорошо рассуждать, ты в кабинете сидишь, а я месяцами из командировок не вылезаю. Весь Союз исколесил, на всяких деятелей нагляделся.
— Ну и уходи из коммерческой службы. Ты же МАИ кончал. Садись за кульман, через годик хорошим конструктором станешь.
— Да? Ты знаешь, сколько моя мать в клубе получает? Сорок рублей. У меня — сто тридцать. На двоих едва хватает. И потом, кто меня возьмёт? Я еврей. А раз еврей, как считают кадровики, то еврею самое место работать в снабжении или сбыте.
— Жениться тебе надо, дружочек. Сразу вся злость пройдёт.
— Жениться при моей-то работе? Я месяцами дома не бываю. Знаешь поговорку: «Муж в Тверь, жена в дверь»? Хватит, я такого счастья больше не хочу. Давай закроем эту тему. Ты лучше скажи, пойдёшь на встречу с Конотопом?
— Нет. Не пойду. Не люблю я подобные смотрины.
— Смотри не промахнись. Федин обязательно составит список отсутствующих и положит его на стол новому генеральному. А как Трифонов на это среагирует, через недельку узнаешь. Я полагаю, что реакция будет отрицательная.
— Поживём, увидим.
Встреча с новым директором состоялась не через неделю, а через две. Ровно в восемь утра позвонила секретарь директора и вызвала Никонова на совещание по перспективам развития завода. К его удивлению, в кабинете, кроме директора, присутствовали только два человека — заместитель директора по кадрам Абрамов и секретарь парткома Федин. Трифонов, сухо поздоровавшись с вошедшим, предложил Никонову сесть и без предисловий начал:
— Я ознакомился с номенклатурой завода и пришёл к следующему выводу: завод явно перегружен разнообразием направлений изделий. Состав ЦКБ — свыше пяти тысяч инженеров и техников. В стране вряд ли найдётся десяток институтов с подобным штатным составом. Я решил резко сократить ряд направлений. Я полагаю оставить гражданскую фото- и киноаппаратуру и танковую технику. Всё остальное будем передавать Загорскому оптико-механическому заводу. Директор ЗОМЗа Панфилов согласен с моим предложением. Что скажете, Вячеслав Владимирович?
— По-моему, всё сказанное вами, вы меня извините за откровенность, странно и скоропалительно. Завод пятнадцать лет развивал космическое направление. Государство вложило в завод миллионы рублей. У нас одни из лучших в Союзе юстировочный и испытательный комплексы, уникальный по оборудованию оптико-сборочный цех. Нам понадобилось десять лет, чтобы выучить специалистов по обработке крупногабаритной оптики. И всё это отдать дяде?
— Какому дяде? ЗОМЗ — такой же государственный завод. Министерство требует вдвое увеличить выпуск танковых прицелов. А как прикажете этого добиться без сокращения номенклатуры? Я вас понимаю: космос — ваше детище, вам его отдавать жалко. Но вы не беспокойтесь, без работы мы вас не оставим. Вот приказ о вашем назначении на должность начальника спецпроизводства завода. Вы знаете завод, у вас большой опыт в подготовке изделий к серийному производству. Задача стоит сложная, но почётная — со второго квартала следующего года вывести завод со ста на двести танковых прицелов в месяц.
— Ничего не понимаю. Космос — это прежде всего деньги заводу. Отдадите его —  чем зарплату платить будете, позвольте вас спросить?
— Да как вы смеете со мной так разговаривать?
— Смею, потому что я с шестнадцати лет работаю на заводе. Я знаю, что пять лет назад двенадцать тысяч семей рабочих завода жили в бараках, построенных ещё в годы войны для немецких военнопленных, и только с началом серийного выпуска первых космических приборов бараки начали сносить и переселять рабочих в благоустроенные квартиры. Евгений Андреевич, я не понимаю, почему вы-то молчите? Вы же парторг завода.
— Не понимаешь? Всё ты понимаешь. Ты, Никонов, иногда упрёшься как козёл. Стратегию развития предприятий определяем не мы, а министр. Министр поставил перед заводом задачу — развить второе производство, и мы должны не обсуждать, а выполнять. А вы, как член партии, будете работать там, где сочтёт нужным администрация, — резко ответил Федин.
— Причём здесь моё упрямство? Поймите, Панфилову потребуется не один год на освоение.
— Ну, это уже не наша забота. Об этом пусть болит голова у Панфилова. Он директор и раз соглашается взять, значит, всё обдумал, — раздражённо крикнул Трифонов.
— Панфилов двадцать лет руководит заводом. Он — Герой Социалистического Труда. Конечно, он-то всё обдумал и просчитал.
Трифонов покраснел и затрясся от напряжения:
— Вячеслав Владимирович, я вам приказываю завтра же передать КБ Чернову, а послезавтра переселиться в дирекцию. Ваш кабинет рядом с кабинетом моего зама по производству. И запомните: я два раза приказы не повторяю. Визируйте приказ о вашем назначении — и на сегодня вы свободны.
— Я не буду визировать приказ, я с ним не согласен.
— В таком случае я имею право назначить вас временно исполняющим обязанности начальника спецпроизводства и без вашего согласия. Абрамов, переделайте приказ и сегодня же мне на подпись.
— Вилор Григорьевич, а может быть, Вячеслав Владимирович прав, и нам не стоит отдавать изделия первого направления? — робко спросил Абрамов.
— Ты что, тоже считаешь, что я самодур и ничего не понимаю?
— Нет, я так не считаю, — поспешил оправдаться Абрамов.
— В таком случае готовь приказ, а вы, Никонов, идите работать.
Никонов шёл в ЦКБ и никак не мог осмыслить услышанное. Состояние было такое, как будто только что у него из под ног выбили скамейку. Всё полетело в тартарары. Пятнадцать лет жизни полетели коту под хвост, отняли дело, в котором он чувствовал себя как рыба в воде, а его самого взяли и выкинули на берег. На мгновение ему даже показалось, что жизнь кончилась.
Он не знал, что, выпроводив его, Трифонов несколько минут бегал как загнанная собака по кабинету, не обращая внимания на присутствующих. Затем снял трубку телефона, позвонил своему родственнику Василию Ивановичу Конотопу и попросил того помочь ему избавиться от упрямого и непокорного работника. Конотоп обещал подумать. Через месяц Никонова вызвали в Министерство оборонной промышленности к первому заместителю министра товарищу Финогенову Павлу Васильевичу. А ещё через двадцать дней в первый отдел завода пришёл секретный приказ министра Зверева С. А., подписанный им самим. Согласно приказу, Никонов Вячеслав Владимирович назначался первым заместителем главного диспетчера министерства, начальником отдела по особо важным изделиям оборонной техники. Никонову предписывалось в течение трёх дней сдать дела на заводе, сняться с партийного учёта и явиться на новое место работы.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
В бюро пропусков Никонова встречал начальник режимного отдела министерства Левин.
— Поздравляю вас с новым качеством, — сказал он, пожимая ему руку. — До сего дня вы, были производителем, а сегодня стали потребителем, — Левин тихо засмеялся и продолжил: — Если вчера вы, батенька, были рабочей лошадкой, то нынче вы, как говорят заводчане, министерская крыса. Крыс никто не любит, но все боятся. Поверьте моему опыту: это очень приятно, когда ты понимаешь, что тебя боятся.
Старичок прижал ладонь к губам, прикрывая гнилые зубы, и захихикал. Что-то неприятное было в голосе и поведении этого маленького щуплого сутуловатого старичка с острым носиком и юркими бесцветными глазками. После каждой сказанной фразы он подобострастно заглядывал Никонову в глаза, пытаясь угадать реакцию на свои слова. Его близорукие глазки щурились, а взгляд пиявкой впивался в лицо собеседника.
— Прошу вас следовать за мной, — Левин завёл Вячеслава в служебный кабинет и предложил сесть за стол, взял с полки папку, развязал тесёмки.
— В этой папочке, дорогой мой, восемнадцать документиков, с которыми вы должны ознакомиться. На последней страничке каждой инструкции собственноручно напишите «Ознакомлен», поставьте дату и подпись, — старичок ласково погладил папку, раскрыл её и протянул Никонову кипу документов. — Здесь всё, что изобретено человечеством для государственной и вашей личной безопасности. Прочтите внимательно. Я вас оставлю минут на сорок. Я только получу ваше удостоверение и сей же момент вернусь.
Большая часть инструкций Никонову была знакома ещё по заводу, но были и новые. Некоторые из них казались просто нелепыми.
Левин, как и обещал, вернулся ровно через сорок минут. Аккуратно сложив подписанные Никоновым бумаги в папку, он заглянул Вячеславу в глаза и продолжил инструктаж:
— Вы, батенька, понимаете, что все жизненные коллизии в инструкции не впихнёшь. Я хочу вам дать пару советов. Начнём с удостоверения. Оно подписано председателем Совета Министров Алексеем Николаевичем Косыгиным. Таких удостоверений в министерстве всего девять, включая трёх заместителей министра, ваше за номером восемь. Чувствуете, какое доверие вам оказано? А теперь совет первый: упаси вас Бог по забывчивости сдать его вместе с верхней одеждой в раздевалку. В вашем документе есть следующая запись: «Всем советским, административным и хозяйственным органам, всем гражданам СССР оказывать содействие и помощь предъявителю данного удостоверения». Так вот, я вам не советую когда-либо пользоваться этим правом. Совет номер два: никогда не пользуйтесь правом на бесплатный проезд на городском транспорте. Копейки вас не утянут, а махать лишний раз такими корочками перед носом кондуктора не советую. Вот, батенька, и всё, что я хотел вам подсказать. Ваше право — прислушиваться к моим словам или нет, но за утерю удостоверения вы несёте уголовную ответственность.
— Вы меня пугаете, — улыбнулся Никонов.
— Да, батенька, назвались груздем — будьте любезны залезать в кузов. Ваш паспорт и удостоверение я занесу вам часика в три, а сейчас, — Левин встал и протянул Вячеславу руку. — Желаю вам успешно освоиться в нашем непростом заведении. Будет нужда — заходите, мой кабинет рядом — за стенкой. Вы знаете, где сидит начальник ГППУ Щукин Валентин Александрович?
— Нет, не знаю.
— Подниметесь на третий этаж, повернёте налево. Вторая дверь на левой стороне. Он ждёт вас.
Начальник главного планово-производственного управления Валентин Александрович Щукин встретил Никонова с нескрываемой радостью:
— Наконец-то в моём отделе появился человек с производства. Я вполне серьёзно говорю. Присаживайтесь, Вячеслав Владимирович. Вы слышали байку о том, каков кадровый состав в любом министерстве?
— Нет, не слышал.
— Абсолютное большинство — «Воры», «Доры», «Жоры» и «Лоры», то есть высоко ответственные работники, дети ответственных работников, жёны ответственных работников, любовницы ответственных работников. И это, к сожалению, правда. Я сам пришёл с производства, и первое время мне часто казалось, что я говорю со многими служащими на разных языках. Для «Жор» и «Лор» понятие «дефицит» означает не что иное, как отсутствие в буфете красной икры, и не более. А пытаться объяснять им, что такое технологический цикл, так же бесполезно, как объяснять орангутангу, почему самолёт железный, а летает.
— Простите, Валентин Александрович, но у меня появляется желание бежать отсюда.
— Кто вас отпустит? Вы член партии, вам, как и мне, доверен ответственный участок работ. Так что терпите. Скажу вам по секрету, время жён и детей уходит в прошлое, — Щукин снял телефонную трубку: — Виталий, собирай народ. Я с Никоновым спускаюсь в диспетчерскую. Не робейте, Вячеслав Владимирович, у вас перед ними есть один главный козырь — вы прошли путь от станка до главного конструктора, и вам вешать лапшу на уши не так-то просто, а нам двоим вообще невозможно. Мне было намного трудней — я приехал в Москву из Иркутска, для меня московская речь и та была в новинку. Привёл меня Финогенов в этот кабинет и сказал: «Плыви. Выплывешь — хорошо, сожрут — обижайся на себя». Третий год работаю — как видишь, не съели.
Знакомство с коллективом диспетчерской службы было прервано звонком референта министра. Никонова вызывали, как сказала секретарь, на ковёр к Сергею Алексеевичу.
Последний раз Никонов встречался с министром в шестьдесят седьмом году. В этот раз Зверев показался ему сильно уставшим и постаревшим. Он указал Вячеславу на стул и без предисловий начал:
— Даю тебе три дня на знакомство, затем бери своего диспетчера — начальника третьего главка — и езжайте в Загорск. Графики работ по космосу возьми под ежедневный контроль. И вот ещё что: я назначил тебе консультанта, Петра Ильича Иванова. Он проработал в должности начальника производства министерства тридцать два года. Знает наше хозяйство до последней нитки. Постарайся подружиться с ним и на первых порах без согласования с Ивановым не принимай самостоятельных решений. От твоих предложений зависят мои решения. Ты понял?
— Понял, Сергей Алексеевич.
— Тогда иди работай. Слушайся Щукина. Он, как и ты, молод, но достаточно грамотен и опытен.
— Спасибо за советы, Сергей Алексеевич.
Выйдя из приёмной министра, Никонов решил ознакомиться с диспетчерской. Это была довольно просторная комната с телетайпом в углу. Она предназначалась для связи с заводами и организациями министерств и ведомств. Пока Никонов рассматривал комнату, в диспетчерскую вошёл главный диспетчер Комаров.
— Как вас встретил министр? — спросил он.
— Получил первое задание, — ответил Никонов. — Виктор Тимофеевич, скажите, где моё рабочее место?
— Ваш кабинет №203, по коридору четвёртая дверь. Пока вы были у министра, поступило указание поставить к вам в кабинет ещё один стол — для консультанта. Он ждёт вас в вашем кабинете.
— Спасибо. Я пойду?
Они вместе вышли из диспетчерской. В коридоре Комаров взял Никонова за локоть и тихо зашептал:
— Вячеслав Владимирович, вы ведёте всю оборонку. Для этого вам подобраны восемь диспетчеров. Я же веду только гражданскую аппаратуру и товары народного потребления, у меня три диспетчера. Тем не менее, я — начальник отдела и главный диспетчер. Все кадровые, административные и хозяйственные вопросы приходится решать мне. Вы понимаете, о чём я говорю?
— Понимаю.
— Вы — мой заместитель. Я не собираюсь лезть в вашу работу, но, тем не менее, прошу вас запомнить: ваши успехи — это наши успехи, а ваши проколы — это только ваши проколы.
— Довольно интересная установка, — улыбнулся Никонов.
— Не люблю темнить. Принимайте такую, какая есть. Желаю вам и нам успешно сработаться. Вот ваш кабинет, Вячеслав Владимирович.
Кабинет оказался маленьким и довольно тесным. Метра два шириной, с встроенными в стенку шкафами — один служил раздевалкой, за второй дверкой оказался большой сейф. Небольшой стол с полумягким креслом стоял у окна. В правом углу стола красовались три новеньких телефонных аппарата, на одном из них — герб Советского Союза. У противоположной стены, рядом с входной дверью был ещё один стол. За ним сидел пожилой седой человек, высокого роста, в чёрном костюме и чёрном в белый горошек галстуке. Строгий костюм, подчёркивая бледное морщинистое лицо, придавал старику торжественный вид. На его столе скромно стояли телефонный аппарат, маленькая чашечка кофе и массивная стеклянная пепельница, наполовину наполненная окурками, рядом с которой лежала раскрытая газета. Заметив взгляд, брошенный Никоновым на пепельницу, старик взял её и медленно вытряхнул окурки в стоящую под столом урну, после чего, не вставая из-за стола, неожиданно бодрым голосом заговорил:
— Здравствуй, Слава, моя фамилия Иванов, зовут Пётр Ильич, я старый ворчун и имею свои привычки. Одна из них — я много курю, и притом в кабинете. Надеюсь, ты разрешишь мне это делать? Тем более что у нас в кабинете отличный кондиционер — Витька Комаров расстарался.
— Не возражаю, я и сам курящий.
— Вот и хорошо. Значит, ты пришёл с Красногорского завода?
— Верно, — подтвердил Никонов.
— Я бывал на вашем заводе. Отличное предприятие.
— Было отличное, но теперь, с приходом нового директора, мне кажется, завод ждут большие потрясения.
— Из-за чего именно?
— Новый директор решил большую часть изделий, притом самых выгодных для завода, передать Загорску. Неужели министру не жаль передавать налаженное производство? Я не критикую, я пытаюсь понять.
— Хорошо, что не критикуешь, и хорошо, что хочешь понять. Давай разберёмся вместе. Во-первых, Загорский завод не слабее вашего ни в оборудовании, ни в квалификации кадров. Во-вторых, директор завода Панфилов двадцать лет руководит своим производством и, что очень важно, не собирается с завода уходить. На Красногорском заводе совсем другая картина: за десять лет сменилось три директора и пришёл четвёртый. Несчастье завода в том, что он расположен в двадцати километрах от Кремля. Это отличный трамплин для варягов.
— Смена директоров, по-моему, в прямой компетенции министра.
— Не скажи. Есть властители и позубастей. Устинова на ваш завод поставил его дядя, Дмитрий Фёдорович, а он секретарь ЦК КПСС, против него не пойдёшь. Воронина из Свердловска привёз Алексей Николаевич Косыгин. Трифонова — Финогенов с Конотопом. Теперь посмотрим с другой стороны. Оставив на вашем заводе две-три номенклатуры, министр значительно облегчает новому директору задачу управления заводом.
— Вы забываете, что, кроме директора, на КМЗ двадцать тысяч квалифицированных рабочих и шесть тысяч инженеров и техников, — возразил Вячеслав.
— Ты прав. Вот и подумай, чем загрузить завод так, чтобы люди не страдали, — Иванов посмотрел на часы. — Извини. Мне пора домой — принимать пилюли, а тебе в первый отдел на прописку. Продолжим наше знакомство завтра. А пока будь здоров, — Иванов поднялся из-за стола.
Проводив консультанта, Никонов направился в первый отдел. Возвращаясь, он встретил у двери своего кабинета ожидавшего его Левина. Тот протянул Вячеславу новенькое удостоверение.
— Вот вам ваш вездеход. И помните мои советы: берегите его пуще глаз. Потеряете — бед не оберётесь.
— Напрасно беспокоились, я мог бы и сам к вам зайти, — ответил Вячеслав и услышал за дверью кабинета телефонный звонок. Он быстро вошёл в кабинет и снял трубку. В трубке раздался знакомый голос Маслюкова:
— Здравствуй, Вячеслав Владимирович. С прибытием тебя.
— Спасибо, Юрий Дмитриевич.
— А спасибо-то за что? Я тебя не поздравляю, а наоборот — выражаю своё сочувствие.
— Что же вы все меня сегодня пугаете? Только что Левин пугал, сейчас вы.
— Левин? Это какой Левин?
— Из режимного отдела.
— Наш запечный сверчок?
— Вы правы: он действительно чем-то напоминает сверчка, — усмехнулся Никонов.
— Его служба такая. Сидит себе в уголке за печкой, строчит тихонько, а его трескотню во всём доме слыхать. Понял?
— Понял, Юрий Дмитриевич.
— Я тебя, Вячеслав, не пугаю, а предостерегаю. Нынче тебя от земли оторвали и вверх бросили. Теперь тебе ничего не остаётся, как учиться ходить по натянутому на высоте канату. Видал в цирке канатоходцев? У них в руках шест-балансир. У нас такого шеста нет, наш балансир в голове. Один неверный шаг — и полетишь в пропасть. Вот почему я тебя не поздравляю, а сочувствую. Я собственно вот по какому вопросу звоню. Я вчера был в Загорске. Гриша Белый передаёт тебе пламенный привет и просит тебя приехать к ним на завод. Ты ему не отказывай.
— Спасибо за привет. Я в понедельник собираюсь к ним поехать, меня об этом сегодня Зверев просил.
— Что ты говоришь? Пришёл в твой кабинет и попросил? — воскликнул Маслюков. В его голосе зазвучала издёвка.
— Нет, почему же, вызвал и…
— Ах, всё-таки вызвал? — прервал его Юрий Дмитриевич. — Вызвал — значит, не попросил, а дал поручение. По отношению к министру забудь слово, «просил». Министр подчинённых никогда не просит, министр даёт им поручение или указание.
— Господи, неужели так важно: просил или поручил? — взмолился Никонов.
— Важно. А ещё важнее запуск изделий в Загорске, разберись и помоги мужикам. Договорились?
— Договорились, Юрий Дмитриевич. Спасибо за предупреждение.
— Кушайте на здоровье. И не стесняйся, будут трудности — заходи, я на четвёртом этаже сижу, — в трубке раздались короткие гудки.
Оставшись один, Никонов закурил сигарету, затянулся и тихонько выругался:
— Во, блин, попал. Без доклада не входи, без доклада не уходи, шаг шагнёшь — пропадёшь, и каждый норовит тебя, в порядке дружеского совета, мордой об стол пошваркать. Нет, ребята, так не пойдёт. Мне поводырей не надо. Я уж как-нибудь сам научусь по вашим канатам ходить. А не получится — жалеть не буду. В нашей стране пока безработицы нет.
Докурив сигарету, Никонов посмотрел на часы. Время приближалось к шести вечера. Первый рабочий день подходил к концу. Никонов позвонил в диспетчерскую.
— Виктор Тимофеевич, разъясните, кому мне доложить о том, что я ухожу?
— Идите, я сообщу дежурному диспетчеру. Советую вам ключ от кабинета сдавать ему же.
— Спасибо, Виктор Тимофеевич, и до свидания.
«Вот уж действительно, страна советов», — подумал Вячеслав, выходя из здания на площадь Маяковского.
На площади рядом с памятником Маяковскому примостилась большая новогодняя ёлка, украшенная мишурой и бумажными полуметровыми хлопушками. С двух сторон её освещали лучи прожекторов. На фасадах Театра оперетты и ресторана «Пекин» весело мигали огнями гирлянды разноцветных ламп, зазывая посетителей. Но проходящие мимо не обращали внимания на эту пёструю красоту, а стремились поскорее скрыться в метро. С трёх сторон к угловому зданию с горящей неоновым цветом буквой «М», обгоняя друг друга, стекались ручейки людей.
Вячеслав не спеша направился к станции метрополитена и сам не заметил, как поддался общей центростремительной силе и с нарастающим ускорением влился в поток.
Дома Никонова ждали сразу два сюрприза. Первый преподнес сын. Подождав, когда отец разденется и умоется с дороги, он достал из портфеля свой дневник, небрежно бросил его на стол и молвил:
— Папа, тебе надо расписаться в дневнике.
— Что там? Неужели приглашение в школу на новогоднюю ёлку?
— Не знаю. Смотри сам на последней странице.
   На последней странице стояли отметки за первое полугодие. К радости Вячеслава Владимировича, по всем предметам в дневнике красовались пятёрки.
— Спасибо, сынок, порадовал отца. Проси подарок.
— Зачем? Ты же сам меня учил, что вы с мамой стараетесь на работе для того, чтобы принести в семью побольше денег. А я должен стараться хорошо учиться, чтобы приносить побольше денег в дом в будущем.
— Когда я мог сказать тебе такую чушь?
— Когда я учился во втором классе и получил по чистописанию сразу два кола.
— Ты, очевидно, неправильно истолковал мои слова. Я говорил о том, что, пока ты ходишь в школу, тебе надо стремиться получить как можно больше знаний, для того чтобы в будущем ты мог выбрать себе любую профессию.
— А что тут выбирать? Пойду работать туда, где больше платят.
— Дима, что ты говоришь? — Никонов насторожился. — У тебя действительно нет никаких желаний?
— Почему нет? Помнишь, когда мне было восемь лет, мы все вместе ездили отдыхать в Ялту?
— Помню.
— Там меня звали сниматься в кино, а вы с мамой меня не пустили, помнишь?
— Не пустили потому, что ты болел бронхитом. Мы и в Ялту-то поехали, чтобы подлечить тебя.
— Ладно, что было, то было, но с тех пор я мечтаю стать актёром.
— Чтобы стать актёром, нужен талант, а у тебя его нет.
— Почему нет? Ты же сам говорил, что я неплохо декламирую стихи. Ты ещё утверждал, что я в тебя пошёл.
— Для того, чтобы стать хорошим актёром, одних стихов мало. Ну-ка, присядь. Давай обсудим эту тему.
— Не хочу я ничего обсуждать. Вот если по окончании школы меня не примут в Театральный институт, тогда я пойду учиться туда, куда ты мне укажешь, и давай закроем эту тему.
— Согласен. Но один совет я могу тебе дать?
— Можешь.
— Для того, чтобы понять и оценить свои способности, советую тебе записаться в школьную самодеятельность.
— У нас в школе нет драмкружка.
— Запишись в заводской клуб, там драмколлективом руководит Юрий Николаевич Васильев. Актёр малого театра, мой друг.
— В клуб меня не примут, там берут только рабочих завода.
— Давай я поговорю с Юрием Николаевичем, чтобы он тебя принял.
— Не надо.
— Почему?
— Ты же сам мне говорил, что Васильев отговаривал тебя поступать в Театральный институт.
— Что из того? У меня была другая ситуация. У меня в те годы уже была семья, ты и ряд других обстоятельств.
— Выходит, я виноват в том, что ты не пошёл в актёры?
— При чём здесь ты? Если хочешь знать, больше всего меня пугало то, что актёры, даже очень талантливые, помногу лет бывают невостребованы ни в театре, ни в кино. Например, тот же Володя Ивашов — за двенадцать лет всего две роли в кино. Могу привести ещё десяток примеров подобных судеб. Ты знаешь мой характер, я без работы и недели не проживу. Так что можешь успокоиться, ты здесь не при чём. Лучше скажи, где мама?
— Она пошла в магазин за хлебом.
— А ты не мог сходить?
— Мог, но она сказала, что хочет отдохнуть от телефонных звонков. Да, папа, к тебе забегал дядя Арнольд и принёс какую-то шапку. Сказал, что привёз её из Мурманска, что стоит она шестьдесят пять рублей. Велел тебе её примерить и, если она тебе подойдёт, просил позвонить ему и приготовить деньги. Он сидит без копейки.
— Какую шапку? — переспросил Никонов-старший.
— Откуда я знаю? Вон она, на вешалке, завёрнутая в газету.
Вячеслав Владимирович достал свёрток. В нём лежала новенькая тёмно-коричневая пыжиковая шапка. Он давно мечтал о такой, но в московских магазинах её можно было достать исключительно по великому блату, и  то за сто шестьдесят рублей. Такая цена была Никоновым явно не по карману. Вячеслав Владимирович надел дефицитный головной убор и направился к зеркалу в прихожей. В этот момент входная дверь распахнулась, и вошла жена. Бросив на мужа оценивающий взгляд, она воскликнула:
— Ну, красавец! С такой шапкой все девки в округе будут твои.
— Что, Людочка, тебе не нравится?
— Почему же? Очень даже нравится. Но где мы возьмём столько денег на неё? Опять полезем в долги? — спросила жена, раздеваясь.
— Дима сказал, что шапку привёз Изя из Мурманска, и стоит она недорого.
— Недорого это сколько?
— Всего шестьдесят пять рублей.
Людмила Александровна подошла к мужу, поцеловала его в щёку.
— Поздравляю тебя с первым днём работы на новом месте. А в то, что такая шапка стоит всего шестьдесят пять рублей, я не верю. Дима наверняка ослышался.
— Ничего я не ослышался, — огрызнулся сын.
— Тогда покупаем. Она тебе очень идёт, ты давно мечтал о такой. Завтра поедешь в ней на работу.
— Мам! Дядя Изя сказал, что деньги за шапку ему нужны сегодня, — напомнил сын.
— Дима, я тебе запретил называть дядю Арнольда Изей, — строгим голосом напомнил отец.
— Ты сам его так называешь, — ответил Димка.
— Мне можно, он наш друг детства. Но не вздумай при нём назвать его Изей.
— Ладно, не буду.
— Мальчики, кончайте пререкаться. Марш в ванную мыть руки — и за стол, — раздался с кухни голос матери.
Вячеслав Владимирович направился к телефону, снял трубку, но зуммера не было.
— Димка, ты сломал телефон? — спросил он сына.
— Ничего я не ломал — нужен он мне больно. Чуть что — сразу Димка. Может быть, мама его отключила.
— Люда, зачем ты отключала телефон? — поинтересовался Вячеслав Владимирович, вставляя штекер в розетку.
Людмила Александровна вошла в комнату, на ходу вытирая вымытые руки.
— Сегодня на заводе объявили приказ о твоём назначении, и наш телефон как с цепи сорвался. Я целый день не могла отойти от него. Звонки за звонками: и знакомые, и незнакомые. Все звонят, тебя поздравляют, желают тебе успехов на новом месте. Один Юрка Куликов позвонил и сказал: «Передай Славке мои соболезнования и скажи, что зря он струсил и сбежал с завода».
— Надеюсь, ты ему объяснила, что моего согласия никто не спрашивал? Был приказ министра.
— Объясняла, но Юрка не поверил.
— И напрасно.
— Успокойся, Славик, Юрка есть Юрка. Садись ужинать.
Зазвонил телефон.
— Сидите, кушайте, я возьму трубку, — Людмила направилась к телефону. — Алло. Да. Кто его спрашивает? Добрянский? — Людмила взглянула на мужа. Тот пожал плечами, давая понять, что не знает такого. — Простите, но он только что приехал с работы и принимает ванну. Хорошо, спасибо. Я всё ему передам. До свидания, — она положила трубку.
— Не знаю я никакого Добрянского, — попытался оправдаться Вячеслав Владимирович.
— Вот и хорошо. Я ему сказала, что ты принимаешь ванну, а ты даже руки не вымыл. Какой ты пример сыну подаёшь? Иди умойся. Ты же с дороги.
Никонов-старший, не желая спорить с женой, встал из-за стола и пошёл умываться во второй раз.
— Мам, а врать тоже нехорошо, — защитил отца сын.
— Ты о чём, сынок? — притворяясь непонимающей, поинтересовалась она.
— О том, что папка принимает ванну. И потом он умылся сразу, как пришёл домой.
Вновь зазвонил телефон.
— Да что же за наказание сегодня! — возмутилась Людмила. — Я сейчас выкину этот телефон.
— Мам, давай я возьму трубку.
— Сидите, кушайте. Я сам подойду, — сказал отец, на ходу вытирая руки. — Алло. Да, я. Добрый вечер, Лев Алексеевич. Нет, с телефоном всё в порядке, просто такой вечер — сплошные звонки. Слушаю вас.
— Поздравляю тебя с вступлением в должность.
— Спасибо, но мне кажется, что в таких случаях лучше принимать соболезнования.
— Ты не прав. Лучше вступить в новую должность, чем в кучу свежего навоза.
— Если рассматривать моё назначение в таком аспекте, то вы, безусловно, правы.
— Именно в таком, Вячеслав Владимирович. Завтра с самого утра явишься ко мне, надо срочно разбираться с тракторами.
— Понял, Лев Алексеевич, зайду.
— Значит, до завтра. Жду тебя в десять.
— До свидания.
Никонов вернулся к столу.
— Папа, тебе теперь по всей стране придётся ездить?
— Наверно, придётся, сынок.
— Здорово. И за границу тоже?
— Нет. За границу мне нельзя.
— Почему?
— Не положено, и вообще, сын, чем меньше мы будем болтать о моей работе, тем лучше.
Не успели Никоновы закончить ужин, как раздался звонок в дверь. На пороге стоял Ильчикес.
— Привет. Как тебе шапка? — сходу спросил Арнольд.
— Очень понравилась. Проходи, Арик, раздевайся, ты как раз вовремя пришёл. Мы ужинаем, садись с нами.
— Не могу, меня на улице дама ждёт. Люся, гони шестьдесят пять рублей, и я побегу.
Людмила Александровна засуетилась в поиске кошелька.
— Это не по-товарищески, Арнольд. Пригласи свою даму. Познакомимся, посидим, попьём чайку.
— Успеешь ещё познакомиться. Люся, если нет всей суммы, дай пока четвертной, остальные отдашь с получки.
— Извини, Арик, у нас только пятьдесят рублей.
— Тогда дай рублей двадцать, остальные потом.
— Возьми все пятьдесят.
— Нет, хватит двадцати. Вам самим ещё надо дотянуть до пятнадцатого. Всё, братцы, я побежал. Встретимся в субботу. Расскажешь, как на новом месте устроился. Договорились?
— Договорились. Спасибо тебе, Арнольд, я позвоню.
Проводив друга, Вячеслав Владимирович отозвал супругу на кухню и, чтобы сын не слышал их разговора, прикрыл дверь.
— Людочка, у нас действительно осталось только тридцать рублей?
— Ты же знаешь, я с аванса купила Димке спортивный костюм. Старый ему уже стыдно надевать.
— Тогда, может быть, стоит отказаться от шапки? Скоро у сына день рождения. Мы же не оставим его без подарка.
— Не волнуйся, найдём денег и на подарок.
— Но тебе же придётся опять в долги влезть.
— Займу у девчонок на работе, ничего со мной не случится. Упускать такую дешёвую пыжиковую шапку — да ни за что на свете! Тебе она так идёт.
— Спасибо. Мне она действительно очень понравилась.
— Вот и хорошо.
Снова зазвонил телефон. Сын снял трубку и через секунду крикнул:
— Папа, тебя к телефону. Возьми трубку на кухне. Мама, иди скорей, по телеку «Щит и Меч», вторая серия начинается.
Никонов снял трубку:
— Слушаю.
— Добрый вечер, товарищ Никонов, — раздался в трубке женский голос. — С вами говорит первый секретарь горкома партии Ващёкина Майя Леонидовна.
— Добрый вечер, Майя Леонидовна. Слушаю вас.
— Скажу честно, когда я писала по требованию министерства на вас характеристику, я не подозревала, что речь идёт о такой высокой должности, но я рада вашему назначению. Я хочу поздравить вас с высоким государственным постом, пожелать вам успехов и прошу не забывать, что горком партии, рекомендуя вас на работу в министерство, рассчитывал на то, что вы не забудете родной завод и родной город, а также будете помнить, кто давал вам рекомендацию.
— Спасибо, Майя Леонидовна, за поздравление. Я уверяю вас, что я был, есть и остаюсь жителем города Красногорска.
— Я запомню ваши обещания, у меня отличная память. Желаю вам успеха, товарищ Никонов.
— Спасибо, до свидания.
— Пап, скоро ты там? Кино уже идёт.
— Иду-иду, — отозвался отец, и вся семья Никоновых разместилась на диване и устремила взоры на телеэкран.
На следующий день ровно в десять часов Вячеслав Владимирович вошёл в кабинет заместителя министра товарища Воронина Льва Алексеевича. Воронин торопился в Госплан, поэтому разговор был коротким. Он поручил Никонову в течение недели ознакомиться с документацией на трактор К-701, подготовка к производству которого ведётся на Кировском заводе в Ленинграде, и дней через десять поехать на завод проверить ход освоения его в производстве, а в конце января вместе с заместителем министра Мордасовым съездить в Минск на открытие нового завода по производству фотоаппаратов в городе Вилейка.
— Постарайся, Вячеслав Владимирович, своим хозяйским взглядом оценить фактические мощности построенных цехов и сборочных линий. Имей в виду: минчане умеют принимать гостей и любят приукрашивать свои успехи. Помни, директор завода товарищ Зыль — родственник секретаря компартии Белоруссии товарища Машерова. Будь осторожен и внимателен.
Вернувшись в кабинет, Никонов вызвал к себе всех подчинённых ему диспетчеров.
— В понедельник я и Хлихатовский едем в Загорск. Прошу вас подготовить графики по заводу.
— Я уже подготовил, — ответил Хлихатовский.
— Теперь товарищ Серов. Вы ведёте пятый главк?
— Так точно, — по-военному громко ответил подтянутый молодой человек.
— Как идёт подготовка производства трактора К-701?
— Все смежники получили задания обеспечить поставку в первом квартале. Пока срывов нет.
— Вы хорошо знаете конструкцию трактора?
— Не очень. Я, до прихода в министерство, служил в генеральном штабе и больше знаком с танками.
— Получите в главном техническом управлении ТЗ на К-701, и давайте ознакомимся с ним. Вы знаете, что такое ТЗ?
— Простите, не очень.
Никонов заметил, как Хлихатовский и Мартыненко переглянулись.
— ТЗ — это техническое задание. Оно содержит основные технические и конструктивные отличия нового изделия от старого, — стараясь быть серьёзным, объяснил Никонов. — В общем, принесите ТЗ, и мы с вами вместе разберёмся, а через неделю поедем в Ленинград на Кировский завод и пощупаем изделие на месте.
— Слушаюсь, — Серов вытянулся по струнке.
Хлихатовский не выдержал и засмеялся.
— Владимир Ильич, тебе ещё одно задание. Подними планово-экономические параметры завода в Вилейке, сам ознакомься и меня ознакомь. Нам скоро придётся ехать в Минск на открытие завода.
— Я уже готовлюсь. Мордасов позавчера звонил Щукину и просил нас подготовиться к поездке. Через пару недель я выложу вам все параметры на блюдечке с золотой каёмочкой.
— Вот на блюдечке с каёмочкой не надо. Принесёшь мне ТЭО, я сам попробую разобраться. Ты знаешь, что такое ТЭО?
— Я-то знаю.
— Вот и прекрасно, вместе и познакомимся с ним. Всё. Сейчас придёт Иванов, мне с ним надо посоветоваться.
Все вышли из кабинета. Хлихатовский неожиданно вернулся.
— Вячеслав Владимирович, я понял так, что вы на меня обиделись?
— Нет, не обиделся, но хочу тебе сказать, что смеяться над незнанием товарища нехорошо, тем более что ты старше его на пятнадцать лет, прошёл завод. Возьми над ним шефство и поделись с ним своим опытом.
— Вы это серьёзно? Этот мальчик окончил МАДИ, а в машинах ни в зуб ногой. Его папа… Вы знаете, кто его папа? Его папа первый секретарь горкома в Подольске. Так вот, папа устроил его на работу в генштаб, там его покрутили полгода и сплавили нам. Советую вам передать пятый главк Водовозову, а Серова переведите на телетайп — старшим. Ему там самое место.
— Но у Водовозова есть один главк, четвёртый.
— Эти главки родственные, и ведёт их один заместитель министра — Страхов. У меня тоже два главка — второй и третий, а замминистра один — Мордасов.
— Почему же ты раньше не предложил этот вариант Комарову?
— Предлагал. Комаров боится. А вам терять нечего — вы человек новый, вам пока всё позволено. Я вам серьёзно советую. Трактор К-701 на контроле у самого председателя Совета Министров Косыгина. Наплачемся мы с этим мальчиком. Я вам скажу, Юрка сам хочет уйти в диспетчерскую на телетайп. Терять ему нечего, денег у папы хватает. И по должности он станет начальником сектора — для неграмотных даже престижней, чем какой-то диспетчер. Давайте я с ним ещё раз поговорю на эту тему.
— Подожди, я посоветуюсь с Комаровым и тогда решу, а пока, прошу, не смейся над ним так откровенно и, по возможности, помогай ему.
— Хорошо. Будем помогать. Только вряд ли это пойдёт на пользу нам и министерству.
Хлихатовский вышел из кабинета, а через пять минут в кабинет вошёл Иванов. Поздоровавшись, он разделся, повесил пальто в шкаф, аккуратно причесал остаток седых волос, сел за стол и закурил сигарету.
— Отчего вы, милейший, такой задумчивый? Уже успели хлебнуть из министерской чаши?
— Вы правы, ещё полдня не прошло, а уже три командировки намечено и, как я понимаю, все не просто ознакомительные.
— Это отлично. С места в бой, а в бою определяется характер. Сразу станет ясно, в тот ли воз тебя впрягли, и ты поймёшь, по силам ли тебе такая ноша. Я тебе вчера, кажется, говорил, что, когда мы с Сергеем Алексеевичем рассматривали кандидатов на это место, я поддержал твою кандидатуру. Иными словами — взял на себя ответственность за тебя. Только не говори, что ты меня об этом не просил. Тебя утвердили, значит, я должен вывернуться наизнанку, но сделать из тебя настоящего главного специалиста. Будем считать, что с приборостроительными заводами ты знаком. Когда поедешь в Ленинград, я составлю тебе программу, которая поможет понять особенности предприятий тяжёлого машиностроения. После того, как поймёшь различия между ведомствами, поедешь в Ижевск, посмотришь оружейное производство, понюхаешь настоящего пороха. Так, шаг за шагом, в течение полугода, без отрыва от основной работы, я посвящу вас, милейший, во все тайны нашего дворца. Вам повезло, что вы застали меня ещё живым. Мало кто из моих соратников дожил до моих лет.
— Попали под сталинские репрессии? — поинтересовался Никонов.
— Ты, я вижу, газет начитался? Не верь им. Весь секрет в том, что в каждом человеке сидит вирус вседозволенности, и с приходом человека к власти, не важно к какой, этот вирус начинает развиваться и захватывает его всего. Ты бывал хотя бы раз в ресторане?
— Конечно.
— Когда ещё раз пойдёшь, обрати внимание на швейцара — сколько в нём гордости! А почему? У него власть. Хочу — впущу, хочу — скажу «нет местов», а хочу — молча захлопну дверь перед твоим носом. А теперь представь себе, какой соблазн испытывает, например, директор завода или министр. Взять хотя бы ваш завод. Был у вас директором некий Скаржевский. Приказал он строителям построить двухэтажный дворец пионеров. Построили. Скаржевскому дворец понравился, и приказал он директору клуба выделить детишкам для занятий комнатку в клубе, а сам с семьёй переехал жить в этот дворец, и жил в нём пять лет, пока кто-то на него не донёс куда следует. На суде он оправдывался: это всё наговоры, я не виноват, я хотел немного обжить домик и отдать его детям. Дали ему семь лет лагерей. А недавно я слышал, что Скаржевского реабилитировали и назначили ему пенсию как пострадавшему от сталинских репрессий. Вот ещё пример. В сорок восьмом году тогдашний директор Азовского завода Горовой купил для заводчан корабль, под видом плавучего дома отдыха трудящихся завода. В министерстве его инициативу поддержали, дали денег. Через неделю приходит в министерство телеграмма, что корабль при ходовых испытаниях попал в шторм, разбился о скалы и восстановлению не подлежит. Из персонала никто не пострадал. В министерстве прочитали телеграмму и облегчённо вздохнули: хрен с ним, с кораблём, главное, никто из людей не пострадал. Следующим ходом на заводе был составлен акт о том, что корабль подлежит списанию как металлолом, по цене десять рублей за тонну. Горовой оплатил в кассу двести восемьдесят рублей — стоимость металлолома — из своего кармана и выкупил списанный корабль в собственность. Вот как убивает людей синдром вседозволенности. Через пару лет афера раскрылась. Дали ему десять лет, в те годы это был максимальный срок за мошенничество. Горовой умер в колонии, корабль остался цел и невредим, бегает по морю до сих пор, а потомки Горового добиваются от правительства возврата корабля, являющегося личной собственностью семьи покойного. И таких жертв сталинского режима я за сорок шесть лет работы встречал немало.
— Но были же и невинные жертвы? — напомнил Вячеслав.
— Были. Не ошибается тот, кто ничего не делает.
— Вы ещё вспомните сталинский лозунг «Лес рубят, щепки летят». По-моему, эта формула сама по себе уже кощунственна.
— В таком случае, я приведу тебе более страшный пример. Историю эту мне поведал мой бывший зам, шитько, царствие ему небесное. Дело было во Владивостоке. Сидит он на совещании у товарища Блюхера. Слышал такую фамилию?
— Читал в газетах.
— То, что я тебе расскажу, в газетах никогда не напишут. На совещание собралось человек тридцать. Сидят, ждут почти час. Наконец входит Блюхер и, не обращая ни на кого внимания, подходит к телефону и требует соединить его с комдивом Селезнёвым. Дождался, когда его соединили и как заорёт: «Ты что, такой-сякой, делаешь? Распустил, твою мать, своих офицеров! Подлец! Я тебя под трибунал отдам. Полчаса назад прямо перед штабом на меня натолкнулся офицер твоей части. Бежит, как шпана, шинель нараспашку, пуговицы на воротничке гимнастёрки расстёгнуты, честь мне, мерзавец, не отдал. Я окликнул его, а он даже не отреагировал, мерзавец. Что мне прикажешь с таким разгильдяем делать? Я достал пистолет и пристрелил его как собаку. Мои телохранители бросили его труп в подворотню. Забери его немедленно. Ещё раз увижу подобное — приеду в дивизию и расстреляю тебя перед строем». Бросил он телефонную трубку, сел на своё место и, как ни в чём не бывало, спокойным голосом открыл совещание. Вот до чего доводит человека вседозволенность! Но это ещё не всё. Через год он издал указ о создании Приморской республики во главе с собой. В тридцать восьмом году Блюхера расстреляли, и правильно сделали. Я не приврал ни слова. Смотри, товарищ Никонов, не поддайся этой болезни. Лучше отруби себе руку, если она потянется в народный карман.
— Мне это не грозит. Я простой госслужащий.
— Кто тебе это сказал? Ты после министра и его заместителей третье лицо в министерстве. Маслюков, Щукин и ты — вот кто определяет стратегию, планирует и контролирует работу тысячи предприятий. От вас, а в большей мере от Маслюкова и тебя, зависит судьба не только заводов, но и миллионов людей. Я, Вячеслав Владимирович, настаиваю на том, чтобы вы это запомнили на всю жизнь. Вы и только вы сидите у пульта управления. Ты обязан своим сердцем чувствовать, а мозгами предвидеть ход производства. Вот твоя задача. Доложить министру о том, что такой-то завод, по вине такого-то завода, сорвал сдачу изделия, и его референт сможет. Посмотрит утром сводку и отрапортует. А после этого министр позвонит Щукину и задаст вопрос: «Куда твой Никонов смотрел? Он что у тебя, спит под шапкой или он такой глупый, что не мог раньше разобраться и проинформировать меня?» — Пётр Ильич закурил очередную сигарету. Никонов заметил, как от волнения дрожат его руки, — Когда ты, Вячеслав Владимирович, готовишь справку министру о возможном срыве какого-то, стоящего на особом контроле министра изделия, то в голове у тебя должен быть готов ответ на три вопроса. Что или кто явилось причиной отставания? Что необходимо сделать, чтобы избежать срыва сроков сдачи изделия? И, если срыва избежать невозможно, то какие необходимо принять меры, чтобы наверстать упущенное, какими силами и в какие сроки? Для этого ты, дорогой мой, должен вплотную работать с главками. С первых дней дать им понять главное: что ты не позволишь вешать тебе лапшу на уши, а при необходимости в состоянии сам разобраться в истинных причинах грозящего сбоя. Завоевание авторитета — наука трудная, без моих советов ты здесь не обойдёшься. Я знаю практически всех директоров заводов. Меня они пока ещё слушают. Я постараюсь, чтобы и к тебе они хотя бы прислушивались.
— Спасибо, Пётр Ильич. А не надоем я вам с постоянными вопросами?
— Я твой консультант, я получаю за свою работу зарплату и хочу честно её отрабатывать.
Дверь кабинета открылась, и вошла оператор Лида.
— Вячеслав Владимирович, вас просят зайти в первый отдел, получить сводки за седьмое января.
— Спасибо, Лида, сейчас схожу.
— Вот и прекрасно. Неси сводки, покопаемся в них вместе, — сказал Иванов. — А пока он ходит в первый отдел, принеси мне, Лидочка, чашечку кофе, а я тем временем ознакомлюсь с прессой, — дождавшись, когда Никонов вышел из кабинета, Пётр Ильич подошёл к его столу и поднял телефонную трубку прямой связи с министром. — Сергей Алексеевич, побеседовал я с Вячеславом. Пока он крайне растерян, но держится молодцом. В нём чувствуется характер и желание понять нашу кухню. Дальше будем работать. — Иванов положил телефонную трубку, вернулся за свой стол и принялся за газету. Вошла Лида с чашечкой кофе, — Лидочка, нам с начальником надо поработать над сводками. Я попрошу тебя, когда вернётся Вячеслав Владимирович, ты часика два его ни с кем не соединяй и в кабинет никого не пускай. Если надо, начальство позвонит по вертушке, а для остальных нас нет, мы испарились.
— Поняла, Пётр Ильич, — ответила Лида и вышла.
— Вот и умница.
Никто тогда в министерстве не подозревал, что жить министру оставалось всего четыре месяца. Почему, собственно, никто не подозревал? Звереву было уже далеко за семьдесят. После вынужденного ухода с политической арены в шестьдесят четвёртом году Никиты Сергеевича Хрущёва ряды членов ЦК КПСС и членов Политбюро уже не пополнялись даже относительно молодыми кадрами. А смерть Хрущёва в октябре семьдесят первого открыла скорбный список, уходящих в небытие первых лиц страны. Газеты «Правда» и «Известия» периодически выходили в свет с траурными сообщениями на первой полосе. Люди читали эти скорбные строки и спорили между собой, кто же следующий?
В такие дни с утра все радиостанции и центральное телевидение из Колонного зала Дома Союзов транслировали оркестр Большого театра. Исполнялись траурные мелодии Баха, Бетховена, Моцарта. Ближе к двенадцати часам телевидение переключало трансляцию на Красную площадь. Разбитый параличом Леонид Ильич Брежнев, поддерживаемый под руки товарищами, поднимался на трибуну Мавзолея. Из-за паралича гортани не выговаривая половину звуков, произносил над гробом соратника прощальную речь. Гремел похоронный марш, грохотал траурный салют, и страна прощалась с очередным верным ленинцем.
Освободившиеся в ЦК места, пихая друг друга старческими костями, занимали такие же дряхлые старики. Председателем Совета Министров СССР стал семидесятипятилетний Тихонов, секретарём ЦК КПСС был единогласно избран товарищ Черненко, страдающий тяжелейшей лёгочной недостаточностью и по этой причине почти не покидавший реанимационной палаты кремлёвской больницы. Вслед за ними в Москву потянулись толпы их родственников. Каждый, зная о том, что их жизненный путь уже недолог, стремился скорее и надёжнее пристроить своих потомков.
Например, Дмитрий Фёдорович Устинов приказал ускоренными темпами построить в Тушино огромное оборонное научно-производственное объединение, директором которого назначил своего сына.
Совмин, Госплан, министерства и ведомства разрастались как на дрожжах. Для потомков членов ЦК создавались новые, неизвестно чем занимающиеся главки, комитеты, подкомитеты, управления. Созданную за годы советской власти стройную государственную систему управления лихорадило, она постепенно разрушалась. В жизнь внедрялся порочный принцип: «Прав не тот, кто прав, а тот, чей предок стоит ближе к товарищу Брежневу».
Вседозволенность чиновничьего аппарата, возникшая при Леониде Ильиче, стала благодатной почвой для взяточничества и коррупции.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Владимир Яковлевич Ильин возвращался с банкета. Несмотря на позднее время и лёгкую усталость, настроение было отличное. Сегодня Владимир Яковлевич осуществил свой замысел. Полгода он бегал по всем кабинетам Совета Министров с идеей создания при Комитете товаров народного потребления при Совмине подкомитета по товарам бытового назначения. Чего он только ни делал — пускал в ход все свои связи, раздавал приличные взятки чиновникам всех рангов, — ничто не помогало. И только когда он нашёл и предложил назначить на должность председателя подкомитета Сергея Викторовича Черненко, всё сразу стало на свои места, комитет получил путёвку в жизнь. Фамилия председателя оказалась решающим звеном. Сегодня состоялось организационное заседание и маленький банкет членов президиума подкомитета в ресторане «Метрополь». Сам Владимир Яковлевич, оставаясь учредителем и главой советско-германского концерна, вошёл в состав президиума и получил соответствующее удостоверение. Именно этот документ был крайне необходим Ильину. Он давал ему право свободного входа в Совмин, Госплан и министерства союзного значения. Наконец цель была достигнута, и он возвращался на свою дачу с победой.
Войдя в дом, он не спеша разделся, поднялся на второй этаж в гостиную и посмотрел на старинные напольные часы. Стрелки показывали половину первого ночи. В гостиную тихо вошёл Николай — помощник и верный друг Ильина.
— Ну, и чем закончился ваш сабантуй? — спросил он.
Ильин молча достал из кармана удостоверение и протянул Николаю. Тот осторожно, двумя пальцами взял документ, повертел его в руке и, вздохнув, спросил:
— И на эту ксиву ты потратил почти двадцать тысяч рублей? Послал бы меня к Угрю, он бы тебе за стольник десяток подобных корочек налепил.
— Ничего ты, Сыч, не понимаешь. Мне эта бумажка нужна в подлиннике. Эта бумажка — верный ключик от всех властных кабинетов, липа здесь не пройдёт. Без бумажки ты букашка, а с бумажкой человек, — Ильин весело подмигнул Сычу. — Устал я, давай разбежимся, Колян, по спальням. Завтра я тебе всё подробно растолкую.
— Выпил-то много? — поинтересовался Колян.
— Рюмочки три коньячку позволил выкушать.
— А завтра опять будет желудок болеть.
— Разберёмся.
— Ага, ты без меня разберёшься, — проворчал Николай и пошёл вниз в свою комнату, расположенную на первом этаже дачи рядом с кухней. Ильин направился в спальню.

Часы пробили десять раз. Владимир Яковлевич открыл глаза, потянулся, сел на кровать, сунул босые ноги в шлёпанцы и, разминая на ходу стареющие кости, направился в гостиную. Пройдя из конца в конец гостиной, открыл дверь, ведущую на лоджию, потянулся, сделал несколько глубоких вздохов и окончательно проснулся. Почувствовав лёгкий озноб от холодного воздуха, он закрыл дверь и направился в ванную. Через десять минут Владимир Яковлевич, уже одетый в махровый халат, спустился на первый этаж, в столовую. Там хозяйничал одетый в дешёвый спортивный костюм с эмблемой «Динамо» на груди Колька — худощавый мужчина лет пятидесяти, с редкими чёрными, с проседью волосами, аккуратно прикрывающими приличных размеров плешь. Увидев Ильина, он достал из шкафчика пузырёк, налил в рюмку немного воды, туда же отсчитал из пузырька двадцать капель и протянул Ильину.
— На, промой желудок после вчерашнего банкета.
Владимир Яковлевич послушно выпил лекарство.
— Ты что, Колян, с утра с такой кислой рожей? Не выспался?
— Это ты дрыхнешь до десяти, а я с раннего утра на ногах.
— Ты ещё мне указывать будешь? Тебе мало того, что всякой дрянью меня травишь?
— Это не дрянь, а лекарство от твоей язвы. Садись кашу овсяную есть.
Владимир Яковлевич послушно сел за стол, пододвинул к себе тарелку с ненавистной овсянкой и, бросив взгляд на Кольку, произнёс:
— Не тяни, докладывай, что стряслось?
— Гринько вчера загребли. Ночью в его доме обыск был, двадцать тысяч налом накопали.
— Откуда узнал?
— Лёвка утром прибежал, просил тебя разбудить, но я не разрешил. Вована леваки заложили. Он за товар обещал одну сумму, а когда те ему товар доставили, он цену сбросил. Жадность фраера сгубила.
— Гринько нам что-нибудь должен?
— Нет.
— С какой стати тогда Лёвка суетится?
— Родственники они. У Вована трое детей осталось. Похлопотать бы надо.
— Ты, Сыч, с годами шибко жалостливым становишься.
Ильин поднял голову и просверлил Сыча холодным стеклянным взглядом. Только Володька ещё с детства мог так безжалостно взглянуть в глаза собеседнику, что того пробирала холодная дрожь. Колька, проживший бок о бок с ним почти три десятка лет, и то не всегда выдерживал этот ледяной взгляд хозяина.
— Вован — фраер, вшивый фраер. Ты понял? Закон забываешь, а закон гласит: дал слово — держи. Гринько — жлоб. Вот теперь за жлобство пусть в ментовке попарится, — Ильин не торопясь доел кашу, по старой тюремной привычке облизал ложку и встал из-за стола. — Сегодня у нас шестнадцатое?
— Шестнадцатое января, год напомнить? Тысяча девятьсот восемьдесят шестой от Рождества Христова, — ответил Сыч.
— В одиннадцать тридцать ко мне приедет господин Бруберг. Приготовь бутерброды с икоркой — чёрной и красной, семужки порежь, коньячку. В общем, сам сообрази.
— Не вовремя ты, Папа, с фашистами дружбу затеял. Видишь, как мусора шмонают? Пригласил бы его к себе в рабочий кабинет, там обстановка официальная.
— В кабинете, Колян, я принимаю разную шваль, ползущую ко мне с протянутой рукой — исполком, горком, СЭС, милицию да пожарников. Господин Бруберг не фашист, а президент концерна по производству бытовых товаров. Человек деловой, и приём ему должен быть оказан соответствующий.
— А ты тогда кто?
— Я тоже президент, только с советской стороны, а Макс Бруберг с немецкой, и встреча вполне деловая.
— Что-то я, Папа, среди братвы такого делового не слыхал.
— Ты знаешь, Николай Петрович, почему тебя авторитеты Сычом прозвали?
— Потому что у меня глаз — алмаз и нюх звериный, я опасность за километр чую.
— Ошибаешься, милок. У тебя зенки действительно как у сыча вылуплены, а кликуху тебе такую приклеили потому, что ты глазами хлопаешь, а тыква твоя спит. Тебе лень мозгами шевелить, — Ильин весело рассмеялся. Сыч обиженно повернулся и направился к двери. — Ладно, Коля, не обижайся, — крикнул ему вслед Ильин. — Пошутил я. Когда надо, твоя голова быстрее моей работает. Садись, я тебе кое-что растолкую.
— Я на больных не обижаюсь, — ответил Сыч и вернулся к столу.
— Ты газеты читаешь и, конечно, слышал, что Горбачёв объявил в стране перестройку. И пока учёные умы чешут затылки, прикидывая, с чем эту перестройку едят, мы с Максом создали из нескольких заводов концерн, то есть совместное советско-германское предприятие. Выпускать будем ту же бытовую технику — стиральные машины, холодильники, утюги и прочие изделия. Но как? У нас дешёвый металл и дешёвая рабочая сила. Мы поставляем немцам металл. Немцы собирают  некоторые самые сложные узлы изделия. Качество их сборки намного выше нашей. Они же обеспечивают рынок. А окончательная сборка снова у нас. Расчёт между предприятиями идёт частично валютой, частично готовыми изделиями, но уже с маркой «Сирейн», а не «Красный Октябрь». Изюминка в том, что цены на нашем внутреннем рынке я устанавливаю сам. Наш народ падок на всё заграничное, поэтому цены на те же стиральные машины, но с немецкой маркой, перекроют затраты раза в два, отсюда наш гешефт. Есть и ещё одна причина. За долгие годы упорного труда у нас с тобой накопился кое-какой капитал. Ты у меня счетовод и лучше знаешь, сколько в нашей копилке денежков.
— Если считать только рубли, могу сказать точно — восемь миллионов двести сорок три тысячи.
— Здесь эти деньги — мусор. Я через наш концерн постепенно переправлю их за рубеж, а Макс превратит их в марки или доллары, это мы решим позже, и положит на наш с тобой счёт в один из швейцарских банков. Этой работой будете заниматься непосредственно ты и Бруберг. Я ему за отмывку обещал десять процентов. Кроме тебя я, Колян, кассу никому не доверю.
— А не подавится этот фашист десятью процентами? Может, мне с ним поторговаться?
— Нет. Пусть берёт. Твоя задача — не дать ему отщипнуть кусок побольше.
— Хрен ему, меня на западло не купишь. Попробует отщипнуть хоть копейку — сразу пальцы отрублю. Ты, Папа, мою натуру знаешь.
— Знаю. А теперь ступай, готовься к встрече гостя. Как приедет, веди его в гостиную и не вздумай его фашистом обозвать. Он русский язык отлично понимает.
— Да, Папа, звонил Губа. Хочет с тобой сегодня встретиться.
— Чего ему от меня надо?
— Не знаю. Думаю, у него к тебе есть просьба. Иначе бы он сам не попёрся. У него шестёрок целый полк.
— Хорошо. Позвони Губе, скажи, что я готов принять его в час дня или позже, в любое удобное ему время.
Ровно в половине двенадцатого в гостиную с дипломатом в руке вошёл Макс Бруберг — высокий худощавый блондин лет пятидесяти, слегка сутуловатый, с бледным лицом и внимательными голубыми глазами.
— Я поражён, господин Ильин. У вас прекрасная вилла, — воскликнул немец, протягивая Ильину руку.
— Дача действительно неплохая, но есть два недостатка. По документам дача принадлежит не мне, а мадам Кольцовой, внучке советского писателя и партийного деятеля.
— Кольцов — это тот, кого перед войной вы объявили врагом народа?
— Он самый. Мадам Кольцова два года назад выехала на постоянное жительство в Америку. Мне же оформила разрешение на жительство.
— В чём второй недостаток? — поинтересовался Макс.
— В том, что она расположена в пригороде Москвы, а не в пригороде Парижа.
— Владимир, вы мечтаете поселиться под Парижем? Как ваш тёзка, поэт Владимир Маяковский? «Я хотел бы жить и умереть в Париже…»
— Вы удивляете меня, Макс, своими познаниями русской культуры.
— Знание культуры той страны, с которой имеешь общий бизнес, помогает мне лучше понимать её людей.
— Не обольщайтесь, Макс, наша страна особенная. Например, Маяковский писал: «И жизнь хороша, и жить хорошо», а сам взял и застрелился. Не зря Фёдор Тютчев предупреждал: «Умом Россию не понять, аршином общим не измерить».
— Спасибо за предупреждение. Я постараюсь быть менее доверчивым.
— И напрасно, Макс. Я с вами предельно откровенен и честен. Во мне вы можете быть уверены, — Ильин дружески похлопал немца по плечу. — Коньяку или русской водочки, господин Бруберг?
— Спасибо, Владимир. К сожалению, я спешу. Мне к двум часам надо быть в торговой палате.
— Тогда приступим к делу. Прошу садиться, — Ильин пододвинул к столу два стула.
Макс сел, открыл дипломат и достал бумаги.
— Я открыл в Бонне наш совместный страховой фонд. Вот документы. На счёт фонда я и вы ежемесячно будем отчислять по двенадцать процентов нашей прибыли. Ваш личный капитал, Владимир, пойдёт в тот же страховой фонд. Ежемесячную сумму взноса вы мне назовёте. Я, как распорядитель фонда, все ваши личные деньги буду перечислять через наш банк в швейцарский государственный банк на ваш личный счёт. За минусом десяти процентов, как мы с вами определились.
— Скажите, Макс, перевести за два года порядка восьми миллионов рублей реально? — поинтересовался Ильин.
— Вполне. Я оставляю вам документы по фонду, ознакомьтесь и подпишите. Я улетаю из Москвы через четыре дня, до этого дня вы должны определиться с ответственным финансовым лицом от вашего объединения. Я должен увезти с собой его нотариально оформленные доверительные документы. Прошу вас, Владимир, с финансистом успеть до моего отлёта.
— Я уже определился. Послезавтра к вам в офис со всеми документами приедет Сытов Николай Петрович, мой заместитель по общим вопросам. Моё доверенное лицо.
— Отлично. Простите, Владимир, но скажите, как моя просьба по поставке нам листовой стали марки НТЦ?
— К сожалению, мне пока не удалось получить лимиты на материал. Вы же знаете нашу бюрократию.
— Как же так? Мы уже откорректировали документацию.
— Дайте мне ещё дней десять, и я лично привезу вам в Германию лимиты и графики поставки. Не забудьте оформить приглашение мне и Сытову.
— Хорошо. Но хочу вам напомнить, что с каждой тонны на ваш личный счёт ляжет двести долларов. Уверяю вас, это очень хорошая цена.
— Я вам верю, Макс, но ещё раз прошу — дайте мне десять дней.
— Согласен. На этом разрешите откланяться, — Бруберг встал и протянул руку для прощания.
Ильин проводил гостя до прихожей. Вышедший из своей комнаты Сыч помог ему надеть пальто, проводил до калитки и, вернувшись, поднялся в гостиную, где Ильин за столом, надев очки, изучал принесённые немцем бумаги. Увидев вошедшего Кольку, Владимир Яковлевич с нетерпением спросил:
— Где Лёвка? Я долго буду его ждать?
— Он в гараже с водителями болтает. Позвать?
— Зови его и сам приходи. Дела есть.
Через пару минут Николай вернулся вместе с Лёвкой. Лев Львович Шабарин — широкоплечий тридцатилетний атлет среднего роста, с бычьей шеей и короткими мускулистыми руками, внешне напоминал известного циркача Григория Новака. Бывший чемпион России по вольной борьбе, он в двадцать два года понял, что в спорте ему больше ничего не светит, и поступил на юридический факультет МГУ. В прошлом году с успехом защитил диплом и по распределению был направлен юристом в объединение Ильина. Медлительный, расчётливый и уравновешенный, как большинство представителей этого вида спорта, Лёва обладал изумительным качеством — он легко сходился с людьми. Дружеским связям Шабарина и его популярности в спортивном мире мог позавидовать любой спортсмен. Кроме того, по вторникам и четвергам в спортивном комплексе «Динамо» Лёва преподавал уроки вольной борьбы и самбо работникам уголовного розыска Москвы. Было у Лёвы ещё одно качество, которое нравилось Ильину, — он обладал молниеносной реакцией. В любом разговоре Лёва мгновенно улавливал суть, анализировал услышанное и умел это использовать с максимальной для себя выгодой. И ещё Лёва любил деньги. Учитывая его достоинства, Ильин назначил его юристом объединения с максимальным окладом и на словах прибавил:
— Будешь служить лично мне. Нужны будут деньги — скажешь. Возьмёшь хотя бы копейку у другого человека — в асфальт закатаю.
Дважды объяснять не пришлось, Лев Львович всё запомнил и служил Папе честно и преданно.
Лёвка подошёл к столу и, не решаясь сесть, молча ждал вопросов.
— Что с лимитом на прокат? — спросил Владимир Яковлевич, оторвавшись от бумаг.
— Прокат НТЦ — новый сплав, выпускается Челябинским заводом. Годовой выпуск — четыре тысячи тонн в год. Прокат обладает высокой эрозивной прочностью, может работать даже в кислотной среде. Применяется на подводных лодках, в космической технике.
— А в гражданской? — прервал его Ильин.
— Предполагается использовать его в медицине, но пока добро на это Минздравом не получено. Стоимость одного килограмма проката рубль восемь копеек. Я вышел на Госплан. Там лимитами на прокат НТЦ занимается Шернер Давид Абрамович. Я с ним встречался. Он согласен утвердить наш лимит при одном условии.
— Каком ещё условии?
— НТЦ внесён в список стратегических материалов, и для включения нас в план Челябинска нашу заявку необходимо завизировать в Министерстве оборонной промышленности. Конкретно — у начальника планового управления Щукина Валентина Александровича. Если мы получим положительную визу в Министерстве оборонной промышленности, с Шернером вопросов не будет.
— Ну, и кто меня выведет на этого Щукина?
— У меня есть маленькая зацепка. Сын главного диспетчера МОПа — Комарова Виктора Тимофеевича — занимается в моей группе на стадионе «Динамо». Я вчера встречался с Виктором Тимофеевичем и обмолвился насчёт визы. Он попробует уговорить Щукина, но только через три недели. Сейчас Щукин за границей, в командировке.
— Через три недели поздно. Я должен отправить немцам график поставки через неделю, — возразил Владимир Яковлевич.
— Вместо Щукина сейчас остался Никонов Вячеслав Владимирович, но Комаров считает, что с ним разговаривать на эту тему бесполезно. Никонов лимит не завизирует.
— Что тебе известно о Никонове?
— Ничего. Работал на Красногорском заводе, с семьдесят четвёртого года служит в министерстве заместителем начальника главного планового управления. Живёт в Красногорске.
При слове Красногорск Колька Сыч насторожился. Это не прошло мимо внимания Ильина.
— Владимир Яковлевич, Комаров мог бы и сам подписать нам лимит, но боится. Он третье лицо в управлении. Вот если Никонов на пару дней уедет в командировку или заболеет, он всё подпишет.
— Спасибо, Лёвушка. Возьми в гараже машину и поезжай сейчас к полковнику Журину. Он ведёт твоего родственника?
— Он, Владимир Яковлевич.
— Скажешь ему, что я лично прошу оформить Гринько явку с повинной. Если у Журина будут ко мне вопросы, пригласи его вечером заехать к нам на дачу. Ступай, Лёвушка.
— Спасибо большое, — Шабарин, стуча каблуками по ступенькам, побежал вниз.
— Коля, — обратился Ильин к Сычу, — тебя что-то смутило в докладе Лёвки?
— Есть малость. Фамилия этого Никонова из министерства показалась знакомой.
— Мне тоже. Завтра, Коля, вместе с Лёвой оформишь на себя в дирекции доверенность на проведение финансовых операций. Снимешь копию своего паспорта и копию своей подписи, заверишь их у нотариуса и отвезёшь Максу в контору.
— Сделаю.
— Прошу тебя, с Максом держи ухо востро.
— Не беспокойся, Папа, разберусь.
— Какой я тебе папа.
— Откуда я знаю? Это Лёвка тебя Папой прозвал. А что, не нравится? По-моему, ништяк.
— И прошу тебя, Сыч, не вздумай при Максе по фене ботать. Он русскому языку здорово натаскался. Ты звонил Губе? Когда он приедет?
— Обещал ближе к часу.
За окном прозвучал автомобильный сигнал. Колька подошёл к окну. У ворот стояли две «Волги». Из первой машины выскочили два здоровенных парня, огляделись по сторонам, и один из них открыл дверцу второй машины. Из машины вылез пожилой, высокого роста старик в простеньком поношенном пальто и такой же шапке. Тяжело опираясь одной рукой на сучковатую трость, старик заковылял в дом.
— А вот и Губа прибыл, сразу на двух машинах. Пойду встречать дорогого гостя.
Колька заспешил вниз. Ильин не торопясь убрал бумаги со стола в шкаф и направился вниз встречать гостя.
Войдя в переднюю, старик огляделся и молча направился к вешалке. Колька хотел помочь ему снять пальто, но тот отстранил его.
— Не суетись, Сыч, ты мне не шестёрка, сам справлюсь. Хозяин дома?
— Сейчас спустится.
Старик повесил пальто и шапку на вешалку, молча подошёл к зеркалу, поправил длинные седые пряди на голове, слегка погладил шершавой ладонью широкую бороду, затем повернулся к Кольке и протянул ему свою тяжёлую мужицкую руку.
— Ну, здорово, Сыч. А ты, брат, нисколько не стареешь. Всё такой же поджарый. Видать, плохо тебя Володька кормит.
— Ты не прав, Губа. Жратвы в доме от пуза, — ответил стоящий на ступеньках Ильин.
— Тогда лады. Рад за вас, — Губа демонстративно поправил блестящий на указательном пальце правой руки золотой перстень с печаткой из чёрного камня и шагнул навстречу Ильину. — В доме-то кроме вас кто есть? — поинтересовался он.
— Только мы с Коляном, — ответил Ильин, взяв гостя под руку, помогая ему подняться по лестнице.
— Красиво живёшь, Бурый. Не боишься конфискации?
— А ты вспомни, Губа, когда Бурый кого-нибудь или чего-нибудь боялся? — спросил Ильин, смерив старика ледяным взглядом, который тот оставил без внимания.
— Ты прав. Чтобы ты сдрейфил, я не помню. Зато я помню, как ты в пятьдесят третьем вместе с Сенькой Клочком, царствие ему небесное, делал ноги из лагеря.
Они вошли в гостиную. Губа опытным взглядом оценил обстановку, сел в глубокое плюшевое кресло и продолжил: — Через пару дней Сеньку Клочка вместе с хозяином дома Картавым мусора нашли в сгоревшей дотла хате. На Сенькином пальце почему-то был надет твой перстенёк, почти такой же, как и мой.
— Я за ту историю перед паханами на сходке полностью отмылся, Губа, так что ты зря мне о ней напоминаешь. В тот вечер я отлучился из дома на пару часов побродить по деревне, понюхать, нет ли шухера. Носом чую, что легавые где-то рядом, на хвост нам наступают. Возвращаюсь, а Сенька с хозяином дома обожрались самогонки и в стельку пьяные заснули. Я пытался их раскачать, но не смог. Что оставалось делать — их завалить или  самому под вышку идти? За нами кровь часового тянулась.
— Ты не обижайся, Володя, я так, для разговора вспомнил. Прости старика, — прервал Ильина Губа. — Дело у меня к тебе, Влад. Ты слыхал такую кличку — Тюня, по фамилии Тимонин?
— Нет, Терентий, не припомню.
— Твой Сыч должен его помнить, они в пятьдесят четвёртом году в одной камере отдыхали. Мужик он деловой, законы знает. В наш общак исправно свою долю вносил.
— Что с ним стряслось?
— В шестьдесят седьмом подзалетел Тюня по пятьдесят восьмой статье на двадцать пять годиков.
— Круто.
— Хорошо, что понимаешь. Недавно вышел. Срок слегка сократили, за хорошее поведение. — Старик тихонько засмеялся. — Выпустили его на волю, а жить кроме Соликамска и Березняков нигде не разрешили. На работу нигде не берут, а в стране, как ты сам знаешь, всеобщая трудовая повинность. Не лезть же Тюне снова в шахту — годы не те. Я слыхал, что в твоём ведении в Березняках есть завод. Подсоби, устрой человечка. Большая зарплата ему не нужна. Деньжат он малость скопил, на жизнь хватит.
— Нет вопроса, Губа, пристрою. Пусть пришлёт на моё имя заявление о трудоустройстве на завод, я подпишу и накажу директору, чтобы не обижал человека.
— Может быть, ты сейчас с ним решишь вопрос? Он у меня в машине сидит.
— Хорошо. Сейчас Колян его кликнет.
— Я знал, что ты мне не откажешь. Не трудись меня провожать, Бурый, до тачки я ещё в состоянии доползти, а его я сейчас подошлю. — Старик поднялся из кресла и, прихрамывая, ушёл.
Через несколько минут в дом вошёл Тимонин. Бледно-жёлтое, покрытое морщинами лицо, глубоко впавшие бесцветные глаза сделали Тюню неузнаваемым. Он в нерешительности потоптался в прихожей и, увидев, но не узнав выходящего из кухни Сыча, вежливо обратился к нему:
— Простите, мне велено пройти к товарищу Ильину.
— Кем велено? — строго спросил Колька.
— Терентием Игнатьевичем.
— Снимай пальто и поднимайся в гостиную.
— Спасибо. — Тимонин снял пальто и шапку.
Некогда покрытая густыми чёрными волосами голова сейчас была похожа на гладкое страусиное яйцо с торчащими по краям ушами.
Поднявшись в гостиную, Тимонин подошёл к столу, за которым сидел Ильин. Владимир Яковлевич протянул ему лист бумаги и авторучку.
— Садитесь к столу и пишите заявление. «Директору завода товарищу Симакову П. В. От Тимонина…» как вас?
— Николай Николаевич.
— «Прошу принять меня на Березняковский фосфатный завод на должность товароведа». Написали? Давайте.
Ильин взял лист, перечитал и размашистым почерком написал резолюцию: «Товарищу Симакову. Принять товароведом». Расписавшись, Владимир Яковлевич внимательно вгляделся в худое, желтоватое лицо Тимонина.
— Как это вас угораздило такой срок схлопотать?
— Бес попутал. Польстился на большие деньги, — Тимонин тяжело вздохнул. — Судьба.
— А вы подробней, пожалуйста, — настойчиво попросил Ильин.
— В июле шестьдесят седьмого года недалеко от Ялты, в посёлке Родниковое, решили мы с одним офицериком, царствие ему небесное, колупнуть склад, — Тимонин смутился.
— Не смущайтесь, я вас понял, Николай Николаевич. И не рассчитали? — уточнил Ильин.
— Рассчитали, гражданин начальник, я же говорю — судьба. Всё было на мази, но в тот вечер в части неожиданно объявили тревогу. Было проникновение на территорию неизвестных объектов.
— Как это понимать — неизвестных объектов? — поинтересовался Ильин.
— Прошёл слух о том, что на территорию базы приземлились инопланетяне. На базе шум поднялся страшный. На утро к складам поставили караульных, а в часть прилетела из Москвы учёная комиссия. Возглавлял её некто Никонов Вячеслав. Отчества не помню. Учёный из Красногорска, городок у вас под Москвой. Я решил посмотреть на тех, кто прилетел. Стою у штаба, вижу — идут двое. Пригляделся и в одном из них узнал бывшего зека. Оказывается, с этим Никоновым в пятьдесят четвёртом году я сидел в Таганской тюрьме и вместе с ним шёл на этап. Ну, думаю, повезло.
Ильин насторожился и прервал Тимонина.
— Николай Николаевич, расскажите мне о нём подробней.
— Осенью пятьдесят четвёртого в Таганке объявился зек по кличке Бывалый. Сидел он в камере с малолетками. По какому делу он шёл я не знаю, но таганская шпана его уважала. Со мной в камере сидел воровской авторитет по кличке Сыч, он в этом фраерочке души не чаял. Простите, вас не смущает мой жаргон? Не могу сразу отвыкнуть.
— Не смущает, продолжайте.
— Чем этот штымп услужил ему, мне неведомо. Когда Бывалый в Таганку прибыл, прошёл слух о том, что он до конца шёл в несознанку и мусора не смогли его сломать. Других подвигов за Бывалым я не слыхал. Сыч же на всю тюрьму объяву сделал: «Кто Бывалого тронет, тот дня не проживёт».
— Извините, что перебиваю. Фамилию Сыча помните?
— Фамилию не помню. Имя помню — Колян. Мы с ним тёзки. Кажется, в октябре меня погнали вместе с Бывалым, то есть с Никоновым, этапом на Воркуту. С тех пор я его не видел. И вот в шестьдесят седьмом году, как я уже сказал, этот самый Бывалый оказался во главе московской комиссии. Он меня тоже узнал. На следующий день я встретил его в Ялте. Выпили по граммульке, вспомнили те годы, этап, и я попросил Никонова в два дня свернуть свою работу и убраться из Родникового, пообещав за это ему и его напарнику отстегнуть полторы тысячи рублей.
— И он согласился? — спросил Ильин.
— Согласился, падла. Через день тревогу отменили, посты сняли, а меня с подельщиком замели. Мне кажется, Бывалый меня кагэбэшникам сдал.
— Вы в этом уверены?
— Если бы я был уверен, Бывалый бы давно в земле гнил. Я бы его из лагеря достал, — у Тимонина затряслись руки.
— Успокойтесь, Тимонин. Дайте ваше заявление.
Владимир Яковлевич перечеркнул свою резолюцию и написал новую: «Назначить товарища Тимонина Н. Н. заместителем начальника отдела сбыта, начальником бюро реализации стиральных порошков» и подписался.
— Эта должность будет более денежной и спокойной. Вы надолго в Москву?
— На три дня.
— Где остановились?
— У Терентия. Больше негде.
— Вот вам бумага, авторучку оставьте себе, дарю. Когда вернётесь к Терентию, пожалуйста, опишите мне всё, что вспомните о ваших встречах с Никоновым в тюрьме и на этапах, о его авторитетном положении среди заключённых. А также самым подробным образом напишите о вашей встрече в Ялте, о вашей просьбе свернуть работу комиссии, о той сумме, которую вы ему обещали, о том, как Никонов выполнил вашу просьбу и получил от вас за эту услугу полторы тысячи рублей. Вы меня понимаете, Тимонин?
— Да, я вас хорошо понимаю. Будьте уверены, напишу, как вы желаете. Мне с Бывалым детей не крестить.
— Очень хорошо, что вы меня правильно понимаете. О вашей встрече с Никоновым в Ялте Терентию не рассказывайте и вообще никому. Договорились?
— Я вам сейчас всё напишу, — Тимонин с готовностью взял со стола чистый лист.
— Нет, не здесь. Дома, не спеша. Напишите, а вечерком к вам заедет мой работник Шабарин Лев Львович. Всё написанное вы передадите ему лично в руки. Вы всё поняли?
— Не беспокойтесь, Тюня всё понял. Тюня всё напишет как надо.
— В таком случае разрешите проводить вас до крыльца.
Владимир Яковлевич встал, взял Тимонина под руку, довёл до прихожей, подождал, когда тот наденет пальто и шапку, вместе с ним дошёл до машины, попрощался, махнул рукой вслед уходящей машине и, улыбнувшись своим мыслям, трусцой побежал в дом. В столовой Владимир Яковлевич снял трубку телефона и набрал номер полковника Журина. Через минуту в трубке послышался голос:
— Полковник Журин у аппарата.
— Привет, Артём Семёнович. Ильин говорит.
— Я вас узнал, Владимир Яковлевич. Вы по поводу просьбы вашего юриста? Так я всё уладил.
— Спасибо, Артём Семёнович, у меня к тебе ещё одна просьба. У тебя есть выход на Красногорск?
— Так точно.
— В Красногорске живёт Никонов Вячеслав Владимирович, ему примерно сорок пять лет. Мне необходимо знать о нём всё — от рождения до сегодняшнего дня.
— Хорошо, я постараюсь вам помочь. Через пару деньков заскочу в Красногорск и всё, что в моих силах, узнаю.
— Нет, дорогой Артём Семёнович, мне данные на этого человечка нужны сегодня.
— Сегодня не получится, у меня летучка через час.
— Отмени летучку.
— А что случилось-то? Расскажите толком.
— Если я не ошибаюсь, от этого человека зависит поставка металла нашему совместному с немцами концерну. А представитель Германии уезжает через день и должен увезти с собой график поставки. Я бы не стал настаивать, если бы не срочные обстоятельства.
— Владимир Яковлевич, мне же придётся отложить все дела и лететь в Красногорск.
— Слетай, Семёныч, такси я тебе оплачу.
— При чём тут такси — у меня «Волга» под задницей. Время дорого, лишней минуты нет.
— Артём Семёнович, я очень высоко ценю ваше время, но вы, пожалуйста, постарайтесь.
— Вы на даче?
— На даче. Сейчас почти три, я отъеду часа на два и вернусь.
— Ладно, уговорили. Я буду у вас часов в семь.
— Спасибо, Артём Семёнович, — Ильин положил трубку и надел пальто.
— Ты куда собрался? — крикнул появившийся на лестнице Колька. — Я жду тебя в гостиной обедать, а ты в пальто.
— Я перекушу в кабинете. Вернусь к шести. Передай Лёвке, чтобы ждал меня, и сам не уходи из дома.
— Что за пожар — ехать не жрамши?
— Вечером, Сыч, всё тебе расскажу. Тебе будет очень интересно, — Ильин весело подмигнул Коляну. — Сергей в гараже?
— А где же ему быть? В гараже дрыхнет. Охрану-то заряжать?
— Не надо. Пусть лучше калитку и ворота смажут. Скрипят — перед соседями стыдно, — Ильин сел в до блеска начищенную «Волгу», Сергей дал газ, и машина скрылась за поворотом.
Проводив хозяина, Сыч поднялся в гостиную и включил телевизор. Через полчаса в гостиную вошёл запыхавшийся Лёвка с дипломатом в руке.
— Николай Петрович, с вас сто грамм коньяку, — ставя дипломат на стол, воскликнул он.
— Много будешь пить — без печени останешься, — предупредил Николай.
— Я за вас крепко поработал сегодня. Оформил вам доверенности на проведение финансовых операций от имени объединения, заскочил к нотариусу и всё зарегистрировал. Вам остаётся завтра зайти в нотариальную контору к Ларисе Викторовне и заверить образец вашей подписи. Так что гоните рюмку коньяку и чего-нибудь закусить.
— Я тебе не шестёрка. Спускайся в столовую. Где коньяк стоит, ты знаешь, а закуску найдёшь в холодильнике, — не отрываясь от экрана, проговорил Колька. — Не мешай мне новости смотреть. Как дела с Вованом?
— Всё в порядке. Журин оформил ему явку с повинной и выпустил под подписку о невыезде. Леваков я подавлю. Они, гады, свою телегу из милиции заберут и из Москвы слиняют, если не хотят, чтобы я им рёбра пересчитал.
Колька встал с кресла, вплотную приблизился к Лёвке и, глядя ему прямо в глаза, произнёс, медленно выговаривая слова:
— А ты становишься зубастым, мальчик. Не рано ли?
— Эти крохоборы моего дядьку за пятнадцать копеек посадили.
— Ты это точно знаешь?
— Точно, мне полковник их заявление показал.
— И в чём там дело?
— Они привезли дядьке три бочки солёной кеты.
— Откуда привезли? — спокойно спросил Колька.
— Разве это важно? Ну, из Красноярска.
— На чём привезли?
— На грузовике, — теряя терпение, ответил Лёвка.
— По какой цене Вован сторговал у них рыбу?
— Что ты, Николай Петрович, меня пытаешь? Сторговал по рублю, а заплатил по восемьдесят пять копеек. Разница в пятнадцать копеек.
— А сколько килограмм в бочке? Ты уточнил?
— Бочки по сто двадцать килограмм чистого веса.
— Выходит, твой родственничек нажёг мужиков на пятьдесят четыре рублика. О каких копейках ты балаболишь?
— У дядьки риск большой, её ещё продать надо.
— А мужики разве не рисковали, тащась с ворованной рыбой три тысячи вёрст? А почём Вован её на прилавок выкинул? — настойчиво продолжал спрашивать Сыч. Лицо его становилось злым.
— Кажется, по три рубля сорок копеек. Да что ты, Петрович, прицепился ко мне?
— А то, мальчик, что твой родственничек уже поимел от сделки больше полтысячи рублей, но ему, крохобору, этого показалось мало, и он решил с мужиков ещё полтинник хапнуть. Разве это справедливо? Ты знаешь, почему шефа все уважают, почему я его уважаю?
— Потому, что шеф умный мужик.
— Не только. Умников у нас в стране хоть пруд пруди. Его уважают за то, что он своё слово держит. Например, сегодня он по твоей милости обратился с просьбой к полковнику. Журин выполнил его просьбу и знает, что завтра он придёт к Владимиру Яковлевичу, напомнит ему об этом и попросит за это, например, купить полковнику машину. Шеф не станет с ним торговаться, как твой Вован, шеф тут же вытащит деньги и купит, потому что обещал отплатить за услугу. Твой Гринько и так ограбил мужиков, а ты им ребра пересчитать собираешься. Разве это справедливо? Запомни, Лёва, на любую прыткую задницу есть палец с винтом. И ещё: чужой кровью не напьёшься. Захлебнуться ею можно, напиться нельзя.
— Ладно, Николай Петрович, пошутил я.
— Плохие у тебя шутки, Лёвчик. Без Папиной команды даже пальцем не шевели. Расстроил ты меня, малый, пошли вниз, выпьем по стопке коньяку, пока шеф не вернулся.
Шеф вернулся почти в семь вечера, быстро разделся и поднялся на второй этаж в свой рабочий кабинет, расположенный рядом с гостиной. Через пару минут в гостиной появился Николай с подносом в руке. Ногой открыл дверь кабинета:
— Влад, кончай дела, иди пить свои таблетки и поешь. Я тебе приготовил бульон с курицей и манный пудинг, — он поставил поднос на стол и замер в ожидании.
— Колян, Журин не звонил? — спросил Ильин, садясь за стол.
— Ты садись ешь. Никуда твой мент не денется, прибежит.
И действительно, вскоре раздался сигнал мегафона и послышался голос охранника:
— Владимир Яковлевич, к вам полковник милиции. Пустить?
— Обязательно. И проводи товарища полковника в дом, — ответил Ильин. — Коля, быстренько унеси поднос и принеси графинчик коньяку и бутербродов с икрой и колбаской для нашего гостя.
На лестничной клетке послышались тяжёлые шаги и сопение. В гостиную, тяжело дыша, ввалился полковник милиции Журин — высокий и необычайно толстый человек с потным красным лицом, похожим на дорожный знак «Проезд запрещён». Полковник плюхнулся в кресло и, переведя дух, достал из кармана носовой платок, не спеша вытер пот с лица, затем с шеи и затылка, аккуратно свернул платок и убрал в карман кителя. Ильин с состраданием наблюдал за гостем. Наконец он не выдержал:
— Удивляюсь, как ты, Артём Семёнович, со своим весом бегаешь за преступниками?
— Мне за ними бегать не надо. Пусть молодёжь бегает, а я их мозгами вычисляю. Времени в обрез, давай к делу.
В гостиную вошёл Колька с подносом.
— Не спеши, Артюша, прими с дороги рюмочку-другую, закуси. — Ильин налил рюмку коньяка и подал гостю.
— А у тебя что, побольше тары нет? Я по два раза не пью.
— Николай Петрович, достань из серванта бокал гостю.
Колька подал бокал для шампанского объёмом в четверть литра.
— Это другое дело. Давай сюда, я сам себе нацежу, — Журин бесцеремонно взял из Колькиных рук хрустальный бокал, на две трети заполнил его коньяком и, глубоко вздохнув, заглотал одним махом. На его глазах выступили слёзы. — Отличный коньячок, будь он неладен, — воскликнул он, вытирая губы рукавом кителя. Затем опустился в кресло и, жуя бутерброд, заговорил: — С Гринько мои ребята поспешили, нагрянули к человеку без санкции прокурора. Деньги, что в доме нашли, оказались выручкой магазина за прошлый месяц, а по рыбе надо не с ним, а с леваками разбираться. У них даже сертификата не было. Отпустил я Гринько.
— Спасибо, Семёныч.
— На спасибо, Володя, шубу не сошьёшь. Теперь что касаемо Никонова — тут тёмный лес. Родился в тридцать восьмом году. В пятьдесят четвёртом был осуждён за бандитизм на пять лет. Освобождён досрочно в октябре пятьдесят пятого, в декабре пятьдесят пятого реабилитирован. Работал на Красногорском заводе. Окончил заочно МВТУ имени Баумана. Последняя должность — главный конструктор космических приборов. В семьдесят четвёртом году приказом министра оборонной промышленности переведён в министерство заместителем начальника планового управления. Проживает в Красногорске, женат, имеет сына и внучку. Сын Дмитрий, образование высшее, работает на КМЗ. Всё. Дальше темнота. Пойми меня правильно, Володя, должность у него такая, что дальше копать не могу, опасно. Всё, спасибо за угощения, поковылял я, братцы. Да, Владимир Яковлевич, тут у меня сабантуй намечается, дочку замуж отдаю. Ты мне тысчонку в долг не дашь?
— В чём вопрос, Артюша. Конечно, дам, — Ильин подмигнул Кольке. Тот прошёл в кабинет Ильина и вернулся с деньгами. — Отдай их, Коля, нашему другу.
— Я, как будут деньги, верну, — пообещал Журин, пряча их в карман кителя.
Проводив гостя до машины, Колька поспешил обратно в дом.
— Ай да Славик, ай да пацанка! — воскликнул он, вернувшись в гостиную. — Ты слышал, что мент поведал? У Славки-то внучка уже, — Колька взял стоящую на столе рюмку коньяка и выпил. — Это же надо, Славка Никонов — заместитель начальника главка, и у него есть сын и внучка. А что я удивляюсь, Бурый, если посчитать — тридцать лет прошло.
— Вот именно, чему ты удивляешься? — поддержал Кольку Ильин. — Напомни-ка мне, Сыч, чем мы с ним замазаны?
— Помнишь, ещё в Кунгуре к нам в лагерь детишки с концертами приходили? Он тогда стишки нам читал.
— А как он оказался в Кунгуре?
— Отец его в полку служил. В пятьдесят третьем отец Славки демобилизовался, и они переехали в Красногорск. Это тот самый пацан, в чьём портфеле я тебе пушку в лагерь пронёс. Теперь вспомнил? Здорово мы с тобой, Бурый, в пятьдесят четвёртом перед этим мальчишкой лажанулись.
— Каким образом?
— В мае пятьдесят четвёртого ко мне в камеру бросили гоп-стопника из Красногорска по кличке Князь. От него я узнал, что в его подельщики попал невиновный парнишка — Никонов Слава, по кличке Бывалый. Оказалось, что это мой крестник. Кличку Бывалый я ему ещё в Кунгуре прилепил. Тогда я попросил тебя выручить парнишку.
— Вспомнил. Я по твоей просьбе нанял ему самого дорогого адвоката, Шефтера.
— Этот жид пархатый навешал мне и пацану лапшу на уши. Обещал Славку через месяц из тюрьмы вытащить, а сам послал бумагу в Верховный Суд и отвалил в сторону. В августе я освободился и слинял из Москвы. Через пару лет от блатных я узнал, что Славик парился в Таганке четыре месяца и год в лагерях. Я прижал к стенке твоего Шефтера, он мне признался, что к Славкиному освобождению не имеет отношения. Я хотел ему рожу начистить, но ты не разрешил. У тебя с ним дела были. Позже этот жид в Израиль смотался.
— И когда ты, Колян, в последний раз встречался со своим крестником?
— Последний раз в Таганке на прогулке.
— И у тебя не было желания повидаться с ним?
— Было, и не раз. Но ты пойми, Влад, с какой рожей я к парню поеду? Во-первых, мы с тобой перед мальчишкой здорово обхезались, во-вторых, пойми правильно: я — вор меченный, а он — мальчишка чистый. Зачем мне на него тень наводить?
— Всё это эмоции, Колян. Встретиться тебе с ним придётся, и самое позднее — послезавтра.
— Ты что это задумал?
— Выделение лимита на прокат зависит от твоего крестника. Только он может завизировать заявку.
— Пошли к нему в министерство своего зама по снабжению.
— Бесполезно. Прокат относится к стратегическим материалам.
— Замените его на нестратегический.
— Всё не так просто, Коля. Выпей ещё коньяку, успокойся и выслушай меня. В планах совместных работ с немцами мы обязались ежемесячно поставлять по сто тонн проката марки НТЦ. По техдокументации, он применяется в стиральных машинах, из него делают бочки. На самом же деле, где немцы будут применять его, нас не интересует. Наш с тобой интерес заключается в том, что за каждую тонну проката Макс готов перечислять на наш с тобой личный счёт в Швейцарии по двести долларов, то есть по двести сорок тысяч в год. От такой суммы мы отказываться не можем. График поставки я обещал Брудеру выслать в течение десяти дней. Один день уже прошёл. Лёва завтра проработает план вашей встречи, а послезавтра ты встретишься с Никоновым и в дружеской беседе скажешь ему, что у тебя задание от дирекции объединения получить лимит на прокат. Госплан готов выделить лимит, но просит его завизировать в Министерстве оборонной промышленности. Я думаю, он тебе не откажет в такой малой услуге.
— А если откажет — хрен с ними, с деньгами, я настаивать не буду.
— Можешь не настаивать. Найдём другой путь.
— Если мне на Славку давить не надо, то я согласен с ним встретиться.
— Ни в коем случае. Всё должно выглядеть непринуждённо, случайно. Встретились два старых знакомых, посидели, вспомнили детство, и так, между прочим, ты скажешь, что тебя начальство посылает в их министерство завизировать заявку. Спросишь, не может ли он тебе в этом помочь. Все технические обоснования у тебя будут с собой. Если попросит показать обоснование, покажешь.
— Послушай, Бурый. Я, Колька Сыч, твой друг, Богом прошу тебя, дай мне слово, что, как бы ни прошла наша встреча, как бы ни сложились наши отношения в дальнейшем, ты никогда ни при каких обстоятельствах не будешь наезжать на Бывалого.
— Ты что, Колян? Откуда у тебя такие мысли?
— Я прошу тебя. Дай слово, — настойчиво повторил Сыч.
— Хорошо, ты только не волнуйся. Даю слово не трогать твоего крестника.
— Спасибо. Я верю тебе, Володя.
— Коля, а где наш юрист? — сменил тему Ильин.
— Где же ему быть? В столовой или на кухне — он у нас вечно голодный.
— Будь другом, пошли кого-нибудь из охраны в аптеку за но-шпой.
— Что, желудок болит? Говорил же тебе: пообедай дома, потом поедешь. Вечно у тебя на еду времени не хватает. Я сам в аптеку схожу.
— Не ворчи, старый ворчун. Не забудь Лёвку позвать.
— Не забуду, — Николай удалился.
Через минуту в гостиную, жуя на ходу бутерброд с колбасой, вошёл Шабарин.
— Лёвушка, передай своему родственничку, пусть пришлёт мне пару тысяч рублей за хлопоты. Я понимаю, с бабками у него сейчас туго, я готов пару недель подождать, но через пару недель пусть пришлёт без напоминаний. Ты был у Терентия?
— Да, вот привёз вам бумаги, — Лёва протянул шефу три исписанных листа.
— И что ты по этому поводу думаешь?
— Юридически эта бумага бесполезна, ходу ей ни один юрист не даст. Попугать, потрепать нервы Никонову, пожалуй, можно.
— А кто тебя просил читать эти бумаги? — Ильин поднял на Лёвку глаза.
От его взгляда у Шабарина застрял кусок в горле, по телу побежали мурашки. «Этот перережет глотку и не поморщится», — пронеслось в его мозгу.
— Ладно, — выдержав паузу, Ильин сменил гнев на милость. — Прочитал и забудь. Если Николаю Петровичу хоть словом намекнёшь об этом пасквиле, прикажу охране отрезать тебе язык. Нет — сам отрежу. Запомни. Завтра узнаешь у своего друга в министерстве распорядок работы Никонова. И продумай, как устроить Николаю неожиданную встречу с ним. Встреча должна состояться не позднее пятницы, то есть послезавтра. Если всё ясно, ступай на кухню и продолжай опустошать мой холодильник.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Пятница — короткий день. Правда, в министерстве коротких дней почти не бывает. Отправляя мужа на работу, Людмила Александровна, в надежде на то, что, может быть, сегодня ему удастся уйти со службы пораньше, протянула ему список необходимых покупок.
— Слава, если сможешь, зайди в гастроном. Я тут написала, что тебе надо купить из продуктов. Впереди выходные, а в доме шаром покати.
Качаясь в переполненном вагоне метро, Никонов достал написанную женой бумажку и попытался сообразить, в какой из гастрономов зайти после работы, чтобы максимально удовлетворить просьбу жены. В Красногорском гастрономе, как и в других продовольственных магазинах, кроме хлебобулочных и молочных изделий да, пожалуй, колбасы по два рубля двадцать копеек за килограмм, купить было нечего —полки магазинов были пусты. С так называемого чёрного хода по блату купить можно было всё, но Вячеслав Владимирович чёрным ходом не пользовался, ему почему-то всегда было стыдно. Два раза в месяц в министерстве служащим продавали продовольственные наборы, но их едва хватало на два дня.
В Москве продовольственное снабжение магазинов было намного лучше. В связи с этим, по субботам и воскресеньям жители Московской области, да и близлежащих к Москве областей, устремлялись в столицу за продуктами. Люди с сумками, с рюкзаками на плечах, с мешками и авоськами носились из одного магазина в другой, скупая всё, что лежит на прилавках. Коренные москвичи называли приезжих «мешочниками» и относились к ним с презрением, особенно москвички. Наблюдая, как старая бабка в телогрейке с огромным, набитым продуктами рюкзаком за спиной и тяжеленными сумками в обеих руках, сгорбившись от непомерной тяжести, обливаясь потом, расталкивая прохожих, несётся из одного гастронома в другой, они бросали ей вслед:
— Куда прёшь, старая, гляди надорвёшься.
На что бабка, вытирая пот, на ходу успевала огрызнуться:
— Раскудахтались — куда, куда. На Кудыкину гору, вот куда! — и тут же скрывалась за дверями очередного продмага.
Мешочники как муравьи сновали по Москве, и к вечеру выходного дня прилавки московских магазинов пустели, словно над ними пронёсся ураган.
— Следующая станция — «Маяковская», — донеслось из динамика. Никонов начал протискиваться к выходу.
— Товарищ, вы на «Маяковке» выходите? — услышал он мужской голос за спиной.
— Да, выхожу, — ответил он.
Голос мужчины показался ему знакомым. Он собрался было оглянуться, но заскрежетали тормоза. Поезд остановился, открылись двери, толпа пассажиров выдавила его на платформу и понесла к эскалатору. Уже стоя на эскалаторе, Вячеслав Владимирович оглянулся и заметил пожилого мужчину в чёрном пальто и фетровой шляпе. Его большие чёрные глаза в упор смотрели на Никонова. Вячеславу Владимировичу стало неприятно от такого пристального взгляда незнакомца. Он зашагал вверх по эскалатору, на ходу вспоминая, где он мог видеть этого человека, особенно глаза — большие и чёрные — и этот сверлящий взгляд. Оборачиваться ещё раз было неудобно, и он решил постараться рассмотреть мужчину на выходе из метро. Сойдя с эскалатора, он снова услышал за спиной взволнованный голос мужчины:
— Простите, вы Никонов? Слава?
Вячеслав Владимирович резко повернулся и встретился с устремлённым на него взглядом незнакомца. «Колька Сыч», — пронеслось в голове.
— А ты… вы — Николай? — неуверенно спросил он.
Спешащие к выходу люди бесцеремонно толкали их, проскальзывали между ними, бросали на ходу в их адрес непристойные реплики, но Славка и Колька никого не видели и не слышали. Они молча разглядывали друг друга, стараясь увидеть отдалённые тремя десятками лет знакомые черты и не находя их. Вроде всё то же — тот же нос, тот же подбородок, те же глаза, а человек сосем другой. Постепенно столбняк, охвативший друзей, начал проходить. Первым очнулся Сыч.
— Славка, чёрт, что мы стоим? Раздавят, пошли на выход, — он схватил Никонова за руку и потянул к распахнутым дверям.
Дойдя до памятника Маяковскому, они остановились. Вячеслав Владимирович вглядывался в элегантного мужчину в дорогом пальто и шляпе, мысленно сравнивая его с Колькой Сычом, слонявшемся в поисках подработки по Кунгуру в рваной телогрейке с лагерным номером на груди и замызганной шапке-ушанке на голове. «Ничего общего», — думал он, и его душу охватывало смятение. Те же чувства испытывал Николай Петрович.
— Как ты в Москве оказался? — не зная с чего начать беседу, спросил он.
— Я, Славик, в Москве двадцать лет живу.
— Почему тогда к нам не заезжал, у тебя же был мой старый адрес? Почему не написал ни разу?
— Адрес твой я в Таганке забыл, а ехать искать тебя — лишний раз светиться.
— Ты что, опять в бегах?
— Ошибаешься. Я свободный советский гражданин. Живу в Москве, тружусь заместителем генерального директора большой фирмы.
— Прости. Я рад за тебя.
— Что мы стоим, Славик? Вон, рядом ресторан «Пекин». Пойдём посидим, молодость вспомним.
— Извини, Коля, не могу. Давай так: я сейчас на пару часов заскочу на службу, разберусь, что к чему, а ты, если будешь свободен, позвони мне. Вот тебе мой телефон, — Никонов достал блокнот и быстро написал номер.
— Жду твоего звонка, — Никонов отбежал на несколько метров и неожиданно вернулся. — Коля, твоя фамилия Сычёв?
— Был Сычёв, да весь вышел. Я уже двадцать лет Сытов Николай Петрович.
Записать или запомнишь? — усмехнулся Сыч.
— Запомню, Коленька. Звони, жду.
— Договорились.
Придя в кабинет, Никонов просмотрел и расписал почту, сбегал в первый отдел, ознакомился со сводкой, на обратном пути заглянул в канцелярию министра, ознакомился с повесткой совещания, назначенного Павлом Васильевичем на час дня, вернулся к себе и с нетерпением посмотрел на часы. Было без четверти одиннадцать.
— Елена Сергеевна, — позвал он секретаршу, — мне не звонил товарищ Сытов?
— Кто-то звонил десять минут назад, но не представился. Я сказала, что вы вышли в канцелярию и скоро вернётесь.
Забренчал телефон. Никонов снял трубку и услышал Колькин голос:
— Вячеслав, ты сможешь уйти часика на два?
— Нет, Коля, только на часок.
— Жду тебя, где договорились. Второй столик справа у окна.
— Иду, друг. Елена Сергеевна, меня не будет до двенадцати.
Никонов подошёл к вешалке, подумал секунду и решил пойти раздетым. От министерства до входа в ресторан было метров сто, не больше.
Войдя в ресторан, он через стеклянную дверь увидел сидящего за столиком Николая. На столике уже стояла бутылка коньяка, ваза с фруктами и графинчик с мандариновым соком. Николай встал навстречу Никонову и пригласил его к столу. Судя по количеству коньяка в бутылке, Никонов догадался, что Сыч уже выпил, по крайней мере, граммов сто пятьдесят.
Не успели они сесть, как Николай, стараясь не встретиться взглядом с Никоновым, наполнил коньяком две рюмки, сунул одну Славке, предложил тост за встречу, одним махом выпил и протянул меню.
— Заказывай, Славик.
— Спасибо, Коля, но ничего не надо. Рюмку за встречу я выпью, — он стоя выпил коньяк и сел за стол. — Ты не обижайся, мне через час на ковёр к министру. В следующий раз и выпьем, и закусим. А сегодня — столько лет не видались — давай поговорим.
Колька поднял глаза и с жаром заговорил:
— Я знаю, Славка, что виноват перед тобой.
— Ты о чём, Коля?
— Не перебивай. Я обещал через месяц вытащить тебя на свободу. Я был уверен, что этот жид — адвокат, которого мы наняли, сдержит слово. Когда меня освободили, я в тот же день побежал к нему и своими глазами видел копию апелляции в суд. Но мне менты приказали в двадцать четыре часа убраться из Москвы. Ты понимаешь? Если бы я задержался в Москве, я бы додавил этого Шефтера. Но я уехал и только через пару лет от одного авторитета узнал, что тебя ещё год мотали по лагерям.
— Напрасно ты, Николай Петрович, так переживаешь. Как говорил мой консультант, судьба как река — сколько ни извивайся, а из намеченного русла не выскочишь. Расскажи, как сложилась твоя жизнь. Ты женат?
— Пока нет, а ты?
— Я, Коля, давно женат, у меня взрослый сын — Дмитрий, он тоже женатый, сын недавно подарил нам прекрасную внучку. А в остальном живу как все — тружусь в министерстве.
— Это я понял. Я видел, куда ты направился после нашей встречи. Как родители?
— Мама, слава Богу, жива. Папу похоронили в шестьдесят девятом.
— Жаль, прекрасный был человек. Давай помянем Владимира Васильевича. Уважал я его, — Сыч наполнил рюмки. Выпили не чокаясь.
— Ты-то, Колян, как оказался в Москве?
— Двадцать лет назад мой родственник, тоже холостяк, позвал меня к себе. Живём с ним вместе. Работаю я на совместном советско-германском предприятии заместителем директора. Выпускаем стиральные машины и прочие товары народного потребления. Как раз сегодня я ехал заказывать себе пропуск на завтра в вашу фирму.
— К кому, если не секрет?
— В плановое управление. Мы в Госплане оформляем заявку на прокат НТЦ. И надо всего ничего — тысячу двести тонн в год, а они не дают, требуют согласовать заявку в плановом управлении вашего министерства. Ты, Славик, кого-нибудь знаешь в этом главке? Помоги завизировать заявку.
Никонов смутился и покраснел.
— Вообще-то заявки на стратегические материалы визирует Щукин Валентин Александрович, но он в отпуске и будет только через три недели.
— Три недели ждать не могу. Мне через неделю надо немцам отослать график поставки проката. Кроме него кто ещё может?
— Я могу, Николай Петрович, но я не могу.
— Не понял. Могу и не могу, — удивился Сыч.
— НТЦ — прокат стратегический и планируется исключительно на оборонные нужды. Вам надо написать письмо министру и хорошенько обосновать свою просьбу, а я постараюсь, чтобы министр вашу заявку рассмотрел. Какое он примет решение, не знаю, но если обоснование будет веским, думаю, он не откажет, — Никонов посмотрел на часы. — Извини, Николай Петрович, мне пора, — он достал записную книжку, вырвал лист, написал на нём свой домашний адрес и телефон и подал Сычу. — Колян, я прошу тебя: выбери время и обязательно приезжай к нам в Красногорск. Мама и я с женой будем очень рады тебя увидеть. А по поводу металла пишите письмо, и я сам схожу с ним к министру. Дай мне свой телефон.
— Пиши: 482-80-82.
— Ты не представляешь, Коля, как я рад нашей встрече. Ты больше не пропадай, звони и на работу, и домой. И не тяни, приезжай к нам, — Вячеслав Владимирович встал, пожал Сычу руку и быстро удалился.
— Будь здоров, братан, — прошептал вслед уходящему Никонову Николай, затем налил в обе рюмки коньку и поочерёдно выпил, не закусывая.
Из-за соседнего столика поднялся молодой человек спортивного телосложения с бычьей шеей и подсел к Сычу.
— Что, Петрович, отказал вам ваш друг?
— Не отказал, посоветовал подготовить письмо в министерство.
— А вы предложили бы ему денег.
— У нас, Лёвка, с Папой на эту тему разговора не было. Да Славка и не взял бы.
— Пожалуй, вы правы.
Николай потянулся к бутылке и неосторожным движением уронил рюмку.
— О, да вы, Николай Петрович, захмелели? Всё, вставайте и пошли в машину. Официант, сколько с него?
Подошёл официант, назвал сумму. Молодой человек расплатился и, взяв Сыча под руку, повёл его к стоявшей на стоянке «Волге». Усадив Петровича в машину, Лёвка сел с ним рядом. Машина тронулась. С минуту ехали молча. Неожиданно Сыч наклонился к Шабарину и в самое ухо зашептал:
— Да хрен с ней, с заявкой. Ты понимаешь, Лёвка, когда он увидел меня, он так обрадовался! Ты понимаешь? Ничего ты не понимаешь. Я всю жизнь боялся невзначай встретить его. Я считал, что он при встрече мне в морду плюнет, а он обрадовался. Вот это человек!
— За что он должен вам плевать в лицо, Петрович?
— Тебе это знать ни к чему! Мой тебе совет: не будь любопытным — дольше проживёшь. Поверь на слово: ему было за что мне в харю плюнуть. А он меня к себе домой пригласил. Не веришь? Вот бумажка с адресом.
— Спрячь её в карман, Петрович, завтра искать будешь.
— А Владимир Васильевич уже умер…, а Мария Васильевна жива. Ты знаешь, какие они хорошие люди? В пятьдесят третьем году по всей стране голодуха, в доме каждый кусок хлеба на счету, а они меня — зека — подкармливали. Я этому пацану всякие блатные байки трепал, а он мне Макаренко совал читать, советовал завязать с воровским миром. Говорит, Мария Васильевна будет рада меня видеть и жена его тоже будет рада. А ты знаешь, Лёва, почему я боялся встречи с ним? Потому что я, кроме его родителей, не видел в своей жизни порядочных людей. Славик один раз в жизни мне поверил, а я его обманул. Я — жулик, жиган, бывший домушник, полжизни на лагерных нарах проторчал. Славка знал об этом и не побоялся встретиться со мной, не побоялся замарать свою репутацию, а наоборот, даже обрадовался встрече. Вот это человек! У него вон какая должность. А я? Живу кротом. У Никонова мама, жена, сын, внучка — полный дом. А моя жизнь — подлянка. Мне за полтинник, а у меня ни кола, ни двора. Полжизни просвистел на нарах, полжизни у Бурого в шестёрках.
— У какого Бурого? — насторожился Лёвка.
— Разве я сказал «Бурого»? Я сказал «у Бугра». Ведь шеф наш по фене — бугор. Ты, фраер, по фене не сечёшь. Скажу по-простому: на блатном языке «бугор» — это большой начальник, понял? А наш шеф, он выше многих. Но и его жизнь — подлянка. Денег до хрена, а для души ничего.
— Вы ещё не так стары, Николай Петрович, ещё встретите свою судьбу.
— Не, Лёва, поздно. Я в своей жизни столько крови и горя повидал, что вся душа почернела и засохла. Ты меня когда-нибудь пьяным видел?
— Ни разу, Петрович.
— Я и сегодня не пьяный. Это Славик мне на душу ладана капнул, она и растаяла на минутку. А через минуту опять засохнет, снова станет вокруг черным-черно. Кажись, приехали.
Лёва помог Николаю Петровичу раздеться, отвёл его в комнату, уложил на кровать и поднялся на второй этаж в кабинет шефа.
— Владимир Яковлевич, можно войти? — спросил он, открыв дверь кабинета.
— Заходи, — ответил Ильин. — Как прошла встреча старых друзей?
— Впустую, шеф. Никонов даже не посмотрел наши бумаги, сразу отказал. Точнее не отказал, а предложил Николаю Петровичу направить нашу заявку и техническое обоснование на согласование с министром оборонной промышленности и обещал своё содействие в скорейшем рассмотрении. Обоснование у нас готово. Может быть, действительно стоит использовать этот канал?
— Нет, с министром подождём. Министр — самый крайний случай. Что ты мне говорил о главном диспетчере Комарове? Ну-ка, напомни.
— Комаров Виктор Тимофеевич. Его сын занимается у меня на «Динамо». При нашей встрече Виктор Тимофеевич посмотрел нашу заявку и сказал, что идти к Никонову он бы не советовал, потому что тот мужик дотошный и принципиальный. Пока Щукин в отпуске, он мог бы сам завизировать нашу заявку, но только в тот день, когда Никонов официально будет отсутствовать в министерстве. Велел ждать. Если будет окно, он сообщит.
— Встреться с Комаровым и предложи ему денег за услугу, — посоветовал Ильин.
— Деньги я ему сразу предлагал, иначе вообще бы разговор не состоялся.
— К чему тогда эти условия? Предложи больше.
— Дело не в деньгах. Он должен нашу заявку зарегистрировать в канцелярии, в противном случае она будет недействительной. А канцелярия, прежде чем регистрировать, позвонит секретарю планового отдела и проверит, действительно ли Щукин и Никонов отсутствуют в данный момент, и только после этого зарегистрирует подпись Виктора Тимофеевича.
— Бюрократы вшивые, — возмутился Ильин. — Щукин в отпуске, а куда мы должны убрать Никонова?
— Есть варианты, Владимир Яковлевич. Ему можно организовать местную командировку, вызов в Совмин, отправить на больничный или состряпать повестку в военкомат.
— Вот что, Лёва. Звони Комарову, назначай встречу. Не получится на сегодня — впереди два выходных. Подпои его, дай ему денег, в общем, делай что хочешь, но уговори его завизировать бумаги, не вылезая из-за стола. Можешь при разговоре сказать, что я, Ильин Владимир Яковлевич, член консультативного Совета Совмина, обещаю в течение следующей недели определиться и заблаговременно назвать ему день и час, когда Никонов официально будет отсутствовать в министерстве, и он сможет спокойно пройти в канцелярию и зарегистрировать бумаги. Ты говоришь, повестка? Подумаем. Всё, Лёвушка, не трать времени. Я и раньше не очень верил в успех встречи Кольки со своим давним другом, но на тебя, Лёва, очень надеюсь. Прошу тебя, не подведи.
— Сделаю, Владимир Яковлевич, не беспокойтесь.
— Вот и славненько.
Дождавшись ухода Шабарина, Ильин позвонил полковнику Журину.
— Добрый день, Артём, я тебя не разбудил?
— Какой сон? Работы невпроворот, — послышалось в трубке.
— Просьбочка у меня. Ты можешь вызвать повесткой на пару часов одного человека?
— Если будет причина — запросто.
— Причина будет.
— Приезжай, оформим.
— Спасибо, Артём, буду через час.
Через час Ильин вошёл в кабинет Журина. Сел к столу, достал из дипломата Тимонинские показания и подал их полковнику. Журин с интересом прочитал написанное и вернул бумаги Ильину.
— Извини, Владимир Яковлевич, но ничего не выйдет.
— Артём, я отлично понимаю, что дела из этого доноса не выкроишь. Мне это и не нужно. Твоя задача — на следующей неделе в любой удобный для тебя день вызвать Никонова повесткой, побеседовать с ним пару часиков, затем извиниться за беспокойство и отпустить. Вот и всё.
— Не могу, Володя, даже не проси. Субъекта такого ранга может вызвать на беседу как минимум заместитель министра внутренних дел, и то не по повестке, а исключительно по личному согласию субъекта. Для вызова по повестке необходимо оформить специальное постановление. Неужели тебе это так необходимо?
— Посуди сам: я лезу из кожи вон, стараюсь вытащить нашу продукцию на внешний рынок, а наши бюрократы, ни черта не смыслящие в производстве, ставят мне разные препоны. Добро бы в стране стали не хватало. Так нет — получи согласование в главснабе в министерствах. Придёт конец года, у них излишки появятся — сами будут набиваться — возьми ради Христа, а пока мы вынуждены бочки для стиральных машин из алюминия изготавливать. Разве с алюминием на внешний рынок выйдешь?
— Этот Никонов что, тоже бюрократ и не понимает тебя?
— Без начальника боится, а начальник в отпуске.
— Подождите начальника.
— Не могу, план горит. Его заместитель готов подписать, но не желает нарушать субординацию. Иначе бы я к тебе не пришёл. Помоги, Артём, план горит. Любые деньги заплачу.
Услышав о деньгах, Журин заёрзал на стуле.
— Скажите, Владимир Яковлевич, как к вам попала эта бумага?
— Один рабочий с нашего филиала в Березняках, это далеко на Урале, прислал в дирекцию письмо с просьбой передать жалобу в органы. Я ехал к тебе и захватил, а ты уж сам решай, что с ней делать.
— Выбросить в корзину, на большее она не годится. Хотя подожди… Я сегодня еду в управление на летучку и попытаюсь посоветоваться с Доценко. Это заместитель министра, курирующий наш округ. Только между нами, Володя: я не уверен в том, что он возьмётся тебе помочь, но на всякий случай предупреждаю — его услуги стоят очень дорого.
— Сколько скажет, столько и получит. И перед тобой в долгу не останусь.
— Оставь эту бумагу мне, вернусь с летучки — позвоню.
Они пожали друг другу руки.
Во вторник Никонов приехал на работу, как обычно, к девяти часам и сразу направился в первый отдел за сводкой. Вернувшись в кабинет, увидел на столе записку, оставленную секретарём: «Вячеслав Владимирович, в девять часов десять минут был звонок из МВД. Вас приглашает к себе заместитель министра внутренних дел генерал-майор Доценко Леонид Осипович. Он просил вас предварительно ему позвонить по телефону 254-01-02».
Никонов набрал указанный в записке номер телефона.
— Приёмная слушает, — раздался голос на другом конце связи.
— Говорит Никонов из МОПа, меня просил позвонить товарищ Доценко.
— Соединяю, — послышался ответ, и через минуту в трубке звучал уже другой голос:
— Здравствуйте, Вячеслав Владимирович. Как у вас со временем?
— Здравствуйте, товарищ генерал. Как всегда, работы хватает.
— Я попрошу вас отложить дела и на полчасика подъехать ко мне.
— Если на полчаса, я готов.
— Отлично. Оставьте секретарю номер моего телефона — если вы понадобитесь своему начальству, пусть не стесняются, а сразу звонит мне. «Волга» номер 00-03 МОС будет ждать вас на площади Маяковского на вашей стоянке через пятнадцать минут.
— Спасибо, что не «воронок», — пошутил Никонов.
— О чём вы говорите, Вячеслав Владимирович? — Доценко положил трубку и тут же позвонил Журину: — Ваш клиент через полчаса будет у меня. Два часа в твоём распоряжении, не больше.
— Спасибо, товарищ генерал-майор.
— Через четыре часа я к тебе заеду, тогда и скажешь спасибо. Понял?
— Так точно, товарищ генерал-майор.
Журин, не теряя ни минуты, связался по телефону с Ильиным. Через сорок минут после звонка Журина Лев Львович Шабарин передал Комарову завизированную им же три дня назад заявку на прокат НТЦ, а ещё через полчаса получил её назад, уже зарегистрированной. Для всех участников сговора операция прошла удачно. Для всех, кроме Никонова. Для Вячеслава Владимировича поездка в МВД стала очередным резким поворотом в его судьбе.
Генерала Доценко в кабинете не оказалось, и Никонову пришлось ожидать его в приёмной. Доценко появился минут через сорок. Извинившись перед Никоновым за вынужденное ожидание, он пригласил его в свой кабинет.
— Извините, товарищ Никонов, у нас ЧП в Тюмени. Садитесь, пожалуйста. Ко мне поступило заявление некоего Тимонина. Вы знакомы с ним? — генерал внимательно посмотрел Никонову в глаза.
— Встречались когда-то, — ответил Никонов, беря бумаги. Прочитав донос Тюни, Вячеслав Владимирович бросил бумаги на стол и возмущённо проговорил: — Вся эта пачкотня — наглая ложь. От первой строчки до последней.
— Никакой предварительной договорённости о встрече не было, и денег он вам не предлагал? — в тон Никонову сказал генерал.
— Почему же? Деньги он мне предлагал, но я ему не обещал ничего конкретного и, естественно, денег от Тимонина не получал.
— Я так и думал, — успокоил его Доценко.
В дверях кабинета появился адъютант генерала.
— Товарищ генерал, Тюмень на проводе.
— Бегу. Вячеслав Владимирович, вот вам бумага, ручка. Напишите, пожалуйста, подробно, что и как там было на самом деле. Я пока переговорю с Тюменью, — Доценко вышел.
Никонов заставил себя успокоиться, взял авторучку, но, немного подумав, вернул её на прежнее место. Подождав генерала полчаса, он решительно встал и направился к двери. В дверях ему преградил путь адъютант.
— Прошу прощения, но генерал просил вас непременно дождаться его возвращения.
— Я что, задержан? — с тревогой в голосе спросил Никонов.
— Никак нет. Но я выполняю приказ командира.
Поняв, что дальнейшие пререкания бесполезны, Вячеслав Владимирович вернулся на место. Прошло ещё минут двадцать. Ожидание становилось невыносимым. Наконец в кабинет быстрым шагом вошёл Доценко, сел за стол и приказным тоном потребовал:
— Ну, что вы там написали? Давайте сюда.
— Я ничего не стал писать. Отвечать на подобные пасквили ниже моего достоинства. Я предлагаю…
— Меня не интересуют ваши предложения. Мне нужны письменные объяснения.
— Дослушайте меня, товарищ генерал. Мой отчёт о командировке вы можете запросить в Комитете государственной безопасности.
В дверях вновь появился адъютант.
— Товарищ генерал, снова Тюмень.
— Выйдите из кабинета, капитан, и закройте дверь, — раздражённо крикнул Доценко.
Капитан недоумённо посмотрел на шефа и попятился назад. Генерал неожиданно изменил тон и, проглотив слюну, тихо переспросил:
— Простите, что вы сказали о КГБ?
— Моя командировка в Крым была организована Комитетом государственной безопасности. Непосредственным руководителем был подполковник, а ныне генерал КГБ, Никитин Леонид Георгиевич. Каждый свой шаг, каждое своё движение я согласовывал с ним.
Последние слова Никонова оказали магическое действие на генерала. Он был явно шокирован услышанным. Никонов воспользовался создавшейся паузой.
— Извините, товарищ генерал, мне давно уже пора быть в министерстве, — он встал из-за стола.
— Да-да, вы правы, Вячеслав Владимирович, — заискивающим тоном заговорил Доценко. — Машина ждёт вас у подъезда. Прошу простить меня за задержку. Служба у нас такая. Страна огромная, ежеминутно где-то что-то… Надеюсь, вы на меня не обиделись? — Доценко проводил Никонова до двери. — Желаю вам успехов в труде, — произнёс он, прощаясь.

Как только Никонов вошёл в свой кабинет, сразу зазвонил местный телефон.
— Вячеслав Владимирович, вас срочно вызывает Павел Васильевич.
— Спасибо, иду.
Референт министра Козлов, увидев входящего Никонова, быстро поднялся и вошёл в кабинет Финогенова. Через секунду он открыл дверь.
— Зайдите, Вячеслав Владимирович, — и шёпотом добавил. — Он вас ждёт больше часа.
Впервые за все годы работы министр не поздоровался с Никоновым, не предложил ему сесть, а сразу набросился с упрёками:
— Где вы шляетесь?
— Простите, Павел Васильевич, я отъезжал в Министерство внутренних дел.
Мне позвонил генерал Доценко и попросил заехать на несколько минут.
— Какое вы имели право посещать МВД без моего разрешения? Вы что, забыли, где вы работаете? Сегодня вас вызвали телефонным звонком, завтра повесткой, а послезавтра пойдёте под арест? Хотите меня опозорить? Чего молчите? Я крайне недоволен вашим поступком и советую вам сделать соответствующие выводы. Я также совершенно недоволен работой вычислительного центра. Сто бездельников занимаются исключительно рассылкой и разноской по главкам информации, поступающей с предприятий. А где же обратная связь? Идите, Никонов, и хорошенько подумайте над моими словами.
Никонов вышел из кабинета министра.
— Вячеслав Владимирович, — окликнул его заместитель Финогенова по общим вопросам Макаров. — Загляни ко мне. Посиди, приди в себя, а то у тебя вид как после хорошей парной. Как же ты — столько лет работаешь с Финогеновым и так обмишурился?
— Сам не понимаю. Меня не поездка в МВД беспокоит, виноват — отвечу, мне непонятно, почему меня Павел Васильевич за плохую работу вычислительного центра отчитал? Он же знает, что к ВЦ я не имею никакого отношения. Сам же два года назад издал приказ о переподчинении вычислительного центра главному технико-экономическому управлению.
— Ты бы напомнил ему.
— Зачем? Финогенов всё отлично помнит.
— Тогда готовь зонтик или фанеру.
— Зонтик? Зачем? — не понял Никонов.
— Раз над тобой тучи начали сгущаться, жди грозы.
— Ты в этом плане? Спасибо за совет.
— Кушайте на здоровье.
— Тогда уж поделись, зачем мне фанера?
— Есть такой анекдот. Приезжает начальник главка на отстающий завод. Как и полагается, отругал директора за срыв плана, затем спрашивает: «Чем тебе, Ваня, помочь?» Тот ему отвечает: «Выделите мне немного фанеры». — «Хорошо, будет тебе фанера». Через месяц завод опять горит с планом. Начальник снова едет на завод, снова отругал директора и, уезжая, опять спрашивает директора: «Ну, чем тебе, Ваня, помочь?» И слышит ту же просьбу: «Пришлите мне фанеры, как обещали». Ответ был тот же: «Будет тебе фанера». Уехал начальник. Просьбу директора, конечно, забыл. А завод в третий раз срывает сроки выполнения плана. В третий раз начальник главка отправляется на завод. В третий раз прочищает мозги директору и в третий раз спрашивает его, какая заводу нужна помощь. «Фанеры бы мне», — смущённо просит директор. «Будет тебе фанера, а зачем она тебе нужна?» — «Я из неё сделаю аэроплан и улечу отсюда к чертям собачьим».
Никонов грустно улыбнулся.
— Спасибо тебе за совет, и анекдот твой, как говорится, к месту. Пойду я.
— Иди, Вячеслав, но о зонтике не забывай.
— Не забуду.
Вернувшись к себе, он посмотрел на часы. Начало второго, в министерстве начинался обеденный перерыв. Зазвенела вертушка. Никонов снял трубку и услышал голос министра.
— Где моя сводка за сегодня?
— Я направил её вам в девять пятнадцать, Павел Васильевич.
— Разберитесь.
Положив трубку, Вячеслав Владимирович пошёл в диспетчерскую.
— Витя, где сводка министра? — спросил он дежурного диспетчера.
— Я сразу отнёс её в канцелярию.
Никонов направился в канцелярию.
— Маргарита Владимировна, — обратился он к секретарше министра: — Где сводка для Павла Васильевича за сегодня?
Маргарита Владимировна открыла папку с надписью «на подпись».
— Вот она. Павел Васильевич с ней ещё утром ознакомился. Вот его виза. А в чём дело?
— Напомните ему об этом.
— Хорошо, напомню, — Маргарита проводила Никонова удивлённым взглядом.
«Макаров прав, — рассуждал Никонов, возвращаясь в кабинет, — тучи сгущаются. Хотя причём здесь Макаров? Макаров никогда не произнесёт ни одного слова без указания министра. Значит, совет готовить зонтик — прямое указание министра. Вот и моя очередь подошла».
Он вошёл в кабинет, взял чистый лист бумаги и написал:
 «Министру оборонной промышленности товарищу Финогенову П. В. от заместителя начальника ГППУ Никонова В. В. Заявление. Прошу освободить меня от должности заместителя начальника главного производственного управления и уволить по собственному желанию».
«Возможно, я погорячился и сглупил, — подумал он и сам себе ответил, — Возможно, но ждать, когда тебя уволят, ещё глупее». Он поставил на заявлении дату и подпись и отнёс его референту министра Козлову. Тот нисколько не удивился поступку Никонова и, прочитав заявление, сказал:
— Тебе придётся отработать до возвращения из отпуска Щукина.
— Отработаю, — ответил Вячеслав и вернулся на рабочее место.
Через две недели вернулся из отпуска Щукин. Выслушав Никонова, Щукин отругал его за поспешность и побежал к министру. Через пятнадцать минут на ковёр Павла Васильевича был вызван и он сам. Министр встал из-за стола, поздоровался за руку и, глядя в глаза, спросил:
— Пойдёшь к Устинову заместителем генерального директора по производству? Это рядом с твоим домом.
— Спасибо, Павел Васильевич, но я хотел бы вернуться на свой завод.
— Твоё право, — ответил Павел Васильевич.
Он вернулся к столу, взял заявление и написал резолюцию: «Не возражаю. Финогенов».
— Дела передадите Мартыненкову. Больше я вас не задерживаю. До свидания.
Двадцатого февраля 1986 года в одиннадцать часов утра Никонов попрощался с сослуживцами, сдал своё удостоверение и навсегда покинул здание министерства. Спустившись в метро, уже в вагоне Вячеслав Владимирович вдруг почувствовал, как до боли сжалось сердце. Он стал тяжело дышать, по лбу потекли капельки холодного пота, в глазах потемнело. Кто-то из пассажиров предложил ему сесть, кто-то сунул ему в рот таблетку валидола и посоветовал сделать несколько глубоких вздохов…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ
В те самые минуты, когда Никонов сосал валидол в вагоне метрополитена, на другом конце Москвы — в аэропорте Шереметьево — с трапа самолёта, прибывшего из Берлина, спускались Владимир Яковлевич Ильин и Николай Петрович Сытов. У выхода их встречал Лев Львович Шабарин. Шеф и его заместитель возвращались из служебной командировки в Германию.
— Я в заводоуправление, — бросил Ильин водителю, садясь в машину. — А вы ждите меня на даче.
До заводоуправления ехали молча, и только когда шеф вышел из машины, Лёва повернулся к Николаю Петровичу и тихо спросил:
— Что с ним?
— Может, укачало, — Сытов вздохнул и добавил: — А может быть, жаль расставаться с красивой жизнью. Как объяснить тебе, Лёва? Понимаешь, у этого Макса фирма всего четыреста человек. А как он живёт? В центре Гамбурга офис в три этажа, на третьем этаже его квартира, сколько комнат — не сосчитаешь. Под Гамбургом вилла с бассейном и оранжереей. Гараж на пять машин. И ещё один гараж на берегу Эльбы, в нём его личный катер стоит, на котором он по выходным в море выходит. А у нашего шефа только на головном заводе двенадцать тысяч рабочих, да в филиалах ещё двадцать. В Германии босс такой фирмы в миллионерах ходил бы. А что шеф имеет? Двухкомнатную квартиру в Москве и эту дачу, которую боится оформить на своё имя — тут же прибежит ОБХСС и начнёт пытать, на какие деньги она куплена. Мы этого фрица рюмкой водки встречали, а он нас в Дрезденскую галерею возил. Да что там галерея? Он нам трёхдневную поездку в Швейцарию устроил, и всё за счёт фирмы. На это у них в смете специальные суммы заложены, гостевые. А что у нас? За всё плати из своего кармана и при этом оглядывайся, как бы налитую тобой рюмку не приняли за взятку. Посмотрел я, Лёва, ГДР и ФРГ, и скажу тебе — разница огромная. Знаешь почему? В ГДР все жили и вкалывали, как у нас, ради светлого будущего наших детей. А в ФРГ человеку с пелёнок внушали, что жизнь даётся только один раз, и, если у тебя хватает рук и ума жить красиво, живи, никто тебе слова не скажет. Ни КГБ, ни ОБХСС. Не буду врать: все капиталисты — волки, и принцип у них один — жри ближнего, пока он тебя не съел. Может быть, в этом и есть истина. Естественный отбор, выживает сильнейший.
— Вы, Николай Петрович, философом стали, — засмеялся Лёва.
— Может быть.
Машина подъехала к даче. Из калитки вышли два здоровых парня и, поздоровавшись с Сычом, вытащили из багажника чемоданы и понесли их в дом.
— Вы, Николай Петрович, отдыхайте, а я смотаюсь в магазин, куплю вам покушать. В доме шаром покати.
— Что, раньше не мог продуктами запастись? — заворчал Колька.
— Разве с этими обжорами напасёшься? Да вы не беспокойтесь, я мигом слетаю.
Сыч прошёл в дом, разделся, поднялся на второй этаж, лёг на диван и не заметил как заснул. Проснулся он оттого, что кто-то щекотал ему спичкой в носу. Открыв глаза, он увидел склонившегося над ним шефа.
— Простите, Николаша, я не посмел бы вас будить, но ужин стынет. Не желаете откушать?
— Ты что, Влад? Решил похохмить?
— Нет, что вы, Николай Петрович, как я могу себе такое позволить? Ведь отныне вы мой кормилец. Вы финансист, а я так — прилипала. Ну, всё, просыпайся, пошли в столовую, Лёвка пельменей магазинных наварил. Сегодня поедим пельмени, а завтра чтобы в доме была своя повариха, она же домохозяйка.
— Где я тебе её выкопаю? — огрызнулся Колька, вставая.
— В деревне Степановское, это по Ильинскому шоссе, живёт Варвара — племянница нашей домработницы, покойной тёти Нюры. Помнишь её?
— Конечно. Тихая бабка была, чистюля, а как готовила…
— По словам тёти Нюры, её племянница готовит не хуже. Я её случайно встретил и предложил ей перебраться ко мне на дачу. Она согласна. Завтра пошли к ней ребят, пусть привезут её сюда.
— А где она жить будет?
— В твоей комнате. А ты переберёшься в мой кабинет, мне спальни с гостиной достаточно.
— Не понимаю, чем я тебя не устроил?
— У тебя теперь другие заботы. Ты мой зам и главный финансист фирмы.
— Поступай как знаешь, только меню для тебя я сам составлять буду. И следить, как ты принимаешь лекарства.
— Слушаю и повинуюсь, — Ильин согнулся в поклоне.
Настроение Владимира Яковлевича было прекрасное. Он решил все организационные вопросы. Машина закрутилась, и отныне каждая минута, каждый час будут приносить ему большие дивиденды, об истинной величине которых будут знать только два человека — Макс и Колька Сыч. А он перед советской властью остаётся чист как стёклышко. Он может даже и не интересоваться, на сколько становится богаче с каждым днём. Все банковские операции за границей проводит Макс, который с каждой проводки имеет приличный процент, а здесь контроль осуществляет финансовый директор объединения Сытов Николай Петрович, он же Колька Сыч, верный и до гроба преданный ему человек, испытанный и огнём, и пулей, и годами лагерных лишений.
Поужинав, оба вернулись в гостиную и расположились в креслах. Николай включил телевизор. По второй программе шёл художественный фильм «Королева Марго». На экране мелькали королевские замки, позолоченные кабриолеты, разодетые в золото красавицы.
— Выключи ты этот телевизор, Коля. Давай обсудим наши дальнейшие планы, — предложил Ильин.
— Что обсуждать-то, шеф? В понедельник переведу немцам первые двести тысяч рублей. Пройдут нормально, в конце месяца пошлём ещё столько же.
— Я не об этом, Коля. Как тебе понравился Бруберг?
— Фартово живёт человек. Бассейн, оранжерея, катер.
— Завидуешь?
— Нет, но пожить в таком кайфе лет пяток хотел бы. Может быть, и у нас в стране жизнь наладится? — неуверенно произнёс Сыч.
— Держи карман шире. Ты думаешь, одни мы такие умные? С началом перестройки из России потекли миллиарды рублей, реки природных богатств. Лет через пять наступит такой обвал, что времена брежневского застоя будем вспоминать как райские деньки. Это в лучшем случае. А в худшем — придёт новый Сталин или Гитлер, и пойдём мы с тобой —
По тундре,
По стальной магистрали,
Где мчится скорый
«Ленинград — Воркута»,
— пропел Ильин. — А я не хочу больше, Коленька, видеть из окна небо в клеточку. Годы не те.
— Ты, Влад, такое пророчишь — волосы дыбом встают.
— Я не пророк, я реалист и немного мечтатель. Не помню, рассказывал я тебе или нет о своей мечте? Да это и неважно. Ещё до войны в нашем доме, на первом этаже, под лестницей, в маленькой комнатушке жила старая барыня. Каждый вечер она выходила на прогулку в длинном, почти до земли платье с роскошными лилиями, в шляпе и с зонтиком. Платье старое — штопаное-перештопанное, шляпа по краям облезлая. Сама худющая — одни кости. Неизвестно в чём душа держится, а идёт гордо. Сразу видно — голубая кровь. Мать моя всегда восхищалась её манерами и образованностью, жалела старуху, подкармливала. Старая барыня брать деньги, якобы в долг, отказывалась. Так мама позовёт её к нам, посадит за стол, нарежет колбаски, наложит печенья, сладостей разных и самоварчик с чаем поставит: «Угощайтесь, Наталья Никитична». У старухи при виде такого изобилия начинали трястись руки, глазами, кажется, всё бы съела, а она — нет. Сядет к столу, правой рукой медленно возьмёт чашечку, оттопырит мизинчик, затем двумя пальчиками левой возьмёт с вазочки галетку, откусит маленький кусочек, запьёт чайком и предастся воспоминаниям: «Когда, милочка, я жила в Париже, мы с моим кавалером, Пьером Турье, любили вечерами ходить на Монмартр. На Монмартре возле церкви Сакре-Кёр в те годы было маленькое кафе на открытом воздухе. В нём подавали чудесный бразильский кофе и всегда были кубинские сигары. Пьер был курящим. До сих пор помню этот сказочный аромат бразильского кофе и гаванской сигары. А ещё в нём пекли чудесное безе. Откусишь кусочек — он во рту так и тает. Вы знаете, милочка, с Монмартра весь Париж был виден как на ладони. Молодость, какие прекрасные были годы. Как он умолял меня остаться в Париже…» «Вы кушайте, не стесняйтесь. И почему же вы не остались в Париже?» — спрашивала её мать. «Я русская, милочка. И кто в те годы мог предполагать, что придут большевики, что жизнь так круто повернётся? У моих родителей был свой дом на Тверской и чудесная усадьба в Монино. Мой папа был меценат и поддерживал молодые дарования. В нашей усадьбе всегда собиралось много талантливой молодёжи. Федечка Шаляпин со своим другом Алёшей Пешковым. В те годы он был длинным, неуклюжим, стеснительным мальчиком. Постоянно окал, как все волжане. Это уже позже он стал Максимом Горьким, — с горечью произносила барыня. — А ведь в молодости Алёша подавал большие надежды». Попив чаю, барыня благодарила мать за угощение, но взять домой что-нибудь со стола наотрез отказывалась. Чем она дома питалась, для меня навсегда осталось загадкой. Чудная была бабка. Мальчишки из нашего дома так и прозвали старуху — «барыня из Парижу». Дураки были.
Николай, наверно, в десятый раз слушал историю Володькиной соседки, но вида не подавал.
— А ещё у матери была любимая грампластинка с песнями в исполнении Вертинского. Была там одна мелодия — «В далёком Бискайском заливе». В детстве я думал, что Бискайский залив где-то в Америке или в Африке, в общем, где-то на краю света. Я мечтал, что, когда вырасту, поплыву на край света и обязательно искупаюсь в этом заливе. Каково же было моё удивление, когда я узнал, что Бискайский залив в трёхстах километрах от Парижа!
Ильин резко поднялся с кресла, открыл дверь лоджии, глотнул свежего вечернего воздуха и, резко повернувшись, с жаром подвёл итог своему рассказу:
— Годика через три рванём мы с тобой во Францию, купим себе домик, например, в Бордо, и квартирку в Париже. Днём будем на Монмартре курить настоящие гаванские сигары, пить настоящий бразильский кофе, закусывать французским безе и наслаждаться прелестями красивейшей столицы мира. А вечером, устав от поездки, сядем на бережку Бискайского залива и под шёпот волн будем любоваться вечерним закатом. И будет нам казаться, что это не мы с тобой в далёком пятьдесят втором году каждое утро, стоя по пояс в холодной воде речки Сылва, растаскивали заторы на сплаве. Конвоиры на берегу в бушлатах, а мы в одних резиновых сапогах и телогрейках. Как мы тогда не околели?
— Молодые были.
— Бывало, подцепишь багром дохлого голавля и трескаешь его сырым с костями. Спешишь, пока караульные не засекли и не отняли. И животы не болели. Больше я не желаю, Сыч, пайку хлеба за миллион покупать и дохлятиной питаться. Финита. Хочу быть свободным человеком. Я с родиной своей язвой расплатился. И ты со мной поедешь. Ты от меня не открутишься, запомни.
— Поеду. Куда я от тебя денусь? — согласился Колька, отлично понимая, что возражать Бурому в такие минуты не только бесполезно, но и опасно. — Ты мне разъясни, Володя, как тебе удалось без визы Никонова графики поставки проката утвердить?
— Очень просто. Поехал в Госплан к Маслюкову Юрию Дмитриевичу, растолковал ему по-человечески. Он мужик умный, понял наши нужды и дал команду Шернеру.
— А для кого ты в тот день велел мне выдать Лёвке семь тысяч рублей?
— Как для кого? Для Шернера, конечно. Он нам за эти бабки лимит на целую пятилетку подписал. Не боись — я твоего крестника не трогал. Более того: я прошу тебя не терять с ним связи. Я полагаю, что такой честный и принципиальный работник мне скоро понадобится. Я, Колян, не очень-то доверяю ни директорам, ни главному инженеру, ни заму по производству. Через год-полтора наши предприятия выйдут на проектную мощность, и я боюсь, что мои помощнички начнут потихоньку от меня занижать фактические поставки.
— Зачем им это нужно?
— У немцев появится неучтённый металл, комплектующие детали и узлы. Они из них соберут и выбросят на рынок сверхплановую продукцию, а выручкой поделятся с моими заместителями. Вот тут-то и нужно будет поставить им заслон. Это должен быть технически грамотный специалист, отлично разбирающийся в производстве и экономике, а главное — честный и принципиальный человек. Мне кажется, всё, что я перечислил, есть у твоего крестника.
— Ты полагаешь, что Вячеслав бросит свою работу и прибежит к нам?
— Через пару лет — вполне вероятно. Мне верные люди шепнули, что готовится совместное постановление ЦК и Совмина о резком сокращении административного и управленческого персонала Совмина до пятидесяти процентов. Часть министерств вообще будет ликвидирована. Такие же сокращения АУП и инженерно-технических работников пройдут по всем крупным предприятиям страны. Вполне вероятно, что через годик-другой мы вернёмся к вопросу о твоём крестнике.
Последующие события показали, что Ильин был прав, говоря о предстоящих структурных и кадровых изменениях. Все они так или иначе коснулись жизни Вячеслава Владимировича Никонова.
А в тот день, войдя в свой дом, он не спеша поднялся по лестнице на четвёртый этаж, отпер дверь своей квартиры и, перешагнув порог, встретился с испуганным взглядом жены.
— Что случилось? — с тревогой спросила Людмила Александровна и бросилась помогать мужу раздеваться.
— Что ты, Людочка, ничего не случилось. Всё в порядке. Отныне я свободный человек.
— Ты посмотри на себя — бледный, как лунь. Раздевайся. Я накапаю тебе валерьянки. Нельзя же так переживать.
— Я не переживаю, просто в метро было очень душно.
— На, выпей валерьянки и ложись на диван, успокойся, прошу тебя. Если хочешь знать, я очень рада тому, что ты ушёл из министерства. Каждый день в семь утра ты выходил из дома на работу, и каждый день, провожая тебя, я, как представлю твою дорогу на автобусе, затем на электричке, затем в метро… А вечерами? Восемь часов — тебя нет, девять — нет. Наконец ты заявляешься — усталый, измотанный. У меня в последнее время по вечерам сердце начинало болеть. А твои командировки, а телефонные звонки по ночам? И ради чего всё это? Вот он — завод. До проходной пять минут ходьбы, столько же обратно.
— Успокойся, Людочка, всё позади. Сейчас отдохну минутку и позвоню директору завода Трифонову. Он знает, что я возвращаюсь на завод. Чего ты, собственно, и хотела.
— Куда спешить? Позвонишь завтра.
— Нет, позвонить надо сегодня, — ответил Никонов вставая.
— Хотя бы покушай, у меня всё готово.
— Успею, — Вячеслав Владимирович снял трубку и набрал знакомый номер. — Здравствуйте, Наталья Сергеевна. Это Никонов. Могу я переговорить с Вилором Григорьевичем?
— Минуточку, соединяю.
В трубке зазвучал баритон Трифонова:
— Здравствуй, Вячеслав. Слышал, ты в родные пенаты возвращаешься? Я рад, но своё кресло тебе предложить не могу, извини.
— Мне бы что-нибудь поскромней. Например, в ЦКБ.
— О чём ты говоришь? Какое ЦКБ? Ты за двадцать-то лет карандаш разучился в руке держать.
— Дело нехитрое, вспомню.
— В ЦКБ не получится. Ваши чиновники вместо того, чтобы увеличить фонд зарплаты ИТР, прислали директиву... Читаю: «Сократить состав служащих ЦКБ на двадцать процентов». Им легко директивы спускать, а куда я освободившихся людей дену? В резерве на АУП я тебя оставлю, а пока пойдёшь заместителем главного оптика. Главным оптиком у нас Шпачинский — твой давний сослуживец. Ему в следующем году на пенсию. Через год, если ничего более подходящего не подвернётся, ты его заменишь. Вообще-то ты зря отказался от предложения министра.
— Вам и об этом уже доложили? — удивился Никонов.
— Должность обязывает знать всё о своих кадрах. Ну как, договорились?
— Ничего не остаётся. Договорились.
— Я отдаю приказ. Зайдёшь после праздника в кадры к Абрамову, завизируешь приказ о назначении и приступай к работе.
— Спасибо, Вилор Григорьевич. До свидания, — он повесил трубку. — Ну вот, Людочка, и всё. После дня Советской Армии приступаю к работе заместителем Шпачинского.
— И отлично. Я очень довольна. Владимир Николаевич умный, интеллигентный человек. На заводе его уважают. Да, забыла тебе сказать: звонил Изя, сегодня вечером они с Эльвирой зайдут к нам попрощаться.
— Всё-таки решил ехать в Израиль? Вот чудак, не сидится ему на месте.
— А почему бы и не ехать? У него в Израиле дядя объявился — двоюродный брат матери, покойной Тэллы Осиповны. Зовёт Изю к себе. Изя говорит, что дядька — богатый человек. На первое время отдаёт им свою квартиру. Поедут, мир посмотрят. Ты отдыхай, а я схожу в магазин, куплю чего-нибудь к столу. Неудобно — люди придут, а у нас в холодильнике пусто.
Проводив жену, Вячеслав Владимирович прилёг на диван и не заметил как задремал. Очевидно, подействовали валериановые капли. Проснулся он от звонка и не сразу понял, что звонят в дверь. Пока он сбрасывал с себя дремоту, Людмила Александровна открыла. В прихожей послышался голос Ильчикеса.
— Людочка, не гоношись, я буквально на минуту. Славка-то дома?
— Дома. А где Эльвира?
— Чемоданы упаковывает. Я действительно на одну минуту. Ты где, Вячеслав Владимирович?
— Здесь я, — ответил Никонов, вставая и потирая заспанное лицо.
— Вот тебе на память магнитофон и кассета с твоим любимым Высоцким.
— А тебе самому в Израиле разве магнитофон не понадобится?
— Понадобится — куплю. У нас и так пять чемоданов барахла набралось. Бери.
— Спасибо, буду Высоцкого слушать и наши турпоходы вспоминать. Да ты садись на диван. Не хочу тебя расстраивать, но, честно говоря, друг, я считаю твоё бегство из страны по крайней мере опрометчивым.
— Я так и знал, что ты начнёшь мне мораль читать. Пойми: я не убегаю, а, как сотни тысяч евреев, возвращаюсь на свою историческую родину.
— Какую родину? Здесь твоя родина. Здесь ты родился, вырос, здесь твой завод, твои друзья. Здесь на Пенягинском кладбище твои мать с отцом лежат.
— Успокойся, Никонов, я пришёл не ругаться, а прощаться, и хочу, чтобы мы расстались друзьями. Тебе всё равно меня не понять.
— Это почему же?
— Потому, Славик, что у нас разные судьбы. Мне скоро пятьдесят, а я только начинаю создавать свою семью. В заводе нет никакой уверенности. Я постоянно мотаюсь по командировкам, я почти год как женат, а дома за это время был с месяц — не больше. Какой жене это понравится? А откажусь ездить — попаду под сокращение.
— Подбери себе другую работу. Хочешь, я помогу?
— Спасибо, не надо. Переехать в Израиль меня приглашает дядя Сёма — мамин двоюродный брат. Ему семьдесят два года, живёт один. У него квартира пять комнат и дача у Мёртвого моря. Так что жильём я на первое время обеспечен.
— Жить вам и здесь есть где, у тебя двухкомнатная квартира, — настаивал Никонов.
— Слава, пойми наконец: мне пятьдесят лет, а Эльвире только двадцать шесть. Что я могу ей здесь дать? Это вы, русские, привыкли с детства жить на всём готовеньком. Ясли бесплатно, школа, институт бесплатно, затем всю жизнь вкалываете тоже бесплатно. Что я имею? Сто сорок рублей оклад, а через десять лет сто рублей пенсии, и всё. Разве это деньги? Я за тридцать лет работы на паршивенький «Москвич» заработать не смог, а мечтаю о нём всю жизнь.
— А в Израиле на тебя посыплются доллары, как манна небесная? — не унимался Вячеслав.
— Не посыплются. Но там за работу деньги платят. В Израиле простой дворник полторы тысячи шекелей в месяц зарабатывает. А легковушка, типа нашего «Москвича», всего две тысячи стоит.
— И ты готов пойти работать дворником в пятьдесят-то лет?
— Почему бы и нет? Это вы здесь привыкли орать о том, что все улицы грязью заросли, а предложи любому пьянчужке пойти в дворники — нос скривит.
— О, Изя, ты уже на обобщения перешёл. Давай прекратим спор. В одном ты, несомненно, прав: твоя Эльвира женщина молодая, и ей хочется попробовать новой жизни.
— А мне хочется показать ей хорошую жизнь и обеспечить себе и ей безбедную старость. Дядя пишет, что в Израиле достаточно отработать десять лет, неважно в какой должности, и тебе будет начислена пенсия в размере восьмисот шекелей в месяц, а это почти четыреста долларов. На такие деньги жить можно, и притом даже очень неплохо.
— Ну что, спорщики, не надоело вам бодаться? — вторглась в спор Людмила Александровна, входя в комнату с подносом. — Вот, купила вам бутылку рябины на коньяке, другого в магазине не было.
— Славик, на прощанье выдам тебе анекдот, — примирительным тоном заговорил Изя, открывая бутылку: — Чекист читает анкету Рабиновича, собирающегося ехать в Израиль. Прочитал и говорит: «Нехорошо нас обманывать, товарищ Рабинович». «Где вы видите, что я вас обманываю?» — насторожился Рабинович. «А вот, вы указали в анкете, что родственников за границей не имеете, а ниже пишете, что в Израиле живёт ваш брат. Как это понимать?» «Как есть, товарищ начальник. Это я живу за границей, а брат живёт на родине».
Изя по-хозяйски наполнил три рюмки, встал во весь свой полутораметровый рост и взволнованно произнёс:
— В одном ты, Слава, прав: путь в неизвестное всегда страшен и тяжёл. Но для меня самое тяжёлое то, что я расстаюсь со своими добрыми друзьями, с тобой, Славик, и с тобой, Людочка. Все годы нашей дружбы я всегда точно знал, что у меня есть вы, и в трудную минуту я всегда мог рассчитывать на вашу помощь и поддержку. Спасибо вам, и даю вам слово — как устроюсь на новом месте, сразу напишу. Желаю вам счастья, не забывайте старого еврея.
Изя достал из кармана носовой платок, смахнул со щеки набежавшую слезу и, не чокаясь, выпил. Никоновы последовали за ним.
— Всё, братцы, побежал, — заторопился Арнольд.
— Подожди, Арик, закуси хоть, — засуетилась Людмила Александровна.
— Всё, братцы, всё.
Ильчикес быстро юркнул в прихожую, схватил своё пальто и, надевая его на ходу, выбежал из квартиры. Вячеслав бросился за ним, но кабина лифта захлопнулась и увезла с собой Арнольда Ильчикеса. Растерянный Никонов вернулся в квартиру.
— Зря ты, Слава, с ним так грубо разговаривал, — расстроенным тоном произнесла Людмила. — Ты ему даже не сказал, что ушёл из министерства.
— Ты думаешь, он об этом не знает?
— Думаю, не знает.
— И напрасно. Чтобы Изя не знал — такого быть не может. А вообще, наверное, ты права, мать. Ладно, я позже позвоню ему и извинюсь.
Но дозвониться Ильчикесу ему не удалось. Весь вечер его телефон молчал.
После праздника Вячеслав Владимирович приступил к работе в новой должности. Первые дни не было отбоя от любопытных сослуживцев. Всех интересовал один вопрос — по какой причине Никонов ушёл с такой престижной должности, и что заставило его вернуться на завод? По заводу ползли разного рода слухи и небылицы. Но постепенно всё стихло. Через год Шпачинскому исполнилось шестьдесят лет, и он сам попросил директора перевести его на более спокойную и любимую им работу — начальником отдела стандартизации. На своё прежнее место он просил назначить Никонова. Трифонов, подписывая приказ о новом назначении, неожиданно поинтересовался у Вячеслава Владимировича, не скучает ли он по работе в министерстве, на что Никонов честно ответил:
— Первое время мне казалось, что рамки завода для меня тесны, кругозор сузился, масштабы не те. Но постепенно я привык к обстановке и втянулся в работу.
— С сегодняшнего дня работы у тебя прибавится. Я передаю в подчинение главного оптика всё оптическое производство. Смирнов, начальник производства, будет твоим заместителем. Ничего не поделаешь — провожу в жизнь линию партии и правительства, направленную на совершенствование работы АУП, а фактически — на дальнейшее сокращение управленческого аппарата. Влезай в производство, Вячеслав, а через годик-полтора сменишь моего заместителя по производству Лебедева. Как работать с главками, ты знаешь. Считаю, что должность зама будет тебе по плечу.
— Я на своём веку повидал многих генералов и в генералы не рвусь, Вилор Григорьевич. Мне бы со своими заботами справиться. Новый оптический цех надо скорее достраивать.
— Верно. С цехом надо спешить. А где тебе работать, позволь мне решать. Пока я директор.
Как он верно подметил — пока. Трифоновское пока действовало ещё полтора года. В ноябре восемьдесят восьмого Трифонов был снят с должности директора объединения. На его место был назначен Гоев. Спустя несколько дней после назначения новый директор вызвал Никонова.
— Рад встрече, товарищ Никонов. Садитесь. Много лестного слышал о вас и в министерстве, и на заводе. Валентин Алексеевич Щукин до сих пор жалеет о вашем уходе. В прошлом году он даже предлагал вашу кандидатуру на должность директора нашего завода. Но Павел Васильевич был обижен на вас за вашу дерзость.
— Я никогда ему не дерзил, — возразил Никонов.
— А как прикажете понимать ваше заявление об освобождении от должности? Подобными заявлениями не бросаются.
— Я не бросался, а, как положено, сдал его в канцелярию.
— Вячеслав Владимирович, мне предстоит полная реорганизация завода. Я очень рассчитываю на вашу помощь. Предлагаю вам должность моего заместителя по общим вопросам. Вы за время работы в министерстве встречали разные структурные схемы заводов, знакомы практически со всеми главками. Вам будет несложно найти с ними общий язык.
— Извините, товарищ директор, но я сразу должен отказаться от вашего предложения. Я технарь и немного производственник, а на такую должность просто не гожусь. Эта должность скорее политическая: надо уметь налаживать контакты, создавать и поддерживать связи. Простите, но это не для меня.
— Вячеслав Владимирович, вы не можете отказываться. Я предлагаю вам повышение по службе. Я в вашей структуре человек новый и уверен, что с вашей помощью я скорее войду в курс дел, и мы быстро поставим завод на нужные министерству рельсы. Я на вас очень рассчитываю, и вашего отказа я просто не слышал. Даю вам неделю — подумайте над тем, кому вы советуете передать вашу службу.
Не успел Никонов вернуться в кабинет, как зазвонил телефон и женский голос прощебетал:
— Соединяю вас со вторым секретарём горкома партии Воронцовым.
— Здравствуй, Вячеслав Владимирович. Прошу тебя срочно приехать ко мне.
— Хорошо, сейчас приеду, — Никонов положил трубку, надел пальто и поехал в горком.
Воронцов вежливо поздоровался и начал без предисловий:
— Вчера мне звонил Гоев и просил моего согласования на назначение тебя его заместителем по общим вопросам. Я понимаю, что тебя эта должность не прельстит, но и начинать совместную работу с конфронтации — последнее дело. Я знаю, Вячеслав, что на заводе творится чёрт знает что. Но нам поступила команда свыше — не вмешиваться. Вот зачем я тебя пригасил. Один из учредителей совместного советско-германского объединения Владимир Яковлевич Ильин давно просит меня свести его с тобой. Это очень толковый и влиятельный человек. Фирма его процветает. Я уверяю тебя: встреча с ним тебя не разочарует.
— Хорошо, я согласен. Когда я могу с ним встретиться?
— В любое удобное для тебя время. Советую тебе встречу не откладывать. Вот тебе его визитка, тут адреса и телефоны. После встречи обязательно позвони мне.
— Спасибо, Юра, за заботу. Я сегодня же позвоню товарищу Ильину и о результате встречи обязательно сообщу тебе.
— Ещё раз повторяю: фирма очень солидная. Да ты и сам в этом убедишься, — Воронцов проводил Никонова до двери. — После встречи сообщи мне, о чём вы договоритесь, и не забывай старых друзей, позванивай. Будь здоров, друг.
— Буду, Юра.
Через день Вячеслав Владимирович отправился на первую встречу с Ильиным.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
Тринадцатого декабря Никонов впервые вошёл в кабинет человека, встреча с которым была предсказана ему в далёком пятьдесят четвёртом году во время этапа на Воркуту в столыпинском вагоне воровским авторитетом по кличке Седой. И вот, через тридцать четыре года они сидят за одним столом, смотрят друг другу в глаза, стараясь понять, что им сулит эта встреча. В отличие от Ильина, который о жизни и трудовом пути Вячеслава Владимировича знал практически всё, Никонов о Владимире Яковлевиче знал только то, что сообщил ему Воронцов. Он был уверен в том, что впервые в жизни видит этого высокого, бледного, уже стареющего человека.
Недорогой, но элегантно сидящий на Ильине тёмно-синий костюм, сшитый, очевидно, очень хорошим мастером, отлично сочетался с добрым внимательным взглядом тёмно-синих глаз, аккуратно очерченных густыми седеющими бровями. Неторопливая мягкая речь, плавные движения бледных кистей рук с длинными худыми пальцами, открытая улыбка, — всё в Ильине располагало к откровенной дружеской беседе. Если бы сейчас кто-нибудь сказал Вячеславу Владимировичу, что перед ним сидит бывший бандит, налётчик и убийца, по кличке Бурый, тот самый, о жестокости и непререкаемом авторитете которого в Кунгуре ходили легенды, Никонов ни за что бы не поверил.
Первым прервал молчание Ильин:
— Вячеслав Владимирович, я надеюсь, что вы не обидитесь, если я вам признаюсь в том, что я тщательно изучил вашу трудовую биографию и пришёл к выводу, что вы именно тот человек, который просто необходим нашему объединению. Если не возражаете, объясню подробнее.
— Я вас внимательно слушаю, — ответил Никонов.
— Наше совместное российско-германское объединение занимается производством холодильников, стиральных машин и некоторых других товаров народного потребления. Московский механический завод — головное предприятие. Подробнее со структурой концерна я ознакомлю вас позже. Со времени выхода на производственные мощности на заводах началась утечка неучтённых материалов, комплектующих изделий и некоторых металлоёмких деталей. Налицо тайный сговор между нерадивыми работниками объединения и нашими зарубежными компаньонами. Необходимо поставить прочный заслон нечистоплотным деятелям. Насколько я знаю, вы занимались этими вопросами в министерстве. Я очень рассчитываю на вашу помощь.
— В министерстве мне приходилось заниматься разными вопросами, — уклончиво сказал Никонов.
— Тем более, — Ильин мило улыбнулся. — На первых порах, Вячеслав Владимирович, я могу предложить вам должность директора головного предприятия. Завод, который я вам вручаю, — моё детище, я его президент и учредитель. Как вам моё предложение?
— Предложение довольно интересное, — согласился Никонов.
— События в нашей стране принимают самый непредсказуемый характер, и мне, очевидно, в самое ближайшее время придётся большую часть времени находиться непосредственно в Германии. Так что основная нагрузка ляжет на вас. Оклад я вам положу такой же, как у меня, — шестьсот рублей и квартальная премия в размере месячного оклада. Вы согласны на моё предложение?
— От такого предложения трудно отказаться.
— Я ждал от вас именно этих слов, — улыбнулся Ильин. — В таком случае я вызываю заместителя по кадрам. Он ждёт в приёмной, — Владимир Яковлевич нажал кнопку, и в кабинет вошёл средних лет мужчина с папкой в руке. — Иван Лукич, я просил вас подготовить приказ о назначении товарища Никонова Вячеслава Владимировича. Приказ готов?
— Так точно. Позвольте, товарищ, вашу трудовую книжку — я сделаю в приказе некоторые записи.
Никонов подал кадровику книжку. Тот, присев на краешек стола, аккуратным почерком внёс в приказ дополнения. Затем встал, старательно подул на написанное и протянул бумагу Владимиру Яковлевичу. Ильин поставил в приказе свою размашистую подпись и протянул его Никонову.
— Знакомьтесь, Вячеслав Владимирович, и визируйте.
— А разве заявления о приёме на работу от товарища не будет? — поинтересовался кадровик.
— Какое заявление? Мне что, надо вас учить, как это делается? — Ильин строго посмотрел на Ивана Лукича. Пишите: в порядке перевода по согласованию с министерством.
— Простите, но наше министерство ликвидировано месяц назад.
— Тем лучше. Повторяю: в порядке перевода, — глядя в глаза кадровику, повторил Владимир Яковлевич.
— Если товарищ считает, что моё заявление необходимо, я могу его написать. Это займёт всего минуту, — с готовностью откликнулся Вячеслав Владимирович.
— Иван Лукич так не считает, — президент повысил голос.
— Так точно, визы вполне достаточно, — кадровик попятился к двери.
Эта сцена неприятно поразила Никонова. Ильин это заметил и сменил тему разговора.
— Главный инженер объединения — кандидат наук, грамотный, но абсолютно безынициативный человек. Заместитель по производству, наоборот, слишком инициативен.
— У всех нас есть свои достоинства и недостатки, — заметил Никонов.
— Зато у вас в объединении будет верный товарищ. Мой заместитель по финансам, ваш давний знакомый, Сытов Николай Петрович.
— Колька? — удивлённо воскликнул Никонов.
— Николай — мой родственник. Мы с ним живём на одной даче, делим, в прямом смысле, и хлеб, и кров. Мы — два старых холостяка.
— Я обижен на Николая Петровича: за три года ни разу не приехал в гости и даже ни разу не позвонил, — заметил Никонов.
— Напрасно, Вячеслав Владимирович. Может быть, у него были смягчающие обстоятельства. Вот что: время близится к полудню, пора ехать на обед. У меня, видите ли, язва желудка, а она требует соблюдать режим питания. Поедемте ко мне, пообедаем. Там вы и объяснитесь с Николаем. Пожалуйста, не отказывайте — мне очень хочется вас помирить. Да, кстати, с сего дня за вами закреплена персональная «Волга», водитель — Владимир Водолазов. С вашего позволения, на ней мы и поедем обедать. На даче нас с нетерпением ждёт Николай.
Николай Петрович действительно волновался, ожидая встречи со своим давним другом. Он несколько раз подходил к телефону с желанием позвонить Ильину и узнать, удалось ли тому уговорить Славку, но не решался, бросал трубку и шёл на веранду посмотреть, не едут ли они. Наконец он услышал, как к воротам дачи подкатила машина и из неё вышли Славка и Влад. «Значит, договорились», — облегчённо вздохнул Колька и поспешил навстречу.
Прямо в прихожей, сняв пальто, Никонов набросился на своего старинного друга с упрёками:
— Как тебе не стыдно, Николай, — ни разу не позвонить и не приехать к нам в гости! Ты же мне обещал.
— А ты сам почему мне не звонил? Я же давал тебе номер телефона.
— Я не мог тебе позвонить. Получилось так, что через две недели после нашей встречи я ушёл из министерства и, когда сдавал свои документы в первый отдел, по их требованию, сдал им свою записную книжку. На следующий день я опомнился, позвонил в первый отдел, но они мне сказали, что моя записная книжка уже уничтожена, и я остался без твоего телефона.
— А я звонил, и не раз. То ты был в главке, то у министра, а когда я позвонил в последний раз, какая-то кукла ответила: «Больше по этому номеру не звоните, его здесь нет», и положила трубку. Я решил, что ты от меня скрываешься.
— Как ты мог такое подумать? — Никонов начал выходить из себя.
— Всё, братцы, брейк. Первый раунд окончен. Объявляю ничью и прошу пройти в столовую, — прервал разгорающийся спор Ильин.
За обедом Владимир Яковлевич обратился к Никонову с неожиданной просьбой:
— Вячеслав Владимирович, Коля рассказывал мне о несчастье, случившемся с вами в детстве. О том, как вы оказались за решёткой и о том, что вас досрочно освободили из заключения и реабилитировали.
— Было такое, — подтвердил Никонов.
— Я понимаю, история банальная, у нас в стране невинно осуждённых тысячи. Меня заинтересовал один вопрос. Поясните, как это вам удалось не только досрочно освободиться, но и получить реабилитацию. Я в своей жизни ещё не встречал такого случая, чтобы милиция сначала арестовала, посадила, а затем выпустила и ещё реабилитировала. Простите моё любопытство.
— Это давняя и длинная история, — попытался отговориться Вячеслав.
— А мы никуда не спешим. Расскажите, пожалуйста, — настойчиво повторил Владимир Яковлевич.
— В апреле пятьдесят четвёртого в Красногорске была задержана банда грабителей. Один из участников банды оказался внештатным сотрудником начальника оперативно-следственного отдела. Начальник отдела, некто Кандратьев, испугавшись за свои погоны, решил часть вины своего сотрудника переложить на меня. Как я ни доказывал на следствии и суде свою невиновность, меня осудили на пять лет лишения свободы.
— Очень любопытно. Что было дальше?
— Отсидев полтора года, я был досрочно освобождён. В дальнейших событиях помог случай. Один офицер, просматривая архивы, обнаружил изъятые капитаном из дела документы. Офицер оказался честным и порядочным человеком. Он пошёл к прокурору. Результат вам известен.
— К несчастью, много ещё у нас проходимцев, способных ради собственной карьеры исковеркать жизнь другим, подчас невинным людям, — заключил Ильин. — Ну, всё, братцы, по машинам, — он встал. — Мы с Коляном в объединение, а вы, Вячеслав Владимирович, поезжайте домой обрадуйте супругу, а завтра с утра на завод и, как говорится, в бой.
За первые три недели Никонов объездил все заводы объединения и убедился в том, что между технической подготовкой и производственной дисциплиной заводов оборонной промышленности и заводами, выпускающими гражданскую продукцию, огромная разница. Все показатели оборонки, начиная с трудовой дисциплины, намного выше. Первое, что он наметил сделать, это перевести учёт и планирование всех производственных процессов на ЭВМ.
Руководители заводов восприняли его план действий, мягко выражаясь, с большим скептицизмом. Кое-кто открыто заявил, что эти министерские игрушки, вроде компьютеров, ничего не дадут, кроме лишней затраты народных средств. Однако Вячеслав Владимирович твёрдо и настойчиво добивался выполнения своей программы.
Итоги первого же года показали, что проведённая новым директором реорганизация дала положительные результаты. Заводы заработали ритмично, без ежемесячных авралов. О новом заместителе Ильина заговорили с уважением. Однако спокойствие продолжалось недолго. Выход из состава СССР Латвии и Эстонии разрушил чёткую кооперацию. События в стране прокатывались одно за другим, как смертоносное цунами, будоража людей.
Девятнадцатого августа 1991 года с самого утра по всем каналам телевидения транслировались сцены из балета «Лебединое озеро», а ближе к вечеру на экранах появились смертельно напуганные лица Янаева, Язова, Крючкова и других руководящих товарищей. Янаев, путаясь в словах и заикаясь, выступил с речью, из которой народ понял, что в стране произошёл переворот. Двадцать второго августа Борис Ельцин объявил о предоставлении себе чрезвычайных полномочий. Двадцать третьего августа Михаил Горбачёв испуганным голосом зачитал народу заявление о своей добровольной отставке с поста Президента СССР. И, наконец, восьмого декабря господа Ельцин, Кравчук и Шушкевич обнародовали совместное заявление о прекращении существования СССР.
Шестого января 1992 года Владимир Яковлевич собрал всех руководителей объединения на срочное совещание. Совещание длилось всего десять минут. Ильин начал своё выступление без предисловий:
— Советский Союз развалился, в стране вакханалия, назревает хаос. Такое положение вызывает объективную тревогу у наших германских компаньонов. Не сегодня  завтра они расторгнут с нами договора и прекратят деловые отношения. Я, как президент концерна, как ответственный представитель российской стороны, принял решение. Я выезжаю в Гамбург и буду постоянно работать в главном офисе компании для того, чтобы своим присутствием, своим авторитетом постараться успокоить и удержать наших партнёров. Исполняющим обязанности генерального директора объединения назначаю товарища Никонова Вячеслава Владимировича. Его первым заместителем — члена совета директоров, моего заместителя по финансовым вопросам Сытова Николая Петровича. Координатором межведомственных отношений назначаю главного юриста объединения Льва Львовича Шабарина. - Руководители подразделений сидели растерянные, на лицах большинства сидящих появился испуг. — Все свободны. Никонов и Сытов зайдите ко мне, — бросил он на ходу и быстро удалился в свой кабинет.
Вячеслав Владимирович и Николай Петрович последовали за ним. Остальные сидели молча, оглушённые словами Ильина. Каждый понимал, что Владимир Яковлевич убегает из страны. Но никто не понимал, что их ждёт завтра. Куда им бежать от надвигающегося апокалипсиса советской системы, ещё вчера казавшейся незыблемой и нерушимой. Постепенно люди стали приходить в себя и вскоре разошлись по своим служебным местам.
В кабинете генерального уже находился Шабарин.
— У меня через четыре часа самолёт. Подведём итоги, — взгляд Ильина стал холодным, твёрдым, голос категоричным. — Всё, о чём я говорил на совещании, оформлено соответствующими приказами, приказы мною подписаны и находятся у Льва. Вячеслав Владимирович, принимай командование и запомни: для того, чтобы у немцев не было формальных причин для расторжения контрактов, вы должны любыми усилиями обеспечить ежемесячное выполнение плана. Коля, тебе и Лёве я поручаю снабжение, сбыт и реализацию. Поезжайте вместе к Губе, и от моего имени попросите его обеспечить нам «крышу». С Терентием, Коля, не торгуйся. Попросит двадцать процентов от реализации — дай двадцать. Его «крыша» в Москве самая надёжная. В прямой контакт с братками Терентия сам не вступай, работай с Губой, а с ними напрямую пусть работает Лёва, он помоложе и позубастей. На заводе никаких толковищ не устраивать. Теперь, Лёва. Ты парень умный, инициативный, но чересчур горячий. Запомни главное — никакой самодеятельности. Я требую все производственные вопросы согласовывать с Вячеславом Владимировичем, он директор, и его слово — закон. Самодеятельность в наше время смертельно опасна, — Ильин сделал паузу. Внезапно лицо его изменилось, приобрело сероватый оттенок, взгляд стал холодный, колющий, голос резкий, бескомпромиссный. Он сам не заметил, как на мгновение в нём проснулся крутой пахан, король сороковых и пятидесятых годов по кличке Бурый.
— Хипишь, поднятый Ельциным, разворошил всю хаверу, из щелей повылезала шушера и строит из себя деловых. Урки с пушистыми хвостами. Фраера занюханные. Эту компанию, Лёвушка, на «понял — понял» не возьмёшь, уголовным кодексом не запугаешь. У них свой кодекс под названием «беспредел». Запомни: на таких разборках авторитетное слово выше любой статьи. Слава Богу, живы ещё кое-кто из авторитетов. В Москве Губа, в Питере Монах, в Ростове Меченый. Коля наведёт с ними мосты. Он человек в миру известный и уважаемый. Отныне он тебе и друг, и советчик, и отец родной, и вообще, Лёва, переезжай-ка ты жить к Коляну на дачу — и вам веселей будет, и мне за вас спокойнее.
— Если Николай Петрович не возражает, я хоть сегодня к нему переберусь, — радостно воскликнул Шабарин.
«Какой же он ещё мальчишка», — подумал Ильин, а вслух произнёс:
— Это не игрушки и не борьба на ковре. Пойми, Лёвушка, это грызня! Не на жизнь, а на смерть. Ты передачу «В мире животных» смотришь? На днях показывали, как стая голодных шакалов набросилась на свою ослабевшую мать. Кровавое зрелище. Каждый шакал готов был перегрызть глотку отцу, сестре, брату, любому члену стаи, лишь бы оторвать от умирающей кусок пожирнее. Такие же кровавые оргии ждут и матушку Россию.
Ильин оглядел присутствующих. На Сыча его пламенная речь не подействовала, он выглядел спокойным и, кажется, безучастным. Лёва весь горел от восторга. Никонов сидел задумчивый. Эта жаргонная манера речи Ильина, этот резкий самоуверенный голос напомнили ему о чём-то далёком. Где-то он уже слышал этот самоуверенный надтреснутый баритон. Его мысли прервал Владимир Яковлевич:
— О чём вы задумались, Вячеслав Владимирович? Не согласны со мной?
— Картинка, прямо скажу, удручающая, — отозвался Вячеслав. — Но неправдоподобная.
— В чём же? — уже спокойно поинтересовался Ильин.
— Вы забываете, что в стране существуют законы и обеспечивающие их соблюдение органы.
— Вы в этом уверены? Вы знаете, почему Сталин на корню задушил предложенную Лениным новую экономическую политику?
— Потому что нэп не соответствовал стратегической линии партии.
— Ошибаетесь. Сталин почувствовал, что с приходом нэпа люди стали жить не по законам, а по понятиям. Власть незаметно переходила к денежным мешкам. У кого бабки, тот и хозяин — вот главный закон капитализма. Вы читали в детстве рассказы Шейнина?
— Читал, и с интересом.
— Помните историю Лёньки Пантелеева, этого кровавого грабителя? Его трижды ловили и трижды приговаривали к смертной казни. И что? Он трижды совершал побеги из «Крестов». А «Кресты» — тюрьма, из которой убежать практически невозможно. А он бежал, потому что у него были деньги и золотишко.
— Однако его всё же поймали и расстреляли. И деньги не помогли, — не согласился Никонов.
— Это Шейнин так написал. А я знал людей, которые уже после войны лично встречались с Пантелеевым. Не верите? Вот Николай Петрович вам подтвердит. До сорок седьмого года Лёнька Пантелеев преспокойненько жил в городе Петрозаводске, а в сорок седьмом перебрался в Евпаторию, где и преставился. И не по приговору суда, а от воспаления лёгких. Верно, Коля?
— Так и было, — ответил Николай.
— Первое, что нас ждёт с развалом страны, это беззаконие. Я не ведаю, долго ли оно продлится — год, пять или десять. Пусть только год — этого вполне достаточно, чтобы людишки ощутили сладковатый привкус «денежков». И полетит всё созданное и накопленное советской властью в тартарары. Как на скачках — стоит в азарте на секунду ослабить поводья, и тройка понесёт, сметая всё на пути. И завопит обыватель: «Русь, куда несёшься ты? Дай ответ», но будет поздно. Кони обезумели, понесли и их не удержать. В этой сумасшедшей скачке наша задача — удержаться в седле, не растерять завоёванные позиции и не загреметь в пропасть.
— Я считал вас закоренелым практиком, а вы философ, Владимир Яковлевич, — удивился Никонов.
— Я — и то, и другое, — улыбнулся Ильин. — Всё, господа-товарищи, я покидаю вас на время. Будут трудности — звоните, я на связи. Вопросы есть? Вопросов нет. На этом и разойдёмся.
Вернувшись в свой кабинет, Вячеслав попытался проанализировать произошедшую с Ильиным метаморфозу — это внезапно посеревшее лицо президента, этот надтреснутый голос. В памяти всплыла картинка из далёкого детства: он читает заключённым стихи, в первом ряду сидит Колька Сыч. Он не слушает Славку, а о чём-то оживлённо шепчется с соседом справа, в такой же, как у Кольки, телогрейке с номером на левой стороне груди. Славка дочитал стихотворение до конца и обиженно взглянул на Кольку. В этот момент Колькин сосед поднялся и протянул Славке маленькую металлическую коробочку с леденцами.
— На, шкет, пососи леденцов, ты заслужил, — демонстративно произнёс он улыбаясь.
— Спасибо, дяденька, кушайте сами.
— Бери, бери, — настоятельно потребовал зек.
— А как же вы? — смутился Славка, беря конфеты.
— А мы… — заключённый повернулся и резким голосом бросил в зал: — А мы лапу пососём, — зал дружно засмеялся.
Вскоре Славка узнал от Кольки, что кличка у заключённого, подарившего ему конфеты, — Бурый, и ещё о том, что в ту самую ночь Бурый, осуждённый на пятнадцать лет, совершил вооружённый побег из лагеря. С ним бежали ещё два «тяжеловеса».
«Неужели Ильин и Бурый — одно и то же лицо?» — подумал Никонов. Его мысли прервал Николай Петрович. Он вошёл в кабинет и положил перед Никоновым телеграмму.
— Вот, Вячеслав Владимирович, полюбуйся. Муромцы окончательно охамели. Требуют стопроцентной предоплаты за поставку фурнитуры.
— В честь чего? — удивился Никонов. — Какую ты им перевёл предоплату?
— Тридцать процентов, а теперь они запросили все сто. Что будем делать?
— Позвони директору завода, объясни ему, что, если мы со всеми перейдём на стопроцентную предоплату, то оставим своих рабочих без зарплаты. Ладно, я сам с Тюриным переговорю.
— Бесполезно. Я с ним уже говорил. Его самого, так же как и он нас, смежники обложили.
— Выходит, Ильин оказался прав: пошёл беспредел.
— Вот именно. Я сейчас же полечу к Губе. Ильин прав: нам срочно нужна крыша. Отныне пусть Терентий с подобными трюкачами работает.
— Не спеши, Коля. Я попытаюсь связаться с Совмином. Есть же установленный законом порядок кооперации.
— Какой Совмин? Я уже звонил зампреду Совмина Павлову.
— И что он тебе ответил?
— Навешал мне лапши на уши и послал подальше. Желаешь послушать, как тебя пошлют? Звони. Поверь мне, Вячеслав Владимирович, надо бегом бежать к Терентию, пока нас не опередили другие.
— Коля, я сердцем чую, что ваша с Губой затея не приведёт ни к чему хорошему.
— В создавшейся обстановке Терентий — единственный в Москве человек, который сможет защитить наши интересы. Правда, при одном условии: если его личный интерес совпадёт с нашим.
— Хорошо, поезжай, договаривайся. У меня к тебе один личный вопрос. Скажи, Коля, Владимир Яковлевич и Бурый — одно и то же лицо?
— Зачем тебе это, Славик? Ильин через пару часов сядет в самолёт, и больше ты никогда его не увидишь.
— И всё же? — настойчиво переспросил Никонов.
— Я тебе ничего не говорил. А ты можешь думать, как тебе будет угодно. Такой вариант тебя устроит? — Николай вопрошающе посмотрел Никонову в глаза.
— Устроит, Коля. Кстати, ты не знаешь, жив ли авторитет по кличке Седой? Он с тобой в Таганке в пятьдесят четвёртом году в одной камере сидел.
— Я слыхал, что года три назад он жил в Красноярске, что он, выйдя из заключения, завязал. Жив сейчас или нет, не знаю. А в чём дело, Славик?
— Так. Вспомнил почему-то. Меня с ним вместе на этап уводили.
— Это он тебе Бурого заложил? Послушай, Слава: Ильин считай за бугром, но его глаза, уши и длинные руки остались здесь. Это не только Лёва и Терентий, у него есть шестёрки, о которых даже я не знаю. Мой тебе совет: услышал и забудь, вычеркни его из своей памяти и никогда не вспоминай. Так и тебе, и мне спокойней будет. Договорились?
— Успокойся ты, Колян. Я так, вспомнил пророчество Седого о том, что когда-нибудь жизнь обязательно сведёт меня с Бурым. Странно, конечно, что так оно и вышло. Ладно, Коля, езжай по своим делам, а мне надо крепко подумать над создавшейся ситуацией. Нельзя забывать, что за нами тысячи рабочих, и оставить их без зарплаты мы не имеем права.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Через месяц в штатном расписании завода появилась новая служба — финансово-коммерческое управление, сокращённо ФКУ, с годовым фондом заработной платы сорок две тысячи долларов. Российские, как их в народе прозвали — «деревянные», — рубли уже никого не интересовали. Формально управление подчинялось заместителю директора Николаю Петровичу Сытову, а фактически это была та самая «крыша», на создании которой настаивал Ильин. Как ни странно, но польза от нового звена была неоспоримая. Завод перестало лихорадить. Снабжение и реализация работали как часы. Все смежные предприятия перешли на прямые договора, за чётким выполнением которых следил непосредственно ФКУ. Однако финансовый обвал, начавшийся в стране в конце 1992 года, поставил завод на грань краха.
Двенадцатого декабря Вячеслав Владимирович с утра вызвал к себе Сытова и Шабарина. Он никак не мог привыкнуть к внедряемой Ельциным новой форме обращения — вместо советского слова «товарищ» называть сослуживцев «господами», поэтому молча пожал руки вошедшим и предложил сесть к столу.
— Прогрессивки за прошедший год не будет. Денег на счетах завода — ноль. Вся надежда на декабрьскую реализацию. Какие ваши соображения?
— Вы меня простите, Вячеслав Владимирович, но я не понимаю, чего мы ждём? — возбужденно затараторил Лёва. — Все наши смежники уже акционировались, продали часть своих акций и худо-бедно, но держатся на плаву. И нам пора создать акционерное предприятие, выпустить свои акции, часть акций продать тем же немцам, часть акций купит Терентий Игнатьевич. Он мне давно на это намекал.
— Не крути, Лёва, говори прямо. Ты предлагаешь продать завод немцам и бандитам? Я правильно тебя понимаю? А ты что скажешь, Николай?
— Я плохо разбираюсь в таких вопросах, но считаю, что в Лёвином предложении что-то есть. В конце концов — что так крах, что так. Может быть, действительно стоит попробовать?
— Как вы не понимаете, мужики, вся эта игра с акционированием только ухудшит положение завода. Возможно, денег, полученных от проданных акций, хватит, чтобы на время залатать дыры, а что потом? Заводы пойдут за долги?
— Ты вот что, Вячеслав Владимирович, позвони Ильину. У него есть страховой фонд завода, пусть отстегнёт денег из фонда, — предложил Сытов.
— Пожалуй, ты прав, Николай Петрович, дольше тянуть нельзя, — Никонов вынул из стола сотовый телефон и протянул его Шабарину: — Лев Львович, соедини меня с шефом.
Лёва набрал код и вернул трубку Никонову. В трубке послышался сначала зуммер, затем голос Ильина:
— Слушаю тебя, Вячеслав Владимирович.
— Здравствуйте, Владимир Яковлевич. Как вы угадали, что это я звоню?
— Здравствуй. Секрет фирмы, но тебе открою: у меня на трубке твой номер высветился, — раздался бодрый смех Ильина. — Слушаю тебя.
— Вам хорошо смеяться, а нам не очень весело, у нас финансы на исходе. Месяц, максимум два — больше не продержусь. Прошу поддержать нас из страхового фонда.
— Два месяца, говоришь? Это же прекрасно. По моим данным, ты и месяца не протянешь, обанкротишься. Страховку мы тебе в январе вернём, не переживай. Передай Лёве — в субботу пусть встречает меня с Максом в Шереметьево. Номер рейса я сообщу ему позже. В понедельник встретимся и всё решим на месте. Привет Коляну, — в трубке послышались короткие гудки.
— Лев Львович, — обратился Никонов к Шабарину. — В субботу прилетают Ильин с Брубергом. О номере рейса он тебе сообщит. Встретишь их в Шереметьево и отвезёшь на дачу. Всё, товарищи, давайте готовиться к встрече начальства. Коля, дай команду подготовить мне полный финансовый отчёт за этот год. В пятницу с утра бумаги мне на стол. Остаётся надеяться на то, что Европа нам поможет, — Никонов горько усмехнулся. — До субботы попробуем сами чего-нибудь придумать. Договорились?
— Договорились, — ответил Николай, вставая. Он хотел ещё что-то сказать, но на столе зазвонил телефон. Никонов снял трубку.
— Слушаю, — лицо его внезапно стало серьёзным. — Когда? Как это произошло? Примите наши соболезнования. Нет, я не смогу. Я подумаю. До свидания, — он положил трубку и взглянул на напряжённые лица товарищей. — Полчаса назад в Муроме у подъезда собственного дома был убит директор завода Тюрин. Он подъехал к дому и, когда выходил из машины, к нему подбежал неизвестный и расстрелял из пистолета.
— Я всего час назад разговаривал с ним по телефону, и вот уже нет человека, — удивился Сытов.
— Кого пошлём на похороны?
— А стоит ли посылать, Вячеслав Владимирович? В стране каждый день отстреливают. Только в этом месяце двух бывших начальников наших главков отстрелили, — возразил Лев Львович.
— Есть, Лёва, разница. Тюрин — директор смежного предприятия. Мы должны проводить человека в последний путь.
— А я считаю, надо послать телеграмму с соболезнованием. На прошлой неделе в Челябинске зама по экономике, тоже нашего смежника, шлёпнули. Послали коллективу наше соболезнование. Всё по чести, никто не обиделся, — настойчиво повторил Шабарин.
— Шеф, Лёва прав, — поддержал Шабарина Сытов. — У нас смежников по России два десятка заводов. По всем городам с венками кататься — на одних командировочных обанкротимся.
— Ох, и злыдни вы с Лёвкой.
— Не злыдни, а экономисты, — отпарировал Николай. - Конечно, Тюрина жалко. Но я слыхал от людей, он давно на пулю напрашивался.
— Каким образом? — поинтересовался Никонов.
— Сказывали, что он оформил на своих родственников тридцать процентов акций завода, а с «крышей» поделиться не захотел. Скорее всего, они его за жадность и наказали. А с нами как он поступил? Без предупреждения, без согласования, бах телеграмму — и давай ему предоплату все сто процентов. Негоже о покойнике плохо говорить, ну да Бог меня простит, — Николай перекрестился. — Покойничек был порядочный куркуль, — резюмировал он.
— А кто у него «крыша»? Ваш Терентий? — поинтересовался Вячеслав Владимирович.
— Нет, в Муроме своих «крышеводов» достаточно.
— И я про то же вам толкую, Вячеслав Владимирович. «Крыша» должна быть надёжной. Надо акционировать завод, продать Губе часть акций. У нас и деньги появятся, и жить будем в мире и спокойствии. Нельзя нам с Терентием Игнатьевичем ссориться, — настойчиво повторил Лёва.
— Лев Львович, я всей душой за мир во всём мире. Но мы с тобой руководители. Нам доверен не только завод, но, прежде всего люди, на нём работающие. И мы должны в первую очередь думать о них. Поверь, я не слепой и прекрасно вижу, что кругом творится. Молодёжь, кто пошустрей, побежала в «челноки». Кто постарше и поразворотливей, стремятся создать свой бизнес. Но основная-то масса осталась на заводе, и не их вина в том, что страна в агонии. Рассчитать и распродать акции завода — дело нехитрое. Чем обеспечивать эти акции будем? Прогорим, нас акционеры съедят заживо и твой Терентий первым. Если и брать чужие деньги, то исключительно под развитие производства, под запуск новых изделий, менее трудоёмких и более выгодных. У тебя есть на примете такие изделия?
— Есть, — неожиданно ответил Лёва.
— Где они?
— У «деловых» людей с Украины.
— Опять «деловые», — обречёно вздохнул Никонов.
— Они готовы взять в аренду наш цех термообработки. При этом гарантируют оплачивать энергетические расходы всего завода, включая свет и тепло.
— А что они собираются производить на наших площадях?
— Мясные копчёные продукты.
Никонов рассмеялся.
— Ничего смешного не вижу.
— А что нам на это коллектив скажет? Никонов с Шабариным мясниками заделались? — сдерживая смех, спросил Никонов.
— Да плевать я хотел на то, что кто-то скажет! В конце концов, мне всё равно, за что я деньги получаю — за утюги или за копчёную колбасу.
— Хорошо-хорошо, Лёвушка, я подумаю над твоим предложением. Чёрт, возможно в твоих словах есть частица истины.
— Лёва, исчезни на минутку, — неожиданно попросил Николай Петрович. После того, как за Шабариным закрылась дверь, он тихо заговорил: — Истина в Лёвкиных словах та, Славик, что настало время думать в первую очередь о себе, а уже во вторую — о коллективе. Ты что, не понял, что Лёвка не своими мозгами придумал колбасников? Это наверняка идея Губы. Это Губа раскопал хохлов, почуял в этом навар, и даю тебе слово, что он скорее даст команду убрать тебя, чем откажется от лишней копейки.
— Ты меня не пугай, Колян, я пуганый. К тому же, время приучило меня думать сначала о деле, а уже потом о себе.
— Значит, ушло твоё время. Если ты хочешь остаться живым, если хочешь обеспечить себе спокойную старость, хватайся за всё, что может принести хоть какую-нибудь прибыль, в первую очередь, тебе, а во вторую — заводу. Ишь ты — колбаса ему не нравится! Пойми, если появится возможность делать деньги из говна, хватайся за говно, руки испачкаешь — не беда, отмоешься. Лишь бы каждый день копейки в карман капали, а будут бабки, никто и не вспомнит, как ты их делал. Ты честно получал свою долю и честно отстёгивал наверх. За это тебя уважать и ценить будут. А упрёшься рогами — уберут, как убрали Тюрина.
— Я уже стар, Коля, меня поздно перевоспитывать. Если Лёвкины колбасники документально подтвердят свою готовность оплачивать за нас коммунальные и топливные расходы, я, пожалуй, соглашусь на частичную аренду термички.
— Вот это другой разговор. Пойду обрадую Лёву тем, что ты готов рассмотреть предложения хохлов. Носом чую, что колбасники — только первая ласточка от Терентия. Если мы её проглотим, последуют другие. Пора тебе быть осмотрительней. Терентий — король, а королей ничто так не раздражает, как слово «нет». Ничего не поделаешь, Вячеслав Владимирович, — беспредел. В субботу прилетит Володька, он тебе то же самое скажет.
— То, что кругом беспредел, я и без него знаю. Он бы меня научил, как с ним бороться.
— А ему это нужно? — Николай вопросительно посмотрел на Вячеслава Владимировича.
— Как раз в этом-то я, Коля, и не уверен.
— А я уверен, что не нужно. Если у тебя нет ко мне вопросов, побегу успокою Лёвку, пока этот дятел Губе на тебя не настучал, — Николай вышел из кабинета директора.
Рабочий день подходил к концу, когда дверь кабинета открылась, и вошли два высоких парня в строгих чёрных костюмах. Один из них быстро оглядел кабинет, затем, не говоря ни слова, распахнул входную дверь и замер в ожидании. Второй встал за спиной Никонова. В кабинет не спеша, опираясь на толстую суковатую палку, вошёл пожилой старик высокого роста, сутуловатый, с богатой седой шевелюрой и такой же седой бородой, похожей на перевёрнутую лопату. Старик не спеша подошёл к столу, сел на подставленный одним из парней стул и, устремив на Никонова стеклянный взгляд, без предисловий заговорил:
— Ну, вот мы и встретились, — правой рукой он начал медленно поглаживать свою бороду, давая возможность Никонову лучше рассмотреть золотой перстень с чёрным камнем и короной на среднем пальце. Перстень свидетельствовал о том, что перед Никоновым сидит король воровского братства. По описаниям Сыча Вячеслав сообразил, что это и есть Терентий по кличке Губа — хозяин и распределитель «Московского воровского общака». — Ты не обидешься, если я буду величать тебя не по отчеству, а по имени?
— Не обижусь, но хочу предупредить: я очень не люблю, когда мне дышат в затылок, к тому же вчерашним перегаром, — Никонов попытался перехватить инициативу в беседе. — Я думаю, вы удостоили меня своим присутствием не для того, чтобы посмотреть на меня. Очевидно, у вас ко мне разговор. А если так, то попросите ваших янычаров испариться из кабинета.
— Рассоситесь, братки, — тихо приказал Терентий. Парни моментально покинули кабинет. — Будем считать, что я твою просьбу выполнил. Теперь послушай мою, — так же тихо твёрдым голосом произнёс Губа. — В субботу прилетает Бурый.
— Кто это? — перебил Терентия Вячеслав.
— Не перебивай старших, — тихо процедил сквозь зубы Губа. — И не пудри мне мозги. С огнём играешь. Ты отлично знаешь, кто такой Володька Бурый. Слушай дальше. Он привезёт с собой немца. Немец должен тебе за декабрь тридцать тысяч баксов. Если он зажулит хоть одну копейку, сообщишь мне через Сыча. Или ты не знаешь, кто такой Колька Сыч?
— Нет, Сыча я знаю, — спокойно ответил Никонов.
— Уважаю понятливых. Если немец зажмётся, я с него всё до рубля сдеру вместе с кожей. Слушай дальше. Немцам при акционировании завода больше пятнадцати процентов акций не продавай. Запрещаю. Твёрдо запомни: двадцать пять процентов акций завода покупаю я. Не я лично, но это уже тебя не касается. Так же, как меня не касается, куда ты денешь ещё десять процентов акций завода. Ты меня хорошо понял? Повторять не надо?
— Не надо. Значит, акционирование завода — вопрос решённый, — в тон старику ответил Никонов.
— Хорошо, когда встречаются понятливые люди, — старик медленно начал подниматься и, наклонившись к самому уху Вячеслава Владимировича, прошептал: — Вильнёшь в сторону, малый, мои… как ты их назвал — янычары? Так вот, они защекочут тебя до смерти, — старик выпрямился.
— Я не боюсь щекотки, — ответил Никонов, глядя прямо в глаза Терентию.
— А я боюсь. Да, я слышал, ты желаешь отрыть на заводе колбасный цех? Это ты хорошо придумал. Народ ой как исстрадался по хорошему мясу. И для хохлов опять же приличный заработок. Что ни говори, а всё же они наши братья. Для хохла заработать триста рублей всё равно, что для тебя триста баксов. И мясо у них отличное. Глядишь, и нам свежатинки перепадёт. Ты как думаешь? Перепадёт нам свежатинки?
— Пока ничего сказать не могу. Я ещё их предложения не рассматривал.
— А ты рассмотри, касатик, внимательно рассмотри. Украинцам деваться некуда. У них мясо тухнет, а хлебца купить не на что. Им много не надо. Они за свою малую прибыль нам с тобой на большие уступки пойдут, — Терентий в очередной раз одарил Вячеслава Владимировича пристальным изучающим взглядом. — А с тобой, касатик, оказывается, можно разговаривать. Ну, рад был повстречаться.
Терентий протянул Никонову свою тяжёлую шершавую руку. Затем повернулся и не спеша удалился.
— Ну и хватка у этого волкодава, — пошептал Никонов, проводив взглядом гостя.
«Если этот господин ко мне приплёлся, значит, Николай не успел переговорить с Лёвкой. Выходит, Лев Львович переметнулся от Бурого к Губе. Вот времечко-то наступило, — подумал Никонов, — самым близким помощникам доверять нельзя. И акционирование тоже не выход. Завод наверняка потеряет специализацию. Сегодня колбасы, завтра консервы.
И по камешку,
По кирпичику,
Растащили военный завод,
— пропел себе под нос Вячеслав, затем встал из-за стола, подошёл к графину с водой, стоящему на журнальном столике, налил стакан, не спеша выпил и вернулся на место. — Надо срочно что-то предпринимать. Думай, Славка, думай».
Сычу снился сон, будто его вместе с партией заключённых с утра погнали на разборку затора. Колька багром сдвинул первое бревно и заметил канатный трос, стягивающий брёвна. «Выходит, у меня под ногами плот», — сообразил он и попробовал оттолкнуть плот от затора. Плот медленно оторвался от нагроможденных друг на друга брёвен и поплыл. Колька быстро лёг между двух толстых стволов и прислушался. Сердце билось так громко, что Сыч удивился, как часовые не слышат его сердцебиения. «Сейчас начнут стрелять», — пронеслось в голове. Прошла минута, другая. Тишина. Колька приподнял голову, огляделся. Вокруг никого, только берег слегка движется и покачивается. От этой спокойной качки на сердце полегчало. «Пока конвой догадается, что меня нет, пока заключённые будут баграми ощупывать дно, я буду уже далеко-далеко». Он окончательно успокоился, закрыл глаза и отдался мерному покачиванию волн. Где-то вдалеке послышался шум мотора. Колька прислушался. Шум приближался. Он поднял голову. Прямо на него, рассекая волны, нёсся огромный катер. За штурвалом стоял Лёвка. Его лицо было перекошено от злости. Колька вскочил на ноги, огляделся, увидел лежащий на плоту багор, поднял его над головой и со всей силой бросил в надвигающейся катер. Мотор заглох, катер остановился в метре от плота. Лёвка мгновенно перепрыгнул через лобовое стекло. В руках у него была толстая верёвка. Он пробрался на нос катера, на ходу скручивая верёвку в кольца. «На волю, гад, захотел? — прокричал Лёвка, — Я тебя давно раскусил. Не видать тебе воли как своих ушей». Он со всей силы бросил конец лассо и, неожиданно поскользнувшись, полетел за борт катера. «Я не умею плавать!» — прокричал он и ушёл под воду. Колька безразлично посмотрел на расходящиеся круги на воде и шагнул на берег. Ощутив под ногами твёрдую почву, он почувствовал облегчение. Брошенная Лёвкой верёвка зашевелилась и превратилась в узкую тропинку. Сыч вздохнул и зашагал прочь от реки. «Зря я бежал из лагеря, — подумал он, шагая по тропинке. — В лагере я туз, причём козырной. А на воле кем я буду? В лучшем случае — завхозом». Неожиданно чей-то голос позвал его: «Николай Петрович!» Колька открыл глаза. Перед ним стоял воротный сторож.
— Ты что, Данилыч? — протирая глаза, спросил он.
— Лёвка поехал встречать хозяина и просил передать вам, чтобы вы готовились к встрече Владимира Яковлевича.
— А который час?
— Половина десятого.
— Спасибо, Данилыч, что разбудил, — Николай спустил ноги на пол и стал ногами на ощупь искать тапочки. — Ты вот что: возьми кого-нибудь из охраны, и смажьте ворота. Владимир Яковлевич не любит, когда ворота скрипят как несмазанная телега.
— Я их недавно смазывал.
— Смажь ещё раз. Тебе что, тавота жалко?
— Ладно. Смажу, — сторож направился исполнять указание.
Николай Петрович встал, надел халат и направился в ванную, на ходу размышляя, что мог означать этот странный сон.
Лёгкая струйка тёплого душа ласково защекотала тело и окончательно прогнала мысли о приснившейся ерунде. Через двадцать минут Николай Петрович, тщательно выбритый и одетый в свой видавший виды спортивный костюм, вошёл в столовую. Домработницы в столовой не оказалось, не было её и на кухне. Он приготовил себе бутерброд с варёной колбасой, чашечку кофе с молоком. Окончив завтрак, он проверил холодильник и полки на наличие продуктов и, оставшись недовольным, поднялся в гостиную. Сел за стол, оторвал от календаря два чистых листа, написал на одном перечень необходимых продуктов и напитков, на другом перечень лекарственных препаратов, необходимых Ильину для ежедневного приёма. Спустился вниз, накинул на плечи пальто и пошёл в гараж, где находились дежурные охранники.
— Есть кто живой? — окликнул Петрович, входя в гараж.
— Я, — отозвался, вылезая из Колькиного «Жигулёнка», высокого роста мужчина средних лет. — Троих дежурных ребят забрал Лев Львович встречать хозяина. Меня оставили быть у вас на подхвате.
— Они что, на двух машинах поехали? — спросил Николай Петрович.
— Так точно. На «БМВ» и «Форде».
— Тоже мне деятель. Для хозяйской задницы одной машины вполне бы хватило. Любит Лёвка показуху устраивать. Приедет — я ему мозги прочищу. Вот тебе, Семён, бумажка, поезжай в магазин к Гриню и купи по этому списку продуктов. Из магазина заедешь в аптеку и купишь лекарств. Вот тебе вторая бумажка, а вот тебе деньги.
— А как же быть с охраной объекта?
— Не беспокойся. Объект мы с Данилычем постережём. Не сомневайся, Сёма, я без тебя ничего не украду.
— А Лёвка не будет ругаться?
— Ты что, забыл, кто здесь хозяин? Я или Лёвка?
— Вы, конечно, но Лёвка… — Семён замялся.
— Что Лёвка? Говори, коли начал.
— Лёвка, он, если что не по-евонному, сразу норовит в морду заехать.
— А ты что, сдачи ему дать не можешь? Боишься?
— Я в Афгане не таких обламывал, а с ним связываться не хочу — себе дороже выйдет. У него всегда за спиной целая банда бритоголовых сопляков наготове. Да и работы лишаться неохота.
— Ладно, я сам с ним разберусь. А ты, Семён, давай езжай, постарайся за час обернуться.
— Вы ему не говорите, что я вам нажаловался.
— Не скажу.
Николай Петрович вернулся в дом. На втором этаже в гостиной надрывался телефон. Он поспешил в гостиную.
— Алло. Слушаю.
— Петрович, это я, — послышался в трубке женский голос.
— Варвара, ты где?
— Дома я, Петрович. Кажется, я заболела. Голова как чугунная, и всё тело ломает.
— Температуру мерила?
— Тридцать семь и восемь. Грипп, наверно. Я сперва собиралась ехать на дачу, да побоялась. Не хочу вас заражать.
— И правильно сделала. Отлежись, подлечись.
— Я, Петрович, вчера вечером накупила продуктов по вашему списку. Пришлите кого-нибудь за ними.
— Ешь сама, тебе поправляться надо. За нас не беспокойся, мы не дети малые, обойдёмся пока без тебя. Если что надо будет, я тебе позвоню. Лекарства-то дома есть? Может, тебе чего купить и привезти нужно?
— Спасибо, Петрович, у меня всё есть.
— Поправляйся, Варюша. Если что — звони, не стесняйся.
Николай положил трубку. Минуту постоял, подумал и направился в спальню. Там он сменил постельное бельё, собрал в кучу разбросанные Лёвкины вещи, связал их в тюк и отнёс на первый этаж в свою бывшую каморку.
— Барин хренов. Я тебя отучу кулаками махать. Троекуров недорезанный, — проворчал Петрович, бросив в угол каморки тюк с Лёвкиными вещами. — Понежился в хозяйских хоромах и забурел. Нет, Лёвка, ты не барин, а самая обыкновенная шестёрка, и место твоё здесь, поближе к параше. Пиявка болотная.
От рассуждений Николая Петровича отвлёк звук мотора. Это вернулся Семён с продуктами. Петрович заспешил на кухню.
В двенадцать часов открылись ворота, и в их створе остановились две машины. Из первой проворно выскочил Лев Львович и открыл переднюю дверцу. Из машины вылез Ильин.
— Ты подготовил пакет документов на акционирование завода? — спросил он.
— Так точно. Они у меня в кабинете, в сейфе, — встав по стойке смирно, отрапортовал Лев Львович.
— Отвезёшь Макса в гостиницу. На обратном пути захвати бумаги и привези их сюда. Я вечерком с ними поработаю.
— Слушаюсь, — Лёвка проворно нырнул на своё место в машине.
— Шестёркой ты, Лёвка, был, шестёркой и останешься, а на большее ты не годишься, — заключил Сыч, наблюдая за этой сценой. Заметив направляющегося в дом Ильина, он поспешил в прихожую.
— Здорово, братан, — устало улыбнувшись, Ильин обнял Николая.
— Здравствуй, дорогой. С приездом тебя в родные пенаты. Что-то ты, Влад, усталым выглядишь. Не выспался?
— Есть маленько. Аэропорты, взлёты, посадки, — ответил Владимир Яковлевич, снимая пальто.
— Раздевайся и шагай в спальню. Полежи, отдохни с дороги. Я тебе сейчас по старой дружбе кофейку принесу. Не забыл, где спальня?
— Помню, Колян, помню.
— Может, перекусить чего хочешь?
— Спасибо, братишка. Чашечку кофе, некрепкого и с молочком, если можно.
— Сам знаю. Иди, умойся с дороги и ложись. Я быстро всё приготовлю.
Переодевшись в домашний халат и выпив кофе, Владимир Яковлевич улёгся удобнее на диване. Николай Петрович, сидя в кресле, с интересом наблюдал за действиями Ильина.
— Рассказывай, Коля, как вы тут живёте? Чем дышите?
— Как на заломе. Не забыл те далёкие времена, Влад? Бывало, горбатишься-горбатишься, кое-как вытянешь топляк, а за ним второй на дыбы встаёт. Вытащишь второй, за ним ещё пара. И так каждый день — конца и края не видать. Славка Никонов за этот год весь поседел, бедняга.
— Снявши голову, по волосам не плачут, — спокойно изрёк Ильин.
— Не понял. К чему ты это сказал? — удивился Петрович.
— Великая держава взорвалась, развалилась на куски и превратилась в огромную чёрную дыру. А ты в этом вселенском хаосе малую песчинку, крохотный заводик пожалел.
— Этот заводик и твой, между прочим.
— Нет, Колян, финита ля комедия. Губа на наше объединение глаз положил. Ничего не поделаешь — придётся ему уступить. На следующей неделе оформим все бумаги по регистрации акционерного общества, отчитаемся на собрании акционеров и отвалим в сторону. Я больше не хочу искать приключений на свою задницу. Пора нам на покой, братан. Мы с тобой неплохо заработали за эти годы. Пока Губа нас не раскрутил по полной программе, пора из России сматываться.
— Ты это серьёзно? — насторожился Николай.
— Серьёзней не бывает. Президент Ельцин крикнул «Фас» и дал отмашку на передел собственности, одним словом — кровавый пир начинается. Нам с тобой в этой драке нет резона путаться. Чего нам не хватает, Коленька? Денег у нас с тобой почти  полтора десятка миллионов долларов — нам двоим на несколько жизней хватит. Дачка у самого синего моря. Тебе десять комнат хватит? А если пожелаешь, я тебе отдельную дачу куплю. Будешь ко мне в гости ходить. Как, Колян?
— Зачем мне отдельная дача? Комнатка, раза в два шире Таганской одиночки, меня вполне устроит.
— Не прибедняйся. Мы с тобой сколько лет на краю пропасти простояли? Считай, все золотые годы под ручку со смертишкой прошагали. Должна же у нас быть хотя бы красивая старость? У нас на даче два бассейна с морской водой — один зимний, другой летний. В зимнем бассейне по стенам аквариумы стоят, в них рыбки плавают. Будешь, Коля, по утрам морские ванны принимать и рыбками любоваться. В саду абрикосы с персиками растут. Полон дом прислуги. Чего ни попросишь — вмиг исполнят.
— Да я по-французски ни слова не понимаю, — возразил Сыч.
— И не надо. Моя прислуга на русском языке не хуже тебя балакает, все до одного. Проведём организационное совещание, и я отвалю, а через пару недель и ты из Москвы линяй. Тебе на передачу дел пару недель хватит. С понедельника поручи кому-нибудь из своих людей подготовить тебе выездные документы. Лёвке о нашем решении ни слова. По моим данным, он Терентию с потрохами продался. Поверь, Николай, я все варианты тщательно обдумал и пришёл к выводу. Немцам что нужно? Во-первых, наладить максимальный экспорт своей продукции в Россию. Здесь их интересы совпадают с интересами бандитов Губы. Во-вторых, покупка и вывоз из страны дешёвых материалов и металла. И здесь у них с Губой интересы совпали. И, наконец, третье — вывезти с завода металлорежущие станки. Терентию станки не нужны, ему нужны производственные площади. И не где-то в глуши, а почти в центре Москвы. Сейчас он их выкупит по дешёвке, а года через три перепродаст по баснословным ценам. Нам с тобой в их дела путаться — всё равно, что самим себе харакири сделать. Ни тебе, ни мне ходить в шестёрках у Терентия и ждать от него подачки не пристало. А включаться в драку — прости, и годы, и силы уже не те.
— Честно говоря, Влад, я считал, что ты у себя за бугром забурел, и тебе до фени, что тут у нас творится. Рад, что ошибся. А насчёт того, чтобы бросить эту чёртову карусель и прибиться к тебе, я давно подумывал, да неохота Славку оставлять один на один с Губой.
— Не узнаю я тебя, Колян. В молодости ты был смелый, решительный, а к старости становишься мнительным и жалостливым. Не собираешься же ты до самой смерти за Никоновым сторожевым псом ходить? Не годимся мы уже в сторожевые псы, Коленька, у нас зубки все повыскакивали, мы их по лагерям растеряли. А что толку от двух породистых, но беззубых псов?
— Это ты зря. Если надо, я ещё могу свои зубы показать.
— Конечно, можешь… Стоматологу, — Ильин засмеялся и стал подниматься с дивана.
— Куда ты, Влад, лежи, отдыхай.
— За бугром отдыхать будем, — Ильин встал и направился в гостиную. Сытов последовал за ним. — За эту неделю мы должны связать все концы с концами и хорошенько подмести за собой. И людям будет приятно, и нам спокойно.
Владимир Яковлевич подошёл к веранде, отрыл дверь и замер, наслаждаясь свежим морозным воздухом. На чистом безоблачном небе светило яркое солнце. Ильин подставил лицо солнцу и ощутил нежное касание ласковых лучей.
— Закрой дверь, Влад, простудишься, — крикнул Колька.
— На юге Франции таких дней не бывает. У них либо жара, либо слякоть, — с сожалением произнёс Ильин, закрывая дверь веранды. — Забыл тебя порадовать, Коля. Я ведь выкупил эту дачу.
— К чему она нам, если ты мне сматываться велишь?
— К тому. Как начнёт нас заедать ностальгия по Белокаменной, мы на самолёт — три часа и дома. На время нашего отсутствия Варвару на даче поселим. И ей хорошо, и дача будет ухожена. Как ты считаешь, Варвара согласится сюда переехать?
— Не знаю.
— Не согласится, наймём кого-нибудь. О, да к нам гости. Король пожаловал, — Николай Петрович посмотрел в окно и увидел идущих по направлению к дому Терентия и Льва Львовича. — Смотри, Коля, какими преданными собачьими глазками Лёвка смотрит на Губу. Протяни сейчас Терентий свою кровавую лапу — Лёвка вмиг её лизать начнёт.
— Скурвился, падла, — зло проворчал Петрович и пошёл встречать гостей. Ильин неторопливо последовал за ним.
Войдя в прихожую, Терентий, опираясь на палку, прошёл к вешалке. Лёвка проворно подхватил у него пальто и шапку.
— Мир твоему дому, Володя, — громко произнёс Терентий и перекрестился.
— И вам, Терентий Игнатьевич, мира и здоровья. Прошу ко мне, — ответил Ильин.
— Тяжко мне, Володька, по ступенькам-то прыгать. Спускайся вниз, давай вон в кухне, что ли, присядем рядком и посудачим. Ты, Лёвушка, погуляй пока, нечего тебе наши стариковские байки слушать. Когда понадобишься, я тебя кликну.
— Зачем напрягал себя, Терентий? Мог бы позвонить.
— Не люблю я эти телефоны. Я люблю человеку в глаза посмотреть, понять, что у него на душе творится. Вот и вас прошу, давайте присядем втроём и погуторим по душам. Не возражаешь, Володя?
— Я всегда рад встрече с таким дорогим гостем, — поддержал Губу Владимир Яковлевич, присаживаясь к столу.
— Не спеши радоваться, дело у меня многотрудное. И желал бы я обойтись без разборки. Пришло время, братки, решить, как мы заводики делить будем. По-братски или мне данную нашим законом власть применять?
— Не будем мы с тобой, Терентий, стрелки собирать да своей грызнёй людей смешить, — решительно ответил Ильин, глядя ему в глаза.
— Пока ты, Бурый, за границей загорал, я крепкую и надёжную сеточку сплёл. Колька подтвердит. Почитай, от самого Урала к твоему заводику тропинку проложил. Десяток козырных тузов задействовал. Большие деньги вложил. А денежек своих у меня не было, пришлось общак потрясти. Так что, желаешь ты, Володенька, или нет, придётся тебе делиться. Мне ведь за каждую копеечку надо ответ держать.
— Ты меня не понял, Терентий. Мы с Коляном решили на покой податься. На следующей неделе передам тебе хозяйство — и с чистым сердцем на покой. Ты король, Губа, тебе и карты в руки. Забирай, хозяйничай. Мы с Николаем тебе не помеха.
Терентий склонил голову, закрыл глаза и задумался. Прошла минута, другая. Наконец он поднял голову.
— Озадачил ты меня, Бурый. Скажу откровенно, у меня были другие планы.
— Скажи, что тебя смущает?
— Не желал бы я, Володя, твоих немцев терять. У меня в них очень большой интерес.
— Ты их не потеряешь. Бруберг готов купить двадцать процентов акций завода.
— А не подавится он? Может, ему пятнашки хватит?
— Не жмись, Губа. Мэрия Москвы оставит за коллективом завода пятьдесят один процент, четыре процента пойдут в резерв. Соображаешь?
— Пока туго, — признался Терентий.
— Ты, конечно, желаешь за собой контрольный пакет оставить, так?
— Так.
— Схема простая. Выкупаешь двадцать пять процентов акций. Вводишь в состав президиума акционеров свою шестёрку, как представителя от коллектива, и ты король, прости за сравнение. Следующим ходом начинай потихоньку выкупать акции у рабочих. За год наберёшь в общей сложности процентов сорок и всё — ты полный хозяин, и немцы, как и положено акционерам, будут принимать твои команды под козырёк.
— Твоими устами бы да мёд пить. На словах всё получается просто. А на деле — риск большой. Без вас мне будет трудно. Может, повременишь с отъездом, Володя?
— Нет, Губа, я своих решений не меняю, — твёрдо ответил Бурый.
— Дело твоё. Уговаривать не имею права. Ты законы знаешь. Хочешь выйти из дела — плати отступного.
— Обязательно. Двадцать первого января завод получит от меня двести двадцать тысяч долларов, — спокойно ответил Ильин. Он заметил, как жадно блеснули глаза у Губы. «Вот и клюнул, дед на мою наживку», — радостно подумал он.
— Почему двадцать первого, а не раньше? — поинтересовался Терентий.
— Не хочу перед акционированием завышать балансовую стоимость заводов.
— Здорово ты наблатыкался. Всё у тебя спланировано, всё рассчитано, всё учтено. Тебе не на покой идти надо, а в министры — могу похлопотать.
— Спасибо, не стоит. Если мне не изменяет память, ты, Терентий, по профессии карманник? Не жадничай. Подбери себе толковых экономистов, юристов.
— Есть у меня. Лет пятнадцать назад в Москве появился фарцовщик по кличке Серебряный. Не слышал о нём?
— Что-то было, но точно не помню.
— Я в те годы его от срока отмазал и в Главснаб пристроил. Сейчас он начальник управления и член московского правительства. Мой доверенный помощник. У него этих экономистов пруд пруди. С понедельника он лично займётся акционированием вашего завода.
— Вот и отлично. Попроси его, Терентий, не затягивать с аукционом и в течение недели снять этот вопрос с повестки дня.
— Мне самому проволочки не нужны. Каждый день копейки теряю. Ты мне посоветуй ещё в одном вопросе, Володя. Кого мне к твоему немцу вместо тебя приставить?
— Кого? Помнишь, Терентий, кого ты в Гамбург присылал штатное расписание на твою финансовую компанию утверждать?
— Своего племяша Борьку Пахомова.
— Введи его в состав президиума совета акционеров. По моим наблюдениям, он парень толковый. Владеет немецким языком. С Максом знаком.
— Спасибо за совет. Пожалуй, я так и сделаю. Может быть, чему хорошему у немцев научится. И мне за него спокойней будет. А как мне с твоей шестёркой поступать? Мне он не нужен. Я не люблю, когда и нашим, и вашим с утра до ночи пляшем.
— Ты Лёвку имеешь в виду? Мне следовало бы наказать его за предательство, да мараться перед отъездом неохота. Как ты считаешь, Терентий?
— Думаю, не стоит. Пусть вертится пока. А в натуре помни, Бурый, этот червяк — твой.
Терентий Игнатьевич поднялся со стула и направился к вешалке. Ильин и Сытов последовали за ним. Николай помог ему надеть пальто и подал шапку. Старик вдруг обнял сначала Ильина, затем Кольку. На его глаза набежала слеза.
— Вот оно как судьбина повернулась. Разлетаются верные соколы. Совсем стриженых не осталось. С кем тюрю варить, не знаю. Ну, прощайте, братки. Боюсь, что больше не увидимся. Немного деньков мне по этой землице ходить осталось. И ходить-то, сказать по правде, не на чем.
— Зачем ты, Губа, на себя пургу накликаешь? Ты ещё крепкий орешек, — попытался успокоить его Николай.
— Да и мы с Коляном не навек из страны смываемся. В гости приезжать будем, гостинцев тебе привозить, — поддержал Николая Ильин.
— Ты мне уже преподнёс гостинчик, когда в семьдесят седьмом году корону эту проклятую мне на сходе сосватал.
— Не я один. Если ты помнишь, за тебя вся маза голосовала, все короли до единого. Мог бы не соглашаться.
— Дурак был, королевской власти позавидовал. Корона соблазнила. А на поверку вышло — колечко-то это не палец, а душу сдавило. Живу как в сказке. День и ночь над златом чахну. Трясусь за каждую копейку. А какая мне от этого корысть? Гроб дубовый да табличка на мраморе с надписью «Королю от скорбящих вассалов».
Терентий скривил рот в улыбке, надел помятую шапку и, махнув рукой, вышел из дома. Ильин, накинув на плечи Колькину телогрейку, вышел проводить гостя. Лёвка ждал Терентия у ворот. Он подал Владимиру Яковлевичу кожаную папку.
— Это то, что вы просили. Бумаги на акционирование. Я вам сегодня ещё нужен?
— Нет, свободен, — ответил Ильин.
«Наш пострел везде поспел», — усмехнулся Терентий и сел на переднее сиденье «Форда». Ворота открылись, и машина тронулась с места.
Когда Влад вернулся в дом, Колька обратил внимание на то, что Ильин заметно изменился. Прощальную грусть на его лице сменила озорная улыбка. Он весело подмигнул Кольке.
— Артист, как красиво разыграл сцену прощания! Даже слезу пустил, бедненький. Он думает, я забыл, как в семьдесят седьмом году я ему вместе с короной пятьсот тысяч рубликов в общак вложил.
— По закону, Влад, Терентий обязан вернуть тебе всё до копеечки.
— Не жадничай, за такой концерт можно и заплатить. Если разобраться — что там от этих тысяч осталось-то после Гайдаровских реформ? Рублей пятьсот, не больше. Пусть старичок порадуется. Ты заметил, Коля, как его глазки загорелись, когда я двести тысяч долларов пообещал?
— Заметил.
— Был Терентий щипачом, им и остался. Деньги-то оформлены по статье страхового фонда, а хозяин фонда кто? Я. Бабки будут выделяться банком исключительно с моей визой, и никакого отношения к акционерному обществу не имеют. Здорово я всех нарисовал? — Ильин снова подмигнул Кольке и хлопнул в ладоши. — Заряжай, Колян, тачку, поедем в приличный ресторан, пообедаем. После обеда приедем, отдохнём и примемся за бумаги, будем отходную тюрю варить.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Всю следующую неделю завод бурлил. Темой, взбудоражившей рабочих и служащих, был перевод завода в акционерное предприятие. Как всегда, мнения были полярные. Одни — их было явное меньшинство — считали, что давно пора переходить на современные методы организации производства, а именно — подсчитать, продать, а деньги поделить. Большинство же требовало оставить завод государственным предприятием. В мэрию Москвы были посланы представители рабочих с требованием прекратить чиновничий произвол. Активисты собирали подписи под обращением к президенту, развешивали в цехах плакаты с лозунгом «Не отдадим завод проклятым капиталистам». Народ шумел, задыхаясь от крика. Тем временем в здании администрации спокойно работала городская комиссия, готовившая предприятие к продаже.
В пятницу с утра состоялся закрытый аукцион, и судьба завода была окончательно решена. В четырнадцать часов в кабинете директора собрался совет акционеров. Председательствовал Ильин.
— Господа, — обратился он к присутствующим, — Результаты аукциона следующие. Тридцать два процента акций завода безвозмездно переходят в собственность мэрии Москвы. Девятнадцать процентов акций бесплатно раздаются рабочим и служащим завода. Двадцать пять процентов акций выкупило закрытое акционерное общество «ФКУ» — Финансовое Коммерческое Управление, входившее до сегодняшнего дня в состав завода. Двадцать процентов акций любезно согласилось выкупить предприятие «Сирейн», также многие годы сотрудничавшее с нами. Четыре процента акций пока остаются нереализованными. Здесь присутствуют представители всех акционеров. Предлагаю приступить к организационным вопросам. Нам необходимо утвердить кандидатуру директора. Я предлагаю оставить на этой должности Никонова Вячеслава Владимировича. Вы его все прекрасно знаете.
— Я здесь впервые, и попросил бы его представиться, — хозяйским тоном произнёс представитель «ФКУ» Пахомов.
Никонов встал.
— Я приступил к трудовой деятельности без малого сорок лет назад — в тысяча девятьсот пятьдесят пятом году. Всю свою трудовую жизнь я твёрдо стоял на земле, опираясь на свои знания, свой опыт и свою совесть. Главным моим жизненным принципом был честный труд на благо родины и трудового народа. Я говорю об этом потому, что за последние годы в нашей стране стали полярно меняться взгляды, этические нормы и принципы. Я прошу вас, прежде чем вы приступите к голосованию, учесть тот факт, что я уже не в том возрасте, когда люди меняют свои взгляды. Я был и, очевидно, до конца жизни останусь верен своим жизненным принципам.
— Вот так. Коротко и ясно. Какие будут предложения? — спросил Ильин.
— Коллектив завода поручил мне просить товарища Никонова остаться на посту директора завода, — поспешно высказался представитель от рабочих.
— Как говорят у вас в России, коней на переправе не меняют. Господин Никонов — старательный работник. Фирма «Сирен» поддерживает его кандидатуру, — поддержал Брудер.
— Мне ничего не остаётся, как согласиться с мнением большинства, — пробурчал Пахомов.
— Поздравляю вас, Вячеслав Владимирович, и желаю вам успехов, — подвёл итог голосования Ильин. — Всё, господа, реформа предприятия успешно завершена.
— Прошу минуту внимания, — остановил Ильина Брудер. — Господа, за последние годы работы господам Ильину, Никонову и Сытову удалось создать резервный фонд завода в несколько сот тысяч долларов. Я надеюсь, что Владимир Ильин расскажет вам об этом подробней. В связи с этим у меня есть предложение — оставшиеся четыре процента акций вашей фирмы передать в их собственность. Конкретно: Ильину — два процента, Никонову и Сытову — по одному проценту. Поверьте нашему опыту, господа, бесхозные акции — это прямые потери.
Услышав о появившихся резервных долларах, все присутствующие поспешно согласились с предложением немца.
— Я от всей души благодарен вам, господа, — взволнованно произнёс Ильин. — Я принимаю ваш дар и тут же передаю его в собственность господина Сытова Николая Петровича. — Николай удивлённо взглянул на шефа. Ильин, выждав паузу, продолжил: — Дело в том, что я снимаю с себя полномочия президента, ухожу на покой и сегодня же покидаю Россию. Двести двадцать одна тысяча долларов, о которых любезно упомянул господин Брудер, придут из Германии на балансовый счёт завода двадцать первого января. А сейчас позвольте мне в вашем присутствии передать господину директору предприятия платёжные документы, — он протянул Никонову платёжку. Все зааплодировали. — А теперь прошу всех пройти в теперь уже бывший мой кабинет, где вас ждёт шампанское. — Все дружно поднялись с мест.
Первая неделя жизни коллектива в новом качестве подходила к концу. Постепенно стихли бурные дебаты, многочасовые диспуты в курилках, и люди, успокоившись, приступили к работе.
В пятницу в восемь часов утра Николай Петрович стремительно вошёл в приёмную, попросил секретаря, чтобы никого не пускала к директору, и прошёл в кабинет Никонова.
— Привет, Вячеслав. У меня пара срочных сообщений.
— Привет, Коля, садись, выкладывай.
— Вот тебе моя доверенность, заверенная нотариусом. Этой доверенностью я передаю в пользу завода все свои акции.
— Спасибо тебе, Коленька, сердечное спасибо. Ты знаешь, как сейчас необходим заводу хоть какой-то резерв. Я свои акции ещё в понедельник в бухгалтерию сдал и оформил как резерв завода. А как на это посмотрит Владимир Яковлевич?
— Это его желание.
— Почему же он тогда на заседании не сказал о нём? Зачем надо было сначала тебя подключать?
— Всё просто: если бы Ильин передал акции заводу, на следующий день Терентий наехал бы на тебя и заставил бы по дешёвке продать акции ему. Поднимать шум из-за одного процента ему нет смысла — за него он не будет руки марать. А наехать на меня он побоится. Губа знает, что на понт меня не возьмёшь и на стрелку не вытащишь. У меня на него такой зуб наточен, что любой сходняк на моей стороне будет. Между нами говоря, он стырил из общака целых полмиллиона рубликов, принадлежавших Владу. В общем, пускай пока все считают, что три процента акций у меня, а я из России сегодня смываюсь.
— Как смываешься?
— Очень просто, Славик, сегодня вечером сяду в самолёт и аля-улю в Париж. Закончены мои трудовые денёчки, пора на покой.
— Да что вы в самом деле? Ильин на покой, ты на покой, а мне с кем работать?
— Не обижайся, друг, всё имеет своё начало и свой конец. Если я сейчас не уеду, потом будет поздно. Губа прижал нас к стенке, а свалить его не в моих силах. Да ты не огорчайся, у меня здесь остаётся дача, буду изредка приезжать в Москву, встретимся ещё не раз.
— Трудно мне без тебя будет, Коля, даже посоветоваться будет не с кем.
— А ты звони. Мой телефон у тебя есть, чем смогу — помогу. Всё, лечу на дачу, пора в дорогу собираться.
— Ты сам-то позвони, сообщи, как на новом месте устроился, — Никонов встал и обнял Сытова.
— Обязательно, Славочка, позвоню. Бывай здоров, — Колька прижал к себе Славку, на мгновение замер, затем резко повернулся и выбежал из кабинета.
Как только Сыч удалился, зазвенел телефон. Звонил Пахомов, сообщал, что украинцы готовы к встрече. Никонов внимательно выслушал его и предложил встретиться с «колбасниками» ближе к концу рабочего дня.
День приближался к полудню, когда в дверях кабинета появился Лев Львович.
— Вячеслав Владимирович, есть идея.
— Проходи, Лёва, садись. Выкладывай, что у тебя.
— У меня есть приличный покупатель на ваши акции.
— У меня нет ни одной акции. Я в тот же день сдал их в фонд завода.
— Вы что, миллионер? — удивился Шабарин. — Подарить заводу минимум пятьдесят тысяч долларов? Вы с ума сошли?
— Акции, так же как станки, здания и прочее оборудование, есть собственность завода. Отнять их у рабочих мне совесть не позволила. Как я буду людям в глаза смотреть?
— А как смотрел людям в глаза Ильин, как смотрит Сытов? Это вы не знаете, сколько миллионов Ильин украл у завода и вывез за границу. А я знаю. Знаю и другое.
— Ничего ты, Лёва, не знаешь, и зря не  трепли языком.
— Я не знаю? Двадцать лет Ильин был главарём кровавой банды налётчиков. Пока мой дед на передней линии фронта проливал кровь за Родину, а моя бабка умирала с голоду в осаждённом Ленинграде, ваш Ильин грабил вагоны с продовольствием и медикаментами для фронта. Его бандитская кличка — Бурый — наводила ужас даже на видавших виды бандитов. Может быть, Николай Петрович Сытов безгрешный? Тоже нет. Под маской Сытова живёт и здравствует трижды судимый вор-рецидивист Колька Сыч. Да и вы не святой — тоже знакомы с тюремными нарами, — Лёвка нахально уставился на Никонова.
— Ты всё сказал? — сдерживая нарастающий порыв злости, спросил Вячеслав Владимирович.
— На первый раз достаточно.
— А теперь пошёл вон! И чтобы я тебя в своём кабинете больше никогда не видел.
— Не выйдет, шеф. Я здесь на службе, — Лёвка нервно рассмеялся.
— Разъясняю. Если ты завтра же не уволишься по собственному желанию, послезавтра я тебя уволю по статье. Я своё слово держу, — Никонов поднялся с места и протянул руку к селектору. — Повторяю. Пошёл вон или я вызываю охрану.
— Ухожу, но имейте в виду: Шабарин в долгу не остаётся, — крикнул Лёвка, прежде чем закрыть за собой дверь. — Предупреждаю, мой уход будет дорого вам стоить.
— Закрой за собой дверь плотнее, — крикнул Никонов вдогонку Шабарину.
Через секунду дверь кабинета снова открылась. Никонов резко встал. Но вместо Шабарина в кабинет вошла Лидия Петровна, заместитель главного бухгалтера. Она стремительно подошла к столу и, присев на край стула, зашептала:
— Вячеслав Владимирович, Николая Петровича Сытова забрали в милицию. Утром, выходя из проходной, я увидела выезжающего Николая Петровича. Я попросила его подбросить меня до банка. Он любезно согласился. Когда мы подъехали к банку, я вылезла из машины и заметила, как к Сытову подошёл милиционер.
— Гаишник? — спросил Никонов.
— Я в их чинах не разбираюсь. Он предложил Николаю Петровичу выйти из машины. Я остановилась и прислушалась, но ничего не расслышала. Через минуту Николай Петрович и милиционер сели в милицейскую машину и уехали. В банке я пробыла больше двух часов, а когда вышла, обратила внимание на то, что машина Николая Петровича стоит на том же месте, а его самого нигде нет.
— Спасибо, Лидия Петровна, идите, работайте, я разберусь, — Никонов позвонил начальнику режима завода. — Сергей, у тебя есть выход на управление МВД?
— Так точно, Вячеслав Владимирович.
— Сегодня в начале десятого утра на улице Чкалова милиция задержала Сытова. Надо срочно установить, кто его задержал, за что, куда его увезли и во сколько отпустили.
— Я понял, Вячеслав Владимирович. Сейчас всё узнаю и доложу вам.
— Постарайся, Сергей Иванович, поскорее.
Никонов открыл папку с входящей почтой, но никак не мог сосредоточиться на документах. Сердце наполнялось каким-то неприятным предчувствием. Он то и дело поглядывал на молчащий телефон. Наконец раздался звонок. Никонов машинально посмотрел на часы — они показывали два. Вячеслав снял трубку.
— Это Сергей, — послышалось с другого конца связи. — Вячеслав Владимирович, я связался с начальником управления Москвы. Проверены все участки. Никто из них Сытова не задерживал. Ни на одном из участков Сытов не появлялся. По последним данным, его машина по-прежнему стоит на улице Чкалова.
— Спасибо, — Никонов бросил трубку и быстро направился в кабинет Пахомова. В кабинете сидели украинские «мясники».
— Извините, товарищи. Борис, выйди на минутку.
Тот поднялся и вышел в приёмную.
— Что случилось? — встревоженным голосом спросил он.
— Потом объясню. Где я могу найти твоего дядю?
— Сидит на даче, смотрит телевизор. Да что стряслось-то?
— Срочно бросай все дела, и летим к нему.
— Но у меня люди.
— Я прошу, срочно одевайся и бегом вниз. Жду у подъезда. По дороге всё объясню.
У подъезда уже стояла Никоновская «Волга». Вячеслав Владимирович дождался Пахомова и предложил ему сесть в машину.
— Я на своей поеду, — ответил Борис. — А вы пристраивайтесь за мной.
Через двадцать минут машины остановились на окраине Покровского-Срешнего у старенькой двухэтажной дачки. Никонов и Пахомов вошли в дом. Разделись и прошли в гостиную, где на диване лежал Терентий.
— С чем пожаловали? — спросил Терентий, не отрывая головы от подушки.
— Терентий Игнатьевич, — торопливо заговорил Никонов, — Сытов пропал.
Терентий оторвал голову от подушки и начал подниматься.
— Не спеши, Вячеслав, я ничего не понял. Как пропал? — он перевёл взгляд на Бориса в надежде, что тот что-то объяснит. Но племянник стоял как парализованный, только лицо его покрылось красными пятнами.
— Сегодня в десятом часу на улице Чкалова Сытова задержал милиционер, посадил в машину и увёз неизвестно куда, — взволнованно разъяснил Никонов.
— Ты тоже не знаешь, куда увезли Сыча? — Терентий устремил жестокий взгляд на Бориса.
— Я думаю, что Вячеслав Владимирович напрасно поднимает панику, — растерянно забормотал Борис.
— Ты в этом уверен? — старик подошёл вплотную к племяннику, долго и внимательно следил за бегающими глазами Бориса и наконец произнёс: — Ну-ка, выйдем в светёлку, потолкуем. Мы сейчас вернёмся, Вячеслав. Подожди.
В маленькой комнатке, куда они вошли, сидел мужчина средних лет, с глубоким шрамом на правой щеке.
— Мне выйти, Губа? — спросил он.
— Посиди, Сёма, ты нам не помешаешь. Давай, племянничек, колись, что произошло с Сычом?
— Ничего с ним не произошло, сидит у Зоба на даче. Губа, выслушай меня. Сыч должен был сегодня улететь за границу. Вместе с ним уплывут три процента акций завода. Я не мог этого допустить. У нас двадцать пять процентов. Если мы завладеем акциями Сытова и Никонова, у нас будет двадцать девять процентов акций. Согласен?
— Продолжай, племянничек, — лицо Терентия приобрело серый оттенок.
— Достаточно нам будет выкупить у рабочих ещё пять процентов, и мы станем абсолютными хозяевами завода. Вот мы с Шабариным и решили отвезти Сытова в Монино, на дачу к Зобу и заставить его передать свои акции в моё распоряжение. Понятно?
— Понятно, — медленно выговаривая каждую букву, процедил Губа. — А теперь слушай, что я скажу. Если с головы Сыча упадёт хоть один волос, я не посмотрю, что ты мой племяш, и закопаю тебя вместе с Лёвкой в одну яму. Сколько стоят три процента этих бумажек?
— Я думаю, сто пятьдесят тысяч долларов, — взволнованно ответил Борис.
— Колян скорее умрёт, чем отдаст вам свои бумаги. Вы, конечно, решили его убрать?
— Только в том случае, если он откажет в нашей просьбе, — поспешно ответил Борис. Его начинала бить лихорадка.
— Завтра Сыч не прилетит в Париж. Так? Володька Бурый, который в сто раз умнее и авторитетнее нас обоих, сразу допрёт, что это моих рук дело. А ты подумал о том, что последует за этим? Во-первых, он притормозит перевод заводу двухсот тысяч долларов. Но это ещё копейки. Он прилетит в Москву, соберёт авторитетов, устроит нам разборку. Тебя с Лёвкой так и так прикончат, но почему я-то должен вместе с вами, придурками, в могилу лезть?!
— Ты не волнуйся, Губа, с Николаем Петровичем пока ещё ничего не случилось.
— Ты в этом уверен?
— Уверен. Утром Зоб привёз его на дачу в Монино и запер в бане. Он дал ему пару часов, чтобы тот успокоился, затем вежливо предложил ему выполнить нашу просьбу. Тот отказался. Тогда Зоб позвонил мне и спросил, что ему делать дальше. Я ему сказал: «Ничего не делай, жди моего звонка». Позвонить я пока не успел. Сначала был занят с «мясниками», потом прибежал Никонов и поволок меня к тебе.
— Сёма, у тебя есть связь с Зобом? — спросил Терентий человека со шрамом.
— У Зоба сотовый телефон. Сейчас наберу.
Сёма достал из кармана трубку, набрал номер и, услышав длинные гудки, протянул её Терентию.
— Моли Бога, племянничек, чтобы всё было по-твоему. Алло? Солдатик, ты меня узнал?
— Узнал, Губа, — послышался голос Зоба в трубке.
— Как там твой гость?
— Сидит в баньке и требует позвонить вам.
— Ты его не обижаешь?
— Как можно? Без команды не имею права.
— Молодец. Дай трубку Николаю.
Через минуту в трубке раздался голос Сыча.
— Губа, я, конечно, благодарю тебя за гостеприимство и твоих балбесов тоже отблагодарю со временем.
— Извини его, Колян. Произошла ошибочка. Пойми, я стар, за всем не успеваю уследить. Приезжай вместе с Зобом срочно ко мне, мы обсудим это недоразумение.
— При одном условии. Ты прикажешь этому придурку отдать мне свою пушку, затем отойти к стене и вывернуть все карманы. Только после этого я готов отправиться с ним к тебе.
— Передай ему трубку.
— Слушаю, Губа.
— Делай всё, что скажет Колян. Ты меня хорошо понял, касатик?
— Понял, Губа. Понял.
— Потом вместе с ним садитесь в тачку и летите ко мне.
— Будет сделано, — в трубке послышались короткие гудки.
Терентий, со словами «Слава Богу» перекрестился.
— Сёма, посмотри за Борькой, к телефону его не подпускай, — он вышел из светёлки: — Нашёл я, Слава, Николая. Всё в порядке, он жив и здоров. Мотался по магазинам, а сейчас едет ко мне. Ты, Слава, успокойся, поезжай на службу, а я, как только Коля приедет ко мне, сразу тебе позвоню.
— Спасибо, Терентий Игнатьевич, — Никонов крепко пожал стариковскую руку и вышел из дома.
Минут через сорок к даче Терентия подъехала легковая машина. Из неё вышли Сытов и Зоб и быстро прошли в дом.
— Рад видеть тебя, Колян, живым и невредимым, — радостно воскликнул старик. — Раздевайтесь, гости дорогие, и проходите в комнату. Усаживайся, Коленька, поудобней, и давай послушаем, что нам скажет этот молодой человек. Рассказывай, Зоб.
— Вчера ко мне в дом приехали Пахомов и Шабарин. Шабарин приказал мне сегодня с утра надеть форму ГАИ, взять нашу милицейскую машину, в удобном месте перебросить в неё Николая Петровича и отвезти ко мне на хату в Монино. Выдержать пару часов, потом культурно предложить ему подписать доверенность на право свободного распоряжения его акциями и дарственную на дачу.
— На чьё имя? — спросил Терентий.
— По бумагам выходило, что Николай Петрович должен был переписать акции на Бориса, а дачу оформить на Льва Львовича.
— Что дальше? Не стесняйся, здесь все свои, — ласковым голосом проговорил Терентий.
— Дальше я должен был, не поднимая шухера, прикончить его, а ночью вывезти в лес. Лёвка уверял меня, что никто этого мужика не хватится, потому что все знают, что сегодня он должен был улететь в загранку.
— Резонно. И почему же ты не прикончил Коляна?
— Борис не велел. Когда Петрович отказался подписать бумаги, я позвонил Борису. Он сказал мне, чтобы я ничего не предпринимал и ждал его звонка. Потом позвонили вы.
— Картавый в курсе дела?
— Ни сном, ни духом. Падла буду, Губа. Я попросил его помочь мне довезти Петровича до моей хаты. Дальше были мои дела. Картавый привёз нас в Монино и сразу уехал на дежурство. С Николаем Петровичем я остался один.
— И тебе не страшно было оставаться один на один с самим Сычом? Слышал, небось, такую кличку.
— Слышать слышал, но не знал, что Петрович и есть Сыч.
— А если бы знал, всё равно согласился бы его пришить без моей команды?
— Почему без вашей команды? Мне Лев Львович сказал, что вы в курсе.
— И сколько тебе обещал Лёвка за душу Коляна? — спросил Терентий.
— Шесть штук зелёных.
— Дёшево тебя оценили, Коленька, — Терентий подошёл к серванту, выдвинул ящик, достал из него пачку долларов и протянул Зобу. — Вот тебе, касатик, десять тысяч долларов. Спасибо, что ты добросовестно выполнил мою просьбу и привёз ко мне дорогого гостя. Что я подумал, Семён, — обратился старик к человеку со шрамом на лице. — Ты через полчаса едешь со своими орлами на стрелку, возьми с собой Зоба. Довольно ему на подхвате сидеть, пора серьёзными делами заниматься. Зоб, поедешь с Сёмой на стрелку?
— Я с удовольствием, — воскликнул Зоб, пряча в карман пачку долларов.
— Так-то лучше будет. Иди, мил человек, в пристройку и вместе с братками собирайся в дорогу.
— Губа, можно я попрошу Петровича вернуть мне пистолет? — робко попросил Зоб.
— Оставь его Николаю на память. Будешь потом своим подельникам хвастаться, что самому Коляну Сычу свою дуру подарил. Сёма на стрелке тебе новый пистолет даст. Не забудешь, Сёма?
— Выдам, Губа, я на днях пять штук новеньких «Вальтеров» купил. Один будет твой, Зоб, — Семён похлопал Зоба по плечу. — Иди к мужикам и скажи, что едем на стрелку, что я велел им собираться. Детали объясню по дороге.
— Я боялся, что ты меня накажешь, а ты, Губа, человек. И бабок отвалил, и к фартовому делу пристроил. Век помнить буду твою доброту, — Зоб окинул присутствующих благодарным взглядом и вышел из комнаты.
— Сёма, — обратился Терентий к человеку со шрамом, — возьми с собой пару братков, довезёшь Зоба до лесочка и тихонько прикончишь. Не зверствуй, понял? Тихо, без шума. Да не забудь забрать у него деньги. Половину раздай своим, половину привезёшь мне. Я в субботу схожу в церковь, отдам их батюшке — пусть за наши грешные души помолится. Запомнил, Сёма?
— Нет ничего проще, Губа, сделаем. Всё будет в ажуре.
— Иди, родной, с Богом, — Терентий перекрестился. — Этот вопрос закрыли. А что мне делать, Сыч, со своим племянничком?
Николай Петрович посмотрел на Бориса. Тот сидел вжавшись в спинку стула, весь бледный, руки его тряслись. Николаю стало противно на него смотреть.
— Ты взгляни на него, Терентий, твой племяш от страха в штаны наложил. Борька твоя родня, решай с ним сам.
— Что, обхезался, племянничек? — Терентий подошёл вплотную к Борису, нагнулся, своей шершавой ладонью сжал Борькин подбородок, поднял его лицо и, глядя прямо в глаза, прохрипел: — Это тебе не школа, племяш, здесь за плохое поведение не двойки ставят. В жизни за каждую свою глупость приходится либо свободой, либо самой жизнью платить. Ещё один промах — и пойдёшь вслед за Зобом, — старик поднялся и сел на стул. — Спасибо, Колян, что не потребовал его душу. Как мне с Лёвкой-то поступить? Как-никак он твой.
— Разберусь.
— А успеешь? Тебе ведь на самолёт скоро.
— Я и забыл, — Николай посмотрел на часы, было начало пятого вечера. — Можно успеть, если Борька мне поможет.
— Я не смогу убить Лёвку, — захныкал Борис.
— Я не прошу его убивать. Я сейчас на твоей машине еду в Монино. Ты поедешь со мной. Через двадцать минут из машины позвонишь Шабарину. Запоминаешь? — строго спросил Николай. Борис быстро закивал головой. — Запоминай дальше. Через двадцать минут позвонишь и скажешь, что ты находишься в Монино в доме Зоба, что я подписал все документы. Все бумаги у тебя в руках. Но есть загвоздка. Зоб отказывается завершить дело до тех пор, пока не получит деньги. Соображаешь?
— Да, да, — глотая слюну, произнёс Борис.
— Прикажешь Лёвке срочно приехать в Монино и привезти деньги. Как думаешь, Лёвка сумеет быстро найти шесть тысяч долларов?
— Лёвка без пачки баксов из дома не выйдет, — ответил Борис.
— Я тоже так полагаю. Вызовешь его в Монино, и я тебя отпущу. Поймаешь тачку и вернёшься домой. Терентий, подтверди своему племяннику, что у него нет другого пути, как слово в слово выполнить мою просьбу.
— Если ты не сделаешь всё, что велит Колян, я лично тебя прикончу. Век воли не видать, — поклялся Терентий.
— Всё сделаю, как приказано. Я всё понимаю, — Борис снова закивал головой.
— Лёвка должен появиться в доме Зоба не позднее шести. Терентий Игнатьевич, предупреждаю: если Лёвка опоздает хотя бы на минуту или кто-нибудь из твоих выкинет какой-нибудь фокус, я смываюсь из Монино и никуда не уеду до тех пор, пока собственными глазами не увижу, как опускается в могилу гроб с твоим племянничком. Гадом буду, я не шучу, Терентий.
— Поступай, как велит тебе совесть. Я в твои дела не полезу. Закон не позволяет, — тихо ответил Губа. — Поднимайся, Борис, и поезжай с Сычом.
Доехав до Московской кольцевой дороги, Николай остановил машину.
— Ты зачем остановился, мы же ещё не приехали? — насторожился Борис.
— Тебе и не надо дальше ехать со мной. Звони Лёвке, как договорились, и не трясись ты. Разговаривай с ним бодрым голосом. Скажешь, что я тебе велел и можешь катиться домой. Главное, убеди Лёвку бросить все дела и срочно приехать в Монино.
Борис достал сотовый телефон и набрал номер Шабарина. В трубке послышались длинные гудки.
Лев Львович вышел из здания заводоуправления, сел в машину и включил радиоприемник. Зазвучала приятная музыка. Настроение у него было прекрасное. Он только что получил от украинцев семь тысяч пятьсот долларов за посредничество в аренде термического цеха. Договора подписаны, деньги получены, можно было бы рвануть в хороший кабак и расслабиться. Но в кабак пока рано. Надо ждать звонка от Зоба. «Как там у него?» — подумал Лёва, и в этот момент в кармане зазвонил телефон.
Он вытащил из кармана трубку марки «Моторола» и посмотрел на номер телефона, высветившийся на дисплее. Звонил Борис. Он просил Лёву срочно приехать в Монино и привезти деньги для расплаты с Зобом.
— Я всё понял. Бабки у меня с собой, приеду минут через пятьдесят. Ждите, — ответил Лёва, включил зажигание и нажал на газ.
«Вот и ещё одна спланированная мной операция завершилась успешно, — подумал Лёва. — Все бумаги Петровичем подписаны, остальное детали. Даже если Зоб в последний момент сдрейфит и пойдёт на попятную, я сам лично прикончу Коляна». Совесть Лёвку не мучила. «Зачем этому старому урке такая шикарная дача? — рассуждал он. — Всё равно он смывается из России. И акции ему тоже не нужны — у Ильина за бугром миллионы баксов припрятаны. Мог бы спокойно эти акции мне подарить. Им двоим бабок на несколько жизней хватит. А я только жить начинаю. Что я, такой малости от Сыча не заслужил? Я столько лет за гроши на них ишачил. Поделились бы раньше со мной по-братски — и Колян бы остался жив, и мне не пришлось бы сейчас переться в Монино. То, что акции завода перейдут к Пахомову, это на данном этапе даже лучше. Кончиной Петровича я накину на шею Борису такую петлю, что он всю жизнь будет бегать за мной как собачка на поводке и нежно заглядывать мне в глаза. За Сытовым придёт очередь Терентия. С ним, пожалуй, даже проще. Терентий старик — несколько капель яда в чай, и кончено. Но сначала надо дождаться, когда Борис окрепнет, и дед передаст ему свои капиталы».
За размышлениями Лёва не заметил, как машина въехала в Монино. У калитки одноэтажного бревенчатого дома Лёва увидел «БМВ» Бориса. В доме горел свет. Лёва вышел из машины, закрыл дверцу и быстро направился к дому. Войдя внутрь, он не стал раздеваться, а сразу прошёл в большую залитую светом комнату. Комната оказалась пустой.
— Мужики, вы где? — негромко произнёс Лёва.
— Здесь, — раздался голос за спиной.
Лёва обернулся, и первое что он увидел, было тёмное дуло пистолета, направленное ему в голову. В дверном проёме с пистолетом в руке стоял Николай Петрович.
— Не ожидал такого поворота, Лёвушка? — тихо спросил Петрович.
— Не шути, Сыч, убери пушку, — выдавил из себя Шабарин. По его спине пробежали холодные мурашки, но сказалась спортивная закалка, и он мгновенно взял себя в руки.
— Говорил я тебе, Лёвушка, не будь жадным и жестоким. Не слушал ты меня.
— Кто бы говорил о жестокости, только не ты, Петрович. Думаешь, я не знаю, что всю жизнь ты был грабителем и рецидивистом?
— Ошибаешься, дружок. Да, в десять лет я убежал из детского дома и тридцать лет пробивался по тюрьмам, лагерям и воровским малинам. Ты прав, Лёвка, я был вором в законе, домушником, но не грабителем, и чужой крови на мне нет. Твоя будет первой. Но думаю, за тебя меня Бог простит. Ты алчный зверёныш и, если я тебя не остановлю, ты из-за паршивых зелёных бумажек загубишь десяток, а то и сотни невинных душ.
— А кто не любит деньги, покажи мне такого? Может быть, Ильин или Терентий? Оба они сидят на награбленных миллионах. Открой глаза, Петрович. Давай говорить как деловые люди. У меня есть план, как завладеть терентьевскими миллионами. Твоей помощи не потребуется, ты только отпусти меня. Его племянник — наивный дурак, и я сумею быстро раскрутить Терентия, этого старого жлоба. Тебя, Сыч, двадцать процентов за мою свободу устроит?
— Лёвушка, тебе самое время Богу помолиться, прощения у него попросить, а ты о деньгах думаешь.
— Прощения, говоришь, просить? За что? За то, что я, как и все, желаю быть богатым и свободным?
Глаза Шабарина налились кровью, лицо исказила звериная гримаса, он напрягся и, издав нечеловеческий рык, бросился на Кольку. Прогремел выстрел. Пуля влетела Лёвке в правый глаз и вылетела из затылка. Тело дёрнулось в воздухе и упало на пол. Из затылка вырвался пульсирующий фонтанчик крови и тонкой струйкой устремился к Колькиным ногам. Колька сделал шаг назад. С минуту наблюдал, как на полу разрастается кровавая лужа, не спеша снял со стола скатерть, обтёр ею ствол и рукоятку пистолета и бросил его вместе со скатертью на Лёвкин труп. Затем вышел на кухню, взял с подоконника заранее наполненную бензином кружку. Вернулся в комнату, неторопливо вылил бензин на скатерть, чиркнул спичкой и бросил горящую спичку на распластавшееся безжизненное тело.
Часы показывали семь вечера, когда в доме Терентия зазвонил телефон. Терентий не спеша поднялся с кресла, дохромал до стола и снял трубку.
— Губа, твой племяш, вернулся домой?
— Вон, на диване лежит, сопли глотает. Всю валериану в доме выпил.
— Передай ему, что его машина стоит на улице Чкалова. Я советую тебе, Терентий, не откладывая в долгий ящик, отправить Борьку куда-нибудь подальше из Москвы. Отдохнуть, нервишки подлечить. Я полагаю, завтра погода ухудшится, ветры неприятные дуют.
— Спасибо за совет, братишка, я непременно им воспользуюсь. Как твои-то дела?
— Кого надо успокоил, с кем успел — попрощался. У меня к тебе личная просьба, Терентий. Возьми под своё крыло Никонова. Время сам видишь какое, а он мне вроде друга детства. Жаль будет, если Славка сгорит в этом вареве.
— Не беспокойся, братишка, я твоего дружка в обиду не дам. Кругом одни болтуны, да разводящие, положиться не на кого. Толковых людей единицы остались, а Никонов мужик толковый.
— Спасибо, Терентий. Приеду в Москву — привезу тебе золотую корону, будешь в ней по Тверской разгуливать.
— На хрена мне корона, ты сам наведывайся почаще, а то мне, старику, и баланду потравить не с кем — одни баламуты кругом.
— Будет возможность, приеду. Будь здоров, Терентий.
— Разлетаются наши голубки. Будь здоров, Колян. Привет Владу.
Закончив разговор с Терентием, Николай в очередной раз набрал домашний номер Никонова, но в трубке снова послышались длинные гудки, на вызов никто не отвечал. Николай посмотрел на часы: «Пора в аэропорт». Он спустился вниз, надел пальто, вышел из дома, запер входную дверь, положил маленький чемоданчик со своими вещами в багажник своего старенького «Жигулёнка» и направился в каморку сторожа.
Сторож, удобно расположившись на дощатом топчане, сладко дремал.
— Данилыч! — окликнул его Николай.
Данилыч открыл глаза.
— Я уезжаю, Данилыч. Варвара не желает жить на нашей даче. Ещё раз прошу тебя: твой дом рядом — поглядывай за нашим двором. Вот тебе за труды пятьсот долларов. Запри все двери, закрой ставни на окнах и можешь отправляться домой.
— Всё сделаю, Николай Петрович, как надо. Ты не сомневайся, за домом я пригляжу. Если что не так, позвоню Ильину, его номер телефона вот он у меня в нагрудном кармане лежит. За деньги, конечно, спасибо, но я бы и без них за твоим домом приглядывал, раз обещал. Скажи мне по чести, не страшно тебе, Петрович, в твои-то годы Родину покидать?
— Страшно, дед, очень даже страшно, но здесь остаться ещё страшнее.
— Почему?
— Был такой фильм «Республика ШКИД». Смотрел, Данилыч?
— А как же — сколько раз по телевизору показывали.
— Так в нём шкеты песню пели. В той песне есть слова:
С малых лет я по свету скитался,
Не имея родного угла.
Ах, зачем я на свет появился?
Ах, зачем меня мать родила?
— Знать, судьба моя такая — по свету скитаться, — заключил он.
— Неправильно ты песню поёшь, Петрович, не те слова. Вот, как надо петь, — сказал Данилыч и запел тонким старческим голоском:
С малых лет я по тюрьмам томился,
Не имея родного угла.
Ах, зачем я на свет появился?
Ах, зачем меня мать родила?
— И это, Данилыч, тоже моя судьба. Открывай, ворота, старик, выпускай меня на волю.
Данилыч открыл ворота, помахал рукой вслед отъезжающей машине и, тяжело вздохнув, пробормотал:
— Кто знает, где она воля-то? Девятый десяток землю топчу. Что воля, что неволя — всё едино.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Понедельник — день бездельник. С утра Никонов наметил встречу с Пахомовым. Прождал его до десяти, но тот так и не появился. В начале одиннадцатого позвонил Терентий Игнатьевич и сообщил, что в пятницу вечером у Бориса начались сильные головные боли. Терентий ночью вызвал скорую помощь, и племянника увезли в больницу имени Боткина. Никонов стал готовиться к совещанию в Торгово-Промышленной палате, однако в двенадцать часов Татьяна, секретарь Никонова, сообщила, что совещание отменяется. Ближе к часу из канцелярии принесли входящую почту и, не успел Вячеслав дочитать до конца письмо из Березняков, как раздался телефонный звонок.
— Здравствуй, Вячеслав Владимирович. Целый год я не слышал твоего голоса, сгораю от желания взглянуть на старого друга.
— Здравствуй, Леонид Георгиевич. Сколько лет, сколько зим… Я уже думал, что ты забыл мой телефон, мой адрес.
— Что ты хочешь — тринадцать месяцев вдали от дома и городского шума. Бросай, Слава, все дела, давай по старой памяти рванём в «Загородный».
В кабинет вошла секретарша с телеграммой в руке.
— «Загородный» так «Загородный», сейчас машину вызову.
— Не надо никакой машины. Мы чудесно трамвайчиком до Покровского-Стрешнего доберёмся. Зачем шофёра держать?
— Как скажешь, можно и на трамвае. До «Загородного» всего пять остановок. Ты откуда звонишь?
— Из проходной.
— Поднимайся ко мне.
— Я удостоверение на работе забыл.
— Я позвоню на проходную, скажу, чтобы тебя пропустили.
— Не стоит. Ты давай одевайся и выходи. Я жду в проходной.
— Иду. Таня, что у вас?
— Телеграмма.
— Давайте посмотрю. Мой друг из длительной командировки вернулся, приглашает в ресторан пообедать. Если я через пару часов не вернусь, покомандуйте, Танечка, без меня. Идёт? — Никонов пробежал глазами телеграмму и вернул её секретарю. — Отправьте её в бухгалтерию, это по их части. Меня нет, я убежал.
— Понимаю, товарищ директор.
Выйдя из проходной, Вячеслав Владимирович увидел Никитина, стоявшего на трамвайной остановке и, хотя генерал был в дешёвеньком зимнем пальто с каракулевым воротником и в чёрной кроличьей шапке, Никонов узнал старого друга. Они обнялись, долго всматривались друг в друга и не заметили, как подошёл трамвай. Вскочили в трамвай, когда он уже трогался с остановки.
Ресторан был почти пустой. Друзья заняли столик в углу. Подозвали официанта.
— Вот что, друг. Принеси нам триста граммов коньячку, если есть армянский — три звезды.
— Есть.
— Отлично. Закуски на твоё усмотрение. На горячее мне цыплёнка табака и жареной картошечки побольше. Соскучился я по жареной картошке. А тебе, Вячеслав, как всегда, твои любимые чебуреки?
— Всё, Лёня, накушался я чебуреков. У меня от них изжога. Давай тоже цыплёнка, но без жареной картошки. Украсьте курицу огурчиком, горошком, травкой.
Приняв заказ, официант удалился.
— И где же ты, Лёня, пропадал, если не секрет? — поинтересовался Никонов.
— Всю Азию на «газике» исколесил. От Караганды до Алма-Аты, от Уфы до Ашхабада. Целый год по степям да пустыням рыскали.
— Сурков ловили? — пошутил Никонов.
— Посерьёзней. Перекрывали тропы поставки оружия из Казахстана в Иран. Сорок восемь человек взяли.
— Опасно было?
— Не столько опасно, сколько нудно. О чистой воде как о манне небесной мечтал.
— Ну, хоть не зря трудился?
— Как тебе сказать? Дела передали в суд. А как суд решит, время покажет. К сожалению, в наши дни ни на судей, ни на прокуроров особо положиться нельзя. Всё продаётся и покупается.
— А куда же Фемида смотрит, товарищ Никитин?
— Ты думаешь, ей зря скульптор глаза завязал? — отшутился Леонид. — Расскажи, Слава, как ты-то трудишься? На вид ты ни сколько не изменился.
— Рассказывай! Жена говорит, что совсем седой становлюсь. Она мне ультиматум объявила. Говорит, если ещё хоть на миллиметр виски поседеют, она меня бросит.
— Это Люда не права, седина украшает мужчину.
Принесли коньяк, закуску. Выпили за встречу, потом за здоровье. Вскоре подоспели и цыплята. За дружеской беседой время летело незаметно.
— Я всё вспоминал, о чём я хотел тебя спросить, Леонид, и наконец вспомнил. Ты не слышал, чем тогда дело Тимонина закончилось?
— Тимонину, кажется, дали двадцать лет лагерей, а капитана трибунал приговорил к расстрелу, а затем расстрел заменили двадцатью пятью годами лагерей. Его военный трибунал судил. А почему ты вспомнил об этом?
— Я сегодня письмо из Березняков получил с завода химических препаратов, раньше он в наше объединение входил. Так вот, письмо подписано коммерческим директором завода неким Тимониным Н. Н. Я подумал, не тот ли это Тимонин?
— Мало ли Тимониных на свете? А впрочем, может быть, и он. Столько лет прошло.
За беседой друзья не заметили, как в ресторан вошёл молодой мужчина в милицейской форме с погонами лейтенанта. Он неторопливо оглядел зал и направился к столику Никонова.
-    Вы будете Никонов Вячеслав Владимирович? — отдав честь, спросил лейтенант.
— Я. А в чём дело? — поинтересовался Вячеслав.
— Вам придётся проехать со мной в пятое отделение милиции.
— Не понял? — переспросил Никонов.
— Чего тут непонятного? Вам следует одеться и поехать со мной.
— Зачем? По какому вопросу? Объясните внятно.
— Моё дело — доставить вас в пятое отделение. Там вам всё объяснят.
— Как вы меня нашли?
— Ваша секретарша объяснила. Может быть, хватит вопросов?
— Вы можете предъявить нам ваше удостоверение? — вмешался в разговор Никитин.
— А ты, мужик, не влезай куда тебя не просят, а то я тебе покажу удостоверение суток на пятнадцать. Ты что, по погонам не видишь, кто я? Я лейтенант милиции.
— А если я скажу, что я генерал, вы мне поверите на слово?
— Если ты генерал, то я маршал. Тебе сказано: сиди и не вякай. А ты вставай и одевайся.
— Товарищ лейтенант, мы давно не виделись с другом, вы мне скажите, куда и к кому я должен явиться, и я завтра с утра к вам приеду. А сейчас не могу. Вы видите, мы обедаем?
— Пообедаете в КПЗ. А ну, вставайте!
— Официант, — крикнул Никитин. — Вот этот человек уверяет нас, что он работник милиции, а своё удостоверение предъявить отказывается. Повестки для моего друга у него, очевидно, также нет, иначе он бы её предъявил. Будьте свидетелем.
— Что ты уставился на меня, халдей? — набросился милиционер на официанта. — А ну, рассчитай их по-быстрому, — лейтенант повернулся к Никитину: — Мужик, предупреждаю, кончай концерт, а то на самом деле допросишься, я и тебя вместе с ним заберу.
— А я не бросаю своих друзей, я еду с вами.
— Леонид, успокойся. Мне, очевидно, придётся поехать с товарищем, я тебе позвоню вечером.
— А я не пущу тебя одного, и не надейся.
— Всё, вы оба меня достали, — лицо милиционера побагровело. — Встать и на выход. Карета подана.
Он схватил Никитина за шиворот. Никитин прижал его руку, сделал резкий поворот, и лейтенант оказался на полу. В зале раздался дружный смех посетителей, с интересом наблюдавших за этой сценой.
— Плохо вас в милиции учат, — спокойно заметил Никитин, поднимаясь из-за стола.
— Ты что, самбист? — взвизгнул лейтенант. — Всё, я тебя посажу за нападение при исполнении. Да ещё в нетрезвом виде!..
С этими словами лейтенант выбежал из зала.
— Леонид Георгиевич, повторяю: ты никуда не поедешь, — сказал Никонов, подавая деньги официанту.
— Поеду, и ты меня не убедишь в обратном. К тому же уже поздно.
В зал вбежали три милиционера и лейтенант с пистолетом наголо.
— Встать! — переходя на визг, крикнул он. — Одеться и марш оба в машину.
Через полчаса езды Никонова и Никитина под конвоем доставили в пятое отделение милиции.
— Где капитан Кравчук? — спросил лейтенант у дежурного.
— В седьмом кабинете, ведёт допрос Кокошкиной.
— Этих двоих в камеру. Когда капитан освободится, отведёшь к нему вот этого, а второго я сам допрошу, когда вернусь. Я тебе покажу самбиста, ты у меня кровью умоешься, гад! — пригрозил он Никитину и втолкнул его в камеру вслед за Никоновым.
— Кокошкина — моя секретарша, — пояснил Вячеслав Владимирович. — Очевидно, что-то случилось на заводе.
— Скоро узнаешь.
— Я-то узнаю, а кто тебя просил на этом сопляке приёмы самбо испытывать?
— А как иначе мне было убедить его забрать меня в месте с тобой?
— Всё мог предположить, но то, что когда-нибудь я буду сидеть с тобой в одной камере, и в страшном сне не могло присниться.
— Не волнуйся, Вячеслав, разберёмся.
— Я особо-то и не волнуюсь. Нелепо всё получилось. А ты здорово его приземлил, я и разглядеть как следует не успел. Слушай, Лёня. Этот мальчишка даже обыскать нас не успел. У меня в кармане сотовый телефон, звони к себе на работу и скажи, чтобы привезли твоё удостоверение, или позвонили начальнику пятого отделения милиции.
— Не спеши, позвонить всегда успеем. Надо узнать, по какой причине тебя задержали. Давай твой телефон. Когда вернёшься с допроса, обсудим ситуацию. Тогда и решим, кому звонить.
Минут через двадцать загремел засов. Дверь открылась.
— Никонов, выходи. Следуй за мной к капитану Кравчуку.
Войдя в кабинет капитана, Вячеслав возмущённо потребовал от него объяснить причину своего задержания.
— Я сижу с другом в ресторане, является ваш сотрудник и арестовывает нас. У вас есть ордер на мой арест?
— Никто вас не арестовывал. Я старший следователь капитан Кравчук. И пригласил я вас на беседу, — спокойным, вальяжным тоном произнёс капитан, не вставая со стула.
— На какую беседу? Это я с другом, с которым не виделся больше года, сидел в ресторане и беседовал. А вы, с вашим лейтенантом, прервали нашу беседу. Притом в самой наглой форме. Без повестки, без звонка. Ваш офицер даже представить своё удостоверение не удосужился, под дулом пистолета вывел нас из ресторана, как отпетых преступников.
— Вы не обижайтесь на него. Возможно, он своё удостоверение дома забыл, он в милиции человек новый. Старые кадры все разбежались кто куда. Сами знаете, какая у нас зарплата. А вашему товарищу передайте мои извинения.
— Вы прекрасно можете сделать это сами, в настоящее время он сидит в той же камере, из которой привели меня.
— Ваш друг вместе с вами работает?
— Нет, спросите его об этом сами.
Капитан встал со стула и выбежал в коридор. В коридоре раздался его громкий голос.
— Дежурный, срочно пригласите ко мне задержанного.
Никитин вошёл в кабинет, не спрашивая разрешения, пододвинул к столу стоявший у стены стул, распахнув пальто, сел напротив капитана и протянул ему своё удостоверение.
— Почему ты мне сказал, что забыл свой вездеход на работе? — зашептал Никонов.
— Не хотел подниматься на третий этаж в твой кабинет, — так же шёпотом ответил Леонид.
— А почему ты не предъявил его милиционеру?
— Не хотел тебя оставлять один на один с этим балбесом.
— Ну, ты артист, генерал, — обиженным тоном прошептал Вячеслав Владимирович.
— Чтобы ты знал, актёрское мастерство, Вячеслав Владимирович, — неотъемлемая часть моей работы. Насмотрелись, капитан?
— Извините, товарищ генерал, — полепетал Кравчук, возвращая удостоверение.
— А теперь доложите, какая у вас была необходимость лишать нас с господином Никоновым обеда?
— В пятницу между семнадцатью с половиной и восемнадцатью часами в посёлке Монино произошло убийство и поджёг дома.
— И вы полагаете, что это сделал я? — Никонов вскочил с места.
— Подожди, друг, присядь, кажется, дело серьёзное, — успокоил его генерал.
— Возможно, но это не даёт им права хватать нас и тащить в милицию.
— Ещё раз извините, господин Никонов, но хватать и тащить вас — такой команды я не давал, — попытался оправдаться Кравчук.
— Успокойтесь, мужики. Капитан, расскажи по порядку, что произошло. Иначе мы до утра не разберёмся, — предложил Никитин.
— В пятницу в Монино на улице Цимлянской сгорел жилой одноэтажный дом. Пожарная команда прибыла на место пожара, когда дом уже догорал. При разборке пожарища был обнаружен обгоревший труп мужчины с простреленной головой. Пуля вошла убитому в правый глаз и пробила череп навылет. Обгоревший пистолет Макарова был найден рядом с трупом. Второй пистолет марки «Вальтер» находился во внутреннем кармане пиджака убитого. Экспертиза показала, что убийство было совершено из пистолета Макарова. Убитым оказался начальник юридического отдела вашего, господин Никонов, завода Шабарин Лев Львович.
— Этого не может быть. Ваша экспертиза ошиблась, — всё ещё продолжая возмущаться, произнес Вячеслав Владимирович.
— Нет, к сожалению, личность убитого установлена точно, — повторил капитан.
— А я говорю, что этого не может быть. В пятницу в четыре часа ко мне в кабинет вошёл директор Киевского мясокомбината Падалко и принёс на утверждение договор об аренде цеха. Я своими глазами видел, что его в коридоре ждал Шабарин. Сам он не решился зайти в мой кабинет. Более того, через пятнадцать минут я вышел из кабинета и поехал в Моссовет. В это время машина Льва Львовича стояла у заводоуправления. Я её тоже сам видел. Теперь ответьте мне, как Шабарин мог в половине пятого, как вы утверждаете, попасть в Монино?
— Товарищ генерал, так у нас беседы не получится, — обратился капитан к Никитину. — Давайте, Вячеслав Владимирович, я буду задавать вопросы, а вы — спокойно на них отвечать.
— Пожалуйста. Я слушаю ваши вопросы.
— Действительно, Слава, возьми себя в руки и успокойся, — попросил Леонид.
— Вопрос первый. Вы сказали, что Шабарин не решился войти в ваш кабинет. Почему?
— Потому, что я запретил ему появляться в моём кабинете.
— По какой причине?
— В тот день, примерно в двенадцать часов, Шабарин посмел сделать мне неприемлемое предложение.
— Какое, поясните?
— Это наши производственные дела.
— И всё же, прошу пояснить.
— Хорошо. Он предложил мне продать один процент акций, принадлежащий коллективу завода, кому-то из своих друзей и получить на этом личный навар в несколько тысяч долларов. Я попытался объяснить Льву Львовичу, что продавать чужую собственность нечестно. Он мне на это ответил грубостью и…
— И вы выгнали его из кабинета и потребовали уволиться с завода. Так?
— Вы и об этом осведомлены? — спросил Никонов.
— Да, об этой вашей размолвке мне поведала ваша секретарша, — пояснил Кравчук.
— Да, я сказал Шабарину, чтобы он подал заявление по собственному желанию. И я прав. Держать на должности юриста завода человека, думающего исключительно о личной наживе, я не имею права.
— Скажите, пожалуйста, что за человек был Шабарин?
— Толковый юрист, активен, исполнителен, инициативен. Правда, в последний год в нём появилась какая-то алчность, стремление сорвать наживу на любом деле. За последнее время этой болезнью заразились многие, особенно молодёжь. Но у Лёвы она была очень ярко выражена. Он постоянно носился с идеями что-то продать, что-то сдать в аренду. Я с трудом сдерживал его инициативы.
— Ещё вопрос. Скажите, Вячеслав Владимирович, в каких отношениях был покойный с вашим заместителем Сытовым Николаем Петровичем?
— В самых дружеских. Они даже жили на одной даче, на даче бывшего президента компании Ильина Владимира Яковлевича.
— Подождите, капитан. У меня к вам пара вопросов.
— Слушаю вас, товарищ генерал.
— Вы проверили время выезда Шабарина с завода?
— Так точно. С завода он уехал через десять минут после отъезда Вячеслава Владимировича, то есть в шестнадцать двадцать пять.
— И куда он направился?
— Точно не установлено. Директор мясокомбината Падалко, который видел Шабарина последним, сказал, что вроде бы Шабарин собирался поехать в какой-нибудь ресторан. Но точно утверждать это не может.
— Выходит, поездка в Монино не входила в его планы, — вслух рассуждал Никитин. — Значит, когда покойный садился в машину или выезжал с завода, чей-то телефонный звонок изменил его маршрут. Возможно также, что кто-то подсел в машину к Шабарину и вынудил его поехать в Монино.
— Принуждение маловероятно. Шабарин был мастер спорта по вольной борьбе, так что припугнуть его было трудно. К тому же, он был вооружён.
— Резонно. А куда направился директор мясокомбината после прощания с покойным?
— Никуда. Он вместе с начальником производства пробыл на заводе до десяти вечера, при этом, как утверждает начальник производства, никому не звонил и из кабинета не выходил. К тому же они были не одни, с ними работал и начальник термического цеха. Он также подтверждает показания начальника производства.
— Выходит, Падалко и его люди к убийству не имеют отношения. Во всяком случае, Падалко позвонить Шабарину не мог?
— Так точно.
— Что вы зарядили — «так точно», «так точно». Думайте. Хозяин сгоревшего дома установлен?
— Так точно. Простите, установлен.
— И кто он?
— Бывший сотрудник ГАИ, бывший сержант Зобов Вениамин Алексеевич, двадцать три года, жил в доме один. Родители два года назад переехали жить в Москву к дочери. Из милиции уволен полгода назад за взятки. В тот день с утра Зобов был дома. В девять утра к нему приезжал его бывший сослуживец старшина Картавый. Он привёз ему объявление о найме на работу во вневедомственную охрану. Картавый отдал Зобову объявление и уехал. Как показал старшина, в девять вечера он снова заезжал к Зобову узнать, как тот договорился о новой работе, но увидел сгоревший дом и уехал.
— С самим Зобовым беседовали?
— Никак нет. Зобова мы не смогли найти.
— Соседей опрашивали?
— Да, соседи показали, что машина Зобова, старенький «Москвич», стояла у калитки дома примерно до трёх часов дня. Потом Зобов уехал, куда — никто не знает. Домой больше не возвращался. Его машину на следующий день обнаружили на стоянке возле Казанского вокзала.
— А куда делась машина, на которой приехал покойный?
— «БМВ», принадлежавший Шабарину, находился возле сгоревшего дома. В субботу мы его отвезли на экспертизу.
— Что же получается? Шабарин собирался ехать в ресторан, а поехал навстречу своей смерти?
— Получается так, — согласился капитан.
— И заметьте: при этом очень спешил. Чтобы за пятьдесят минут долететь до Монино, надо ехать со скоростью минимум сто десять — сто двадцать километров в час. При условии, что на дороге не было пробок. Ищите Зобова, капитан. В нём все разгадки.
— Будем искать, товарищ генерал. Вячеслав Владимирович, последний вопрос к вам: что это за история с пропажей Сытова в день смерти Льва Львовича?
— Не было никакой пропажи. Это наш бухгалтер подняла панику. Утром ко мне зашёл Сытов попрощаться, он очень спешил, он в тот вечер улетал за границу. Николай любезно и, заметьте, безвозмездно передал в фонд завода принадлежавшие ему три процента акций предприятия. Поступок, на который решится далеко не каждый патриот.
— Какова стоимость пакета? — поинтересовался Кравчук.
— Примерно сто пятьдесят тысяч долларов.
— Да, прямо скажем, царский подарок, — с подозрением констатировал следователь.
— Не царский, а вполне нормальный поступок порядочного человека. Николай торопился, и наше прощание было кратким. Время близилось к обеду, когда ко мне вошла наш заместитель главного бухгалтера и рассказала, что утром Николая Петровича возле банка на улице Чкалова задержал гаишный патруль и увёз его в милицию.
— И вы поехали к Каменскому и попросили его найти Сытова?
— Я не знаю никакого Каменского.
— Как же так? Каменский Терентий Игнатьевич, по кличке Губа, известный в Москве, да и во всей России криминальный авторитет. Вы ведь к нему поехали за помощью в розыске Сытова?
— Да, но я впервые от вас услышал его фамилию и всё остальное. Я поехал к нему потому, что его племянник Пахомов раньше говорил мне, что у его дяди большие связи в ваших кругах.
— И что было дальше?
— Терентий Игнатьевич выслушал меня, затем вышел с Борисом в другую комнату, долго звонил по телефону, потом вернулся и сказал буквально следующее: «Успокойтесь, Вячеслав Владимирович, Николай Петрович жив и здоров, ваша бухгалтерша ошиблась, всё это время Сытов готовился к отъезду, а в данную минуту направляется ко мне. Так что не волнуйтесь и возвращайтесь на работу. Когда приедет Николай, я вам позвоню». И я уехал.
— Значит, Сытов был знаком с Терентием?
— Знаком. Кажется, их познакомил Владимир Яковлевич Ильин, но, возможно, я ошибаюсь.
— Каменский звонил вам после вашего отъезда?
— Да, примерно через час он мне позвонил и сказал, что Николай только что попрощался с ним и поехал к себе на дачу собираться в дорогу и что перед отъездом Николай сам мне позвонит. Однако Коля мне не звонил. Очевидно, не успел. Я с ним тоже пока созвониться не могу, его телефон не отвечает.
— Товарищ Никонов, пожалуйста, вспомните точнее время, когда вам позвонил Терентий, это очень важно.
— Постараюсь. В четыре часа ко мне вошёл Падалко, а Терентий Игнатьевич позвонил, когда я уже выходил из кабинета. Точно — десять минут пятого.
— Я потому об этом так подробно вас расспрашиваю, Вячеслав Владимирович, что Сытов не мог ответить на ваши звонки. Его телефонная трубка была найдена в предбаннике на даче Зобова. По счастью, баня не сгорела. Вот такая получается карусель.
— Вы что, товарищ капитан, думаете, что Николай мог иметь какое-то отношение к убийству Шабарина? Даже не думайте об этом. Повторяю: между ними были хорошие дружеские отношения, более того, Николай относился к Лёвке как к младшему брату — столько лет жили в одном доме, столько лет трудились в одном учреждении. Правда, Сытов в последнее время часто поругивал Лёвку за его страсть к наживе, за излишнюю активную деятельность. Но согласитесь — это не повод для убийства.
— Скажите, капитан, вы проверяли, вылетел ли Сытов из страны? — спросил Никитин.
— В двадцать один час сорок минут по московскому времени из Шереметьева рейсом двести тридцать четыре на Берлин. Мы также допросили бывшего сторожа его дачи. Сторож в тот вечер крепко выпил после отъезда хозяина, но точно помнит, что Сытов появился на даче, когда начало темнеть, то есть в районе пяти-шести часов вечера. В аэропорт он уехал в семь часов тридцать минут вечера на своей машине марки «Жигули». Из аэропорта машину Сытова забрала в субботу утром некая Варвара Сергеевна Ломова, бывшая домработница Николая Петровича. У неё была оформленная Сытовым дарственная на машину.
— Послушайте, товарищ Кравчук, — прервал капитана Никонов. — Николай мог ещё утром забыть свой телефон в кабинете Шабарина, а Шабарин по какой-то причине, уходя из кабинета, положил его себе в карман. Ну, не верю я в то, что Сытов мог убить или, как сейчас говорят, заказать Лёвку. Не те между ними были отношения. Поверьте мне.
— Я вам охотно верю, но исключить такой вариант пока не могу. Ещё раз извините за то, что так нескладно началась наша встреча. У меня к вам просьба: если услышите какие-либо новые факты по этому делу, сообщите мне. Вот вам моя визитка.
— Обязательно, капитан. У меня тоже к вам просьба. Если я вам понадоблюсь, не присылайте за мной ваших людей. У вас есть мой телефон. Позвоните, и я к вам подъеду.
— А мой вам совет, — порекомендовал на прощание Никитин, — Поработайте хорошенько со старшиной Картавым и ищите Зобова. Хотя всё идёт к тому, что живым вам его найти вряд ли удастся.
Выйдя из милиции, друзья поймали такси и поехали домой. Каждый думал о своём. Первым прервал молчание Никитин:
— Слава, Сытов Николай Петрович — это тот самый Колька Сыч, друг твоего детства?
— Он, только ты не думай о нём ничего плохого. Николай почти двадцать лет живёт в Москве и честно трудится на заводе. У него в трудовой книжке одни благодарности и премии за трудовые успехи. Нельзя же всю жизнь подозревать человека за ошибки прошлого. И ещё, Колька Сыч был домушник и на мокрое дело никогда бы не подписался. Он строго соблюдал кодекс воровской чести. Иногда надо, Лёнечка, доверять людям.
— Доверяй, но проверяй.
— Дурацкая поговорка, — раздражённо заметил Никонов. — Если веришь человеку, то верь до конца, если не веришь — держись от него подальше.
Никитин не среагировал на выпад друга.
— А кто такой Пахомов?
— Племянник Терентия, владелец двадцати пяти процентов акций, член совета акционеров, отвечает за внешние связи.
— Жаль, что я не расспросил о нём капитана.
— Он бы тебе ничего не сказал. Борис в ночь с пятницы на субботу попал в больницу с резкими головными болями.
— Слава, ты в состоянии спокойно выслушать меня?
— Конечно. К чему такой вопрос?
— Зобов не убивал твоего юриста. Он бы не стал поджигать свой дом. Он бы поступил иначе.
— Как?
— Ты помнишь, следователь сказал о том, что Зобов служил в милиции? Каждую весну милиция собирает в подмосковных лесах десятки трупов с признаками насильственной смерти. Их называют подснежниками. Такие преступления практически не раскрываемы, потому что время стирает следы преступления, и Зобов об этом знал. Ему гораздо проще было бы ночью вывезти труп Шабарина в лес, подальше от дома, присыпать снежком, а, вернувшись домой, смыть следы крови.
— Резонно, — согласился Вячеслав.
— Странно то, что убийство юриста произошло в день отъезда из страны Сытова.
— Случайное совпадение, — предположил Никонов.
— Я так не думаю. Какой пост занимал Сытов?
— Николай был моим заместителем по финансам.
— А теперь, Слава, сопоставь: Сытов — финансист, Пахомов — крупный, по российским меркам, собственник, покойный Шабарин — главный юрист завода. И над всеми ними стоит матёрый криминальный авторитет по кличке Губа. Здесь пахнет крупными финансовыми разборками. Ну-ка, расскажи, друг, какие там акции тебе подарил Сытов?
— И ты взялся мне допросы устраивать? Тебе что, делать больше нечего, или своих забот мало? — Никонов снова начинал злиться.
— Не верю я, Слава, в бескорыстные подарки в сотню тысяч долларов от криминальных авторитетов.
— Почему? Я же отдал свой процент акций в фонд завода.
— Ты — особая статья, ты у нас бессребреник. Таких как ты — раз, два и обчёлся.
— Не могу я брать себе то, что является общественной собственностью. Ещё на этапе акционирования я просил Ильина оставить мне несколько процентов акций, как резерв завода. Понимаешь?
— Понимаю, понимаю.
— Ничего ты не понимаешь. Основная наша продукция — холодильники и стиральные машины. Весной и летом они идут нарасхват, зимой реализация падает. Впереди январь. Как всегда, возрастут тарифы на тепло и энергию. Где взять деньги? Не выдавать зарплату рабочим я не могу. Вот тут-то и пойдёт в ход резерв. Я закладываю в банк акции, получаю кредит. А весной прибыль возрастёт, и я выкуплю свои акции. Ильин меня поддержал, однако президиум акционеров решил иначе. Они раздарили созданный резерв: Ильину два процента и нам с Николаем по проценту. Ильин свои акции передал Сытову, как я теперь понимаю, с целью последующей передачи в фонд завода.
— Странные ходы. Проще бы было сделать так, как ты просил. Вячеслав Владимирович, дорогой, тут что-то нет так, поверь моему опыту. Вокруг твоей фирмы готовятся какие-то махинации. Боюсь я, как бы эти подарки со временем не стали тебе поперёк горла. Ты чересчур доверчивый товарищ.
— Мне не страшно. У меня есть друг, всегда готовый разделить со мной тюремную камеру, — грустно пошутил Вячеслав Владимирович. — А если говорить серьёзно, я, Леонид Георгиевич, прекрасно вижу, как криминальные структуры опутывают всю страну, они как раковая опухоль запускают свой щупальца во все сферы. Я и так прилагаю все свои силы, чтобы хоть как-то удержаться и не допустить их непосредственно в производство. Не знаю только, надолго ли хватит моих сил. Ты спрашивал меня, как я живу в новых реалиях. Когда-то я сидел за кульманом, обдумывал какой-нибудь узелок, получал сто двадцать рублей и был счастлив, если чертёж получался. Я был спокоен. А сейчас я сижу в огромном кабинете, в кожаном кресле. За моей спиной тысячи рабочих с надеждой и тревогой смотрят мне в душу, и я днём и ночью должен думать о номенклатуре, о дефицитах. Ловчить, изворачиваться, стараться не промахнуться, не продешевить, не сорваться и не вылететь из колеи. У них семьи, их надо кормить, и я обязан удержаться и не позволить обскакать себя конкурентам. Иногда так хочется бросить всё, вернуться к кульману, получать свои законные сто двадцать и быть спокойным. Знать, что ты будешь сыт и что твои дети и внуки тоже будут сыты.
— У лётчиков, Слава, есть предельно допустимая точка наклона самолёта, она называется критической. Если наклон больше неё, то самолёт становится неуправляемым. Наш самолёт перешагнул критическую точку и летит в пропасть, и мы с тобой бессильны исправить ситуацию потому, что мы пассажиры в падающем самолёте. Всё, друг, приехали. Твой дом.
— Зайдёшь в гости?
— Как-нибудь в другой раз. Устал я с тобой, Никонов. Поеду к себе в Опалиху. Надо отдохнуть после сытного обеда.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Никитин разделся, прошёл на кухню, включил чайник, приготовил бутерброд с колбасой, дождался, когда чайник закипит, налил кружку чая, отправился в гостиную, уселся поудобнее в кресло и включил телевизор. В дверь позвонили.
«Наверно, опять сосед со своими шахматами», — подумал Никитин и пошёл открывать. На пороге стоял заместитель Никитина подполковник Маликов.
— Заходи, Михаил, раздевайся, сейчас я тебя чаем напою.
— Товарищ генерал, умеете же вы прятаться! Я с четырёх часов ищу вас. Обзвонил всех, кого только мог.
— Где же твоё чутьё, Миша? Подумай, где может быть человек, вернувшийся из длительной командировки.
— С друзьями в ресторане отмечать своё возвращение.
— Правильно. Так и было. Мы с другом начали с ресторана, а закончили милицией.
— И как вас приняли наши друзья по оружию?
— Как и полагается, в современном стиле. Нахамили, прокатили, посадили, извинились. Разделся? Проходи в комнату, садись. Тебе чаю покрепче?
— Если можно, погорячей, — ответил Маликов.
— Рассказывай. Зачем я тебе понадобился? — спросил Леонид Георгиевич, подавая подполковнику кружку с горячим чаем.
— Новость, сразу говорю, не из приятных. Сегодня утром генерал Попов покончил с собой. Повесился.
— Покончил собой или его убили? — Никитин не сразу воспринял весть Маликова.
— По всем признакам, сам себя порешил.
— Не может быть, чтобы Попов на себя руки наложил. Не может такого быть. Давай подробности.
— Пока я могу вам повторить показания его дочери Светланы, записанные следователем на плёнку. По её показаниям, утром Николай Николаевич был в прекрасном настроении. Его жена с зятем собирались поехать на дачу — готовиться к встрече нового года, дочка собиралась пойти в парикмахерскую и по магазинам. Генерал наказал жене обязательно купить к новому году гуся и антоновских яблок. Хотел в новый год покушать гуся с яблоками. В одиннадцать часов утра он должен был ехать в академию, где читал лекции. В общем, как говорит дочь, ничто не предвещало трагедии. Домой Светлана вернулась в два часа. Дверь квартиры оказалась незапертой. Она подумала, что отец по каким-то причинам не поехал в академию и находится в квартире. Светлана разделась, прошла в гостиную и окликнула отца. Ей никто не ответил. Тогда она решила заглянуть в спальню. Открыла дверь и увидела генерала, лежащим па полу с верёвочной петлёй на шее. Другой конец верёвки был привязан к обогревательной батарее. Светлана закричала и упала в обморок. На её крик прибежал сосед по этажу. Он вызывал скорую помощь. В половине третьего мне позвонил начальник управления, приказал выехать на место трагедии, не мешая следователям ознакомиться с происшедшим, затем найти вас и проинформировать о случившемся.
— Что было дальше?
— Когда я приехал на квартиру генерала, там уже работал следователь особого отдела подполковник Титов. Вы с ним знакомы. Труп генерала уже отправили в морг, Светлану увезла скорая помощь. Как говорит Титов, в комнате убитого никаких признаков насильственной смерти им не обнаружено, в квартире все вещи целы. Покойный оставил на столе предсмертную записку странного содержания: «Я устал».
— И всё?
— Всё. Подполковник Титов просил передать вам, что все результаты расследования и экспертиз доложит вам лично, после того как обобщит первичные данные.
— Татьяне Петровне сообщили о смерти мужа?
— В три часа к ней на дачу поехал начальник медицинской службы управления. Подробностей его поездки я не знаю, — подполковник встал. — Поеду я, если вы не возражаете.
— Поезжай. Спасибо, Миша.
Никитин проводил его до калитки. Вернулся в дом, разобрал кровать, разделся, лёг, закрыл глаза, но сон не шёл. В голове вертелись слова из предсмертной записки Попова: «Я устал». Как это не похоже на генерала!
Судьба свела Никитина с Николаем Николаевичем в пятьдесят четвёртом году. Всегда подтянутый, энергичный, уверенный в себе и своих действиях офицер, Попов умел привлечь к себе людей. Работать с ним было надёжно. За годы совместной службы им были разработаны и осуществлены десятки операций. Часто на начальной стадии его планы казались излишне рискованными, иногда просто авантюрными, но все они заканчивались его победой. Николай Николаевич всегда говорил: «Только когда ты видишь лицо противника, слышишь его дыхание, чувствуешь напряжение его нервов, только тогда ты в состоянии рассчитать свой единственный и верный удар по нему. Нанести его в тот момент, когда противник на сто процентов уверен в своей неуязвимости. И если удар нанесён правильно и вовремя, противник ломается психологически и раскрывается перед тобой полностью».
И вот он сломался сам. Это так на него непохоже! В десять утра он был здоров и весел, а уже в два часа превратился в холодный безжизненный труп.
«Завтра с утра поеду в следственный отдел, посмотрю результаты предварительного расследования, затем отправлюсь к Катушеву и попрошу его подключить меня к следствию. Тут что-то не так. Генерала убили, и я найду убийцу».
Проворочавшись до шести утра и так и не уснув, он встал, принял душ, позвонил в управление и вызвал машину. В семь часов, впервые за два года надев генеральскую форму, Никитин поехал к следователю.
Подполковник Титов встретил генерала как старого знакомого. По лицу Титова было заметно, что он, так же как и Никитин, провёл бессонную ночь.
— Здравия желаю, Леонид Георгиевич.
— Да уж какое там здоровье? Никак в себя прийти не могу после известия о смерти Николая. Я вижу, что ты тоже не спал эту ночь. Поделись, подполковник: что тебе удалось накопать за ночь?
— Самоубийство. Никаких признаков ограбления в квартире не обнаружено.
— А как же незапертая дверь?
— Скорее всего, Николай Николаевич собрался выходить из квартиры, потом зачем-то вернулся и забыл запереть дверь.
— И решил вместо академии повеситься? — не веря словам следователя, сказал генерал. — А что говорит экспертиза?
— Никаких признаков насилия. Вернее, на затылочной части головы есть небольшая гематома, но эксперт считает, что покойный мог получить травму при конвульсиях, ударившись головой о чугунную батарею.
— Покажи мне заключение экспертов и предсмертную записку Попова.
— Извини, не имею права, — Титов смущённо покраснел.
— Почему? — удивился Никитин.
— Мне приказано никого не допускать к материалам расследования, подготовить заключение о самоубийстве и сдать дело в архив.
— Как это возможно? У тебя же есть улики! Незапертая дверь, гематома на черепе, совершенно нелепая предсмертная записка. Времени только девять утра. Анатомы наверняка ещё труп не вскрывали?
— Успокойся, Леонид Георгиевич, я сказал тебе и так слишком много. Повторяю, был приказ.
— Чей?
— Катушева.
— А ты подумал, как отнесутся к твоему заключению родственники генерала? Как отнесутся к твоему заключению слушатели академии, друзья и сослуживцы Попова? — еле сдерживая гнев, спросил Никитин.
— Что ты мне душу мытаришь? Я же сказал тебе: был приказ — закрыть и сдать в архив. Ты офицер, и я офицер. Мы люди подневольные, и приказы обсуждать не имеем права.
— А совесть, твоя гражданская совесть тебя по ночам грызть не будет?
— Простите, товарищ генерал, но это уже вас не касается, — Титов дрожащей рукой наполнил стакан водой и автоматически подал его генералу. — Выпейте воды, Леонид Георгиевич, и успокойтесь. Есть ситуации, от нас не зависящие. Не напишу заключение я, напишет и подпишет другой.
— Пиши «самоубийство», — глотая воду, изрёк Никитин. — Это всё, чего генерал-лейтенант Попов заслужил перед Родиной. Я тебя понял, подполковник, и на тебя не обижаюсь. Ты действительно сказал мне всё, что мог. Жестокие, безжалостные люди, Богом проклятое время! Несчастная страна, — Никитин поставил стакан на стол и, не прощаясь, резко повернулся и вышел из кабинета следователя.
Похороны генерала прошли тихо и скромно. Тело покойного было на два часа установлено в фойе академии Дзержинского. Затем желающих проводить умершего в последний путь посадили в автобус. Погребение проходило на Ваганьковском кладбище. На кладбище не было даже полагающегося в таких случаях оркестра и военного салюта. Никонов и генерал Никитин возложили по букету цветов на свежую могилу, вышли с кладбища, сели в машину Вячеслава Владимировича. Шофёр Володя достал из бардачка маленькую плоскую бутылочку коньяка, два бумажных стакана и плитку шоколада. Друзья молча выпили за упокой души генерала Николая Николаевича Попова — человека, отдавшего всю свою жизнь борьбе с врагами родины.
— Тебя, Лёня, куда отвезти? — спросил Никонов.
— Если можно, в Архангельское. Похожу по аллейкам, подышу свежим воздухом. Не хочу сегодня появляться на Дзержинке.
— Тогда сделаем так: Володя сначала отвезёт меня на завод, а потом — тебя в Архангельское. Не возражаешь?
— Можно и так. Слава, новостей по делу твоего юриста нет?
— Нет, Лёня. Да забудь ты о нём — вон какие люди уходят из жизни, и до них никому нет дела. Даже отсалютовать покойному генералу не удосужились, организаторы фиговы. Поехали отсюда. Трогай, Володя.
В приёмной Никонова ожидал Каменский. Поздоровавшись, Вячеслав Владимирович проводил Губу в кабинет.
— Вот что я решил, Слава. Время буйное, народ вокруг нервный, горячий. А ты остался один, без Сыча, — начал Терентий. — И решил я поставить твоим заместителем одного мужичка. Человек он грамотный, надёжный, твоего возраста. Раньше работал директором ювелирной фабрики в Москве. Зовут Яшкой, это и имя его, и кликуха одновременно. В восемьдесят седьмом его посадили на семь лет. Срок тянул в Соликамске, в одной колонии с Музыкантом. Слышал такую кличку?
— Нет, не слышал.
— Музыкант — Наум Данилович Музыкантский, — с почтением произнёс дед. — Большой человек. Яшка знавался с ним, когда тот ещё был на свободе. Он пригрел Яшку и назначил своим счетоводом. Первого декабря Яшка освободился, и Музыкант просил меня его пристроить. Повторяю: мужик он надёжный и достаточно авторитетный. Будет тебе хорошим помощником. Не самому же тебе на «стрелки» ездить и «деловых» разводить. Вот тебе, Слава, бумажка с его фамилией, он сейчас на проходной ждёт. Позови, потолкуй.
— Хорошо, — Никонов нажал кнопку селектора. — Таня, позвоните в бюро пропусков, пусть пропустят ко мне товарища Кацеленбогена Якова Давыдовича, — с трудом выговорил он.
— Я, пожалуй, поеду. Разберёшься с ним сам, — Терентий встал и направился к двери.
Через десять минут в кабинет вошёл еврей лет пятидесяти с гаком. Вытянутое с впалыми щеками лицо, длинный нос. Чёрные с сединой, тщательно причёсанные волосы с огромными залысинами, маленькие зоркие глазки и умный взгляд, — всё указывало на то, что перед Никоновым сидит типичный представитель еврейской национальности.
— Я никогда не встречался с вами, но точно знаю, что вы порядочный человек, и я вас уважаю, — сходу начал вошедший, присаживаясь к столу.
— Благодарю за комплемент, — улыбнулся Вячеслав Владимирович.
— Это не комплемент, это истина. Вы многие годы дружны с Николаем Петровичем, так? Я знаком с Сытовым почти сорок лет. Он умный, высокопорядочный и весьма авторитетный в отдельных кругах человек. Он всегда был весьма разборчив в друзьях. И если вы столько лет оставались его другом, значит, вы порядочный человек.
Почувствовав, что гость готов говорить до бесконечности, Никонов прервал его:
— Скажите, Яков Давыдович, у вас какое образование?
— А разве это так важно? В шестьдесят пятом году окончил МГУ — кафедра экономики. Получил красный диплом и мечтал грызть науку дальше. Вы, наверно, помните те годы? Кого тогда интересовала экономика? Меня, как сына еврея, направили работать технологом на швейную фабрику, с окладом восемьдесят рублей.
— А в каком году вы приняли ювелирную фабрику?
— Кто бы мне её дал? Я её не принял, я её родил, вскормил, спеленал. И за это, вместо благодарности, получил семь лет колонии. Желаете подробности? Пожалуйста. У Яши от хороших людей тайны нет. Согласитесь со мной, восемьдесят рублей — это не деньги. Я, конечно, подрабатывал у папы. Мой папа был известным в Москве ювелиром. На Дмитровском шоссе… Вы знаете, где Дмитровское шоссе? Там, почти рядом с окружной, до революции была ювелирная фабрика. Позднее из неё сделали овощехранилище. Если вы учились в московском вузе, вас должны были посылать на это овощехранилище перебирать картошку. Мой папа сберёг одну каморку, где и работал по заказам Оружейной палаты — реставрировал ювелирные изделия. Однажды, когда я ещё был молодым человеком, Коля принёс отцу пару прекрасных сапфиров. Отец обещал через месяц отдать ему деньги. Вещь у папы получилась изумительная, но дорогая, и папа почти полгода не мог её реализовать. Мы знали, что Сыч всё это время перебивался с копейки на копейку. Папа очень переживал, но Николай Петрович ни разу не напомнил ему о долге, он терпеливо ждал. Вот что значит порядочный, интеллигентный человек. С тех пор я уважаю Николая.
— Так как же с фабрикой? — напомнил Никонов.
— Слушайте дальше. В семьдесят первом году одна из папиных вещичек попала на глаза Галине Леонидовне Брежневой. Вы, конечно, слышали про эту даму? Сразу скажу, она ни черта не разбиралась в драгоценностях, но очень любила их носить. Я понял, что пришёл мой час. С её помощью мне удалось прогнать с территории фабрики овощную базу, закупить станки, оборудование, папа пригласил на работу десяток мастеров. Пошли крупные заказы. В моём кабинете замелькали известные лица. К концу года у меня на фабрике работало уже триста человек, и все были довольны — заказчики изделиями, рабочие зарплатой. Но счастье не бывает вечным. Пошли доносы, проверки, и, хотя мильтонам практически ничего не удалось найти и доказать, меня посадили на семь лет. На всякий случай с конфискацией имущества. Скажите теперь: разве есть в этой стране справедливость?
— С такими мыслями вам лучше уехать в Израиль, — посоветовал Никонов.
— Вы полагаете, что в Израиле своих евреев мало? Нет, дорогой Вячеслав Владимирович. Россия — вот истинный Клондайк. Не скрою, я имел за свой труд кое-какую копейку. Но я никогда не жадничал. Вы знаете, по сколько зарабатывали рабочие в оборонке?
— Примерно знаю.
— Так вот, мои рабочие получали в два-три раза больше. Это вам о чём-то говорит? Когда меня забирали, люди плакали. Я не преувеличиваю. Я соскучился по работе, я хочу работать и честно, заметьте — честно зарабатывать деньги. Не скрою: чем больше, тем лучше. Такая позиция вас устроит, господин директор?
— Да, устроит, — твёрдо ответил Никонов.
— Я могу идти в отдел кадров оформляться?
— Подождите. Я должен поставить вас в известность о том, что завод находится в тяжёлом финансовом положении. Вы будете работать в должности заместителя директора именно по финансовым вопросам. Ваш фронт работ, прямо скажу, не из лёгких.
— Прежде чем войти в ваш кабинет, я тщательно обдумал, куда я иду. У меня уже есть кое-какие мысли, иначе бы я к вам не пришёл. Надеюсь, через месяц я смогу сформулировать их точнее.
— И ещё. Я не люблю несогласованных действий подчинённых.
— Понял. Ни шагу без вашего одобрения.
— Если у вас ко мне нет вопросов, идите в кадры, оформляйтесь. Это на первом этаже. Пока вы спускаетесь, я позвоню заму по кадрам.
Оформившись в отделе кадров, Кацеленбоген пропал на три недели. Никонов собирался уже позвонить Терентию, узнать, куда пропал его протеже, но Яков Давыдович нашёлся. В девять часов утра он вошёл в кабинет директора с толстой папкой бумаг подмышкой.
— Вячеслав Владимирович, у вас найдётся полчаса для рассмотрения плодов моих бессонных ночей?
— Проходите, Яков Давыдович. Я уже собирался обращаться в международный розыск.
— И напрасно. Я не хотел морочить вам голову, не доведя дело до логического конца, — он сел к столу и разложил бумаги. — Для начала предлагаю вам маленькую шараду. Немцы у себя за рубежом устанавливают на свою технику гарантию на пять лет. А мы в России даём гарантию только на полгода. Почему? — поинтересовался Яков Давыдович.
— Дорогой Яков Давыдович, для того, чтобы поднять потолок на гарантийный ремонт, необходимо в каждом городе, где продаётся наша продукция, открывать специальные сервисные службы.
— В этой папке все расчёты показывают два неоспоримых факта. Первое — мы с вами в состоянии наладить сервисное обслуживание покупателей минимум в десяти регионах России, второе — выполнив первое и увеличив гарантийный срок службы, мы уже через полгода покроем все затраты. Я ходил по цехам и видел, сколько станков практически простаивают без работы. Следовательно, производство запасных частей заводу под силу. Согласны?
— Согласен.
— Сборочные цеха тоже загружены только на пятьдесят процентов. Вот и пошлём сборщиков по регионам — обучать местный персонал. Не только ремонту наших изделий, но и изделий всех иностранных фирм. И не только стиральных машин, но и всей бытовой техники. Вот вам ещё один источник дохода. Мы, как и все уважающие себя монополисты, замкнём кольцо: производство, продажа и сервисное обслуживание. Сконцентрируем всё в одних руках. Ни копейки на сторону.
— Стоп, Яков Давыдович. Вы не учли самого главного. Я понимаю, это не ваша вина. За последнее время в стране произошли большие изменения. Беззаконие и безнаказанность местных органов — кто сможет поставить им заслон? Ваш Терентий? — Никонов улыбнулся.
— Нет, Терентий Игнатьевич хотя и уважаемая личность, но он стар и не потянет всю Россию. По этому вопросу тоже есть положительное решение.
— Поделитесь.
— Через год Терентий передаст своё хозяйство Науму Даниловичу Музыкантскому. Вчера я вернулся из Соликамска, где ряд серьёзных людей встречались с Наумом Даниловичем, было принято решение просить Бурого — простите, господина Ильина — временно вернуться в Россию и до освобождения Музыканта, которое произойдёт в январе следующего года, начать наводить мосты между регионами. Для безопасности господина Ильина решено ввести его в состав Государственной Думы, помощником председателя промышленного комитета. К тому же, работая в Думе, ему легче будет заручиться поддержкой идеи развития сервисного обслуживания граждан нашей страны на уровне мировых стандартов, как у правительства, так и в самой Думе.
— И такие вопросы решались в Соликамске на воровском сходе? — спросил Никонов. В его словах звучало крайнее удивление.
— Не удивляйтесь — на собрание приехала не голь перекатная, не уличная шпана, а удельные князья. Они давно приватизировали Россию и разделили между собой. А сейчас делят промышленность и бизнес. Сферы их интересов не перечесть. Вы желали, чтобы я помог вам обеспечить нашим рабочим достойную зарплату? Пожалуйста. Давайте все вместе работать и получать по вложенному труду. Ещё раз прошу вас внимательно ознакомиться с моими расчётами — они абсолютно реальны.
— Конечно, с вашими расчётами я обязательно ознакомлюсь, но мне кажется, вы не представляете, что такое российские просторы и как не просто будет протянуть все нити и удержать их в постоянно натянутом состоянии. В годы холодной войны я временно возглавлял плановое управление министерства оборонной промышленности. Контроль был самый жёсткий — ОТК, военная приёмка, коллегии министерств и надзор КГБ. Тем не менее, уследить за всем было практически невозможно. Даже при той системе контроля были срывы производства.
— А в чём заключался ваш контроль? Что мы могли? Объявить замечание, выговор, лишить премии, наконец, уволить с работы? У современных хозяев совершенно иная система отношений. Деловые называют её «кодексом чести». Дали слово — держите, не выполнили своё обещание — пожалуйте на «стрелку». Разборка определит степень нанесённого вами ущерба и предложит вам его возместить. Разумеется, с процентами. Не в состоянии выплатить назначенную сумму — застрелитесь сами или получите пулю в затылок.
— Но это же жестоко. У человека могут сложиться не зависящие от него обстоятельства. Например — подвели смежники.
— А он куда смотрел? Виноваты смежники — переведи «стрелку» на них, только сделай это вовремя.
— Просто у вас получается — обсудили, приговорили. Кто им позволил брать на себя функции судебных органов?
— Время! Оно летит безжалостно. Как поётся в песне, «и некогда нам оглянуться назад». Вы держали в руках новый Уголовный кодекс?
— Нет, не приходилось.
— Напрасно. Он очень умно составлен: за одно и то же преступление можно схлопотать десять лет, а можно отделаться штрафом. Всё зависит от того, как ты сумел зарядить судью и прокурора.
— Не преувеличивайте — не все судьи взяточники.
— Все, от районных до верховных, только ставки у всех разные. А кто запросит больше положенного, того и заменить можно. Безжалостное время вынуждает прибегать к безжалостным формам и методам взаимоотношений.
— Откровенный у нас разговор получается. Выходит, и мне теперь надо подстраиваться под ваш «кодекс чести»?
— Вам не надо ни под кого подстраиваться. Ваша забота — завод, станки, люди, качественная продукция. В общем, всё то, чем вы занимались до сегодняшнего дня.
— Ну, спасибо, успокоили.
— А вот наша задача — моя, Владимира Яковлевича, Наума Даниловича — обеспечить вам условия для вышеперечисленного.
— И всё же я не понимаю: куда смотрела милиция? Три дня шла воровская сходка, и никому до неё нет дела.
— Ошибаетесь, дорогой. В Соликамске собрались уважаемые, солидные люди, обсуждали насущные для отечества вопросы, такие, как развитие технического прогресса, вопросы технической политики и тактики.
— Да что они понимают в техническом прогрессе, ваши карманники и домушники?
— Им и не надо ничего понимать, у них есть вы, я. Не хватит наших знаний, наймут профессоров, академиков. Целые институты на нищенской зарплате сидят — они каждому предложению будут рады. У князей задача совсем другая — создать в стране единый централизованный комплекс. Зайдите сегодня в любую ремонтную мастерскую. Что вы увидите? Грязь, стеллажи, заваленные ржавым железом и обрывками проводов. Мастера в замусоленном халате, у которого всего одна мысль в голове — как поудобней сорвать с вас денег на похмелку. А в сервисный центр вам и ходить-то не придётся. Достаточно позвонить по телефону и вам дадут полную информацию об имеющихся в продаже изделиях, предложат вам десятки услуг — от доставки изделия из магазина и бесплатного гарантийного ремонта до обучения вас или ваших родных правилам эксплуатации. Всё, что вашей душе угодно — только плати денежку.
— Всё это замечательно, Яков Давыдович, но я бы желал знать конкретно: какая дополнительная нагрузка ляжет на завод?
— Это указано в моих предложениях.
Просмотрев материалы, подготовленные Кацеленбогеном, Никонов остался крайне недоволен. С такой реорганизацией заводы превращались в обсуживающие иностранные фирмы ремонтные цеха. Обо всём этом Никонов доложил на президиуме совета акционеров, но его не послушали, и совет утвердил программу, предложенную Яковом Давыдовичем, как основное направление работ на текущий год. Всех интересовала только прибыль, а она, как показывали расчёты Кацеленбогена, к концу года должна была возрасти.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
Николай Петрович открыл глаза и потянулся.
— Приснится же такая чушь, — проворчал он, поднимаясь с постели. Не спеша накинул на плечи халат, посмотрел в окно. За окном во всю мощь развернулась весна. Светило яркое солнце, на ветках деревьев, радуясь наступившей весне, весело гомонили воробьи. Заметив приближающегося садовника, они шумно сорвались с ветки и, перелетев на соседнее дерево, продолжили свой базар. А в Москве, пожалуй, ещё зима. На календаре только первая декада марта. Как гласит поговорка: «Марток проверит, сколько на тебе порток». Понаблюдав пару минут за тем, как ловко садовник срезает секатором замёрзшие за зиму ветки, Петрович тяжело вздохнул.
— Вот он, смысл человеческого существования — создавать красоту на земле, сажать цветы, рисовать картины. Тогда и кошмары не будут сниться, — произнёс он и направился в ванную комнату.
После прохладного душа настроение немного улучшилось, но дурацкий сон всё ещё сидел в мозгах. Последние дни Николаю часто стал сниться Лёвка Шабарин.
Вот и сегодня ему приснилось, будто бы его судят за очередную кражу. Последнее слово взял Колькин адвокат:
— Граждане судьи! — произнёс он. — Мой подзащитный — закоренелый преступник, и я прошу определить ему высшую меру наказания.
Адвокат повернулся к Кольке. Николай вздрогнул: перед ним стоял Лёвка.
— Ты что, гад, делаешь? — зашептал Николай. — За мелкую кражёнку максимум пять лет полагается, а ты меня, паскуда, на вышку тянешь?
— А стоит ли тебе, Колян, пять лет в камере чахнуть? В твои-то годы. Поверь, я для тебя же стараюсь. Отведут в подвал, поставят к стеночке, сделают во лбу дырочку, такую же, как ты мне сделал, и полный порядок.
— Суд согласен с предложением адвоката. Уведите подсудимого, — объявил судья.
— Постойте, это же не адвокат, это Лёвка, юрист наш, — закричал Николай.
— Это не имеет никакого значения. Конвой, приведите приговор в исполнение, — приказал судья.
— Несправедливо! Я жить хочу! — из последних сил выкрикнул Колян.
— Я тоже жить хотел, — громовым голосом прокричал Лёвка и вылетел в окно.
Все в зале суда устремили взоры вслед улетевшему. Колька воспользовался этим моментом, проскользнул в дверь, выбежал на улицу, глотнул свежего воздуха, облегчённо вздохнул и проснулся.
— Надо сходить в церковь и поставить свечку за упокой Лёвкиной души, — прошептал себе под нос Петрович и направился в столовый зал.
В столовой за широким столом сидел Владимир Яковлевич в лёгком спортивном костюме и просматривал меню на завтрак. Домашний повар Чен, услужливо согнувшись перед хозяином, внимательно ловил каждое слово Влада.
— Объясни мне, пожалуйста, что это за пилюли в блюдце?
— Это пищевые добавки. Вам с Николаем Петровичем их доктор прописал.
— При чём здесь доктор? Ты мой шеф-повар и должен знать, чем ты нас кормишь.
— Вы абсолютно правы. За окном весна, и пищевые добавки помогут вашему организму справиться с простудой. Белая таблетка — выжимки чеснока, чеснок убивает вирусы, а коричневая таблетка — экстракт эхиноцеи, эхиноцея повышает иммунитет и сопротивляемость организма к простудным и вирусным заболеваниям.
— Откуда ты это знаешь?
— У нас в Китае каждый повар проходит курс рекомендаций по использованию в блюдах лекарственных трав.
— А ты сам принимаешь эти добавки?
— Что вы, господин, как говорят у вас в России, для простого человека это непозволительная роскошь.
— Значит, мы с Коляном должны глотать всякую гадость, чтобы спастись от вирусов, а вся моя прислуга будет таскать в дом эти самые вирусы? Сегодня же закупишь в аптеке пищевых добавок на всю прислугу на весь месяц. Счёт принесёшь мне, я оплачу, и лично проследишь, чтобы никто не отлынивал от приёма таблеток.
— На сторожей и садовника тоже покупать?
— Я же сказал — на всех.
— Будет исполнено, хозяин.
— Послушай, Чен, я давно собирался тебя спросить: где ты научился так хорошо говорить по-русски?
— У меня мама русская. Мой папа учился в Военной академии в Москве, где и встретил мою будущую маму.
— А как же ты оказался во Франции?
— Я с детства хотел стать хорошим поваром. В Китае отличные учителя, они меня научили своему искусству и посоветовали продолжить учение во Франции. В Париже лучшие в мире кулинары. Мой папа занимал достаточно высокий пост и помог мне выехать в Париж, где я продолжил учёбу. Год назад мой папа попал в немилость — в Китае часто бывает чистка руководящего состава. Узнав об этом, я решил остаться во Франции.
— Хорошо, Чен. Сегодня же закупи пилюли для всех, чек положишь мне на стол. Иди. Ты почему, Колян, не приходил в бассейн? Врач однозначно рекомендовал нам начинать день с купания, — отпустив повара, обратился Владимир Яковлевич к Николаю.
— Да пошёл он подальше. Что эти лягушатники понимают в русской натуре? Утром бассейн, в обед душ, вечером снова бассейн. Так весь организм до кишок промокнет, — проворчал Петрович, садясь за стол. Ты зачем Чену ликбез устроил? Повар он классный, чего ещё надо?
— От скуки. А у тебя, я вижу, тоже неважнецкое настроение.
Петрович молча проглотил принесённые поваром пилюли и, помолчав ещё с минуту, спросил:
— Ты не слышал, Влад, в этом городе есть русская церковь?
— В Нанте не знаю, а в Париже православная церковь точно есть. А зачем тебе церковь?
— Последнее время мне каждую ночь стал Лёвка сниться. Старики говорили, что в таком случае надо сходить в церковь и поставить свечку за упокой души убиенного.
— Засиделись мы с тобой, Коля, вот причина. Вся наша хандра от безделья. От безделья и твои кошмары по ночам. Давай махнём с тобой на Кипр. Там море тёплое.
— Здесь тебе уже моря не хватает? У тебя же яхта своя — садись и через пару часов ты в Бискайском заливе. Ты же об этом с детства мечтал.
— К сожалению, осуществлённые мечты быстро становятся будничными. Не желаешь на Кипр, поехали в Египет. Наймём караван верблюдов, поплывём по пустыне, будем любоваться египетскими пирамидами.
— Ага, с твоей язвой только по пустыням и плавать. Нет, уж лучше я узнаю у садовника, где ближайшая православная церковь. У него жена — баба набожная, наверняка подскажет. Схожу в церковь, поставлю Лёвке и нашим предкам свечки за упокой, а нам с тобой за здравие. Ты не будешь возражать, если я пару сотен франков на поддержание церкви отстегну?
— О чём разговор? Бери, сколько считаешь нужным.
В зал вошла служанка с телефонной трубкой в руках.
— Владимир Яковлевич, вам звонок из Парижа. Некто господин Христофор просит вас к телефону. Будете говорить?
— Христофор? — удивился Ильин. — Откуда у него наш номер? — Ильин бросил строгий взгляд на Николая.
— Я с Христофором лет пятнадцать не общался. Зуб вырви, — ответил Сыч.
— Раечка, скажите господину, что у меня доктор, пусть позвонит минут через двадцать.
— Извините, но в настоящее время господина Ильина осматривает доктор. Перезвоните, пожалуйста, через двадцать минут, — строго произнесла Рая в трубку.
— Спасибо, девочка. Иди. Соображай, Колян, как у Христофора оказался наш номер?
— Тут и думать нечего. Две недели назад ты сам звонил Терентию, вот Терентий и шепнул Христофору номерок.
— А зачем я ему понадобился? По последним слухам, Христофор сейчас смотрящий по Пермской области.
Владимир Яковлевич быстро встал из-за стола, снял трубку телефона, стоящего на журнальном столике, и набрал номер сотового Терентия Игнатьевича. Дождался, когда дед ответит на звонок.
— Привет, Терентий. Бурый говорит.
— Привет, эмигрант. Какие трудности?
— Скажи, дед, зачем я понадобился Христофору?
— А я почём знаю?
— Ты же дал ему мой домашний номер.
— Человек попросил. Сказал, что у него к тебе интересное предложение. Как тут откажешь?
— Губа, мы с тобой старые кумовья, не темни, выкладывай, а то обижусь.
— Слыхал я краем уха, что кое-кто желает видеть тебя в Государственной Думе. Но факт непроверенный, больше ничего не знаю.
— Спасибо, кум. Как там крестник Сыча трудится?
— А что с ним будет? Вкалывает как бобик, и на том спасибо.
— О юристе есть новости?
— Следователь дал заключение, что юриста шлёпнул Зоб. Мы тоже так считаем. Менты послали на Зоба ксиву в розыск, на том и заглохли.
— Вот и отлично. Будь здоров, дорогой.
— И тебе того же, — в трубке послышались короткие гудки.
— Вот, Коля, московская милиция пришла к выводу, что Лёвку убил Зоб, так что можешь о нём забыть и спать спокойно. Наша милиция никогда не ошибается, — Ильин усмехнулся.
— Не вижу причин для смеха, — обиженно произнёс Николай.
— Не спеши, сейчас услышишь. Кум сказал, что меня хотят двинуть в Российскую Государственную Думу. Разве это не смешно?
— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, — Николай присвистнул от неожиданного известия, — Если сход авторитетный был, отбодаться тебе будет трудно. Соображай, Влад, чья это идея. Атари или Япончика? Я перед отъездом слышал, что Япончик в бега подался, кажется, обосновался в Америке.
— А Атарику я до лампады, он с Ельцинскими гренадёрами тусуется. Впрочем, не стоит гадать. Дождёмся звонка, послушаем, с чем Христофор прибыл, тогда и решать будем. Завтракай и поезжай, ищи русскую церковь. Я ехать на стрелку к Христофору не собираюсь, а к нам он раньше вечера не заявится.
Христофор позвонил ровно через двадцать минут:
— Привет, Бурый. Ты что, заболел?
— Нет, простая формальность, профилактический осмотр.
— У меня к тебе серьёзный разговор имеется, потолковать бы.
— Пиши адрес.
— Я знаю.
— Откуда?
— Твой немецкий фирмач подсказал. Да ты не волнуйся, он в полном порядке. Я ему лапшу на уши навешал, что я твой двоюродный брат, что у меня врачи нашли туберкулёз, и я хочу перед смертью тебя повидать. Твой Фриц услышал такое и разжалобился.
— И стоило тебе на себя чахотку наговаривать. Позвонил бы мне, я бы сказал свой адрес.
— Тебе хорошо рассуждать — ты у себя дома, а я за границей. Что бы я стал делать, если бы ты не ответил на мой звонок?
— Ты, как всегда, прав, братан. Не трать времени, приезжай скорей. Мы с Сычом будем рады тебя встретить.
— Хорошо, часов через пять приеду.
Ровно в четыре часа Рая доложила о приезде Христофора.
— Проводите гостя в гостиную, — попросил Ильин.
Через минуту в гостиную ввалился высокий плечистый мужичина лет пятидесяти, с открытым широкоскулым лицом и приятной улыбкой. Ильин шагнул навстречу гостю. Они обнялись, как старые друзья.
— Рад видеть вас живыми и здоровыми. И тебя, Владимир Яковлевич, и тебя, Николай Петрович. Годики летят как тучки на небе, спешат куда-то, а вы всё такие же, ни грамма не изменились. Мы с тобой, Владимир Яковлевич, последний раз лет пять назад виделись. Ты всё тот же, даже посвежел малость. Рад за вас, братки, всей душой рад.
— Тебя тоже, Паша, годы не берут. Проходи, мы тебе комнатку приготовили. Хочешь — прими с дороги ванну, хочешь — провожу в бассейн.
— Спасибо, родные, за гостеприимство, но я в Париж всего на пару дней, а дел ещё очень много.
— Всё-то ты торопишься, Пашенька. Тогда пройдём в столовую, перекусим вместе, у меня классный повар.
— Не буду, не уговаривай.
— Обижаешь. Ну, хоть по рюмочке коньячку со встречей? Как?
— Не проси, от коньяка у меня изжога, и времени в обрез. Давай, брат, погуторим по делу, и я помчусь обратно.
— Совсем ты нас с Коляном обидел. Нехорошо.
— Не обижайтесь. Если закруглю все дела завтра, то послезавтра заеду к вам на пару часиков, а сегодня никак. Мне ещё в Париж до десяти вернуться надо. Впереди очень важная встреча. Отменить никак не могу. Давай ближе к делу.
— Хорошо, Паша, но сначала признайся мне: сколько ты заплатил Максу за мой адрес?
— Я же объяснял тебе по телефону, — попытался отвертеться от ответа Павел.
— Оставь свою байку для внуков, Паша. Ни один нормальный человек, глядя на тебя, не поверит в то, что ты чахоточный.
— Ну, ты дотошный стал, Володя. Ну, дал ему немного баксов. Да забудь ты о своём немце. У меня к тебе дело посерьёзней. С началом приватизации, пока мы чесались, все российские рынки расхватали чёрные - азеры, чеченцы, грузины. Правда, дальше тряпок и жратвы мы их не пустили, но время идёт, люди жиреют, желания растут. Порешили мы чёрных слегка тормознуть. Идею подал Наум Музыкант. Знавал такого?
— Слышал, но лично с ним не знаком.
— В Соликамске он. Ему ещё полгода на нарах париться.
— Понимаю, на нарах много разных идей в голову приходит, — усмехнулся Ильин.
— Напрасно ты так непочтительно о Музыканте отзываешься. Он один из нынешних королей. За год Музыкант на свои бабки свил в Государственной Думе крепкое гнездо. Называется Комитет по торгово-промышленной политике. Серьёзные люди просят тебя приехать в Москву и заняться этим делом. Займёшь должность помощника председателя комитета. Твоя фамилия оговорена на всех уровнях и всех устраивает. Пройдут следующие выборы, сдашь портфель Музыканту и гуляй Вася, ты свободен. Всё, что за это время тебе накапает, твоё.
— Вопрос решён или я могу подумать?
— Извини, Володя, приговор окончательный, обжалованию не подлежит. Посуди сам — на согласование твоей фамилии немало денег ушло, да что деньги — время уходит, вот что жалко! У тебя, Володя, в России такие огромные связи остались. Грех ими не воспользоваться. В каждом городе создадим один или несколько торговых и сервисных центров. На бывшую твою фирму Наум послал толкового экономиста. Яшка, по кличке Ювелир. Ты не знаком с ним?
— Впервые слышу.
— Яшка предъявил королям свою колоду. Пасьянс сошёлся шикарный. Все подписались под идеей. Ты займёшь кабинет в Думе, бабками тебя Терентий обеспечит, весь общак в твоём распоряжении. Сверху тебе будет виднее, куда направлять капиталы.
— И всё же я должен хорошенько подумать, Павел Христофорович.
— Думай, брат. Минут пять тебе хватит? Но ты только сразу учти: дело у нас общее, и бросить товарищей в такую минуту мы тебе не позволим.
— Ты мне угрожаешь?
— При чём тут угрозы? Ты, Владимир Яковлевич, законы знаешь: выполняй или плати отступного. Я только хочу тебя предупредить: твоих миллионов не хватит на то, чтобы заплатить отступные. Всё, братцы, мне пора, — Христофор поднялся из-за стола. — Через недельку ждём тебя в Москве. Там и обсудим всё в деталях. Мне к десяти непременно надо вернуться в Париж.
— На машине ты к десяти в Париж не успеешь, — предупредил Николай Петрович.
— Я не на машине. Мне здешние дружбаны вертолёт одолжили. Он меня на площадке ждёт. В трёх километрах от вашей фазенды. Вот так-то, Колян, не имей сто рублей, а имей сто тысяч.
Павел Христофорович одарил присутствующих озорной улыбкой, пожал всем руки и направился к выходу. Ильин и Сытов проводили гостя до ворот, дождались, пока машина тронется с места, и вернулись в гостиную.
Ильин мгновенно преобразился. Куда девалась утренняя вялость, уныние? Он весь собрался, напрягся, как пантера перед прыжком, в глазах заблестели искры азарта.
— Вот и настал мой звёздный час, — хлопнув в ладоши, воскликнул Влад. — Я ждал, терпеливо ждал, когда они упадут к моим ногам.
— Ой-ой! Кто это упал к твоим ногам? Очнись. Тебя как котёнка прижали к стенке и заставили поднять лапки, — возразил Николай.
— Нет, дорогой мой, они приползли ко мне и захныкали, как малые дети: «Вот тебе, Володенька, отдельный кабинет в Госдуме, вот тебе московский общак. Мало будет — ещё дадим. Только спаси нас, миленький, от нечистых. Не дай им раздавить нас как клопов, по одиночке». Вот с какой просьбой прилетал Христофор.
— А в результате схлопочем мы с тобой по пять грамм свинца в затылок и надгробную плиту, одну на двоих.
— Нет, Коленька, они меня как родную маму беречь и лелеять будут. Мы с тобой будем решать вопросы исключительно на государственном уровне, не опускаясь до блатных стрелок. Доверим грязную работу Музыканту. У него своя отшлифованная жандармерия.
— В конце концов, в этой суете я одну пользу вижу. Пора нам выползать из болота на божий свет, — категорично резюмировал Петрович.
— Тут ты в самую точку попал, Колян. Болото, оно тоже неплохо — тепло, уютно, спокойно, но уж больно быстро расслабляет. Мозги начинают сохнуть. Я как приеду в Москву, велю Губе дать ментам наводку на местонахождение трупа Зоба, подключу к следствию полковника Журина и заставлю его закрыть дело. И ты спокойно сможешь возвратиться в Москву. Ты не оставишь меня одного? Приедешь?
— Куда же я денусь?
— Тогда иди, Коля, ищи церковь, а я займусь подготовкой к отъезду. Через неделю я должен быть в Москве.
В середине марта Никонов услышал от Кацеленбогена о том, что Ильин уже неделю как вернулся в Москву. Живёт на своей даче и готовится к новой должности. Он спешно собрал все свои бумаги и поехал к Владимиру Яковлевичу, искренне надеясь получить поддержку у бывшего президента компании. «Главное, объяснить Ильину, что нельзя допустить превращения завода в ремонтную базу для немцев», — твердил он себе по дороге.
У калитки дачи к Никонову вышел молодой парень в защитной форме с портупеей на поясе.
— Вы к кому, товарищ? — строго спросил он.
— К господину Ильину.
— Как прикажете доложить?
— Директор завода Никонов.
— Подождите, я доложу, — молодой человек быстро поднялся в гостиную и через минуту вернулся.
— Извините, но Владимир Яковлевич вас принять не может. В настоящее время он даёт интервью телевидению. Оно будет показано в семь вечера по первому каналу. А завтра он выезжает на месяц в командировку по регионам. Владимир Яковлевич просил вам передать, что сразу по возвращении из поездки он обязательно свяжется с вами.
— Скажите, молодой человек, Николай Петрович Сытов тоже вернулся в Москву?
— Извините, я не знаю никакого Сытова.
«Дёрнула меня нелёгкая поехать без предварительного звонка. Вечно я спешу. Дал тебе Ильин под зад — и обижайся теперь на себя», — проворчал Никонов, садясь в машину.
Ильин откровенно врал Никонову, когда говорил о телевидении, запись интервью была сделана утром. В действительности же в рабочем кабинете Владимира Яковлевича в это время сидел полковник Журин, приехавший буквально на пару минут раньше Никонова. Полковник уже принял бокал коньяка, и его лицо напоминало рожу блудливого кота, нализавшегося валерьянки.
— Кто там мешает нашему рандеву? — с трудом выговорил Журин.
— Это был директор одного из московских заводов. Заслышали, понимаешь, что я вернулся, и все спешат со своими бедами и нуждами, как на исповедь, как будто бы я сам Господь Бог. Так на чём мы остановились?
— Ты что-то про Шабарина начал говорить.
— Не знаю, как тебе объяснить, друг? Лёвушка Шабарин был не просто сослуживец, он был нам как родной сын. Особенно Николаю. Они в последнее время даже жили вместе, делили, как говорят, хлеб и соль. Николай очень тяжело переживает смерть Лёвушки.
— От души сочувствую вашему горю, — Журин без разрешения хозяина взял графин, налил полфужера коньяка и со словами: «Земля ему пухом», одним махом вылил содержимое себе в рот. Затем отломил от плитки шоколада маленькую дольку и закусил.
Ильин дождался, когда полковник дожуёт шоколад, и продолжил:
— Я справлялся в милиции, как идёт расследование. Мне объяснили, что убийство Шабарина — дело рук бывшего работника милиции, то ли Зобова, то ли Зубова. Убийца исчез и объявлен в розыск. А я хочу, чтобы он был обязательно пойман, чтобы он предстал перед судом и понёс самое строгое наказание. Я не пожалею никаких денег для тех, кто найдёт убийцу — неважно, живым или мёртвым, и как можно скорее. Пойми, друг, мы с Колей не сможем жить спокойно, зная, что убийца нашего друга гуляет на свободе.
— Я понимаю тебя, Володя, — Журин снова потянулся к графину с коньяком, но немного подумав, отстранил руку назад. — Я сегодня же проверю ход следствия и подключу к поиску преступника всех своих оперативников. — Журин с трудом поднялся из-за стола. — Задачка мне ясна, постараюсь решить её поскорей. Полагаю, расчёт будет по завершению дела?
— Как тебе удобней. Могу и сейчас, назови сумму.
— Да что там, мы же друзья, и не первый год дружим. Сделаю дело — разберёмся.
— Нет вопроса, друг.
Ильин помог полковнику спуститься с лестницы, они пожали друг другу руки и расстались.
Остаток рабочего дня прошёл незаметно, и в шесть вечера Вячеслав Владимирович поспешил домой, чтобы успеть на телепередачу.
— Что-то ты сегодня рановато приехал? — спросила Людмила Александровна, подавая мужу тарелку с макаронами.
— В семь вечера по первой программе будет выступать Ильин, хочу посмотреть.
— А он что, в Россию вернулся?
— Вернулся. И более того — приступает к работе в Государственной Думе.
— Что, в Думе больше некому ковровые дорожки песком посыпать? Ему же седьмой десяток пошёл.
— А вот сейчас и посмотрим.
Никонов включил телевизор. Через несколько минут моложавая ведущая бодрым голосом сообщила:
— Сегодня, дорогие телезрители, у нас встреча с помощником председателя Торгово-Промышленного комитета Государственной Думы господином Ильиным Владимиром Яковлевичем.
На экране появился Ильин, одетый в скромный тёмно-синий костюм и такого же цвета галстук.
— Владимир Яковлевич, в настоящее время и президент страны, и правительство много говорят о развитии в стране малого бизнеса. Вы часто бываете за границей, скажите, что за рубежом произвело на вас самое яркое впечатление?
— Вы правы, Светлана, в последние годы я действительно часто бываю во Франции и Германии, и всюду меня поражает не столько высокий социальный уровень, сколько высочайший уровень культуры обслуживания граждан этих стран. Немалая заслуга в поддержании такого высокого уровня заключается в развитии и поддержании правительствами этих стран малого бизнеса. Мы, по сравнению с ними, живём почти в каменном веке. Не обижайтесь за откровенность.
— Спасибо, не обижаюсь.
— Правда. Помните сценку известного советского сатирика Аркадия Райкина? Как определяет уровень культуры своего обслуживания водопроводчик? Помните? Он говорит: «Я в твоём кране одну винтку не доверчу, одну крутку не докручу, и с этого всегда буду иметь на свой кусок хлеба твой кусок масла».
— Была такая интермедия.
— А ведь, если вдуматься, именно с этой крутки и начинается культура бытового обслуживания. Вы приходите в магазин, вам надо купить холодильник. И с чем вы столкнётесь? С грубой невнимательностью и безграмотностью продавца. Вы согласны?
— Пожалуй.
— А во Франции, например, вам и ходить-то никуда не надо. Вы набираете номер телефона, и через час вам приносят двадцать проспектов на холодильники, имеющиеся в продаже. Вам помогут выбрать товар, за небольшую дополнительную плату доставят покупку домой, установят, обучат вас методике эксплуатации и на пять лет поставят вас на бесплатное гарантийное обслуживание. Вот с таких, на первый взгляд, казалось бы, мелочей и начинается культура. Пока наши оппоненты рассуждают о высоких материях, определяют основные принципы демократии, мы заставим Думу и правительство повернуться лицом к простому человеку, будем шаг за шагом решать насущные вопросы граждан. Только конкретными делами, а не болтовней о высоких материях, шаг за шагом, доводя каждый вопрос до логического конца, мы повысим социальный уровень трудящихся, наведём порядок в нашем доме и поднимем страну на уровень, достойный великой державы.
— Спасибо, Владимир Яковлевич. Сейчас мы прервёмся на небольшую рекламу, а после рекламы нам предстоит встреча с кандидатом от Либерально-демократической партии.
— Ну, и как тебе выступление Ильина? — спросил Никонов жену.
— Мне понравилось. Коротко и ясно.
— А ты поняла, в чём смысл его слов?
— Конечно, это ты сутками не вылезаешь с завода, а я каждый день хожу по магазинам и вижу, что кругом творится.
— Ничего ты, мать, не поняла. К чему Ильин призывает? Всю страну завалили третьесортным импортным товаром, а теперь он желает пойти ещё дальше — превратить российские заводы в ремонтные базы для иностранцев.
— Успокойся и не нервничай. Нервничать надо было тогда, когда наш сын бегал на баррикады защищать Ельцинскую демократию. Хотел ты этого или нет, капитализм в России — свершившийся факт, и нам остаётся одно — смириться и приспосабливаться к новой жизни.
— А я не могу смириться с таким положением.
— Не можешь — уходи с этой работы.
— Мне пятьдесят шесть лет. Куда мне идти? Кому я нужен, без пяти минут пенсионер?
— Не прибедняйся, ты ещё в полном порядке. Просто тебе надо взять отпуск, ты уже два года без отпуска. Поедем в Степановское, отдохнёшь. Надо же, отец, и мы дожили до собственной дачи!
— Какая же это дача? Деревенский дом на трёх хозяев да земли полторы сотки. Это больше похоже на общежитие. Вот у Ильина действительно дача. В два этажа, одна гостиная метров шестьдесят, не меньше.
— Ну и пусть, нам и этой хватит. Вход у нас отдельный, комнатка двенадцать метров, в сенях окно есть. Обобьём сени вагонкой, ещё одна комната получится — целых восемь метров. Летом и на веранде можно спать. Поставим раскладушку, и спи в своё удовольствие. За водой ходить недалеко, колодец рядом. В конце сада пристроим туалет.
— А где ты, мать, увидела сад? Земли всего полторы сотки.
— Конечно, сад. Есть яблонька, вишня, облепиха. Есть парничок для огурчиков. А палисадник ты не считаешь? В нём тоже вишня растёт.
— Уговорила. Конечно, дача. Спасибо Диминой тёще Нине Алексеевне и тестю Леониду Дмитриевичу, царствие ему небесное. Они передали детям в собственность наследство Нининой мамы, покойной Анны Степановны, а детишки, чтобы самим в земле не копаться, оказали доверие нам с тобой.
— Бери, отец, отпуск со второй половины апреля, поедем в Степановское и до майских праздников успеем всё сделать. Дети на праздники к нам приедут, им уже будет, где переночевать.
— Идея действительно хорошая. Ильин раньше второй половины мая не освободится. Оформляю, мать, отпуск, и едем наводить порядок на твоей даче.
— Ура! Уговорила! — воскликнула Людмила Александровна и поцеловала мужа.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
С утра полковнику Журову позвонил начальник следственного отдела майор Шмыгов Андрей Николаевич.
— Товарищ полковник, позавчера в лесу у посёлка Юхново был найден труп Зобова Виктора Николаевича, предполагаемого убийцы Льва Львовича Шабарина. Зобов был застрелен из пистолета девятого калибра двумя выстрелами – в спину и в голову, последний выстрел — контрольный. По заключению эксперта, убит он был примерно в тот же день, что и Шабарин, то есть двадцать первого января сего года.
— Поздравляю тебя, Андрей Николаевич.
— Пока не с чем, товарищ полковник. Второй висяк получается.
— Почему второй? Убийство Шабарина можешь закрывать, а кто прикончил Зобова — это уже отдельная история.
— Не скажите. Сегодня утром у меня на столе появился рапорт старшины ГИБДД Картавого Михаила Кондратьевича. Он в корне меняет всё дело. Я на двенадцать часов вызвал к себе на допрос Картавого и, если у вас найдётся часок свободного времени, предлагаю вам приехать ко мне и услышать всё из первых уст.
— Спасибо, майор, выезжаю немедленно.
Ровно в двенадцать часов в кабинет майора вошёл старшина Картавый. Он был растерян и напуган. Заметив в кабинете полковника, старшина окончательно оторопел.
— Садитесь, — строго приказал Шмыгов. — Повторите подробно всё, что с вами произошло двадцать первого января.
— Двадцать первого января в семь часов утра я собрался заступить на дежурство, когда ко мне зашёл Витька Зобов, мой бывший напарник. В прошлом году Витьку уволили из органов за поборы с автолюбителей. Где он в последнее время работал, я не знаю. Зобов попросил меня, как он сказал, оказать маленькую услугу — подъехать к заводу бытовых приборов. У проходной будет стоять синий «Жигулёнок». Примерно в девять утра из проходной выйдет хозяин «Жигулёнка» — высокий мужчина лет пятидесяти. Когда он отъедет от проходной, мы его остановим, мужик пересядет в нашу машину, и я отвезу их в Монино к Витьке. За эту услугу Зобов обещал мне заплатить сто долларов.
— Чем Зобов мотивировал свою просьбу?
— Зобов объяснил мне, что с декабря прошлого года он работает помощником юриста очень высокого ранга. Свой дом он использует как конспиративную квартиру для встречи с осведомителями юриста. Обратно мужика Зобов отвезёт сам.
— Зобов называл вам имя, фамилию или должность этого человека? — спросил майор.
— Нет.
— Номер «Жигулей» помните?
— Извините, номер машины я не запомнил.
— Продолжайте.
— К проходной мы подъехали, когда ещё не было девяти часов. Сразу заметили синий «Жигулёнок» и стали ждать его хозяина. Примерно в девять часов десять минут утра тот вышел из проходной.
— Как он выглядел?
— На вид ему за пятьдесят. Роста примерно метр девяносто, может, чуть ниже, худощавый, с чёрными глазами, густые чёрные брови, нос прямой. Одет он был в кожаную куртку коричного цвета с меховой подкладкой. Он сел в машину. Минут через пять из проходной вышла полная пожилая женщина и села в его машину на переднее сиденье. Машина тронулась с места, и мы последовали за ней. На улице Чкалова «Жигулёнок» остановился возле банка. Женщина вышла из машины и направилась в банк. Зобов вышел из машины и подошёл к мужчине. О чём они говорили, я не слышал. Через пару минут они подошли к моей тачке и сели на заднее сиденье. Я включил зажигание, и мы поехали в Монино. Когда стали выезжать из города, мужик спросил Витьку: «Куда вы меня везёте, парни?» — «Сейчас мы на минутку заскочим ко мне в гости. Ты, дяденька, подмахнёшь пару бумажек, и я лично мигом верну тебя на место», — объяснил Витёк. «Что за бумаги?» — спокойно спросил тот. «Доверенности, дядя. А ты мне нравишься — другой бы запсиховал, задёргался, а ты спокойно, по-деловому вопросы задаёшь». — «Ты мне зубы не заговаривай, объясни толком, на чьё имя доверенности и кто тебе меня заказал?» — «Почитаешь бумаги — сам всё поймёшь», — Витька весело похлопал дядьку по спине. — «Скажи мне, деловой, ты прежде чем на меня наехать, в церковь-то сбегал?» — «Шутишь, дядя? Что мне там делать?» — «Панихиду по себе заказать, сявка ты подворотная. На кого ты наехал, червяк навозный? Я твоих заказчиков, сколько бы их ни было, передавлю как тараканов, а их же подельники вас обоих уроют», — не меняя тона, объяснил пассажир. «Не груби, дядя, пока я с тобой по-хорошему, а то я обижусь и сам грубить начну». — «Слушай сюда, урка с пушистым хвостом: я засёк вашу тачку ещё у завода, позвонил в службу охраны и предупредил о том, что вы сели мне на хвост. Понял?» — «Ну и что из этого?» — Зобов насторожился.
Неожиданно Картавый прервал свой рассказ и попросил:
— Товарищ майор, разрешите, я закурю.
— Курите, — разрешил Шмыгов и протянул старшине пачку сигарет.
Картавый дрожащей рукой достал сигарету, прикурил, жадно затянулся и продолжил рассказ:
— Услышав эти слова, я понял, что Витька втянул меня в нехорошее дело, остановил машину и хотел вернуться, но тот мужик сказал: «Ты, старшина, зря остановился, возвращаться с полпути — плохая примета, ты лучше гони поскорей. У меня сегодня ещё много дел. А у тебя, весельчак, есть один единственный выход. Ты отдаёшь мне все бумаги, и, если они меня заинтересуют, я их у тебя куплю. О цене договоримся на месте. Затем вы быстренько возвращаете меня обратно, и я буду считать нашу встречу случайной». — «Не выйдет, дядя, меня за такие дела юрист пришьёт». — «Я же тебе объяснял: ты в любом случае покойник. Единственный вариант, который возможно спасёт ваши шкуры от дырок — это если я успею перехватить юриста, Лёвку Шабарина. Это ведь он тебя навёл на меня? Я угадал?» Витька не ответил, но по его глазам было видно, что дядька правильно назвал имя заказчика. «Я постараюсь перехватить его и разобраться с ним до того, как он выйдет на вас. Думай, мальчик, думай». Дальше мы ехали молча. Когда подъехали к дому Зобова, они вышли из машины, а я развернулся и поехал на службу. Вечером, часов в десять, я приехал домой и услышал от соседей, что дом Зобова сгорел и что в доме был найден обгоревший труп. Я побежал к Витькиному дому, где ещё работали следователи, и от них узнал, что сгоревший человек не Витька. На следующий день от кого-то из сослуживцев я услышал о том, что в доме Зобова обнаружили труп какого-то юриста по фамилии Шабарин, а сам Витька смотался из Москвы, его машину нашли наши ребята у трёх вокзалов.
— Ты раньше когда-нибудь встречался с Шабариным? — неожиданно спросил полковник.
— Нет, я с ним не был знаком. Узнав о том, что убитый не Зобов, я немного успокоился, но вчера меня встретил капитан Кравчук и сообщил, что Зобов никуда не уезжал, что он убит и его труп найден в лесу. Тогда я решил во всём сознаться, написал рапорт и отнёс его капитану. Капитан прочитал рапорт и приказал мне сегодня явиться к вам. Всё, — Картавый тяжело вздохнул и, помолчав с минуту, добавил: — Если бы я знал, чем всё кончится, я ни за какие деньги не согласился бы на это.
— Скажите, Картавый, Зобов был в форме ГАИ?
— Так точно.
— Второй вопрос: у Зобова было оружие?
— Не знаю, не видел. Я правду говорю, товарищ майор.
— Куда вы поехали, когда высадили Зобова и Сытова?
— Я не знаю никакого Сытова, товарищ майор.
— Перестаньте врать. Человек, которого вы задержали на улице Чкалова, — Сытов Николай Петрович. Ты видел, как они входили в дом?
— Нет, я же вам сказал: я сразу развернулся и уехал на дежурство.
— Ты поехал сразу в своё отделение ГАИ?
— Нет, я доложился по рации, что приступил к дежурству.
— Кто это может подтвердить?
— Это должно быть отмечено в журнале.
— Передать по рации можно откуда угодно. Меня интересует другое: видел ли кто-нибудь из ваших сотрудников тебя на линии с десяти утра, хотя бы до одиннадцати?
— Не помню. По-моему, нет.
— Скажите, Картавый, доверенность была оформлена на дарение дачи Сытова? — неожиданно вновь подключился к допросу полковник.
— Я вам говорил и ещё раз повторяю: я не видел никаких доверенностей, — взмолился старшина.
— Почему ты тогда сразу не заявил в милицию о совершённом вами преступлении?
— Товарищ полковник, я не знал ни о каком преступлении. Меня попросил мой товарищ подвезти клиента к его дому. Вот и всё. Что в этом преступного?
— Ты не ответил на мой вопрос.
— Я не знал, чем это всё кончится.
— Тогда второй вопрос: почему ты сейчас решил сознаться в соучастии в преступлении?
— Я испугался. Когда я узнал, что Витька нашли убитым, я понял, что бандиты могут и до меня добраться.
— Чьи бандиты, Сытова или Шабарина? — настаивал Журин.
Старшина пожал плечами.
— Я рассказал всю правду, — он вздохнул и замолчал.
— Правду? Это я расскажу тебе всю правду, — полковник вытер пот с лица и шеи, затем налил себе стакан воды, залпом выпил и начал излагать свою версию: — Один из вас, ты или Зобов, узнав о том, что Николай уезжает из России, договорились с Шабариным наехать на Сытова и выжать из него доверенность на продажу дачи, затем дачу продать, а вырученные деньги поделить. Так? План был простой: вы вывозите Николая Петровича в Монино, принуждаете его подписать документы, затем к вам приезжает Шабарин, забирает у вас подписанные бумаги, после чего вы убиваете Николая. Но пока ты мотался по Москве, Николай Петрович выкупил документы у твоего подельщика. Осталась одна задача: делиться с Шабариным он не пожелал, и, чтобы избежать возмездия со стороны Лёвы, вы решили его убрать. Но Лёва — человек осторожный и, отправляясь к вам, на всякий случай вызвал свою охрану, но охрана приехала, когда Шабарин был уже мёртв. Обнаружив в доме труп Льва Львовича, они прикончили Зобова, отвезли труп в лес и закопали. Ты в это время в доме отсутствовал, иначе твой труп лежал бы в лесу рядом с трупом Зобова. Ты не дурак, Картавый, ты прекрасно понимал — пока нет Зобова, ты можешь спать спокойно. Но вот труп Зобова найден, и картина нарисовалась в другой плоскости. Начато расследование, значит, найдутся свидетели, которые в то утро видели тебя и Зобова у проходной завода или у банка, и следствие непременно выйдет на тебя? Так? Найдутся соседи Зобова, видевшие твой милицейский «газик» у дома убитого. Вот почему ты решил написать рапорт, явиться с повинной и разыграть из себя невинную овечку в надежде отделаться малой кровью.
Лицо старшины покрылось красными пятнами и крупными каплями пота.
— Товарищ полковник, зачем вы такое на меня наговариваете? Спросите вашего Сытова, он подтвердит вам, что я рассказал всю правду.
— Сытова мы, конечно, допросим. Но что он скажет? Что вы привезли его в Монино, что он выкупил у Зобова бумаги? Для тебя его показания ничего не меняют. Я советую тебе, Шмыгов, позвонить прокурору и получить ордер на арест этого артиста, — Журин встал из-за стола и вплотную подошёл к старшине. — А тебе я советую не забывать о фактах. В преступлении была использована твоя служебная машина. Как ни крути, а ты соучастник. И последнее: и Шабарин, и Зобов были убиты из пистолета девятого калибра. Твой штатный пистолет тоже девятого калибра? Так ведь?
— Но пистолет, из которого был убит Лев Львович, был найден в сгоревшем доме рядом с трупом, а мой в сейфе в дежурной части. Вы же это знаете.
— Да, я знаю об этом факте потому, что я читал материалы дела. А откуда ты это знаешь? Это ты его положил рядом с убитым?
— Нет, мне кто-то из наших сотрудников говорил.
— Кто?
— Не помню.
— В камере всё вспомнишь. Давай, майор, вызывай конвой и в камеру его.
Задержанного увели, Журин тяжело поднялся со стула.
— Я, пожалуй, поеду. Ты, майор, работник опытный, сам справишься с этим делом. Помни только одно — чтобы как можно скорее нашли убийцу Шабарина. Меня об этом лично просил член Государственной Думы Ильин, родственник Сытова, того самого, на которого эти подонки осмелились поднять руку. Лев Шабарин был не только сослуживцем Ильина, Владимир Яковлевич относился к нему как к родному сыну, и я не очень верю в то, что именно Шабарин заказал Картавому и Зобову Николая. Тут что-то не сходится. Бесспорно одно: настоящий убийца Лёвы — либо Зобов, либо Картавый.
В тот же вечер, узнав от полковника новые факты, появившиеся в расследовании в связи с явкой с повинной старшины, Ильин позвонил сначала Сытову, велел ему оставаться во Франции до окончания следствия, затем позвонил Каменскому и попросил его срочно приехать на дачу.
На этот раз дружеских объятий не было. Владимир Яковлевич принял Терентия сухо, по-деловому.
— Как же это ты, Губа, так облажался, вместе со своим племянничком?
— Чёрт его попутал, а я, старый дурак, недоглядел, — ответил Терентий Игнатьевич.
— А почему второго мента не убрали?
— Зоб мне поклялся, что этот мент не в курсе дела.
— Не в курсе, говоришь? А ты знаешь, что сегодня он явился с повинной?
— Знаю и то, что явился, и то, что его в «Матросскую Тишину» посадили в двадцать третью камеру. Ты не беспокойся, Бурый, долго он на параше не просидит, уберём мы его.
— Это правильно, — глядя в глаза старику, согласился Бурый. — Дайте ему неделю-другую поломаться, попудрить мозги следователю, а уж потом — самое правильное будет, если он покончит жизнь самоубийством. Но перед смертью пусть напишет признание в том, что именно Зоб кончил Шабарина, а Зоба пристрелил сам Картавый.
— Как скажешь, так и сделаю. Я напакостил, я и подотру за собой. Не беспокойся, Бурый.
— Договорились. Только на этот раз не наследите. Прошу тебя.
— Я Сёме поручу, он сделает всё в аккурате.
Поручение Ильина было выполнено в точности. Как было отмечено в рапорте начальника караула тюрьмы «Матросская Тишина», «Третьего июня 1994 года в камере №23 подследственный Картавый Михаил Кондратьевич ночью вскрыл себе вены, вследствие чего скончался. Перед смертью заключённый оставил записку, в которой признавался, что именно Зобов В. А. убил Шабарина Л. Л., а сам подследственный застрелил Зобова, отвёз его труп в лес и закопал. Вернувшись, он поджёг дом Зобова, с целью скрыть следы преступления».
Подколов к делу посмертную записку бывшего старшины Картавого М. А., майор Шмыгов закрыл и отправил в архив сразу два дела — дело об убийстве Шабарина и дело об убийстве Зобова, за что получил благодарность от начальства. Только Журин не успел получить от Ильина обещанное вознаграждение. Второго июня полковник милиции Журин скончался от инсульта и был похоронен на Ваганьковском кладбище с оркестром и оружейным салютом, как и положено по этикету офицеру его ранга.
Раннее утро. Никонов вышел из дома, сел на скамейку, сделанную собственными руками, закурил. С минуты на минуту должен подъехать Володя. Отпуск закончен, пора на работу. Из дома напротив вышел Иван Григорьевич — сосед Никонова.
— Красота-то какая! Всё белым-бело, — молвил он, присаживаясь к Никонову. — Что, Владимыч, не спится? — спросил Иван Григорьевич и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Если это не пустоцвет, то яблок в этом году будет много. Мне тоже не спится, вчера перебрал малость, голова трещит. У тебя, Владимыч, похмелиться не найдётся?
— Ты же знаешь, Иван Григорьевич, я сам не пью и водки в доме не держу.
— Зря. Водка в деревне вещь необходимая. Вот я, например, лесник. Меня уважать надо. Ты мне рюмочку на похмелье поднесёшь, а я тебе слегу из леса притащу. Будет чем яблоньку подпереть, чтобы ветки не поломались. А если поставишь мне, например, бутылку, нет, две бутылки — могу и берёзу на дрова организовать. Соображаешь?
— Соображаю, Григорьевич.
— Ты, я вижу, при параде. В Москву собрался?
— Да. Отпуск кончился, пора на работу. Машину жду.
— Поедешь назад, не забудь мне четвертинку водки привезти.
— Это с какой же радости, Иван Григорьевич?
— Непонятливый ты мужик, Никонов, я же тебе объяснил — лесник я. Вот и окажи мне уважение. Денег у меня нет, а без выпивки я не могу, организм похмелиться требует.
Из-за поворота показалась Никоновская «Волга». Вячеслав Владимирович встал.
— Владимыч, дай мне рублей двадцать. Побегу к Борисовне, куплю стаканчик самогона башку поправить.
Никонов достал из кармана деньги и протянул две десятки леснику.
— Спасибочки. Хороший ты мужик, Владимыч. Не жадный.
— Как провели отпуск? — спросил Володя, трогаясь с места.
— В трудах, Володя, строительному делу обучился. Сам сени вагонкой обил, своими руками туалет построил, парник для огурчиков. С непривычки уставал, конечно, а вообще-то летом в деревне жить хорошо. Утром выйдешь в сад — всё в цвету, воздух медовый, птички чирикают. А как дела на заводе?
— Лучше не спрашивайте. Упаковочный цех отдали под общежитие каким-то строителям, в сборочном цехе два участка отделили неизвестно кому, нагнали в цех варягов и микроволновые печи собирают, а наши сборщики без работы сидят. Зарплату за апрель ещё не давали. Да что говорить, приедете — сами увидите.
Поднявшись к себе на третий этаж, Никонов обратил внимание на то, что на двери кабинета главного инженера висела новая табличка с надписью «Президент акционерного предприятия Кург Пётр Иванович».
— Кто это такой? — спросил он секретаршу.
— Собрание акционеров выбрало Петра Ивановича вместо Ильина.
— А куда посадили главного инженера?
— На второй этаж, рядом с заместителем по производству. Вячеслав Владимирович, Пётр Иванович просил вас зайти к нему сразу, как появитесь.
— А он у себя?
— Да.
В этот момент дверь кабинета президента открылась, и перед Никоновым предстал молодой человек лет тридцати, приятной наружности, в строгом элегантном костюме. Шагнув навстречу, он протянул руку для приветствия и улыбнулся Вячеславу Владимировичу как старому приятелю.
— Здравствуйте, господин Никонов, прошу ко мне в кабинет, — Кург широко распахнул дверь, пропуская Никонова вперёд. — С нетерпением ждал вашего возвращения, Вячеслав Владимирович. Как видите, за время вашего отпуска у нас произошли некоторые перемены.
— Немного наслышан. Если не секрет, что это за люди, живущие в упаковочном цехе?
— Наши строительные рабочие. По решению совета мы на Ленинградском шоссе строим большой торговый центр. Мы заключили ряд контрактов на поставку фирмами «Бош» и «Сименс» заводу новых изделий. Чтобы избежать грабительских таможенных пошлин и налогов, все изделия будут поступать россыпью, а окончательная сборка и комплектовка будет проводиться на заводах объединения. Плюс свои торговые центры. Как показывают расчёты, со следующего года ожидаются миллионные прибыли.
— А пока, как мне известно, рабочим не выплачена зарплата за апрель, — вставил Никонов.
— Ничего не поделаешь, я вынужден был влезть в кредит на два миллиона долларов.
— И правительство дало вам такие деньги?
— Наше правительство давно обанкротилось. Нашлись добрые люди, дали, и даже под сравнительно небольшой процент.
— Чтобы не оставлять людей без копейки, можно было бы заложить пару процентов акций из резерва.
— Поздно, дорогой, акции тоже ушли в строительные дела.
— Как ушли? Кто позволил? — не сдержался Вячеслав Владимирович.
— Я. Пока вы отдыхали, у нас произошли некоторые структурные изменения. Все коммерческие и финансовые службы, включая бухгалтерию и сбыт, подчинены непосредственно мне. Вырвемся из дыры — будем ездить на Канары, укреплять подорванное здоровье.
— Я вас понял, Пётр Иванович. Пойду разбираться с тем, что ещё осталось от основного производства.
— Зачем же так грустно, дорогой вы наш? Поверьте, впереди нас ждут чудесные времена.
— К сожалению, я реалист и не верю в чудеса, — ответил Никонов, выходя из кабинета президента.
Вернувшись в свой кабинет, Вячеслав Владимирович внимательно прочитал постановление, затем попросил секретаршу пригласить к нему Кацеленбогена.
— Здравствуйте, Яков Давыдович, садитесь, пожалуйста. Вы знакомы с этими материалами?
— Да, удостоился такой чести.
— Как же вы — опытный производственник, экономист — не обратили внимания на то, что все эти, так сказать, бумажки — фикция? К тому же мы влезли в долги. Чем их гасить будем? Почему вы не объяснили это совету?
— А кто меня спрашивал? Меня и на совет-то не пригласили.
— Всё равно вы должны были хотя бы на бумаге изложить своё мнение.
— Кому надо я всё подробно доложил. Но мне велено молчать в тряпочку. Я и молчу.
— Кем велено, Яков Давыдович?
— Допустим, Музыкантом. Вас такой ответ устроит?
— И он согласился на то, чтобы оставить в плане завышенные и явно невыполнимые цифры и сроки?
— А кто бы нам дал кредит на целых два года? В такое время, когда ни вы, ни я, ни даже президент страны не сможет уверенно сказать, что ждёт всех нас завтра.
— А этот юный президент в курсе такой перспективы? Кстати, откуда он взялся?
— Его рекомендовал лично Терентий Игнатьевич.
— У него есть хоть какое-то образование или опыт в работе?
— Насчёт образования я очень сомневаюсь, а опыт есть — два года воспитательно-трудовой колонии. Вы читали «Золотого телёнка» Ильфа и Петрова?
— Конечно, это моя настольная книга.
— Значит, вы помните зицпредседателя Фунта?
— Помню, но Фунт у Ильфа и Петрова был старик, а Кург молодой и даже симпатичный парень. Неужели вам его не жалко?
— Поверьте мне, я плачу, когда вижу его ясные глаза и по-детски непорочную улыбку. Но что мне делать? Я, как, надеюсь, и вы, хочу умереть спокойно, в своей постели, от старости, а не оказаться под кустом с пулей во лбу. Того же нам желает и наш шеф господин Музыкантский. Именно поэтому на этих бумажках нет и не будет ни одной моей или вашей подписи. А насчёт банкротства вы не беспокойтесь, банкротства никто не допустит, и рабочих без зарплаты мы не оставим. Шеф распорядился продать фирме «Сирейн» все станки с программным управлением и вырученные деньги расходовать исключительно на зарплату рабочим и служащим завода. До нового года нам этих денег хватит, а с нового года у нас пойдёт небольшой навар от продажи.
— С вашими идеями, Яков Давыдович, мы лишились возможности выпускать собственную продукцию.
— Кому она нужна, наша продукция, когда все рынки завалены импортом, и неплохого качества? Производство ради производства? Это мы уже проходили при социализме, чем всё кончилось — вы знаете. Поверьте мне, старому еврею: пока наши правители ещё держатся на плаву, за счёт продажи нефти, газа и других богатств матушки-земли, мы должны научиться пробивать себе дорогу не только на внутреннем рынке, но и за бугром. Не научимся — грош нам цена.
— Во многом вы, бесспорно, правы, Яков Давыдович, но мне хотелось бы, чтобы всё делалось честно и по законам, а не бандитскими приёмами.
— На труды праведные не возведёшь палаты каменные. Курга жалеете? Этот милый мальчик не успел сесть в кресло председателя, как купил себе на Рублёвке полгектара земли и дачку строит. А где он взял денежку? Я вам отвечу — из той же не выданной рабочим и служащим зарплаты. А кто строит? Те же рабочие, которых мы подрядили строить торговый центр.
— Куда же ваш всезнающий и всёвидящий шеф смотрит?
— Пускай пока мальчик потешится. Придёт час — шеф ему всё вспомнит. И дачка Петра Ивановича пойдёт в общий котёл. В конце концов, Кург не настолько глуп, чтобы не понимать, что бесплатный сыр бывает только в мышеловке. Значит, сознательно выбрал себе такой путь. Бог ему судья.
— Спасибо тебе, Яков Давыдович, за откровенность.
— Всегда готов к вашим услугам.
— Кстати, вы не слышали, Николай ещё не вернулся в Россию?
— Нет, Ильин сказывал, что Николай немного приболел.
— Надеюсь, ничего серьёзного?
— Нет, лёгкая простуда.
— А телефона его у вас нет?
— У меня нет, а у Терентия Игнатьевича точно есть. Но пока Николай в санатории отдыхает, я считаю, не стоит его беспокоить.
— Ещё раз спасибо за откровенность. Заходите в любое время, рад буду с вами побеседовать.
— Непременно буду забегать.
Оставшись один, Вячеслав Владимирович долго размышлял над создавшейся ситуацией и, не придя ни к какому конкретному решению, позвонил Никитину.
— Леонид, мне надо с тобой посоветоваться.
— У тебя паспорт с собой?
— С собой.
— Приезжай через час, я закажу тебе пропуск.
Через час Никонов поднялся в кабинет генерала и подробно описал ему ситуацию, сложившуюся на заводе. Никитин молча выслушал своего друга и спросил:
— Ты сам-то чего хочешь? Остаться на заводе или уйти?
— Даже не знаю. С одной стороны, работать в таких условиях совесть не позволяет. С другой стороны, пока я директор, возможно, мне  и удастся уберечь завод от окончательного разграбления и проследить, чтобы деньги от продажи оборудования всё же пошли на зарплату рабочим и служащим.
— То, что ты рассказал, Вячеслав, для меня не новость. Скажу больше: вся страна живёт и трудится в таких же условиях. Если ты уверен, что ещё сможешь помочь заводу и людям, я советую тебе не уходить с завода. При малейшем наезде звони мне немедленно. Дай-ка мне твой паспорт.
Никитин быстро написал на бумаге несколько строк, вызвал дежурного офицера и подал ему записку и паспорт Никонова.
— Срочно получите оружие, оформите, как я указал в записке, и принесите в кабинет. Учтите, что он левша. Ты в детстве хвалился мне, что умеешь хорошо стрелять из пистолета.
— Ну и память у тебя, Леонид! Всё-то ты помнишь.
— Сейчас получишь именной пистолет. Можешь смело им пользоваться при необходимой обороне.
— Зачем мне пистолет? Я муху-то боюсь убить, — с улыбкой ответил Никонов, полагая, что Леонид Георгиевич шутит.
Но через несколько минут в кабинет вернулся офицер, молча положил перед Вячеславом пистолет и портупею, попросил Никонова расписаться в ведомости и, получив подпись, так же молча удалился.
— Надеюсь, это газовый пистолет? — спросил Вячеслав Владимирович, беря в руки оружие.
— Нет, настоящий боевой «Вальтер» семь шестьдесят два. В обойме восемь патронов.
— И что мне прикажешь с ним делать?
— Всегда иметь его под рукой. При угрозе нападения первый выстрел в воздух, затем смело стреляй на поражение. С этого дня ты находишься под защитой Федеральной службы контрразведки.
— Ну, спасибо, друг, уважил. За что мне такие почести?
— За твой вклад в развитие отечественной космонавтики, за твою помощь комитету в разоблачении и поимке государственных преступников.
— Нашёл что вспомнить. Когда это было? Столько лет прошло.
— Ты же не станешь отрицать, что все эти годы мы были друзьями? Могу я позаботиться о личной безопасности своего друга?
— Спасибо, Леонид Георгиевич. Никогда не думал, что в моей жизни наступит время, когда ходить по улицам без оружия действительно станет опасно.
— Вячеслав, повторяю: при первых же признаках угрозы в твой адрес прошу тебя немедленно звонить мне.
— Ты считаешь, что моё должностное положение действительно так опасно, или я чего-то недопонимаю?
— Твоё — пока нет, но ваш новый президент — явная подстава.
— Может быть, мне стоит поговорить с ним, попытаться объяснить мальчишке, во что он вляпался?
— Ты сказал, что ему лет тридцать, не меньше.
— На мой взгляд — тридцать, могу в кадрах уточнить.
— В тридцать лет человек должен сознавать, на что идёт. Думаю, он всё отлично понимает, и сделал этот выбор сознательно. Есть люди, играющие жизнью, как в рулетку. Выпадет красное — он пан, выпадет чёрное — пропал. Это его жизненный принцип, и в обратном такого господина не убедить.
— Спасибо тебе, Лёня, за совет и заботу.
Никонов попрощался с другом и вышел из кабинета.

Как и предсказывал Яков Давыдович, уже в начале октября всем стало ясно, что объединение катится в пропасть. Кабинет президента начали осаждать кредиторы. Чтобы как-то успокоить их, Кург подписывал всё новые и новые кредитные обязательства. Так продолжалось до середины октября. В октябре на заводе появилась правительственная комиссия и прокурорский надзор. Но к этому моменту финансово-ответственного лица, а именно таким являлся президент, в живых не было. Он был похоронен на Митинском кладбище. Как печально заметил Кацеленбоген, «Нет человека — нет и вопросов». Неожиданно для Никонова, новым президентом был избран господин Кацеленбоген Яков Давыдович.
После совещания Яков Давыдович зашёл в кабинет Никонова.
— Поздравляю вас, Яков Давыдович, и искренне сочувствую. Тяжёлый воз на вас взвалили.
— Я зашёл к вам по другому вопросу, — не обращая внимания на слова Никонова, начал Кацеленбоген. — Я решил изменить функции президента. Я оставляю за собою координацию и управление внешними связями, контроль за движением капитала и представительские функции. Все остальные подразделения — коммерческие, финансовые службы, бухгалтерия, сбыт — всё возвращается под ваше непосредственное руководство.
— Иными словами, вы хотите сказать, что за всё, что натворил здесь Кург, расплачиваться передаётся мне?
— Зачем так печально, Вячеслав Владимирович? Я долго думал на эту тему и вижу только один путь — примерно на полгода прекратить выплату рабочим заработной платы. Вы, конечно, противник таких радикальных мер.
— Категорически. Я под таким решением никогда не подпишусь, — твёрдо сказал Никонов.
— Вячеслав Владимирович, вы с первого дня были противником разработанной мною программы. Поверьте, я уважаю людей, строго придерживающихся своих принципов. Я от всей души желаю работать с вами в одной обойме, иметь в вашем лице верного союзника. Не моя вина в том, что мы оказались на разных платформах. Я искренне протягиваю вам свою руку и призываю вас присоединиться к нам. Пройдёт год-полтора, мы вырвемся из дыры, и вы смените свою халупу в деревне на шикарную дачу.
— Или последую за бывшим президентом.
— Зачем такие крайности? Я рискую не меньше вас. Мы обеспечим вас надёжной охраной.
— Нет, Яков Давыдович. Я благодарю вас за откровенный разговор, но принять ваше предложение не могу.
— Это ваше окончательное решение?
— Окончательное.
— Весьма сожалею. Прошу вас поработать ещё хотя бы месяц, пока я подберу вам замену.
— Хорошо, — сухо ответил Вячеслав Владимирович.
Двадцать первого февраля 1995 года собрание акционеров удовлетворило просьбу Никонова об отставке.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
Весна медленно, но верно шагала по стране. Кажется, ещё совсем недавно шумели мартовские метели, но вот пришли первые ясные солнечные дни, замёрзшая за долгие зимние месяцы земля осторожно сбрасывала с себя снежное одеяло. Солнечные лучи, отражаясь в весенних проталинах, слепили прохожих. Звонкая капель, пропитывая промёрзшую землю тёплой влагой, пробуждала её для новой жизни. С приходом весны люди, сами того не замечая, становятся добрее, чаще улыбаются друг другу, их сердца наполняются надеждой. Всё, чем грозили морозы и метели, позади. Впереди весна и лето, тепло и солнце, свет и надежда. Всё обещанное весной свершилось, но Вячеслав Владимирович не замечал радостей весеннего бытия, каждый новый день приносил ему новые разочарования. Второй месяц он не мог найти работу. Записная книжка с телефонами друзей и сослуживцев не помогала: за последние годы многие успели уйти на пенсию, другие сменили прежние места работы, а кое-кто эмигрировал за границу. Не помогала и газета с рекламными объявлениями — всем срочно требовались либо бухгалтеры, либо юристы. Как скорбно пошутил в беседе по телефону бывший начальник отдела кадров бывшего Министерства оборонной промышленности, «сейчас специалисты нашего поколения не в моде. Новым русским хозяевам нужны только дилеры, шулеры и киллеры».
Никонова охватывало чувство безысходности. Нет ничего страшнее, чем это поганое чувство, чувство медленного осознания своей невостребованности, своей никчемности. Правда, ещё в начале апреля начальник ЦКБ Красногорского завода Виктор Борисович Чернов предложил ему возглавить отдел стандартизации, но Никонову эта должность показалась слишком простой и нудной, и он только исключительно из уважения к Чернову не отказался от предложения, а обещал подумать. Но сегодня, в очередной раз пробежав глазами газетные объявления и не найдя в них ничего стоящего, он решился ещё раз позвонить Чернову.
— Виктор Борисович, я готов принять ваше предложение, если место начальника отдела ещё свободно.
— Я был уверен, что оно не покажется тебе унизительным. Вячеслав Владимирович, дорогой, поверь: ЦКБ — единственное место работы, где ещё могут найти применение своим знаниям и силам наши бывшие кадры. Вы знакомы с Креопаловым, Шпачинским, Некрасовым?
— А как же, отлично знаком.
— Так вот, все они вернулись на работу в ЦКБ. К сожалению, Некрасов недавно скончался. Слава Богу, в этом году начали появляться новые заказы, и мы слегка вздохнули. Оклад у вас будет небольшой, но выплата регулярная. Вам предстоит возглавить достаточно важный участок работ. Вы знакомы с иностранной техникой и, естественно, с их техническими требованиями. Полагаю, вы быстрее многих войдёте в курс дел, а работы вам хватит до самой пенсии.
— Спасибо, Виктор Борисович. Когда я могу приступать к работе?
— Да хоть завтра. Приходите ко мне, и мы быстренько оформим приказ. Пропуск я вам закажу. Если больше нет вопросов, до встречи, Вячеслав Владимирович.
— До свидания, Виктор Борисович.
На следующее утро ровно в восемь Никонов вошёл в проходную ЦКБ.
— Вы к кому? — сонным голосом спросил вахтёр.
— К Чернову.
— Начальник сидит на третьем этаже. Поднимайтесь, — вахтёр, не глядя на предъявленный пропуск, равнодушно указал пальцем на лестницу.
В здании ЦКБ стояла абсолютная тишина. Некогда бурлившие голосами коридоры были пусты. Каждый шаг по старинной гранитной лестнице гулким эхом разносился по этажам.
— Что здесь — все вымерли? В коридорах ни одной живой души, — удивлённо проворчал Никонов, открывая дверь приёмной начальника. За столом секретаря сидел Борис Аронович Горелик — бывший начальник лаборатории. Никонов сразу узнал его, хотя в последний раз встречался с ним задолго до своего увольнения с завода, почти двадцать лет назад. — Здравствуйте, Борис Аронович. Виктор Борисович у себя?
Горелик долго рассматривал вошедшего и наконец произнёс:
— А я вспомнил тебя. Ты — Слава Никонов. Я прав?
— Правы, Борис Аронович. Странно, я прошёл по трём этажам и не встретил ни одного человека. Если мне не изменяет память, рабочий день в ЦКБ всегда начинался в восемь утра.
— Он и сейчас начинается в восемь, но раньше девяти почти никто не приходит. Так что присаживайтесь, Виктор Борисович появится ровно в девять. Расскажите, что вас привело к нам — у вас есть для нас работа или вы по вопросу собственного трудоустройства?
— Я по второму вопросу.
— Я вам от всей души сочувствую. По вопросу трудоустройства к нам приходят либо пенсионеры, либо разорившиеся коммерсанты. Насколько мне помнится, до пенсии вам ещё далеко?
— Совсем немного, Борис Аронович. Три года.
— Разве три года — это мало? В настоящее время, Славочка, чтобы просуществовать три года на те деньги, что нам платит государство, надо иметь большое мужество. Нам с Симочкой по семьдесят два года, у меня пенсия пятнадцать тысяч, у Симочки — двенадцать. Я вас спрашиваю: можно прожить на такие деньги? А много ли нам с Симочкой надо? По стакану молока в день да по кусочку хлеба. Куриное яйцо для нас невиданная роскошь. У меня отличная память, вы только что убедились в этом сами, я вас сразу узнал. А спросите меня: «Скажи, Горелик, как пахнет куриный бульон?» Я вам не отвечу, я не помню, когда его последний раз нюхал. Спасибо Виктору — он сжалился над старыми евреями и пристроил меня к себе на должность дежурного инженера. А вы говорите — три года. Три года — это целая вечность, дорогой мой. И где вы трудились в последнее время?
— Директором завода.
— Понимаю. Завод развалился, и вы остались без работы.
— Нет, завод хоть и скрипит, но работает. Я ушёл по собственному желанию.
— Владислав Иванович Креопалов тоже ушёл с должности директора института по собственному желанию. В его кабинет вошли молодые люди, приставили к затылку пистолет и вежливо попросили написать заявление по собственному желанию. С вами произошло то же самое?
— Нет, у меня другая ситуация — принципиальные расхождения с президентом компании.
— Не поделили власть?
— Примерно так.
Дверь приёмной открылась, и вошёл Чернов.
— Здравствуйте, товарищи. Как прошла ночь, Борис Аронович? — спросил он.
— Спокойно. От Воронина принесли бумагу, я положил её вам на стол.
— Я совсем забыл — Лев Алексеевич просил меня с утра ему позвонить. Борис Аронович, проводи Вячеслава Владимировича к Титову. Вячеслав Владимирович, вы помните Серёжу Титова?
— Конечно, помню.
— Он вас оформит и представит коллективу отдела. А я часа через два спущусь к вам в отдел, и мы спокойно всё обсудим.
Чернов исчез за дверью своего кабинета, а Никонов последовал за Гореликом в отдел труда и заработной платы.
Отдел стандартизации занимал две довольно просторных комнаты на первом этаже. В одной комнате был выгорожен маленький кабинет для начальника отдела — он-то и был новым местом работы Никонова. На первый взгляд, кабинет был похож скорее на будку сторожа, чем на рабочее место руководителя. Два метра в ширину, три в длину. Оконце, размером чуть больше форточки, бросало узкий пучок света на маленький однотумбовый стол и вертящийся стул, обитый кожзаменителем. На столе телефонный аппарат, против стола — ещё один стул, очевидно, для посетителей, — вот и вся меблировка. Никонов сел за стол, выдвинул верхний ящик. В нём лежало штатное расписание отдела и пачка писчей бумаги, остальные ящики были пустые. Тяжело вздохнув, Вячеслав решил ознакомиться со штатным расписанием и открыл папку. Согласно штатному расписанию, отдел стандартизации состоящий из двенадцати человек, был полностью укомплектован кадрами. Это немного удивило Никонова, так как с утра на рабочих местах он заметил всего шестерых — двух молоденьких девушек, одну пожилую даму и трёх мужчин преклонного возраста. Дверь открылась, и в кабинет заглянула пожилая дама.
— Вячеслав Владимирович, можно к вам?
— Пожалуйста, заходите.
Дама вошла и села на стул.
— Моя фамилия Копчинская Маргарита Петровна. Вы меня, конечно, не помните, но я вас отлично помню. Вы работали с Григорием Алексеевичем Белым. В те годы я была у вас на практике после окончания института. По должности я старший инженер. До вашего прихода я временно исполняла обязанности начальника отдела.
— Объясните мне, Маргарита Петровна, почему не все служащие на своих рабочих местах?
— Зборовский с Тихоновым, наверно, зашли в первый отдел, Боровикова со своими девчонками копается в архиве. Да вы не волнуйтесь — сейчас только половина десятого, обеденный перерыв в двенадцать, к обеду все соберутся. Ирочка Иванова, блондиночка за вторым столом, заметили? Она у нас ведёт табель, и скажет точнее, кто где. Она же по совместительству исполняет обязанности секретаря.
— Спасибо за информацию.
Дверь открылась, и в кабинет стремительно вошёл Чернов. Он был в пальто и шляпе.
— Вы уже познакомились? Маргарита Петровна — отличный специалист, она будет вам надёжной опорой. И вообще, в вашем отделе собраны самые опытные кадры, а с вашим приходом отдел сможет наконец приступить к отработке документации «ВАУ», «Жемчугов» и «Агата». Все изделия вам знакомы. Пока первый отдел оформляет вам допуск (хотя вы свой человек, на оформление допуска дня три уйдёт), можете поработать в самом первом отделе, вспомнить технические условия. Начинайте с «ВАУ». А я поехал к Воронину. К концу дня вернусь, и мы обсудим всё подробней. Первый отдел расположен там же, где и был.
— Не беспокойтесь, Виктор Борисович, я помню, где он размещался.
— Вернусь, вызову.
Чернов вышел из кабинета, Маргарита Петровна последовала за ним.
Оставшись один, Вячеслав Владимирович позвонил жене, сообщил ей о том, что он приступил к работе, затем достал из стола несколько чистых листов и направился в первый отдел.
В первом отделе к нему вышла пожилая женщина с копной седых волос и в очках с толстыми стёклами. Её лицо показалось Никонову знакомым. Она окинула Никонова любопытным и в то же время приветливым взглядом.
— Что вам принести?
— Технические условия на «ВАУ», если можно, — ответил Никонов, одновременно пытаясь вспомнить её имя и отчество. Но так и не вспомнил.
Через пару минут женщина вернулась, неся в руках толстый том.
— Это первая часть, завтра я вам подберу остальные три тома. Распишитесь на карточке за получение и пройдите в секретную комнату.
«Как это всё до боли знакомо», — подумал Никонов. «Секретная комната» — так всегда называли кабинет, где служащие работали с документами для служебного пользования.
— С возвращением вас, Вячеслав, в родные пенаты, — промолвила она, беря из его рук карточку. — Вы меня не помните?
— Извините, не помню, — смущённо молвил Никонов.
— Я — Тамара, Тамара Сергеевна Некрасова. Я работаю в первом отделе без малого сорок лет.
— Вы супруга Виктора Васильевича?
— Была супруга, а теперь вдова.
— Простите за мою бестактность.
— Ничего, все мы из праха вышли, в прах и уйдём. Всё возвращается на круги своя, — печально заключила Тамара, подавая Вячеславу ключ от кабинета.
В секретной комнате за многие годы ничего не изменилось. Тот же длинный стол, обитый тем же зелёным сукном. Правда, сукно в нескольких местах протёрлось, да краска на стенах поблекла и кое-где потрескалась, а в остальном всё было так же, как и тридцать шесть лет назад, когда Вячеслав Владимирович, в те годы просто Славка, впервые, волнуясь, вошёл в эту комнату.
Вячеслав Владимирович сел за стол, отрыл титульный лист, и сердце его сжалось. Все фамилии, вписанные на титульном листе, были до боли знакомыми. Под графой «Утверждаю» — главный конструктор, лауреат Ленинской премии Герой Социалистического Труда академик Соболев Фёдор Евгеньевич. Под графой «Согласовано» — ректор института имени Баумана Герой Социалистического Труда профессор Турыгин Иван Афанасьевич, академик, член-корреспондент Академии Наук СССР Герой Социалистического Труда Амбарцумян Роберт Викторович. Имена людей, создавших самую надёжную в мире систему противовоздушной обороны Советского Союза. Ниже шёл список ведущих конструкторов. Среди них были Ройтберг, Немировский, Белый. К сожалению, все они окончили свой жизненный путь, бескорыстно отдав Родине свои знания, свои нервы, свои жизни. Их нет, но созданная ими техника ещё долгие годы будет служить стране, и их имена ещё долгие годы будут встречаться на титульных листах технических условий не одного десятка оборонных изделий.
«Славик, а тебе не страшно?» — чётко и ясно прозвучал в ушах вопрос, заданный ему тридцать шесть лет назад в этой самой комнате Григорием Алексеевичем Белым.
«Не боги горшки обжигают», — дерзко ответил Славка.
В те далёкие годы у него не было ни знаний, ни опыта, дающих право на такой ответ, был только один-единственный аргумент в его защиту — фактор времени. Впереди у него была целая жизнь. Теперь прошли годы. И что? Как же ты, Славка, распорядился своей жизнью? В детстве мечтал стать поэтом — не стал, в юности мечтал стать знаменитым артистом — не стал, мечтал стать известным конструктором — не стал. Ты всю жизнь был тягловой лошадью, как тот Савраска. Тебя впрягли — и ты добросовестно тянул свой воз. В итоге ты не стал ни тем, ни этим. Не испытал славы, не нажил миллионов, не построил каменных палат. Ты честно трудился, но, к сожалению, честь на хлеб не намажешь. А кушать надо каждый день…
Со скрипом открылась дверь кабинета, и вошла Тамара Сергеевна с тетрадями в руке.
— Вот, Вячеслав, я подобрала в архиве ваши рабочие дневники за шестьдесят третий, шестьдесят четвёртый и шестьдесят пятый года. С них уже снят гриф «секретно». Можете забрать их себе домой, полистать на досуге.
— Неужели это мои рабочие дневники? — удивился Вячеслав, с волнением беря из рук Некрасовой поблёкшие за долгие годы тетради.
— У нас такой порядок: пока автор рабочей документации жив, все его записи хранятся в архиве.
— Я и не знал об этом. Даже не знаю, как вас и благодарить. Большое вам спасибо, Тамара Сергеевна.
Никонов с интересом перевернул несколько листов и отложил тетрадки. «Действительно, всё возвращается на круги своя», — пробормотал он и, вздохнув, принялся за работу.

Первое время Вячеслав Владимирович с трудом привыкал к установившимся в ЦКБ порядкам — к тому, что сотрудники опаздывают на работу, частенько уходят из отдела раньше положенного времени, — пока не понял, что многие из них подрабатывают по совместительству. Одни по вечерам и ночам моют посуду в кафе и других забегаловках, которые расплодились в городе как тараканы. Зборовский сутки через двое работает ночным сторожем в горсовете. С двадцатого апреля по пятнадцатое мая жизнь в ЦКБ замерла почти на месяц — наступило время весенней обработки земли. У многих сотрудников были свои огороды и сады, некоторые отпрашивались на эти дни и уезжали к родственникам в деревни. Вторая половина августа и сентябрь так же опустошали рабочие места — наступало время уборки урожая. Как метко заметила Маргарита Петровна, «работа работой, а при наших окладах без поддержки матушки-земли мы все протянем ноги».
Дни, недели и месяцы пролетали скучно и однообразно. Завтрак, работа, ужин, телевизор — и день долой. Сходить в выходной день в кинотеатр Никоновым не позволяли финансы — цены на билеты были ужасающими.
Размеренную тихую жизнь Никоновых нарушил приезд Ильчикеса. В середине июля девяносто шестого года Арнольд впервые появился в деревне Степановское. Была обычная суббота. Вячеслав чинил протекавшую крышу туалета. Время близилось к полудню, когда его окликнула соседка Галина Петровна.
— Вячеслав Владимирович, к вам гость.
Никонов слез с крыши и направился к калитке. У калитки стоял Ильчикес. Он был в чёрном строгом костюме, в белой рубашке с чёрным галстуком. Его лицо вдоль и поперёк прорезали старческие морщины. От жары на лбу выступили крупные капли пота.
— Откуда ты взялся? — удивлённо воскликнул Вячеслав, обнимая друга.
— А ты разве не знаешь, откуда приезжают эмигранты? — вопросом на вопрос ответил Изя.
— Ну, пошли скорее в дом, пока ты окончательно не растаял. Мог бы одеться по погоде.
— У меня нет другой одежды. В чём приехал, в том и хожу.
— Снимай пиджак, брюки, я сейчас принесу тебе свой спортивный костюм. Переоденешься — сразу станет легче.
— Если можно, дай стакан холодной воды, — попросил Арнольд, снимая пиджак. — А где Людмила?
— Пошла к соседке за советом. Да переодевайся ты, не стесняйся. Костюмчик, правда, тебе великоват, ты засучи штанины. Давно приехал?
— Три недели назад. Я уже думал, что не найду тебя, ты и квартиру сменил и телефон. Хорошо, что случайно Веру, Людину сестру, встретил, она подсказала, где вас найти. Можно я прилягу на диван и передохну с дороги?
— Ложись, отдыхай. Я сбегаю в магазин, куплю чего-нибудь, надо же нам отметить твой приезд.
— Никуда не бегай. Бутылку сухого вина я прихватил с собой. Этот дом весь твой?
— Нет, моя только четвёртая часть. Эта комната раньше была сенями. Я обил её вагонкой. Немного темновато, но в жару это даже неплохо. В самом доме ещё одна комната — пятнадцать метров — и веранда. Вот вся наша собственность, да ещё полторы сотки земли. Всего по чуть-чуть, но нам хватает. Пойду Люду кликну — как-никак гость в доме заграничный.
— Не суетись, Слава. Я слышал, что ты в ЦКБ вернулся?
— Вернулся. Начальником отдела стандартизации. Как видишь, нового русского из меня не получилось. А как твоя жизнь на землях обетованных?
— Это долгая история.
— Ты ко мне с ночёвкой приехал?
— Если не прогонишь, не откажусь переночевать.
— Вот и прекрасно. Значит, спешить нам некуда. Начинай, рассказывай.
— С чего начать? — Арнольд тяжело вздохнул. — Прилетели мы с Эльвирой в Тель-Авив, сразу направились к дядьке. Он жил в тридцати километрах от города на собственной вилле. Встретил он нас хорошо, но сразу заявил, что Эльвиру он готов взять к себе горничной, а мне предложил перебраться в город. Он временно разрешил мне за небольшую плату занять одну комнату в его городской квартире. Чтобы получить гражданство, мне необходимо было научиться писать и читать на иврите. Для меня это большой проблемы не составило —мама с детства обучала меня родному языку. Но найти приличную работу оказалось практически невозможным делом. Я подметал улицы, служил разносчиком продуктов, по ночам разгружал машины. В довершение всех мытарств, месяца через полтора приехала Эльвира и сообщила, что она со мной разводится и выходит замуж за моего дядьку, которому в ту пору было уже семьдесят восемь лет. Я понимал, что при дядьке она будет жить сытно и спокойно, и дал своё согласие. Через неделю дядька попросил меня освободить его квартиру, так как я оказался неплатёжеспособным. Я был в отчаянии. Вернуться в Россию — не было денег. Но тут один мой знакомый, тоже эмигрант, помог мне устроиться на работу в почтовое отделение развозчиком посылок и переводов, с окладом в четыреста шекелей, это меня спасло от голодной смерти. Работа была тяжёлая. Приходилось с утра до ночи колесить по городу, а жара доходила до пятидесяти градусов и выше. Полгода назад я попал в больницу с сердечным приступом, врачи нашли у меня ишемическую болезнь сердца. К счастью, в больнице работал один врач — Марк Иосифович, тоже бывший эмигрант. Он свёл меня со своим родственником — Игорем Матвеевичем Коломийцем, работавшим на заводе по изготовлению медицинской техники. После беседы со мной Игорь предложил мне должность менеджера, с окладом в тысячу двести шекелей. Я чуть не умер от счастья. Первым моим заданием было найти новые каналы сбыта разовых шприцев для инъекций, выпускаемых заводом. Я узнал, что Россия закупает в Америке разовые шприцы по пятьдесят центов за штуку. А мы могли бы продавать их вам по двадцать центов. Я нашёл свою записную книжку и позвонил в Красногорск начальнику пятого военного госпиталя Шичанину и попросил его разведать, могут ли ваши госпитали покупать у нас шприцы по двадцать центов. Через пару дней я снова связался с Шичаниным. Тот меня обрадовал, сказал, что не только его госпиталь, но и госпиталь Вишневского, и госпиталь Бурденко — все готовы покупать нашу продукцию по названной мной цене. Мой шеф тут же оформил мне командировку в Москву.
— Я рад, Изя, что твои мучения кончились.
— Боюсь, что нет. Я объездил все больницы и госпитали в Москве и Подмосковье. Все медицинские учреждения выразили заинтересованность в моём предложении и согласились заключить договора на поставку. Была лишь одна загвоздка — требовалось разрешение Минздрава России. Вот тут-то и пришёл конец моим надеждам. В Минздраве мне прямо в глаза было сказано: «Тащи сто тысяч долларов налом и получай разрешение на продажу своих шприцов хоть по всей стране». Я говорю: «Вы что, не поняли? Я предлагаю продукцию с международным сертификатом на тридцать центов дешевле всех».
— Всё они, Арнольд, понимают. Это чиновничий рэкет.
— Я понимаю. Рэкет, он и у нас существует. Но в разумных пределах. «Давайте, — говорю, — Сядем, посчитаем прибыль, обсудим приемлемый процент с оборота». «Нет, давай сто тысяч или исчезни», — от волнения Арнольд почувствовал нарастающую боль в груди. — Славик, дай таблетку валидола, он у меня в нагрудном кармане пиджака.
Никонов достал таблетку и подал её Ильчикесу.
— Успокойся, Изя. У нас ещё будет время на воспоминания, а пока расслабься, а лучше вздремни. Люда придёт, приготовит на обед окрошку, я тебя разбужу. Отдыхай, друг, — Никонов вышел на веранду.
«Постарел Изя — видимо, действительно тяжко ему пришлось в Израиле, ещё и жену потерял. Как он любил свою Эльвиру, бедняга. Вот она, жизнь — никогда не знаешь, где найдёшь, где потеряешь».
Скрипнула калитка. Никонов с веранды увидел возвращающуюся от соседки жену и пошёл ей навстречу.
— Людочка, у нас гость, — тихо зашептал он.
— А почему ты шепчешь?
— Потому что он уснул. Отгадай, кто к нам приехал?
— Тут и догадываться нечего. Раз спит, значит опять твой дружок Юрка Куликов. Только он может заявиться пьяным и заснуть в гостях.
— Не такой уж Юрка пьяница.
— Мне не жалко — пусть спит. Худо будет, когда он проснётся. Начнёт просить денег на похмелку. Отказать будет неудобно, а скажешь ему, что мы сами сидим на нулях — не поверит.
— Успокойся, это не Юрка. Это Изя Ильчикес из Израиля приехал. У него сердце заболело, я уложил его в тёмной комнате, пусть поспит с дороги. Ты не представляешь, Люда, как он постарел за эти годы. Измотала его заграничная жизнь, — посочувствовал Никонов. — Эльвира его бросила.
— Как бросила?
— Как всех бросают? Развелась с Арнольдом и вышла замуж за его дядюшку.
— Изя же говорил, что его дядя — дремучий старик.
— Старик-то старик, а потянуло на молодуху.
— Не такая уж Эльвира молоденькая, под сорок лет, не меньше.
— Я считал, что она моложе.
— Она умеет за собой ухаживать. Не понимаю: Арнольд — культурный человек, всегда вежлив, слова грубого не скажет, не пьёт, как Юрка. Изя в Эльвире души не чаял. Зачем ей понадобилось менять его на дряхлого старика?
— Значит, так её нужда прижала.
— Бедный Изя — в молодости ему с Лариской не повезло, в старости с Эльвирой.
— Незачем ему было из России уезжать. Они все думают, что за бугром их ждут с распростёртыми объятиями, но везде один закон — сильный пожирает слабого.
— Всё равно, Элька поступила подло. Изя уезжал из России исключительно ради неё, с надеждой ей же создать лучшую жизнь, а она продала его за кусок хлеба.
— Нам с тобой легко обсуждать со стороны. Чтобы их понять, надо оказаться на их месте. Ты лучше скажи, у нас квас есть?
— Есть. Окрошки захотел?
— В такую жару окрошка будет кстати. Если тебе помощь не нужна, я пойду в сад. Крыша у туалета протекает. Я решил её толем покрыть.
— Смотри не свались.
— Всего-то два метра высоты, и полетаю немного — не страшно.
— Да, в твои годы только и летать. Осторожней, прошу тебя.
— Постараюсь.
Арнольд проснулся, когда за окнами уже темнело.
— Надо же, приехал в гости, а сам уснул на весь день, — смущённо произнёс он, выходя на веранду. — Здравствуйте, Людмила Александровна.
— Здравствуй, Арнольд Альбертович. Ты не смущайся, у нас в деревне воздух такой чистый, кругом тишина. Мы тоже, когда приезжаем из Красногорска, спим как младенцы. Иди в сад, умойся — Слава тебе польёт, он в саду копается, — Людмила подала гостю полотенце.
Сели за стол, выпили за встречу, помянули усопших родителей. Вспомнили молодость, друзей. Арнольд рассказал о том, как живут люди в Израиле. Впервые Никонов узнал, что бывают и чернокожие евреи — оказывается, они чуть ли не самые большие ортодоксы в Израиле. Из-за стола друзья вышли, когда на тёмном небе уже вспыхнули звёзды. Сели на завалинку, Никонов закурил.
— Изя, а в Израиле такие же ночью звёзды, как и у нас?
— Наверно, такие же.
— А ты что там, ночью звёзд не видел?
— В Израиле жизнь начинается только с заходом солнца. Днём жара невыносимая, и город пробуждается, когда наступает ночная прохлада. Смотри, Слава, звезда летит, — удивлённо воскликнул Арнольд.
— Это не звезда, это спутник. Они над нашей деревней часто пролетают. Местные их принимают за НЛО.
— Может, и впрямь, это неизвестные летающие тарелки?
— Сиди, сейчас сам увидишь, — Никонов сходил в дом и вынес самодельный телескоп.
— Вот смотри. Увеличение от десяти до сорока крат.
— На самом деле сорокакратник? Откуда?
— Сам придумал. Когда ещё только начинал конструктором работать. У меня и эскизы сохранились. Недавно просматривал свои рабочие дневники, гляжу — эскизы моего телескопа. Я ещё в те годы предлагал запустить его в производство, но главный инженер не разрешил. Сказал, что моя конструкция нетехнологична.
— Почему?
— Долго объяснять. Нетехнологична и всё.
— Не понял. Я тоже кое-что смыслю в оптике. Телескоп с увеличением больше двадцати крат чувствителен к любой вибрации из-за своей длины. Требуются сложные дополнительные амортизаторы. Твой же телескоп короткий и легче в наводке на резкость. За счёт чего?
— Я придумал двухлинзовый коллектив. А нетехнологичен он потому, что при сборке для каждой трубы требуется дополнительный пересчёт углов поворота окуляра.
— Славик, в Израиле подзорная труба с увеличением до двадцати крат стоит полтораста долларов, а твоя труба потянет на все триста.
— К чему ты клонишь, Изя?
— Подожди. Ты сможешь сам сделать хотя бы ещё один такой телескоп?
— Без труда. Окуляр с обыкновенного бинокля, передняя линза от объектива «Телемар», их в производстве тысячи. Вся загвоздка в расчётах. В своё время мне расчёт делал Женя Кобозев. Без него я сам формулу расчёта не восстановлю. А отдать тебе трубу не могу. Эта игрушка дорога мне как память о юности.
— Славик, ты никогда ничего не понимал в коммерции. Люди носятся по свету, землю носом роют в поисках ноу-хау, а у тебя в руках готовый прибор, каких ещё никто не выпускал. Скажи, ты сможешь мне точно назвать, с каких приборов ты брал детали и узлы?
— В моём дневнике есть все эскизы. Ещё раз тебе говорю: всё упрётся в Женьку Кобозева, сумеет ли он вспомнить свои расчёты.
— Никуда он не денется, вспомнит. Короче, в понедельник я тебе звоню на работу, и ты даёшь мне перечень всех деталей. Я узнаю их продажную стоимость, определяю фактические затраты на производство, и, если общие затраты будут в пределах полсотни баксов, мы с тобой наладим выпуск твоих телескопов. Реализацию я беру на себя.
— Изя, ты явно переспал сегодня. Не фантазируй.
— Почему? Любое дело начинается с фантазии.
— Любое дело начинается с реальных денег, которых у нас с тобой нет. По крайней мере, у меня нет ни одного лишнего рубля, — возразил Никонов.
— Если всё сойдётся и окажется выгодным, в чём я не сомневаюсь, я найду финансистов, — твёрдо заявил Арнольд.
Как ни уговаривала Арнольда Людмила погостить у них на даче, следующим утром Ильчикес уехал.

В понедельник Вячеслав Владимирович, как и обещал, подобрал и передал ему всю деталировку телескопа. В среду в два часа Арнольд позвонил Никонову на работу:
— Вячеслав, ты можешь на пять минут выйти за проходную?
— Сейчас выйду, — ответил тот.
Через пять минут они встретились.
— Я всё разузнал и просчитал, — затараторил Изя без предисловий. — Я улетаю в Израиль и очень спешу. Слушай внимательно и не перебивай. Дело может получиться очень выгодным. Окуляр мы сможем покупать на заводе, а остальные детали лучше покупать в Лыткарино, у них дешевле. Как только я найду в Израиле спонсора и определюсь с вывозом готовой продукции из России, я тебе позвоню. Ты за это время должен найти Кобозева и дать мне точный ответ — сможет ли он обеспечить расчётную часть.
— Ты серьёзно считаешь, что из этого может что-то получиться?
— Очень даже может. По моим прикидкам, с каждого телескопа можно получить навар баксов по сорок, а может быть, и больше. Всё будет зависеть от стоимости оборудования и платы за аренду помещения.
— Подожди, Изя, нельзя же так в спешке решать серьёзные вопросы, ведь за каждую истраченную копейку придётся отчитаться.
— Поэтому я прошу тебя узнать, какое оборудование нам понадобится на выпуск примерно ста штук телескопов в месяц.
— Насчёт оборудования я скажу тебе сейчас. Нужен настольный токарный станок и один коллиматор для замера фокусов. В день я смогу собрать штук пять-шесть труб, конечно, при наличии деталей.
— Прекрасно. Получается сто штук в месяц. Цифра реальная.
— Всё равно, Изя, я против экспромтов. Надо ещё раз всё хорошенько обдумать.
— Вот когда ты найдёшь Женьку, и он согласится с нами работать, а у меня появятся реальные деньги, вот тогда я приеду, мы сядем втроём и всё до копейки просчитаем. Ты согласен?
— Ну что с тобой делать? Ты, я вижу, загорелся не на шутку. Придётся искать Женю Кобозева.
— Ищи, а я буду звонить тебе в самое ближайшее время. Будь здоров, Людмиле привет. Я побежал.
Арнольд обнял Славку и скрылся за углом.
Вернувшись в отдел, Никонов подошёл к Зборовскому.
— Андрей Андреевич, помнится, вы были друзьями с Евгением Ивановичем Кобозевым. Вы не подскажете, где я смогу его найти?
— На Митинской свалке, — ответил Зборовский.
— Я серьёзно спрашиваю, Андрей Андреевич.
— Я вам серьёзно и отвечаю. Евгений Иванович живёт на Митинской свалке. Вы сами-то давно с ним встречались?
— Лет десять назад, а может быть, и больше. Как это случилось?
— В девяностом году нас всех, кто старше шестидесяти, выгнали на пенсию. Осенью девяносто четвёртого мне удалось вернуться в ЦКБ — покойный Виктор Васильевич помог. А Женя оказался не у дел. Он математик-расчётчик, а сейчас всюду напиханы компьютеры, любой интеграл за долю секунды возьмут. Осенью прошлого года тяжело заболела Александра Николаевна, Женина жена. Вы её знали?
— Знал. Я с Евгением Ивановичем и Александрой Николаевной в одном отделе работал. Правда, очень давно.
— Два месяца Саша пролежала в нашей районной больнице, затем её перевели в онкологический центр в Петрово-Дальнее. Для лечения потребовались дорогие лекарства и процедуры. Жене пришлось продать свою квартиру и переехать к дочке на время, пока её сын служил в армии. Как ни старались врачи, в декабре прошлого года Александра Николаевна скончалась. Добрейшей души была женщина. В том же месяце Вадик, внук Жени, демобилизовался и приехал к матери, да не один, а с женой. А квартира у дочки однокомнатная. Женя не стал их стеснять и ушёл. Куда ушёл, никто не знал. Моя жена по ночам подрабатывает, моет полы в кинотеатре «Комсомолец». В начале января она под утро вышла из кинотеатра и встретила Женю. Он рылся в мусорном баке. Возле него на снегу стояли две сумки с пустыми бутылками и железными банками из-под пива. Лида позвала его пойти к нам. Но Женька отказался, ссылаясь на то, что он якобы неприлично одет. А почему он вас интересует? У вас есть для него работа? — Зборовский с надеждой посмотрел Никонову в глаза.
— Пока нет, но в дальнейшем, возможно, появится.
— Я прошу вас: если есть хоть малейшая возможность помочь Жене с работой, помогите ему. Женя — человек очень стеснительный и не может за себя попросить. В мае я случайно узнал, где Женька живёт, если можно назвать жильём автомобильный фургон. Я пошёл к нему. Мы все живём с копейки на копейку. Я пытался ему помочь, предложил немного денег, но знаете, он такой упрямый. По его мнению, я, видите ли, унижаю его своим предложением. Я настаивал, просил взять в долг. Он и в долг не взял. У него, оказывается, не было уверенности, что он сможет мне долг вернуть. Уверяю вас: Евгений не просто кандидат математических наук, он в самом деле прекрасный математик, у него несколько десятков научных работ, масса статей в журналах. Простите, я, кажется, совсем не о том говорю. Кого интересует наше прошлое? Но в том, что он один из грамотнейших расчётчиков, можете не сомневаться.
— По поводу работы, к сожалению, сейчас не могу сказать вам ничего определённого. Но мне необходимо встретиться с Кобозевым.
— Вы знаете, как пройти на Митинскую свалку?
— Весьма приблизительно.
— Как выйдите из ЦКБ, сворачивайте налево и идите к новой плотине. Подниметесь в гору, пойдёте по тропинке в лес. Там всего одна тропинка, не заблудитесь. Метров через двести лес кончится, и вы выйдете на большое поле. Когда-то оно было пастбищем совхоза «Пенягино», а с началом строительства микрорайона Митино превратилось в свалку. На противоположной стороне, ближе к Пятницкому шоссе, вы увидите несколько строительных бытовок — кажется, три или четыре, — десяток других строений, напоминающих нечто среднее между сараем и собачьей будкой, а за ними стоят два проржавевших автофургона «ЗИЛ». На одном из них сохранилась надпись «Хлеб». Женя живёт в этом фургоне.
— Спасибо, Андрей Андреевич.
В четыре часа Вячеслав Владимирович собрал по карманам все имеющиеся при себе деньги, отложил двадцать рублей на автобус до Степановского и отправился в ближайший продовольственный магазин. Никонов считал себя непьющим, но, памятуя русский обычай без бутылки в гости не ходить, купил бутылку самой дешёвой водки и шестьсот грамм свежих сосисок — на большее денег не хватило. Сложив покупки в целлофановый пакет, он направился в сторону плотины. Поднявшись на гору, Никонов ощутил гнилостный помойный запах, идущий со стороны лесного массива. Зборовский был прав, когда сказал: «Идите по тропинке, не заблудитесь». С каждым шагом запах гнили усиливался, указывая на то, что он идёт в правильном направлении. Вскоре к запаху прибавились победные крики вороньих стай. Разбившись на группы, птицы с шумом и гамом парили над горами мусора, поочерёдно пикируя вниз. Жирные и гордые голуби чинно бродили по свалке, выискивая пищу, не обращая внимания на прочую птичью мелочь, путавшуюся у них под ногами. От резкого тлетворного запаха к горлу подступала тошнота. Вячеслав присел на поваленную берёзу, немного отдышался и последовал дальше по краю поля. Наконец за горами хлама показались бытовки, сарайчики. Подойдя ближе, он разглядел два автофургона. Из-за горы мусора вынырнул маленького роста пожилой человек в чёрном поношенном костюме и фетровой шляпе. На одном его плече висел большой мольберт, на другом — тубус и тренога. Поравнявшись с Никоновым, он снял  мольберт с плеча, осторожно опустил его на землю. Вытащил из кармана запачканную краской тряпку, вытер ею залитое потом лицо и, переведя дух, спросил:
— Вы кого-то ищите, товарищ?
— Вы не подскажете, где живёт Кобозев Евгений Иванович?
— Здесь никто не живёт — в этом кошмаре жить невозможно. Все мы здесь временно пребываем, — обречено вздохнув, ответил тот. — Идите за мной, — он с трудом взвалил мольберт себе на плечо. — Каждый стремится поскорее вырваться из объятий этой адской обители. К сожалению, отсюда только две дороги — одна в тюрьму, другая на тот свет.
— Давайте я вам помогу, — предложил Никонов.
— Спасибо, мы уже пришли. Поднимайтесь по ступенькам, откройте дверь фургона, она не заперта, и быстренько спускайтесь обратно, пока не угорели.
Никонов поднялся по ступенькам, открыл дверь. Из фургона полыхнуло жаром.
— Постойте на воздухе минут пять. Я сейчас открою окно, пусть немного проветрится, — мужчина прислонил к фургону футляр и направился внутрь. — На улице жара под тридцать градусов, и наша консервная банка, как её называет Евгений Иванович, за день раскаляется настолько, что легко можно обжечься, дотронувшись до стены, — донёсся из фургона его голос.
Через минуту он вышел уже без пиджака, в белой манишке без рукавов и с ведром.
— Вам придётся немного подождать. Очевидно, Евгений Иванович на сортировке мусора. Как раз в это время приходят мусоровозы. Это недолго — всего полчаса. У вас, кажется, в пакете продукты? Поставьте их под фургон, там прохладней. Меня зовут Роман Исаакович, а как вас величать?
— Вячеслав Владимирович.
— Я сейчас сбегаю, принесу свежей водички. Вы пока снимайте свой пиджак и отдыхайте на скамеечке, в тенёчке.
Вернулся он с ведром воды и вафельным полотенцем в руке.
— Сейчас мы с вами умоемся холодной водичкой. Вам сразу станет легче. Давайте ваш пиджачок, я повешу его.
— Не стоит вам так беспокоится.
— Разве приём гостя — это беспокойство? Это удовольствие. Гость в наших местах — большая редкость. Аромат вокруг, мягко выражаясь, отталкивающий. Сейчас я вынесу ковшик и полью вам, а потом вы мне.
Умывшись, они сели на скамейку.
— Вы курящий?
— Курящий, — Никонов достал пачку сигарет «Ява», — Вот, угощайтесь.
— Спасибо, я не курю, а вы, пожалуйста, закуривайте. Кругом столько гнуса, а табачный дым его отпугивает.
Никонов закурил. Помолчали.
— Извините за любопытство, Роман Исаакович. Зачем вы таскаете такой тяжёлый мольберт?
— Это мой хлеб. Я, видите ли, по профессии художник. Последние двадцать лет работал преподавателем в Академии художеств, а теперь свободный художник на Арбате.
— Как же это случилось?
— Кому сейчас нужно высокое искусство? Год назад мою кафедру закрыли. Не было желающих учиться. А так как наша квартира была служебной, меня с женой и дочкой выбросили на улицу, безо всяких пособий. Жену с дочкой я отправил в Житомир, к дальним родственникам. К сожалению, до пенсии мне ещё пять лет. С моим здоровьем дотянуть до пенсии абсолютно нереально, — Роман тяжело вздохнул. — Оказавшись на улице, я пришёл в полное отчаяние. Я молил Бога, прося у него скорой смерти. Бог услышал мою молитву, но поступил иначе. Совершенно случайно один из моих бывших учеников встретил меня на Арбате. Он дал мне ключи от своего дома на краю деревни Пенягино. В нём я прожил до февраля этого года. Дом подлежал сносу, и в феврале его сломали. Господь опять не оставил меня без внимания. Я познакомился с Евгением Ивановичем, и он любезно пригласил меня к себе в этот фургон, это оказалось очень кстати. Вдвоём жить легче. Поверьте, Вячеслав Владимирович, мне стыдно в этом сознаться, но, когда ежеминутно видишь, сколько горя кругом, свои несчастья становятся менее болезненными. А вон и наш профессор идёт.
Никонов повернулся и увидел приближающегося старика в замусоленной телогрейке. Вячеслав смотрел и никак не мог заставить себя поверить в то, что этот бледный, сгорбившийся старец и есть Женька Кобозев, бывший спортсмен, заводила всех туристических походов в ЦКБ.
Подойдя к сидящим, Кобозев окинул Никонова безразличным взглядом и равнодушно спросил:
— Славка Никонов, это ты, что ли? — и не дожидаясь ответа, сбросил с себя телогрейку. — Рома, полей мне.
Роман встал и взял ковш. Кобозев долго отмывал руки, голову, шею, затем выпрямился и пошёл в фургон.
— Не обижайтесь на него, он, видимо, очень устал. Он умылся, сейчас ему станет легче, и перед вами появится другой человек — добрый и внимательный.
— Ты о чём там бормочешь? Пытаешься обелить меня перед Никоновым? Напрасные хлопоты, Рома, — Евгений Иванович вышел из фургона. На нём, вместо грязной майки, была голубая тенниска. — Годы меняют всех. Ты тоже, Вячеслав, не помню твоего отчества, когда-то был краснощёким юнцом с ясным непорочным взглядом. Куда же подевался блеск твоих карих глаз?
— Ты не прав, профессор, — возразил Роман Исаакович, — Вячеслав Владимирович выглядит гораздо моложе и здоровее нас.
— Говоришь Владимирович? Точно, вспомнил: Вячеслав Владимирович. Здравствуй-здравствуй, друг и соратник. Не обижайся, я просто немного устал. Если бы только телом — ещё куда ни шло. Я устал духом. Никогда не думал, что человек в состоянии перенести столько тяжёлых ударов судьбы. Признавайся, Слава, ты бутылку захватил с собой или мне гонца посылать?
— Я принёс бутылку водки и немного сосисок, пакет лежит под фургоном. В магазине мне сказали, что сосиски свежие, но я считаю, лучше бы их отварить.
— К чему эти барские замашки! Рюмка водки — прекрасное дезинфицирующее средство. Рома, подтверди.
— Профессор абсолютно прав. Недели три назад я возвращался с разгрузки машины. Уже темнело, когда я подходил к фургону и не заметил, как наступил на осколки бутылки и очень сильно порезал ногу — шрам был сантиметров пять. Жени не было дома, я очень испугался, думал, что истеку кровью. К счастью, Женя вскорости пришёл. Он продезинфицировал мне рану водкой, туго перевязал, и всё зажило. Остался только шрам.
— Вы напрасно так рисковали. В таких случаях надо срочно вызывать скорую помощь, — посоветовал Никонов.
— О чём вы говорите? Какая скорая? Сюда милиция, и та после шести вечера боится заезжать.
— А если бы было заражение? — настаивал Никонов.
— А по какому адресу они должны были приехать? — вопросом на вопрос ответил Роман Исаакович.
— Адрес известен. Красногорский район, Митинская свалка, второй фургон, — с усмешкой пробасил Кобозев. — Спустись, Слава, с небес на нашу грешную землю и давай сюда бутылку. Сейчас мы её оприходуем, пока она не закипела. Роман, неси из фургона столик и приборы. Как гласит народная мудрость, спасение утопающих — дело рук самих утопающих, — возвышенно произнёс Евгений, разливая водку по стаканам.
— Ты хотел сказать, как гласит пословица, придуманная Ильфом и Петровым,— поправил его Никонов.
— У вас на большой земле это, возможно, и пословица, а в нашем омуте — основной принцип выживания. Со свиданием и спасибо Андрюше Зборовскому. Ведь это он подсказал тебе, где меня искать?
— Угадал, Евгений Иванович. За ваше здоровье.
Никонов с отвращением выпил водку, заел эту тёплую гадость сосиской и через минуту почувствовал, как хмель ударил по мозгам.
— Обо мне ты, Вячеслав, наверно, уже от Зборовского наслышан?
— Да, прими мои… — Никонов не договорил.
— Не надо обо мне, — прервал его Кобозев. — Последнее, что я о тебе, Вячеслав, слышал, это то, что тебя перевели на очень высокую должность в министерстве. А как сложилась твоя жизнь дальше?
— Выражаясь языком математика, по синусоиде: взлёт, падение. До января прошлого года работал на ЗБИ. Слышал о таком заводе?
— Слышали. Завод бытовых изделий, недалеко от Динамо. Верно, Вячеслав Владимирович? — поддержал беседу Роман Исаакович. — У меня сосед по лестничной клетке работал на ЗБИ мастером и был очень доволен. Правда, это было давно. А вы кем на заводе трудились?
— Я семь лет был директором завода.
— Почему же вы позволили себе оставить такую прекрасную работу?
— Подожди ты, Рома, пытать человека. Давайте выпьем ещё по одной, за наших друзей.
— Спасибо, Женя, мне больше не наливай. Боюсь, по такой жаре меня развезёт, — запротестовал Никонов.
— Мы никого не насилуем. В таком случае выпьем, Рома, за Славу Никонова и его семью.
Кобозев поднялся из-за стола. Роман Иосифович последовал его примеру.
— Будьте, Слава, все здоровы и счастливы, — возвышенно произнёс Евгений и одним махом вылил содержимое своего стакана в рот. — А теперь можешь, Рома, продолжить свой допрос, — разрешил Кобозев, запихивая в рот целую сосиску.
— При чём здесь Рома и зачем такое страшное слово — допрос? Я бы никогда не решился в такое смутное время добровольно уволиться с насиженного места.
— Причина простая. Я оказался неприспособленным к новым условиям, у меня не та натура. Это Ельцин и его команда беззастенчиво врут народу о капиталистическом рае, а сами тем временем грабят страну, вывозя из неё миллиарды долларов. И ни один из них ни разу не признался самому себе в том, что он по натуре подлец. Более того — они требуют называть себя господами.
— Вы уверены в том, что Ельцин — элементарный бандит, а не основоположник демократии в России? — поинтересовался Роман.
— Рома, не мешай Славке, пусть человек выговорится.
— Поймите, Роман Исаакович, любой тоталитарный режим основан на правде. Будь то социализм или самый утопический коммунизм — их создатели искренне верили в то, что несут благо всему народу. Демократия изначально построена исключительно на лжи. Это доказано и философами, и самим принципом демократии. Ельцин не дурак, он с первой минуты понимал, куда тянет страну. Болтовня о всеобщей свободе и правах граждан — сказки для детей. Свободен и прав тот, у кого в карманах есть свободная валюта. Абсолютное большинство живёт в нищете и страданиях. Хочешь жить красиво — в первую очередь научись хитрить, ловчить, обманывать, подставлять, продавать, перепродавать и так далее. Это закон демократии, и я не берусь его обсуждать. Страшно другое, страшно то, что люди научились врать сами себе в успокоение. Мой отец умер в пятьдесят шесть лет. Незадолго до смерти он сказал мне: «Запомни, сын, если тебе кто-то в сердцах, по ошибке скажет, что ты подлец, это будет обидно и больно, но не смертельно. Если наступит минута, когда ты сам себе скажешь, что ты подлец — не тяни время, наберись мужества и уйди из жизни».
— А тебе не кажется, Слава, что в том, что случилось в стране, есть и наша с тобой вина?
— Честно говоря, Женя, кажется, и очень часто.
— Нам с Ромой тоже иногда так кажется. Все мы умны задним числом. Но наш бронепоезд ушёл, а мы безвозвратно устарели, превратились в сторонних наблюдателей и с Божьей помощью доживаем отмеренный нам судьбой срок.
— Вот и я так же. Вернулся в ЦКБ, и как говаривали в молодости, дышу в тряпочку, — с горечью заключил Никонов.
— Не психуй, старик, ты правильно поступил, — видя, как разволновался Вячеслав, Евгений Иванович сменил тему беседы. — Скажи, друг, какая нужда заставила тебя притащиться на свалку?
— Женя, в одном из своих старых дневников я нашёл эскизы телескопа, — Никонов достал из пакета дневник и подал его Кобозеву. — Ты сможешь рассчитать углы изменения кратности на десять, двадцать, тридцать и сорок крат?
— Ну-ка, ну-ка, — Кобозев взял дневник, встал и направился в фургон. — Вы пока поболтайте, а я надену очки и посмотрю, что ты тут насочинял.
— Простите, Роман Исаакович, за вопрос. Вы говорили, что каждый день таскаетесь из Митино на Арбат. Неужели это выгодней, чем разбирать мусор?
— Работать на сортировке я не могу, у меня бывают приступы аллергии. Поэтому приходится каждое утро таскаться на электричку, в метро, ездить туда и обратно. Иногда удаётся привезти в общий котёл кое-какие копейки. Если шпана по дороге не отберёт.
— Выходит, ваш хлеб не только труден, но и опасен?
— Я понимаю ваш вопрос, Вячеслав Владимирович. Вы ведь сами бежали с доходного места по боязни. Боялись, что однажды придут представители власти или бандитов, отнимут все нажитые вами капиталы, а вас самого либо убьют, либо в тюрьму посадят. Не возражайте — если я и ошибаюсь, то самую малость.
— Вы ошибаетесь, Роман Исаакович.
— Что, с вашим уходом воровство прекратилось? Полагаю, что нет. Если вы действительно могли защитить народное добро, вы были обязаны бороться до конца.
— Я не Дон Кихот, чтобы бороться с ветряными мельницами. Это глубоко продуманная система, и я был поставлен перед выбором — или уйти, или подчиниться. Хотя в принципе это одно и то же. Плохое нам досталось время, Роман Исаакович. Вот что я вам скажу.
— Э, нет, плохих времён не бывает. Бывают плохие, грешные люди. У нас было светлое детство, беззаботная юность. Но мы забыли, что мы божьи твари. Мы вообще забыли о Боге. И только теперь, когда такие же безбожники как мы бросили страну в пучину тяжких испытаний, мы вспомнили о нём и взмолились: «Господи, помоги, не оставь нас своей милостью». А где мы были раньше? Почему позволили задушить в себе веру в Бога? Почему позволили растоптать святую церковь? Почему допустили к власти безбожников? Когда я читаю в газете, как Патриарх Московский и Всея Руси благословляет Ельцина на новый срок президентства, я осознаю, как низко мы пали в вере и нравах. Нет и не будет нам прощения.
— При чём здесь вера, дорогой мой? До последнего десятилетия этого века в мире было два вооружённых до зубов гиганта — Россия и Америка. Между ними шла постоянная тайная война. В этой войне победила Америка. Отныне ей нет равных в военной мощи. Чем глубже мы падаем в бездну бандитизма и коррупции, тем сильнее её влияние на мировую политику. Теперь никто не помешает ей поработить весь мир. Наступила эпоха глобальной капитализации. Не копьём и мечом, а атомной бомбой она постарается установить во всех странах свой, выгодный только американскому капиталу, порядок. К моему великому сожалению, нет на земном шаре силы, способной противостоять им. Развал Советского Союза есть результат предательства конкретных руководителей страны, в том числе части интеллигенции, а не наказание Господа Бога за грехи наших отцов и нас с вами. Американцы не меньше грешны перед Богом, но они будут процветать потому, что они победители, а победителей, как известно, не судят.
— О чём вы тут жаркий спор затеяли? — спросил Кобозев, выйдя из фургона. — Рассуждаете на вечные темы — кто виноват и что делать?
— Ты угадал, Евгений Иванович, — ответил Никонов.
— Тут и угадывать нечего, все мы после рюмки водки становимся политиканами. Вот, Слава, твои эскизы и мои расчёты. В отличие от ног и рук, моя голова ещё способна работать на полную мощность. Полчаса — и расчёт системы готов. Рома, ты зря пригорюнился. Славка — он всегда был мастак поспорить. Помнится, в молодости, он однажды учил поэта Рождественского, как надо писать стихи.
— Не преувеличивай, Женя, — возразил Никонов.
— А что, скажешь, не было такого, и ты не спорил с Рождественским у костра на Истринском водохранилище?
— Спор был, но не о том, как надо писать стихи.
— Извиняюсь, вспомнил: ты учил Роберта Рождественского, как не надо писать стихи.
— Да ну тебя, Женька, отдай тетрадь, и я пойду от вас, пока не стемнело.
— Вставай, Рома, пошли проводим Никонова через лесок, пока солнце не скрылось за горизонтом. Слава, ты собираешься смастерить такой телескоп?
— Это не моя идея. Ты помнишь Арнольда Ильчикеса?
— Изьку? Конечно, помню.
— Он считает, что если мы с тобой научимся собирать телескопы, то сможем неплохо на этом зарабатывать. Средства для налаживания производства он постарается найти.
— А что, идея неплохая. Бог вам в помощь.
— Не вам, а нам. Без твоих расчётов трубу не соберёшь.
— Не откажусь поучаствовать в вашем деле. Сидеть за расчётами намного приятней, чем сортировать мусорные контейнеры.
— Если у Изи с деньгами выгорит, я тебе, Женя, сообщу в тот же час. Возвращайтесь, братцы, дальше я сам доберусь. Спасибо за приём. Если не возражаете, я буду к вам заглядывать.
— Не советую — в наших местах разгуливать поодиночке опасно. Свалка, как магнит, притягивает в эти места всякий сброд. Могут раздеть догола, а могут и насмерть забить. Лучше я буду тебе позванивать.
— Если будет возможность, приезжайте к нам в Степановское. Улица Центральная, дом десять. Люда всегда дома, а я с работы приезжаю в шесть часов.
Никонов попрощался с Кобозевым и Романом Исааковичем и ушёл в темноту.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Утопая по колено в снегу, Никонов подошёл к могильной ограде, ногами отгрёб снег от калитки. Слегка приоткрыв её, подошёл к скамейке, рукавом смахнул снег и присел. Немного отдышавшись, он наклонился к могильной плите, снял перчатку и нежно погладил фотографии матери и отца. Помолчал, вглядываясь в спокойные, знакомые с первого дня своей жизни, родные лица.
— Как здесь тихо и безмятежно. Простите, что нарушаю ваш покой, — прошептал он, едва шевеля губами. — Сегодня я должен явиться в полицию. Как сказал опер, в случае неявки за мной пришлют конвой. Статья от трёх до пяти лет заключения.
Вячеслав Владимирович выпрямился и огляделся по сторонам. Тишина, вокруг ни души. «Господи, почему только здесь понимаешь всю никчемную суетность бытия? Здесь так спокойно. А там, за кладбищенским забором, стоны и слёзы, страх и голод, льются потоки крови. В стране правит дьявол, и имя ему — американский доллар. Он всемогущ и безжалостен, он порождение Сатаны и обладает сатанинской силой. Он уродует людские души, пожирает человеческие мозги и обращает народы в своих рабов. И пока правят миром его холуи, у меня нет шансов на спасение. Гораздо проще нажать один раз на курок и обрести вечный покой, и ни перед кем не надо оправдываться, доказывать свою невиновность. Когда же всё началось? Когда в стране грянул финансовый обвал в августе девяносто восьмого? Нет, пожалуй, раньше. В июле девяносто седьмого, когда Изя Ильчикес во второй раз появился в деревне…»

В семь часов вечера к дому Никоновых подъехало такси. Услышав шум тормозов, Вячеслав Владимирович направился к калитке. Из машины вылез сияющий от счастья Арнольд Альбертович.
— Слава, привет. Я всё объясню тебе позже. Быстренько неси свой телескоп, у меня в машине иностранный покупатель, а счётчик щёлкает.
Никонов пошёл в дом и через минуту вышёл к машине с телескопом в руках. Из машины вылез высокий, плотного телосложения мужчина лет сорока, в широкополой шляпе с косичками вдоль ушей. Поздоровавшись на чистом русском языке, он взял из рук Вячеслава трубу, осмотрел её и спросил:
— Правда, что она увеличивает в сорок раз?
— Истинная правда, — опередил Никонова Ильчикес.
— Я даю вам за неё пятьдесят долларов. Если она окажется такой, как говорил о ней господин Ильчикес, я готов покупать у вас такие телескопы по сто штук в месяц, — он достал из кармана толстый кошелёк, отсчитал триста рублей и протянул их Вячеславу Владимировичу.
— Простите, но я не имею никакого желания расставаться с этой трубой.
— В чём дело? — обратился иностранец к Изе.
— Этот предмет дорог мне как воспоминание о юности, — ответил Никонов.
— Хорошо. Я верну вам вашу реликвию после тщательной проверки параметров. Мои деньги останутся у вас в качестве залога. О’кей?
— Слава, сейчас мы очень спешим. Завтра я тебе всё объясню, — Изя и иностранец сели в такси и уехали.
Спустя несколько дней Ильчикес позвонил:
— Вячеслав Владимирович, выходи за проходную. Я жду.
Выйдя из проходной, Никонов огляделся. Ильчикеса у проходной не было. Вячеслав ещё раз окинул площадь взглядом и увидел чёрную «Волгу». Задняя дверца машины открылась и показалась голова Арнольда.
— Вячеслав Владимирович, садись ко мне, а ты, Юра, иди погуляй, мне с господином Никоновым побеседовать надо, — в голосе Изи звучали барские нотки.
— Что всё это значит? — спросил Вячеслав, садясь на заднее сиденье.
— Это значит, что мы победили, — Изя полез в карман пиджака и достал пачку стодолларовых купюр. — Пока вы спали у себя в кабинете, Ильчикес крутился волчком. Ты не желаешь пару часов покататься со мной?
— Изя, кончай свои еврейские намёки, говори конкретно, что надо?
— Надо найти Кобозева, затем всем троим поехать в гарантийную мастерскую завода, где нас ждёт Володя Сопруненко. Ты знаком с ним?
— Допустим.
— Он выделяет нам для работы комнату в своей мастерской. Предварительно я с ним договорился. Где живёт Кобозев?
— На Митинской свалке.
— Никонов, сейчас не время для шуток.
— Я не шучу.
— Юра, — позвал Изя водителя.
— Куда? — спросил водитель, садясь за руль машины.
— Вы знаете, как проехать в Пенягино? — спросил Вячеслав Владимирович.
— Конечно.
Никонов усмехнулся, и полушутя, полусерьёзно продолжил:
— В конце деревни будет развилка. Направо в Митино, налево — на свалку. Нам с господином Ильчикесом надо именно на свалку. Там нам самое место.
— Никонов, кончай издеваться, — проворчал Арнольд и метнул на Вячеслава укорительный взгляд.
— А ты перестань строить из себя делового и рассказывай всё по порядку.
— Когда я вернулся в Израиль, меня уволили с работы, но помогли мне устроиться таксистом. В мае этого года в мою машину сел Миша Кацнельсон. Тот самый, что приезжал со мной к тебе на дачу. Оказалось, что он, как и я, бывший гражданин СССР. Жил в Ленинграде, учился в Москве в МАИ, оптик. Я рассказал ему о твоём телескопе. Он очень им заинтересовался, а две недели тому назад предложил мне сопровождать его в поездке в Москву. Твою игрушку мы отвезли в гарантийную мастерскую нашего завода, Кацнельсон лично проверил его на коллиматоре. Миша очень удивился, что твоя труба за тридцать лет не потеряла своих качеств. В тот же вечер он дал мне кредит на полгода на сумму пятнадцать тысяч долларов, но и поставил условия: мы должны начать сборку телескопов со следующей недели и ежемесячно продавать их ему не менее ста штук, по сто баксов за каждый.
— И где же моя труба? Вы обещали мне её вернуть.
— Она у Сопруненко, приедем — заберёшь. Видишь, всё сложилось как нельзя лучше. Сейчас заберём Евгения Ивановича и едем в мастерскую.
— Вот теперь мне кое-что ясно. Товарищ водитель, дальше вы не проедете. Мы пройдёмся пешком, тут рядом.
Красногорск — городок небольшой, в нём все знают друг друга с детства, поэтому встреча старых знакомых длилась довольно долго. Большую её часть Ильчикес, Кобозев, Сопруненко и Никонов посвятили воспоминаниям юности, о туристических походах, о комсомольских субботниках и коллективных поездках по местам боевой славы. Только через час вспомнили о том, зачем они, собственно, собрались. Первым очнулся от воспоминаний Сопруненко:
— Мужики, работать будем так. Ты, Изя, будешь закупать в Лыткарино только тубусы и линзы. Всё остальное, в том числе и реализация, идёт через меня. Днём мастерская занята, будете работать в вечернюю смену. Самое главное — вам не нужно тратить деньги на покупку оборудования и коллиматора. Расходными материалами я вас тоже обеспечу. Теперь о финансах. Штука мне, двести для крыши, двести на комплектацию. Остальные бабки ваши. Вы согласны?
— Для нас это вполне приемлемая цифра, — поспешил ответить за всех Ильчикес.
Никонов и Кобозев удивлённо переглянулись.
— Тогда вперёд. С понедельника приступайте к работе, — Сопруненко встал и проводил друзей до вахтёра.
Выйдя из мастерской, друзья набросились на Ильчикеса. Первым зашумел Никонов:
— Ты случайно не сошёл с ума, Изя? Откуда у нас такие деньги?
— Славка абсолютно прав. Я ста баксов ни разу в глаза не видел, а ты, не посоветовавшись с нами, сразу бах — на тебе, Вовка, тысячу двести. Буржуй хренов. Смотри прокидаешься, — предупредил Кобозев.
Спокойно выслушав упрёки товарищей, Изя спросил:
— Вы всё сказали? Теперь слушайте сюда. Я согласился платить Владимиру Ивановичу по тысяче двести в месяц. При этом мы экономим сразу шесть с половиной тысяч на закупке станка и коллиматора и баксов восемьсот в год на аренде помещения. Итого чистая экономия — семь тысяч долларов. Вас это устраивает?
— Пожалуй, — недоверчиво произнёс Кобозев.
— Поехали дальше. С продажи ста телескопов мы получим десять тысяч долларов. Расплатившись с заводами и Сопруненко, у нас остаётся чистой прибыли четыре тысячи пятьсот. Я предлагаю всем платить поровну. На сегодня у меня свободных денег десять тысяч пятьсот долларов. Ваши предложения?
— Я предлагаю не тратить ни одной копейки из этой суммы, пока не сдадим покупателю первую сотню телескопов, — решительно заявил Кобозев.
— Резонно, — поддержал его Ильчикес.
— А у меня другое предложение. Надо на эти деньги купить квартиру или хотя бы комнату Евгению Ивановичу. Кстати, у тебя, Изя, тоже нет жилья, — предложил Никонов.
— Тоже дело. Ты, Слава, не беспокойся, за жильё мы с Женей со временем рассчитаемся. Если нет вопросов, на сегодня разбегаемся и встречаемся в понедельник в мастерской Сопруненко в пять часов. Согласны?
— Хорошо. Я побегу на работу, а вам советую заняться поиском квартиры. Всё равно вы оба бездельничаете. Женя, привет Роману Исааковичу. Если тебе удастся купить квартиру, ты не оставляй его в фургоне.
— О ком это он? — насторожился Ильчикес.
— Об одном хорошем, но бедном человеке. Не волнуйся, Арнольд Альбертович, третий никогда не бывает лишним, — Кобозев засмеялся и сделал Никонову одобрительный взмах рукой.
Дальше всё шло как по маслу. Кобозев и Арнольд купили однокомнатную квартиру. Никоновы начали уже подумывать о том, чтобы сломать старую деревянную веранду и построить кирпичную, как в один ясный августовский день 1998 года в стране произошёл обвал экономики. В результате российский рубль похудел в три раза.
Красногорский завод, как и десятки тысяч других заводов в стране, окончательно обанкротился. Гарантийную мастерскую закрыли и продали частному предпринимателю. Миша Кацнельсон навсегда скрылся из России, не рассчитавшись за июльские телескопы. Ильчикесу, Никонову и Кобозеву пришлось собрать все нажитые за последний год деньги, чтобы расплатиться за комплектацию июля-месяца.
Из-за августовского обвала у сына Вячеслава Владимировича также появились долги, и на семейном совете было решено срочно продать дачу. В первых числах декабря дача в Степановском была продана за двести три тысячи рублей.
Но, как оказалось, это были только первые ласточки. Двадцать первого февраля двухтысячного года раздался звонок в дверь квартиры. В дверях стоял молодой человек с папкой в руках.
— Здравствуйте, мне нужен Никонов Вячеслав Владимирович.
— Я Никонов, — ответил Вячеслав.
— Вам завтра необходимо явиться в налоговую полицию к десяти часам утра. Распишитесь за повестку.
Никонов недоумённо и вопросительно посмотрел на парня.
— Вы, вероятно, ошиблись, молодой человек?
— Ничего я не ошибся, вот вам повестка. В полиции вам всё объяснят.
Парень развернулся и быстро побежал вниз по лестнице.
Никонов развернул повестку:
На основании части 2 статьи 198 УК РФ против вас возбуждено уголовное дело. Предлагаю вам добровольно явиться в налоговую полицию 22 февраля к девяти часам в комнату 2.
В случае неявки вы будете подвергнуты принудительному приводу.
Начальник следственного отдела 9-й службы УФСНП РФ майор Сасланбеков.
— Кто там? — спросила Людмила Александровна, поднимаясь с постели.
— Ты зря поднялась. Тут явно какое-то недоразумение. Пришёл молодой человек и вручил мне повестку. Завтра я должен явиться в налоговую полицию.
— Как в полицию? Ну-ка дай мне бумагу, я сама прочитаю.
— Не стоит, я же тебе сказал, что это недоразумение, — ответил Никонов, пряча повестку в карман пиджака. — Не волнуйся ты, ради Бога — опять давление поднимется. Завтра я во всём разберусь.
— Говорила я тебе: не связывайся с Изькой, добром это не кончится.
— Люда, при чём здесь Ильчикес? В нашей работе криминала не было. В противном случае нас вызвали бы в полицию ещё в прошлом году, когда закрывали мастерскую. Не волнуйся ты. Выпей валокордину и ложись, — Никонов старался скрыть своё волнение.
Ночью с женой случился приступ гипертонии, давление подскочило настолько, что Никонов был вынужден вызвать скорую помощь.
Вячеслав Владимирович провёл бессонную ночь, а утром чуть свет помчался в налоговую полицию. Когда он подошёл к комнате номер два, часы показывали только восемь утра. Никонов открыл дверь кабинета и, волнуясь, спросил сидящего за столом мужчину:
— Простите, где я могу увидеть майора Сасланбекова?
— Это я. А вы Никонов Вячеслав Владимирович?
— Так точно, — почему-то по-военному отчеканил Вячеслав.
— Я Сасланбеков, зовут меня Ваха, — майор улыбнулся приветливой улыбкой. — Садитесь, пожалуйста.
— Как ваше отчество, товарищ майор?
— Какое отчество, дорогой Вячеслав Владимирович, я вам в сыновья гожусь. Для вас я просто Ваха. Давайте вашу повестку.
Вячеслав подал майору повестку.
— Мне кажется, произошло недоразумение.
— Напрасно вы тешите себя такой надеждой. Уголовные дела возбуждаются с санкции прокурора, а чтобы получить его санкцию, следователям пришлось изрядно попотеть.
— В таком случае прошу вас объяснить мне, где и когда я допустил правонарушение?
— Не спешите. Давайте вспомним девяносто восьмой год. В том году в декабре вы продали свою дачу.
— Продал. Но я уплатил все необходимые налоги. Я принесу вам документы, подтверждающие мои слова.
— Не надо. У меня на вас, уважаемый, целая папка документов. Скажите, сколько вы получили за дачу?
— В рублях я точно не помню. В долларах сумма составила десять тысяч девятьсот.
— Я вам напомню, — майор открыл папку. — В договоре стоит сумма двести три тысячи триста двадцать рублей. Она полностью совпадает с расчётом БТИ, но… — Сасланбеков выдержал многозначительную паузу. — У нас, дорогой товарищ Никонов, есть сведения, что дача была вами продана за двадцать тысяч долларов.
— Это чушь, — Никонов облегчённо вздохнул. — Дачу я продал в строгом соответствии с оценкой Бюро Технической Инвентаризации.
— Неправда. Повторяю: за двадцать тысяч. Вы обязаны были отразить эту сумму в налоговой декларации и уплатить полагающийся налог, однако вы поступили иначе. Чтобы избежать налога на прибыль, вы скрыли так называемый навар с продажи. Вот в чём состав вашего преступления. И мой вам совет: не отпирайтесь, берите чистый лист бумаги, напишите мне, какую сумму вы на самом деле получили от покупателя господина Кругова, в каких купюрах, кто присутствовал при передаче денег.
— Я не понимаю, о чём вы говорите. Я продал принадлежавшую мне часть дома по цене, указанной в акте БТИ. Разрешите, я позвоню жене, она откроет договор на продажу, заверенный нотариусом, и назовёт точную сумму.
— Вашу супругу, господин Никонов, — голос майора стал жёстким, — мы допросим отдельно. Поймите, Никонов, у нас есть все необходимые материалы и свидетельские показания. Хватит парить мне мозги, старик. Если ты откажешься от добровольного признания, я запру тебя в КПЗ, чтобы ты не мешал следствию. Там у нас уже сидит пара крепких парней. Они быстро починят твою память. А я тем временем вызову и допрошу твою жену. Проведу с ней очные ставки с покупателем, нотариусом, свидетелями. Зачем вам, пожилым людям, такая нервотрёпка? Вы и так уже на ладан дышите. Я вижу по твоему состоянию, что ты сегодня не спал всю ночь, наверняка и твоя жена всю ночь не спала.
— Вы правы. По вашей милости у моей жены сегодня ночью был гипертонический криз. Я вызывал к ней скорую помощь. Я ещё раз повторяю: я продал принадлежавшую мне часть дома за сумму, указанную в договоре, и ни копейки сверху.
— Это ты говоришь. А что мне поведает твоя супруга — я пока не знаю. Мне плевать на её давление. Не надо было обманывать налоговую инспекцию, и спали бы спокойно. Почему же вы не заполнили налоговую декларацию? Почему скрыли факт сделки?
— Я ничего не скрывал. На другой день после сдачи документов в регистрационную палату я пошёл в налоговую инспекцию. В инспекции мне сказали: «Налог с продажи будет браться с января двухтысячного года, при наличии прибыли от продажи». За прошедший год мне из налоговой инспекции ни разу звонили.
— А вы старик упрямый, — Сасланбеков снова перешёл на вы. — Дело открыто, и мы докажем наличие в ваших действиях корыстных целей. Статья 198, часть вторая предусматривает наказание в виде заключения на срок до трёх лет с конфискацией имущества. Пиши о чём я сказал, плати штраф и иди на все четыре стороны.
— Зачем я буду клеветать на себя, господин Сасланбеков.
— Всё, вы вывели меня из терпения. Я выписываю вам повестку на очную ставку с нотариусом на пятнадцать часов, и не вздумайте опоздать или не явиться — приведу под конвоем. Вторую повестку вручите своей супруге. Она должна явиться в полицию к шестнадцати часам.
— Я буду у вас в пятнадцать часов, но моя жена к вам явиться не сможет. Я вам говорил, что у неё гипертонический криз.
— Принесите справку от врача. В третий раз прошу вас: одумайтесь, не портьте себе и своей жене остаток жизни. Напишите добровольное признание, и вы свободны.
— Господин Сасланбеков, меня, очевидно, оклеветали. Я не понимаю, почему вы не верите мне, а верите клевете?
— Да потому что я нормальный человек. А нормальный человек понимает, что оценка БТИ всегда занижена и не соответствует продажной стоимости. Потому что любой нормальный человек не продаст дом за одиннадцать тысяч в то время, когда его свободно можно продать за двадцать пять тысяч, и не рублей, а долларов. Потому что я уверен в том, что вы не псих.
— Какие документы я должен предъявить вам в три часа? — Никонов поднялся со стула.
— Справку о болезни вашей жены.
— Принесу. До свидания.
От Сасланбекова Никонов направился в скорую помощь, взял справку о ночном вызове врача и вернулся домой. Дома его ждали взволнованные жена и сын. Выслушав отца, сын сказал:
— Папа, ты напрасно спорил с майором. Тебе надо было попросить его предъявить документы, на основании которых он возбудил дело.
— Тебе легко учить отца, Дима, а он всю ночь не спал.
— Мама, я не учу папу, зря вы не позвонили мне вчера вечером.
— А что ты мог мне посоветовать, когда я даже не мог предположить, о чём пойдёт речь? — взорвался Никонов-старший.
— Всё, успокойтесь. Теперь я всё понял. Раз полицейский не предъявил тебе никаких материалов, значит, их нет. Тебя просто берут на пушку или уголовное дело возбуждено на основании показаний какого-то кляузника, что тоже незаконно. Я не думаю, что это наш покупатель оговорил нас и себя. Даже если бы он действительно заплатил нам сумму больше договорной, то сообщать об этом кому-то не в его интересах.
— Дима, в повестке всё ясно написано и даже указана статья, по которой возбуждено дело.
— Где повестка?
— Он её забрал у меня.
— Вот видишь. Потому и забрал, что она липовая.
— Разве такое возможно?
— В наши дни всё возможно. Тем более от налоговиков. Вот что я тебе посоветую, папа. Ты с ними не ссорься и не поддавайся эмоциям. Ты человек вспыльчивый, а им только этого и надо. Говори тихо, взвешивай каждое слово и на каждое его обвинение проси показать тебе подтверждающий документ. Откажется — не спорь, спокойно попроси этот факт записать в протокол допроса. Ну что ты, папа, качаешь головой? Ты знаешь, за сколько мы продали дачу? За одиннадцать тысяч долларов. Я сам пересчитывал деньги и проверял, нет ли среди них фальшивых купюр. Все обвинения полиции построены на клевете, в надежде на то, что им удастся тебя напугать и тем самым вынудить к самооговору. Это же рэкет, папа. У них принцип один — запугать и выпотрошить. Не веришь? Почему?
— Потому что налоговая полиция — государственное учреждение.
— Ты прости меня, но ты забываешь, в какое время ты живёшь. Хочешь убедиться? Попроси майора вернуть тебе повестку. Фиг ты её получишь назад. Уверяю, он тебе скажет, что выбросил её в корзину. Вот увидишь.
— Может быть, он так и поступил. Но вот вторая повестка на сегодня. Я должен явиться в три часа на очную ставку с нотариусом. Вот, читай.
Дима взял повестку и громко зачитал, написанное:
Господину Никонову В. В.
Прошу вас явиться в пятнадцать часов в комнату №2, для участия в очной ставке с представителем нотариальной конторы.
Майор Сасланбеков.
— И где здесь написано, что против тебя возбуждено уголовное дело? Где обоснование твоего вызова? Успокойся, папа. Я уверен, что после встречи с нотариусом полиция придумает тебе какой-нибудь штраф, на чём и ограничится.
— За что штраф? — удивился отец.
— Хотя бы за то, что ты попался им на глаза, — ответил сын и оказался прав.
В три часа в кабинете номер два сидел один майор Сасланбеков и ждал Никонова. Он встретил Вячеслава Владимировича широкой дружеской улыбкой:
— Почему вы мне сразу не сказали, что вы орденоносец, ветеран отечественной космонавтики? Узнав о ваших заслугах перед страной, я пошёл к руководству и попросил разрешения закрыть ваше дело. Я долго упрашивал начальство, и в конце концов мой начальник пошёл нам на встречу. Вот вам квитанция на оплату налога, на общую сумму шестьдесят тысяч восемьсот пятьдесят восемь рублей девяносто шесть копеек. Завтра оплатите квитанцию, принесёте мне копию счёта, и мы закроем уголовное дело.
— Простите, я не понял, о каком налоге идёт речь? Как мне говорили в налоговой инспекции, налог с продажи введён в стране с двухтысячного года, а я продал свою часть дома в девяносто восьмом году.
— Это не налог с продажи, Вячеслав Владимирович, это подоходный налог. Всего три процента от суммы сделки плюс пени за двенадцать месяцев. Уверяю вас, Вячеслав Владимирович, это минимум, который мне удалось для вас сделать.
Взяв у майора платёжный документ, Никонов поспешил домой успокоить жену. Людмила Александровна лежала в постели, сын не отходил от неё ни на шаг. Взглянув на отца, он сразу понял, что был прав в своих предположениях.
— Всё закончилось, Людочка, — с порога крикнул Вячеслав Владимирович. — Успокойся, детка, всё позади. Вот квитанция, завтра схожу в сбербанк, заплачу деньги, и всё. Дело будет закрыто.
— Папа, до которого часа работает сбербанк? — спросил Дима.
— Часов до семи вечера, — ответил отец.
— Давай мне платёжку. Я схожу в банк, оплачу её и отнесу копию майору.
— Сколько мы должны собрать денег? — слабым голосом спросила мать.
— Неважно, мама, ты только не нервничай. Сумма небольшая, деньги у меня есть. Папа, врач не велел маме вставать. Я скоро вернусь.
— Людочка, ты снова вызывала скорую помощь? — с тревогой в голосе спросил Вячеслав Владимирович.
— Не я, а Дима. Когда ты ушёл, мне стало плохо. Дима вызвал скорую, мне сделали укол. Сейчас мне немного легче. Я потихоньку встану и приготовлю тебе покушать. Ты с этой беготнёй не ел целый день.
— Пожалуйста, лежи и не вставай. Тебе нельзя нервничать.
— А тебе можно? Зря ты ночью притворялся, что спишь. Я же чувствовала, что ты не спишь. Ты и сейчас ещё бледный.
— Просто я спешил к тебе и немного задохнулся. Что теперь волноваться? Всё позади. Давай выпьем чего-нибудь успокоительного и забудем этот кошмар. Я сам виноват, что не удержал себя в руках. Я же отлично понимал, что все документы на продажу были оформлены правильно, налоги уплачены.
— За что же тогда штраф?
— Это не штраф, это новый подоходный налог и пени за год.
— Сколько всего надо платить? — настаивала Людмила Александровна.
— Я в спешке даже не посмотрел платёжку. Успокойся, сумма небольшая, тысячи полторы рублей не больше.
— Полторы тысячи? Это же твоя пенсия за два месяца, а ты говоришь небольшая.
— Люда, сейчас ты ещё из-за денег начнёшь расстраиваться. Прошу тебя, не надо. Скажи, что у нас есть покушать?
— В холодильнике стоит вчерашний суп. Если тебе будет мало, Дима принёс нам сметаны, скушай её.
— Не надо, я поем суп. А ты лежи, — Вячеслав Владимирович удалился на кухню.
«Хорошо, что Дима не назвал настоящую сумму штрафа. Не две, мать, а сорок наших с тобой пенсий, вместе взятых. Рэкет с такими, как мы, мелочиться не станет. Кого же им обдирать, как не беззащитного обывателя? Если бы Люда узнала истинную цифру, пришлось бы снова вызывать скорую помощь», — подумал он.
Дима вернулся через два часа.
— Деньги я заплатил, копию квитанции отдал майору. Вот тебе, папа, официальный ответ из налоговой полиции:
 «Налоговая полиция подтверждает, что господином Никоновым В. В. уплачен подоходный налог с продажи, принадлежавшей ему части дома по адресу: село Степановское, улица Центральная, дом 10. Налоговая полиция претензий к господину Никонову В. В. не имеет». Подпись — заместитель начальника девятого отделения подполковник Сёмин С. Ю., начальник отдела майор Сасланбеков В. А.»
Можете с мамой успокоиться и считать случившееся недоразумением.
— Спасибо, сынок. Пойдём на кухню, я напою тебя чаем. Где ты взял такую сумму? — тихо прошептал он.
— Разве это так важно? С деньгами я сам разберусь, а ты займись мамой. Врач сказал, что ей нужен полный покой.
С того кошмарного дня прошёл ровно год. Никоновы постепенно успокоились, только изредка Людмила Александровна с сожалением вспоминала о том, что им пришлось расстаться с дачей. Гром грянул, как всегда, неожиданно.
Восемнадцатого декабря 2001 года в квартире Никоновых раздался звонок, и приятный женский голос попросил Вячеслава Владимировича к телефону:
— Извините, товарищ Никонов, вас беспокоит налоговый инспектор Петрова. К сожалению, мы не нашли вашей налоговой декларации на сделку по продаже дачи. Вы её заполняли?
— Нет, не заполнял.
— Придётся заполнить. Завтра подходите в налоговую инспекцию к девяти утра. Скажете вахтёру, что вы идёте к Петровой, вас пропустят без очереди. Не забудьте свой паспорт.
На следующее утро Никонов проснулся с тяжёлым предчувствием. Выпив стакан чая, он направился в налоговую инспекцию. Молодая чернобровая девица лет двадцати приветливо улыбнулась ему, ласково предложила оказать Никонову свою помощь в заполнении декларации. Когда все графы были заполнены, она отметила галочками строки, которые Никонов должен был заполнить своей рукой. Взяв из рук Вячеслава Владимировича подписанные бумаги, она кокетливо улыбнулась и предложила ему зайти в кабинет начальника отдела Маркет Валентины Ивановны. Подав начальнице декларацию, девица мгновенно выскочила из кабинета. Госпожа Маркет, даже не предложив Никонову присесть, бегло прочла написанное, вынула из папки какую-то бумагу и подала Никонову со словами:
— Ознакомьтесь с постановлением и сегодня же оплатите указанную в нём сумму.
Вячеслав Владимирович надел очки. Первое, что он увидел в постановлении, была длинная очередь цифр. Он даже не смог сразу сообразить, что означает этот набор арифметических знаков.
Постепенно до его сознания стало доходить значение написанного. От напряжения пересохло в горле.
— Простите, всю эту сумму я должен заплатить? — хриплым голосом спросил он.
— Вы должны уплатить сто сорок тысяч шестьдесят два рубля шестьдесят четыре копейки. Мы вам дали максимальную льготу, как пенсионеру.
— Ничего не понимаю. Мне в девяносто восьмом году ваши сотрудники чётко объяснили, что никакого налога с продажи я платить не должен. За что же ещё я должен платить?
— Не прикидывайтесь неграмотным. Где вы видите налог с продажи? Мы с вас берём только подоходный налог.
— Но подоходный налог я заплатил в прошлом году в налоговой полиции. У меня есть квитанция. Более того, в полиции мне объяснили, что больше ко мне претензий нет, и я никому ничего не должен платить.
— Полиция не имеет права брать с вас никаких налогов, это не входит в их компетенцию. И вообще меня не интересует, зачем и по каким делам вас вызывали в полицию. Я выписала вам постановление в строгом соответствии с законом. Возьмите у Петровой Налоговый кодекс, садитесь в коридоре и читайте. Что вам будет неясно — она вам объяснит.
— Валентина Ивановна, я не понимаю, почему в таком случае вы меня не вызвали в инспекцию три года назад?
— Вы видели, сколько народа сидит в приёмной? Сотни. И так каждый день. Вы смотрите телевизор? По всем каналам ежедневно говорят одно и то же: «Своевременно заполняйте налоговые декларации и платите налоги». Вас это тоже касалось.
— Да, касалось. Поэтому, сдав документы в регистрационную палату, я первым долгом побежал к вам, и именно ваши сотрудники мне объяснили, что никаких налогов я платить не должен, а если в документах, которые мне пришлют из регистрационной палаты, окажутся неясности, ваши сотрудники меня вызовут.
— Вот я вас и вызвала.
— Вы должны были сделать это в декабре девяносто восьмого года.
— Не указывайте мне, что я должна, чего не должна. Со мной нельзя говорить в таком тоне. Как я могла вас вызвать в декабре, когда ваши документы поступили к нам пятого января девяносто девятого года?
— Вызвали бы в январе девяносто девятого.
— Не учите меня грамоте. Мы не в школе, и вы не мой учитель. Я сама решу, когда и кого мне вызывать. Согласно уставу, я имею право вызвать вас в любой день в течение трёх лет. Три года ещё не истекли.
— Но у меня нет таких денег, — окончательно расстроившись, прошептал Никонов.
— Ищите. Я даю вам три дня. Через три дня вы должны принести Петровой оплаченную квитанцию. Если вы отказываетесь добровольно оплатить сумму, указанную в постановлении, напишите свой отказ на моей копии, и я передам дело в суд. Но сразу предупреждаю: в случае отказа вы лишаетесь льготы, установленной пенсионерам, а это ещё тридцать две тысячи рублей. И не говорите потом, что я вас об этом не предупреждала.
— Но я же действительно платил этот налог в налоговой полиции.
— Я вам второй раз объясняю — полиция не могла брать с вас подоходный налог, и если вы им платили, это ваши дела, а не мои. Всё, у меня под дверью десятки людей, а я тут с вами вожусь. Не прикидывайтесь, Никонов, бедненьким, я отлично знаю что делаю, и вы всё отлично понимаете.
— На что вы намекаете, позвольте вас спросить?
— Не позволю. Или пишите отказ, или идите и платите. Меня в приёмной люди ждут.
— В таком случае, прежде чем искать деньги, я проконсультируюсь с юристами.
— Я сама юрист высшей категории.
— Я это заметил, — горестно ответил Никонов.
— Идите, Никонов, и не мешайте мне работать.
Вячеслав не прощаясь направился к двери.
— И не дожидайтесь, когда за вами явится полиция, — крикнула Маркет ему вдогонку.
Выйдя из здания налоговой инспекции, Никонов направился к телефону-автомату и позвонил Сасланбекову.
— Сасланбеков слушает, — раздалось в трубке.
— Товарищ майор, вас беспокоит Никонов.
— Слушаю вас, Вячеслав Владимирович.
— Я только что был в налоговой инспекции, заполнял декларацию.
— Всё правильно. С девяносто девятого года все граждане, осуществляющие любые финансовые сделки, должны заполнять налоговые декларации.
— Да, но вы мне о декларации не говорили и мне после её заполнения предъявили сто сорок тысяч рублей налогов и штрафа.
— Что-то больно круто.
— Более того, вся сумма — не что иное, как пени и штраф за неуплату подоходного налога, который я заплатил вам в девяносто девятом году. При этом Маркет мне объяснила, что вы не имели права взыскивать с меня ни копейки.
— Я точно уже не помню, в чём там дело. В одном она права: указом от января двухтысячного года нам действительно запрещено взимать с граждан деньги. Ладно, я позвоню Валентине Ивановне и узнаю, в чём там дело. Но заранее хочу посоветовать — во-первых, не ссориться с ней, она дама серьёзная и, если её разозлить, раскрутит вас на полную катушку, а я как полицейский буду обязан ей помогать поднять ваши старые дела, понимаете? Короче, не хотите садиться за решётку — ищите сумму, указанную в постановлении, и как можно скорее закрывайте вопрос. Я вам вечерком позвоню, — в трубке послышались короткие гудки.
«Что-то тут не так. В девяносто девятом году полиция взяла с меня и налог, и штраф, и какое мне дело до того, что в двухтысячном году им запретили брать с людей деньги? Надо успокоиться и срочно найти грамотного юриста. Где? Может быть, позвонить Никитину? У него наверняка есть знакомые юристы. Где-то у меня записан его сотовый телефон, — Никонов достал записную книжку и нервно стал её листать. — Слава Богу, вот он, — Никонов снова вошёл в телефонную будку. — Только бы Леонид ответил, только бы ответил», — взмолился он и набрал номер.
В трубке послышались длинные гудки. Никонову казалось, что прошла целая вечность, прежде чем он услышал в трубке голос Никитина:
— Ты почему так долго не берёшь трубку? — закричал Никонов.
— Не надо кричать, Вячеслав. Я тебя прекрасно слышу. Что случилось?
— Лёня, мне срочно нужен грамотный в налоговых вопросах юрист.
— Ты откуда звонишь?
— Из Красногорска, из автомата.
— Я в Опалихе на даче. Половина моих соседей — юристы. Кстати, полковник Караулин, мой сосед, отличный юрист. Он в нашем хозяйстве — заместитель начальника юридического управления. Сейчас он дома. А в чём дело-то, опять налоговая полиция?
— Гораздо хуже.
Никонов бросил на коромысло телефонную трубку и побежал на автобус, идущий до Опалихи.

…Неожиданно Никонов услышал скрип снега — кто-то приближался к могильной ограде. Он поднял глаза. Пожилая женщина, укутанная в старенький пуховый платок, с маленьким букетиком цветов в руке подошла к калитке.
— Ты не замёрз, родимый? — осторожно спросила она.
— Простите, что вы спросили? — очнулся от мыслей Никонов.
— Смотрю я на тебя и не пойму — губы вроде шевелятся, а сам сидишь, как истукан, в одной позе и не шелохнёшься. Я и подумала, не замёрз ли? Холод-то какой — того и гляди закоченеешь.
— Спасибо, всё в порядке, забылся я немного. Извините.
— Чего извиняться-то? Кладбище место тихое, спокойное. Есть кого вспомнить, есть, о чём поразмыслить, — ответила старушка и пошла дальше, осторожно ступая по рыхлому снегу.
Никонов посмотрел на часы, они показывали половину десятого. «Ещё немного посижу и двинусь, — решил он. Мысли снова вернулись ко вчерашним событиям. — Почему же вчера вечером Леонид так мне и не позвонил? А ведь обещал обязательно позвонить. Значит, он не сумел переговорить с налоговиками. Может быть, никого не застал на работе, хотя впереди был целый день. А может быть, разговор не получился, и ему нечего мне сказать?»…

Вчера Никонов приехал к нему в начале одиннадцатого. Леонид ждал его уже с соседом — полковником по званию, юристом первой категории Караулиным Николаем Ивановичем. Узнав в чём дело, Николай Иванович взял у Никонова все его бумаги.
— Вы никуда не спешите? — спросил он. — Я постараюсь вас долго не задерживать.
— О чём ты, Николай? Это мы с Вячеславом Владимировичем отрываем тебя от дел, — ответил Никитин.
— С первого взгляда всё, о чём вы здесь поведали, очень похоже на грубый наезд. Достаточно одной статьи о сроке давности. Со дня вашей сделки прошло более трёх лет. Но я хочу всё же покопаться в указах и положениях.
— Буду вам весьма признателен, — с надеждой в голосе произнёс Вячеслав Владимирович.
Когда Караулин вышел, Никитин с упрёком посмотрел на Никонова.
— Нельзя так нервничать. Посмотри в зеркало — ты весь белый как мел, губы посинели. Так ты до инфаркта себя доведёшь.
— А ты бы не нервничал? У меня миллионов в швейцарских банках нет, чтобы каждый год по несколько тысяч долларов налоговикам отстёгивать.
— Я тебя отлично понимаю, но будь и ты справедлив. Если подойти к твоей ситуации с государственной позиции, в чём-то инспектора всё же правы.
— Они правы? — удивлённо воскликнул Вячеслав.
— Я не имею в виду твой частный случай. Распустились мы за последние десятилетия. Эка невидаль: не заплатил вовремя за квартиру — заплачу через месяц или два. Подумаешь, сломал станок — ремонтники починят. Разве не так было?
— Ты что их защищаешь? А если я своевременно всё до копейки заплатил? А с меня требуют снова и снова платить и с каждым разом сумма всё больше и больше?
— Разберёмся. Давай я тебе чайку приготовлю, у меня чай индийский. Хочешь чёрный, хочешь зелёный.
— Мне, Лёня, сейчас даже чай в глотку не полезет.
— И всё же я прошу тебя выпить чайку. Знаешь, как он хорошо успокаивает?
— Спасибо, давай дождёмся Николая Ивановича. Кстати, сколько я должен буду ему заплатить за консультацию?
— Мы с друзей денег не берём, — Никитин пошёл на кухню и через минуту вернулся со стаканом в руке. — Выпей, выпей. Чай горяченький, заварка свежая, — он подал Вячеславу Владимировичу чашку и продолжил: — Пока я на службе, можешь меня эксплуатировать. Хотя, если честно сказать, времени у тебя осталось совсем мало, с февраля следующего года ухожу на покой. В хозяйстве ходят слухи, что в феврале стариков будут чистить, а я, Славочка, давно старик. Мне в январе семьдесят три стукнет.
— Какой ты, Лёня, старик? Ты на меня посмотри. Я почти на десять лет моложе тебя, а нервы уже ни к чёрту и выгляжу намного старше тебя.
— Курить надо меньше. Ты посмотри на часы — полчаса сидишь у меня в доме, а уже за третьей сигаретой тянешься. Помнишь нашу первую встречу в марте пятьдесят четвёртого года? Ты был совсем сопливым мальчишкой, но уже тогда прятал от меня в рукаве зажжённую папиросу. Не отказывайся, я всё помню.
— Ничего не скажешь — память у тебя крепкая.
— Нет, давно уже не та. Иногда утром встаю и не помню, какое сегодня число, пока не посмотрю в календарь. Годы, Славочка, дают о себе знать. Полвека прошло с нашей первой встречи. Страшно подумать. Полвека, целая эпоха. Ты хоть не зря прожил эти годы. У тебя сын, внучка, правнучка. Как говорится, дом — полная чаша. А у меня ни кола, ни двора. Выгонят из органов, и кому я буду нужен? Только сейчас я понял, что самое страшное в жизни — к старости остаться в одиночестве, стать никому не нужным существом. К сожалению, я об этом раньше не задумывался.
— Все мы умны задним числом. Я иногда жалею, что ушёл с поста директора. У меня, видишь ли, были принципы. А кому нужна была моя принципиальность? Яша Кацеленбоген, который сидит в моём кресле, за эти годы отгрохал себе дачу на Николиной Горе за полмиллиона долларов и каждые полгода летает на Канарские острова поправлять своё здоровье. А у нас с Людой иной месяц на лекарство денег не хватает. Наше счастье в том, что сын нас с матерью не забывает. Каждый месяц помогает нам деньгами, несмотря на то, что у него своих пять ртов и тёща больная. С какими глазами я сегодня пойду к нему просить денег? Да у меня язык не повернётся. Я скорее соглашусь снова сесть за решётку, чем позволю себе такое. Поверь, Леонид, мне легче застрелиться, чем просить у сына денег.
В прихожей скрипнула дверь — вернулся полковник. Первыми его словами были:
— Как я и ожидал, и постановление, и платёжное требование не выдерживают никакой критики. Сплошное беззаконие. Вот вам бумага. В ней я указал все статьи, которые нарушили налоговая полиция и инспекция. Их более десятка.
— И что нам с твоим перечнем делать? — спросил Никитин, пробежав глазами написанное полковником.
— Вам ничего. Если Вячеслав Владимирович не возражает, я со всеми документами сегодня же поеду в налоговую инспекцию и предложу отменить постановление.
— А если они не согласятся? — насторожился Никонов.
— Тогда обратимся в судебные органы, заставим их отменить его через суд и потребуем возмещения морального ущерба. Таких вопиющих фактов нарушения гражданского и налогового кодексов я в своей практике ещё не встречал.
— Насчёт суда ты, Коля, особенно не обольщайся. Красногорский ОВД, суд, прокуратура, полиция, инспекция — все между собой повязаны. Я это точно знаю, — пояснил Никитин.
— Я и не обольщаюсь. Как нам, Леонид Георгиевич, лучше поступить? Мне писать юридическое заключение как от частного лица или от нашего управления?
— А какая разница?
— Если писать от частного лица, то нам с Вячеславом Владимировичем надо поехать в нотариальную контору и оформить на моё имя доверенность на право ведения его дела.
— Это слишком долго. Семь бед — один ответ. Считай, Николай Иванович, нашу просьбу моим официальным обращением в твоё управление. Соответствующий запрос я тебе завтра направлю. Решим так. В налоговую инспекцию я поеду вместе с тобой. А ты, Вячеслав, езжай домой, успокойся сам и успокой Людмилу. Вечером я тебе обязательно позвоню.
— Простите, Николай Иванович, а что будет, если эта госпожа Маркет уже отправила бумаги в суд? Я ведь не обещал ей сегодня же уплатить штраф.
— По закону у вас есть пять дней.
— Но вы же видите, что ни с какими законами эти люди не считаются.
— В таком случае, я поеду к прокурору области, — решительно заявил Никитин, — Не ломай больше голову, Вячеслав Владимирович, поезжай домой и жди моего звонка.
— Домой я всегда успею. Как говорится, рассчитывай на худшее, а лучшее само придёт. Я, пожалуй, поеду к Ильину и попрошу у него на всякий случай денег взаймы.
— Если так тебе будет спокойней, езжай.
Попрощавшись с Никитиным и Караулиным, Никонов, не заходя домой, отправился  в Москву. Он быстро нашёл дачу Ильина, но, на его несчастье, оказалось, что дача давно принадлежит другому хозяину, который о Владимире Яковлевиче ничего не слышал. Подумав, Никонов направился на завод к Кацеленбогену. Яков Давыдович приветливо встретил старого сослуживца:
— Совсем вы забыли старого еврея, дорогой мой. Садитесь поудобнее и рассказывайте, какая нужда заставила вас обо мне вспомнить?
— Яков Давыдович, помогите мне найти Ильина Владимира Яковлевича.
— Лучше попросите меня достать вам луну с неба. Я полагаю, что весь Интерпол не сможет дать вам его точный адрес. Последнее, что я о нём слышал, это то, что он благополучно сдал депутатские корочки и уехал из России.
— Жаль. Может быть, вы мне подскажете, как я могу связаться с Терентием Игнатьевичем?
— Могу, но думаю, вам это ни к чему. Терентий год назад отдал богу душу и мирно покоится на Новодевичьем кладбище в окружении великих писателей и прочих деятелей искусств. Судя по вашим вопросам, я чувствую, что у вас финансовые затруднения. На вас кто-то наехал? Скажите кто, возможно, я вам помогу по старой дружбе.
— Мне срочно нужно взаймы пять тысяч долларов.
— И только? Позвольте спросить, под какой процент?
— Желательно под минимальный.
— Это всем желательно. А на какой срок?
— Примерно на год.
— Простите, батенька, но для меня такой срок — нереальный. Подумайте сами, кто я и где год. Я сегодня-то не могу с уверенностью сказать вам, что со мной будет завтра. Пути Господни и те неисповедимы, а что говорить о нас грешных? — Кацеленбоген поднялся с места, давая тем самым понять Никонову, что рандеву окончено. — Не обижайтесь, уважаемый Вячеслав Владимирович, своих капиталов у меня кот наплакал, а распоряжаться заводской кассой на длительный срок я не имею права. Рад был с вами повстречаться.
Дома Никонова встретила заплаканная жена.
— Где ты был так долго? Я думала, что сойду с ума, пока тебя дождусь.
— Ты же знаешь, я был в налоговой инспекции, там была большая очередь.
— Неправда, в два часа мне звонил полицейский, тот самый майор, татарин. Велел тебе срочно ему позвонить.
— Спасибо, сейчас позвоню. Из налоговой службы я проехал в Опалиху к Никитину, потому что в налоговой инспекции мне по ошибке выдали постановление об оплате подоходного налога, который Дима ещё в позапрошлом году за нас уплатил. У Леонида сосед юрист, полковник. Он выслушал меня, забрал мои документы, сказал, что действия налоговиков незаконны, и обещал вместе с Леонидом поехать в инспекцию и снять вопрос.
— И какую сумму нам насчитали? — с тревогой в голосе спросила Людмила.
Никонов не успел ответить. Зазвонил телефон, он снял трубку.
— Это Сасланбеков. Я не знаю, чем ты так разозлил Валентину Ивановну, но она после твоего ухода связалась с прокурором и потребовала отменить его решение о прекращении против тебя уголовного дела. Ты чувствуешь, куда колесо покатилось? Ой, извини, меня срочно вызывает начальство. Никуда не уходи, я тебе перезвоню минут через десять.
— Что ему от тебя надо?
— Мы не успели с ним поговорить, его начальство вызвало. Он сейчас перезвонит. Люда, Леонид не звонил?
— Нет, не дежурь у телефона, иди умойся и садись кушать.
Не успел Никонов умыться и сесть за стол, как снова зазвонил телефон. Он бросился к нему в надежде, что звонит Никитин, но в трубке снова раздался голос Сасланбекова:
— Дела совсем хреновые. Я советовал тебе в своё время дать чистосердечные признания. Уплатил бы пару тысяч баксов, и все дела, но ты меня тогда не послушал. Теперь тебя раскрутят по максимуму. Даю тебе ещё один последний совет — пока не закрылась сберкасса, беги и оплати платёжку.
— У меня нет таких денег.
В трубке наступила долгая пауза. Наконец снова послышался голос майора:
— Если завтра до двенадцати часов дня вы не рассчитаетесь с налоговой инспекцией, ровно в двенадцать я жду вас к себе. Предупреждаю: не вздумайте скрываться, это сильно ухудшит ваше и без того незавидное положение. Не исключено, что мне придётся взять вас под стражу до конца следствия. Вы меня хорошо поняли?
Никонов ничего не ответил и нажал на отбой.
— Кто теперь звонил? — спросила Людмила Александровна. Голос её срывался от напряжения.
— Сасланбеков.
— Что ему от нас надо?
— Он посоветовал мне срочно расплатиться с инспекцией.
— Хватит нам его советов. Лучше позвони Диме и посоветуйся с ним.
— Нет. Диму я беспокоить не буду, у него тоже нет таких денег, — решительно заявил Вячеслав Владимирович. — Я дождусь звонка Никитина и уже потом буду думать, как поступать дальше.
Снова зазвонил телефон.
— Господи, когда же это всё кончится, — простонала Людмила Александровна.
На этот раз звонил Николай Иванович.
— Вячеслав Владимирович, к сожалению, Некрасова в настоящее время находится в Москве на совещании, но я созвонился с ней, и мы назначили встречу сегодня на двадцать часов. Мы с Леонидом Георгиевичем готовы к решительному бою. Не волнуйтесь, ждите нашего звонка, — голос полковника звучал решительно и оптимистично.
— Боюсь, Николай Иванович, что уже поздно.
— Что вы хотите этим сказать?
— Мне приказано майором Сасланбековым завтра явиться в полицию с вещами… — начал Никонов, но в этот момент разговор прервался, и в трубке наступила мёртвая тишина.
Никонов несколько раз нервно снимал телефонную трубку, прислушивался, но она молчала. Линия была прервана. Только через час, проходя по коридору, он случайно заметил выдернутый из розетки телефонный шнур.
— Людочка, ты зачем отключила телефон? Я же жду звонка Леонида.
— Я не могу больше слышать эти проклятые звонки! Я не могу больше видеть, как ты при каждом звонке вздрагиваешь и бежишь к телефону! Я не могу больше ждать! Не могу больше жить в страхе!
Людмила Александровна бросилась на кровать, закрыла голову подушкой и разрыдалась. Никонов пытался успокоить жену. С трудом уговорил её выпить успокоительных капель, но капли не помогли. У неё началась настоящая истерика, перешедшая в сильные головные боли. В девять часов вечера Вячеслав Владимирович вызвал скорую помощь.
Приехавший врач померил давление, сделал жене два укола и равнодушным голосом заключил:
— У вашей супруги гипертонический криз на почве нервного срыва. Я обязан отвезти её в больницу. Помогите ей одеться.
— Я никуда не поеду, — запротестовала Людмила Александровна.
— Поедете. У вас давление двести десять на сто тридцать. Полежите пару деньков в больничных условиях, успокоитесь и вернётесь домой.
— Людочка, доктор знает что делает. Я поеду с тобой.
Из больницы Вячеслав Владимирович вышел в первом часу ночи, когда у жены давление немного спало, и она уснула. Дома он, измученный за день, снял пальто, шапку, с трудом добрался до дивана и, не раздеваясь, лёг. Ночь прошла в мучительной полудрёме. На каждый стук, на малейший шорох за окном глаза его сами собой открывались, и он прислушивался, не звонит ли телефон. Умом он осознавал, что Никитин не сумасшедший и не станет во втором часу ночи беспокоить Никоновых звонками, но где-то в подсознании оставалась маленькая надежда — а вдруг всё же позвонит. Наконец, в половине седьмого утра он окончательно очнулся от дремоты, снял пиджак, расстегнул ворот рубашки, засучил рукава и направился в ванну. Умылся и выпил стакан холодного чая. Все его движения были автоматическими, привычными и бездумными. Странно, но звонка генерала он больше не ждал. Его начинали раздражать тишина и одиночество. «Надо пойти в больницу, проведать жену», — подумал он и направился к вешалке. Надел пальто, шапку, по привычке проверил, в кармане ли пистолет, когда-то выданный Никитиным, и уже выходя из квартиры, обратил внимание на настенные часы. Было без пяти семь. «В больницу меня, пожалуй, так рано не пустят. Люда наверняка ещё спит». Но и оставаться в пустой квартире не было никакого желания. Неожиданно в голову пришла мысль: «Давно я не был на кладбище. Время есть, пойду-ка я проведаю мать с отцом». Приняв решение, он направился к лифту.

Он не знал, что в восемь вечера накануне генерал Никитин и полковник Караулин, как и обещали Никонову, вошли в кабинет руководителя налоговой инспекции Красногорского района. Лариса Петровна Некрасова приветливо поздоровалась с посетителями:
— Рада видеть вас в своём кабинете, Николай Иванович. Какие заботы вас гложут?
— Меня очень смутило выписанное вашей службой вот это постановление, — полковник подал Некрасовой документ.
— Никонов? Простите, но это уже не ко мне, вам придётся разбираться с налоговой полицией.
— С полицией мы разберёмся немного позже, — решительным тоном ответил Никитин вместо Караулина.
Некрасова пристально взглянула на Никитина.
— Вы, собственно, кто?
— Извините, я вам не представился, это моё упущение. Генерал-майор ФСБ Никитин Леонид Георгиевич.
— И кем вам доводится Никонов, родственником или другом? — стараясь оставаться спокойной, поинтересовалась Лариса Петровна.
— Вячеслав Владимирович — гражданин России, а мы с вами для того и поставлены, чтобы защищать права и свободы каждого гражданина страны. Не так ли, уважаемая?
— Лариса Петровна, — поддержал генерала полковник, — поверьте, мы не стали бы вас беспокоить, если бы не явные промахи ваших сотрудников. Обратите внимание на дату постановления. Оно выписано сегодня. А сделка совершена товарищем Никоновым и зарегистрирована в регистрационной палате девятого декабря 1998 года. Согласно кодексу, вы имеете право привлекать граждан к санкциям в течение трёх лет со дня регистрации сделки. Вы со мной согласны?
— Но его документы пришли к нам в начале января девяносто девятого года, — возразила Некрасова.
— Это несерьёзно, Лариса Петровна. В законе ясно указан срок — три года с момента регистрации. Это ещё не всё. Регистрационная палата, прежде чем регистрировать сделку, обязана потребовать от продавца квитанцию на оплату подоходного налога. И она потребовала, и гражданин Никонов её предъявлял. Вот она. О чём же идёт речь в вашем постановлении? Смотрим и видим — основанием для налоговых санкций явилась неоплата гражданином Никоновым именно подоходного налога. И таких казусов я насчитал около десятка. Вот вам их перечень. Надеюсь, вы мне поверите?
— И чего же вы от меня хотите?
— Совсем немногого. Вы своим приказом отмените данное постановление на Никонова и аннулируете платёжное требование на сумму сто сорок тысяч шестьдесят два рубля шестьдесят четыре копейки.
— И только-то? Хорошо, я подумаю, — Некрасова улыбнулась гостям, давая понять, что разговор окончен.
— Нет, уважаемая, я прошу вас издать приказ сейчас и выдать мне копию. У меня тоже есть начальство. Я, простите, обязан выполнить данное мне поручение и сегодня же доложить, — настойчиво попросил Караулин.
Некрасова с минуту молчала, затем её лицо приняло страдальческий вид.
— Вы не представляете, господа, как трудно стало работать. У меня годовой план по сборам — полмиллиарда рублей. Ежедневно через нас проходят сотни людей, и все только и думают о том, как бы половчей обмануть инспектора и убежать от налогов. У инспекторов зарплата мизерная, а работа просто изматывает. Поверите, больше трёх-четырёх месяцев инспектора не выдерживают, увольняются. Отсюда текучка и подобные казусы.
— И всё же я прошу вас, Лариса Петровна. Моё руководство тоже народ вспыльчивый и нетерпеливый, — в тон ей произнес полковник.
— Нина! — позвала Некрасова секретаршу, — Нина, срочно напечатайте приказ, отменяющий вот это постановление. Господин Караулин подскажет тебе юридические обоснования.
— С удовольствием, — Караулин и Нина вышли из кабинета.
— Ох уж эти мужики! Умеют они уговаривать бедных женщин. И всё же, господин Никитин, признайтесь, кем вам доводится этот Никонов?
— Зачем вам это, Лариса Петровна?
— Хочу вас предупредить — не такие уж мы безжалостные люди. У меня есть достоверные сведения о том, что господин Никонов продал свою дачу в два раза дороже, чем указал в налоговой декларации. Учтите этот факт.
— А у меня, Лариса Петровна, есть масса других, прямо противоположных фактов. Например, пять лет назад Никонов, уходя с поста директора, по собственной инициативе вернул заводу все законно принадлежавшие ему акции предприятия. А их у него было немного-немало на пятьдесят тысяч долларов. И заметьте, передал их добровольно, никто его об этом не просил.
— Почему же он так поступил? — удивилась Некрасова.
— Потому что считал, что не имеет права присваивать себе собственность, принадлежавшую всему коллективу.
— Чудак! — заключила Некрасова. В её голосе прозвучала презрительная насмешка.
— В годы моей юности таких чудаков называли «человек старой закалки».
— Старой закалки? А что это такое?
— Это те самые чудаки, которые в годы войны своими телами накрывали амбразуры дзотов, спасая жизни своих товарищей, с гранатами бросались под танки, защищая Москву. Трудились по двадцать часов в сутки, вытаскивая страну из послевоенной разрухи, осваивали целинные земли, строили БАМ, первыми летали в космос. Кстати, о космосе. В шестьдесят четвёртом году главный конструктор космических кораблей Королёв представлял Вячеслава Владимировича Никонова к золотой медали Героя Социалистического Труда. На таких чудаках, как он, земля держится. К сожалению, с каждым годом их становится всё меньше и меньше. Уходят старики, а молодёжь черствеет. Человеческие души гложет червь холодного практицизма. Это очень опасно. Исчезнут чудаки — мир рухнет. Запомните мои слова.
— Может быть, может быть… Нина! Скоро вы там?
— Идём, Лариса Петровна. Вот, пожалуйста, три экземпляра.
Некрасова бегло пробежала глазами приказ и быстро подписала.
— Зарегистрируй, поставь сверху штамп, внизу круглую печать. Один экземпляр в дело, второй Валентине для исполнения, третий экземпляр вам, господин генерал. Передайте его вашему чудаку.
— Не люблю я, Лариса Петровна, это словосочетание — «господин генерал». Позапрошлый век, мертвечиной попахивает. Лучше я останусь для вас Леонидом Георгиевичем. Не возражаете?
— Ни в коей мере, Леонид Георгиевич.
— За сим, сударыня, просим прощения и позвольте откланяться, — Никитин вытянулся в струнку и по-гусарски щёлкнул каблуками.
— Рада была с вами поболтать, генерал, — Некрасова сделала лёгкий реверанс.
Выйдя из кабинета, Никитин подмигнул Караулину и крепко пожал ему руку.
— Спасибо, Николай, я перед тобой в долгу.
— Свои люди — сочтёмся, — ответил тот.
— У, времени-то уже десятый час, — Никитин поспешил к машине.
— В Опалиху?
— Так точно. И давай поспешим, у меня на сегодня намечена ещё одна встреча.
— С кем, если не секрет? — поинтересовался полковник, садясь в машину.
— Ты заметил, как эта дама дважды намекала нам на налоговую полицию? — спросил генерал.
— Судя по бумагам Никонова, в девяносто девятом году налоговая полиция, а точнее — некто майор Сасланбеков, вызывала его к себе. О чём они беседовали, я не знаю, но в результате майор выписал ему требование на оплату того же самого подоходного налога, что и госпожа Маркет, и ещё штраф за год приписал. Всего на сумму около трёх тысяч долларов.
— И Никонов уплатил?
— А что ему ещё оставалось — уплатил.
— Вот мерзавцы!
— Это ещё не всё, Леонид Георгиевич. Я сегодня в половине седьмого вечера позвонил Вячеславу Владимировичу и, чтобы он зря не нервничал, объяснил, что мы с тобой встречаемся с Некрасовой в восемь вечера. А он начал лепетать, что всё, уже поздно, что завтра его арестуют. Голос у него, прямо скажу, был загробный. На этих словах наш разговор прервался. Я несколько раз набирал его номер, но больше никто к телефону не подходил.
— Что же ты раньше не рассказал мне об этом разговоре? Едем к Никонову. Тут недалеко.
Никитин резко развернул машину и помчался на улицу Пионерская. Остановившись у подъезда дома номер девятнадцать, он выскочил из машины и быстро зашагал к подъезду. Позвонив несколько раз по домофону, Никитин вернулся к машине.
— Странно, никого нет дома.
— Ничего странного. Наверно, ушли в гости к сыну или ещё к кому. Мало ли куда могут пойти люди, — попытался успокоить его полковник. — Поехали домой, Леонид Георгиевич, мы и так сегодня неплохо поработали для твоего друга.
— Может быть, они с Людой действительно пошли к Димке? Ты не знаешь, Николай, когда работает налоговая полиция?
— Полиция, как и мы, работает круглосуточно, а если тебя интересует начало рабочего дня, то скажу точно — в восемь утра.
— Завтра ровно в восемь утра я навещу этих рэкетиров и вправлю им мозги.
— Мне поехать с вами?
— Спасибо, не надо. С волками жить — по-волчьи выть. Мне поможет Лавров.
Приехав на дачу, Никитин ещё несколько раз набирал номер Вячеслава Владимировича. Телефон по-прежнему молчал. Никитин по привычке посмотрел на часы — почти половина одиннадцатого вечера, подполковник Лавров явно опаздывал. Леонид Георгиевич прошёл на кухню, поставил на газ чайник и услышал, как к дому подъехала машина. Он посмотрел в окно. За окном стояла холодная зимняя темень. В дверь позвонили. Никитин не спеша направился в прихожую и открыл дверь. На пороге стоял начальник оперативного отдела ФСБ по Красногорскому району подполковник Лавров.
— Товарищ генерал, извините за опоздание. По вашему заданию мне пришлось съездить в Архангельское кое-что прояснить.
— Пустяки, раздевайся, подполковник, и шагай в дом. Замёрз? Сейчас я тебя чаем напою, — Никитин направился на кухню.
— Спасибо, я был в машине, там не холодно.
— Садись к столу, — предложил генерал, ставя на стол чайник и блюдечко с печеньем. — Докладывай, чего ты за полдня успел накопать на налоговую полицию?
— За этот год у меня зарегистрировано тридцать шесть заявлений от жителей района. В основном люди жалуются на незаконные вызовы, задержания без санкции прокурора, на угрозы при допросах. Я понимаю, у полиции свои трудности.
— Ты что, Лавров, пришёл ко мне защищать этих бандитов? Не забывай, кто сегодня в стране президент. Времена Ельцинской опричнины прошли. Пришла пора показать и полиции, и милиции, кто в стране настоящий хозяин и для какой цели они призваны на службу.
— Вы меня не так поняли, товарищ генерал, я хотел объяснить вам, что послужило причиной массовых нарушений закона сотрудниками налоговой полиции.
— Мне не надо объяснений, давай конкретные примеры.
— Слушаюсь. Вот жалоба секретаря поселкового совета посёлка Архангельское Бурова Александра Тихоновича. Он пишет о том, что второго августа этого года его вызвали повесткой к подполковнику Сёмину Сергею Юрьевичу, начальнику девятого отделения налоговой полиции. Подполковник обвинил Бурова в том, что последний за взятку скрывает от налогов жителей посёлка номер двенадцать. Посёлок номер двенадцать — это дачный городок генерального штаба Российской Армии. Буров от предъявленного обвинения отказался. Сёмин приказал запереть Бурова в изолятор и держать его там до тех пор, пока последний не напишет добровольное признание в получении взятки от коменданта городка. Несчастного секретаря продержали в изоляторе без двух часов сутки и выпустили. Через два дня его снова повесткой вызвали в полицию. Теперь уже подполковник потребовал от Бурова представить ему полный список лиц, проживающих в городке, с указанием конкретной жилой площади каждого владельца дачи и размеров их участков. Буров заявил, что такими данными поселковый совет не располагает. Вернувшись в посёлок, Буров рассказал о требованиях полиции коменданту городка. Из генштаба в полицию последовал звонок, после чего вызовы Бурова в полицию прекратились. И таких жалоб, которые могут заинтересовать наше ведомство, три.
— Для первой беседы нам достаточно истории с Буровым.
— Я тоже так посчитал. Съездил в Архангельское и взял с Александра Тихоновича письменные показания. Поэтому и опоздал к вам, товарищ генерал.
— Давайте мне все бумаги. Пейте чай, угощайтесь печеньем, а я пока их почитаю и подумаю над тем, как нам завтра всё это по-умному обыграть, — Никитин оставил Лаврова наедине с остывающим чайником, а сам вышел в другую комнату.
Вернувшись через несколько минут, он молча присел к столу и, продолжая о чём-то размышлять, взял с блюдечка печенье. Откусил кусочек, пожевал. Наконец в его голове созрел окончательный план действий.
— Завтра в восемь ноль-ноль мы с вами нагрянем в налоговую полицию. Я вызову машину к дому к половине восьмого и прикажу посадить в неё двоих парней из батальона охраны. А сейчас давайте распределим роли.
Девятого декабря в восемь часов десять минут к офису девятого отделения налоговой полиции города Красногорска подъехали две чёрных «Волги». Из первой машины вышел подполковник Лавров, из второй — два офицера с автоматами в руках. Лавров подошёл к железной двери полиции и нажал кнопку вызова дежурного. Через минуту за дверью раздался голос.
— Кто там?
— Моя фамилия Лавров, у меня повестка к начальнику отделения.
— Подождите, сейчас узнаю, на месте ли он.
За дверью послышались неторопливые шаркающие шаги. Примерно минут через пять щёлкнул запор, дверь открылась. В дверном проёме стоял высокого роста мужчина лет пятидесяти, с портупеей на поясе. Из портупеи торчала рукоятка пистолета.
— Проходите, — недовольным голосом произнёс он.
В этот момент один из сопровождавших подполковника офицеров направил на дежурного ствол автомата и почти шёпотом приказал:
— Спокойно, не дёргайся.
— Мужики, в чём дело? — пятясь спиной к стене, произнёс растерявшийся дежурный.
Второй офицер в одно мгновение разоружил его и так же тихо произнёс:
— Мы не налётчики. Мы ФСБ.
Он поднёс к лицу дежурного своё удостоверение. Подполковник Лавров тоже показал своё удостоверение вконец растерявшемуся охраннику.
— Я уполномоченный ФСБ по Красногорскому району подполковник Лавров. Вам понятно?
— Понятно, — заикаясь, произнёс охранник.
— Из помещения никого не выпускать. Где сейчас Сергей Юрьевич?
— Я не знаю, — проблеял охранник.
— Ты что, не знаешь, в каком кабинете сидит начальник отделения?
— А, начальник. Идите прямо — последняя дверь по левой стороне.
— Правильно. А говоришь — не знаю, — улыбнулся подполковник и хлопнул его по плечу. — А теперь ещё раз повторяю команду. Из помещения никого не выпускать. Впускать можешь, выпускать нет. Ты понял меня?
— Так точно, — неожиданно громко крикнул охранник.
— Лейтенант, пригласите товарища Никитина.
— Слушаюсь, товарищ подполковник.
Офицер бегом выскочил из здания, подбежал к первой «Волге», открыл заднюю дверцу и нарочито громко отрапортовал:
— Товарищ генерал, охрана нейтрализована.
Никитин неторопливо вылез из машины и заметил, как из окон кабинетов, стараясь оставаться незамеченными, на него с любопытством глядят сотрудники полиции. Он не спеша застегнул пальто, поправил шапку и направился ко входу.
Войдя в длинный коридор здания, Никитин по привычке окинул взглядом помещение. В этот момент из последней двери с левой стороны выскочил молодой среднего роста брюнет в чёрном костюме.
— Самохвалов, ты что там разорался? Забыл, где находишься? — звонким тенором прокричал он. — Что это за люди? Вы к кому, господа?
Подполковник Лавров быстро пошёл ему на встречу.
— Ты что, Сергей Юрьевич, не узнаёшь гостей? Это же я, подполковник Лавров.
— Ну и что? Обязательно надо шумиху устраивать?
Один из сопровождавших Никитина офицеров подошёл вплотную к Сёмину и взял его под локоть.
— Перед тобой, козявка, начальник управления Федеральной службы безопасности генерал-майор Никитин и уполномоченный ФСБ по вашему району подполковник Лавров. А ну, кругом. Веди нас в свой кабинет и не вздумай дёрнуться — вмиг мозги по стенке размажу, — в самое ухо подполковнику прошептал офицер.
— Да как ты смеешь мне приказывать? — не понимая, что происходит, и в то же время стараясь не показать свой испуг, начал возмущаться Сёмин, с изумлением замечая, что говорит шёпотом.
Его лепет прервал Никитин:
— Смеет. И приказать, и пристрелить, если почувствует в ваших действиях реальную опасность для моей персоны. Не нервничайте и не разжигайте излишнего любопытства ваших подчинённых. Ведите нас в свой кабинет, там и поговорим. У вас есть секретарша?
— При чём здесь она? — недоумённо произнёс начальник полиции.
— Прикажите ей предупредить ваших сотрудников оставаться на своих местах.
— Хорошо, сейчас скажу, — торопливо ответил Сёмин.
— Не «сейчас скажу», а «будет исполнено, товарищ генерал-майор». Вы что здесь, настолько забурели, что забыли воинский устав?
— Никак нет, — громко и чётко ответил Сёмин.
— Теперь вижу, что передо мной стоит офицер. Приглашайте в кабинет.
— Прошу.
Начальник полиции поспешно открыл дверь и пропустил гостей. Никитин и Лавров вошли в кабинет. Сопровождавший их офицер остался за дверью.
— Сергей Юрьевич, предъявите нам все собранные вами материалы по посёлку номер двенадцать, — потребовал Лавров.
Сёмин открыл стоящий у стола железный сейф, достал тоненькую папку и протянул подполковнику. В папке лежал один единственный листок бумаги. Это была ксерокопия общего плана посёлка.
— И это всё? — удивлённо спросил Лавров. — А где оперативные сводки? Где протоколы допросов секретаря поселкового совета Бурова?
 — Не было никаких допросов Бурова. Я действительно вызывал Бурова один или два раза на беседу.
— И пытались выведать у него список командного состава Генерального штаба? — уточнил Никитин.
— Это неправда, товарищ генерал, моё дело — следить за тем, чтобы все владельцы дачных хозяйств в районе своевременно и правильно выплачивали налоги, выявлять и привлекать к ответственности нарушителей закона.
— Я не хуже вас знаю права и обязанности налоговой полиции, — прервал подполковника Никитин. — Из показаний самого Бурова ясно следует, что вы, в нарушение закона и инструкций ФСБ, с помощью угроз и насилия, а задержание человека без предъявления конкретных обвинений и есть не что иное как насилие над личностью, пытались получить от него секретные сведения. Надеюсь, это вы отрицать не будете?
— Я Бурова не задерживал. Это поклёп.
— Не перебивать. О ваших методах вышибания информации вы расскажете подполковнику Лаврову. Ответьте мне всего на два вопроса. С какой целью вы пытались собрать сведения о личном составе руководства Генштаба и кому впоследствии собирались их передать?
— Товарищ генерал, даю вам честное слово, что я не собирал никаких сведений. Буров и комендант всё врут. У них нет никаких доказательств задержания или угроз с моей стороны.
— Хватит изворачиваться, Сёмин. Скажите, вам звонили из Генштаба и разъясняли, что ваши действия незаконны? Предупреждаю: если вы и дальше будете мне врать, я вас арестую.
— Кажется, звонили.
— Товарищ генерал, по-моему, подполковник Сёмин не до конца осознаёт серьёзность своих действий. Разрешите, я ему кое-что напомню.
— Напомните.
— В мае этого года вы, Сёмин, пользуясь своим служебным положением с целью получения совершенно секретных сведений, неоднократно наезжали на Бурова. А не далее как вчера вы вызвали на сегодня на допрос бывшего главного диспетчера Министерства оборонной промышленности Никонова Вячеслава Владимировича. Как прикажете понимать ваши действия?
— Никакого Никонова я не знаю и никуда я его не вызывал.
— Вот документ, выданный вашей службой Никонову в девяносто девятом году. Посмотрите внимательно, это ваша подпись?
Лавров протянул Сёмину справку об оплате Вячеславом Владимировичем штрафа и ответ полиции.
— Подпись моя, но Никоновым занимался майор Сасланбеков.
— Вызовите майора, и пусть захватит все материалы по Никонову, — приказал Никитин.
— Слушаюсь, — Сёмин включил селектор. — Ваха, срочно зайди ко мне и захвати в архиве дело Никонова Вячеслава Владимировича.
— Сейчас приду, — послышалось в трубке.
— Ну и порядочки у вас. «Сейчас приду». И так отвечает подчинённый своему командиру? Анархия, мать вашу.
Через пару минут дверь кабинета открылась, и вошёл мужчина лет тридцати с небольшим. Не обращая внимания на двух сидящих посетителей, он с порога начал:
— Сергей Юрьевич, не было за Никоновым никаких дел. Была у меня информация о том, что дед продал свою долю дома за двадцать штук баксов, но при проверке она оказалась уткой. Я пытался взять старика на понт, не вышло. Пришлось штрафануть его и отпустить.
— А на каком основании вы угрожали ему уголовной ответственностью по статье 198, часть 2, — напомнил майору Лавров.
— Это я пургу гнал. Думал, что он падёт.
Услышав последние слова подчинённого, подполковник Сёмин покраснел и срывающимся на фальцет голосом приказал майору замолчать.
— А что я такого сказал, шеф? — удивился Сасланбеков. — Я что, даром полдня на него потратил? Да я снял-то с него всего три штуки баксов. Штраф оформил как подоходный налог, так что всё путём. Вы не сомневайтесь, Сергей Юрьевич, этот старик — не такая уж невинная овечка. Он мне два года назад мозги запарил, а вчера в налоговой инспекции Валя Маркет этого господина Никонова раскрутила на полтораста тысяч рубликов, и если он эти деньги сегодня не оплатит, на этот раз я его точно отправлю года на три за решётку.
— А вы уверены в том, что Валентина Ивановна не могла ошибиться? — поинтересовался Лавров.
— Будьте спокойны, у Валентины нюх как у овчарки, а пасть как у волкодава. Если она взяла Никонова за горло, значит, у неё на старика собрана целая телега.
— Нет у неё на Никонова никакой телеги, — произнёс Лавров.
— Нет, так будет. Вы-то откуда это знаете? — спросил майор.
— У вас свои источники, у нас — свои, — ответил Лавров.
— Знаю я ваши источники, — небрежно махнул рукой Сасланбеков, не обращая внимания на предупредительные взгляды Сёмина. — Ваши источники — это бывшие комсомольские и профсоюзные активисты да выжившие из ума старухи.
— Ваха, перестань юродствовать и немедленно выйди из кабинета, — не выдержал начальник полиции.
— Нет, останьтесь. Подполковник Сёмин, объясните нам, где мы с подполковником Лавровым находимся. Это государственное учреждение или бандитская хаза? Перед нами кто? Российские офицеры или громилы?
— Простите, товарищ генерал, — попытался оправдаться Сёмин.
— Молчать! — повысил голос Никитин. — Вам что, не объясняли, что перебивать старших по званию не положено? Где ваша воинская дисциплина, чёрт побери? Вы не царские опричники. Вы обязаны строго блюсти закон и законность. А вы, подполковник Сёмин, и ваши подчинённые превратились в самых настоящих рэкетиров. Вы что, не понимаете, что ваши наезды на граждан дискредитируют всю государственную систему? Приказываю подполковнику Лаврову самым тщательным образом расследовать каждую поступившую к вам жалобу от граждан. Завтра я направлю в ваше распоряжение следственную группу. А вы, майор, ознакомьтесь с приказом начальника налоговой службы Некрасовой, — Никитин подал Сасланбекову копию приказа.
Майор прочитал приказ и передал его своему начальнику. Дождавшись, когда тот дочитает приказ до конца, Никитин продолжил:
— Я требую, майор, чтобы вы сейчас же поехали к Никонову Вячеславу Владимировичу и лично принесли ему свои извинения. А вам, подполковник Сёмин, я советую внимательно рассмотреть все поступившие жалобы граждан, направить людям письменные ответы и впредь не забывать, что вы призваны на государственную службу, и от вас зависит, будут ли граждане уважать существующую в стране власть или возьмут в руки топоры и вилы, как, к сожалению, в России уже не раз бывало. Подполковник Лавров, вы со мной или остаётесь?
— Если не возражаете, я останусь. У меня есть ещё вопросы к начальнику полиции.
— Не возражаю, оставайтесь. Одевайтесь, майор, и садитесь в мою машину. Я довезу вас до дома Никонова.
— Разрешите, я поеду на своей машине. Я не убегу.
— Если вам так удобней, езжайте за мной, не возражаю.
Никитин поднялся и не спеша покинул кабинет начальника налоговой полиции. Охрана последовала за ним. Подъехав к дому Никонова, Никитин приказал охране оставаться в машине, а сам вместе с майором поднялся на пятый этаж и позвонил в квартиру Вячеслава Владимировича. На звонок никто не ответил.
— У него, наверно, звонок сломался. Давайте я постучу в дверь, — предложил Ваха.
— Стучите, — согласился Никитин.
Майор тихонько постучал в дверь, прислушался. За дверью стояла тишина. Он постучал во второй раз посильнее — опять тишина.
— Чего стучите? — раздался старушечий голос за соседней дверью.
— Скажите, пожалуйста, вы не знаете, Никоновы дома?
— Нету их никого. Людмила в больнице, а сам он ушёл ещё утром.
— Вы не могли бы выйти из квартиры и объяснить нам, куда пошёл Вячеслав Владимирович? — попросил Ваха.
— Ещё чего? Я выйду, а вы трахнете меня по башке и квартиру ограбите.
— Я майор Сасланбеков, вот моё удостоверение, смотрите, — Ваха поднёс к дверному глазку своё удостоверение.
— Такие бумажки и у бандитов есть, сама по телевизору слышала, — продолжала ворчать женщина, бренча запорами.
Наконец дверь её квартиры открылась, и из-за двери осторожно вышла закутанная в шаль пожилая женщина.
— Вчера вечером приезжала скорая и забрала Людмилу в больницу. Я не знаю, что у них произошло. Я только слышала вечером, когда хозяин вернулся, как Людмила сперва долго и громко рыдала, потом утихла. Потом приехала скорая помощь, и её увезли. Вячеслав поехал с женой в больницу. Из больницы он пришёл уже ночью. А сегодня рано утром, семи ещё не было, я вышла вынести мусор, вижу, он тоже выходит из квартиры, уже одетый. Я как взглянула на него, так и ахнула — что делает горе с человеком! За одну ночь весь осунулся, почернел. Я, стараясь не подавать вида, спрашиваю его: «Никак, Слава, к жене в больницу спозаранку идёшь?» А он поздоровался со мной и отвечает: «Нет, пойду схожу на кладбище, родителей проведаю. Может быть, больше такой возможности не представится». «Одеться надо бы потеплее, Слава, пальтишко-то на тебе совсем ветхое. Околеешь на таком-то морозе». «Не околею, Розалия Львовна, а околею — туда мне и дорога. Одним грешником меньше будет». Он махнул рукой и скрылся в лифте. Так я и не поняла, серьёзно он говорил или как.
— Извините нас за беспокойство, вы случайно не знаете, где похоронены родители Никонова? — спросил Никитин.
— Откуда мне знать. Вы поезжайте на кладбище. В конторе есть журнал, в котором все могилы зарегистрированы.
— Спасибо. Майор, в машину и летим на кладбище. Знаете, где там контора?
— Так точно.
— Езжайте первым, мы едем за вами.
Подождав, когда майор и его спутник скрылись в лифте, старушка, тяжело вздохнув, проворчала:
— Теперь мне ясно, почему так плакала вчера Людмила. Полиция. Тьфу, — Розалия Львовна зло плюнула вслед ушедшим, — Нет чтобы бандитов ловить, так нет, они честным людям спокойно жить не дают. Ох, Господи, за что нам такое время досталось? — с этими словами она скрылась за дверью. Снова заскрипели засовы.
Подъехав к воротам старого кладбища, все вышли из машин и быстро направились в одноэтажное деревянное строение, на фасаде которого красовалась яркая реклама, предлагавшая гражданам уйму всевозможных ритуальных услуг. В самой конторе никого, кроме мальчишки лет двенадцати, не было. Подперев подбородок ладонями, мальчик мирно читал книгу. Увидев вошедших с автоматами дядек, мальчишка испуганно вытаращил глаза и застыл, не понимая, что происходит.
— Вы отдохните с дороги, а я побегаю по кладбищу, найду Никонова и приведу его в контору, — льстиво заглядывая в глаза генералу, предложил Сасланбеков.
— Не суетись, майор. Вячеслав Владимирович, возможно, вооружён. Увидит тебя и, не разобравшись в ситуации, чего доброго ещё пристрелит. Я бы на его месте так и поступил. Есть за что. Вы заметили, каким полным горя и ненависти взглядом проводила нас соседка Никонова?
— Простите, не обратил внимания.
— А надо бы вам, полицейским, почаще обращать внимание на то, какими взглядами вас провожают простые граждане, какие проклятья они шлют вам вслед.
— Дяденьки, вы дедушку Славу Никонова ищите? — заикаясь, спросил мальчик.
— Да. А ты с ним знаком, малыш? — ласково спросил Никитин.
— Мы с дедой Славой в одном подъезде живём. Мы с мамкой на первом этаже, а он на пятом.
— А что ты здесь делаешь?
— Я мамку жду. Она на новом кладбище дорогу от снега чистит. Туда скоро покойника привезут.
— И ты не боишься оставаться на кладбище один?
— А что тут бояться? Мамка мне говорит, что только там, за забором, люди хуже зверей, а на кладбище все тихие и смирные. Кладбище всех сравняет и всех утихомирит. Так мамка говорит.
— Ты не знаешь, где похоронены родители Вячеслава Владимировича?
— Нет, не знаю. Мамка знает, а я нет, — мальчишка вскочил со стула, схватил в охапку своё пальто и шапку. — Вы, дяденьки, посидите в конторе, а я быстренько за мамкой сбегаю, она вам покажет могилу, — бросил он на бегу и скрылся за дверью.

…Пробежав метров двадцать по протоптанной тропинке, мальчишка оглянулся и, поняв, что его никто не преследует, сбавил шаг и юркнул между могильными оградами. Прошёл еще несколько метров и увидел на скамейке Никонова.
— Деда Слава, деда Слава, — зашептал он, прильнув лицом к ограде.
Вячеслав Владимирович оглянулся.
— Ваня Борисов? Как ты здесь оказался, мальчик? Почему ты шёпотом говоришь?
— Деда, за вами полиция приехала. Двое в гражданском, а двое военных с автоматами. Они вас ищут. Убегайте, деда Слава.
— Почему ты решил, что они ищут именно меня?
— Дядька, который помоложе, говорил старшему: «Я, — говорит, — пойду, найду Никонова и приведу его к вам». А второй ему в ответ сказал: «Сиди, пока тебя Вячеслав Владимирович не пристрелил», и стал расспрашивать меня, где могила ваших родичей. Я ему ответил, что не знаю, и сказал, что пойду приведу к ним мамку, и мамка проводит их на могилу.
— Ты ничего не напутал, Ваня?
— Нет.
— С автоматами, говоришь?
— Да, деда, с автоматами и в касках. Деда, я потихоньку пойду за мамкой, а вы убегайте поскорей.
— Спасибо тебе, Ваня. Застегни пальто, замёрзнешь. Ступай, малыш, веди свою маму, а за меня не беспокойся. Всё будет хорошо. Договорились? — Вячеслав Владимирович протянул руку сквозь решётку ограды и крепко пожал тёплую детскую ладонь. — Вот и всё, — прошептал он, когда мальчишка скрылся за деревьями. — Жаль, что не успел Люду в больнице навестить. Бежать, говоришь? Нет, милок, от судьбы не убежишь. Но и о том, чтобы сдаться и позволить этим беспредельщикам ни за что ни про что отвезти себя в КПЗ, как барана на бойню, тоже речи быть не может. Это всё равно что наплевать себе в душу. На это я не согласен, — он медленно расстегнул пальто, достал из кобуры пистолет, снял с предохранителя, ввёл патрон в патронник. — Я устрою майору Сасланбекову горячий приём, — в том, что за ним приехал именно он, Никонов не сомневался. — Стоп, Славка, не кощунствуй. Не забывай, где находишься. Это кладбище, а на могилах не шумят. Надо выбраться за пределы кладбища и там уже встретить полицию.
Ему вдруг страстно захотелось в последний раз взглянуть в глаза этому самоуверенному полицейскому со странным нерусским именем — Ваха, увидеть в его узких глазках смертельный испуг и нажать на курок. А затем — пусть будет как будет.
«В конце кладбища есть калитка, там за калиткой я его и встречу. Чтобы погонщики не сбились с пути, пойду-ка я по краю тропинки. Так мои следы на снегу будут более приметными», — решил он.
Вячеслав Владимирович аккуратно закрыл дверцу ограды и не спеша пошёл в конец кладбища. Когда до калитки оставалось всего метров двадцать, он услышал за спиной скрип снега и голоса бегущих за ним людей. Никонов ускорил шаг. Вот и калитка. Он толкнул её рукой — та со скрипом отворилась. Отбежал метров на пять за пределы кладбища, остановился и, не поворачиваясь, замер в ожидании.
Через несколько секунд он услышал, как калитка снова скрипнула. Никонов, держа палец на курке, резко повернулся. Перед ним с поднятыми вверх руками стоял молодой офицер в защитной форме. Щёки его горели ярким румянцем.
— Не стреляйте, я сдаюсь, — произнёс тот, и его лицо осветилось широкой добродушной русской улыбкой.
— Отойди, парень, в сторону, мне нужен не ты, а Сасланбеков, — громко и решительно произнёс Вячеслав. Его карие глаза горели безумным блеском.
— Я — телохранитель генерал-майора Никитина Леонида Георгиевича. Генерал немного отстал. Прошу вас, опустите пистолет.
Никонов, не совсем понимая, о чём говорит офицер, настойчиво повторил:
— Мне нужен не генерал, а майор Сасланбеков.
— Слава, не дури, брось пистолет, — услышал он с детства знакомый голос Леонида Георгиевича.
В створе калитки показался сам генерал в расстёгнутом пальто и без шапки. Он, тяжело дыша, решительно пошёл на нацеленный ему в грудь пистолет. Телохранитель генерала сделал шаг в сторону и начал медленно опускать правую руку.
— Отставить, — тихо приказал Никитин.
Офицер вновь поднял руку вверх.
— Слава, это же я. Спокойно. Убери палец с курка и опусти пушку.
Никонов, не в силах произнести ни слова, отрицательно мотнул головой.
— Не можешь? Я понимаю, так иногда бывает. Я тебе сейчас помогу, — Никитин медленно протянул руку, осторожно взялся за ствол и потянул на себя.
Вячеслав Владимирович с минуту колебался и наконец медленно разжал ладонь.
— Молодец, — похвалил Никитин Вячеслава и, продолжая глядеть Никонову в глаза, быстро передал оружие телохранителю. — Вот так, брат. Согласись, что без него нам будет спокойней.
Вячеслав Владимирович продолжал стоять как загипнотизированный, не в силах пошевелить пальцем. От нервного перенапряжения на всё его тело внезапно навалилась непомерная усталость, колени ослабли, и он тяжело опустился на снег. Никитин даже не пытался его удержать. Он тихо шепнул офицеру:
— Разряди и спрячь пистолет, — затем подошёл к Никонову и опустился на снег рядом с ним. — Слава, и ты ещё называешь себя стариком! Вон как рванул от старого друга. Я насилу тебя догнал.
— Никуда я не убегал. Я не хотел поднимать шум на кладбище. Не хотел тревожить усопших. Я хотел встретить майора именно здесь. Здесь его и прикончить, — стараясь унять дрожь, хриплым голосом ответил Вячеслав. Его начинал бить озноб.
— И тебе это надо? Из-за одного подлеца провести остаток жизни за решёткой?
— Значит, ему ломать человеческие жизни можно, а мне нельзя?
— Он своё получит. Обещаю тебе. Но по закону. Я назначил служебное расследование. Думаю, не только Сасланбеков, но кое-кто ещё лишатся и погон, и должностей. Кончилась эпоха царя Бориса. Пора кончать и с царской опричниной. Ты согласен?
— Нет. Иди ты хоть к министру, хоть к президенту — ничего твои походы не изменят. Опоздали мы с тобой, генерал, опоздали на целую жизнь. Не помню, в какой это былине или сказке есть такая фраза — «Налетели злые вороны, растерзали землю-матушку!» Это как раз про наши дни. Погибла Русь. Алой кровушкой истекает.
— А ты, друг, к старости снова лириком становишься. Былины цитируешь, — улыбнулся Никитин. — Глядишь, снова начнёшь стихи сочинять. Как в детстве. Помнишь?
— Не помню, — упрямо ответил Никонов.
— Скромничаешь? Я и то помню. Я их на всю жизнь запомнил — как-никак моё первое дело в КГБ.
Идёт по России бойня кровавая,
А кровь льётся русская, кровь льётся алая.
Пятьдесят лет назад написаны, а звучат современно.
— То не я, то наивный и глупый мальчишка сочинил, — вздохнул Никонов.
— Устами младенца частенько глаголет истина.
— Товарищ генерал, товарищ Никонов, вставайте, а то простудитесь, заболеете. День нынче шибко морозный, — тихо напомнил офицер.
— Ты прав, капитан. Помоги нам подняться.
Офицер протянул сидящим на снегу старикам руки и помог им встать.
— Спасибо, сынок. Вот на таких ребят, Славик, вся моя надежда. Такие офицеры, как он, не позволят окончательно разграбить нашу Родину. Я верно мыслю, капитан?
— Постараемся, — офицер улыбнулся и распахнул калитку. — Прошу.
— Что же ты сам-то стоишь, капитан? — бросив на офицера лукавый взгляд, спросил Никонов.
— Пропускаю старших вперёд! — чётко ответил офицер и поднёс правую руку к виску, отдавая воинскую честь.
— Обрати внимание, Леонид. Этот молодой человек любезно приглашает нас с тобой первыми отправиться на кладбище.
— Всё верно, Слава. Старшим везде надо уступать дорогу, а сюда — тем более. Из нас двоих я старший. Посторонись.
Никитин попытался оттолкнуть Никонова от калитки, Никонов начал сопротивляться. Молодой капитан с интересом наблюдал, как два пожилых человека, словно малые дети, молча, упрямо пихают друг друга, пытаясь первыми протиснуться в открытую щель. Кончилось тем, что оба кубарем повалились в сугроб. Через минуту кладбищенскую тишину нарушил их дружный смех.
«Не понимаю я этих стариков. Странные они люди. Ещё пять минут назад оба стояли в шаге от смерти — и вот уже вместе валяются на снегу и смеются», — подумал капитан. Он ещё несколько секунд молча наблюдал за тем, как неуклюже они стараются помочь друг другу выбраться из сугроба и встать на ноги, потом улыбнулся и шагнул им на помощь.
— Не понимаю я, что вы нашли смешного в снежных процедурах?
— Чтобы нас понять, надо прожить нашу жизнь. А это невозможно! — улыбаясь, ответил Никитин.
Громкий смех двух пожилых людей разбудил ворон, мирно дремавших на деревьях. Вороны сорвались с веток и стайкой закружили над кладбищем. Наблюдая за их виражами, Никонов тихонько запел:
Чёрный ворон,
Что ты въёшься
Над моею головой?
Никитин подхватил песню:
Ты добычи не добьёшься.
Чёрный ворон, я не твой.
Ты добычи не добьёшься.
Чёрный ворон, я не твой…