* * *
- Так оно и писАлось для вас, - вдруг сказала Варя, - Неужто до сих пор не поняла?
И помчалась на свою электричку, оставив Яну размышлять над неправдоподобным мистическим правдоподобием сказанного.
Чем более невероятное творилось с ней за последнее время - "Иоанна" на стекле автобусной кабины, бегство в Ильичёвку, неожиданное возвращение Гани в ещё более невероятном новом облике, тем менее удивлялась она этим чудесам.
Она будто шла по знакомой улице, а вокруг всё явственней проступал совершенно иной таинственный пейзаж, неразличимый ни для кого, кроме неё. Она различала его всё более - очертания неведомых гор, бездонные пропасти, водопады...
И именно этот параллельный мир, где происходили немыслимые вещи, становился всё большей реальностью. А не тот, где змеились очереди за двухрублёвыми бананами, заседали худсоветы, бежали граждане на работу и с работы. И в баснословно дешёвых доперестроечных ресторанах отплясывали " барабан был плох, барабанщик - бог"...
Она знала одно - этот её новый путь - не просто кружение от поворота к повороту, без цели и смысла - она шла "куда-то".
Неведомое притяжение, одновременно радостное к пугающее, властно влекло её всё дальше от привычных атрибутов и мелочей бытия... Знакомые лица, будничные дела, разговоры, само земное время со всё увеличивающейся скоростью неслись мимо, досаждая, как метель в лицо.
Иногда ей приходила мысль - всё ли с ней в порядке?
Но ощущение движения - не от серии к серии, от осени к лету, от жизни к смерти, а детское предвкушение неведомо-чудесного впереди было настолько упоительным, что она решила: если это безумие, то да здравствует!
Принуждала себя делать повседневные дела. Снова бегала до изнеможения по ильичёвскому лесу и уже не ждала весточки от Вари, рассудив, что если б можно было, Ганя давно бы искал встречи.
Прошла неделя, другая, наступил июль.
На почту она заходила скорее по инерции. И, когда письмо пришло, полчаса собиралась с духом, чтобы распечатать,
Письмо было конспиративным.
"Гр.Синегина, посылку можете получить в любое время по такому-то адресу. Администрация".
Господи, за что ей это, она не заслужила...
Снова увидеть Ганю...
Счастье, оказывается, тоже бывает не по силам. Она боялась помереть, не доехав до дачного посёлка Лужино, так сдали нервы.
Всю ночь она не спала, снова и снова мысленно прокручивая их встречу и всякий раз умирая при любом варианте.
Утром заставила себя пробежаться - день был чудесный. Нырнуть с головой в ледяную речушку, даже не почувствовав холода, и выпить стакан чаю, забыв положить сахар.
Ганина "Иоанна" на стене печально глядела из вечности на лошадку с льняной гривой на скамье летящей к Денису электрички.
Она попыталась взглянуть на себя нынешнюю ганиными глазами - женщину около сорока типа Мэри Петровна, загорелую, довольно спортивную, с короткой стрижкой, кое-где с морщинками и сединой...
Но опять было почему-то совершенно невозможно подмалеваться и принарядиться.
Пусть так и будет - пропахшее бензином платье цвета хаки, поношенные лодочки без каблуков, которые она всегда надевала за рулём, руки без маникюра.
И выражение лица княжны Таракановой с одноимённой картины.
Долгий путь в Лужино лежал через всю раскалённую, изнывающую от жары Москву, по кольцевой, затем по шоссе, и ещё куда-то в сторону...
Яна запуталась в этих поворотах, устала расспрашивать, ошибаться, возвращаться, снова расспрашивать.
И ей уже стало казаться, что Лужино и Ганя - всего лишь мираж, подобный сказочному оазису в пустыне. А кукурузное поле, вдоль которого она ехала, - точь в точь, как Ильичевское.
И сейчас за поворотом покажется здание клуба, и всё вернётся на круги своя, мираж рассеется. И она, Яна, переоденется и пойдёт на пруд купаться.
Но за поворотом снова было поле, где-то в километре впереди - посёлок, куда шёл по шоссе прохожий, у которого Яна собиралась спросить дорогу.
И который, чем ближе она подъезжала, всё более становился похожим на Ганю...
Вместо тормоза она нажала не газ, машина, взревев, рванула.
Яна увидела в зеркале уносящееся ганино - теперь в этом не было сомнений, - лицо, скорее удивлённое, чем испуганное. Подумала только: "почти не изменился"...
А "жигулёнок" всё катился, пока не замер как-то сам собой.
Она вылезла и смотрела, не в силах сдвинуться с места, как Ганя приближается к ней.
Очень медленно, - это взаимное узнавание было мучительно-сладостным и волшебно-замедленным, как во сне.
Он был в рубашке с закатанными рукавами, вельветовых джинсах и каких-то забугорных шлёпанцах без пяток. В руке болталась авоська с буханками.
"Только много седины в его кудрях"... И бородка.
- Мало изменился, - снова подумала она, а может, сказала вслух. Потому что Ганя вдруг остановился, одеревенела на губах улыбка, мешая ему.
Он поднёс к лицу руку, словно пытаясь содрать её.
Авоська соскользнула к локтю.
Она стояла, ухватившись за раскалённый от июльского солнца багажник, готовая принять все условия нового Гани - пожать протянутую руку, поцеловать подставленную щёку...
- Иоанна,.. - сказал Ганя.
И рванулся к ней, - или она побежала.
Соединившее их мгновенное нераздельное объятие не было похоже ни на танец в салоне Регины /соединение душ/, ни на ночь в купе ленинградского поезда /соединение тел/...
Сочетая в себе и то, и другое, оно было чем-то иным, третьим. Не отделяя, как прежде, их объятия от мира, а как бы растворяясь в нём, мире.
В жарком июльском дне, кукурузном поле, шуме электрички где-то за кромкой леса.
Их объятие вмещало весь мир, растворяясь в нём.
Мгновение остановилось.
Подруливший ЗИЛ посигналил - они обнимались, оказывается, посреди шоссе.
Шофёр высунулся из кабины, сказал весело:
- Ребята, есть восемь кусков рубероида? Не нужно?
И, не дождавшись ответа, умчался.
Они сели в машину. Проехали несколько метров, остановились снова.
"Кудри твои, сокол, что ручьи в горах - пальцы обвивают, в пропасть влекут... Глаза твои, сокол, что мёд в горах - и светлые, и тёмные... И сладкие, и горькие..."
- Иоанна, - повторил Ганя.
Слезы текли у неё по щекам. За воротник, за уши, как в детстве.
- Ничего, я привыкну, - сказала она виновато.
- Значит, тебе легче.
Он сам сел за руль.
Она попыталась успокоиться и привести себя в порядок.
Остановились у сплошного высокого забора, ворота были такие же сплошные, массивные.
Ганя погудел как-то особенно, условно. Ворота не сразу открыл мальчик лет двенадцати, как потом выяснилось, Варин старший.
Пропустил "жигулёнка" и снова стал возиться с засовом.
- Заржавел, - сказал Ганя, - машины тут редкость.
Он пошёл помогать мальчику.
Старый бревенчатый дом, заросший диким виноградом и плетистыми розами. Ухоженный, наливающийся плодами сад, буйно цветущие ромашки вдоль ведущей к дому бетонной дорожки. Запах свежескошенной травы, разбросанной тут же, под деревьями, - всё это, конечно же, тоже было чудом.
Как и всё, связанное с Ганей.
- А, встретились... - сказала Варя, не вставая из-за стола, будто они с Яной давным-давно знакомы, - Давайте скорей обедать, всё остыло.
Дарёнова за смертью посылать.
Ганя сказал, что хлеба не было. Ждал, когда привезут и разгрузят.
Выглядели они оба, наверное, неважно. Сидящие за столом разом и деликатно отвели взгляд, лишь варин муж Глеб со взглядом Ивана Грозного смотрел так, будто опасался, что Яна сейчас вытащит из-за пазухи гранату.
Она ужаснулась, что не взяла с собой ни еды, ни гостинцев для детей.
Потом вспомнила, что в сумочке у неё, по счастью, лежит резиновый японский игрушечный кот, который, если надуть, покачивает хвостом и мурлычет.
Яна возила с собой таких котов для умиротворения гаишников - успех был стопроцентный, у всех были дети и женщины.
Сработало и на этот раз.
На кота сбежался весь дом, так что не пришлось никого специально звать к обеду. Гости сели за стол и занялись едой, а они с Ганей понемногу пришли в норму.
Перед едой прочли молитву.
Обед был без вина, мяса и рыбы, салат без сметаны - строгий Петровский пост, как потом выяснила Яна. За едой не разговаривали - не принято.
Она освоилась быстро - журналистский навык мгновенно адаптироваться в любой среде.
Как ещё недавно было бы ей интересно попасть в настоящую религиозную общину!
Но теперь она была полна Ганей. И эта непривычная трапеза, и огромный стол, и разноцветные окна веранды, причудливая игра цветовых пятен - было для неё лишь волшебной средой обитания нового Гани.
О, Господи, Ганя - священник!..
После обеда, когда они гуляли вдвоём рука об руку в блаженном своём измерении по лужинскому лесу, Ганя сам заговорил об этом.
Уже потом она поймёт - что это теперь единственное, о чём ему интересно говорить - и расскажет о чудесном своём обращении, обо всём, что было в той парижской жизни.
О ночной дороге на виллу за смертоносной ампулой, о странной поломке в машине, благодаря чему встретился он с Глебом и отцом Петром. И, наконец, о ночи на 9-е февраля в своей парижской квартире.
И она всё поняла, хотя он сказал лишь, что это был ОГОНЬ, с которым встретился и Блез Паскаль когда-то, и тоже круто изменил жизнь.
И ещё - распахнувшийся вдруг бескрайний мир, льющий на тебя неистово-жаркий поток любви.
В котором сгорает все, что мешает душе ответить этому потоку, слиться с ним - все убежища, одежды, само грешное непроницаемое тело.
И ты гибнешь, становясь всё более самим собой... И трудно, почти невозможно передать
это земными словами...
Его волнение, наэлектризованность мгновенно передадутся и ей.
Вспомнится тот вещий сон под старый новый год, Ганя на едущем в чёрную шахту эскалаторе.
Его обращённое к ней лицо, заваливающееся в черноту, её отчаянная за него молитва.
Потом они оба станут вспоминать, подсчитывать, и старый новый год окажется тем же, 77-м. И уже нисколько этому не удивятся.
Потом Ганя заговорит о другом, но всё о том же.
Нет, он не то чтобы изменился, - подумает Иоанна, - просто ЭТО, неведомое, коснулось его, как у Пушкина в "Пророке", и он стал видеть, чувствовать, понимать совершенно иначе.
Бесчисленное множество прямых через две точки - он их видит, эти прямые, прозревает, чертит и живёт в соответствии с тем, что недоступно окружающим.
И если это безумие - она его с ним разделит. И с этими лужинскими богомольцами. Любезно так воркуют, а смотрят - как на прокажённую...
Но с ней, а не с ними говорил сейчас Ганя о своём "обращении". И Господь её услышал в ту ночь 77-го.
И невозможно, чтобы Он желал разлучить то, что сотворил одним целым!
Она не должна сегодня уезжать, надо остаться хотя бы до завтра.
Она ещё не видела ганины картины.
И если в новом ганином состоянии, в его наполненности до краёв неведомым этим Огнём сохранился хоть один несожжённый мост, то это был мост их с Ганей. Узкая лужинская тропка, ведущая в Небо.
И они балансировали по нему рука об руку в тот лужинский вечер. Она жадно впитывала всё, что говорил Ганя.
И горела его огнём, и плавились стволы лужинских сосен, и плавилось закатное солнце.
Когда они вернулись, в доме было уже полно народу - и в саду, и на веранде, некоторые приехали с детьми.
Это было совсем непохоже на обычные дачные сборища - гости разбрелись по скамейкам, стульям, углам - кто полол, кто поливал, кто на кухне резал овощи, кто читал. Все были при деле, и всё тихо, молча, лишь некоторые шепотом беседовали по-двое, по-трое.
Будто на похоронах.
Много молодёжи, но тона одежды блеклые, женщины совсем без косметики, так что Яна дресс- код соблюла.
Волосы убраны под косынки, длинные юбки, лица серьёзны, редкие улыбки какие-то испуганные. Яна чувствовала себя чужой, чужим им казался и Ганя, хоть и старался "не возникать".
Всё это походило на гирлянду лампочек, где лишь одна - ганина - горящая.
Впоследствии Иоанна встречала и других "горящих".
- Мы - рабы, они - сыны, - говорил про таких Глеб.
То, что для одних было тяжким, хотя и результативным, но трудом, для "сынов" составляло наслаждение.
Это был прорыв к задуманному Творцом первообразу, в который они уже не играли, а органично жили в нём. В то время как другие лишь карабкались вверх, обдирая в кровь руки.
Что это было - изначальный дар, как у Моцарта, или более поздний, за какие-то личные качества?
Да, Господь любит всех, все - его дети...
Но почему одни горят ответной любовью, другие - тлеют, пока не вспыхнут, третьи так и уходят вечно тлеющими в вечность?
А четвёртые - вообще остаются дровами.
- Причина где-то в нас самих, - размышляла Иоанна, - Мы сами выбираем холод, тление или ОГОНЬ.
Сыновство - это ответная любовь к Отцу.
Сынам в Лужине не будут завидовать, их будут баловать, оберегать и всё им прощать.
Как детям, которые в тот вечер с визгом носились по дорожкам, рвали зелёный крыжовник, и никто их не останавливал.
Варя первая пошла в атаку и сказала, что следовало бы предложить Яне переночевать, но Яна сама видит, сколько понаехало народу...Спать будут буквально вповалку на веранде и в беседке на раскладушках и в спальных мешках, которые почти у всех привезены ещё в начале лета и хранятся от приезда до приезда в чулане под лестницей.
Яна ответила, что пусть хозяева не беспокоятся, она отлично переночует в машине.
Тут Варя окончательно перепугается и скажет, что нет, зачем же, раз такое дело, она поговорит с дядей Женей, владельцем дачи. На его половине свободная мансарда, и Варя надеется, что он не будет возражать.
Видимо, Варя вообразила, как Ганя ночью, когда все спят в своих мешках, крадётся к машине Яны с нехорошими намерениями.
Яна уже знает, что Ганя специально ездил в Лавру к своему духовному отцу за разрешением на встречу с ней, а Глеб, варин муж, уверенный в отказе, был потрясён либерализмом духовника.
И, не имея права осуждать духовное лицо, устроит головомойку Варе.
Ну и порядочки, почище партбюро!
Неужто они не понимают, что Иоанна скорее умрёт, чем встанет у Гани на пути? Что его путь так же свят для неё, как и для него.
Вернулась Варя и сказала, что дядя Женя не только не возражает насчёт мансарды, но и оказался поклонником их телесериала, который регулярно смотрит по ящику. Так что им будет о чём поговорить.
Она сообщила это не без иронии, но Иоанне было на её иронию плевать - теперь у них с Ганей был целый день в запасе!
После общего чая с вареньем и ржаными сухариками Глеб увёл Ганю в мастерскую - отдельный флигель в глубине участка. Спал Ганя тоже там.
А Яна пошла знакомиться с дядей Женей.
О котором уже знала от Гани, что он младший сын священника, отпрыска древнего и знатного рода, который Ганя по конспиративным соображениям не назвал.
Принявшего сан незадолго до революции, репрессированного в конце двадцатых. Потом ссылка, долгожданное разрешение на сельский приход, оккупация...
После войны - возвращение в Москву и даже орден - за то, что в церковном подвале скрывались в течение нескольких месяцев коммунисты, раненые, евреи - все, кому грозила опасность.
Двух сыновей /глебова отца и дядю Женю/ он воспитал в лояльности к советской власти и искренне исповедовал свой особый "христианский коммунизм" как земное устроение бытия.
Отец Глеба, иконописец и реставратор, умер рано, благословив сына продолжить своё дело. А дядя Женя, которого образованная матушка обучила нескольким языкам, пошёл по сугубо мирской стезе - преподавал в школе, давал частные уроки, делал переводы в научном издательстве.
Скопив деньги, осуществил давнюю мечту - купил дом в Подмосковье, чтобы дружно, всей семьей трудиться на земле...
Но дружно не получилось - семья у дяди Жени, хоть и многочисленная /дети с мужьями, жёнами и внуками/ была, по выражению Вари, "бесноватая".
И в городе от них старику не было покоя, а на даче и вовсе непрерывные склоки - из-за комнат, грядок, кто где вскопал и кто сколько сорвал...
Ещё пока была жива хозяйка, держалось кое-как, а после - чуть не драки.
Тут племянник и предложил - будем жить, ухаживать за участком и домом, платить сколько надо за аренду.
А деньги эти чтоб дядя Женя поделил между своими переругавшимися домочадцами, - пусть они на них снимают себе дачи кто на Юге, кто в Подмосковье, кто в Прибалтике - кому где угодно.
Подробности Яна узнает потом. А пока, с ксероксной книжкой, который сунул ей Ганя, чтоб почитала перед сном /Соловьёв, "Духовные основы жизни"/ Яна заявилась к старику, который не просто ждал её, а за накрытым столом.
- Садитесь, Яночка. Вы, наверное, не приучены к постам, а меня по немощи благословили на молочное. Сыр вот, масло мажьте, не стесняйтесь. Вино вот своё, домашнее - видели, у меня виноград растёт? Мелкий, правда, но настоящий, никаких морозов не боится.
Ну, со знакомством.
Он размашисто перекрестился, перекрестилась и Иоанна. Какой славный дед! Отхлебнула из рюмки.
Вино было сказочное, совсем как в сказочной стране Абхазии. Даже слабый запах "Изабеллы".
Она вдруг ощутит зверский голод и начнёт молотить бутерброды - старик едва успевал намазывать. Было очень стыдно, но она ничего не могла с собой поделать. У неё всегда от волнений просыпался волчий аппетит.
Выпили по второй.
- А я вас совсем иначе представлял. Эдакой бандершей в три обхвата, Сонькой Золотой ручкой. Вам-то этот мир откуда знаком? Жаргон их, нравы, вся эта братва - откуда это пошло?
Яна рассказала о своих поездках в зоны, про поразивший её урок чтения в колонии строгого режима, когда совершенно жуткие с виду громилы по-детски подсказывали друг другу, шалили, прилежно выводили по складам:
- Мама мыла раму. Баба ела кашу.
А потом один потянулся, хохотнул сипло, обнажив единственный зуб.
- Щас бы бабу!..
Дядя Женя засмеялся.
- Ну и в судах сидела на процессах, с делами знакомилась, с заключёнными. Они, как правило, охотно идут на контакт...
- Да, у вас здорово закручено, и глубоко... На самом высоком уровне, я вам скажу. Я ведь люблю детективы, на языке читаю, избалован, можно сказать. А вас всегда смотрю с удовольствием.
- Ну спасибо, - Яна схватила ещё бутерброд.
- Нет, я серьёзно. Ешьте, ешьте... А главное... Как вы прекрасно знаете дно... Дно человеческой души. Этих демонов в каждом...
- Ну, демоны в каждом - это от режиссёра. Моего супруга и соавтора, - сказала Яна, - Это он их разводит. Кто кур, кто демонов.
- Думаю, вы их тоже чувствуете, - настаивал дед, - И вы их жалеете.
- Демонов?
- Нет, людей, которые им поддаются. И правильно.
Мир у вас такой страшный, жестокий - это я вам объективно, как зритель говорю. Повсюду власть бесовская губит людей...
А этот ваш мальчик, Павка... Муровец этот... Я так понимаю, - продолжатель Корчагина... - тот ведь тоже трагическая фигура, мученик... И этот - один против зла.
Жалко его, в жизни такие погибают... Но Господь - с ними. Это вы очень убедительно показываете...
- Знаете, а я об этом как-то даже не думала...
- Вот видите, не думали, а вышло так. Павке всё время вроде как чудо помогает. А Господь чудо и есть.
Такая неожиданная трактовка Иоанне нравится.
- Я вот что не пойму, Янечка, - как у вас всё это проскакивает? Я цензуру имею в виду.
- Это тоже у нас товарищ Градов. Убеждает, пробивает, - это всё он.
- Пробить - самое главное. У вас ведь и сборник издан "По чёрному следу", так? Дефицит, не достать.
- Хотите я вам подарю? - у Иоанны вдруг мелькнула безумная идея, - с автографом? И у Кравченко автограф возьму, передам ваши комплименты. Ему будет приятно.
- В самом деле? Это для меня большая честь, - старик был в восторге.
- В следующий раз привезу. И детективов для вас захвачу, у нас много на языке. Муж английский знает, немного польский.
- Польский я тоже знаю. На французском можно.
- На днях привезу.
- Ну зачем вам беспокоиться, можно через Варю.
- Ничего, очень будет приятно ещё с вами повидаться, мне у вас так нравится. Вот приеду и погощу, если не прогоните.
- Помилуй Бог, - охотно вступил в игру дядя Женя. Кожа на его щеках дрябло алела от вина, как у чуть спущенного первомайского шарика. - Такую гостью, прогнать...
- Мансарда у вас свободна? - продолжала "играть" Иоанна.
Только бы не спугнуть!
- Для вас? Всегда!. .
- Вот и чудесно. Значит, я её снимаю до конца лета, вместе будем сочинять следующую серию. По рукам?
И, не давая старику опомниться, шлёпнула на стол пачку денег. Всё, что было в сумочке. Старик оторопело уставился на них, потом на Яну, которая продолжала лучезарно улыбаться.
"Господи, помоги мне... Ведь каникулы скоро кончатся..."
Дед даже обиделся.
- Уберите презренный металл, мадам. С вас - только детективы.
- И детективы будут, привезу полный примус. На французском, польском, австралийском...
- Такого нет.
- Для вас всё есть. Напишем.
"Откажется - падаю на колени", - подумала Яна, примериваясь, куда падать.
- Но... вы даже не видели комнату. Там днём очень жарко, вам не понравится.
- Понравится! - кричит Яна, чмокая его в щеку-шарик, - За нашу дружбу! А Варе с Глебом так и объясните - решили вместе писать детектив.
Они выпивают ещё по глотку. Старик встаёт, вынимает из комода комплект постельного белья.
- Сама подниметесь, Яночка? Только осторожно, за перила держитесь. И окно при свете не открывайте - комары налетят.
Крутая узкая лестница. Комната просторная - железная койка, шкафчик, стол и табуретка. Стены обиты вагонкой, по стенам развешаны пучки трав - мяты, ромашки и ещё каких-то неведомых, отчего густой, настоянный на июльской жаре воздух можно, кажется, пить, как чай.
На столе - оставленная кем-то косынка в горошек и "Новый завет". Зарубежное издание, такие только начали появляться в Москве.
Яна раскрывает наугад - так она иногда гадает.
"И он встал, взял постель свою и пошёл в дом свой".
/Мф. 9, 7/
"Постель"... Что-то связанное с бельём, которое она держит под мышкой?
"И он встал, взял свою постель и пошёл в дом свой"...
Что это означало, она поймёт через несколько лет.
И вспомнит эту фразу, уже будучи хозяйкой лужинского дома. И изумится до слез, как всегда при встрече с чудом Господним.
А тогда, улыбнувшись, совпадению "постелей", она постелит койку и, погасив от комаров свет, как велел дядя Женя, откроет стеклянную дверь на небольшой балкон.
Все уже спали - ни шороха, ни огонька.
Июльская ночь была тёплой и светлой, луна только всходила.
Деревья, грядки, клумбы, дорожки, ганин домик в глубине сада, весь сад казались таинственно-хрупкой декорацией.
Голубовато-белыми звёздами сияли цветы, волшебно пахло земляникой покачивающееся у балкона облако каприфоли.
А в нескольких десятках метров спал Ганя. Живой, тёплый, с запачканными краской пальцами.
Ганя, который вскоре, по окончании искуса, станет иеромонахом, священником, и будет служить Богу.
Она думала об этом со светлой радостью, ибо конечно, никому и ничему другому не мог принадлежать Ганя.
Лишь Богу.
А ей дана величайшая милость чудом попасть в этот дом и стоять сейчас на балкончике в нескольких метрах от Гани, отмахиваясь от свирепых лужинских комаров. И думать, что ещё полтора месяца впереди.
И благодарить Небо за неожиданно ниспосланное счастье.
(продолжение следует)...