Жизнь была прекрасна. Что может быть лучше, чем ранним летним утром выйти на палубу маленькой речной самоходной баржи, стоящей носом в берег на реке Свирь разложить пожарный шланг и поливать и без того идеально чистую палубу теплой речной водой. Впереди вся жизнь. Но об этом не думается, едва ли думается и о том, что впереди два месяца, которые будут полны приключений. На маленьком речном суденышке мы идем на реку Обь. Свет не ближний и обязательно что - то произойдет.
Все началось для меня в Ленинграде у моста лейтенанта Шмидта. Здесь, со стороны моря швартовалась у набережной, недалеко от статуи Петра, вся перегонная экспедиция. «Белые люди», к которым у партии и КГБ не было вопросов, пригоняли суда из-за границы, после чего люди черные, к которым были вопросы, принимали эти суденышки и вели их на великие сибирские реки по арктическим морям. Тогда еще силен был отзвук войны, и «черные люди» не могли ответить на вопрос, почему 22 июня они пришли в Германию с грузом зерна и оказались в концлагере, почему они контуженные попали в плен и еще куча почему. Партия не прощала советским людям своих партийных просчетов. Однако те, кому не простили, зачастую воспринимали это, как должное. Так уж были устроены советские люди. Таким морякам светил вечный каботаж, поскольку загранплавание им уже не светило. Зиму, пришедшие поздно из-за границы суда зимовали здесь, у моста на набережной.
Я умудрился устроиться там матросом и сторожем, на судне и жил, у меня была своя каюта, а днем учился в институте, куда перешел из другого института и потерял при этом общагу. В принципе, работать было нетрудно, поскольку сторожили вдвоем. К тому же капитаны и механики маялись зимой без дела и по вечерам собирались на судне выпить и потрепаться. Изредка появлялся В.Конецкий, он был старпомом на соседней с нами самоходной барже СТ-753. Наша была СТ-756. Наслушался я там историй разных, но почему-то запомнилась одна, которую хохол капитан Кугаенко рассказывал.Попал он в двадцатые годы в каталажку. По какой причине, не помню. Сидит. Привели двух беспризорников. Тот что по-младше, лет десяти, сразу заснул возле параши. Старший, лет двенадцати, шустряк, презрительно оглядел сидящих и стал налаживать с соседней камерой связь при помощи кружки. Там, видимо, были свои, такие же ушлые. Спрашивают из той камеры, мол, есть ли здесь люди. «Нет,- отвечает, - людей только двое, я и Мишка Кирпатый, остальные - суки». И конечно обрывок истории о том, как в далекие тридцатые годы подходили они к порту Кальяри, что на Сардинии. Было летнее утро и на мраморной набережной, куда они швартовались, причальные тумбы были из меди и начищены до блеска. А наш стармех рассказывал, как осенью 41 года он в одиночку выходил из окружения под Ленинградом, как не заметил, что прошел линию фронта и оказался на городской окраине. Там с винтовкой СВТ и двумя гранатами на поясе сел в трамвай и поехал домой на Петроградскую сторону, вид у него был настолько измученный, что в трамвае старушка уступила ему место.И я все это представлял себе, сидя в холодной каюте у набережной Васильевского острова.
Так вот, сессия сдана, я переведен в матросы на судно, и мы идем на Обь. Вся команда на борту. Еще один студент, но он успел закончить рыбную мореходку, плавал на рыбаках, а тогда учился в ЛИТМО и, самое главное, играл на банджо во втором ленинградском диксиленде - это старпом. Был он тощий, хилый и очень нахальный, а звали его Герт Иванович. Но старпома на судне редко зовут по имени, в лучшем случае - чиф. Пришел второй матрос. Звали его Витька. Внешне не было заметно, но он был необычайно силен от природы. Он был улыбчив, и как всякий сильный человек, добродушен. У него был приятный несильный голос, которого вполне хватало для его гитары.
Искры камина, горят как рубины,
И улетают дымком голубым.
Из молодого, цветущего, юного
Стал я убогим, больным и седым.
А еще:
Идут на север сроки все огромные,
Кого не спросишь - у всех «указ».
Взгляни, взгляни в глаза мои суровые
Взгляни, любимая, в последний раз.
Были времена очередной голодовки, в которую коммунисты умудрялись регулярно вгонять страну. На складе продуктов шиш и не шиша, набрали, что было: муки и темных
макарон. Решили менять в деревнях на что будет съедобное..
Хороший парень Витька, но кроме гитары и физической работы, других занятий не признавал. В конце июня от моста лейтенанта Шмидта наша самоходная речная баржа "СТ - 756" снялась в Арктику. Ночью прошли под мостами, не дожидаясь, когда их разведут, завалили мачту и - в боковой пролет. К утру проскочили Неву, впереди Ладога. Но прежде чем идти в далекие пути, нужно привести в порядок магнитный компас. Приехал спец, девиатор, который девиацию уничтожает. Пришвартовались к специальным сваям и давай крутиться во все стороны, а спец заранее известные углы замеряет компасом и специальными магнитиками, что есть у того компаса шурудит. Все сделал, как надо, и мы пошли через Ладожское озеро. Хоть озером и называется, но место коварное: ветры сильные, волна крутая, тонут там речные суда регулярно.
Мы утром вышли, а вечером уже входили в реку Свирь, (с нее я и начал весь этот треп). Идем рядом с берегом, ветки по крылу мостика хлещут. Вечером мы уткнулись носом в берег. Купались до одури, Витька демонстрировал силу, из воды выпрыгивал ниже пупа. Ловили окуней. Дачный сезон длился пару дней, пока Свирь не прошли. Там, где Свирь с Онегой соединяются, стоит большое село Вознесение. Итересное село. Дома фасадами в воду, вместо улиц там речки и протоки, все на лодках разъезжают, а мальчишки из окон в воду прыгают.
Посмотрев на эту летнюю идиллию, мы потопали дальше, через все озеро, в Повенец. От Повенца, не то города, не то села, начинается «Повенецкая лестница». Почему ее к чудесам света до сих пор не причислили,неизвестно. Лестница состоит из ряда шлюзов, идущих один за другим. Зашли мы в первый шлюз и стали на гору подниматься. Когда заходили в последний шлюз, Повенец был далеко внизу, и озеро тоже, и мне даже жутко стало, когда я вниз глянул.
Наконец открылись ворота последнего шлюза и мы вышли… в озеро. Вот отсюда начался
Беломоро – Балтийский канал - детище Гулага и спецов из НКВД. Сама искусственная часть канала грандиозного зрелища не представляла. Как обычно, были соединены реки, озера, устроена система шлюзов, но не такая грандиозная, как в Повенце. Но сейчас я понимаю, что такое сооружение в те времена свободными людьми было не построить, только жизнями тысяч заключенных.
Поскольку с продуктами было туго, мы с Витькой ходили по деревням, меняли муку на молоко, картошку, капусту. В местных магазинах - только мыло и спички.
Вылезли как-то с Витькой на берег в поисках съестного. Ходили, ходили, набрели на овощехранилище. Мужики сортированную картошку в штабеля складывают. Подошли, меняем мол, те - нет, только на водку. Мы еще раз, в положение войдите; те нет, а то, что у них дома муки нет, их не колышит. У женщин мы бы сразу муку поменяли. Мужики гнать нас стали и слова всякие неприличные говорить. Витька обиделся. Возьми, говорит мне, муку, и иди в кусты подальше. Пошел я в кусты и выглядываю. Витька подошел к штабелю, бросил мешок с картошкой на плечо и пошел спокойно в сторону. Мужики опешили и несколько человек пошли Витьку догонять. Он трусцой, они за ним, он побежал, они погнались, но что-то неуверенно. Когда Витька с мешком картошки перепрыгнул канаву, их пьяные мозги сообразили, что дальнейшая погоня может плохо для них закончиться, да ту канаву им и без мешка на плече не осилить. А у нас мешок картошки, приобретение которого запомнилось мне на всю жизнь.
Без особых трудностей добежали мы до Беломорска, ощущая на себе всю прелесть летней Карелии. Там меня встретил папа и через Белое море мы на мостике были вдвоем, папа - в капитанском кресле,которое на речной барже мало соответствовало его статусу капитана дальнего плавания. я - на руле.Из Беломорска пошли мы в Архангельск . Поскольку отец мой ворочал в порту всеми морскими делами, мы ткнулись носом в городской пляж и замерли там недели на две: такое место он нам определил для стоянки. Стали мы неспешно готовиться к морскому переходу, реально представляя, что ничего общего с речной прогулкой нас уже не ждет.
Нам предстояло делать брагу, а это значит протащить вокруг корпуса толстый трос, сделать два огона и всунуть туда тяжеленную буксирную скобу. Как и что делали, не
помню, а вот как мы с Витькой через весь город несли со склада на толстой палке буксирную скобу, это помню. Стояла сильная жара, скоба весила ровно 32 кг. Таким
здоровьем, как мой друг, я не обладал, но признаться в слабости или перевалить работу на товарища было не в моих правилах. Я терпел.
Почти три недели резвились мы на городском пляже, Двина тогда была еще чистая. В начале августа нас собрали в караван. Судов двадцать стояли на рейде ниже Архангельска. Здесь ушлые местные мужики пристроились воровать рабочие шлюпки, что от лени все оставляли на ночь под бортом и не поднимали на кильблоки. Но нас Бог миловал. В середине августа мы всем караваном ринулись в Белое море. Вечером было уже холодно, и на вахту я напяливал меховой тулуп. Переход проходил в постоянных баталиях со старпомом. Мы друг другу не нравились.
Тут выяснилась одна особенность нашей баржи. Все - таки она была хлипкая. Но хорошо гнулась. Носом на волну ходить было опасно и для нее, и для нас самих. Для нее - понятно, развалиться могла. Для нас опасность состояла в том, что от прямого удара волны она так резво изгибалась, что всех спящих в кормовых каютах, (а каюты все были в корме), выбрасывала из коек, да и на камбузе от этого порядка особого не было. Старпома, чтобы не куражился, я раз выкинул специально. Правда, потом мы с ним помирились, даже подружилсь и, как ни странно, лет на двадцать. Но это все было потом. А тогда скулой на волну, то правой, то левой, зигзагами мы шкандыбали в бухту Варнека на о. Вайгач.
Обязанности по судну у меня были нехитрые: двенадцать часов в сутки на руле, уборка, а самое приятное - колоть в трюме дрова, поскольку на камбузе у нас была простая печка.
Пришли на Вайгач. Вот здесь мы со старпомом и помирились. Место унылое, особенно к вечеру, когда холодало и начинали выть собаки. Растительности на берегу никакой, тундра. Стояли мы на якоре, на берег - только на шлюпке, а старпом ею рисковать не хотел, ему ее сдавать в Салехарде в полном комплекте. Мудрым, стервец, как потом выяснилось, оказался.
Я рвался на берег, где слабым признаком цивилизации маячило несколько изб и какая-то свалка. Мы со старпомом заскандалили, вот тут и произошло замирение. Мимо шла шлюпка с соседнего судна, я заорал, чтобы прошли у нас вдоль борта, и с носа на ходу туда сиганул. Самое интересное, что не на себе, ни на этой посудине я ничего не поломал. Я тогда был очень прыгучий. Мы ткнулись в галечный берег, холодная вода была первозданно прозрачная. Несколько бревенчатых изб. На крыльце одной сидел старый ненец, в малице и прочих ненецких атрибутах, включая нож. Поговорили. По - русски он говорил прекрасно. Оказался братом Тыко Вылко. Был такой известный ненецкий культурный деятель. В начале прошлого века Тыко Вылко оказался проводником и каюром в экспедиции Русанова на Новой Земле. Там научился грамоте, стал писать картины, был при советской власти первым хозяином Новой Земли. Обрусел, потом преподавал где-то и что- то в Архангельске. Был он советским национальным кадром. Его картины висели в Архангельской художественной галерее. А брат вот на Вайгаче жил и образа жизни не поменял.
Вокруг домов - собаки, олени и свалка металлолома. В Арктику в течение многих лет завозили всякую технику, обратно никто ее не вывозил. Такая свалка на Диксоне, а вдоль берегов Лены в те времена металлические бочки лежали тысячами. Говорили, что в бухте Варнека была какая-то шахта, работали там, якобы, заключенные, но было их немного, и все вымерли. Их следов на местном кладбище я не нашел. Все безымянно, даже памятник из дерева с самолетным винтом. Может, это по молодости, но меня там насквозь пронизывала тоска. Из-за таких таких впечатлений и прыгнул я с носа своей баржи в проходящую мимо шлюпку.
Мы собирались возвращаться, когда из изб вывалил народ, человек пятнадцать. Это была свадьба. Невеста в платье, на высоких каблуках, на которых ей ходить было явно непривычно. Вместе с женихом в костюме они уселись на нарты и сделали большой круг по мху на оленях. Я тогда пытался подсмеиваться и сейчас мне вспоминать о своей глупости неприятно.
Возвращаясь на судно, я ждал разноса от студента – старпома. Но не случилось. Старпом оценил мое ухарство и прыгучесть. Вечером, в знак примирения он по очереди с Витькой наяривал на гитаре, как на банжо, мы стали друзьями.
Югорский Шар - пролив между материком и островом Вйгач, был свободен ото льда. Мы без труда проскочили в Карское море. Там был мелкий и разряженный лед, пришлось сбросить скорость. Я стоял на носу. Точно так же как в фильме «Титаник», которого я не видел и смотреть не собираюсь, не люблю про катастрофы. Так вот, стоял, а впереди, задрав голову к облакам, плавал тюлень, прямо по курсу, и нас не замечал. Было близко, когда я крикнул ему, как человеку: «Эй, ты!». Тюлень опустил голову и удивленно посмотрел на меня, что это еще там за чудо в перьях, скорчил рожу, оголив зубы, и занырнул в свою стихию.
Пришла пора каравану разделяться, нам - направо в Обскую губу, остальным - прямо на Диксон. Расстреляли на прощание половину запаса пиротехники и разошлись. Все обошлось, поскольку самый мало - мальский шторм сулил нам большие проблемы. А нам вот повезло. Обская губа - это уже не открытое море, внутреннее напряжение исчезло. На западном берегу был поселок под названием «Новый порт». Смотрю в бинокль. Несколько дощатых домов и несколько чумов. На одном из домов большой плакат: «Не разжигай костров вблизи домов».
Мы идем на юг в реку Обь. До нее еще далеко. Нам предстоит пересечь одно неприятное место, где к Обской губе примыкает губа Байдарацкая, и в нее дует, как в трубу. Волна злая, крутая и высокая. Я сидел в трюме и колол дрова, когда на мостике неудачно зарулили, волна ударили в борт, а поскольку была коротка и высока, она хлынула на палубу и в трюм. Баржа даже не качнулась. Все это было так неожиданно, а я так перепугался, видя низвергающиеся на меня потоки, я подпрыгнул, ухватился за край крышки трюма и, подтянувшись на одной руке, выбрался наружу. Сквозь окна ходовой рубки увидел хохочущие рожи и понял, что мы не тонем. Подтягиваться на одной руке я до сих пор не умею.
Вошли в Обь как-то незаметно, настолько плавно она перетекала в свою губу.
На берегу встречались аккуратные домики с обязательным чумом рядом. Как мне потом объяснили, этим пытаются приучить местных жителей к оседлости, но они почему-то в доме держат собак, а сами живут в чуме. На остатки водки наменяли у ненцев – рыбаков
несметное количество рыбы. Узкая и длинная лодка аборигенов подходила к борту и показывала наличие рыбы. Причем, по начальным условиям торг для нас был совершенно не выгоден. Но бывалые перегонщики толк в коммерции знали. Не с низкого борта, а с крыла мостика спускалась на веревке маленькая водки. Ее мгновенно отвязывали и тут же выпивали, рыбаки мгновенно хмелели. Тогда на той же веревке опускалось пол-литра, но не до конца. Народ в лодке прыгал, но достать вожделенную бутылку не мог. Реальная бутылка висела рядом и манила спившихся людей к себе. Они выбрасывали нам на борт все, что есть и получали водочный приз, тут же выпивали и засыпали в лодке посреди реки. На северных реках на рыбаучастках был сухой закон. Местные рыбаки пили и не работали до тех пор, пока все не выпито.
Наконец мы были в Салехарде. Когда сдавали новой команде шлюпки, как старпом и полагал, кое - что исчезло, хотя он и старался бдить. Пришлось мне, пока он с приемщиками окольным путем шел ко второй шляпке, это «кое – что» перенести с первой, уже принятой, но кротчайшим путем.
Все, судно сдано, идем в ресторан, ночуем в гостинице. Станция Лабытнанги на другом берегу реки. Между ним Полярный круг, оттого в Салехарде платят северные, в Лабытнангах , что в одиннадцати километрах, – северные не платят.
Идем в ресторан, но почему-то только мы со старпомом. Перед рестораном - толпа.
Конец сезона: геологи, перегонщики и прочий бродячий народ. В толпе мелькнуло лицо писателя Конецкого. Но все дело оказалось в том, что проходил окружной пленум партии и вход в единственный ресторан только по мандатам, как в Смольный в былые времена. Старпома это не смутило. Он в наглую пробирался сквозь толпу к двери ресторана, охраняемой какой – то теткой не то со щеткой на палке, не-то со шваброй. Простота совковых нравов. Я смущено плелся за своим руководством.
Наглый вид, невзрачная внешность подсказала тетке, что перед ней не простой человек, а вполне полноценный партийный работник. Во всяком случае, в предбанник нам проникнуть удалось. Здесь старпом проявил все свои способности профессионального лабуха. Он дыхнул, выпустив изо рта клубы пара. « Почему холодно, почему не топите! » - заорал он на тетку. Та смущенно залепетала, что меняют трубы, и стала звать на помощь директоршу, которая немедленно явилась, и новый проверяющий был уже воспринят, как факт, и без сомнений. Она спокойно объяснила, что были трубы на пол-дюйма, а сейчас ставят толще. Но есть проблемы на кухне, куда мы немедленно были препровождены. Старпом, как и положено начальству, вникать не стал, но раздолбал одну повариху за грязный передник. Это возымело такой эффект, что нас пригласили в переполненный партработниками зал и принесли для нас отдельный столик.
Убогий с виду ресторан имел короткое, но прекрасное меню. Мы заказали уху из муксуна, оленью отбивную. В буфете набор вин. И мы заказали красное сухое, чем немало удивили буфетчицу. В ожидании ухи пили вино. Я обратил внимание, что здоровенный мужик за соседним столом уставился на меня, попивая при этом из граненого стакана, то ли спирт, то ли водку. Я достаточно за это время оборзел, и, не глядя на возраст, сказал: «Ну, что смотришь!». Того такое обращение ничуть не смутило. « Слушай, - сказал он, -что ты пьешь, это ж гадость, вчера выпил, чуть не вырвало.» Он имел ввиду сухое красное у нас в бутылке, в его же стакане был спирт и он смаковал мелкими глотками. Нам принесли по ухе в большой миске , где хвост муксуна, отличной белой рыбы, так и не поместился и свисал, нам принесли отбивную из оленя и во всю тарелку, но тут весь присутствующий в зале окружком партии привстал, из особых запасов мы получили бутылку пива месячной давности с белым осадком на дне.
Заплатили мы немного за весь этот праздник жизни. Поплелись в гостиницу. Известие о том, что белье меняют раз в неделю, независимо от количества постояльцев, нас не смутило. Утром, хорошо выспавшись на грязном белье, мы двинули на другой берег, на вокзал. Лабытнанаги оказались сплошной зоной. Вокруг носятся автомобили с заключенными и охраной в передней части кузова, которая отделена колючей проволокой.
Идет развод на работу. На берегу большая площадка, набитая заключенными, ворота открыты; по воротам черта, за чертой в нескольких шагах охрана поигрывала автоматами, народ давится на площадке, но черту никто не переступил. А это, как потом выяснилось, лагеря для шоферов, срок не более 5 лет.
Поезд еле плетется, едем до Сейды, там пересадка в московский поезд из Воркуты.
Нас предупредили: на Сейде шмотки в кучу и круговую оборону, - иначе все утащат.
У нашего капитана мелкашка. Там ее расчехлили, все обошлось, этого было достаточно: местный народ привык, что любая охрана стреляет без предупреждения.
Все поехали в Москву, а я к сестре в Ухту. Бог надоумил меня оставить у нее половину заработанных денег. На обратном пути в поезде Воркута – Москва я проиграл все поездным жуликам по классическому варианту в буру. С тех пор я в карты не играю.
Как побитый пес, перебрался я в Москве с одного вокзала на другой и вернулся в Ленинград. Про свои приключения я старался никому не рассказывать. Но Витьку и старпома Герта Ивановича, помню до сих пор, но особенно, как Витька увел мешок картошки.