Я лежу в постели и втягиваю носом весёлый запах непорочно чистого белья. Радость щекочет ноздри, в теле такая невесомость, словно оно состоит из газированных пузырьков. Пузырьки раздуваются до пузыриков, потом до пузырей, отрываются от меня, взмывают к потолку, плавают по комнате, радужно переливаются, сталкиваются и лопаются, рассыпаясь мокрыми брызгами. Настроение праздничное, всё шипит и пенится. Только голова в лёгкой дымке и соображает неспешно. Совсем лениво соображает. А вообще-то в реанимации жить можно.
Как я сюда попал, помню смутно. То есть короткий путь от больничной палаты до хирургического скальпеля запечатлелся отчётливо. Скрипучая холодная каталка донесла меня к столу, как лихой ямщик - пьяного купчишку к «Яру», где его встретил изрядно подогретый цыганский хор в халатах цвета болотной тины.
Правда, песни про "пей до дна" не было. Шампани опять же не поднесли. Но раскандёхали меня залихватски, на кураже, затолкали с чечёточкой вздутую квашнёй грыжу на положенное ей место и заштопали так же влёгкую.
Хотя, если честно, сразу после укола анестезиолога ухнул я в светлые дали и ничего не ощущал.
Возвращался в мир как-то неуверенно. Мой автопилот покорно нёс неясный бред в ответ на нелепые вопросы анестезиолога Танечки. Слегка оклемался я только у дверей реанимации. Рядом с каталкой бодренько бежала дважды сестра Ирина: медицинская, она же моя родная.
-Как себя чувствуешь? – спрашивала она звонким пионерским голосом.
-Местами, - отвечал я.
Не хотелось её расстраивать, но голова у меня отсутствовала. На плечах, конечно, ощущалось что-то ватное – но не голова. Во всяком случае, не моя. Возможно, хирург в порыве вдохновения слишком лихо чиркнул скальпелем значительно выше паха и срезал мой калган, как капусту. Пришлось гильотинировать мягкую игрушку и по-буренькому свершать косметическую пересадку плюшевой башки. Ладно, если от Винни-Пуха, к нему наши люди как-то притерпелись. Хуже, если донором стал печальный ослик. Народ, собственно, и к нему привык – но у меня при взгляде в зеркало будут возникать нехорошие ассоциации.
Итак, чистилище, один шаг от рая. Если бы не Ирка, свезли бы в общую палату – и валяйся на здоровье в бодром коллективе доходяг. Осложнений нет – какого тебе в реанимации делать? Но не удумали ещё на Руси такого закона, который бы запретил родной сестре пособить братцу единоутробному! Пусть он хоть денёк в комфорте понежится. К тому же обезболивающего здесь не жалеют – для своих, для кровных.
На носу, к слову сказать, рождество Христово. Католическое, но всё же повод. Хотя подозреваю, что я чужой на этом празднике жизни. Скоро отключусь и тихо захрюкаю в уютном закутке.
Закуток - исключительно для VIP-персон. От общей палаты отделён плотной ширмой. По версии здешнего персонала, лежбище предназначено для отдыха сотрудников во время дежурства. Иногда так и бывает, но крайне редко. Отделение небольшое, а пациент норовит зацепиться на этой пересылке по пути в мир иной. Поэтому с местами напряг. Так что некоторых особо ценных «небожителей» принимают по большому блату - за ширмочку на неучтённое место. А поскольку милосердие нынче в цене, то и прейскурант соответствующий. Правда, основной поток идёт высокому начальству, но и персоналу под шум волны перепадает немного живительной влаги.
«Небожителями» здешних пациентов окрестила старшая медсестра Валя. Раньше персонал междусобойно звал их «потенциалами», памятуя о бодрой песенке Высоцкого про то, что «в потенции каждый – покойник, за исключением тех, кто ужЕ».
Но однажды Валя заметила:
-«Потенциалы» - это цинично.
-Интересно! – встрепенулась Ирка. – И как прикажешь их называть?
-Ну… Небожителями прикажу.
-А небожителями, по-твоему, не цинично? – фыркнула напарница.
-Небожителями – поэтично, - томно возразила Валентина. - Они одной ногой, можно сказать, уже в Царствии Небесном.
Народ согласился. Небожители – это вам не пошлые жмурики. Они как-то возвышают...
Валентина вообще склонна к поэтическим образам. Ирка рассказывала недавно, как одна совсем доходящая старушка попросила у неё поправить подушку:
-Дочка, подними меня повыше!
-Выше - только звёзды... - печально закатив глаза, отвечала медсестра.
Короче, вечер 25 декабря я встречаю в обители небожителей под капельницей с кавинтоном. Тупая боль, которая пилила меня последние четверть часа, медленно растворилась в воздусях. Никто меня в уголке не тревожит, только иногда влетает поэтическая Валя, чтобы выцепить из стеклянного шкафчика очередной пузырёк, шприц или металлический ящичек с пошлой кличкой «бикса». Ликом старшая медсестра напоминает суетливую ворону: наследный клюв от армянской мамы, густые чёрные волосы, каркающий голос и тёмные смородины блестящих глаз.
В очередной прилёт Валя сменила пузырь с кавинтоном, подмигнула левой смородиной и бодренько заверила:
-Щщас тебе будет совсем хорошо.
Ровно такую же фразу произнёс Абдулла, пообещав товарищу Сухову поджечь его вместе с гаремом в нефтяном резервуаре.
От Вали, однако, веяло вовсе не нефтью, а шампанским и сырокопчёной колбаской.
Где-то вдалеке звякнула вилка… Вифлеемская звезда неотвратимо приближается к убогому хлеву.
Одиноко валяться за ширмой – занятие унылое. Не спасает даже присутствие двух дурацких ангелят, оседлавших одесную и ошуюю шишечки стоек моей железной кровати. Тот, что слева, ликом зело смахивает на сестрицу Валю, такой же чернявый и востроглазый, крылышки воробьиные, снизу маленько подгорели. Приятель его - мордочка конопатая, вислоухий, вида отчётливо прощелыжного. Рыжие волосья топорщатся дыбом, как у дикобраза на тропе войны. Зато крыла роскошные, ухоженные. На белой плащанице – жирное пятно: то ли пот вытирал, то ли уронил бутерброд с маслом.
В целом ангелята так себе, третий сорт. Другое дело – кровать. Кровать знаменитая.
Притаранила её в славный град Мокрый Паханск жена английского премьера Винни Черчилля - Клементинка. Не то чтобы лично на своём горбу, но всё-таки.
Черчиллиха, как её по-свойски прозвали мокропаханцы, ещё в 1941-м создала фонд помощи России. А спустя два года обратилась к Сталину: хочу, мол, укомплектовать фор раша солджерс военный хоспитэл. Виссарионыч непонятно с каких делов ткнул повелительной трубкой в наш Паханск. Правда, мечта Клементинки сбылась только в 45-м. Посетила она мазэ Рашу аккурат перед самой Победой, в апреле.
Нагрянула с кагалом в сотню рыл: дюжина бодигардов, два десятка энкаведешников и всякая сволочь для обслуги. В том числе три «грибных человека» - чтобы кто не траванул премьершу ненароком. В Паханске обошлось, зато в Кисловодске бдительные товарищи изъяли бутыль шампанского, паштет и заливного поросёнка. Бутыль загребли чекисты как вещдок; она канула в мрачных подвалах Лубянки. Производителей загнали в солнечный Магадан. Но госпиталь Черчиллиха всё ж таки отгрохала, несмотря на херовую шампань.
И вот теперь на одном из британских подарков я отлёживаю бока, а пернатые хранители миниатюрными жопками шлифуют набалдашники. За ширмой, по рассказам сестрицы, гордо возвышается операционный стол с медной табличкой «LONDON, 1943».
-Такого добра по всей больнице полно, - сообщила мне Ирка. – Половина больных - до сих пор на английских койках. А своё барахло дольше года не выдерживает.
Ангелята начинают меня раздражать. Всё время молчат, как рыба об лёд. Да ещё удумали, поганцы, играть в «камень-ножницы-бумагу»! Трясут спичечными ручонками и выбрасывают то пальчики, то кулачки. Если оба крылатых засранца – плод моей больной фантазии, то и развлечения должны быть вменяемые! «Гусарика», что ли, расписали бы или «шеш-беш» сгоняли.
В палате небожителей тем часом нарастает возбуждённое оживление и перезвоны. По обрывкам нетерпеливых фраз улавливаю: намечается сабантуй. Повод благостный, грех не выпить. Правда, Рождество Христово – профессиональный праздник родильного отделения и отчасти гинекологии. У реаниматоров другая торжественная дата – Воскресение Господне. Однако лишний раз накатить во здравие Спасителя – святое дело.
- Сюда! Да сюда же, вы что, первый раз?! Осторожнее!
Хлопает дверь, топот, скрип колёс каталки.
- Ууууууууй! Ооооо… Оёёёёё, помираю!
Снова скрип, скрежет, затем - глухой стук.
- Ай, бляяять, ую-юй!!!! Памираю!!!
Да в курсе мы уже про помираю. Ну, теперь гребля с пляской обеспечена. А я-то думал покемарить.
За ширму заскакивает взъерошенная Валя.
- Что там? – вяло интересуюсь я.
- Внеплановый кошмар. ДТП, два трупа, четверо раненых. Троих тяжёлых по операционным развезли, а одного, что полегче, к нам на Черчиллихин стол, Димка уже готовится…
- Валя, ну где ты там?! Давай быстрее! А где Таня? Анестезиолог где?!
Это Дима, хирург. Молодой, потому и нервный. Серьёзные операции ему редко поручают. Практически никогда. Значит, с пострадавшим всё не так плохо. Повезло. То есть пока за него Дима не взялся, повезло. А дальше – как фишка ляжет.
- Где Таня?!
- Дима, что ты кричишь? Таня в операционной, там и без тебя дел выше головы. Девочка тринадцатилетняя с травмой позвоночника…
- А у меня что, пупсик в ванночке?!
- Ссуки, что ж вы делаете, суки!!! Помираю, блять, помираю!
Ага, это пупсик. Что ж он вопит, как в попу йодом мазанный? Странно, но я почему-то не чувствую к нему сострадания.
- Ну вот тебе и анестезиолог. Из гинекологии, Анна Георгиевна.
- Какая гинекология?! У меня мужик на столе!
- А я ему что, аборт собираюсь делать?
Судя по всему, Анна Георгиевна – женщина в возрасте, с большим опытом и чувством юмора. В голосе – никаких эмоций. Видать, в жизни ей приходилось общаться с людьми ещё более клиническими, чем хирург Дима.
- Оёё-ёй!!! Ой, блять, курва, больно!
- Голубчик, сейчас всё пройдёт…
- Я тебе не голубчик, песда ты рваная! Я твой рот ипал, прошмандовка привокзальная!
Это он так Анне Георгиевне? Ну, не знаю… Я бы на месте пупсика десять раз подумал. Это же, на всякий случай, анестезиолог. Он же не утку подносит.
- Мальчик, сколько тебе лет?
Тёте Ане, судя по голосу, под пятьдесят.
- Двадцать три, соска ты панельная!
- Всего двадцать три, а ты уже конченая тварь. Когда же ты успел? Я тебе в матери гожусь.
- Заткни хлебало, курва! Укол делай, старая мудогрёбина!
Громкий густой кашель. Вступает контрабас.
- Лена, ты кого мне привезла?
Значит, вместе с Валей Диме ещё и Лена ассистирует. Молоденькая медсестричка с пухлыми губами измождённой саксофонистки.
- Следователь какой-то милицейский. Он эту аварию и устроил.
- Ага, виновник торжества... И сколько машин угробил?
- Говорят, три. Вместе со своей.
- Ты, сука скребливая, не песди белым светом! Я не следак, я опер! Падлы, да делайте же что-нибудь! Я же помирааааюю…
Сколько можно обещать? Помирай уже. Вот интересно хоть одним глазком взглянуть…
Я закрываю глаза, делаю глубокий выдох. Душа легко взмывает к засиженному мухами плафону, плавно проплывает над белой ширмой в сторону стола с лондонской табличкой. Ангелята торопливо устремляются вслед, роняя перья, судорожно загребая ручонками и дрыгая ножками. Такое впечатление, будто они плывут по-собачьи.
- Слышишь, клоун Вася! Заткнись на минуточку, сейчас будет больно.
Это снова Дима. Про будет больно можно верить. Достаточно взглянуть на его ласковые лапы коновала.
-Ой, блять!
-Таак… Ну, сейчас рёбрышки поправим, швы наложим. И стоило меня ради такой мрази беспокоить? Лучше бы тем троим помог.
- Да я их всех в рот имел! Меня спасайте, меня, твари гнойные! Аааа!
Так вот ты какой, северный олень. Точно, похож на пупсика. Знатную морду отъел. Скорее, смахивает на поросёнка Нуф-Нуфа. Или Ниф-Нифа. В виде отбивной их не различить.
Дима гулко вздыхает. Это – нехороший знак.
- Ты хоть понял, непуть, где находишься? Не нервируй меня, а то снова поломаю…
-Суки! Я мент! Я вас… Аааа! Суки!
Дима изображает на своём лице скорбь. Скорбь мясника над свежей тушей.
- Ну какой ты мент? Не путай грешное с праведным. Ты не мент. Менты к нам попадают с пулевыми, ножевыми и осколочными. А ты – мусор. Запомни – му-сор. МусорИло.
Клиента передёргивает. Видимо, не привык к столь нежному обращению. Он злобно завывает, ощущая свою беспомощность:
- Да я выйду, я вас!.. Ааааа!!!
Дима как-то сразу оживляется.
- А кто тебе, козлу, сказал, что ты выйдешь? – интересуется он у опера. - Ты отсюда даже не выползешь. Повторяю по буквам: ты для меня му-сор. Строительный. Я на таких, как ты, учусь. Ошибся - на свалку. А ошибаюсь я часто…
- Я тебя запомнюююю… - скулит пупсик, и по его щекам текут тяжёлые мусорские слёзы.
-А я такую гнусь даже не запоминаю. Их у патологоанатома в поленицы складывают. Тут недалече.
- Я бы тебя, суку… Аааа! Аааааааа! Уууу….
- Это хорошо, Анна Георгиевна, что вы с обезболивающим не переборщили, - обращается Дима к анестезиологу. – Смотрите, реагирует…
Он снова легонько надавливает – и до обители «небожителей» доносятся жуткие вопли из глубин преисподней.
- Работаем в режиме экономии, - рапортует Анна Георгиевна. - У меня для животных – пониженная доза.
- Я-то выживу… - стонет пупс. - Ну, когда я выживу!
И тут не выдерживает Валя. Я вообще не понимаю, как это у неё получалось так долго молчать.
- Кремлёвский мечтатель, - вздыхает старшая медсестра. - Дима, может, ему тестикулы… лёгким движением руки? Зачем стране плодить уродов? Напишем - в связи с крайней необходимостью.
- Э! Ээээ… Вы чего? – тревожно спрашивает Ниф-Ниф. - Что такое?
- Валя, это не наши методы, - возражает Дима, не обращая внимания на толстомордика. - Это средневековое изуверство. Я даже своего кота не кастрировал. А тут всё-таки человек.
- Ну какой человек? Мусор. – Валя наклоняется к пациенту и, растягивая удовольствие, по слогам произносит: - Му-сор по-га-ный.
Слово "мусор" обладает в этом помещении какой-то особой магнетической, притягательной силой: так часто его повторяют на все лады. Может, это заклинание типа сакраментального "трах-тибидох"?
- Как – кастрировать?! – вопит пупсик. - Не дам! Спасите! Ой-ой!...
- Не дёргайся, - успокаивает Дима. - Лишнего не отрежу. Я тебя лучше кончу, как героя. Какой спрос с реанимации? Ну, премии лишат. Так её и без того не платят.
Он поворачивается к Вале:
- Кончить, что ли?
-А что? – неожиданно вмешивается сестричка Лена. – Димочка, родненький, зарежь его аккуратненько. Пашка любой диагноз нарисует. Его племяннику недавно три года условно дали.
- Вы что?! – в ужасе вопиёт подопытный кролик. - Вы же давали эту… Клятву Геморроя!
От жуткого взрыва в реанимации чуть не выносит все окна вместе с рамами. Хохочут все, даже невозмутимая Анна Георгиевна. Несколько раз хрюкнул старичок, четыре дня лежавший в коме. Леночка упала на колени и обняла табурет, как суженого перед отправкой на передовую. Комариками попискивают мои ангелята.
- Ладно, живи, - машет убойной лапой Дима. - Геморрой ты наш вечный… Впрысните ему снотворного, - обращается он к анестезиологу. – Надеюсь, завтра его отсюда переведут.
Он идёт к умывальнику, тихо бормоча под нос:
- Неужто при Гиппократе этих псов не было? «Не навреди!» Мог бы сноску поставить: «Всем, кроме ментокрылых»…
Моя душа под конвоем ангелочков возвращается на отведённое ей место. Вскоре за ширму заглядывает Дима.
- Мы тебя не слишком побеспокоили? – участливо спрашивает он.
- Да нет, напротив. Забавный тут у вас народ, в реанимации.
-Это ты ещё в морге не был…
2005 – 17 июля 2009