Партизанка Часть вторая

               

                Связная

                Глава четвертая
               



      А случилось это чуть меньше недели тому назад.

   От базы партизанского отряда до устья речки Лотта связная – Бергман дошла за два дня. Идти по берегу было одно удовольствие, весело и быстро. Опасности не предвещало. Вражеские обходчики в это время года ходили мало...

   Однако на пол пути случилось то, что нельзя предвидеть: поначалу пошел крупный снег, потом разбушевался буран с метелью. Намучилась Бергман, пока не наткнулась на заброшенную берлогу. Всю ночь она просидела в зверином - ледяном убежище, сжигая медвежью подстилку, отогреваясь от пронизывающего холода.

   А к утру метель стихла, словно ее и не было. На рассвете Бергман, вся продрогшая вылезла наружу и ахнула:

   - Господи, сколько навалило снегу! Как все не вовремя!..

   Тяжким был ее путь по снежной целине. Проваливаясь сквозь снег по пояс в ледяную, болотную жижу, она тащилась в воде, пока не закончилось болото. Ночью в сосновом бору разводила костер и сушилась. Так она шла двое суток. Но  уже в верховье реки Лотта, Бергман заметила, что снегу здесь нападало меньше, идти стало легче, и веселея.

   Утром, засыпав костер снегом, повернула она от берега к высокой круглой сопке. Тогда Бергман не сразу заметила за собой '' хвост’’ и только после двух часов пути, когда она одолела крутой подъем, запыхавшись, остановилась передохнуть.


   Она находилась на высоте, ледяной ветер пронизывал ее насквозь, с воспаленными глазами, с чувством страха за свою жизнь, и жизнь Масловой, Люба смотрела вниз, качая головой.

   Внизу, в покинутой ей речке, будто звери подкрадывающееся к жертве, вдоль берега двигались люди, соблюдая большую дистанцию.

   - Вот и все!.. Накроют меня видно… - прошептала она, самой себе.

   Те несколько минут, которые она позволила себе пробыть на высокой сопке, чтобы осмотреться, показали ей с полной очевидностью, что за ней погоня, идут по ее следу.

  Бергман знала, что у них при себе полевые бинокли, а девушке придется напрягать зрение на непосильные для глаза дистанции, и не только чтобы обнаружить их, но и определить с точностью, кто враги? Щюцкоровцы, или немцы? Пока она не могла узнать, и была угнетенная самой неясностью положения. Если среди них – щюцкоровцы, то от этих уйти шансов почти ноль; привяжутся, на хвосте до конца будут висеть. От немецких егерей, скрыться проще…

   Вечер наступил очень быстро, по опыту Люба знала, что погоня с наступлением темноты прекратиться.

   Бергман нашла большой корень – выворотень и запалила его. Пока она устраивалась, корень разошелся так, что на соседних елочках снег сбежал с лапок, стеной стоял огонь, смолевой корень дышал жаром столь сильным что, закрыв глаза и качаясь на корточках против жара, она почувствовала, как обжигает лицо и руки.

   Вспомнилось ей мама, потом отец, которого нет в живых уже несколько лет. И уже в полудреме всплыло в ее памяти, старая соседка Полина. Под Петрозаводском в небольшом поселке, где родилась и жила до войны Люба, доживала свой век дряхлая старуха. Чтили ее, как ясновидящую.

   Страшную войну, названную второй мировой, Полина напророчила еще в рождество тридцать восьмого: '' Побежит большая смерть по земле, беда – уничтожение людей, штрашное, ужашное’’.

  '' Сколько же времени будет война?'’ – спрашивали люди у старухи.
   '' Несколько годов'', - отвечала она.
   '' После войны жизнь будет лучше, чем сейчас''?
   ‘’ Грешники придут, ешшо хуже''.
   ''  И что же будет?’’
   ‘’ Исчезнет всякая правда. Править будет кругом, безвластие. Царь с рогами явится, посланник от сатаны и вся Расея будет пьяной и пойдет по меру''.
   '' Брешишь ты все старая''!

   Полина сделала обиженное лицо и тут же отрезала: '' Брехут кобели да сучки. Ничего не видите, - был ответ. – Но увидите ешшо, - пообещала Полина. – Увидите, когда до небес все будет гореть. Когда вода в речках и озерах будет выкипать до самого дна. А вы люди добрыя, уже этого ничего не увидите’’.

   Все это было страшно слышать, однако некоторые люди смеялись над ее пророчеством, до того нелепо по смыслу было сказано.

   И однажды в бане, Полина, блаженно растянувшись на лавке, ровненько устроив обе руки вдоль тела, вдруг неожиданно спросила, с закрытыми глазами, поворачивая голову на женщину, которая была Любина мама:

   - Твой мужик тебя мордует?
   - Тебе, зачем это знать, Поля? – спросила Любина мама, и встала с лавки, тряся висячими грудями; держа в руке пустой ковш. – Любка, набери воды и подкинь.
   - Подкинь мила, подкинь, - добавила старуха, и ладонями прикрыла лицо.
   - Нет, он у меня и мухи не обидит.
   - Небесный ангел он у тебя, Настя. Да… - снисходительно заявила Полина.
   - Только не летает он, крылышек нет у моего ангела! – сказала Настя, выпучив на нее глаза.
   - Убьют тваво мужика, - строго глядя снизу вверх, проговорила пророчица. – Выведут тваво мужика сердешного из ехнего дома, посадят на землю и стрелют в самую ангельскую головушку.
   - Дура старая! Что ты такое плетешь?!
 
  Люба стояла с ковшом воды и все слышала. Внезапная злоба охватила ее, она тут же захотела схватить за редкие волосы эту дряхлую старуху и выволочить это старое тельце из бани. Но помешал ей ковш крутого кипятка, который она держала в руках.

   Старуха была права. Это случилось в скором времени. Поздно ночью постучали в дверь… Нет, не стучали, скорее, сходу выбили. И из темного коридора влетели двое с револьверами, одетые в форму НКВД.

   - Всем оставаться на местах! Будем производить обыск!
 
 … Потом из мрака выпал тот, в штатском. Он приказал отцу встать на колени.

   - Вы не имеете права! – закричала мама.
   - Я повторяю, встать на колени!

   Человек в штатском сделал совсем несложный прием, после которого человек, подломившись, сам падал на колени.

   - Палачи!.. Управы на вас нет!
   - Настя молчи! Умоляю тебя!
   - Заткнись, морда жидовская!

   Одетый в штатское вынул из кармана пиджака, мятый листок бумаги, видимо фамилию запамятовал и забыл, зачем сюда вообще пришел; стал громко читать:

   - Бергман Герман Александрович, вы арестованы по обвинению в сотрудничестве с финской разведкой…
 
  Отец не нашелся, что ответить и стоял на коленях, сжимая в руках ненавистную, подлую бумагу, которую успел всучить тот, в штатском, и слышал в себе, ясно слышал только ненависть, к этим не прошеным гостям.

   - Папочка! Родненький!.. Что же это такое?!

   Он поднялся ей навстречу, отпихивая конвоира:

   - Любушка! Дочка моя!.. Ты, не думай не чего, я не в чем не виноват…

                ***

   Ночью захолодало, и перед рассветом, ударил настоящий мороз, обложив все вокруг – мох, деревья и кустики, инеем.               

   Бергман проснулась под утро. Рассвет еще не пришел в лесотундру, но мрак подтаял, где-то за высокой сопкой чуть внятно обозначилась ранка, из которой медленно сочился синий предутренний свет.

   Девушка подняла котелок и, сняв с сучка сосны автомат – ППШ, отошла к ручью. Стянула телогрейку, гимнастерку и свитер. Немного размялась и, присев над ручьем, захватила ладонями воду. Вода была ртутной – тяжелой и студеной. Руки, плечи, лицо и грудь занялись огнем.

   - '' А – ах, за – чем эта ночь так была хо – ро – ша…'' – пропело она, тяжело выдавливая из себя слова.

   '' Вот снова он мне приснился, в каком-то странном виде, почему-то в яблоневом – цветущем саду. Он стоял, улыбаясь, среди белого цветения и манил меня, почему-то беспалой левой рукой. А вокруг сада, всего этого прекрасного цветения, звучала песня:
‘’ Ах, зачем эта ночь’’… Пела женщина, под гитару, хриплым голосом. Я, изо всех сил пыталась к нему подойти, но мне что-то мешало двигаться. И он, резко повернувшись, стал удаляться. Потом вдруг неожиданно, стало темно, и эта подлая темень  поглотила его худенькую фигуру'', - с горечью вспомнила Люба прошедший сон, и уже одевшись, стала набирать в котелок воду.

   ‘’ Прошло уже больше месяца, как не стало его. За это короткое время у меня в душе все развалилось, осталось только труха''.
 
  Люба развела костер, грела спину, повернувшись к огню, дискантно перхала, жадно затягиваясь цигаркой.

   '' Ах, зачем эта ночь так была хороша, не болела бы грудь, не страдала душа'', - запело в ней снова, принимая блаженное тепло от большого костра.
 
  ‘’ Алексей – Алексей, если б ты оттуда мог видеть… Осенью, да вместе с летом, ты ушел, и все у меня поблекло, пожухло, как вот эта – прошедшая осень. Я стараюсь пока себя держать в руках, чтобы не покатиться под откос!.. Чтобы не покончить с собой!.. Ну, однако, до определенного времени ''…

   Люба посулила достать того чубастинького, галифастинького лейтенанта – особиста, который приговорил Суслова к расстрелу. Никогда у нее не возникало желания, кого нибудь унизить, да еще вот таким способом. Но, затаив в себе зло, для себя решила: если останется в живых, то обязательно постарается найти его и встретиться. За ранее припрятанной '' лимонкой'', заставит этого слощавинького говорунчика наложить в штаны. Пусть потом, полощет у колонки свое галифе.

   Очнулась, Бергман от страшной боли, махая руками, она сбросила двух – палую рукавицу и стала хвать правой рукой снег. Рукавица тлела, сохраняя вокруг огненной каймы, форму полусогнутой горсти. Было тихо и морозно.

                ***
               
   С утра выдалась ясная погода, солнце играло на искрящийся пернове. Дальние сопки горели ярким светом. Лесотундра притихла в обмете утреннего кержака. Люба шла медленно, топкие болота, которые еще не замерзли, не давали ей вырваться от врагов на большое расстояние. В спешке на юг уходили запоздалые перелетные табуны птиц, чтобы убраться от начавшегося холода.

   К полудню Бергман подошла к безымянной реке. Вода грозно ревела, вылетая из темных, огромных камней, кипела и пузырилась. Холодила погибельной яростью квелого перед необузданной силой природы – человека. Люба зачарованно глядела на пороги. И тут же вспомнила, что за порогами не далеко у самой воды стоит чум. В нем живут старые – дряхлые лопари. Месяц тому назад, Бергман останавливалась у них переночевать. ''Сейчас туда нельзя, подставлю стариков на верную гибель''…

   Шум реки потихоньку угасал, Бергман карабкалась по террасам, спускаясь в какие-то распадки, и незаметно отошла от водораздела.

   Она посмотрела в даль, впереди курились сопки в серой дымке, шалый ветерок обдавал лицо леденящим холодом.

   '' На какое же расстояния, я оторвалась?’’ – спросила себя Люба, и присела на валежину.

   Она взглянула на противоположную сторону большого болота и увидела, как спокойно бродит лосиха с подросшим за лето теленком, обкусывая поросль осинника.

   Бергман пошла вдоль болота и вскоре стала подыматься на высокую голую сопку. На верху все вокруг было безлесье, снег летел косо, здесь уже был ветер высоты, ровная завеса снегов прерывалась время от времени, открывая дальние ориентиры.

   Мысль осенила Любу в движении, в полудреме. Когда уже на половину стемнело, она решила двигаться всю ночь. Враги в темень врятли будут ее преследовать, а это значит, что она будет иметь большое преимущество во времени. И тогда они бросят погоню.

   Чтобы не заблудиться в темень, не уйти к черту на кулички и не изуродовать глаза острыми сучками, нужно найти ручей, он где-то поблизости. Идти ручьем, буравить вдоль берега. Этот путь не даст сбиться. Ручей, спускается к речке. '' Дотянуть до Лотты, пока темно… Этим переходом сделаю круг, выскочу на свой след. Только так, я их смогу запутать’’.

   Ручей оказался рядом, снег по берегу лежал ровно, как постель. Идти было можно, только тянуло лечь.

                Глава пятая               

   Бергман с Алексеем Сусловым познакомилась год тому назад, осенью в боевом охранении, у пограничников.

   Ее пулеметная ячейка находилась на высоте, она была двугорбая как спина верблюда. Внизу белели заросли камыша, и тускло блестела спокойная гладь реки. Акким здесь круто, почти под прямым углом ломал свое течение. И поэтому, противоположный берег просматривался на большое расстояние.

   Старшина – пограничник ходил по позициям и выдавал партизанам патроны. Бергман, сидя на ящике, увлеклась чисткой пулемета, и поэтому за спиной не сразу услышала старшину.
 
  - А, пришли, - произнесла она.

  Пограничник был высокий громила лет тридцати, через меру с длинным носом и конопатым лицом. Из-под зеленой фуражки, торчал длинный, светлый чуб.

   - Вот девка, тебе добавка, на три диска, - сказал он, выкладывая по патрону из вещмешка. – Дай, что нибудь, ведь не на землю…
   - Вот сюда кидайте, - предложила она, двигая к нему пустой ящик.
   - Леший бы их забрал!.. Третью ночь не сплю, скорей бы уж появились…
   - А почему так уверенно думают, что именно здесь финны будут переправляться?
   - Место, ведь какое, около двух верст по речке, выше пояса не намочат. Здесь диверсанты, уже несколько раз пытались переправиться, знают, что в других местах, где есть мель, нами – заминировано. Зачем им лезть на мины, когда можно попробовать с боем, здесь прорваться. Они ведь не знают, что к нашей маленькой заставе, на помощь пришли вы – партизаны. В прочем, могут попытаться переправиться через Акким, в десяти верстах выше, но там курит наш взвод. Финн – солдат умный, упрямый до фанатизма. Знаю… Я их еще в белофинскую… Ох, много же я их положил…
   - Вы и тогда воевали? – спросила Люба, сворачивая цигарку.
   - Было дело. Скажу тебе без постороннего глаза, - шептал он, озираясь в надвигающие сумерки. – Совсем ненужная была та война. Я в то время был пулеметчиком, вот как ты сейчас. Только у меня был пулемет другой, - ‘’максимка’’… Я, чуть с катушки не съехал. Там в Карелии страшная бойня была. Помню, не одну ленту расстрелял; мороз за 25, а в пулемете вода кипит. А эти сумасшедшие все идут и идут густыми цепями по пояс в снегу, беспорядочно стреляя. Передние падают, а задние, втаптывая убитых и раненых в снег, продолжают двигаться. У меня второй номер, после боя дурачком сделался.
 
  Бергман почувствовала на теле мурашки.
 
  - Интересно, если будут прорываться здесь, большая у них группа?
  - Примерно около роты. Ну, ты девка не древь, если чего, наши ребятки помогут.

   Пограничник посмотрел на часы, потом на реку.

   - Скоро сержант вам ужин будет разносить.
   - Давно пора, ответила она, прикуривая цигарку.
   - А где твой помощник? – спросил он строго, завязывая вещмешок.
   - Он мне не нужен, новичок в отряде, да и вообще, странный какой-то. Я его направила в следующую ячейку. Пусть там с винтовкой…
   - Ну, девка, ты даешь! Не положено, - перебил он ее. – Нельзя, по одному в ячейки. Вдруг ты ночью случайно заснешь, а разведка тихо подойдет и финку тебе в тельце молодое…
   - Да брось ты, старшина пугать, - строго заявила Бергман, переходя на ты.
   - Здесь, не далеко стоит застава, можно сказать соседняя. Так вот, в белофинскую войну ее враг захватил без единого выстрела…
   - Как же это могло случиться?
   - Всех финками порезали, спящих. А ты говоришь. Пугаю!

   Он встал в полный рост, посмотрел еще раз на реку и, взвалив на плечо мешок, произнес:

   - Пойду дальше, уже почти темно. Если чего, бей короткими очередями. Патроны береги.

   Бергман, покурив цигарку, почувствовала себя в одиночестве утомленной и несколько подавленной.

   '' Может меня здесь убьют, и буду я лежать в этой яме, тлеть’’, - подумалось ей без всякого страха, вроде бы как о самом неизбежном и необходимом.
 
  Чтобы избавиться от этого состояния, Люба принялась на ощупь обследовать различные предметы в окопчике. Было там три полных диска патронов к пулемету – Дегтярев и немецкая граната с длинной ручкой, лежащая рядом. У ног ее лежала коробка с трофейными ракетницами и небольшой ящичек с дополнительными патронами, которые выдал пограничник. Она зарядила одну ракетницу и положила рядом с собой. Потом достала из кармана ржаной сухарь, стала медленно грызть.

   С реки надвигался холод, низко спускались тучи, начинался высеиваться пыльный дождик, едва слышно застучало по деревьям, зачиркало по сухому мху. Предчувствие  снега чудилось в пришедшем дождике. Бергман не могла согреться и про себя с завистью ругала сержанта – повара, что тот у теплой кухни сейчас нажрался горячей каши и спит, обнимая теплый котел, а жрать, как положено не разносит. Однако на ее удивления, из темноты появился пожилой сержант – пограничник, с пышными, как у Буденова усами; держа в руке большой термос.

   - Котелок давай, - скомандовал он, открывая крышку у термоса.
   - Там еще один, - показала рукой Люба, и высунулась из ячейки. – Эй, Суслов!.. Топай сюда с котелком.

   Он тут же спустился, заерзал.

   - Вот и Господь смилостивился к нам. Покушаем…
   - От кого это покойником-то воняет, аж блевать тянет, - втягивая носом воздух, возмущенно спросила Бергман.
   - Там вверх по речке, с часу назад, хоронили мы, в болотной жиже навалялись – уже запахли.
   - Кого? – спросила Люба.
   - Двух фрицев обнаружили, наверно из разведки… на мине подорвались. Ну, их, взрывной волной в болото и выкинуло. Не известно, сколько времени они там, в жиже валялись?
   - '' Господи упокой души усопших рабов Твоих'', - прочел молитву Суслов.

   Все притихли, отчего-то побледнел, подобрался повар.
 
   - Что, некому закопать было? У Вас товарищ сержант, ведь своей работы по горло хватает.
   - Так ведь мой лейтенант приказал… Царствие им Небесное. Как собак, без креста, хоть они и фашисты, но все-таки же люди.
   - Шли бы вы дальше, отец, аппетит портишь, - высказалась она, а в голове стояло:    

   ‘’Давно бы старый хрыч смылся, людям жрать не даешь''.
 
   - Да-да, пойду дальше ваших кормить, - пробубнил он и так же незаметно скрылся.

   Суслов, лет тридцати от рождения, имел сходство с Иисусом Христом, каким пишут его на иконах: бородка, удлиненные черты лица, грустные глаза. Только стрижка была короткая, как у всех военных. Сидел в ячейки рядом с Любой и алюминиевой ложкой угрюмо отправлял в рот кашу. Закончив, он досуха облизал ложку, вытер ее полой гимнастерки и засунул под обмотку. Рукавом гимнастерки расправил усы и бородку, собрал с чистой тряпицы крошки хлеба в ладонь и отправил их в рот. Еще раз – последний, прошелся рукавом по бородке и свесил руки с колен. Пришел он без пилотки и телогрейки, винтовка стояла рядом, руки, жилистые, с землей под давно не стрижеными ногтями, повисли.

   Суслов жил, не так как все партизаны в отряде – текущим днем. У него был свой,
какой-то не понятный человеку – внутренний мир. Еще один день прожит, прожит с божьей силой – остался жив, не кого не убил, слава Господу. Как оно пойдет дальше, если начнется смертно – убийство?.. Он предпочел бы лучше погибнуть, чем убить человека. Неважно, враг он, или свой.

   - Эй, ты, о чем так задумался? – спросила Бергман, прерывая его думы.
   - У меня всегда есть о чем думать, - уклончиво ответил он.
   - Сейчас, ты не о чем не должен думать, все твое внимание, вон туда! – с раздражением воскликнула она, показывая пальцем в сторону реки.

   Суслов угрюмо вылез из ячейки и направился к своей позиции.

   - Смотри, не засни, а то и не почувствуешь, как финку вставят, - крикнула Бергман ему вслед.               
               
                ***
               
   Когда из сумерек надвинулась полнейшая темень, Бергман стала смотреть на противоположный берег реки, пытаясь сквозь темень, что-то рассмотреть. И вдруг она услышала, - там, где шумит порог, что-то не совсем ясное – улавливающее. Ее слух настроился на звуки, раздающиеся в водном шуме. Она старалась отсеять все, что не имеет сейчас значения. Моросящий дождик успокоился. На шум падающей воды, Люба не обращала никакого внимания; если пронесется ветерок, ее уши просто не замечали его. Бергман старалась уловить приглушенный ускользающий звук, который, как она знала, мог производить человек пробирающийся по воде. Рот у нее плотно сжался. Рука ее нащупала затвор пулемета, и она медленно направила ствол - Дегтярева в сторону звука. Шум усилился, похоже было на то, что люди пробираются не только по воде, но и между кустов на противоположном берегу, как раз напротив ее пулемета. Люба проглотила слюну.

   '' Не должно же мне все это казаться?..” – со страхом подумала она и, облизав губы, чуть передвинулась, передернув затвор пулемета.

   У ног нащупала камушек и с силой бросила в темноту, в сторону Сусловской ячейки.

   - Ну, где же ты?! Выгляни!.. – крикнула она, и сердце забилось в бешеном темпе.
   В это же миг, с противоположного берега по ней ударил пулемет, и она мгновенно присела. Во мраке вспыхнул смертельно белый огонек, похожий на ацетиленовую горелку. Сразу же на всех боевых позициях застрочили, забухали, автоматные и винтовочные выстрелы.

   Силой воли Люба заставила себя сосредоточиться. Она нажала спусковой крючок своего пулемета, тот дернулся и задрожал у нее в руках. Трассирующие пули рикошетили об камни, уходя вверх по другую сторону реки. Она направила ствол туда, где видела огонь вражеского пулемета и выпустила длинную очередь. Пулемет дергался у нее в руке с такой силой, что ей пришлось сжимать его двумя руками. Запах горячего метала, идущий от ствола, вернул девушке чувство реальности происходящего. Она присела на дно ячейки, дожидаясь ответной очереди, и тут же услышала, как пули просвистели над ней. Быстро вскочив, выпустила в ответ еще две короткие очереди.

   Жуткий вопль раздался в ночном мраке. '’ Попала’’, - подумала она, представив, как метал, прожигает мясо, дробя на своем пути кости.

   Стрельба не утихала повсюду, но сквозь нее Бергман расслышала, как выкрикивают команды на финском языке.

   Она подняла ракетницу.

   - Вот вы где!.. – произнесла Люба, взяв на мушку жертву.

   Ракета вспыхнула, как раз в тот момент, когда финны начали свой бросок. В какую-то долю секунды Бергман отметила, что Суслов не стреляет – молчит. ‘’Убит”, - с сожалением подумала она.

   Прижимая пулемет к плечу, и двигая им из стороны в сторону, она с яростью, наполненной злостью, закричала:

   - Хрена вам!..

   Она посылала им отборные маты, до тех пор, пока у нее не замолчал пулемет. Поменяв диск, Люба выпустила ракету; перед ней застыло видение людей, переправляющихся в брод, посередине речке. При свете ракеты, медленно спускавшейся на маленьком парашюте, финны виделись ей в каком-то странном застывшем виде, как люди, внезапно освещенные вспышкой молнии.

    Бергман больше ничего не могла рассмотреть отчетливо; в этот момент она даже толком не знала, где кончаются руки и где начинается пулемет; она с головой ушла в этот грохот, из которого сознание ее, только изредка выхватывала отдельные выкрики. Люба так и не определила, сколько финнов переправлялось к ней на позицию, она только чувствовала, что палец ее как бы сведенный судорогой, застыл на спусковом крючке. В это мгновение у нее даже не было представления о грозящей опасности. Люба просто продолжала стрелять.

   Финны, вытянувшись цепочкой по пояс в воде, заволновались. Брели они медленно, а пулеметный огонь бил по ним, как ветер по открытому полю.

   Бергман рассмотрела, как один из них, притаившись за чьим-то телом, вдруг взвился, как бы пытаясь дотянуться до чего-то в небе. Она ударила по нему очередью, которая казалось, длилась бесчисленное количество секунд, пока не опали у того руки. Остальные бросились бежать, назад к берегу.

   Ракета погасла, и темнота на мгновение ослепила Бергман. Она лихорадочно стала шарить в поисках следующей ракетницы, чувствуя почти отчаяние в этой спешке.

   - Где она?.. Черт бы ее… - прошептала она в темноту.

   Когда, наконец, Люба выпустила ракету, то при свете на реке не шевельнулось ничто живое. Только на других позициях, изредка слышалась перестрелка.

                ***

   Суслов лежал на дне глубокой, в его рост, ячейке, которая вот-вот может стать ему последним пристанищем; лежал и впитывал в себя все до малейшего звука, что доносилось до него сверху и передавалось по земле, просеивал, сортировал их, отбирая лишь необходимые для соображения жизни. Винтовочные выстрелы на фоне пулеметных очередей – как удары хлыста: то переправляются финны, стреляя из винтовок и автоматов ''Суоми''. Порой стрельбу покрывают окрики на их языке – это они не успевают, торопятся, кто-то их подпекает. Вот в стороне не далеко, работает пулемет, за которым сидит – молодая женщина. Его стал прошибать озноб от вяжущего страха: подбегут, заметят, убьют – выстрелом в спину.

   - Господи! Не оставь меня, не отступи от меня!.. – с ужасом произносил он молитву. – Заступись! Попроси! Услышь! Увидь, Господи, Иссуси Христе!..

   Но вот выстрелы кончились, голоса, команды утихли, и рядом заглох пулемет, - значит, пока прошло, с божьей помощью. В момент в нем все затрепетало. Засопел, завозился; выглянул из ячейки.

   При свете ракеты, Суслов увидел тела убитых. Несколько трупов лежало на берегу. Широкую полосу крови уносило водой.

   До самого рассвета Суслов, сидя на верху возле окопа, молился за упокой души убиенных, и при этой процедуре не заметил, как к нему подошла Бергман.

   - Ты где был? Почему не стрелял? – со злостью спросила его, который застыло сидел в нелепой позе.

   Вдруг он вскочил, стал искать глазами что-то – наткнулся взглядом на свою трехлинейку без штыка. Схватил винтовку, и протянул ее Бергман.
 
  - Забирай… мне с ней не как нельзя…
   - Ты что?.. От страха спятил?!

   И только после того, как Бергман произнесла эти слова; тут же поняла, что ответа больше не будет.

   - Где же ты прятался? – уже мягче спросила она.

   Когда до него дошел смысл вопроса, он молча указал на окоп, из которого вылез еще в полночь.

   - Ладно, пошли со мной, будешь диски мне заряжать. Скоро новая атака начнется, нечего нам здесь торчать, пока с того берега снайпер пулю не всадил, - спокойным тоном произнесла она и скорым шагом заторопилась к своему месту.

   Ночная атака финнов, было лишь начало. Днем же, они атаковали быстрее, двигаясь по пояс в воде.

   Всю цепь Бергман уже не видела. Стреляя длинными очередями, она то и дело кидала взгляд на Суслова, который трясущими пальцами загонял патроны в диск.

   - Протяни мне свою винтовку, ствол нагрелся. Черт бы его!.. – крикнула Люба.

   У девушки от непрерывной стрельбы свело пальцы правой кисти, слезились глаза. Она хотела передохнуть, пока финны попрятались в кустах, на противоположном берегу, но тут на мушке оказался еще один офицер. Бергман, напрягая зрение, с трудом сделала выстрел и села на дно окопа. Бросила взгляд на валявшиеся стреляные гильзы – целая горка, отряхнула с себя землю, вытерла пот, размазывая по лицу пыль, вынула из кармана чистую тряпицу и протерла глаза. Потом занялась пальцами, которые свела судорога. Качала их, туда, сюда, мяла.   

   Суслов возился в своем мешке, когда Люба пододвинулась к нему близко, он показался ей не в себе: не обращал на нее ни какого внимания, глаза дико блестели. Порой он болезненно морщился, как от зубной боли, вздрагивал.

   - В штаны не наложил боец? – хихикнула Люба.
   - Довольно… - прошептал он и повернулся к ней. – Хватит, я не буду больше этим заниматься.
   - Ты что говоришь придурок?!
   - Довольно убивать людей. Господь покарает!..
   - Ну, ты!.. Ну, ты и даешь парень! У тебя с головой все в порядке? – воскликнула она, возмущаясь и, потянулась за винтовкой. Суслов не шелохнулся, лишь прикусил нижнюю губу. – Я думала, что ты только трус, а оказывается вон оно что! Ну, так вали от сюда! Диски и без тебя заряжу, боговер несчастный!
   - Одумайся! Господь все видит!
   - Сгинь, сгинь с моих глаз! А то, ненароком убью!

   Даже в таком виде, в котором находилась Бергман, на ее грязном лице, с кофейными потеками, коротко стриженными темными волосами, на маленькой круглой голове, он вдруг разглядел в ней образ – похожий на Богородицу Марию: не большой подбородок, прямой короткий нос, узенькие – темные брови и подними карие глаза с грустным взглядом.

   Было конечно для Суслова странно и больно видеть, как она совершает в спокойном виде – убийство. И он от этого, сильно мучился.

   … Бергман прицелилась, выпустила длинную очередь, финны бабахнули в ответ из винтовок и снова стали откатываться назад. Бой продолжался далеко справа, там рвались гранаты, и доносилась винтовочная и пулеметная стрельба. Очевидно, финские диверсанты прорывались несколькими группами, в разных местах.

   Пока Люба вставляла другой диск к пулемету, по правой руке словно хлобыстнули кнутом. Посмотрела и даже губами чмокнула: надо же, как повезло! Пуля тоненькой змейкой прорезала кожу возле кисти. На пару миллиметров ниже – и нельзя стрелять.

   Суслов вытаращил глаза. Еле промигался.

   - Перевяжу сейчас… Господи, спаси твою душу грешную! – залепетал он, стаскивая с себя телогрейку потом, задрав на грудь гимнастерку, стал рвать майку.

   Ждать, не было времени. С какой-то злостью, ногой отпихнув от себя Суслова, липкой от крови рукой она схватилась за пулемет. '’Снова полезли’’. Прицелилась, ловя фуражки, мелькавшие среди темной воды, повела стволом, чеканя короткие очереди. Сверху, больно ударив в плечо, грохнулся кто-то; заорал над ухом:

  - Барышня!.. А ну подвинься!

   Незнакомый Любы мордатый сержант – пограничник устанавливал немецкий пулемет – МГ, ''Дегтярев’’ мешал ему, он отталкивал Бергман локтем и орал по сумасшедшему:

   - Микишка! Сволочь, ленту давай!
 
  Сзади подбегали еще и еще. Справа в кустах стали рваться гранаты. Бергман откинулась от своего пулемета и засмеялась с облегчением, рассматривая, яростное лицо сержанта.

   - Ты че ржешь баба? – снова заорал тот. – Вон тебе цирк, видишь?! Чтоб помочь, аш двадцать верст топали! Микишка! Едри – твою корень!.. Патроны где?!
   - Откуда вас Господь прислал? – спросил Суслов, перевязывая у раненой руку.
   - Господь, Господь!.. Какой тебе к черту Господь! Что ты ее грязной – вшивой тряпкой, вон возьми, - сержант протянул ему индивидуальный пакет и при этом ответил: - С соседней заставы мы, отсель двадцать верст…


                Глава шестая

   … Суслов ночами часто выходил из землянки на это место, и в тишине, нарушаемое лишь шагами часовых, ходил кругами и страдальчески думал о наступившем конце света – ужасном массовом убийстве человечества, творившемся на земле. Он мучился тем, что не мог поделиться ни с кем – все то, что постепенно открывалось ему во всей своей жестокой неотвержимостью. Нельзя, нельзя жить на земле без любви к Господу!.. Он вдруг подумал: '' что если проповедовать здесь и призывать людей к Иисусу''. И тут же выходили мучительные мысли, непосредственно связанные между собой и вытекающие одна из другой: '' что из этого выйдет?..” Оставалось только подчиняться всему, чтобы жить дальше, и постепенно привыкать к зловещим идеям Дьявола. В этом мире люди гораздо ближе к Дьяволу, чем к Господу, и страдание человеческое есть подтверждение – этому.


   Был второй час ночи, и солнце, только что скрывшееся за зеленой грядкой лесотундры, все еще багрово умывала запад.

   Северная – светлая ночь, короткая ночь, по-летнему нежно обнимала землю. Где-то далеко внизу едва слышно плескались на озере волны. И этот плеск был, как колыбель.

   Суслов сидел на пеньке, вглядываясь в гущу леса. Он долго углублял свой взгляд, долго и терпеливо но, когда начинали слезиться глаза, он отводил взгляд на небо, и начинал шептать:

   - “ Христос наш всевышний, благодетель и судья, воздаем хвалу тебе, принявшему за нас, грешных, муки мученические. Ты, властитель наш и властелин единственный всего живого и мертвого на земле, помнишь и благословляешь нас, подвергающих себя Христовым испытанием, и ждешь нас в эфиры светлые, и даешь нам блаженства вечные. Ибо сказано у твоего ученика Матфея устами святыми:
   “ Блаженны нищие духом, ибо их есть царство небесное”. Изрек твой раб преданный также:  “… кто унижает себя, тот возвысится”.  Припадаю к стонам твоим раб покорный, и, припадая, молю смиренно, как на учеников твоих сошел в пятидесятый день воскресенья твой дух святой, так пусть сойдет он на меня, раба грешного, чтобы ощутил я благодать божью и уразумел языки иные… Сподопь поговорить меня с тобой, Сподопь! Сподопь! Сподопь!!”

   Что-то непонятное промелькнуло под тенью высоких сосен, стоявших по краю поляны, Суслов безмолвно обернулся в ту сторону. Там стояла Бергман, с корзиной подосиновиков.

   - Ты ночью грибы собирала? – без малейшего удивления, спросил Суслов.
   - Как видишь, сейчас ведь светло, - ответила она и тут же спросила:  - А ты, что не спишь?
   - Сижу, объятый этой прекрасной природой, и веду разговор с Господом…
   - И что мошка тебя не донимает?
   - Есть немного. Меня это не тревожит.  Я объят, прекрасным – божьим даром, - сказал он, обводя вокруг себя рукой. – Посмотри вокруг! Неужели все это существует на яви? И я могу спуститься к озеру, отчалить лодку и уйти навстречу заката, который уже не закат, а восход. Иной раз, кажется, что и нет нигде войны. Как мало надо человеку, чтобы ощутить в своем сердце счастья.

   Люба присела рядом, прислонившись спиной к высокой – толстой сосне, стараясь разглядеть, что-либо прекрасное вокруг. Но ничего такого не находила.

   - Все здесь обыденное, привычное.
   - Ты не замечаешь… Господь, не многим это дал…

   Бергман ловко поймала пролетавшего рядом с ней комара и, хлопнув ладонью об коленку, глянула на Суслова.

   - Так близко с тобой встречаюсь я второй раз, - нерешительно начала она, перебирая грибы, которые лежали уже на земле. – Давно я слежу за тобой, с той осени. Помнишь, наверное, тот бой, с финнами, у реки Акким? Мне кажется, что ты  человек – глубоко религиозный. И похож ведь на того, что на иконах. Только у него волосы длинные. Так вот, я очень любопытная женщина, и хочу узнать от тебя, что ты за человек такой со странностями, и с какого мира прибыл?
   - Это долго рассказывать, - не однозначно ответил он.
   - А ты постарайся, если тебе не трудно. Я буду слушать, если надо и долго… 
- с раздражением попросила она.
   - Люба, ты случайно ни с отдела – Смерш? А может с Особого? – спросил он, прищурившись на нее.
   - Пожалуйста. Об этом никто знать не будет. Слова даю.
   - Зачем тебе это надо?
   - Пожалуйста, прошу…
   - Ну, хорошо. Если ты уверена, что тебе это будет интересно…
 
  Удобно пристроившись на пеньке, он медленно начал свой рассказ:

   - Я из рода древних христиан, а точнее староверы.
   - Ого! Это интересно! – воскликнула она, перебивая его.
   - Мои предки, Господом даны, из Пугачевцев, что они натворили, тебе должно быть известно по истории. Стало – быть, ударились они в побег, в Поморье к древним христианам. Что там дальше было, этого я не знаю. Лишь с той поры в нашем роду и началась беда. Новая вера, новые строгости. Думаю, что по сей день существуют этой общиной и деток своих топят в этом болоте.
   Били меня родители, били везде и повсюду, этим способом выгоняли сатану из сердца и души, несмышленыша.
   - Это уже во время Советской власти?! – не совсем доверяя рассказу, возбужденно спросила она.
   - Да... я говорил уж, по сей день.

   Суслов вкратце рассказал про обычаи в общине: Этого нельзя, того нельзя, везде куда бы не вступил – молебствие, очищение от нечистой силы; женщины вообще живут без всяких прав. Если случилось напастие: голод, болезни, мор, значит, ищут грешную. Виновную - подвергают жестокому наказанию – сжиганию на костре…

   - Это же варварство!.. – возмущенно крикнула она.
   - А сами не сознавая того, что насилием и убийством, по уши увязли в грехах. Рассказывали: век назад, злодеяния и хуже были. Сейчас они приутихли, успокоились. Цивилизация мешает…

   Бергман была поражена рассказом, до такой степени, что почувствовала, как заныло под ложечкой, и кровь отхлынула от лица. Голос ее дрогнул:

   - Но, как же, как же ты жил, все то время с ними?

   Суслов увидел бледное лицо, бескровные ногти, впившиеся в ручку корзины.

   - Для чего я тебе все это рассказываю? – произнес он, слабым голосом.
   - Ты, ты ведь не стал таким?! – голос Бергман прервался от волнения. Несколько секунд она беззвучно шевелила губами, наконец, у нее вырвалось: - Гады! Сволочи! Сюда бы их!..
   - Это врятли. Они давно научились прятаться в глуши, от любой войны. И не какие власти их там не смогут достать. Но это правильно. Война есть – человеческий грех, - определенно сказал он и взглянул ей в пылающие глаза. – Да успокойся Люба! Уже в четырнадцать лет, сбежал я, в древний - Новгород, - продолжал он свой рассказ, - Там же, нашел я приют у Батюшки. Этот святой человек, одержимый верой Христа приютил меня, и по началу определил в церковный хор. Учился и изучал я у него много разных наук: философия, религия, латынь и так далее. Вот тогда-то я, познал и принял Иисуса Христа, как своего личного Спасителя.
   - Надо ведь человеку во что-то верить. Вот и придумали люди, не существующего Иисуса, - произнесла она грубо и тонкие губы ее сжались.
   - Неверие во Христа есть большой грех. Грех есть беззаконие, и грехи ваши отвращают лицо Его от вас, - сухо ответил он.
   - Когда началась война с финнами, НКВД арестовала отца, обвиняя его в шпионаже, ну и скоро расстреляли. Отец был большевик, всегда делал людям только добро. Где же был твой Спаситель в то время?

   Он увидел темные веки на ее опущенном лице и тени во впадинах под скулами.

   - Большевизм, это нашествие зла; и этим люди погрязли в больших грехах. Поэтому, мы все и лишены – Славы Божьей.
   - О!.. – произнесла Бергман. – Ну, в таком случае, почему я должна Ему поклоняться?
   - Мы все должны принять Господа Иисуса в свое сердце и жизнь, и тогда все изменится. Зло на земле исчезнет. Сегодня в мире совершается руками – властвующих Дьяволов, уничтожения человечества. Милионны людей с оружием, столкнулись друг с другом…
   - Мы ведем освободительную войну, - с  раздражением перебила его Бергман.
   - Принимая участия в войне, в любой, то есть, взявшись за оружие – сознательно человек становится убийцей. В Евангелия от Матфея написано: ‘’ Вы слышали, что сказано древним не убий; кто же убьет, подлежит суду”.
   - Но ведь церковь всегда поддерживала воинов, уходивших на Священную войну.
   - Интересный вопрос, - ответил Суслов, кивая головой. – Я много думал об этом, размышлял. Действительно, служители церкви, благословляли и благословляют до сегодняшнего дня, воинов на ратный, как говорят – подвиг. Но у меня на счет этого существует другое мнение. Религии устарели еще несколько веков назад, даже не устарели, нет, я не так выразился, просто произошел сознательно обман. Христос был распят, после этого, Он стал Господом. Этот святой человек, одержимый идеей человеческой справедливости, вначале был зверски убит людьми, а затем вознесен, выстрадан. А потом все было извращено и приспособлено к определенным интересам служителем церквей.
   - Очень интересно! Но, ты не боишься?.. Я ведь могу донести на тебя. Воевать ты не можешь - вера не позволяет тебе. Мне, голову морочишь… - неожиданно для него, заявила Бергман и тут же почувствовала, как загорелись у нее щеки.
   - Нет, не боюсь. На меня уже доносили, когда я военному комиссару заявил: по своим религиозным убеждениям, не могу пользоваться оружием.
   - Ну и что?.. Обошлось?
   - Христос все видит… Поставили в документе: “нестроевик'', и отправили на Ленинградский фронт. А там уже, определили в похоронную команду…

   Не закончив свой рассказ, Суслов вдруг неожиданно бросился на землю, стал рассматривать муравья так напряженно, что глаза его чуть не вышли из орбит и над головой как будто сомкнулись темные воды, локти уперлись в землю под острым углом, мышцы рук дрожали мелкой дрожью.

                ***

   … Они вылезли из траншеи, их было пятеро: два санитара и трое с похоронной команды. Первые раненые сами окликнули санитаров: ‘’Браток! Браток!’’ На взгорье их прибавилось, старший санитар поручил легкораненым способным передвигаться, перевязывать тех, кто не мог обойтись без помощи. Суслов помогал санитарам, спаривал, показывал, где развернулся санбат, и они, уже не торопясь, ковыляли туда сами. Один прыгал, опираясь на винтовку, как на костыль; другой, зажав глаза ладонью, ощупью шел на голоса; третий полз по-пластунски, волоча перебитые ноги.

   Суслов загорелыми пальцами, наматывал и крепил стираные бинты с не привычной неумелостью.

   - Эй!.. Не своей работой занимаешься, - крикнул в адрес Суслова, один из похоронной команды.
   - Вот это ухарь!.. Трупы таскать за тебя я буду?! – ругался другой.
   - Подождем тех, что отстали, - ответил Суслов, показывая вдаль за траншеи.
   - Да ну их к лешему!.. Дождешься ты их.

   Похоронщики осмотрелись. Испаханные снарядами всех калибров, полузасыпанные, кое-где  обвалившиеся окопы свежо хранили следы недавней трагедии. К угарному запаху обгорелых кустов, которые еще дымились, смешивался сладкий дух обгорелых тел. Всюду валялись изуродованные трупы и искореженное оружие.

   Обгоревшие, посеченные пулями и осколками, разорванные чуть ли не пополам, с вывалившимися кишками и раскроенными черепами, лежали убиенные, уже разлагаясь.

   - Вон того вытащи, - могильщик толкнул Суслова, показывая на убитого красноармейца – иссеченную голову осколками, он уронил на руки, а пальцы, прикипевшие к рукоятки трофейного пулемета, удерживали его на весу. По его разбитой голове и изуродованному лицу, ползали муравьи, выполняя свою работу. Насекомые скопом, медленно волокли из внутренности головы – куски запекшейся крови, черепной кожи с волокнами его светлых волос и то, что недавно принадлежало мозгу.

   Суслов переборов в себе страх, и отвращение, со страдальческим лицом, ухватив того за рукав шинели, загнано дыша, потащил за собой труп.

   - Эй, могильщики! Один из ваших свалился! – хриплым голосом крикнул санитар.

   Когда все похоронщики подбежали к своему – пожилому солдату, он был мертв. Санитар вынул из его рта дымящуюся цигарку, прислонил ухо к груди.

   - Готов. Наверное, сердечко слабенькое было – оно и не вынесло всего этого. Давай, браток, я за тебя докурю, царствие тебе небесное.

                ***

   - Что с тобой, тебе дурно? – беспокоясь, спросила Бергман.

   Очнувшись от страшных воспоминаний, Суслов увидел часового идущего по тропе.

   - Нет, я смотрел на муравья, неуверенно ответил он.
   - А-а, - не понимая его, недоуменно качнула головой.

   Он взглянул на нее так, что его напряженный взгляд проник сквозь ее удивленное лицо, куда-то в самые темные глубинки, будто там крылась какая-то тайна, и ему было необходимо разгадать ее.

   - Ну, что?.. Что ты на меня так смотришь?

   Суслов вздрогнул и сверкнул глазами. Люба даже испытала удовольствие, глядя сейчас на него.

   - Извини, но ты не досказал, что дальше?.. Как ты, с Ленинградского фронта, с похоронной команды, попал сюда – на север, да еще в партизаны? Извини, но рассказ ты не закончил, - деликатно произнесла она, щуря глаза.
   - Да-да… похоронщики, - голос его задрожал. – Похоронщики – паршивое войско – мародеров и нехристов. Насмотрелся я… Под Новгородом зима, все искромсано бомбами. На снегу везде кровь, разорванные трупы; везде трупы, трупы, восковые, скрюченные, оскаленные, забросанные снегом, землей. И этих убиенных – рабов Божьих, похоронщики – антихристы, выкапывают, выкорчевывают примерзших к земле. А после, разувают, раздевают; отрезают пальцы с обручальными кольцами, выбивают зубы…

   Он сорвал с куста брусничника, несколько ягод – прошлогодней брусники, и стал жевать.

   - Не удивительно, война… - равнодушно ответила она.
   - А что творят над немецкими трупами!.. Боже! – продолжил он. – Мы все ведь от Бога!.. Я молил Господа, чтобы умереть и не видеть этого. Много раз, мной владело желания – бежать. Но Господь Бог меня услышал, - рассказывая, он тяжело вздохнул – На картофельном поле мы трое ползали в снегу, искали мороженую картошку. А где-то засел немецкий снайпер; двоих тут же… меня ранило. Медсанбат, госпиталь, после лечения, с госпиталя  нас группой, направили в город Мурманск – в резервный полк. Недолгое время пробыл я там. Пришли какие-то чины из МКО,   \ Мурманский Комитет Обороны \ с целью: отобрать людей для партизанских соединений. В это число людей, попал и я. Распределили по группам, выдали сухарей на сутки, выделили проводников…

   Суслов встал с колен, прихватив короткую сухую палку, сел на пенек, находившийся у самого края обрыва. Он сложил руки на конец палки, согнувшись, упер в них подбородок.

   - Вот так я  оказался – здесь.
   - Теперь я стала немного понимать, - произнесла она, приблизившись к нему.

   Лицо у него было серым, губы бескровны, веки прикрыты. Когда Люба дотронулась до его плеча, он открыл глаза, но позы не переменил, и Бергман ужаснулась, увидев, как холодны, строги и глубоко умны его глаза. Ни фальши, ни шутки, одна пристальность и печаль. От такого взгляда брала робость, он словно отточенным тесаком, отсекал все грязное и пошлое; милое, благородное, оставлял только для одного себя, с самим собой, в тайном недоступном виде.

   - Как же ты будешь дальше? Ведь скоро начнутся в тыл – рейды, придется воевать. Там в дураках долго не находишь, быстро вычислят, - наморщив лоб, сказала она, заметив в нем, это исчезнувшее выражение, уступив место обычной угрюмой физиономии. – Тебе, что-то нужно придумать. Война скоро кончится. Хотя, в твоем положении…
   - Дьявол будет долго еще пожирать души людские! - недослушав ее, воскликнул он.

   - Что ты хочешь этим сказать?
   - Война, когда нибудь закончится, но люди в этом мире не изменятся. Иисус, как совершенный Сын Бога, исполнял роль ‘’ семени '' жены, о чем предсказывают в Бытии. Ему предстояло принять на себя страшные муки за людские грехи и злодеяния, чтобы  ‘’поразить Сатану в голову’’, а сам Иисус должен был быть ‘’ужален в пяту’’. Таким образом, Иегова предоставил Иисуса средством, для спасения человечества. Но спасения человека не произошло, которого ожидали со времен Авеля. Люди на земле так и продолжают находиться во власти Дьявола, который поселился в наши души и управляет нашим разумом. Может быть, произойдет переворот в разуме человека, и он потянется к Богу. Господь всемогущ, изгнать из наших душ Дьявола. И если этого не произойдет, то в скором будущем, наступит полное разрушение мира, и гибель человечества.

   Бергман достала из нагрудного кармана обрезки газеты и стала скручивать цигарку, белая рука ее, покусанная мошкой, порывисто дрожала.

   - Твоя – проповедь, полная чепуха!
   - Нет, это не чепуха. История, так и не научила человека. Начнем со средневековья – Альбигойский крестовый поход против катаров, инквизиция, которая унесла миллион жизни. А нашествие Чингисхана, Батыя, Тамерлана; спустя века – Наполеон; первая мировая, революции, гражданская, большевизм, фашизм, и вот сошлись две гигантские армии. Фронт растянулся на тысячи верст, чтобы уничтожить, друг – друга, - разошелся Суслов, перейдя на повышенный тон. – Разве Господь от нас не отрекся?!.. Спасения человечества не произошло…
   - Но ведь большинство людей не верят  в существовании Христа, - неуверенно сказала Бергман.

   Суслов болезненно улыбнулся:

   - О Боже!.. От того и не верят, что религии несут обман. Вот в Ветхом Завете, в Торе сказано:  ‘’ око за око и зуб за зуб!’’ И несут люди веками – дьявольскую ересь: '' убей или он убьет тебя!'’ Но Ветхий Завет, Люба не христианство, а иудаизм. Ранние христиане не признавали законов Моисеевых и не брали в руки оружие. Мне вообще не понятно, для чего они признаны церковью – наверное, чтобы можно было убивать людей… По Христу самое главное – не убий: главнее своих интересов, своей жизни и всего на свете…
   - По-твоему Иисус существовал, не как человек, а как Сын Божий?
   - Существует много сведений, в историчности Иисуса Христа. Есть перевод – знаменитого Иосифа Флавия об Иисусе, что в свою очередь подтверждает историчность основателя христианства…
   - А у тебя Библия ни при себе? Я загорелась желанием, почитать, - спросила она, засыпая махорку в готовую цигарку.
   - Нет, я не всему верю Ей. Настоящая книга – священный Завет Господень утерян, еще в древности; Библию сотворили человеческим разумом, а не Словом Божьим. Написали в Библию много слов и заполонили ими землю. Обман ввели, войны, да рабство. ‘’ Человек – земное светило, и от рождения каждый равен другому”, - сказал он, и отвел от нее глаза, настойчивые и печальные.

   Бергман вытерла лоб пилоткой и выразительно взглянула ему в глаза.

   - Мы сражаемся за Родину, проливая кровь. Нам приходиться убивать. Получается, что мы – бойцы – партизанского отряда, делаем зло? По-твоему все кто выполняет свой долг, защищая свой родной дом, семью, землю - грешные убийцы?! Так получается?..


   Суслов поднял глаза, и с каким-то глубоким, бесконечным сожалением посмотрел на Любу.

   - Ну, что ты молчишь? Ответь…
   - Люба, Господь же ясно сказал – не убий, значит на самом деле самое главное, первичное – не убий, а не какие-то там причины, побуждения, просто люди никак не могут это понять или не хотят это признать.

   Бергман вздохнула и пожала плечами.

   - Я уже устала от твоей проповеди, пойду отдыхать, - без всякого выражения сказала она, и зашагала в сторону землянок.

                ***

   Они стали часто встречаться на этом же месте. Любы хотелось узнать его глубже. И скоро между ними, возникли те ценности, что сближают людей. Девушке, впервые встретился такой человек, к которому она начала испытывать увлеченность. Люба многое не улавливала в его проповедях, но чувствовала сильное влечение к этому странному не от мира – человеку. Суслов – он видел, при всей своей сдержанности, и тоже увлекся Любой, выделив ее, как самое удачное, даже при грехах ее – божье создание. Они обнаружили друг в друге один и тот же взгляд, на смерть, войну; любовь к одним и тем же деревьям: карликовой березе, ели, сосне.

   В жаркий полдень августа они зашагали от базы по протоптоной партизанами тропинке, которая тянулась вдоль большого круглого озера. У песчаного берега Люба остановилась, показывая Суслову на воду.

   - Я бы хотела помыться.
   -  Да – да, я прогуляюсь по тропе дальше, а ты искупайся.
 
  Он зашагал не спеша, виляя тропой; искушение увидеть впервые обнаженную женщину овладело им. Заплатанная гимнастерка на ней не выходила из головы. Каков есть стан под ней? Суслов смекнул, что может забраться на скалу, которая находится у берега и с высоты заглянуть в то место, где она будет купаться. Бесшумно, чтобы не вспугнуть ее, вскарабкался он наверх, и прилег за камнем.

  Она была подобно духу небесному, сошедшему к этому месту, да бы озарить благодатью. Ее нежные, белые, как лилии руки, жадно ласкали воду. Отросшие волосы соскользнули меж девичьих грудей. На усеянном капельками лице сияла улыбка. Точно на скульптуре, изогнулись линии девственных бедер, белизной фарфора сверкали под темной водой колени. Тело ее среди водных брызг излучало сияние плоти, зримое не только для глаз, но и для души. Люба плескалась в воде, как это делают дети, и Суслову почудилось, что он слышит стон наслаждения. Он едва сдержал возглас восхищения. Ее красота ошеломила его, сбросила со скалы. Упоенный, он встал на колени и восславил в молитве Господа, оттого, что лишь в этот миг истинно познал новое, из всего прекрасного…

   Ничто пока не омрачало их счастье. В течение истекших дней Суслов через Любу созерцал себя. Чувства его обострились, глаза воспринимали свет дня как поток благодатных трепетаний. Более того, он перестал сторониться своих сослуживцев, и даже пытался вести с ними разговоры на любую тему.

   Чувственность похоти у Суслова не существовало. Он всеволишь, жаждал души ее. И когда вглядывался в нее, видел Любу глазами сердца. Слушая, Бергман, он останавливал взгляд на одуванчиках, овеваемых легким ветерком. Дыхание девушки и ветерок, сливались, создавая образ чего-то божественного.

   Во время разлук, коротких и длинных, всякий раз его одолевала тоска, сомнения, и он шел молиться к месту, где они встречались. В такие минуты он отказывался верить глазам, являвшим ему мир таким, каким он знал его, ибо внутренним взором он видел мир совсем иным. От этого рождалось ужасающее раздвоение. Вместо образа божьего Суслов видел то самого себя, то обнаженную деву плескающуюся в озере, и эта путаница, которую разум был бессилен преодолеть, рождала новые сомнения. В отчаянии он обращался к Иисусу, но Святой не вступался, и Суслов уходил смятенный, не закончив свою молитву…

   В начале сентября случилось  - непоправимое. В группе партизан, вернувшись с рейда, находились раненые, и одного из них заподозрили в самостреле.

               
                Глава седьмая

 
    … На небольшой поляне у просеке лежали раненые. Здесь же возился санитар. Чуть в стороне, привалившись спиной к березе, сидел на ягеле Суслов, оставленный для охраны. Он сидел, вытянув ноги, уронив коротко стриженую голову на грудь. Рядом лежала его винтовка. В километре горел мост, точнее все, что осталось от моста, взорванный партизанами. От туда слышалось дудуканье пулеметов, треск автоматов и частая винтовочная пальба.

   - Караульный! Подойди… - крикнул санитар Суслову.

   Суслов остановился перед лежащим партизаном. В двух шагах вошкался санитар. Раненый с трудом поднял голову, глянул на Суслова мутными от боли глазами; ни капли крови на нем, никаких видимых следов ранения.

   - Пристрели меня, - прохрипел он, еле слышно.

   Суслов глянул на него непонимающе, тут же подошел санитар. Он был с ног до головы измазан чужой кровью, держал окровавленные руки на отлете, как птица отбитые крылья. Санитар кивнул головой на умирающего, который еле удерживал сознание. Потом он вынул из кобуры наган, взвел курок, протянул Суслову.

   - Все, что можно сделать для него, так это пристрелить. Разрывная пуля угодила в позвоночник, сделай. Я на это, не имею право…

   Суслов отшатнулся от него, выставив заслоном ладонь, и на божественном его лице отразился такой ужас, будто он никогда не имел дело со смертью, будто смерть он увидел впервые.

   - Господи! Господи помилуй! Помилуй!.. – пробормотал он, кидая свой безумный взгляд то на санитара, который, не понимая его, все пытался втиснуть ему наган, то на смертельно раненного.

   Он вдруг резко повернулся и быстрым шагом пошел прочь, услышав за спиной ругань санитара.

   - Ты куда?! Стой!.. Стой сука! Застрелю!..

   Он между тем уходил дальше от просеки, почему-то в сторону горящего моста, туда, где шла беспорядочная стрельба. Шел не сознавая, до тех пор, пока откуда-то с боку из болота по нему не ударил пулемет. Истошно завыли пули – и Суслов сунулся носом в мох, заелозил ногами и локтями, пока  не сполз в сырую низину. Винтовки у него уже не было, забросив  ее, где-то по дороге. А пулемет продолжал стрелять короткими очередями, но пули выли в стороне, значит, стреляют по партизанам, находившиеся рядом. Суслов ткнулся лицом в мох, прижимая уши руками. Но лежал он так не долго, перевернулся на спину, и вытаращился на облачное небо.

   - Боже, Боже!.. – простонал он, неотрывно глядя на огромное белое облако. – Я вижу, вижу!.. Батюшку вижу! В длинной рясе, белая длинная борода, белые волосы спускаются до плеч. Он!.. Явно он, батюшка Михаил!

   Видение постепенно отделялось и таяло в плывшем облаке.

   - Я же видел! Видел!.. – воскликнул он, с ужасом глядя на необъятное небо. – Может, я лишился ума?!

   Суслов заплакал, снова уткнувшись лицом в мох. Но лежал он так не долго, почувствовал толчок в спину – перевернулся: прямо перед ним стоял высокий немец, направив на него винтовку. Он приветливо улыбался, показывая свои серебряные коронки. Глаза у него бесцветные, остро светились.

   - Русиш… - коротко пискнул он.
   - Батюшка Михаил, вы, что взяли в руки оружие? – Следом спросил Суслов, плаксивым голосом, увидев в немце того, что не давно в длинной рясе, с громадной белой бородой – выделялся среди облака. – Бросьте, Батюшка! Немедленно!.. Вы же все время мне проповедовали…
   - Штейн ауф! Штейн ауф! – заорал тот, писклявым голосом, взводя затвор винтовки.

   Суслов приподнялся, схватил ладонью за конец ствола, который упирался ему в грудь.

  - Бросьте Батюшка! Грех ведь, какой…

   И в этот же миг Суслов услышал, как раскаленным металлом ожгло ему ладонь, одновременно отбрасывая его на землю. Тут же почувствовал, как ватнеют ноги, и весь он пьяно слабеет, и мягчает земля, он уплывал куда-то, внезапно подумав – в небо! На самом же деле, он потерял сознания от болевого шока; пуля продырявила ладонь и прошла в сантиметре от головы.

   Немец же, думая добить, снова передернул затвор и навел винтовку в голову – жертве, но тут же вскрикнул, хватаясь за шею, и осел; приподнялся, упал на бок, потом сударажно перебирая руками и ногами, лег на спину и утих.

                ***


   Бергман захотелось от души расплакаться, но в землянке находилась фельдшер – женщина лет сорока, с веснушчатым лицом и огненно – рыжими волосами, и Люба не хотела проявлять слабость перед ней.

   - Куда же вас таких молодых девчонок, посылают? Совсем еще дети! Они что спятили?! Мужиков что ли нет, в разведку ходить? Да не мне это…

   Ее перебили, постучав в дверь. Просунув голову, пожилой старшина, грубым голосом объявил, стараясь не глядеть на сидевших рядышком женщин:
 
  - Командир и комиссар объявляет общий сбор. Давайте по скорому!..
   - По какому поводу, старшина? – спросила фельдшер.
   - Все знаете, а спрашиваете! С Мурманска особист прилетел, суд полевой учиняют, давайте – давайте!..
   - Люба, это ведь твоего парня будут судить, - ухмыляясь, напомнила фельдшер.

   Бергман начала тихо плакать – слабыми, медленными слезами; фельдшеру стало жалко ее – и в то же время она не понимала ее слез.

   - Перестань…
   - Вот оказывается, как просто. Поставят человека к стенке, зачитают приговор публично и пулю в лоб, - сквозь слезы проговорила Люба, и в голосе ее, что-то сломалось.
   - Перестань, я думаю, поделом ему!.. Ишь, хотел от войны спрятаться. Сволочь он! – с какой-то ярой злостью ответила фельдшер, одевая телогрейку. – Не стоит за него лить слезы и убиваться.

    Лицо девушки вдруг ослабло. Ее глаза, за один миг потерявшие свое страдальческое выражение, заблестели старыми слезами.

   - Оставьте меня, Ольга Ивановна! – воскликнула Люба со злостью. – Он не мог себя, я знаю!.. В этом деле им нужно разбираться, а не суды устраивать. Так ведь на это время много уйдет. Проще человека списать – в могилу!.. И вообще, что вы знаете о нем?! Что?! Он прекраснее нас всех здесь взятых! Понимаете вы?! Всех!..
   - Ну, что ты такое говоришь, девочка?

   Бергман всхлипнула и выбежала из землянки.

                ***

   Особист был еще молодой, в новенькой шинели и фуражки, сбитый на затылок, со щегольским чубом, нависавший над левым глазом.

   Был тут и Суслов одетый почему-то в старую, видавшую виды фуфайку. Голова была без убора. Несмотря на жалкую обмундировку, выглядел он довольно браво, и только глаза у него казались, то ли печальными, то ли безумными. Левая рука у Суслова была обмотана некогда белыми тряпками. Теперь они приобрели кроваво – бурый цвет. Руку он держал у груди, и когда, раненая уставала, он поддерживал ее правой.

   Командир разговаривал с комиссаром, а вокруг молодого особиста и распоясанного Суслова постепенно стали собираться бойцы.

   Одна из последних пришла фельдшер. Она увидела Суслова и подошла к нему.

   - Что же ты молодец, руку свою калечишь? – упрекнула она. – Спрятаться решил?! Отсидеться в тылу?! А другие что, живот должны за тебя подставлять?

   Суслов вздрогнул, когда фельдшер к нему обратилась, смешно заморгал длинными ресницами и затряс небрежной бородой, и тут же решил самому себе: ‘’ эта рыжая, тучная женщина, никогда не блистала добротой ‘’, и при этом остро глянул на стоявшего рядом особиста. А Люба подошла, ловко взяла руку его и принялась бережно снимать повязку. Он потянул, было руку к себе, и снова взглянул на особиста, который стоял рядом. Особист нехорошо усмехнулся, потом махнул рукой:
 
  - Перевяжи, перевяжи его, партизаночка.

   Бергман заканчивала перевязку, у Суслова была навылет прострелена ладонь, в это время появился и начальник штаба.

   Командир удивительно глянул на Любу и раненого, Суслов лукаво улыбнулся и отвел глаза. Комиссар вопросительно посмотрел на фельдшера, женщина пожала плечами, а чекист покачал головой.

   - Однако прохладно, - обратился командир к начальнику штаба. – Соберите всех людей, здесь на поляне. Времени у нас в обрез, скоро грузить раненых, самолет долго ждать не будет. Да и этот лейтенант – гусь, по-моему, сильно спешит, смыться от нас.

   Начальник штаба улыбнулся, показав кривые зубы, и тут же отвернулся.

   - Афанасьев, - обратился он к низкорослому худенькому лопарю, больше похожему на подростка. – Извести, кто еще не в курсе…

   Стояли полукругом у сосен, кое-кто и за деревья зашел, а на открытое пространство, молодой особист вывел Суслова. Свежая повязка белела на его руке, которую он не прикладывал больше к груди. Оставив его одного, особист приблизился к командиру, который стоял на правом фланге рядом с фельдшером.

   - Скажите слова, командир? – спросил особист.

   Командир махнул:

   - Давай сам лейтенант, приобщайся.

   Особист подошел к комиссару, сказал ему что-то, склонившись к уху, и тот кивнул.

   - Товарищи партизаны! – крикнул лейтенант, когда вновь оказался рядом с Сусловым. – Доблестные бойцы – партизанского отряда! Перед вами стоит человек, который недостоин больше этого звания! Он хуже ненавистного врага, хуже любого фашиста. В это время, как вы честно проливали кровь во вражеском тылу, эта сволочь стреляла в себя! Он сам прострелил себе руку, чтобы спасти свою подлую шкуру… Смотрите!

   Особист схватил обреченного за левую руку и резко ее поднял. Лицо у Суслова искривилось, глаза наполнились слезами, он всхлипнул, а в толпе громко ойкнула Бергман.   

   - Этот самострел изувечил себя, чтобы избежать смерти, - продолжал молодой лейтенант. – Но разве вы все хотите ее? Нет! Каждому хочется жить, это так… Но лучше смерть в священном бою, чем то, что ожидает этого подонка… Собаке собачья смерть!

   Последние слова лейтенант произнес с особой силой, срываясь на крик, и посмотрел на командира. Ему показалось, что тот насупился, и особист решил перейти к деловой части процедуры. Он знал по прошлым процедурам, что командир отряда не любил красноречия при свершении невеселых дел. Командир считал, что все сказано в приговоре военного трибунала, коротко и ясно.

   И лейтенант принялся читать приговор. Приговор был лаконичный:

   ‘’ На основании таких-то статей… приговорить к расстрелу. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит… Привести в исполнения на месте’’.

   - Кто желает привести? – крикнул особист и расстегнул кобуру.

   Суслов был готов к смерти, он стоял достойно, и высоко подняв голову, ожидал ухода из жизни, ближе к Господу. Сознавая, что здесь, в кровавой бойне, ему нечего делать. Он считал, что уходит от грешников – безгрешный и при этом с глубоким сожалением подумал: Зачем ему нужен был трибунал и эти красноречия?..

   ‘’ Батюшка Михаил с оружием?!.. Нет, этого не могло быть, я лишился ума!.. Тогда, что получается, я прострелил ладонь себе сам? Почему ладонь, а не сердце? Не стоял бы здесь, и Суд Божий оправдал бы, при моих сложных обстоятельств. Нет, при здравом уме, не мог я этого сделать. Да, я лишился ума!..’’

   Суслов вдруг вспомнил, как на Ленинградском фронте, расстреливали дезертиров и самострельщиков. Были даже и такие хитро – умные. Сидит в окопе и руку над бруствером тянет, надеясь, что немецкий снайпер отправит его в госпиталь, без порохового нагара и без всяких следов преступления… Видел Суслов и самосуды. Солдаты с разоблаченными ‘’стукачами’’ и ворами, расправлялись без всяких там судов и волокит. Вытащат такого из блиндажа в траншею, там и кончат по своему приговору, списав на немецкого снайпера.

   Желающих привести приговор пока не находилось. Партизаны были насуплены, они хмуро смотрели на Лицо Суслова с его горящими глазами и печальной улыбкой.

   ‘’ Вот и все, - прошептал он самому себе. – Отмучился, должно быть в земном аду. Господи, помилуй меня! Прими меня на небеси… отвороти врата Господни’’…

   Кто-то толкнул его в спину.
 
  - Скажи свое последнее слово.
 
  Суслов таращил помутневшими глазами, но решительно ничего уже не соображал: где он и что с ним? Он уже был там… всем своим умом, сознанием и душой. Только тело стояло среди толпы.

   - Умоляю! Скорее, отпустите меня к Всевышнему! Я устал!.. – крикнул он, подняв к небу здоровую руку.

   Люба стояла, прижавшись к сосне, умываясь слезами, смотрела на Суслова, вылавливая его взгляд. Но он не искал ее, ему уже никто не нужен был…

   Особист ищущим взглядом всматривался в суровые лица партизан, стараясь разглядеть в них сочувствие, но бойцы отводили в сторону глаза. И он еще раз возвысил голос. Но теперь в призыве его звучала некая безнадежность, он понял, что желающих не найдется, и призывал больше для порядка. Тогда он с наганом в руке схватил Суслова за ворот телогрейки и повел в сторону. Люба, закрыв лицо ладонями, выскочила из толпы, и побежала, не зная куда.


                ***
   Особист повел Суслова по прямой просеке, по которой ходят часовые. Ветер шумел в кронах огромных сосен и, сталкиваясь, они роняли крупные шишки. Взади шли двое из партизан, один нес лопату на плече, другой волочил за собой, чертя на тропе зигзаги. Суслов шел спокойно, временами, что-то нашептывал и этим спокойствием он не вызывал подозрения у лейтенанта, что может вдруг прыгнуть в сторону и кинуться в побег. Они свернули с просеки и пришли болотом к небольшой поляне. В середине ее зияла яма – неглубокая, с рыжими стенками, хранившими полукруглые гладкие следы лома и острые треугольники от кайла. Суслову не понравилась яма, он ступил в нее ногой, и там ему, оказалось, по колено.

   - Чего, землицы мало? Я думаю, для таких падл, как ты, хватит! – сказал особист Суслову, и от злости сплюнул в яму.
   - Господь!.. Господь!.. Он покарает! Покарает!.. В Чистилище, всех!.. – произнес Суслов, громким дрожащим голосом.
   - Кончай блажить! – крикнул на Суслова лейтенант. – Стоять спокойно!
   - Чего, нельзя было расстрел, заменить штрафной ротой? – буркнул один из партизан, который стоял, упершись черенком  себе в грудь.
   - Ну, знаешь, - развел руками лейтенант. – Послабление… ну ни как нельзя, всем вам урок, а то в следующий раз и ты будешь себя уродовать, надеясь: авось и пронесет… Ну ты готов?! – вдруг закричал пронзительно особист, повернувшись к Суслову. – Смирно стоять! Сука!

   И решительно шагнул к яме, столкнул Суслова с бровки вниз. Тот не ожидая, упал, сильно ударившись головой. Лейтенант три раза выстрелил в голову своей жертве, тот потерявший сознание, уже ничего не видел, ничего не чувствовал, принимая разящую силу выстрелов.

   Особист крутанул барабан своего нагана и начал засовывать его в кобуру.

   - Бугор не оставляйте, все сровняйте, - с подчеркнутым равнодушием приказал он копалщикам и тут же направился к болоту.
               

                Глава восьмая
 

   …Бергман присела у ручья отдохнуть, надеясь, что немцы отстали от нее на приличное расстояние. Полная ночь беспрерывного движения истощили ее силы.


   Она жадно пила кружку за кружкой холодной ручьевой воды, и при этом  подумала беспокоясь:

‘’ Нужно идти побыстрее… Что-то душа болит… Нужно покурить''.

   Люба перелезла через объемистую валежину, сняла автомат, приставила к пню в стороне, села на валежину и, скручивая с обрезка газеты самокрутку, взглянула на пожарище за ручьем, разглядела:
 
  ‘’ Лопари… чум был, немцы или финны выкурили. От чума лес сгорел. Что-то пальцы стынут – махорка сыпется… Сволочь фашистская, даже в этой глухомани им житья не дают!’’

   Где-то за ее спиной хрустнула ветка, следом чирикнула птичка, перелетев гарь, и замотались кусты мелкого осинника. Не видя еще ничего, Люба похолодела, уронив самокрутку; не успев даже прикурить.

   - Herr  Leutnant!  Herr  Leutnant!  Jwan!  Jwan!..

   Бергман, пригнув голову, схватила автомат; передернув затвор, отчаянно прыгнула на большой плоский камень, находившийся в трех шагах.

   Слевой и справой стороны гарельника, навстречу ей, далеко друг от друга, цепью по четыре двигались немецкие егеря в серо – мышиных шинелях.

   - Догнали все-таки! Тогда подыхайте сволочи! – крикнула она в отчаянии и с колена послала длинную очередь в ближайшего немца, и тот неловко налег на железную ручку упершегося в снег шмайсера, а потом скорчился, подбирая под себя ноги.
 
  В ответ раздалась раскатистая автоматная очередь, и пули звонко расщепили кору, глуша, словно дятлы, ударили в стволы деревьев. Бергман подождала, пока трое находившиеся справа подойдут ближе, потом прижала приклад автомата к плечу и нажала спусковой крючок. Она вела стволом за идущими и видела, как гильзы вылетают вверх и вправо, а за вылетающими гильзами, за кожухом ствола немцы нелепо пригибаются.

   - Ведь все равно сдохните! Сволочи! – крикнула она в ярости и тут же возле ног зашлепали пули. Фонтанчик снега запорошил ей глаза.

   Люба спряталась за толстый ствол сосны, который плотно касался камня, и глаз ее уже искал новую цель. Немец с разгона ударился лицом в трухлявый пень, и над ним взлетела желтая смешанная со снегом труха.

   - Мамочка! Милая, прости!.. – произнесла она, посылая короткую очередь, и почувствовала влажность в глазах. - Прости меня…

   И в эту же секунду с двух сторон от сосны отвалились толстые куски подопревшей коры. Она легла и стала стрелять очередями по егерям, пытавшимся обойти ее справа.

   Раздался одиночный выстрел – патроны кончились, Бергман выкинула пустой диск и стала спешно доставать запасной.


   - Ой, что это?! – вскрикнула она вдруг удивительно; вскочила и тут же упала лицом вниз.

   Камень расступился под ней, темная плоскость сместилась, закрыла яркий свет, вспыхнувший в глазах, а следом встала дыбом снежная стена и закрыла ее с другой стороны. Она увидела в темноте плачущие глаза матери, и ей молниеносно припомнилось: когда они плачущие и взглянуть в эти глаза, то они голубые – голубые, как утреннее чистое небо. Тут же снова, как тогда во сне, появился Суслов и так же как в прошлый раз, улыбаясь, махал ей беспалой рукой.
 
  В эти секунды, что-то жидкое прорвалось сквозь снежные стены, плотно обволокла, сдавила грудь, живот, ноги. Люба хотела, что-то крикнуть; рот беззвучно раскрылся, и это что-то ворвалось в нее, подступила к сердцу. Из последних сил она взмахнула руками, чтобы разогнать массу, перевернулась – и все кончилось.