КРАСНЫЙ, КОТОРЫЙ ЖИВЕТ НА КРЫШЕ
- Вон туда, - Красный потянул меня за руку, я двинулся мимо пустого оконного проема, казавшегося смутно-серым, окрашенным лунным светом, а внизу были тени мертвого города, и я приостановился посмотреть.
- Башню пригни, - синхронно зашипели оба спеца, но подзатыльник мне достался только один, и я плюхнулся на четвереньки, погрузившись руками в бархатную от пыли россыпь керамзита. Они тихо переговаривались, стоя по обе стороны проема, и я смутно слышал их, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть в черноте чердака, кроме едва светящегося квадрата с другой стороны.
- Есть, - Синий протянул руку, показывая в сторону многоэтажной коробки, просвеченной оранжевым светом факела.
- Где?
- Где кран, чуть правее, - видишь блик?
- Нет.
- Ну, появится сейчас.
Синий положил руку мне на плечо:
- Хочешь глянуть?
Я привстал, он опять толкнул меня вниз и зашипел:
- Да осторожнее же, голову не высовывай. Вот как мы, сбоку.
Как они! С тем же успехом он мог предложить мне взобраться сейчас по отвесной стене. Как они тогда. Я как был туристом, так и остался, а они были спецы.
- На живца? – задумчиво проговорил Красный, шурша в темноте, похоже, он пристраивал трубу гранатомета на соседнем проеме, но я не видел даже тени, только серое мерцание над головой.
- Подожди, пусть посмотрит. – Синий медленно потянул меня вверх и вправо, и я оказался за его спиной, и стали видны смутные серые силуэты зданий и развалин на фоне серо-черного неба. – Кран видишь?
Я всмотрелся, и мне показалось, что я различаю вертикальную линию правее оранжевого света, разбитого на квадратики пустой многоэтажкой, от чего она казалась в темноте почти нормальным домом, освещенным электричеством. Этот свет слепил на фоне серо-черного пространства, и я не видел никакого блика.
- Ладно, - понял Синий, - это привыкнуть надо.
Они помолчали, потом он буднично спросил: закурить есть?
Я растерянно полез в карман, недоумевая, минут пять назад курить мне строго-настрого запретили.
- Вот. – Наши руки не сразу встретились в темноте, и Синий на ощупь вытянул из пачки сигарету и зажигалку. Я все так же стоял сбоку от окна и ошарашенно наблюдал, как он прикуривает, и его лицо четко осветилось… Он внезапно толкнул меня, одновременно чуть придержав в падении, и мы дружно растянулись на керамзите, показавшемся мне даже мягким. Шум нашего падения слился с отчетливым щелчком по бетону, и упруго-глухим ударом воздуха, от которого заложило уши, и я как сквозь вату слышал шорох сыпавшейся каменной крошки. Через пару секунд рядом с нами упал Красный, и зашарил по полу, наткнувшись на мою руку, все еще сжимающую пачку.
- Давай, - он постучал меня по руке, - есть еще закурить?
Синий тихо ругался, пытаясь выковырять из керамзита ярко светящийся огонек оброненной сигареты.
- А можно? – неуверенно спросил я, не очень понимая, что произошло.
- Над полом, - он взял руку Синего с сигаретой и прикурил, спрятав горящую сигарету в кулак. – Вот так можно. Одного-то мы завалили, а там еще могут быть.
- Зря мы тебя взяли, - неожиданно сказал Синий, - рикошет мог быть. Но ты ничего, я думал, испугаешься.
Ха! Конечно, я бы испугался. Если бы успел чего-нибудь понять. Но эти спецы меня всегда озадачивали.
С Красным мы познакомились в Баксанском ущелье лет десять назад. Я тогда писал об альпинистах и, пройдя с ними пару маршрутов, уже считал себя эдаким тигром скал, хотя здраво понимал, что выше тройки мне ничего не светит, и то в теории. Начинать это надо с детства, а в детстве я был типичным интеллигентным ребенком, которому позволялся только теннис, и тот настольный. Правда, в той команде все были примерно такими же тиграми. А потом, вернувшись в лагерь, мы впервые увидели профессионалов.
- Спускаться надо, - Синий вздохнул, - Сейчас разборки начнутся, кто стрелял, да зачем. Сергеич еще тревогу объявит, с него станется.
- Да ладно, - Красный вдавил в мягко поддавшуюся массу докуренный почти до фильтра бычок. Сразу стало темно, только в глазах еще плавали оранжевые круги.
- Не забудь там, после пятого этажа дыра, - напомнил он мне, - как раз до первого полетишь.
Мы медленно спускались по лестнице, открывающейся прямо на улицу, наружная стена отсутствовала, и ее отсутствие казалось совершенно нормальным, как причуда какого-нибудь свихнувшегося архитектора. Ну а я свихнувшийся литератор, который прикидывается журналистом, и совершенно не стесняется того, что его водят за ручку, как ребенка и роняют на пол, и надеется только на то, что доставляет не слишком много головной боли спецам, которым пришла блажь повозиться с гражданским приятелем, по старой дружбе напросившимся с ними в Грозный.
Между вторым и третьим этажом слышались голоса и мелькали короткие вспышки фонариков.
- Соседи, - пробормотал Синий, и тихо выругался. Соседи иногда развлекались по-своему.
Мы спустились еще на пролет, и нас окликнули.
- Да мы это, - отозвался Красный.
- А с вами кто? – Мне в лицо уперся луч фонарика. – А, журналист. А пароль знаешь? А то стрельнем.
- Три, - крикнули оттуда.
- Четыре, - растерянно отозвался я, пароль мне, конечно, сказали. Но соседи развлекались.
- Неправильно. – Снизу раздался смешок и щелчок затвора.
- А пошли бы вы, - Синий двинулся по лестнице, потянув меня за руку, - Лучше чаем угостите.
- А водку уже выпили? – заинтересованно спросили оттуда, и тут же отозвался другой голос:
- А у них сухой закон. Как Сергеич поймает, так всех застроит. Они у него только книжки читают.
- Ладно-ладно, - Красный тоже засмеялся, - чай ваш, спирт наш.
- Альпинисты, - удовлетворенно сказали снизу, - они могут.
Когда сегодня мы добрались, наконец, до Грозного, вкусив все прелести езды в колонне с сопровождением и поминутными остановками, потому что какая-то из тридцати с лишним машин хоть раз, но ломалась, загадочный командир пребывал в штабе, и отряд оживленно саморегулировался. Его не раз поминали во время остановок, предполагая, что он сейчас думает о московском начальстве и делает с отрядом в связи с нашей задержкой. А мне, при взгляде на этот парад имперской техники, приходили крамольные журналистские мысли: это вот так мы собираемся выиграть войну? Особенно сильное впечатление осталось от отрядного «Урала» с характерной надписью на борту: «Экстремал».
Пока машины разгружались, я торчал в коридоре, больше всего напоминавшем уютную провинциальную гостиницу, или районную больницу. Скорее, больницу, потому что стол дежурного походил на пост медсестры, с привычными регистрационными журналами и какими-то списками, озадачить мог только фонарик и свечка, после двенадцати электричество выключали. Но с другой стороны, - провинция. Напротив столика был холл, называемый спортзалом. На матах и вдоль стены аккуратно были сложены штанги и прочие снаряды, я не разглядел еще всего в полумраке. Как раз на один из матов и повалился водитель нашего автобуса, так и не сняв пыльной, зеленой повязки. Вид у него был довольно-таки живописный, но, как выяснилось, здесь это не поощрялось.
Ребята таскали по коридору мешки, обнимались, переговаривались, и я рассеянно оглядывался, не видя, в какую из дверей нырнул Красный, оставивший меня здесь, и повернулся, услышав громкий, недовольный голос.
- Ты кто, спецназовец, или пират?
Над водителем стоял мрачный парень, приехавший только что, и слегка пинал его в бок, а тот вяло отмахивался, не открывая глаз. Слов его я не слышал, но они были, в общем, понятны.
- Я тебе сейчас пойду, - пообещал парень. – Отдыхай, кто спорит, но в порядок себя надо привести? Повязка какая-то, щетина…
- Пошел ты, - отчетливо услышал я. К моему удивлению парень отошел и рассеянно оглядывался.
- Ребята, бутылок пустых нет из-под водки? – неожиданно спросил он.
В ответ послышалось несколько смешков.
- Грешно смеяться, Андрюха. Ты пробовал мусор не вынести? А мы пробовали.
Судя по всему, Андрей был в авторитете, он меня заинтересовал еще в прошлый раз, но общаться со мной не пожелал, пояснив Красному, что он думает о журналистах.
- Сейчас к соседям сбегаю, - молодой мальчик, восторженно глядя на Андрея, ринулся куда-то в темноту коридора. Меня заинтересовало это странное пристрастие к пустым бутылкам, и я с нетерпением ждал результата. Мальчик принес даже три бутылки, одну из-под водки и две пивные, Андрей, загадочно усмехаясь, живописно разложил их около спящего водителя и удовлетворенно обозревал картину.
- Красавец, - заключил он, мрачно улыбнувшись. –Теперь Сергеича сюда.
На лице мальчика изобразился ужас, глаза его широко раскрылись, став совсем круглыми, и он замахал руками, пытаясь что-то сказать.
- Ты так не шути, Андрюха, - появившийся Красный сразу въехал в ситуацию. – А то нам сейчас по всем этажам придется позиции занимать. Объявит «Крепость», и до утра.
Ей-Богу, кажется, мне стоило опасаться, что вернувшись из штаба и будучи не в духе, поминаемый с таким трепетом Сергеич тут же прикажет расстрелять меня во дворе просто из профессиональной неприязни к журналистам.
Коридор вдруг опустел, и я растерянно оглянулся, не понимая, куда так быстро исчезли только что толпившиеся здесь спецназовцы. Сидевший за столиком дежурный неожиданно вскочил и повернулся к входу. Я отступил в тень, к стене, и оттуда разглядывал массивную фигуру командира, он слушал дежурного, слегка наклонив голову, потом кивнул и глянул вдоль коридора.
- Ужин готов? – Голос у него оказался низкий и совсем не раздраженный, скорее, усталый.
- Минут десять еще, - дежурный кивнул в темный конец коридора за холлом.
- Пусть ужинают, а потом устраиваются. Кто приехал, - в спортзале, остальные в расположении. Построение после ужина. Отбой в двадцать два. Доведи до всех.
- Хорошо, Пал Сергеич. – Дежурный кивнул, а командир сделал шаг ко мне и остановился, глядя на меня сверху вниз.
- Ты кто?
Взгляд у него был непонятным, тем более, что он стоял спиной к свету, и ничего угрожающего не было ни в тоне, ни в позе, но у меня возникло ощущение, что меня что-то плавно придавливает к стене, и я не сразу раскрыл рот, собираясь представиться, но меня опередил взявшийся ниоткуда Красный.
- Сергеич, это мой друг, журналист. Я вам говорил.
Красный, судя по всему, мог позволить себе некоторые вольности, и я слегка расслабился, но как выяснилось, преждевременно. Он сделал еще шаг ко мне, но теперь давление сменилось странным ощущением тепла, и я растерялся, когда он неожиданно спросил:
- Во что ты веришь?
Я молчал. Я давно уже ни во что не верил, даже в себя, но я молчал не потому, что не мог этого сказать, я уже давно понял, что говорить здесь можно только правду. У меня вдруг перехватило горло от дикой зависти к ним всем, Красному, мрачному Андрею, испуганному мальчику, напряженно стоящему дежурному, всем тем, кто попрятался сейчас за закрытыми дверями пустого коридора. Мне отчаянно захотелось быть не гостем здесь, а одним из них, быть в отряде, и тогда я сказал бы, что верю в командира. А так… я молчал.
Он слегка наклонил голову, и мне почудилась ирония в его движении, потому что глаза были по-прежнему в тени, а голос все таким же устало негромким:
- Пять, - неожиданно сказал он, и Красный недоуменно пошевелился, а он продолжил: четыре… три… два… один. – Пауза. – Ноль. Ответа нет, - заключил он с непонятной интонацией. Я молчал, и острое чувство зависти переходило в привычное отчаяние оттого, что я не могу найти нужных слов.
- Твой друг? – он повернулся к Красному, и тот кивнул.
- Ты отвечаешь, - неожиданно резко сказал он и так же резко отвернулся, сделав шаг в сторону жилых комнат.
Мы спустились во двор, я уже слегка ориентировался здесь, научившись пробираться среди тесно стоявших машин. Ночь была лунной, и можно было разглядеть две длинные скамейки около стены нашего здания. Здесь можно было спокойно ходить, и сидеть, потому что двор был окружен относительно целыми многоэтажками, укрепленными так, что можно было рассчитывать на длительную осаду. Странноватые расчеты для победителей, но такова реальность. Соседи, как ни странно, принесли обещанный чай, и как раз предавались печальным рассуждениям, почему это мы сидим в безопасности только за укрепленными стенами, а не разгуливаем ночью по завоеванному городу. Я не хотел включаться в эту тему, не дело туриста рассуждать о действиях профессионалов, но друзья мои тоже молчать не собирались.
- Аргунское ущелье – недовольно бормотал Синий, звякая в темноте кружкой, - дайте приказ, там только плато останется. Или вообще равнина.
Я засмеялся, соседи тоже хмыкнули, и заговорили сразу все, и всё, что они говорили, я слышал уже много раз, и они были так правы, и так беспомощны в своей правоте, потому что не могли, или не хотели сделать следующий шаг в своем понимании, а нужно ли было его делать?
- Мы тебя второй раз видим, - один из них протянул мне пластмассовый стаканчик, и тусклый лунный блик отразился в стенке кружки. – И статью твою читали.
Он замолчал, а у меня внутри как оборвалось что-то, и я порадовался темноте, может, они не увидят моего мгновенного испуга, ведь то, что я писал, вовсе не было правдой. Я думал о Красном, когда писал ее, и о них всех, и искал какие-то хорошие слова только о них, потому что у меня не было слов, чтобы написать обо всем этом.
- Там есть что-то, - после паузы сказал он странным голосом, и мне показалось, что он говорит сквозь зубы, - что-то, о чем никто не пишет. Ты увидел. – Он сделал еще паузу и добавил с другой интонацией: а вообще-то журналистов мы не любим.
Я с облегчением перевел дыхание. Синий хмыкнул и опять завозился на скамейке, в руках у него была тускло отсвечивающая банка и любимый нож. Я понял вдруг, что зря боялся, мне же налили спирта, а теперь угостят тушенкой, значит, я нашел что-то и смог отдать им, но я должен найти настоящие слова. Как мне найти слова?
- Зачем мы здесь? – вдруг тоскливо спросил Красный, - вот скажи.
- Сейчас хоть деньги платят, - невпопад ответил я, - ребята же довольны, хоть что-то.
- При чем деньги? – он тоже вертел в руке нож, и лунные блики на клинке завораживали и почему-то вызывали надежду, как будто в лунном узоре содержался шифр, поняв который я найду слова. – Мы спецы. Мы можем… ты знаешь, что мы можем.
- Приезжаем на зачистку, - склочно пробурчал Синий, - а они стоят и смеются: мы вас давно ждем. Это что же?
- Ты чего? – я удивился, - Ты до сих пор предательству удивляешься? Или ты думаешь, вам дадут победить? Слава Богу, хоть не подставляют так, как в ту войну.
- Во! – Услышав громкое восклицание, я растерялся, спьяну я просто забыл о том, что мы не одни, и говорил так свободно, как привык с ними за эти годы, а соседи могли обидеться. – Ты сказал! - Сосед поднял палец и покачал им, - но ты об этом не пишешь. Я растерянно молчал, и он снисходительно добавил, желая меня утешить: нельзя, да? Мы понимаем.
Они опять заговорили сразу и все, о той, и об этой войне, и я знал многое из того, о чем они говорили, но я почти не слышал их, и был благодарен за простое утешение, и за то, что они не поняли: мне плевать, можно мне, или нельзя, я просто не могу найти слова.
Я не услышал, а тем более, не увидел, просто почувствовал присутствие и повернулся, различив в темноте массивную фигуру командира.
- Сидите? - Тихо спросил он, и я вдруг со странным для постороннего ужасом подумал, что нарушаю доведенный до моего сведения приказ об отбое. Но Красный почему-то не смутился и спросил как-то совсем по-домашнему:
- Чайку, Сергеич?
- Да нет, - он прошел мимо меня и уселся напротив. – И так уже… А через два часа подъем.
- Одни поедем, или опять тащиться? – Синий не мог не проявить свой склочный характер.
- Не спеши спешить, - медленно произнес он, - Еще не утро.
Я понял, что мы повернули на короткую дорогу, и обрадовался, - не придется тащиться по этой пыли, вдоль покрытой прямо-таки окаменевшей пылью лесополосы у Ханкалы. Тогда ночью я не разглядел эту дорогу, но даже тогда она показалась мне красивой, вернее, не дорога, а плавно-четкие очертания густой черноты склонов на фоне рыхлой черноты звездного неба с почти полной луной. А сейчас был день. Вернее, утро.
Но сначала город. Я сел у окна и уставился на улицу, мы медленно объезжали наш периметр, взгляд рассеянно скользил по развешанным на проволоке консервным банкам, и я от нечего делать, считал, сколько от сгущенки, сколько от горошка и удивлялся, почему задействованы только вертикальные банки? Что в голову-то лезет, господи. Или я еще не отошел от вчераш… Какого вчерашнего, пить мы прекратили два часа назад, вернее, я. Они остались, сожалеючи на меня поглядев, для того чтобы это сожаление увидеть вполне хватило света луны. Ну, слабоват я, и не стыдно мне быть слабее спецов. Правда-то еще смешнее, от выпивки мне почти всегда становится хуже, мне надо напиваться до физической неподвижности, когда уже и тошноты нет, и лежишь, стараясь не шевельнуть лишний раз головой, и чувствуешь себя пустым и легким, как тряпка. Тогда наутро можно жить.
Мы выехали на улицу, и я рассеянно уставился в окно, прозевав момент прощания с наружным постом. Я не понял, почему это произошло сейчас. В глазах поплыло, странное ощущение легкости и отрыва, пустота в груди, - пропуск удара, - раз, два… пять секунд. Повтор. Улица плыла за окном, а само окно перед глазами, мне хотелось зевнуть, и я никак не мог, а воздух стал вязким и неподвижным, и даже не было страха задохнуться, только ощущение нелепости: отвлекутся ребята посмотреть, что там с пассажиром, или пусть так полежит? Все равно толку от меня…
Меня толкнули в плечо чем-то твердым, я оглянулся и увидел тускло-зеленую флягу. Красный не смотрел на меня, он смотрел в окно, цепко – расслабленно обхватив ствол автомата другой рукой, но кивнул точно в момент, когда я повернулся. Я не чувствовал пальцев, откручивающих крышку, и глоток не был обжигающим, просто слишком пресным и шуршащим, как серая пятнистая бумага. Закручивая крышку, я поднял голову, - командир смотрел на меня без всякого выражения, в его схемах меня просто не было, поэтому мне было можно, и страх мой для него был нормальным, чего еще ожидать от постороннего? Я ведь не ответил на его вопрос: ты кто?
Я смог вдохнуть и повернулся к окну, - мы как раз проезжали кинотеатр, коробку кинотеатра с сохранившимся названием, таким же, как в моем детстве, из того, несуществующего уже прошлого, как и все здесь. Кино про войну.
Нет, это был не страх, это была тоска, такая острая и внезапная, я даже вспомнил услышанное когда-то название: адреналиновая тоска. Я с ужасом понял, что не хочу уезжать, что-то оставалось здесь, не отпускающее, притягивающее, заполняющее пустоту, которая возникнет там, дома, ужасная тоска, похожая на воронку смерча, в которой исчезнет все. Я должен был что-то понять, узнать и увезти с собой, иначе я снова вернусь к пустоте, и мне снова захочется сюда, и я не могу понять…
- Бывает и хуже, - со странной интонацией сказал командир, стоявший рядом с водителем. Он не смотрел на меня, казалось, он смотрит сразу во все стороны, схватывая и происходящее за окном, и каждого из своих людей, и их оружие, и неровный асфальт улицы. Мне не хотелось думать, что он понял, пусть думает, что это просто страх, для него так привычно охранять и защищать слабых, он не осудит слабость и страх, это так привычно и понятно. Какая может быть тоска, ведь мы едем домой, наконец-то, всего два-три часа до последнего блокпоста, и мы почти дома, хотя дома мы будем только поздней ночью, но все равно, дома. В своей стране.
Я смотрел на улицу, город уже не казался мертвым, просто это была какая-то иная жизнь, как в столь любимом уфологами параллельном пространстве, с которым можно было пересекаться и видеть друг друга, но никак не существовать одновременно. Правда, оттуда могла прилететь пуля, или граната, ну так что? НЛО вон тоже людей воруют, сколько моих коллег об этом пишет. А пришельцы, надо понимать, им платят. Марсианской валютой.
Почему я всегда хочу найти слова? Назвать эту тоску, это… Как будто не названное не существует, почему? Или названное просто легче пережить? Город проходил сквозь меня, и я ощущал острые края серых камней и торчащей арматуры, рваный край металла развороченной машины, шероховатость бетонных плит на месте многоэтажек. Люди снаружи не вызывали никаких чувств, потому что кто-то из нас был нереален и призрачен, или они, или мы, мы просто видим друг друга, но это иное пространство. И гладкая правильность оружия в нашем пространстве была приятной, останавливающей наплыв царапающих обломков хаоса, но я не мог понять, я все еще не мог понять…
Последний блокпост на выезде, автобус качнулся вправо, влево, медленно проезжая между плитами, а рядом тянулся узкий пыльный коридор из накрученной в рост человека колючки, широкие округлые петли ее тускло блестели на солнце, и она казалась естественной здесь изгородью из какого-то местного вьющегося растения, растущего там, где нет ни воды, ни этого самого человека, только… «Проход для граждан», - сейчас эта табличка показалась мне совершенно правильной, - граждане, - это так зовут жителей параллельного пространства, с которым мы пересеклись здесь, и можем видеть, но я не могу понять…
Ребята с блокпоста махали нам, наши тоже, и что-то кричали, радостно, но еще не слишком расслабленно, и в груди чуть отпустило, и эта радость приостановила мое падение в черную воронку, - мы возвращаемся в свое пространство, это так правильно и хорошо; мы возвращаемся оттуда, где нет людей, а есть граждане, и все это можно будет забыть, только сначала надо найти слова.
С моей стороны автобуса стояла цепочка местных машин, я смотрел в окно, и оттуда тоже смотрели на нас, и в этом было что-то, я не знал этого чувства, не мог назвать. «В этом есть что-то не то», - всплыли чужие слова, и я поверил им, Гребенщиков сам был из какого-то иного пространства, и он знал какую-то правду. Но я хотел своих слов. Я повернулся, протягивая флягу, Красный снова кивнул, и фляга исчезла; он смотрел в окно, рассеянно отрешенно, и весь он был текуче-расслабленным, готовым мгновенно принять любую форму, и это тоже было правильно и хорошо.
Машины набрали скорость, и теплый ветер из открытого окна был приятным, и я смотрел по сторонам, и пространство за окном казалось совсем нормальным, и правильным, и красивым, Бог ты мой, как вокруг было красиво. Горы, горы, плавные и резкие линии склонов, тень ущелий, светло-коричневая, желтая, зеленая, пестрая трава, коричневые коровы на склоне. Я не видел людей, вернее, граждан, и это почему-то было хорошо.
Там, во дворе, Красный с сожалением повертел опустевшую кружку, и с непонятной интонацией произнес:
- Утром домой.
- Домой, - так же непонятно отозвался Синий. Они помолчали, потом он добавил: девять месяцев в этом году дома не был.
- А сколько просидишь? – я услышал смешок.
- Ну, недельку, - задумчиво ответил он, и неожиданно мечтательно сказал: рюкзак новый куплю… И знаешь еще, штука такая…
Они заговорили о неизвестном мне альпинистском снаряжении, а я пытался понять, и не мог.
- Ты что, не хочешь возвращаться?
- Возвращаться? – переспросил Синий все так же непонятно, и неожиданно хмыкнул: это сюда я возвращаюсь.
- А ты? – Внезапно спросил сосед. – Ты еще приедешь?
- Да, - я ощутил неожиданную радость оттого, что знаю ответ, и понял, что действительно захочу вернуться сюда, потому что здесь у меня есть надежда понять и найти слова.
- Ты напиши, - требовательно добавил он, - ты видишь.
Я кивнул в темноте, сейчас я верил в это, и мне было хорошо с ними, потому что не надо было слов, чтобы понимать.
Я повернулся направо, поглядев в другое окно, и вздрогнул, увидев с той стороны черные склоны. Сгоревшая трава? Почему?
- Траву жгут, - командир смотрел на меня, и интонация его опять была странной, как будто он понял мой незаданный вопрос, - чтобы потом ровная выросла, животным же травка нужна. – Он отвернулся к водителю и договорил, глядя уже вперед, на идущий перед нами «Урал», - Зеленая.
Это поле появилось внезапно, и я не понял, почему вдруг перехватило дыхание, и неопределенное колыхание в груди начало отливаться в четкую ледяную форму, и края ее были острыми, и они могли просто пройти насквозь, оставив черный, ровный след, и я понял, что никогда не смогу найти нужных слов. Их может найти только тот, кто написал Ветхий Завет, или Коран, или Махабхарату, или… Я не знал. Я смотрел, просто смотрел, потому что не мог найти слов.
На зеленом ковре свежей травы были разбросаны ярко желтые пятна. Это были подсолнухи, совсем маленькие, от размеров советского юбилейного рубля до маленького кофейного блюдечка, их явно не сажал никто, но они выросли. И все они были повернуты к нам, потому что солнце было сзади, и яркость этих золотистых кружков слепила глаза, и понял, что перестаю видеть, потому что слезы…
Я закурил, поспешно лихорадочно, чтобы дым скрыл лицо, и ребята не увидели, хотя они просто подумают, что меня развезло от глотка спирта, я турист, а не спец, и мне простят страх и слабость, хотя не забудут, а ведь я только что понял, что никогда не смогу найти слов…
Командир снова смотрел на меня безо всякого выражения, и мне почудилось в его глазах отражение золотистых кружков, и блестящей местной колючки, и ровной черной поверхности стволов, и я понял, что он не ищет слов, потому что давно знает их, и не верит ни в страх, ни в слабость, и ему можно сказать... Но он заговорил первым, тихо, так, что его слышал только я.
- Что говоришь, неважно. – Он все так же смотрел на меня, и под его взглядом я начинал понимать, но еще не знал, как сказать. – Важно, что ты думаешь. И что чувствуешь.
- Мы получаем больше, чем можем. – Я не знал, как продолжить, нас никто не слышал за шумом мотора, и он кивнул, не отрывая взгляда. И я понял, что это приказ, потому что совсем скоро мы пересечем границу, и будет праздник, и ребята будут петь песни, кричать что-то невнятное дорожным постам, и пытаться забыть, и им не нужно…
Он кивнул, и губы его пошевелились, когда он снова отворачивался к водителю, но я разобрал, что он сказал, и боль в груди прошла, оставив спокойную серебристую пустоту, с которой можно было жить.
- Зачем слова…
24.08.2000.