Обращение к читателям, впервые заглянувшим в мои креативы.
Данный «эпизод» является главой книги, именуемой «Несколько эпизодов из жизни людей и демонов». Описываемая ситуация будет более объяснима в контексте всей книги. Все предыдущие главы размещены на моей странице на сайте.
Девушка сидит за столом, навалившись грудью на столешницу, расставив локти, положив щёку на скрещённые кисти рук. Длинные волосы кое-как собраны в толстый пучок на затылке. Она не зажигает свет. В сумраке близящейся ночи трудно различить в деталях выражение её лица. Девушка кажется то ли сонной, то ли усталой. И ещё: человек с поэтическим восприятием окружающей действительности мог бы сказать, что в её позе угадывается некая обречённость.
«Средь оплывших свечей и вечерних молитв,
Средь военных трофеев и мирных костров
Жили книжные дети, не знавшие битв,
Изнывая от книжных своих катастроф», -
как пропел один менестрель.
Мария росла книжным ребёнком. Как-то так само сложилось. С другими детьми она сходилась долго, с трудом. Да и не с кем было особо сходиться; так лишь, доводилось иногда в детстве побегать по лужайке под присмотром няньки. Это голытьба безродная целыми днями носится по дворам и проулкам, сбиваясь в шумливые стаи, где есть место и вражде, и товариществу. А Мари, всё ж-таки, родилась в дворянской – хоть и не слишком знатной, да и не слишком богатой - семье.
У родственников дети были либо уже взрослые, либо их не было вовсе. В некоторых соседских семьях, правда, подрастали девочки, не сильно отличавшиеся от Мари по возрасту и социальному статусу. С двумя из них у неё и сложились, в конце концов, достаточно близкие отношения. В детстве дружить проще: разнаряженные куклы и тряпичные зверушки всегда остаются общей темой. Когда же куклы утрачивают актуальность, а формы девичьих фигур начинают приобретать соблазнительную округлость, разница в жизненных установках проявляется всё отчётливее.
Распростившись с безмятежным детством и превратившись в очаровательных отроковиц, ровесницы Мари влюблялись в знакомых юношей и строили планы о предстоящей семейной жизни. А Мари… Не то, чтобы она не хотела в перспективе стать женой. Хотела, конечно. Каждая женщина обязана этого хотеть, ведь замужество есть самое лучшее, что с ней может случиться. Но вот образ потенциального супруга Мари почему-то искала не в реальной жизни, а на страницах романов и волшебных сказок.
Она рано научилась читать, лет в шесть. Всё её семейство читало с увлечением: и отец, и мать. Только душевнобольная бабушка не забивала свои, и без того повреждённые, мозги всякой дополнительной ерундой.
Бабушка умерла, когда девочке было пять. Но Мари прекрасно помнила, как та частенько ругалась с невидимым собеседником (а то и с несколькими сразу), грозно потрясала клюкой и изрыгала шепеляво такие выражения, от которых покраснел бы любой портовый грузчик. Мари слышала, как родители шёпотом обсуждают бабушкино «душевное расстройство». Бабулю она практически не боялась, потому что на своём веку другой её и не видела. От клюки - уворачивалась. Да бабушка никогда и не пыталась причинить вред ребёнку – только грозилась и ругалась, на всех ругалась… Мари не боялась саму бабушку. Но очень боялась стать в старости такой же. «Лучше пораньше умереть», - думала она.
Потом бабушка умерла, и вспоминания о ней отошли на задний план.
А книги – вошли в жизнь, сделавшись самой восхитительной её частью.
Мари не помнила, как научилась читать. Как-то так само собой получилось. Зато потом родители и нянька нарадоваться не могли на тихую умненькую девочку, которая могла часами сидеть в уголке с толстым сборником каких-нибудь легенд. Ребёнок никому не мешал и занимался делом. Все были счастливы.
Ещё Мари любила выстраивать в воображении сцены – картинки и переносить их на бумагу. С бумагой и карандашом она тоже возилась часто и подолгу. Правда, эти предметы стоили недёшево, но отец всегда изыскивал средства. Любя дочку всей душой, он частенько потакал ей в прихотях, которых было не так уж много. Тем более, что как раз рисовать-то в семье толком не умел никто, а у Мари это получалось неплохо.
Специально обучать девочку рисованию не стали: ни к чему это, да и пользы нет от таких умений в семейной жизни. Но и не мешали, когда она бралась за карандаш сама…
…А Мари рисовала зАмки. Горы, ущелья, реки. И, конечно, средь всех этих пейзажей – благородных рыцарей. Сильных. Надёжных. Верных. Чутких. Бескорыстных. До гроба преданных единственной Прекрасной Даме.
Даму она тоже пыталась рисовать. Дама выходила хрупкая, изящная, с длинными струящимися волосами...
Как уже упоминалось выше, со времён детства у Мари сложились прочные приятельские отношения с двумя ровесницами. Их форму общения можно было бы даже назвать дружбой, если не вдумываться в суть самого понятия «дружба». Мари всегда считала, что друг – это тот, с кем можно поделиться самым сокровенным, таящимся в душе. А глубоко откровенничать ни с Изабель, ни с Анжелой она никогда даже не пыталась. Обе девушки, эмоциональные и непосредственные, её… как бы это сказать помягче?... забавляли, развлекали, интересовали своей инаковостью, непохожестью на неё саму. Приятельницы, в свою очередь, считали Мари странной и замкнутой, но в то же время – умной, доброй и безвредной.
Мари не любила ссор. Уступала в спорах. Больше слушала, чем говорила. Девушки плакались ей «в жилетку» о своих страданиях, делились восторгами – в общем, регулярно изливали на неё потоки чувств. Она казалась им спокойной и рассудительной.
А она о своих грёзах не рассказывала никому. Потому что, в самом деле, глупо грезить о рыцарях, когда давно уже пора подыскивать достойную партию для земной жизни. А то недолго ведь и в старых девах остаться… Приданого за ней большого никто не даст. Значит, нужно брать молодостью и красотой.
Мари знала, что красива – умом понимала, - но абсолютно не знала, что с этим делать.
В глубине души Мари была убеждена, что настоящая женщина должна быть такой, как её подружки – непосредственной, переменчивой, экзальтированной, влюбчивой, лёгкой, болтливой. Должна восторгаться нарядами и блестящими безделушками, щебетать без умолку, не задумываясь о смысле сказанного, ярко демонстрировать свои эмоции по любому поводу, легко принимать решения, исходя из сиюминутных желаний, и так же легко их менять, в зависимости от малейшей перемены настроения.
А она – Мари де Мюссе, - несмотря на внешнюю привлекательность, исходя из этих критериев, оставалась какой-то ненастоящей, неправильной. Скрывала чувства даже от самых близких. Если переживала из-за чего-то, то лишь больше замыкалась в себе. Никак не умела с толком выбрать платье, терялась, смущалась, и в результате почти всегда получала не то, что хотела. Оставалась практически равнодушной к побрякушкам, высокопарно именуемым драгоценностями. И столь же равнодушно – холодна была к ровесникам мужского пола, вырисовывавшимся порой на жизненном горизонте.
Она осознавала свою «неправильность», но не представляла, как от неё избавиться, враз перемениться, стать такой, как все. И потому ещё глубже зарывалась в чудесные легенды, дотягивающиеся до нашего просвещённого века из тьмы прошлого.
Где-то там, по неведомым тропинкам времён короля Артура, проезжал на своём великолепном коне единственный Рыцарь, который смог бы её понять и принять, который искал именно её – такую, какая она есть, - и ради которого не нужно было бы становиться ветреной кокеткой, чтобы вскружить ему голову.
Он тоже скучал без неё, он искал её по всей земле - она чувствовала. Но их разделяла толща веков и не менее неодолимый барьер между «реальностью» и вязью рукописных слов на желтоватой странице…
Если бы они смогли встретиться, они бы поняли всё друг о друге без слов. По единому взгляду. И никогда бы больше не расставались.
«Вы искали меня
В позапрошлой неведомой жизни,
Узнавая мой дом
В перекрёстках пустых городов.
Бесконечными днями
Шли наши годы – и вышли,
Не оставив следов
На брусчатке минорных ладов», -
как пропел уже другой менестрель.
Мари любила их слушать – менестрелей – и всегда ходила на выступления, устраивавшиеся на городских площадях. Она легко запоминала понравившиеся песенки, а потом частенько мурлыкала их себе под нос. Она не знала, хорошо поёт или плохо, но стеснялась делать это громко.
…Довольно долго у Рыцаря с её рисунков не было лица. Она пыталась его вообразить, но каждый раз выходил лишь некий расплывчатый абстрактный образ.
А потом…
С чего бы начать?
Мария сама не могла толком понять, когда всё началось. Сперва она полагала, что совсем недавно. Потом стала думать, что гораздо раньше. В этом было очень сложно разобраться…
…Надобно сказать, что Мари никогда не была особо религиозной. Хотя все окружающие единодушно считали её глубоко верующей особой. У Мари имелось своё личное восприятие Господа, Церкви и всей христианской веры в целом. Она – может быть, не отдавая себе в том отчёта, - воспринимала Господа как Самого Великого Сказочника. Творца, стоящего в конечном итоге за каждой из волшебных, прекрасных историй – и жизненных, и книжных. И, коль скоро Творец везде один, в её представлении всегда сохранялась вероятность, пусть слабая, перетекания одного в другое: книги – в жизнь, жизни – в книгу.
Нужно было лишь отыскать ключ. Или дверь. Или ключ с дверью. Где-то буквально рядом, буквально: ну вот же, чуть-чуть за краем поля зрения, - just out here, как говорят англичане, - возле неё всегда витало Чудо, и она отчаянно стремилась его уловить.
Чудо Преображения, после которого грань между сказкой и явью полностью исчезает.
Она не умела сформулировать для себя это стремление. И только частенько испытывала непонятную тоску в моменты самых радостных праздников - Рождества, Пасхи. Словно ребёнок, которого поманили волшебной палочкой, а вручили в итоге обыкновенную раскрашенную деревяшку. Все эти праздники неразрывно ассоциируются с чудом: о чудесах вещают истории и притчи, о чудесах повествуют пьесы, чудеса поминаются в праздничных проповедях. Но все эти чудеса произошли с другими – с книжными, театральными персонажами, а не с ней.
Отсюда проистекало разочарование.
«…Мы все надеялись на чудо,
Но чуда что-то нет покуда,
Но чуда не произошло…».
Мари корила себя за эти чувства. Пристало ли доброй католичке испытывать разочарование на Рождество, под ослепительно разукрашенной ёлкой, подле отнюдь не бедного праздничного стола, да ещё получив приличный подарок? Например, настоящую золотую цепочку?...
И в церковь она шла – на молитву, конечно; и в то же время – с потаённой надеждой, что уж там-то, в непосредственной близости к Богу, заветная Дверь однажды обозначится перед ней. И тогда… Что «тогда» - она сама бы не смогла сказать.
В последние десять лет в их храме бессменно служил один священник: отец Клод Лессанж. Суровый и немногословный, он, может, и знал дорожку к заветной Двери… А может, не знал никогда, и именно от того постоянно был так мрачен. Выражением лица он всегда безмолвно свидетельствовал, что кара Божья неотвратимо настигнет любого грешника. Что гнев Божий будет страшен, а суд – неотвратим. Конечно, так оно и есть, кто бы сомневался… Его уважали, но не любили. Злые языки поговаривали, что мэтр Клод занимается чёрными делами: читает запретные книги и сведущ в магии. Марии это казалось любопытным. Она подозревала, что мэтр Клод тоже бьётся в поисках Чуда. Но вот насколько он в этих поисках преуспел, судить было затруднительно. В любом случае, о том, чтобы поговорить с ним по душам, и мысли не возникало.
Три года назад всё переменилось. Да, как раз три года… Марии в ту пору было четырнадцать.
Руководство епархии внезапно вспомнило, что в этом храме два алтаря. Два алтаря – значит, две службы в день. А две службы – это два священника. Чем чаще будут люди славить Бога, тем больше благодати на них снизойдёт.
Так в храме появился отец Виктор Готье.
Тогда ему было двадцать три. И он являл собой разительную противоположность отцу Клоду. Мари, как книжная девочка, могла бы сказать, что он привнёс с собой в храм лучик солнца.
Лессанж никогда не расставался с мрачным выражением лица. Даже в те, крайне редкие, моменты, когда он улыбался, улыбка его смотрелась трагично. Бедная мимика, глубоко посаженные глаза, постоянно опущенные уголки губ. Редкие движения, скупые слова, глухой голос… В рыцарском романе он бы органичнее смотрелся в роли злого колдуна, чем служителя Господня.
Нет, Мари никогда ничего не имела против отца Клода. Она почитала его и с благоговением принимала из его рук причастие. А в последнее время ещё и от души жалела: два года назад у него погиб младший брат, студент. Смерть вышла нелепая, трагическая: зарезали бандиты. Поговаривали, что за карточные долги. Врач, осматривавший труп, насчитал на теле тридцать два ножевых ранения. С тех пор отец Клод резко постарел внешне и вообще разучился улыбаться.
…Виктор Готье улыбался так же, как дышал. Это выходило у него органически. Это было его естественное состояние. Если Лессанж, в представлении Марии, символизировал собой неотвратимость кары Божьей за грехи, то Готье – скорее, радость созидания и любовь ко всему сущему. Он любил поговорить с паствой, и изъяснялся нормальным человеческим языком, а не выспренними книжными оборотами. Проповеди его больше походили на доверительную беседу с единомышленниками, чем на высокопарное нравоучение. В наплыве умиления Мари порой думала, что вот так же и сам Христос мог беседовать со своими апостолами во время Тайной Вечери… Вскорости после начала служения отец Виктор затеял в храме основательный ремонт, после которого в помещении стало как-то светлее и просторнее. Если он был увлечен каким-либо делом – тем же ремонтом, - то уже не расхаживал чинно, а словно бы порхал, летал, умудряясь оказываться везде, где мог быть полезен. «Мальчишка!» - ворчали некоторые консервативные старики. Впрочем, результаты ремонта одобрили даже они: скамьи в церкви поставили новые, более удобные.
Мари стало казаться, что с приходом отца Виктора возможность Чуда в храме обозначилась как-то явственнее…
А потом были эти случаи с одержимостью. Мари доподлинно знала о двух. Всё происходило в её районе, об этом болтали все соседи. Сначала: девочка двенадцати лет, одержимая дьяволом, заставлявшим её изрыгать жуткие ругательства. Мари даже немного была знакома с её родителями. Потом булочник, внезапно переставший разговаривать и двигаться, всё сидевший в постели, уставившись остекленевшим взглядом в одну точку.
Процедуру изгнания нечисти оба священника проводили вместе. И в каждом случае – успешно. Люди, освобождённые от бесовского воздействия, вернулись к своей нормальной жизни.
Но все в приходе знали: до появления отца Виктора Лессанж никогда не практиковал экзорцизм. По крайней мере, успешный экзорцизм…
Мари, со свойственной юности экзальтированностью, решила для себя, что отец Готье – почти святой. И когда-нибудь непременно станет святым.
Она, конечно, не возражала бы оказаться в числе его сподвижников. И там где-то, вдалеке, в туманном светлом будущем перед ней снова замаячила мистическая дверь к Чуду. Но что она, простая мечтательная девочка, могла ему предложить? Она не обладала ни одним выдающимся качеством. В её простеньком уме не зародилось ни одной великой идеи. Она понятия не имела, как приблизиться к выдающемуся человеку, что ему сказать. Но точно знала, что все слова, какие она сумеет выдавить из себя, прозвучат глупо и наивно – как и положено словам, произносимым обычной шестнадцатилетней девчонкой. Мари знала, что отец Виктор так к ним и отнесётся: снисходительно – покровительственно, как к детскому лепету.
Она была одной из нескольких сотен прихожан храма. Отец Виктор, возможно, запомнил её в лицо – как и всех прочих, - но вряд ли знал её имя.
По вечерам Мари грифелем или угольком, как умела, набрасывала на очередном листе его лицо. А потом лёгкими полупрозрачными штришками дорисовывала нимб над макушкой…
Однажды, когда лицо получилось особенно удачно, Мари, следуя наитию, вместо нимба дорисовала контуры шлема. А потом – и всю фигуру конного всадника в латах.
Так у Рыцаря появилось лицо.
Да! А почему бы, собственно, Рыцарю не обрести лицо достойного человека? Ведь это – совершенно иной персонаж, полностью вымышленный, да ещё и живущий в далёком книжном прошлом, не менее, чем пятисотлетней давности. Мало ли, на кого он там, в фантазиях, похож. Ведь это выдумка, игра воображения. А реального священника, отца Виктора Готье, Мари чила и будет чтить, как духовного наставника.
Так минул ещё год.
Родители временами спохватывались, что стоило бы присмотреть дочке жениха, но – видимо, в силу природной неорганизованности, - не проявляли особого усердия в данном вопросе.
Мари пользовалась всей свободой, доступной девушке её происхождения – свободой читать, рисовать, мечтать, гулять. Она полюбила долгие прогулки в заброшенном старом парке, расположенном неподалёку от храма. Собственно, она гуляла там с детства, но теперь, без навязчивого общества суетливой няньки, парк всё чаще казался ей сказочным лесом, в котором возможно всё.
У неё была любимая скамейка. За этой скамейкой рос огромный старый куст сирени, существенно выше человеческого роста. Середина куста давно выгнила, и на её месте образовалась уютная круглая площадка. Густо растущие стебли, переплетающиеся ветви окружали площадку плотным сплошным кольцом. Летом, когда разрастались листья, в этой стене не было видно просветов – куст казался сплошным.
Он стал для Марии Волшебным Замком. Люди не знали, что внутри куста есть пустое место. Замок принадлежал только ей. Впрочем, однажды, раздвинув ветки, она обнаружила в своих владениях безмятежно спящего бродягу – грязного, оборванного, дурно пахнущего. На следующий день бродяга исчез и больше не появлялся, и Мари успокоилась.
В нынешнем марте ничто не предвещало перемен. Разве что мысли о необходимости как-то решить свою судьбу приходили всё чаще. У Мари появилось чувство, что время уходит. Раньше она не задумывалась ни о времени, ни о смерти. Теперь ей стало казаться, будто она ежеминутно упускает нечто важное.
У одной из двух её вечных приятельниц – Изабель – уже появился настоящий жених. У них состоялась помолвка. Вторая, Анжела, всё никак не могла выбрать из полудюжины вертящихся вокруг неё поклонников.
Мари подумала, что, возможно, найдёт своё призвание в монастыре. Там, вдали от мирских сует, невестам Христовым открывается дорожка к их Небесному Жениху. Может быть, в этом смысл её жизни? Может, к этому она неосознанно стремилась долгие годы?
Но жёсткий регламент монастырской жизни вызывал у неё стойкое отвращение. Мари привыкла к свободе распоряжаться собой, своим временем и мыслями. К тому же, как говорили знающие люди, и в монастырских стенах процветают интриги, зависть, склоки, тупость и подлость.
В этих сомнениях она встретила начало марта…
…В то воскресенье Мари, как обычно, с утра была на мессе. Чем занималась в последующие часы, уже стёрлось из памяти. Её дни в те времена так походили один на другой… Кошмар начался на закате.
Она прилегла вздремнуть. И, кажется, действительно ненадолго заснула. Когда же глаза её снова открылись… Да, именно так: не она открыла глаза, а глаза – открылись. С этого момента всё, что вытворяло её тело, происходило помимо её воли. Она самостоятельно не могла не то, что шевельнуться – а даже моргнуть, сглотнуть слюну. А где-то совсем рядом – буквально just out here, - ну прямо словно внутри головы, хотя и непонятно, как такое возможно… Где-то совсем рядом, до ужаса реальное, сущее, настоящее (а не книжное!), находилось Оно: Чудо.
- Эй, послушай! – говорит Чудо. – Мария! Послушай меня, Мария де Мюссе. Меня зовут Натанаэль, и я буду жить в твоём теле ровно год…
С тех пор Чудо временами пыталось с ней заговаривать. Его – или её? – голос звучал прямо внутри головы, внутри ушей, из ниоткуда. Голос казался Марии знакомым; не сразу она поняла, что он похож на её собственный.
Так сходят с ума. «Началось», - решила Мари. То, чего она боялась всю сознательную жизнь, настигло, не дожидаясь, пока она состарится, как бабушка. Мари помнила, как бабуля подолгу препиралась с собеседниками, существовавшими лишь для неё одной. И Мари попыталась найти выход: «Главное – не заговорить! Главное – с ними не говорить! Тогда ещё можно как-то спастись…».
Действительно: не дождавшись ответа, Чудо очень скоро перестало к ней обращаться. Это была единственная маленькая победа Мари. В остальном ей не удалось изменить ничего.
Страх парализовал мысли. Мари не могла действовать, не могла строить планы. Нечто по имени Натанаэль вело её через притоны и трактиры, сводило с бандитами и шулерами, вливало в её горло спиртные напитки и заставляло заигрывать с мужчинами. К счастью, у этого нечто то ли тоже имелись некие моральные принципы, то ли свои предпочтения, поскольку, доведя очередного мужчину до белого каления, оказавшись всего в шаге от интимной близости, оно резко переменяло поведение и отвечало решительным отказом на все дальнейшие попытки сближения.
Оно словно вело какую-то игру, на которую Мари никак не могла повлиять.
Пока однажды ночью ей не повстречался человек в чёрном. Учёный. Никола Фламмель… Имя она запомнила потом.
Фламмель не считал её сумасшедшей. Он видел и слышал существо, поселившееся в ней. Он сказал, что существо – демон. У Мари уже тогда словно камень с души свалился. Всего лишь демон! С ним можно справиться! Это лишь настоящее безумие неизлечимо!
В переговорах с демоном Фламмель выторговал некоторые уступки. Демон пообещал отступить на несколько часов, чтобы дать Марии возможность сходить в церковь. Это был шанс!
Сперва Мари надеялась, что Святое Причастие изгонит нечисть. Ничего не вышло: демон оказался сильнее и отторг Тело Христово. Мари не сдалась. Она знала, кто сумеет ей помочь. Она пошла на исповедь к отцу Виктору Готье.
Конечно же, отец Виктор был почти святой. Его духовному восприятию было открыто присутствие нечистой силы. Он тоже ни секунды не сомневался в здравости рассудка Мари. Он призывал Марию к стойкости и упованию на Бога. Он говорил с демоном, и демон произносил странные слова, значения которых Марии так никто и не объяснил. Наверняка какие-нибудь непристойности…
После этого разговора демон, казалось, ослабил свою власть над ней. Словно затаился, испугавшись. Он перестал вытаскивать её на ночные прогулки по злачным местам. А однажды даже завёл в гости к тому самому учёному, Фламмелю, где вёл с ним долгую беседу об особенностях взаимоотношений мужчины и женщины в современном мире. Мари чувствовала себя совсем не плохо, поэтому внимательно слушала. И узнала много нового.
Демон, похоже, тоже узнал нечто важное для себя. Поскольку в ту же ночь предпринял очередную вылазку. Через окно. Демон умел выпрыгивать в окно и не разбиваться о землю, а волшебным образом превращать падение в медленный спуск, почти полёт. Это было единственное из переживаний, связанных с демоном, которое Мари могла бы назвать приятным. Могла бы – если бы оно не было связано с демоном.
В этот раз демон даже не летел к земле, а словно бы плавно нисходил по невидимой лестнице. Как языческие, ныне прОклятые, богини нисходят к смертным. И, сколь ни ощущала Мари свою обособленность от завладевшего ей существа, даже ей передалось демоническое чувство восторга и нервного возбуждения…
Дальнейшие события выпали из её сознания полностью. Словно бы кто-то загасил свечу, а через время зажёг снова. Когда свеча её сознания вновь загорелась, Мари обнаружила себя уже дома – мокрую, дрожащую, промёрзшую и практически без одежды.
Впоследствии, валяясь в постели с сильной простудой, она бессчётное число раз пыталась вспомнить: что же произошло с ней в ту ночь? Она чувствовала: случилось нечто очень важное. Касающееся не только демона, но и её самой. Но память словно опечатали семью печатями, заперли семью замками. По крайней мере, с телом, кроме лихорадки, ничего дурного не случилось. Доктор Жирандоль её осматривал и сказал, что всё в порядке.
Лихорадка, видимо, сыграла ей на руку: демон снова ослабил хватку. Мари опять принадлежала самой себе.
Говорят, что беда не приходит одна. Так оно и есть… Но и счастье – счастье, оказывается, тоже имеет тенденцию приходить кучно, в компании! Сначала ослабел демон. А потом на болящую Марию свалилось счастье, о котором она не смела даже мечтать!...
Лёжа в постели, в полузабытьи, она улавливала отзвуки родительских голосов из комнаты на первом этаже. К их голосам примешивался ещё один, непривычный для их дома. Она, безусловно, слышала его раньше не раз, но только не в стенах своего дома! Потом зазвучали шаги на скрипучей лестнице. Отворилась дверь… И – Мари не поверила глазам: уж не начала ли она бредить от болезни?
- Мадмуазель де Мюссе? – в её комнату неуверенно заглядывает отец Готье, всем своим видом и интонациями испрашивая разрешения войти.
У Мари закружилась голова. Наверное, от того, что она слишком резко попыталась приподняться.
После их короткого разговора она точно знала, что будет спасена. Он не позволит ей пропасть. В конце концов, чьё лицо с гордостью носит её Волшебный Рыцарь? И кто, как не Рыцарь, способен спасти Даму от злобных происков Врага?... Немного озадачивала, правда, короткая реплика демона про какую-то рубашку. И реакция святого отца, едва не свалившегося с лестницы… Ну, да ладно: дьявольские шуточки, чего ещё ждать от чёрта.
…Процедуры экзорцизма побаивались все, кроме самой Марии. В ней окончательно упрочилась уверенность, что отныне (уж не с того ли момента, как отец Готье навестил её в родительском доме?) всё происходящее будет ей только во благо. Она вообще перестала бояться – даже чёрта, по-прежнему соседствующего с её душой! А чёрт как будто съёжился и утратил остаток сил… Заболел, что ли?
Как и ожидала Мари, изгнание беса прошло безо всяких проблем. Правда, было немножко не по себе, когда по спине пробежали судороги. А за ними последовал удар, похожий на вспышку молнии внутри головы… Как объяснил потом отец Виктор, это был огонь Божьей благодати – опаляющий, очищающий, освящающий всего человека. Во время вспышки Мари даже потеряла сознание. Но буквально на пару минут.
Когда она пришла в себя, то почувствовала, что наконец-то снова находится внутри своей головы одна. Сама по себе. Безо всякого постороннего присутствия!
Враждебное Чудо безвозвратно ушло. А огненное Чудо, покатившееся валом по её душе, - осталось…