одним файлом - Памяти Е. В. Завадской

http://www.damian.ru/Zavadskaia1/zavadskaia.html

Памяти Евгении Владимировны Завадской




ХРАМ СВЯТЫХ БЕССРЕБРЕНИКОВ
КОСМЫ И ДАМИАНА В ШУБИНЕ

МЕМОРИАЛЬНЫЙ КОМПЛЕКС ПРОТОИЕРЕЯ АЛЕКСАНДРА МЕНЯ (посёлок Семхоз)


к годовщине смерти
и в день рождения


29 мая 2003 года

в четверг, в 18.00

в светлице храма

открывают выставку
и проводят вечер,
посвящённые памяти


ЕВГЕНИИ ВЛАДИМИРОВНЫ
ЗАВАДСКОЙ

друга и духовной дочери отца Александра Меня, востоковеда, культуролога, блестящего лектора и глубокого знатока искусства, доктора философских наук, профессора.

В экспозиции представлены: репродуцированные материалы Ее книг, воспоминания об отце Александре Мене, послания, воспоминания и посвящённая Ей живописная серия «Двенадцать ПРАЗДНИКОВ», писавшаяся специально к выставке в течение года.


Автор выставки:                Артём Киракосов

 


Дата:
Mon, 12 May 2003 16:11:21 +0400

От кого:
Kontsevich <…>

Кому:
kosma_church@pisem.net

Тема:
Letter_to_KirakosovArtem

Киракосову А.В.

Артем! Посылаю вторично биобиблиографический очерк о Е.В. Завадской из книги С.Д. Милибанд (1995), так как моё письмо от 8 мая не было доставлено из-за неточного адреса. Текст помещаю ниже.
Кроме того, как я тебе уже сказал, следует позвонить от моего имени поближе к дате член-корр. РАН Борису Львовичу Рифтину, крупнейшему китаисту, который общался с Евгенией Владимировной Завадской на Тайване в 1994-95 гг. и который устроил Её там на работу в Институт культуры, где Она года полтора преподавала русскую литературу, а потом занялась переводом буддийских сутр, стихов И.Бродского на кит. яз. и т.д. С тех пор, как Она поселилась в женском монастыре недалеко от Тайбэя, а он переехал в другой город, общение прекратилось. Рифтин сказал мне, что Её желанием было умереть на Тайване. Дом. тел. Б.Л. Рифтина <…>. Пригласи его, это интересный человек. Как сообщил мне Рифтин, единственный человек по имени Саша с грузинской фамилией (не помнит), который сейчас работает на Тайване, общался с Ней, когда Она жила в монастыре. В принципе, если очень нужно, можно будет связаться с ним по электронной почте.
Кроме того, Евгения Владимировна Завадская дружила до отъезда с известным литературоведом-китаистом, доктором наук Владиславом Федоровичем Сорокиным (его дом. тел: <…>). Позвони ему тоже от моего имени.
В настоящее время я жутко занят, а для хороших слов о хорошем человеке нужны настрой и душевный покой. Желаю успехов. Будь здоров!
Л.Р. Концевич
_____________________________

ЗАВАДСКАЯ (Виноградова) Евгения Владимировна (29.05.1930 – 27.05.2002). род.  в Москве в семье служащего. В 1953 окончила ист. фак-т МГУ. Канд. искусствоведения (19.01.1962), тема дис.: «Живопись гохуа в новом Китае: (О традиции и новаторстве)». Доктор филос. наук (13.04.1984, по монографии). Профессор (10.10.1986). Научный сотрудник Музея вост. культур (1950-1954), Ин-та философии (1954-1957), Ин-та востоковедения (с 1957) АН СССР. Издано около 200 работ. Участник конф. молодых синологов (Кембридж, 1959), Междунар. конф.: «Теоретич. проблемы искусств: Традиции и новаторство» (София, 1984), Междунар. эстетич. Конгр. (Монреаль, 1985), Всесоюзн. конф. по проблемам средневеков. искусства (Ереван, 1987).
Основные работы
Выдающийся памятник кит. нац. искусства: (Росписи пещерн. храмов Дуньхуана) // Вестн. Истории мировой культуры. 1958. № 2.      С. 135-145.
Соврем. Прикладн. искусство Китая / АН СССР. Ин-т востоковедения. М.: ИВЛ, 1959. 63 с.
Соврем, пейзажи, живопись гохуа // Вестн. мировой истории культуры. 1960, № 3. С. 94-103.
Изображение и слово: (Стихи и живописи — особый жанр кит. поэзии) // Жанры и стили литератур Китая и Кореи. М., 1969. С. 96-103.
Пер. С. 25-344; Коммент. С. 5-24, 345-516 // Слово о живописи из сада с горчичное зерно / АН СССР. Ин-т востоковедения. М.: ГРВЛ, 1969. 518с.
Альберт Швейцер о вост. философии // Альберт Швейцер — велик. гуманист XX века. М., 1970. С. 190-197.
Восток на Западе / АН СССР. Ин-т востоковедения. М.: ГРВЛ, 1970. 127с.
Традиции философии Лао-цзы и Чжуан-цзы в кит. эстетике живописи // Роль традиции в истории и культуре Китая. М., 1972.          С. 24-60.
Морфология кит. живописи // Китай: Общество и государство. М., 1973. С. 346-356.
В.П. Васильев — родоначальник буддологии в России // История и культура Китая: Сб. памяти акад. В.П. Васильева. М., 1974. С. 104-109.
Тень как философско-эстетич. категория // Теоретич. проблемы изучения литератур Дальн. Востока. М., 1974. С. 47-59.
Эстетич. проблемы живописи старого Китая. М.: Искусство. 1975. 439 с. (Защищена как докт. дис.)
Соотношение традицион. и маоистск. модели  личности: (Анализ взглядов некоторых современных ученых Запада) // Китай: Традиции и современность. М., 1976. С. 320-334.
Культура Востока в соврем, зап. мире. М.: ГРВЛ,1977. 168 с.
«Беседы о живописи» Ши-тао / АН СССР. Ин-т востоковедения. М.: ГРВЛ, 1978. 208 с., ил. 
Ци Бай-ши. М.: Искусство. 1982. 287 с.
Даосск. поэтика странствий // Дао и даосизм в Китае. М., 1982.           С. 217-228.
Миссия слова в «Лунь юе» // Конфуцианство в Китае. М., 1982.          С. 36-45.
Мудрое вдохновение Ми Фу: 1052-1107 // АН СССР. Ин-т востоковедения. М.: ГРВЛ, 1983.
Человек — мера всех вещей в живописи хуаняо (цветы и птицы) Ци Байши // Проблема человека в традицион. кит. учениях. М., 1983.         С. 112-129.
Японск. искусство книги (VII–XIX вв.). М.: Книга, 1986. 222 с. (История книжн. искусства. Монографич. очерки).
 
(Из книги С.Д. МИЛИБАНД. «Биобиблиографический словарь отечественных востоковедов с 1917 г.». Изд. 2, переработ. и дополн. М.: Наука, 1995; Кн.1. А–Л.   С. 448)*

* Письмо, присланное по электронной почте
 


ЕВГЕНИЯ ВЛАДИМИРОВНА ЗАВАДСКАЯ

Победительный
свет убиенного

До гибели о. Александра в нашей стране, разрушившей почти все символы-образы божественного, оставался один из немногих — дорога к храму. О. Александр являл собой олицетворение пути к Богу, поиска истины, направлял тех, кто еще ее не обрел, по этой дороге к храму.
После трагического конца о. Александра по пути в церковь Россия утратила и этот светлый образ. Отныне каждый раз при произнесении этого образа-символа, дававшего ранее надежду обрести подлинное, видится топор и окровавленный священник.
Вспоминается заключительная сцена из фильма «Покаяние», в которой пожилая женщина спрашивает, ведет ли эта улица к храму. Меня тогда очень насторожила прямой лживостью эта сцена — словно в предчувствии того, что произойдет на дороге к Храму через несколько лет. Во-первых, старые люди не могут не знать, что все улицы старых городов стекаются к храму, во-вторых, старуху играла актриса, весьма процветавшая при Сталине. И для меня эта маленькая сцена спроецировалась на весь фильм, на духовное состояние нынешнего общества в целом. И я не поверила в такое Покаяние.
Чудовищный знак того, что мы — вне покаяния и не преображены внутренне — убийство о. Александра на пути к Храму.
И еще одно суждение, мысль, чувство, которые преследуют меня после его мученической смерти: для многих, я знаю, такой конец о. Александра — естественное завершение избранного им крестного пути, еще один очевидный аргумент его избранности и святости. Для меня все происшедшее — леденящий ужас, помрачение света, одоление злыми силами добрых начал. Думается, что такой конец о. Александра не может и не должен служить аргументом подлинности его жизни и личности в целом. Мне кажется, что вообще Россия излишне увлечена «мученическим» аргументом причастности к истине. Поэтому хочется рассказать об о. Александре, о Саше, милом дорогом Саше то, что являло в нем, на мой взгляд, столп и утверждение истины.
Саша появился в моем доме в середине 60-х годов. В зимний воскресный вечер его привел после совместной лыжной прогулки мой друг Г. С. Померанц. Саша был раскрасневшийся от мороза, бодрый, в вязаном, ручной работы, с оленями на груди, большом уютном свитере, с удовольствием пил горячий чай и был удивительно прост и естественен. Я все твержу, вспоминая тот далекий зимний вечер, блоковскую строчку: «Сольвейг! Ты прибежала на лыжах ко мне...» — именно таким светлым и бодрым вошел в круг моих друзей о. Александр.
Много раз я бывала в Пушкино, на службе — и каждый раз меня поражало, что о. Александр всегда исполняет все на самом высоком эмоциональном и духовном подъеме. В церкви я оказывалась и в будние дни, когда прихожан было совсем немного, только местные старушки, но о. Александр неизменно совершал церковную службу во всей ее полноте. Восхищала красота, абсолютная законченность его ритуальных жестов, значительность и гармоничность произнесения молитвенного текста. Много раз я видела, и как он творил обряд отпевания: именно о. Александр провожал многих представителей московской интеллигенции, уходящих в последний путь.
Несколько лет подряд я бывала у о. Александра в церкви в середине апреля — в день памяти скоропостижно скончавшейся (от саркомы в 16 лет) внучки моего учителя и большого друга Е. А. Некрасовой. Я видела, как о. Александр, крестный отец Маши, и родителям, и бабушке давал силы жить, то есть понять и принять смерть любимого человека. Он мало говорил, всем своим существом разделял горе, но, побывав с о. Александром вместе на панихиде, за трапезой, мы чувствовали, что потихоньку нестерпимая боль начинала отступать, жизнь обретала смысл.
Сама имея детей, потом внуков, старую больную мать и много работая, я встречалась с о. Александром не очень часто, увы, чаще на похоронах. Но дружескую связь с ним чувствовала постоянно: то кто-нибудь приносил свою работу по рекомендации Саши, то кто-то из знакомых звонил и передавал от него привет и добрые слова... Так, он очень поддерживал (но, увы, издание еще не состоялось) перевод книги А.Швейцера «Мистицизм Апостола Павла». Как передавал переводчик, о. Александр сказал: «Обратитесь к Жене Завадской, скажите что я рекомендую вашу работу, она сделает все, что от нее зависит». Такая уверенность в друге — и счастье, и честь. Могу сказать, что и мне приходилось не раз почти в тех же словах говорить об о. Александре: «Иди к Саше, скажи, от меня, он непременно поможет».
Всякий, кто был рядом с о. Александром, был для меня «свой» человек, достойный доверия и открытого общения с ним. А времена те были брежневские, и все мы диссидентствовали, так что знаки «свой» или «чужой» были очень существенны. О. Александр подарил мне двух замечательных друзей — Женю Рашковского и Женю Барабанова — вместе мы составляли троицу Евгениев: дружба наша проверена, что называется, в пограничных ситуациях обысков и гонений.
Особую область моей дружбы с о. Александром составляли наши научные занятия. Включение о. Александром православия в контекст мировой религиозно-философской культуры заставило его при написании книг углубленно заняться и Востоком. И вот что меня поражало и радовало в этой его работе: он никогда не выспрашивал (как, увы, делают многие) поверхностные сведения, о. Александр разговаривал на специальные темы о восточных религиозных системах только после того, как сам изучил эти вопросы. Удивительные страницы написаны им о китайской религии и философии. Мне как специалисту хочется рассказать об этом подробнее.
В книге «У врат молчания» (Брюссель, 1971) специальный большой раздел посвящен анализу духовной жизни Китая середины первого тысячелетия до н. э. «Наши духовные искания перекликаются с исканиями высшей правды у Сократа, Будды, Конфуция и библейских пророков. Поэтому диалог Евангелия с нехристианским миром — это не только прошлое, но и нынешнее», — так о. Александр предуведомляет читателя о важности и неизбежности обращения христианства к мировой культуре.
Богослов Александр Мень как автор книг по христианству очень внимателен к дохристианским духовным исканиям. Он видел, что, например, великие китайские мыслители — Конфуций, Лао-цзы, Чжуан-цзы, Хой-нен и многие другие — «доходили до вершин веры в том, что весь мир и человек предназначены исчезнуть в глубине Божественного... это приготовление мира к Евангельской вести». Он очень четко определял особенности пути к абсолюту восточной мысли — порой земная жизнь заслоняет небо или, наоборот, небо поглощает землю; но, увы, в китайской философско-религиозной культуре не было осознано соединение Неба и Земли во вселенском единстве Богочеловечества.
Хочется подчеркнуть, что в работах А. Меня раскрыта огромная ценность единой, непрерывной традиции китайской культуры, глубинное ощущение культа предков, почитание старины и старших. Эти духовные открытия, по мысли А. Меня, были несколько сужены тем, что вектор культурного сознания был ориентирован преимущественно на земные дела. Так, например, мантическая практика, основанная на «Книге перемен», связана главным образом с конкретными земными проблемами; поражает ее прозаизм.
Вместе с тем А. Мень справедливо выделяет высокую ритуальную культуру, в частности, погребальный обряд, поминальную трапезу. О. Александру представлялась чрезвычайно важной — как плодотворный человеческий опыт — жесткая зависимость благополучия нравственного состояния общества от соблюдения духовных ритуалов и обрядов.
Однако углубившись в конфуцианскую философию и культуру, А. Мень увидел те тенденции, которые ограничивали выход этого учения к конечной истине. По его мнению, это уход от религиозных проблем и сосредоточение на этике, осмысление природы человека вне ее божественной сущности.
Отсюда, согласно Конфуцию в прочтении А. Меня, ценность человека определяется его местом и ролью в социуме. В связи с этим важно отметить, что А. Мень писал о Конфуции во время острой научной, идеологически резко окрашенной дискуссии о характере конфуцианства, как в Китае, так и в отечественном востоковедении. Думается, что научные консультации известного востоковеда, специально писавшего о Конфуции, В. Рубина, работы Е. Рашковского о А. Тойнби, осмыслявшего и конфуцианскую философию, и, может быть, в какой-то степени, беседы со мной помогли А. Меню в своих книгах выразить понимание Конфуция на уровне современной научной мысли, выявить глубокий гуманистический смысл его учения. И это в то время, когда официальная наука клеймила «реакционного» философа, думающего якобы только об аристократии, а не о нуждах народа!
Радуюсь и горжусь, что и в этой области мой друг оказался на высоте, поняв и почувствовав аристократизм духа, утверждаемый китайским мыслителем, а не клановые или придворные интересы. Конфуций почитается в Китае как великий учитель, которого окружали 72 верных ученика. Мудрец и сам учился всю жизнь, считал, что лишь к 70 годам обрел некоторое понимание сути вещей. И А. Мень в своих работах (в частности в книге «Таинство, Слово и Образ») подчеркивал важность «смиренного пути ученичества».
И другой великий мыслитель древнего Китая пленил о. Александра. О Лао-цзы написаны им поистине вдохновенные страницы. Мне кажется, что такое восхищение культурой других народов, понимание важности и ценности для христианина и иной мудрости и святости, в лице о. Александра привнесло в современную православную веру новую и очень значительную интонацию. В текстах о. Александра нет и тени превосходства причастности к истинной вере: он видит возможность черпать из источников других культур для самостроительства личности. Такая открытость всей мировой культуре всегда почиталась высшим достоинством и особенностью истинно русского человека. Мне хочется добавить: и православного тоже, и священника особенно, ибо он — открыватель путей для душ человеческих.
О Лао-цзы Александр Мень начинает рассказ так: «Лао-цзы как бы шепотом, на ухо всему миру, сообщает открывшуюся ему тайну: вещи загадочны, то есть непостижимы». И далее автор с восхищением говорит об этом мудром старце, которого до сих пор почитают как святого, основателя философии, а затем и религиозного учения — даосизма. А.Мень делает очень глубокое замечание о том, что, во-первых, Лао-цзы «осмеливается» назвать скрытое единство мира «небытием», и, во-вторых, скрытую мудрость древних Лао-цзы хочет сделать явной. О. Александра восхищают философские афоризмы Лао-цзы — например, такие: «покой — есть главное в движении», или «прославлять себя победой — это значит радоваться убийству людей», «справедливость появляется после утраты гуманности»...
Особое внимание о. Александра привлекает своеобразие искусства, связанного с даосизмом, прежде всего классическая китайская живопись, в которой иконой почитались не только и не столько изображения даосских богов и святых, а изображения «гор и рек», «деревьев и камней», «тумана и дождя». Мы знаем, как был открыт искусству о. Александр. Строгое иконопочитание не уводило его от живого восприятия мирового искусства в целом. И я знаю, с каким восхищением он относился к монохромной китайской живописи на свитках, особенно к «иконам тумана и дождя». В конфуцианстве А. Меня привлекало и утверждение особой значимости музыки, которая не только выражала гармонию мироздания, но составляла важнейшее животворное начало и в мире, и в обществе, и в каждом человеке.
В последний раз я видела о. Александра на пасхальной неделе в доме его большого друга — известного искусствоведа Н. А. Дмитриевой. А за несколько дней до этого на похоронах И. К. Фортунатова в церкви Ильи Обыденного о. Александр отпевал и благословлял в последний путь еще одного истинно русского интеллигента, покинувшего этот мир.
Из церкви вышли вместе с о. Александром. Мы довольно давно не виделись (я только что вернулась из Китая), и он позвал меня немного пройтись по Гоголевскому бульвару. Саша был полон творческих планов — готовил к переизданию здесь свои «брюссельские» книги, переделывал и дополнял их, в частности, хотел расширить и разделы о китайской культуре. Но в основном мы говорили о жизни, о друзьях и близких. Уже прощаясь, я сказала ему, что, увы, давно не исповедовалась (в Нанкине нет православного храма!) и обязательно скоро приеду к нему в Пушкино. Мы поцеловались... но на исповедь к о. Александру прийти не успела. Моим исповедником стал друг о. Александра...
В церковном служении, в частной жизни и научных трудах своих о. Александр всегда принимал и благословлял жизнь. Но при этом он был как истинный христианин — воином духа. Как спокойно и надежно было под его защитой! Верилось, что его молитва охранит. Чудесным образом я эту защиту и благую молитву о. Александра ощущаю и теперь.

Е. Завадская, доктор философских наук,
профессор, востоковед,
            Москва *

* Печатается по книге: «И было утро… Воспоминания об отце Александре Мене (коллектив авторов) – М..: АО «ВИТА-ЦЕНТР», 1992 г., с. 243-248

 

Григорий Соломонович Померанц

Я С БЛАГОДАРНОСТЬЮ ВСПОМИНАЮ ГОДЫ НАШЕЙ ДРУЖБЫ

С Евгенией Владимировной Завадской я познакомился в середине 60-х годов, на конференции в Тарту. Не помню, о чем я говорил, а она – о категории незавершенности в китайской живописи. Мне бросились в глаза поиски родственных категорий в эстетике несоприкасающихся цивилизаций. С тех пор мы перекликались, и постепенно это стало одним из истоков незримого колледжа, в котором обтачивались подступы к грамматике диалога культур. Сходное общение у меня складывалось с несколькими востоковедами, но с Женей оно было, пожалуй, наиболее домашним, за чашкой чая.
Это были годы, когда многие ощущали потребность в какой-то схеме всемирной истории, не уступавшей марксистской, но не марксистской и с акцентом на духовную культуру, на искусство, может быть, – а не на экономику. Я принял этот «социальный заказ» и начал попытки рассматривать некоторые коалиции культур как проекты глобального общежития. Подход мне подсказали журнал “Philosophy East and West” и книга “Before Philosophy”. Бросалось в глаза, что есть три форватера философской мысли – эллинский, индийский и китайский, – а все остальные страны самостоятельно не изобретали этот велосипед, а примыкали к существующей традиции. Вглядываясь в Индию и Китай, я находил там гармонические единства, не уступавшие средиземноморскому. И начала  складываться система культурных миров – не то трех, не то четырех (я не сразу решился рассечь … полипы  на богословствующий Восток и философствующий Запад, а затем уже рассмотреть две суперсистемы, монотеистическую и немонотеистическую, индийско-дальневосточную).
Надо было проверять мои схемы с востоковедами, и разговоры с Женей Завадской (а ещё до того с Виталием Рубиным) были истоком целого незримого колледжа. Постепенно в штат колледжа вошли: Юрий Кроль, Александр Герасимов, Михаил Занд. Работали они «отлично-благородно», как говорили во времена Онегина-старшего, то есть без жалованья, но добросовестно. Я давал всем машинопись теоретического эскиза, а они указывали, что не ладится с фактами.
Работа такого типа всегда основана на дерзости, но меня утешало то, что Шпенглер был всего только учителем старших классов, а я – не только учителем (по диплому), но и библиографом, листающим подряд сотни журналов, и какой-то смутный образ великих цивилизаций у меня постепенно складывался. «Слово о живописи из Сада с горчичное зерно», переведенное Е.В., и другие ее работы уточняли то, что можно назвать «запашком дзэн», которого я нахватался то из одних, то из других статей и книг.
Общение с большинством консультантов было неформальным, домашним. Некоторые беседы с Женей проходили на балконе ее квартиры (если позволяло время года) или во всяком случае за чашкой чая. Попутно иногда обсуждалось и то, что делалось вокруг. Я запомнил ее афоризм: надо или жить, или читать газеты. Запомнилось, как на конференции мне задали вопрос на засыпку: как пишется иероглиф «чань». Женя мгновенно вскочила и написала иероглиф.
В последнее время она замкнулась, и мы редко виделись, даже когда она была в Москве, но я с благодарностью вспоминаю годы нашей дружбы.*

* Печатается по автографу

 

Евгений Борисович Рашковский

ЖИЗНЬ – НА РАЗРЫВ АОРТЫ

Я впервые увидел Евгению Владимировну в 1968 году в Институте философии на прозвучавшем тогда на всю страну выступлении Григория Соломоновича Померанца, где он предупреждал об опасности восстановления культа личности Сталина. Позже я стал читать с большим интересом и пользой для себя Её работы, хотя не всё и принимал … Ей виделось «всё во всём», взаимопроникновение и взаимовлияние. Для Неё важны были сквозные темы, как и для Григория Соломоновича Померанца и Вячеслава Всеволодовича Иванова. Я был и остаюсь благодарен Ей за то, что была поставлена некая герменевтическая задача. И всё-таки, история – сквозная, и важно – не терять общую линию её развития, о чём писал и Евгений Барабанов.
Что касается личного знакомства, оно произошло в 1971 году: поистине чудом вместо «волчьего билета» я был принят в Институт востоковедения. Евгения Владимировна сразу стала меня опекать и оставалась светом, светлым пятном для меня (хотя это было крайне нелегко) все эти годы.
До прихода Примакова (как это ни странно, сыгравшего положительную роль в Её судьбе) Евгению Владимировну держали в звании «мнс», так как Она была «подписантом». Подписывала все письма «В защиту…», хотя у Неё на руках была нежно любимая Ею больная мама и двое маленьких детей. Заботы о них ложилась на Её плечи. И, несмотря на то, что Она работала очень много, жили они крайне бедно.
Однажды я увидел Её в старых босоножках, со сбитыми в кровь ногами и спросил: «Женя, неужели нельзя купить новые босоножки?» – «Нет, не могу, невозможно, пока это невозможно», – ответила Она мне.
Но работала Евгения Владимировна не только много и трудно, но и чрезвычайно плодотворно – и с текстами, и с фактами, и с мыслями. Серьёзное влияние на Её творчество оказывали Н.И.Конрад и Г.С.Померанц. Она была погружена в материю мировой культуры. Одна из вершин Её творчества – «Горькая Тыква» («Беседы о живописи монаха Горькая Тыква»), трактат, принадлежащий кисти крупнейшего художника и теоретика искусства конца XVII – начала XVIII века Ши-тао, который Она блестяще перевела и откомментировала.
Евгения Владимировна была глубокой христианкой, соучастливой и отзывчивой. Зная, что я хожу «с клеймом» христианина, всё время защиты моей кандидатской диссертации (в 1973 году) Она провела в дальнем углу аудитории, где проходила защита, в молитвенном предстоянии за меня. Могла (это в то время!) устроить у себя на квартире чтение поэмы «Снег» Давида Самойлова. У Неё выступал Юрий Левада …  На таких встречах собирался цвет Москвы, лучшие люди тогдашней нашей страны.
Удивительно отношение Евгении Владимировны к матери, к детям, к животным. Однажды Она достала из мусорного бака кошку с перебитым хребтом и выходила её. Кошечка выглядела абсолютно счастливой, потому что рядом с Женей (я называл Её так) нельзя было не ощущать себя счастливым. Женя распространяла вокруг себя счастье. Где Она находила столько тепла?.. Когда в 1976 году я лежал в академической больнице, специально оставив все свои связи (что я обычно делаю в таких случаях), ко мне прорвалась Женя, несмотря на то, что Ей самой нелегко было передвигаться: Она была уже грузной, ходила тяжело, с одышкой. А когда Евгения Барабанова стало преследовать «ЧК» (за отправку материалов по религии, философии, искусству на Запад), Она явилась ко мне и потребовала немедленно вести Её к нему, на новую квартиру.
Такие люди, как Евгения Владимировна – соль земли. Беда нынешней России, что они вымирают, для меня они – цвет нашего города, страны. То, что Она сделала – не на сегодня, не на завтра …. Эти вещи – навсегда!
Будучи другом отца Александра Меня и Его духовной дочерью, Она получала от общения с Ним многостороннюю щедрую духовную, молитвенную, интеллектуальную поддержку.  И плодотворно её использовала, чему свидетельства – совершённые Ею труды. Древо отца Александра продолжает плодоносить, принося всё новые плоды в наш приход, город, страну, мир. Он внёс непреходящий вклад в преемственность в вере, в культуре, в истории.
Что мне кажется важным, – ещё в те годы Евгения Владимировна жила активной христианской жизнью: духовной, приходской, социальной. И для всего, что Она делала, характерна повышенная чуткость. Такая жизнь – во Христе – необыкновенно, на мой взгляд, обогащала всё Её творчество, но за это надо было платить …
Это была ЖИЗНЬ – по словам Осипа Мандельштама – «НА РАЗРЫВ АОРТЫ»!*

* Телефонное интервью


 
Алексей Борисович Любимов

ОСТАВАТЬСЯ КОНФЕССИОНАЛЬНО ЧИСТОЙ…

Меня поразила Её кончина. Для меня Она была и остаётся человеком чрезвычайно значимым в моём собственном музыкально-культурном и философском развитии. Знакомство с Евгенией Владимировной Завадской, с Её книгами стало вехой на пути моего интереса к Востоку, проявившемуся у нас несколько позже, чем в Америке и Европе.
С молодости меня тянуло к открытиям, но не к географическим, а к внутренним: духовным, культурным… к тому, что раскрывает в личности новые творческие горизонты, даёт ракурсы обновлённого в;дения, восприятия, осмысления. Уже в 60-х годах я зачитывался переводами китайских поэтов, литературой по философским исканиям Дальнего Востока. Этот интерес сочетался во мне с другой своего рода «экзотикой» – авангардной музыкой. Поэтому выход в 1970 году книги Евгении Владимировны Завадской «ВОСТОК на ЗАПАДЕ» стал для меня воплощением долгожданного откровения в сфере поиска духа. Евгения Владимировна рассматривала художественный опыт крупнейших представителей западной культуры ХХ века – Малера, Сэлинджера, Кейджа – в том же ракурсе пересечения культур, что интересовал тогда и меня. Это, прежде всего, влияние философии дзэн, одной из самых популярных школ буддизма, сложившейся в Китае на рубеже V-VI веков. Меня интересовали современные переводы сутр Махаяны, а также работы исследователей дзэн, среди которых я выделял Д.Т.Судзуки и А.Уотса. Привлекал меня дзэн и на популярном, как сейчас говорят, уровне, в лице тогда пятидесятилетнего его яркого адепта Али. Именно он способствовал появлению слоя молодых людей, увлечённых дзэн, а позже – и целого поколения хиппи.
Углублённое знакомство с культурой Китая продолжила следующая попавшаяся мне Её книга, «Слово о живописи из Сада с горчичное зерно», вышедшая в 1969 году. И я стал искать личной встречи с Евгенией Владимировной, мне захотелось приобрести несколько предметов, произведений искусства Дальнего Востока, свитков китайской живописи. Мы познакомились спустя год. Евгения Владимировна стала моим экспертом и помощником в этом вопросе, а позже и консультантом на моих тогдашних концертах. С 1978 года я стал участвовать в медитациях и адаптации восточных практик, устраивая концерты с прослушиванием традиционной восточной и авангардной музыки. Я сочетал записи с живым исполнением, перемежая их неутомительными комментариями.
В своей деятельности я не шел по пути поиска Христа, но, как ни удивительно, мне мои занятия очень помогли в приближении ко Христу, а позже они помогли мне проникнуть в самую суть христианства через содержащие наиболее близкие параллели с дзэн пронзительные учения средневекового философа XIII-XIV веков Мейстера Экхарта и личное знакомство с великой пианисткой Марией Вениаминовной Юдиной, одной из самых ярких личностей в моей жизни. Она воплощала в себе самые глубокие черты христианки – великую душевную отзывчивость, чуткость, стремление помочь и одновременно  живейший интерес к новому искусству, к нам, молодым.
Эти же свойства христианской души были и у Евгении Владимировны. Мягкость, отзывчивая доброта, расположенность к ответственности, стремление «отдать» свои знания, человеческая сердечность … – то, что я успел ощутить при тех немногих встречах с Евгенией Владимировной, которые у нас с Ней были.
Евгения Владимировна была человеком православным. Ей был чужд вульгарно понятый экуменизм, смешивающий всё со всем, но постоянное погружение в мысль, религию, традиции и искусство других народов и регионов, невысокомерное отношение к поиску «Другого» помогало Ей блестяще находить и выявлять точки соприкосновения, влияния, пересечения в культуре и одновременно, что меня волнует и сейчас, оставаться, если можно так выразиться, конфессионально чистой!*

* Телефонное интервью

 

Елена Аароновна Гениатулина

ДРУЖБА НАША ДЛИЛАСЬ СОРОК ЛЕТ
   
Моя дружба с Женей Завадской длилась почти сорок лет. Без преувеличения могу сказать, что все эти годы Она оказывала глубокое влияние на моё миропонимание, художественный вкус и культурный кругозор. Ей я обязана приобщением к миру искусства, а главное – пониманием своего гражданского долга. И это не просто слова. Сейчас почти невозможно представить, что значило в 60-е – 80-е годы подписать письмо в защиту Сахарова или Солженицына, держать в доме крамольный «КОНТИНЕНТ», стихи Бродского или даже Наума Коржавина, не говоря уж о произведениях Синявского, Даниэля или Зиновьева. А Женя как-то очень легко и даже с вызовом могла устно или в своих работах процитировать этих авторов. Хотя только одно упоминание их фамилий грозило остановить выход Её работы в Издательстве восточной литературы, что и случалось. А ведь Женя подписывала все письма в защиту того или иного гонимого, каждый раз подвергая себя опасности быть уволенной из Института с «волчьим билетом». И это при том, что у Неё было двое маленьких детей и очень старая мать.
Тяжёлая болезнь оборвала нашу долгую дружбу. Но все эти годы я продолжала ждать, что раздастся телефонный звонок, и я опять услышу, как Она скажет, что придумала удачный заголовок статьи или, как Она любила говорить, Её озарила гениальная мысль и Она нашла такой необычный поворот в сопоставлении фактов, который по-новому освещает давно известное.
Женя была светлым, но и трагическим по своему мироощущению человеком. К друзьям Она всегда была обращена добрым началом своей души, а боль и трагизм делила с немногими.
Я всегда буду благодарна судьбе за то, что все эти долгие десятилетия Женя была рядом со мной. Спасибо Тебе за то, что Ты была в моей жизни, и светлая Тебе память, моя незабвенная подруга, я сохраню её в своём сердце.*               

* Печатается по автографу


 
Юрий Львович Кроль

ОНА БЫЛА ВЕРНА ГОНИМЫМ

Я помню Её, наверное, с 60-х, а может, с 70-го года. Человек Она была очень заметный, яркий, талантливый и работоспособный, умела писать и для высоких специалистов, и для широкого читателя.
Мне особенно нравилась Её книга «ВОСТОК на ЗАПАДЕ». Написала столько, что я диву давался, как это Она успела. Она скромно говорила, что, мол, искусствоведы все так пишут, и тут нет ничего особенного.
А по-моему, чтобы писать, как Она, надо было обладать ясностью и глубиной мысли, очень широкой образованностью в области мирового искусства и в области культуры и умением делать сопоставления. Недаром Она дружила с Г.С.Померанцем, человеком той же породы.
Женя была одарена не только как учёный, но и как человек. В Ней было очень много доброты, любви и жертвенности. Всю жизнь Она без устали везла на себе нелёгкий воз, помогая близким и далёким.
Свойственны Ей были и гражданские чувства, и Она, человек не робкого десятка, не боялась их показывать. Она была верна гонимым друзьям, шире – людям своего круга. Сколько Ей пришлось претерпеть за походы к Виталию Рубину,* к которому Она ходила, чтобы показать, что не все здесь от него отвернулись.
Она была глубоко человечна и честна, и в Ней жило чувство, что Она не только за себя, но и за других должна. В тот век гонений Она была религиозна. Должно быть, в религии для Неё Дух и Любовь были важней, чем обряд. Наверно, сила Духа помогла Ей выстоять. А ведь Ей тоже хотелось жить!
Сейчас часто слышишь слово «шестидесятник». Так вот, Женя была одной из самых ярких «шестидесятниц», которых я встречал в нашей среде. Она была крупным учёным и благородным человеком, по-настоящему незаурядной личностью.
                Светлая Ей память. **

* Виталий Рубин – учёный-китаист. В 1978 году подал заявление на отъезд в  Израиль. Тут же был уволен и подвергся остракизму всего Отдела Китая, включая прежних друзей.

** Печатается по автографу


 
Елена Анатольевна Сердюк

В день памяти Евгении Владимировны Завадской помянем добром этого крупнейшего специалиста и наставницу многих востоковедов. Она была одаренным, щедрым человеком, который открывал нам мир восточного искусства. Все мы помним ее яркие лекции и выступления и читали ее талантливые книги. *

* Письмо, присланное по электронной почте

 

Ксения Викторовна Калугина

Евгения Владимировна Завадская – один из тех людей, что научили меня простой истине: если хочешь узнать о ком или о чем-нибудь, спроси не того, кто только знает, но и искренне любит то, о чем говорит. Искренне – значит: «из корня», т.е. самую суть предмета или явления.
Цикл из четырёх лекций, прочитанный много лет назад в театре МГУ на Б. Никитской, (конфуцианство, даосизм, чань-буддизм) завершился лекцией о христианстве. Это было подобно божественной, бескорыстной «игре в классики», выполненной безукоризненно и красиво. И ещё раз я поняла, что любовь к другим традициям углубляет любовь и понимание своей собственной.
Я благодарна Евгении Владимировне за  подаренное мне знание-чувство того, что есть Китай, китайское искусство, традиция и мироощущение. С любовью воспринятое.*

* Письмо, присланное по электронной почте


 
Антонина Александровна Кибрик

И ОСТАЛСЯ ОБРАЗ ЧЕГО-ТО НЕЗЕМНОГО…

Евгения Владимировна Завадская — это моя юность. Вернее, со встречей с нею неразрывно сопряжено время моей юности в истинном смысле: и возрастном, и сущностном.
(Готовясь к поступлению в Суриковский институт, я год работала в нем табельщиком, так начальница натурного отдела всякий раз при встрече спрашивала: «Ну, скажи еще раз: сколько тебе лет?» — «Восемнадцать» — и она покатывалась со смеху, до слез). Поступление. Первый курс. Наша группа полностью опровергала миф о невозможности самостоятельного поступления в наш институт. Больше половины поступили совершенно головокружительно, даже некоторые для себя неожиданно, экспромтом. Почти все из провинции, что было мне особенно мило. Этим летом в Москве проходил фестиваль молодежи и студентов, потому вступительные экзамены отодвинулись против обычного на месяц. Выдающаяся по начитанности, зрелости и самостоятельности суждений Зоя Камаева из Воронежа ухитрилась сперва сдать экзамены в Ленинградскую Академию, как выяснилось, удачно, её готовы были зачислить на дополнительные места, а затем — в наш Суриковский институт. Перед ней встал выбор, редкостный выбор. И вот она позже мне сказала, что выбрала Москву за то, что здесь читает лекции Завадская, её любимый автор. А мы поначалу и не знали, чему обязаны встречей с Зойкой. Начались занятия. И вот сквозь угар полу-радости, полу-страха, зажатости, после всех самоограничений при поступлении, на нас хлынули эти лекции. На всех уроках — скованность и оглядка, а тут — что-то другое. Интонация, акценты не на внешнем, и эти паузы, эта улыбка, означающая: ну мы-то с вами понимаем... От всего этого смущаешься ещё больше, хотя в душе потихонечку что-то раскрывается, легче дышать. Евгения Владимировна читала историю искусства Древнего мира. Навсегда запомнилось, как в портретах времен Эхнатона она отметила впервые появившуюся «интеллигентность». И какова же была власть, что при ней процвело столь утонченное, лирическое, высокое искусство — ведь это портреты фараонов. И хотя в ее исполнении это была поэма, но, представьте себе, в юности важно даже не «что», а «как». Самые чудеса начались ближе к концу. Реферат. Евгения Владимировна объявила, что ценит оригинальность, художественные достоинства самой работы, то есть даже форму ее написания. Боже мой! наконец-то! Это после первых взбучек за то, что отличаешься, после тройки по рисунку! Нам показали в качестве образца реферат, написанный на свитке, к тому же в стихах! Многих оторопь взяла, а я так дорвалась! Беру тему самую для меня загадочную, непостижимую (был такой принцип), надо же когда-то изучить! — Двуречье. Глиняные таблички мне не осилить (а жаль!), в стихах тоже. Тогда решаю писать на картонных «табличках», в гармошку соединяю их полосками из старых пионерских галстуков. Привожу эпос о Гильгамеше. Болею Двуречьем. Результат — меня посвящают в «друзья». Но я-то об этом не догадываюсь, радуюсь только, что показали всем мое творенье (значит я не совсем хуже всех), да еще Зойкин текст отмечен за глубокое содержание. Наши рефераты Евгения Владимировна оставляет себе. Мы узнаем о дружбе на экзаменах. Ничего общего они ни с чем не имеют: мы должны сами выбрать любимый билет, подготовить его так, чтобы лучше невозможно, то есть, по-взрослому, — сделать доклад. Остальное просто хорошо знать — могут спросить что угодно. А уж уровень нашего развития, культуры, так сказать, сразу и обнаружится. Я в восторге! Самостоятельность, свобода выбора, а не рабство случая! Но трясусь, как и все :такое впервые. Нас в аудитории двое. Евгения Владимировна медленно курит, между нами завеса дыма. И улыбается. Сейчас я буду как взрослая... И тут оказывается — дружба! Говорим на отвлеченные темы, о жизни вообще, улыбаемся! Пять. Ничего не понимаю, но это прекрасно. Даже курит она прекрасно, хотя это не всем нравится. А я начинаю что-то соображать. Кажется, зернышко искусства упало на благодарную почву...
Только два года этого наслаждения. А на третьем курсе Завадская не ведет.
1987 год. Бурлит перестройка. Как увлекательно! Публикации, книги, вал выставок берет разгон, документальное кино, кино «с полок», песни и разговоры, разговоры, разговоры... Не только юные, но даже больше старшие возбуждены — мужчины с радиоприемниками на улицах, в парках, в лесу — прижимают их к уху, напряженно вслушиваются, чему-то улыбаются — дождались, родные мои! А, между тем, химера голода — нету ничегошеньки, и не будет вовсе! Ну и что ж. Будем ходить пешком друг к другу в гости, делиться, как (поэты) после революции...
И в нашем «тихом омуте» — институте — есть новинки. Однажды осенью подымает меня эскалатор со станции Марксистской на свет Божий, и тут приближается снизу ко мне человек. Впервые заговаривает. Он из нашего института. Я улыбаюсь — почему знала давно, что будем дружить?
Недавно первый раз заседало научное студенческое общество. Из любопытства — иду. Доклады как доклады, по бумажке, более или менее интересные. Но последний — Артем Киракосов о художнике Бажбеуке Меликяне. Жил в Тбилиси. Впервые слышу. Вдруг — слайды работ. Как он рассказывает — это же абсолютно необычно! С какой любовью, огнем, как о брате, обожжен искусством... И дурацкая мысль, что рассказчик прекрасно лично знает, знал (?) художника, он из ЭТИХ, из НИХ, чего так боялась (куда мне быть Художником!), к чему так тянет неосознанно. (А рисуем Бог знает что! по заданию, композиции, кажется, никому не нужны здесь).
И вот ЭТОТ (не Бажбеук Меликян, — Артем Киракосов ) передо мной в берете на эскалаторе...
Еще одно — впервые же был объявлен конкурс (с премией!). На весь коридор разложены работы старшекурсников, возбуждение... И я туда же, в уголке. Подсматриваю, подслушиваю. Валера Близнюк — у него очень Интересные, не институтские рисунки карандашом — спящие мальчики... Шумит, веселится, хочет премию, громко об этом говорит. А тихо, друзьям: «Единственный, кто здесь что-то понимает — Киракосов». Такое запоминается. Вглядываюсь — белая бумага, белизна снегов, в дымке облачко деревеньки на горизонте посреди листа... Да! Это Россия. С этих пор слежу на просмотрах за его работами.
Еще, впервые — новость: выбирают студенческий совет. Голосуем. Кто-то предлагает Артема — улюлюкание, всеобщий подъем — помню, что зачем-то поднимаю две руки.
И вот ОН же на эскалаторе... Собственно, ничего веселого. Он говорит, что беда. Обидели и уволили Евгению Владимировну. Как гром среди ясного неба. Вот так Перестройка! Он — тоже друг: Евгения Владимировна только ему рассказала, посоветовала обсудить со мной и Зойкой.
С этого разговора начинается другая жизнь. Мы называли это словом «борьба», но вернее сказать — «движение в защиту Завадской». Может ли быть борьба без желания кого бы то ни было побороть? Без соревновательности, без амбиций? Как выяснилось — может. С первых слов мы столкнулись с единством этических принципов, короче говоря — с взаимопониманием. Теперь надо было их конкретизировать. В этом и заключалась, в основном, наша борьба и совместное движение. От полной моей неосведомленности, что за кулисами институтской жизни могут быть разногласия, мне никак не хотелось уходить: нас не занимали интриги, мы и не хотели бы ничего знать. Мы просто ошеломлены были несправедливостью, тем, что очевидно лучший — изгоняется. На других лекциях могло быть всякое, хотя я обо всех думала и думаю хорошо. Но тут вдруг все стало заметно. Пожилая и довольно-таки популярная у части студентов преподавательница по перспективе, увидев в аудитории порядочно иностранцев, сказала: «У нас тут будет не то чтобы национализм, но вроде того, вроде того...» На истории русского искусства, проведя параллель между Андреем Рублевым и Джотто, — современниками, — нам сказали, что «какое может быть сравнение!!» Почему не может, до сих пор не пойму. Пришедший на смену Евгении Владимировне преподаватель озадачил меня «дебилистическими мальчиками Мане» и тем, что роман «Доктор Живаго» — бульварная литература... А на вновь открывшемся отделении искусствоведения абитуриентов предупредили, что они не должны дружить с художниками... (рассказала моя подруга - искусствовед).
Мы виделись в институте каждый день, постоянно говорили на самые возвышенные темы (кроме Завадской и спасения чести, как ее, так и нашей, и института в целом, — об искусстве, творчестве, родине, политике, и о выдающихся личностях и событиях) на лестнице, в коридоре, по дороге к метро, вокруг нас разворачивалась какая-то студенческая жизнь.
Мы написали письмо, ходили даже в Академию художеств за поддержкой, заварили кашу с историческим комсомольским собранием, на котором проявились «за», «против» и «воздержавшиеся»... «Историческим», потому что оно, кажется, было и последним в истории института, и самым многолюдным, оживленным и осознанным — имело смысл. В числе тех, кто «против», они выставили совсем юную девушку, проходившую у нас под кличкой «гимназистка», мы были поражены, и я, помнится, сказала: «Надо же, они ее не пожалели!» На что Артем с грустью сказал: «Ну мы же тебя не жалеем...» Справедливости ради, мне никогда не пришлось выступать — он все делал сам, и великолепно. На нашей, “Завадской” стороне, к моему изумлению, вдруг выступили очень хорошие, яркие люди с разных курсов, все они были и лучшими художниками. Я говорила с теми, кого знала — вот была моя миссия, и Зойки тоже. Мой будущий муж Артем Власов, учившийся на два курса младше на скульптуре, после разговора со мной, тогда едва знакомой, подвергся агитации другой девушки с более толстой косой и подивился новизне этого явления неравнодушия, все же на собрание не пошел (он у Завадской почти не учился — в армию забрали). Но, я повторюсь, что мы ни на что «массы не подстрекали», только вежливо просили объяснить, где наш любимый педагог, и нельзя ли вернуть возможность студентам у него учиться. Не вернули. Как кто-то образно объяснил — выдавленную пасту обратно в тюбик не вберешь... Была ли нашей виной или достоинством повышенная интеллигентность ведения дела, но мы не хотели бы изменить ни одного слова, поступка. До сих пор мне кажется, что наша борьба за справедливость была проявлением настоящей любви к институту, в отличие от распространенных шуток, ерничания и пренебрежительного «красить картинки», к которым мы примыкать не хотели. А дружба стала крепкой на долгие годы. Мы стали знамениты как правдоборцы, звали друг друга шутя «боевые друзья»... В зимние каникулы впервые в поездку в Тбилиси поехал не комсомольский актив — формировала группу близкая по духу девочка и вписала нас с Артемом Киракосовым «для поправки здоровья утомленным в борьбе». Его, как зачинщика и «неблагонадежного» — вычеркнули, а меня все же взяли. Я объявила, что тогда отказываюсь, но Артем настоял: «я там был много раз». Так, благодаря ему, мне удалось побывать в довоенном, совершенно мирном и прекрасном Тбилиси с удивительной компанией — поехал просто цвет института, самые интересные, талантливые люди, — в том числе ангел и тонкий художник-колорист Лерочка Рогова (впоследствии близкий друг и крестница), Ася Додина — очень выразительный рисовальщик, за работой держащая в руках целый букет кистей, Юрочка Махнев — фейерверк страстей, красноречия, «человек театра», как он сам себя охарактеризовывал, Миша Селищев — настоящее чудо, впоследствии основатель уникального частного Дома творчества и ремесел в городе Ростов Великий...
А в институте, благодаря всей этой «правозащитной» деятельности и вопреки ей, проявились люди с самых разных курсов и факультетов, ставшие настоящей художественной «средой». Гениальный Петя Лунянский, по прозванию «великий китайский художник Ши Лу» — проводник всего «китайского», несмотря на всю свою самородочность вызывавший уважение даже у педагогов — неизменно ставивших ему пятерки, что бы он ни делал. Катя Сысолина — мой большой друг, человек с кино-мышлением, с любовью к Жизни как вероисповеданием, с феноменальной памятью на необычное, «самодельное» слово собеседника. Володя Потапов, на всю Москву, как выяснилось, известный офортных дел Мастер, создавший в офортной мастерской эпицентр творчества и веселья (они с Катей, впоследствии, мои кумовья по обеим их дочкам). Упоминавшийся выше Валера Близнюк, теперь знаменитый фотограф, взявший за себя мою подругу Наташу Чурилову. Лена Севрюкова — наша всеобщая мама, душа и голос общества (замечательная певунья). Ксюша Пащенкова — «наш человек» на «искусствоведении», умный, проницательный, веселый, поженившаяся с Сережей Калугиным, светочем нашей рок-музыки. Энвиль Касимов — душа-человек, соратник по благотворительной распродаже в помощь жертвами землетрясения в Армении, надежда Ижевского авангарда, впоследствии видный Удмуртский общественный деятель. И вне института — Леночка Киракосова, наш «начальник по музыке», а если серьезно — музыковед от Бога. Леня Ланцман — «начальник по архитектуре», а «в миру» — мой учитель французского языка. Мариночка Филипенко (филолог и прекраснейший человек, моя крестница) и Костя Тертицкий (китаист и прекраснейший человек) — мои кумовья по деткам. И еще троюродный брат Артема Киракосова — «начальник по поэзии» — Костя Гадаев, один из самых светлых умов моего поколения. В те времена он работал в выставочном зале на метро Нагорная («Нагорно-Карабахская»), и это было очень важно. Он имел возможность влиять в этом государственном зале на все — от отбора выставок до экспозиции и повески, делая это очень талантливо. Это тоже была школа. А выставка «Анилиновый ветер», детище их с Артемом, в которой участвовали еще и Артемовы друзья-художники, стала моим «вводным курсом» — я выучила там каждую линию, слово (слова были подобраны Артемом). Так что борьба-борьбой, но все происходило на фоне реальной, бесконечно увлекательной художественной жизни, в которой я делала первые шаги, не мысля принять участие. «Бумажные часы» (на улице Димитрова), «Лабиринт» (во дворце Молодежи) — эти выставки я даже помогала вешать! «Ироническое искусство» (на Нагорной, у Кости), «Новое камерное искусство»... Я изучала искусство Артема, вслушивалась во вскользь оброненные слова (никакой наставительности), вдумывалась в его метод и мечтала начать свое, которое было бы мало-мальски интересно и созвучно тому, что нравилось мне. Больше всего говорилось о великих художниках прошлого, любимцах: «Я перелюбил их всех!» И я назвала Артема своим УЧИТЕЛЕМ.
Между тем наша дружба с Завадской обрела новую форму. Она съездила в Китай, привезя оттуда коллекцию каллиграфии и живописи тушью своего молодого учителя — китайского художника Чэнь Чуань Си.
С какой нежностью она говорила о нем, казалось, ее приверженность всему китайскому материализовалась в этом человеке. И вот мы избраны ею, чтобы сделать в Москве маленькую выставку. Евгения Владимировна, Артем, Костя, Зойка и я в выставочном зале на Нагорной, целый день вместе — счастливый день. Никакой борьбы, нам просто хорошо делать это дружно. Красивая выставка, красивый был камерный вечер. Кто победил? Кто проиграл? Проиграл, конечно, институт как целое, от отсутствия Евгении Владимировны. Но мы и не знали, что это начало ее ухода.
Однажды Костя Гадаев мне рассказал, что в его зале прошел необыкновенный вечер — встреча со священником. В выставочном зале? Невероятно. Необыкновенно образованный, автор многих книг по богословию, а как при этом просто держится! Говорит так, что понятно всем: и новообращенным, и эрудитам, далеким от церкви, и малограмотной бабушке. Его зовут отец Александр Мень.
Я очень уважаю Костю, его мнение по любому вопросу. Но говорить «об этом» так непривычно, глубоко внутрь запрятаны у меня эти темы. Я прислушалась, и пошла на лекцию отца Александра в каком-то клубе. Я не только посетила несколько абонементных циклов лекций, но и сводила на них человек двадцать, в общей сложности. Многие из них впоследствии крестились и воцерковились. Началась новая жизнь — жизнь «со свободным дыханием, как мне хотелось бы назвать это ощущение, с духовным отцом. То, о чем тайно мечталось, стало явным, реальным, материализовавшимся в человеке, в людях. Каково же было наше изумление, когда мы поняли, что Евгения Владимировна — одна из «них» — даже дружна с отцом Александром. Все и переплелось и, одновременно, разъяснилось — вот она причина «той» знакомой нам улыбки, улыбки внутренней духовной свободы.
Следующая встреча с Евгенией Владимировной — она ведет нас на конференцию про Иерусалим. Там в свой блокнотик я делаю набросок докладчика — Ильи Басина — записываю его цитаты, про Иерусалим как сад. Несколько лет спустя Ильюша станет моим кумом — в крестильне храма Космы и Дамиана мы будем крестить деток Мариночки и Кости...
Тема моего диплома — «Сады» — серия линогравюр, главный из листов которой – «Сад садов» – просто был бы невозможен без встречи с Артемом Киракосовым, а сад «Весна», самый китайский из «времен года», посвящён Завадской...
Жизнь идет. Кто-то рождается, крестится, женится, мы дружим, занимаемся творчеством, растем в постоянном радостном общении. А Евгения Владимировна уезжает на Тайвань. Возлюбленный, долгожданный. Доходят косвенные сведения: она занимается русской поэзией, ведет почти затворнический образ жизни. Ее возвращение тихо и почти незаметно. Сознательно незаметно. Болезнь. Смерть. Ей уже явно не хотелось никого видеть последнее время. Быть может, это казалось непонятным. Но теперь, по прошествии времени, все яснее проступает промысел Божий. Не обременить никого, уйти в молчании, дать всем возможность жить, заниматься жизнью, самопознанием, радоваться, творить... Иначе чем христианским такой уход не назовешь. Один из вариантов христианского ухода...
И остался образ чего-то неземного, высшего, изысканно скромного: дверной проем в институте Востоковедения (за чем-то я заходила к ней), и Евгения Владимировна обмахивается китайским веером, что-то говорит, улыбаясь... навечно. 
Есть у меня грех перед Вами, Евгения Владимировна. На том памятном экзамене, где мы говорили «о жизни», Вы, узнав, что я провожу лето в древнем городе Путивле, растрогались и сказали, что это мечта Вашей жизни — побывать в Путивле. «На каком-нибудь сеновале с бутылкой кефира в пропитание»... Сеновала у нас достойного не было, Мама очень болела, Бабушка была совсем хрупкая, мы нянчили мою маленькую племянницу, да и я считала себя еще «ребенком»... Испугавшись, я написала письмо с отказом... Много отдала бы сейчас, когда я хозяйничаю в Путивле и всех туда приглашаю, чтобы именно Вы приехали ко мне ...
Нина Кибрик.
9 мая 2003 года.



Алла Дмитриевна Чернова

ПИСЬМО

Женя, Женя … Как повадно было думать, что Ты живёшь где-то на золотом Тайване, ходишь в широких шёлковых штанах, что Тебе так идут, пестуешь гениальность внука, восхищаешь китайцев… А Тебя-то, оказывается, год, как нет среди земной красоты и земной суеты. Тебя нет. Ты – была! Отправилась туда, где всё иное, или то же, но невообразимо лучше. Кто знает? Но Ты там, где приобщаются Вечной Красе, Вечному Знанию, в лоне Того, у Кого поистине – Вечная память.
А наша память зыбка, неверна. Сколько ч;дных моментов наполненности общения, разделённой беды или безудержного смеха уже утратили конкретность, размытые временем растворились в бесформенных, хотя и прекрасных облаках некоего обобщённого чувства совместного переживания самой жизни.
Дружба у нас с Тобой началась с Твоей трагической донкихотской попытки одним махом одолеть злокозненную бездарность, защищая моё скромное дарование, ибо Ты была поистине Воином Духа, и стояла за всякого, в ком чудилась Тебе хоть искра таланта. Пусть тогда ничего не вышло, мало того, Ты пострадала! Спасибо Тебе навеки за душевную помощь.
Наша дружба не была дружбой двух искусствоведов, или педагогов, или литераторов. Высокие темы в беседах с Тобой были так же легки и естественны, как если бы мы по-соседски забегали друг ко другу за солью. Мы, по правде, дружили как две тётки, матёрые, но сохранившие молодость где-то там, по сусекам, где мучка для колобка таится. Хотя, конечно, сплетничая о какой-нибудь особе, мы могли для смеха вспомнить Лукрецию Борджиа или, сокрушаясь о бомжах, вдруг увидеть бесприютного Леонардо …
А потом центробежные силы работы, разъездов, забот о близких, всякого рода житейские сражения перевели на фоне уходящих с годами сил наше постоянное общение в «пунктирное», пока всё не истаяло, не угасло печально и естественно, как заходит солнце.

Когда-то Ты рассказала, как, будучи молодухой, Ты кормила новорожденного сына в деревенском доме своей покойной свекрови и вдруг увидела, что та с улицы заглядывает в окошко, любуется вами… А как Ты, теперь – «возлюбленная тень», летишь на близких бросить «взор умильный»? М;лишься за всех, кого коснулась Твоя Любовь? И что бы Ты хотела сказать нам – может быть, как Иоанн Дамаскин? –

Но вечным сном пока я сплю,
Моя любовь не умирает,
И ею, братья, вас молю,
Да каждый к Господу взывает:
Господь! В тот день, когда труба
Вострубит мира преставленье, –
Прими усопшего раба
В Твои блаженные селенья!*

          AVE  ATQUE  VALE!
          Прости и прощай!

      Женя, а как это будет по-китайски?**

* Из поэмы А.К. Толстого «Иоанн Дамаскин»

** Печатается по автографу
 


Ирина Евгеньевна Бачурина

ЛЕКЦИЯ
 
Скучное слово – «лекция»!
На лекциях клонит в сон, и время течёт медленно ... И не хочется туда идти.
Но в однообразной череде студенческих «пар» может встретиться и такая лекция, на которую, вопреки обыкновению, бежишь, забывая про головную боль и нарастающий волчий голод после шести часов специальности; бежишь, подталкивая остальных, и эти остальные спохватываются, говоря: «А, ну да, сегодня же Завадская!» И собирают остатки сил для того, чтобы слышать, чтобы не пропустить.  Ведь это будет не нудный поток имён и дат, а поэзия Её танцующего обаяния. Она может завести, увлечь, опрокинуть и полностью захватить сознание.
И мы ждали Евгению Владимировну, ценили быстро пролетающее время этих встреч.
Спустя почти двадцать лет остаётся постоянной благодарность. За опыт обжигающей красоты, за весёлый поиск родных лиц в глубинах прошлого, за ставший своим продолговатый профиль Эхнатона, за лёгкое путешествие вослед Тристану и Изольде, за шутки на французском сквозь вуаль сигаретного дыма и, конечно, за обнаружение таинственной неуловимости миров, заявленных искусством, которому дана возможность прикосновения к истине.
И остаётся только пожалеть о том, что как тогда, так и теперь так мало, так совершенно недостаточно подобных «сталкеров», проводников в «зону» искусства, каким для нас была Завадская среди напыщенных и самоуверенных хранителей пустоты, сделавших таким скучным латинское слово – ЛЕКЦИЯ.*

* Печатается по автографу


 
Константин Лазаревич Гадаев

СОПРИКОСНОВЕНИЕ С ПОДЛИННЫМ

У меня не было, к сожалению, значительных встреч с Евгенией Владимировной, глубоких, искренних и доверительных разговоров с Ней. Первое яркое впечатление – лекция о Босхе, которую читала Евгения Владимировна в Институте им. Сурикова и куда, помимо студентов, приходили многочисленные почитатели Её прекрасной манеры чтения, сопровождаемого показом изысканно подобранных слайдов. Аудитория была переполнена, но никого не просили покинуть помещение, – наоборот, Евгения Владимировна была особенно рада слушателям со стороны.
Через некоторое время меня впечатлило «движение в защиту Завадской» (Она была изгнана из Института). Несмотря на то, что ребятам так и не удалось вернуть любимого педагога в стены Института, само состояние выступивших в Её защиту студентов, организовавших мощное и совершенно новое для тех лет (октябрь 1987 года) студенческое движение, осталось памятным и им самим, и многим, кто запомнил их  возвышенными и окрылёнными благородным порывом.
Наряду с обыкновенными выставками, какие часто случаются в обычном районном выставочном зале на «Ремизова 10», где я тогда работал в качестве младшего научного сотрудника, произошли три знаменательных события: выставка одного из первых творческих объединений молодых художников («Центр и периферия») «Анилиновый ветер» (С.Горшков, А. Барабанщиков, А. Бровин, А. Карпов, Н.Кращин, А.Киракосов, В.Сергачёв), выставка китайского художника Чэнь Чуань-си, автором которой была Евгения Владимировна Завадская, а дизайнерской группой – группа преданных Ей бывших Её студентов, и приезд в наш выставочный зал (вскорости следом за Завадской) отца Александра Меня, который смело, убедительно и компетентно говорил о современном изобразительном искусстве, о проблемах творчества, о взаимоотношениях христианства и художественного поиска, о вере, об абстрактном искусстве. Для меня это было ново, неожиданно; признаюсь, я с предубеждением относился к священникам, к церкви. Я с удовольствием слушал отца Александра, отмечая про себя, что разговаривает Он с художниками на их языке.
Много лет спустя, в Семхозе, в Храме-часовне на месте гибели отца Александра Меня, я крестил своего сына Николая; часто привозим туда детей (Колю и Катю) на Литургию и Причастие, особенно в летнее время.


Евгении Владимировне я остаюсь признателен за оставшееся у меня ощущение подлинности и глубины представленного и прекрасно прокомментированного Ею искусства живописи и каллиграфии китайского учёного и художника Чэнь Чуань-си, за красивую совместную работу со мной, тогда ещё совсем молодым человеком. *

* Телефонное интервью
 


Артём Киракосов 

Ж Е Н Я

* разреши
  назвать Тебя так
  сегодня
  вдруг полил дождь
  слёзы
  и мои
  кем была Ты ?
  Ты нуждалась во мне
  Ты любила меня
  Женя
  Ты учила меня Жить Женя
  и сегодня – вместо плача –
  небо ...

* а в чём исповедь ? :
  ... сказать « люблю »

* …высохло сердце
  когда Ты хотела пить

  камень – сердца вместо
  Женя
  вчера – небо болело, плакало ...
  со мною ...

* дай силы любить ! любить ! любить !
  Тебя , Господи
  Остальных , Господи
  Себя , Господи
  ...

* Она называла меня сыном
Она считала меня сыном
Она хотела предложила
мне стать быть Её
крёстным сыном
и креститься
у отца Александра
Меня
который написал статью
« Карабах или Вифлеем »
я выбрал Карабах
и уехал
мы победили тогда
в этой войне
отца Александра убили
Евгения Владимировна умерла

И у Неё был рак .
И Она бросала трубку .
А Он приезжал
из своего « Семхоза » и « Пушкино »
чтобы читать лекции
  нам – художникам , в зале
  на « Ремизова »
  а я уезжал

* « любить » ? – не изменять !
быть вместе
всегда
в жизни в смерти
в горе в радости
до конца
и после
 

* когда Она умирала
я смеялся
где-то далеко ...
                далеко ...
  А я смеялся
           где-то

* А у меня сдали нервы .
ещё тогда .
я ... нежен ... что ли
А вот теперь
не хочу знать слышать ...
« Она умерла »
Что это ?

рыдаю днями . будто не знал :
от рака умирают .

у меня было много оправданий
я не хочу их слушать .

любовь моя слаба была
и я оставил Её
решил что « хватит »
Она умерла
И от этого тоже

* Она знала эту боль
просто « уехала »
« её здесь нет , она далеко ... »

* по Её телефону
по Её адресу
никто не живёт
никто не ответит
Она умерла
скорее всего это ПРАВДА .


* а что мне ?
– рисовать ...

* я сделал я сделал я сделал
что мог что мог
а что ещё
что


* я любил я люблю
а что ещё ? что ещё ?
а что ещё ? что ещё ? что
я любил я люблю я буду я

* на холсте
мешаю цвета – цветы
Тебе , Женя


* и никому ничего не сказала
наверное
чтобы ( наверное ) : « легче было терять »
забывать , чтобы не больно было
расстаться , расставаться ...
а больно ...
непереносимо
всё – равно
это любовь
других нет чувств
на земле

* О мои мёртвые
вы живее всех живых

* гражданство ? !  –  НОВЫЙ Град ИЕРУСАЛИМ

* а сейчас : просто побыть
                поговорить с Ней
теперь , в тишине
когда Её уже нет
с нами

* что ?
а я не верю
Она вышла покурить
я говорю с Ней ...
Она умерла ? что ? что вы говорите ?
да нет же . да нет ...
Она была здесь . здесь . только что
я видел сам / знаю / говорил
да я , я , говорил с Ней
Она вышла
вот только что
покурить
Евгения Владимировна да
да , она читает сегодня ; что ? тема ?
– как всегда : « Апокалипсис »
« Новый Иерусалим » , « Борхес » ...

* конец главы :
– Здравствуйте , Евгения Владимировна

* ну вот и приходит радость
радость общения
и у нас впереди
вся вся жизнь
в Господе

* вот моя исповедь ...
конец смерти , боли , скорби
конец конец горю

* Евгения Владимировна
предложила мне быть моей крёстной матерью
в девяностом ( того ещё века )
ехать к отцу Александру Меню
креститься
в Новую Деревню
Он написал тогда статью
« Карабах или Вифлеем »
Я выбрал Карабах
И мы выиграли эту войну
Он был убит
Я так и не крестился
Евгения Владимировна
умерла от рака

Он Есть ! я крестился ...
Вчера , на Литургии в День Святого Духа
в Храме-Часовне , выросшей
на том месте
где « 09.9.90 принял мученический венец
отец Александр Мень »
я подал записочку моему другу
отцу Виктору Григоренко
с которым мы
десять лет
работали художниками-реставраторами
в музее-заповеднике « Абрамцево »
он – по дереву
я – по маслу ,
по картинам и рамам
 « ОБ УПОКОЕНИИ † » ( хотя в этот день и не положено )
о Евгении Владимировне ...

Вот . И наконец
мы были вместе
все вместе
Мы больше не расстаёмся
мы : отец Александр
        Евгения Владимировна
             я ...

я больше не могу об этом
писать
Они – жи ...

*        Мы дружили
Были друг у друга
Зачем было показывать работы
читать ...

*          утверждать другого – любовь

*          как хлеб вдохновение

*          улыбка – вот моя религия

* нежность
то
что я испытываю к людям
ко всем
любовь –
песня
не для одного голоса

* краски –
кровь моя
не успеют высохнуть
что – из души –
я пишу Троицу
Любовь свою
по Рублёву

* в конце концов
  всё что я делаю
  это желание воскресить
  друга
  сделать его живым
  живым
  и только
  ходить вместе по улицам
  улыбаться
  держать друг друга
  за руку
  говорить
  чай пить
вино
быть
на этой планете
Земля
друзьями

* Протянуть руку упавшим
Накормить страждущего
Поднять угнетённого
Освободить пленного
Встать с распятыми
Надо успеть

* я хочу победить жизнь
я хочу победить смерть
я хочу
бессмертия
души

* и не умею прощаться с теми
кого люблю
я

* Евгения Владимировна Завадская
доктор , искусствовед , учёный ... друг

* нежность – то что остаётся
после людей

* нежность – флаг моей живописи
у меня ласкающие руки

* нежность – то что остаётся
в жизни
после неё
нежность

* в конце концов
всё что я делаю
это желание воскресить
друга
сделать
его
живым живым живым
и только
желание видеть говорить
ходить вместе
по этой земле

* Евгении Владимировне Завадской
Двенадцать Праздников
Артём Киракосов

холст * смешанная техника * 20Х20

цикл СЧАСТЬЕ ЖИТЬ
выставка седьмая

моим ушедшим педагогам
живопись
осень 2002 ~ 2003 весна

Москва
Храм святых бессребреников
Космы и Дамиана
в Шубине

* К годовщине смерти
И в День Рождения

29 мая 2003 года
год без Жени: весна 2002 – 2003 весна
Фрагменты Посвящений
( на двенадцати рукописных страницах )
из глав
книг
II & III
цикла
СЧАСТЬЕ ЖИТЬ

* Евгении Владимировне Завадской

Ты хотела чтоб мне было легче
Ты ошиблась Женя
мне горько
что Тебя нет Женя что Ты –
ушла так Женя
горько « будто уехала »
горько Женя горько
что Ты ушла так
без нас
Ты ошиблась
Ты хотела – как легче ...
Чтобы у нас – не болело ...

* ... рыдаю Женя , рыдаю ...
сколько ещё будет слёз / слов / по Тебе / Женя

 
 
Артём Киракосов

ЖИЗНЬ – «НА РАЗРЫВ АОРТЫ»


Общение – Божественное слово. Для общения создал Бог человека, и не раз в истории этого общения не только человек удивлялся Богу, но и Бог поражался человеческому поступку. Достаточно вспомнить многих и многих героев Священной Истории Ветхого и Нового Заветов. В разделённости переживания – смысл общения, творчества, а глубже – самого существования человека, пребывания его на этой земле. Что могут подарить люди друг другу в этом мире? –  радость встречи, верность, дружбу, понимание, близость, любовь – общение. Недаром именно этим словом обозначают в Церкви самое сокровенное. Разрыв человеческого общения – травма, умерщвляющая пространство жизни. Залечить боль (хоть в ничтожной степени!), вызванную уходом из жизни год назад Евгении Владимировны Завадской, призваны были вечер и экспозиция, посвящённые Её памяти.

29 мая 2003 года в светлице нашего Храма, к годовщине смерти и в день рождения, открылась экспозиция и прозвучали выступления, рассказывающие о жизненном и творческом пути духовной дочери и друга отца Александра Меня, востоковеда, блестящего лектора и глубокого знатока искусства, профессора, доктора философских наук Евгении Владимировны Завадской.

Экспозиция открывается письмом кандидата филологических наук, профессора Льва Рафаиловича Концевича с очерком С.Д.Милибанд о Е.В.Завадской из «Словаря советских востоковедов», библиографией основных работ Евгении Владимировны и Её воспоминаниями об отце Александре Мене из книги «И было утро…». Главное место в экспозиции отведено репродуцированным Александром Кремлёвым материалам книг Евгении Владимировны из моего собрания и собрания Её ближайшей подруги, востоковеда-китаиста Елены Аароновны Гениатулиной, с которой Евгению Владимировну связывала более чем 40-летняя дружба. Рядом с обложками воспроизведены и дарственные надписи – знак особых отношений между автором и адресатом дарения.

Воспроизведение обложек, иллюстраций, дарственных надписей продолжает представленный на отдельном планшете первый экземпляр буклета выставки живописи и каллиграфии китайского художника Чэнь Чуань-си, подаренный мне (как осуществившему этот замысел) при получении Евгенией Владимировной заказанного Ею тиража в 100 экземпляров. Буклет представляет собой стандартно складывающуюся трёхстворчатую папку, куда умещаются выполненные в технике ручной чёрно-белой фотопечати на двенадцати крохотных листочках – десять репродукций, каталог и краткая статья Евгении Владимировны о китайском мастере-учёном. На внутренней стороне папки-обложки методом линогравюры художница Нина Кибрик воспроизвела печать «Бай-чжи» – «Чистый лист» – новое имя, которое дал Евгении Владимировне посвятивший Ей свои печати, каллиграфии и «16 листков из альбома»  Чэнь Чуань-си.

Репродукционный ряд переходит в фотодокументальный, выполненный в мае 1989 года на вернисаже Чэнь Чуань-си Ниной Кибрик. Выставка проходила в муниципальном выставочном зале «Ремизова 10». Воспоминания о ней тогдашнего куратора зала Константина Гадаева рассказывают о сложившемся в ту весну сочетании творчества молодых московских художников, Евгении Владимировны Завадской – автора выставки китайского мастера – и отца Александра Меня, пришедшего вскоре после выставки Чэнь Чуань-си выступать перед молодыми художниками-«авангардистами» (как нас тогда называли). На выставке Чэнь Чуань-си Евгения Владимировна прочитала лекции «Хиромантия китайской живописи», «Живая традиция китайского искусства» и прокомментировала живопись, каллиграфию и искусство печати музыкальным и видеорядами, предметами быта и декоративно-прикладного искусства из собственной коллекции. Важно, что выставка была организована Ею как акт творческой, человеческой, научной поддержки художника,  подвергшегося в Китае травле, аресту, пыткам. Стремясь хоть немного ослабить удавку  преследования, Евгения Владимировна направила в Китай информацию о с успехом  прошедшей в Москве выставке, на которой говорилось о Чэнь Чуань-си как об одном из ярких мастеров современного Китая, учёном, углублённо изучающем, и художнике, органично продолжающем традиции китайского искусства.

Свой фоторепортаж о выставке на «Ремизова 10» художница Нина Кибрик продолжает воспоминаниями о Евгении Владимировне Завадской как о блестящем лекторе, «безусловно, лучшем педагоге» тех лет в Институте им. В.И.Сурикова, у которого Нине посчастливилось учиться, ставшем для неё старшим другом, и также комментирует свой текст авторскими чёрно-белыми фотоснимками тех лет.

Ряд посвящений открывается двенадцатью холстами, писавшимися мною двенадцать месяцев, на сюжеты Праздников Церковного года с раздумьями о жизни, пути и смерти Евгении Владимировны, любимого педагога и друга. К своим  световым и пластическим размышлениям я добавляю двенадцать рукописных листков с фрагментами Посвящений Евгении Владимировне, писавшихся тоже в течение года со дня Её кончины.

К части, посвящённой Евгении Владимировне, я добавляю две другие живописные части, посвящённые двум другим ушедшим ранее моим педагогам – Матильде Михайловне Булгаковой и Юрию Георгиевичу Седову; таким образом, композиция «Золото Троицы» органично становится для меня плакатом моей небольшой живописной выставки, включённой в общую экспозицию.

«Думы» (как однажды назвала Евгения Владимировна то, что я делаю) в красках сочетаются на стенах с текстами, как написанными от руки  (именно так любила Евгения Владимировна), так и напечатанными, присланными на адрес Храма по электронной почте. Это и короткие, полные света и скорби отклики на жизнь, творчество, смерть Евгении Владимировны кандидата искусствоведения, педагога МГУ, заведующей Отделом истории Азии и Африки Государственного Института искусствознания Елены Анатольевны Сердюк; и слова искренней благодарности за подаренное «знание-чувство» любви к Китаю, к другим традициям молодого куратора художественных выставок, дизайнера Ксении Калугиной (об этом же Ксения говорила и в своём устном выступлении). Это и серьёзные, вдохновенные отклики друзей-коллег Евгении Владимировны, востоковедов Е.А.Гениатулиной и доктора исторических наук Ю.Л.Кроля, где Она предстает не только как «крупный ученый, благородный человек, незаурядная личность», «одна из самых ярких шестидесятниц», но и как человек с открытой гражданской позицией, в котором «было много человечности, доброты, любви и жертвенности», для которого в тот век гонений на веру религиозный, церковный обряд сочетался с духом. Об особом мужестве поведения Евгении Владимировны, подписывавшей все письма «в защиту того или иного гонимого», несмотря на то, что на руках у Неё были двое маленьких детей и горячо любимая Ею больная старая мама, Е.А.Гениатулина говорила также и в своём устном выступлении.

«Я с благодарностью вспоминаю годы нашей дружбы», – пишет о своём общении с Евгенией Владимировной известный и в России, и далеко за её пределами эссеист, философ и филолог Григорий Соломонович Померанц.

«Ты была поистине Воином Духа, и стояла за всякого, в ком чудилась Тебе хоть искра таланта», – говорит в своём «Письме» к Евгении Владимировне Алла Дмитриевна Чернова, кандидат искусствоведения, преподаватель Института им. В.И.Сурикова, театровед, специалист по театральным костюмам, на защиту которой в Институте смело бросилась Е.В.Завадская, за что была тут же уволена и более не возвращена, не взирая на стоявшую на дворе (октябрь 1987 года) перестройку, мощное студенческое движение «за возвращение Завадской», неоспоримые заслуги Её перед Институтом и мнение московской интеллигенции, которой, несмотря на столичные масштабы нашего города, почти всё сразу становится известным.

«Сталкером, проводником в зону искусства» называет Евгению Владимировну молодой преподаватель истории искусств Ирина Бачурина, бывшая Её студентка-скульптор. «Спустя почти двадцать лет остаётся постоянной благодарность. За опыт обжигающей красоты, за весёлый поиск родных лиц в глубинах прошлого, за ставший своим продолговатый профиль Эхнатона, за лёгкое путешествие вослед Тристану и Изольде, за шутки на французском сквозь вуаль сигаретного дыма», – пишет Ирина, которая, по её прозвучавшим на вечере признаниям, стала педагогом, сменив свою прежнюю профессию скульптора благодаря лекциям Завадской.

С благодарностью за невысокомерное, плодотворное отношение к опыту других религий, философских школ, иных национальных традиций вспоминает Евгению Владимировну в телефонном интервью выдающийся российский музыкант, декан факультета исторического и современного исполнительства, профессор Московской государственной консерватории Алексей Борисович Любимов. По его словам, Евгения Владимировна помогла ему в духовных и творческих исканиях через чужой культурный опыт встретить Христа, хотя он и не ставил себе такой задачи. А такое Её уважительное, внимательное, творческое отношение к достижениям других народов, по мнению Алексея Борисовича Любимова позволяло Ей оставаться «конфессионально чистой» православной христианкой. Открытость, душевную щедрость, желание Евгении Владимировны поделиться, помочь отмечает с благодарностью Алесей Борисович Любимов.

Это была жизнь «на разрыв аорты» (О.Мандельштам) – так охарактеризовал жизненный путь Евгении Владимировны в телефонном интервью Её коллега, прихожанин нашего Храма, философ, востоковед, доктор исторических наук Евгений Борисович Рашковский, с которым, по словам Евгении Владимировны, Её связывали более чем тридцатилетние церковные, дружеские и профессиональные отношения.

Гармонично сочетаясь с художественными посвящениями, фотографическими, письменными свидетельствами, звучали устные выступления.

Доктор исторических наук, китаист отец Пётр Иванов, хоронивший и отпевавший Евгению Владимировну, рассказал о Её жизни в маленьком домике в горах под Тайбэем. К вечеру, когда Евгения Владимировна включала классическую музыку, на камешке во внутреннем дворике домика появлялись две зеленые ящерки. Особенно им полюбился Бах. Мы вспомнили, что одним из любимых святых Евгении Владимировны был святой Франциск Ассизский, проповедовавший Евангелие цветам и птицам, всей твари на земле и на небе. Неслучайно, вероятно, настоятель нашего Храма отец Александр Борисов, в прошлом ученый-биолог, генетик, поселил в аквариумах экзотических рыбок, лягушек, ящериц, с удовольствием внимающих всему происходящему в светёлке.

Отец Пётр говорил о глубокой переоценке Евгенией Владимировной пройденного жизненного и творческого пути, о Её внутреннем одиночестве. На Тайване Она хотела остаться до конца своих дней. Вернулась. Умирала с непереносимо мучительными болями от рака в Москве. Слова его звучали горестно, тихо.

Член-корреспондент РАН Борис Львович Рифтин рассказал о работе последних лет Евгении Владимировны на Тайване, где она читала лекции, в частности, по русской литературе, переводила на китайский язык стихи  Мандельштама, Бродского, других поэтов.

Коллеги по Институту востоковедения доктор исторических наук Алексей Анатольевич Бокщанин и кандидат исторических наук Юрий Владимирович Чудодеев удивлялись необыкновенной работоспособности Евгении Владимировны, неординарности Её научного, творческого, человеческого дарования, позволившего Завадской всю жизнь «парить, как птица в свободном полёте».

Пришедшая со своими студентками из РГГУ кандидат искусствоведения Вера Георгиевна Белозёрова поведала о скромной оценке Завадской собственных научных достижений. «Искусствоведы все так пишут», – отвечала Завадская на восторженные комплименты. Сделанное Завадской в науке Вера Георгиевна оценила как исключительный вклад. «Я не знаю, когда искусствоведы будут ещё так писать», – добавила она. «Если бы вы видели, до какого состояния зачитаны в библиотеках книги Завадской!» Вера Георгиевна высказала мысль о насущной необходимости переиздания трудов Завадской для выхода их к новому поколению, ведь именно по ним она учит своих студентов.

Друг Евгении Владимировны, диссидент, исполнитель стихов под собственную музыку Пётр Петрович Старчик, давший не один десяток концертов в Её квартире, рассказал об удивительной атмосфере этих вечеров, на которых собирался цвет интеллигентской Москвы. Как и Алексей Борисович Любимов, он отметил, что Евгения Владимировна не принимала «чванство истины» (Её выражение) в людях, которые думают, что обладают истиной в последней инстанции.

Наш прихожанин, писатель Сергей Александрович Зик высказал мысль об исключительной важности сочетания в человеческом поведении гражданских идеалов, нравственных ориентиров с религиозной открытостью в те страшные, не столь отдалённые от нас прошедшие времена, имея в виду многие поступки Евгении Владимировны и Петра Петровича Старчика.

Владимир Петрович Ерохин, редактор приходских газеты и журнала, вспомнил об общих для всех прихожан Новой Деревни настроениях после убийства отца Александра Меня. Евгения Владимировна так и не простила, сказал он, стране, церкви, обществу убийство православного пастыря. Для Евгении Владимировны страна уничтожила один из последних остававшихся для неё символов – дорогу к Храму.

Выступления связывались одно с другим, создавая удивительно глубокую, плодотворную атмосферу круга талантливых и близких людей. Высокая скорбь и плодоносность высказанных мыслей соткали бесценную ткань, какую многие из нас ощущали при лёгких, доверительных разговорах с Евгенией Владимировной. Восстановлению этого общения, преемственности в вере, дружбе, человеческих отношениях, в гражданской, научной и творческой честности и в понимании искусства были призваны послужить прошедший вечер и развёрнутая экспозиция, посвящённые памяти православной христианки, блистательного учёного, любимого педагога, прекрасного нашего друга Евгении Владимировны Завадской.

Мы помянули Евгению Владимировну красным вином …

Портрет Жени, как называли Её в тот вечер многие из пришедших, дорисовали проникновенным концертом любимый Ею Пётр Старчик (декламация стихов под фортепиано из всего спектра мировой поэзии – что было особенно близко Евгении Владимировне, и за что Она высоко ценила творчество Петра Старчика) и Владимир Ерохин, тактично, тонко, профессионально сопровождавший мелодекламации скрипичными и саксофонными импровизациями.

Жизнь – «на разрыв аорты».

К концу вечера оказалось, что выступавших было двенадцать, – столько же, сколько и письменных откликов, размещённых на стенах. Как-то сам собой реализовался замысел, что всегда так дорог был Евгении Владимировне: живописного, письменного и устного комментирования такого события, как жизнь человека; спустя год после Её ухода в другой мир он мистически уложился в Евангельское число двенадцать.

Как победить время и смерть, небытие, болезнь, отчуждение и отчаяние? Как общаться с мёртвыми, как складывать отношения с живыми? Как пробить дорогу слову большого учёного, каким, бесспорно, является Евгения Владимировна? Как донести до молодых, кому двадцать, чарующий, необыкновенный аромат непосредственности беседы с Евгенией Владимировной?

Уходят наши старшие, наши друзья. Те, кто положил жизнь на то, чтобы мы жили лучше, чище, талантливее, свободнее … Как выяснилось, Они любили нас куда сильнее, чем нам тогда казалось, молодым. Вглядитесь внимательнее в улыбку отца Александра: только нежность, нежность и любовь, любовь и доброта, доброта и проникновенная забота … Вглядитесь, как счастливо, по-матерински ласкает взглядом фотообъектив Евгения Владимировна, окружённая любимыми Ею ближайшими учениками … Они стояли насмерть - отец Александр Мень, Евгения Владимировна Завадская - за нас, уже давно с тех пор повзрослевших и самих ставших мамами и папами, за то, чтобы мы были лучше, чище, свободнее, совершеннее, за то, чтобы мы жили лучше, чище, талантливее, свободнее …

Мы выражаем сердечную благодарность всем, пришедшим на вечер вспомнить Евгению Владимировну, всем выступившим, всем, приславшим к вечеру свои письма, телеграммы, воспоминания, всем, давшим интервью, всем, откликнувшимся словами сочувствия в разговорах при встречах и по телефону.

После размонтирования экспозиции материалы выставки составят начало сайта о Евгении Владимировне. Мы будем признательны за любую помощь в этой благородной и нелёгкой работе.

Выставка и вечер организованы Мемориальным комплексом протоиерея Александра Меня и Храмом святых бессребреников Космы и Дамиана в Шубине. В июне выставка показывается в светлице нашего Храма, а позже переедет в Семхоз, в выставочное помещение Мемориального комплекса протоиерея Александра Меня.

Помимо упомянутых в статье людей над организацией выставки и  проведением вечера трудились:

* организационную работу выполнили: Лев Рафаилович Концевич, Елена Аароновна Гениатулина, Елена Киракосова, Марина Филипенко, Константин Тертицкий и Артём Киракосов;

* записал телефонные интервью и осуществил фотосъёмку экспозиции Артём Киракосов;

* видеосъёмку вечера провёл Дмитрий Тобис;

* фоторепортажную съёмку вечера выполнил Сергей Бессмертный;

* фотопортреты Евгении Владимировны, тексты и материалы книг обработал на компьютере и подготовил к экспонированию Александр Кремлёв;

* набор текстов, корректуру и редактирование выполнили Марина Филипенко и Екатерина Иванова;

* композиционный замысел и дизайнерское решение экспозиции принадлежат Артёму Киракосову, который выступил также и как ведущий вечера.


                июнь 2003 года



«Листки из альбома»

ЧЭНЬ ЧУАНЬ – СИ

Китай

живопись и каллиграфия

3 – 21 мая 1989 г.


список работ

 ЖИВОПИСЬ
бумага, тушь, растительные и минеральные краски

1988 – 1989   

34х34


1. «Поцелуй»
2. «Путник»
3. «Птица на ветках дикой сливы “мэйхуа”»
4. «Азалия»
5. «Пейзаж»
6. «Нарцисс»
7. «Гимн весне»
8. «Виноград»
9. «Бодрое настроение»
10. «Ветви»
11. «Рыбак»
12. «Памятная стела Дун Ци-чана» (художника и теоретика искусства XVI в.)
13. «У обрыва»
14. «Ми Фу поклоняется причудливому камню» (Ми Фу – великий художник и теоретик искусства XI в.)
15. «Лепестки дикой сливы “мэйхуа”»
16. «Бамбук»


КАЛЛИГРАФИЯ

17-18. «Дуйлянь» – парная каллиграфически-поэтическая композиция 136х34
суть
17. «В картине пространство разливается на тысячи ли» (ли  ; 550 м.)
18. «Сердце этой живописи в прекрасных горах»
19-20. Каллиграфия с каноническими текстами 23,5х27,5
21. «Чень Хуншоу» – образец каллиграфии с именем великого китайского художника XVII в. Чень-Хуншоу, о котором Чэнь Чуань-си и Е.В.Завадская – Бай-чжи пишут вместе книгу. 34х13
22. Каллиграфия. 23,5х27,5


открытие – 3 мая: «Хиромантия китайской живописи»
обсуждение – 19 мая: «Живая традиция китайской живописи»
выступление Е.В. Завадской – Бай-чжи
слайды, музыка, предметы быта, видеофильм

начало вечера в 17.00


ЧЭНЬ ЧУАНЬ-СИ (1950 г.р.) – художник, историк и теоретик живописи из Нанкина. Чэнь Чуань-си является доцентом на факультете изобразительных искусств в Нанкинском педагогическом институте, он также член Китайской Академии художеств, Нанкинской Академии каллиграфии и живописи, Союза художников провинции Цзянсу, Американского Университета в Канзас-сити. Автор четырёх книг и около ста статей по различным вопросам истории и теории китайской классической и современной живописи, Чэнь Чуань-си – не только известный учёный, но и одарённый художник. Он постоянный участник выставок, которые проходят в Китае, работы Чэнь Чуань-си экспонировались также на выставках в Америке и Японии. В многочисленных статьях, посвящённых его творчеству как исследователя и как художника авторы справедливо отмечают особый дар глубокого проникновения в суть китайской духовной и эстетической традиции, живое претворение её в собственном творчестве. Шестнадцать «Листков из альбома» представляют собой серию, созданную Чэнь Чуань-си в январе-феврале 1989 г. и преподнесённую в дар профессору Е.В.Завадской – Бай-чжи, которой посчастливилось вместе с этим умным и талантливым человеком исследовать подлинные произведения китайской и современной живописи в музеях Нанкина, Пекина, Шанхая, Сучжоу и Ханчжоу, и также видеть, как создаёт свои удивительно поэтичные, виртуозно выполненные и вместе с тем простые и естественные «Листки из альбома» Чэнь Чуань-си.

Е.В.Завадская – Бай-чжи