кн. 6, Москвичка, ч. 1,... окончание

                М О С К В И Ч К А.

                Ч А С Т Ь   П Е Р В А Я.

                Г л а в а   16.

     В автобусе её чудный ребёнок вдруг заснул и дал маме немного посмотреть улицы, по которым пролегал маршрут автобуса.  Москва поражала своими необычными улицами, домами, но Реля чувствовала, что нескоро она сможет ходить по радиусам, разбегавшимися от Кремля и знакомиться с архитектурой, как она делала в Симферополе, Севастополе и Одессе. Как ни странно, но эти мысли не огорчали.  Разве не лучше изучать Москву будет вместе с сыном?  А для этого надо, чтобы её ребёнок рос крепким и здоровым.

     «Детский Мир» поразил её.  Это был небольшой городок, наполненный товарами, которых она не видела в Симферополе. Городок в четыре этажа, обойти которые ей было нелегко, да Реля и не стремилась.  Она внимательно читала надписи и шла туда, куда ей подсказывала интуиция.  Не надо пока ненужных игрушек, которых у Олеженьки много.  Они с Николаем, по приезде, на седьмой день ходили к Юре, товарищу мужа по службе и тот, от радости, вдруг одарил ребёнка чудными игрушками – среди них были и иностранные – сыну её хватит года на три, а дальше видно будет, что малышу покупать.  Юрий, видимо, приобретал всё это своим детям, но выяснилось, что жена его не способна родить, вот он и одарил Олежку.
Интуиция привела Калерию к  прилавку с детскими одеждами, где Калерия увидела комбинезон на малыша.  Это была новинка, как сказала продавщица, и этот комбинезон как нельзя подходил её сыну.  Продавался комбинезон в отделе для двухгодовалых детей, но Калерия была уверена, что он подойдёт и Олежке, тем более, что брала она на вырост.
Продавщица, милая, молодая женщина, подтвердила: - Вашему сыну подойдёт. Ему сколько? Полтора или два года?  Что, нет года ещё?  Это вы уменьшаете сыну возраст.  Нет?  Фантастика!   У меня такой же племянник, но ему два года, говорит уже, правда плохо. Ваш малыш говорит?
    - Вы много хотите.  Чтоб быстро рос и говорил.  Это он за маму старается.  Я родилась перед войной и испытала все муки послевоенного голода, потому росла плохо.
    - А кто тогда хорошо рос?  У меня брат меньший родился после войны, так и не выжил. Но что это мы о грустном заговорили?  Вот о них надо говорить, о богатырях.  Родился, наверное, с большим весом, что так быстро растёт?
    - И опять вы ошибаетесь.  Родился мой сын с маленьким весом.  Наверное, не хотел мучить маму.  Но потом так стал расти, что теперь мне тяжело его носить на руках.
    - А вы возите его в коляске.  Или нет такого транспорта у вас?
    -  Есть.  Правда, старенькая, но на ходу.  Однако мой богатырь не хочет в неё садиться.  Вот в комбинезоне возможно сядет.  Нельзя ли примерить это чудо?
    - А он, по малолетству,  не намочит такую вещь? Потому что, если вы откажетесь от неё, то мне уже не продать. Тем более что москвичи не рвутся к такой новинке.  Им больше старое по вкусу. Вот такие пальтишки, которые на вашем сыне, быстрее разбирают.  Удивляюсь, что хотите комбинезон, малыш и в пальто сейчас модный мужичок.
    - Отвечаю на ваш первый вопрос – не намочит.  Он сходил по-маленькому в женском туалете.
    - О!  Извините!
    - И второе. Я хочу взять такую, не продуваемую ветрами вещь, чтоб возить сына в коляске. Он не желал садиться, я не настаивала, боялась, чтоб не простудился.
    - Ой, какая вы мать. Возможно, что моя сестра и простудила сына, возя его в коляске чуть ли не с пелёнок. Ведь раскутываются же дети, да?
    - Не могу сказать – у меня нет такого опыта.  Ну, вот мы и разделись.  Сейчас померяем комбинезон.  Посмотри, родной, какую красоту мы тебе купим.
    - Я вам помогу.  Давай, малыш, вот сюда твою ножку и вот сюда.  Натягиваем.  Ой, как здорово! Просто красавчик он будет у вас.  Как вынесет мама твоя тебя на улицу, все девчонки влюбятся в такого кавалера.  Это же чудо – на фоне бордового цвета, который соответствует розовым щёчкам, ещё и мех белый, который так хорошо оттеняет смуглый цвет лица.
    - Недаром я не могла пройти мимо этого комбинезона.  А теперь будем его снимать, - Калерия с удовольствием раздевала Олежку, уже зная, что малыш её не замёрзнет зимой.
    - Вы – хорошая мать.  Другая бы себе что-нибудь выбрала, а не сыну. Шапочка на вас тоже ветром продуваемая.  Из южного города приехали?
    - Точно.  Из Крыма. И носила зимой там эту шляпку с ветерком.
    - Но в  Москве вы замёрзнете в ней, как только ударят морозы.
    - Я б с удовольствием купила и себе шапку, но что-то не заметила здесь на меня.
    - Конечно, у нас больше детские вещи.  Но сейчас мне принесли из более взрослого отдела шапку, которую я готова продать вам, только за то, что вы такая мать.
    - Извините, а сколько вы за неё возьмёте? – Калерия вспомнила свекровь и как она наживается на других людях, беря товар за одну цену, а продавая вдвое больше.
    - Да не больше чем она стоит. По-себестоимости, не спекулянтка же я. Вот, смотрите на ярлык. - Женщина достала вязаную шапку с воротничком, который готов заменять шарфик. – Меряйте. Ой, как вам хорошо!  И под пальто ваше подходит.  В унисон.  Глядите в зеркало.
    - Красиво. Спасибо.  Вы мне очень помогли. Где у вас касса?
    - За шапку деньги мне – я их уже заплатила. А за комбинезон, я чек вам выпишу.  В случае, если найдёте дефект, его можно будет поменять или деньги обратно, если не будет товара.
    - Спасибо, - говорила Калерия, расплачиваясь за шапку. – Я вас не очень обидела?
    - Мне ещё принесут.  А вам шапка больше идёт, чем мне.  Идите платить, я пока сына вашего одену в пальто.  В пальто?  Не в комбинезон?
    - Пока в пальтишко.  Жарко ещё на улице.  А вот шапку вашу я одену, ухо у меня застужено.
    Таким образом, Калерия купила в «Детском Мире» две хорошие вещи.  Ехала домой и удивлялась:  есть хорошие люди в торговле – не все спекулянты.  Надолго она запомнит милую продавщицу.  И было такое впечатление, что они ещё встретятся. Москва, конечно, большая, но жизнь иногда поворачивается такими зигзагами…

    Тридцать первого декабря, когда Реля в своей продезинфицированной и чисто вымытой комнате, уложив Олежку, собиралась и сама прилечь – чувствовала себя не очень хорошо  - вдруг явился Николай.
- С праздником, - сказал он, сгружая свёртки на стол – единственное из мебели, что осталось от его родных. Стол был тяжёлым и круглым, но раздвижным и Калерия удивлялась, что спекулянты не забрали его с собой: - «Впрочем,  - думала она, - в состоянии же спекулянты купить более современный».
- Спасибо, - отозвалась она на радость мужа. – Что не спросишь, как моя голова чувствует себя?
- Тебя ударили, - шутливо сказал он, будто Калерия не лежала после того удара в больнице, - ты меня долбанула горшком, и я кой кого погладил.
- Сплошная цепная реакция, - улыбнулась сквозь боль молодая женщина.
- Когда ты улыбаешься, такая красивая, а когда злишься – страшная.
- Да что ты! Вот не знала. Но и ты, насильником, выглядишь не очень привлекательно. Мне как? За чугунным утюгом идти на кухню или бутылкой, что ты принёс, вооружиться?
Николай вздохнул: - Не посмею я тебя тронуть больше. И не потому, что знаю уже, что ты всеми силами станешь обороняться. Мириться я пришёл. Ну, скажи, плохо жить без мужа?
Калерия снизу вверх – она сидела на раскладушке – долго смотрела мужу в глаза. И Николай, как нашкодивший пёс, не выдержал её взгляда. Его глаза заюлили, стали бегать по комнате.
- Плохо, - отозвалась она, - тем более плохо, что ты был у меня первый и пока единственный мужчина.
- Да чем же это плохо? Что ты не пошла по рукам, а и мне ещё осталось. Такая потрясающая, я подобных бабёнок не встречал ещё. – Это был, по-видимому, комплимент.
- Что же ты за потрясающую женщину не захотел заступиться?  За спекулянток кинулся в бой?  А для меня плохо, что я лишь тебе принадлежала. Будь я как твоя сестра, которую, как ты сам говорил, «лишь потолок не толок», я бы клин вышибала клином и плевала на все предательства.
- А что? Тебе уже делали предложения другие мужики?
- Представь себе – делали.
- Это кто же?! – Николай напрягся.  – Наверное, друзья Славки, которые здесь ошиваются, даже когда его нет.  Ходят толпами, как только узнали, что мы расходимся.
- Ты – молодец!  Сразу вычислил соперников.  Двое из этой компании, вечно пьяной, приставали.
- Ну, Славка женился, может, перестанет водить дружков?
- Не думаю, они будто здесь прописались, - издевалась Реля, но слова её были недалеки от истины. Парни ходили в их квартиру часто и двое уже предлагали ей «замуж».
«Замуж», как понимала молодая женщина – это постель, а дальше могли увиливать от росписи. Она отказывалась от таких «мужей», говоря, что ещё не разведена и отводила жадные руки и губы: - Иди сначала проспись, а потом думай о женитьбе.
- Ты, чувствуется, женщина сладкая.  Как могу я не думать?
- Очень просто. Представь, что я горькая как редька или перец. Или не едал сих овощей? – так она сказала одному из приставал.
- А мы тебя приправим чем-нибудь сладким, - достал кошелёк и показал деньги в нём. – Сейчас и в магазин схожу и такого накуплю – ты будешь довольна.  Заказывай деликатесы – всё куплю.
- Пошёл вон! Ты, наверное, меня спутал с Люськой, которая тут жила, но сбежала. Ищи её.
А второго, который тоже тряс перед ней кошельком, послала чистить зубы: - У тебя изо рта воняет, как из выгребной ямы.  Всегда так разит? Значит, тебе надо лечить внутренние органы – они гниют у тебя, а не женщин покупать. Вонючим не найдёшь жены. – Жестоко поступила Калерия, но отогнала от себя всех приставал.  Другие не решались делать предложения ей или намекать на пересып. А предыдущие предлагали так смело, прав Николай, зная, что она расходится с мужем. Разводится, но не разведена ещё – вот что их воодушевляло. И вдруг женщина будет мстить мужу, подпустив к себе пьяную свору? Проверка?  Пусть проверяют гулящих  женщин, вроде её золовки – Люська была бы  рада любому, кто потрясёт перед ней кошельком. Но видимо гулящая «девушка» надоела даже алкоголикам доступностью.  Цыганки им захотелось? Что Реля смуглая, и родила смуглого ребёнка быстро разнеслось в их доме, не без помощи бывших родственников. Таким образом, они отказывались от Олежки: - «Не нашей породы!»

- Вот это да! – прервал её раздумья Николай. – Значит, не желаешь мириться? – Он, по своему лёгкому характеру уже забыл о соперниках. Давил на то, с чем явился.
- Если бы я думала лишь о себе, то помирилась бы. Но не хочу, чтоб Олежка видел наши распри.
- А почему ты не допускаешь, что мы будем жить хорошо? Вот разведёмся и станем здесь проживать. Всё равно в этой комнате оба прописаны.  И тогда ты уже не убежишь от меня.
- Какой ты умный! Разведёмся, будем чужими друг другу, а спать станем в одной постели?  Как хорошо для тебя! Рассорились, и ты на сторону – найдутся женщины, которые примут холостяка. А вот я, если забеременею, буду кусать себе локти, что близко опять к себе подпустила  негодяя.  И рваться уже на двух детей?
- Аборт можно сделать.
- Какой же ты подлец! То мне от Олежки предлагал избавиться, теперь хочешь гулять и горя не знать.  Все беды сваливать на женщин.
- Многие мужчины так делают.
- Это разве мужчины?  У меня нет слов как назвать подобных негодяев. Но знай, жизнь часто наказывает за подобную мерзость, такую как аборты.  И не только женщин, но и мужчин, - Реля будто видела вперёд, что Николая грех абортов обязательно коснётся.
- Но хватит говорить всякую чепуху. Я мириться пришёл.
- Матушка-спекулянтка послала? После побоища, которое ты устроил в новой комнате их? – Реля уже немного жалела, что уступила комнату родным мужа.  Посмел бы Николай явиться в другую комнату, где не был бы прописан, с подобными предложениями?
- Откуда знаешь, что я в мать чугунок метал? Чуть в голову ей не попал.  После этого она и послала мириться с тобой.  Мол, если любит, помирится. -  «Даже при разводе станете жить вместе», - так сказала.
- Чувствовала я, что это не твоя задумка.  И если нужен спекулянтам развод – разводись. Но никогда ты меня не унизишь, чтоб я спала с тобой после развода.  Я переживу наш развод,  хоть мне и больно, признаюсь.  Очень неприятно быть в роли оставляемой женщины. Но разведенной ты меня никогда больше не получишь.  Я не подарок на Новый год.
- Вот уж правду мать говорит, что лучше бы ты умерла тогда. Я б отсидел за решёткой, но дышать бы легче стало.  А то смотреть на тебя и не сметь дотронуться.
Калерия напряглась: сколько раз говорить этому недоумку, что за решётку посадили бы не его, а сестрицу? Не смог бы доказать Николай, что он ударил жену дверью. Что за тупость?  Но не стала второй раз говорить о сказанном уже мужу ею в больнице.
- Твоя мать гадина, если так говорит, а ты её преданный гадёныш, что повторяешь. Кто бы вырастил моего ребёнка – и твоего, кстати, тоже – если б я погибла?  Ты понимаешь, гад, на что ты каркаешь? И как только язык повернулся?
- Релюшка, прости! – Николай упал на колени. – Я пил всю неделю – у меня белая горячка – сам не знаю, что несу…
- Ты хоть понял, что твои родные хотели загнать меня в могилу? И теперь хотят, втолковывая тебе всякую чушь.  Если б Люська не ударила меня дверью, твоя мать отравила бы меня и ребёнка – к этому всё шло.  Да встань ты с пола, иначе говорить с тобой не буду.
- Реля, не мели ерунды! – Николай поднялся и сел на стул, который подарили соседи, даже не известно с какого этажа. 
Принесли и оставили, когда  Реля гуляла с Олежкой.  Вернулись, а у них уже есть стул, совершенно новый.  А под стулом сапожки, для Рели, ношенные, но в них можно ходить гулять.  И записка: «Сапожки, сапожки, носите их ножки». Обувь оказалась немного большой, но бабушка-соседка дала носки вязанные, деревенские: - «Новые носочки, не ношенные, бери, не обеднею».
- А ты знаешь, - сказала Калерия своему очумевшему от выпивок мужу, - что твоя мать давала тебя «заговорённое» пиво?
- Какое заговорённое?
- Спроси у соседки, Марьи Ивановны, она тебе расскажет.
- Мать меня и правда чем-то опаивает. Желудок стал болеть. И смотри, - Николай снял пиджак – видишь, как лопатка стоит? Это на нервной почве – так врач говорит.  Меня в психушку кладут.
- Лопатка нормальная. И что ты вытворяешь? Будто бы ты к врачам ходил. Пить надо меньше, тогда всё на своих местах будет находиться. И надоел ты мне с пьяной рожей. Уходи!  Толку от нашего разговора не будет, я устала повторять одно и тоже.
- Я оставлю тебе вино – выпей за меня.
- Ты забыл? Я ребёнка ещё грудью кормлю. И не кормила бы, не стала пить. К Олежке за ночь встаю и надо матери всегда быть начеку, а не пьяной.
- Как хочешь, а я привык уже выпивать.  Без вина и водки мне не жить уже, - Николай забрал бутылку и ушёл.  Затихающие шаги уносили по длинному коридору быстро промелькнувшее Релино счастье, которое превратилось в незатихающую боль в груди.


                Г л а в а   17.

Гнала мужа Калерия, гнала, а когда он ушёл, она заплакала: плохо остаться под Новый год, с малым ребёнком, где не родных, не друзей.  Правда и материнском доме ей, девчонкой, было не сладко и не отмечали широко этот праздник в Украине, не было в домах ёлок. Лишь в школу привозили издалека гордую красавицу, и устраивало возле неё утренники для малышей и вечера для старшеклассников. Но Реля, став старшеклассницей, на вечера мало ходила из-за одежды своей.  Невесёлые её мысли прервал проснувшийся Олежка – надо было ребёнка кормить. Но не давать же сыну грудь, где, как предполагала Калерия, было плохое молоко от никчемного разговора с его отцом. Как не уговаривала себя кормящая мать не расстраиваться, а всё же некоторые споры, особенно с мужем, выводили её из себя.  Но было молоко, которое она пила, вот этим молочком решила поить сына.  Заплаканная она и вышла на кухню.  Обычно по вечерам здесь хозяйки готовят ужины.  Сегодня засветло разошлись по гостям.  Уж не потому ли, чтоб не тревожить Релю с Олежкой выкриками и песнями, которые бывают при застольях? Если так, то Калерия должна быть благодарна своим соседям – с некоторыми даже не познакомилась.  Она предполагала, что в квартире могла остаться бабушка, если не ушла к своей дочери на второй этаж, да одинокая соседка, которую все звали Валей. Та самая Валя, которая швырялась с бывшей свекровью Рели бутылками, за что было заведено на спекулянтов дело. Валентина и в будни редко появлялась на кухне, питаясь либо в сухомятку, либо в столовых. Или в рестораны – так предполагала вездесущая Марья Яковлевна, водили красивую женщину её кавалеры, Однако перед Новым годом соседка стала чаще бывать дома. И если выходила на кухню, всегда нахмуренная.  Предпраздничная суета москвичей, запахи елок и еды её раздражали – Валентина забилась в свою «конуру», как она звала своё жилище и почти не показывалась. Бабушка советовала Реле не заводить с ней разговоры, чтоб не нарваться на резкость.
Когда молоко уже закипало, открылась входная дверь и кто-то сильными мужскими шагами шёл в сторону кухни.  Калерия замерла; а вдруг Николай вернулся? Сейчас она всей душой желала этого, и если бы муж догадался, то встретил бы совсем другой приём, чем прежде. Правда, если не был пьян или хотя бы протрезвел. Но муженёк взял с собой бутылку, а значит…
В дверях кухни предстал перед ней совершенно другой мужчина.  Высокий, красивый парень возраста Николая, брызнул на неё, синим огнём весёлых глаз: - Здравствуйте.
-  Здравствуйте. А вы кто? – молодая женщина испугалась. – Она никогда не видела этого человека. А бабушка вчера рассказала ей страшный случай, произошедший на Малой Бронной улице, за день до выписки Калерии из больницы – в отдельной квартире были найдены мать и дочь, жестоко искалеченные и мёртвые. Кто над ними поиздевался, ищут. Но явно это не было ограбление – деньги и драгоценности убитых не взяты.  Мщение?  А что если свекровь-спекулянтка наняла убийцу?  Или обиженные Релей уже в Москве двое пьяниц, хотят отомстить?
- Вы хотите спросить, как я попал к вам? – предупредил её вопрос парень. – Не вор ли я?  Если вор, то новогодний.  Пришёл за вами.
- Зачем? – Реля испугалась ещё больше, но виду не подала.  Пусть не знает, что она, по всей видимости, в квартире одна и заступиться за неё некому.
- Во-первых, представлюсь – меня зовут Игорь – внук вашей соседки. Думаю, бабуля вам всю голову проела, рассказывая обо мне…
Калерии стало ещё хуже: - «Тот самый Игорь, которому я, в первый день приезда,  предсказала, что с ним что-то нехорошее случится. Хорошо, что бабушке не проговорилась. Но вот он передо мной, весёлый и лучится молодостью и счастьем.  И что это за нехорошие предсказания? Лучше бы о себе подумала, как мама мне говорила летом.  Сама ехала в Москву как на Голгофу, сама себе это нагадала ещё юной девушкой, и вот же сбылось. Но как от этого внука любимой соседки  отвести беду?  В состоянии ли ты это сделать, Карелька, с пробитой головой? Да ещё приняла человека сразу за убийцу»…
- Ну, не хмурьтесь.  Бабуля мне говорила, что вы – хорошая девушка, многое видите, даже под землёй.  Или вас так спекулянты двинули по голове, что видеть перестали? – пошутил Игорь.
- Похоже, перестала. Приняла вас за вора или убийцу.  Что на меня нашло – сама не пойму.
- А и можно принять за грабителя. Вошёл в чужую квартиру, хожу как хозяин. Простите меня. А пришёл я за вами с Олеженькой, которого ещё не видел. Мама, мой отец, бабушка – ваша соседка и я – просим вас к себе, на второй этаж, встречать Новый год. Не раздумывайте, прощайте нахала, напугавшего вас, и пошли.  – Игорь улыбался обворожительно, как артист Василий Лановой.  Ему, наверное, и говорили, что он похож на этого любимца женщин.
Молодая женщина улыбнулась в ответ: - Прощаю, но приглашения вашего принять не могу. Малыш занимает много внимания, и врачи не советуют кормящим матерям...
- А мы возьмём Олежку с собой, - перебил её Игорь. – Как видите, я даже имя его знаю. И ваше тоже, но боюсь произнести – очень необычное имя у вас.  Собирайтесь, пожалуйста, очень вас прошу. Честное слово!  Так хочется развеселить царевну Несмеяну, - он приложил руку к сердцу.
- Игорь, поймите, нет у меня праздника на душе, поэтому не хочу его портить другим. Простите, мне надо к сыну, - Калерия взяла кастрюльку и пошла в комнату.
- А жаль, - произнёс ей в спину Игорь. – Я исключительно ради вас остался бы дома, порадовал бы матушку мою, потому что лет с тринадцати вместе с ней не встречаю Новый год.
- Обидно за тётю Шуру – вашу мать, но даже ради неё не пойду, - обернулась от порога Реля. – И хотите совет.  Никогда не делайте благородных жестов в сторону молодых, незнакомых вам       женщин.  Есть такая пословица – не делай добра, зла не будет – это я на себе испытала.
- Да кто же вас так обидел? – шагнул вслед за ней Игорь.
- Родной отец.  Удочерил до моего рождения чужое, но злобное дитя и это дитятко потом мне всё детство и юность испортило, - сказала Реля и поразилась:  чего открывается? Никогда, никому, даже будущему мужу подобного не говорила. Но и Николай вёл себя равнодушно по отношению к её прошлому. А это парень сразу в душу заглянул.  Может, правда над Игорем навис какой-то рок, что Реля перед ним открывается?
Между тем, Игорь шёл вслед за ней и, несмотря на некоторое сопротивление молодой женщины, вошёл в комнату.  Увидев спокойно играющего в кроватке малыша, вздохнул: - Какое чудо!  -  и потянулся к нему: - Разрешите поиграть с этим пушистым блондином.
- А руки у вас чистые? – в Реле сработал материнский инстинкт.
С одной стороны она боялась Игоря. Вспомнила как друг Николая, Борис пришёл к ней в больницу и точно так же хотел воздействовать на Релю через сына. Однако, как она поняла, воздействовал не в пользу Николая, а в свою пользу.  Но Игорь вёл себя так непосредственно, и так по человечески – если думать, что и он держит камень за пазухой, кому же тогда верить?
- Сейчас помоем, - ничуть не обиделся он на её замечание и, развернувшись, пошёл в ванну.-  Чем вытереть там?  А бабушкиным полотенцем воспользуюсь.
- Вы знаете полотенца своей бабушки?
- Так кто, думаете, ей дарит их?  Игорь.  На каждый год рождения и к Восьмому марта. – Игорь ушёл и вернулся с чистыми руками.  Взял на руки Олежку, который к удивлению Рели легко пошёл к нему.  Видно не привык к отцу родному и тянулся к каждому мужчине.
- «А Николай, - подумала горько Калерия, - придя с бутылкой, не подумал подойти к Олежке. – Правда, сын спал, но хотя бы посмотрел на него издали. – А тут чужой дядя»…
- Ну, чем мы не отец и сын? - говорил, между тем Игорь, прислонившись лицом к ребёнку. – Смотри, мамочка.
Калерия, наливавшая молоко в бутылочку, взглянула на них: действительно, оба беловолосые, оба жизнерадостные, оба потянулись друг к другу.  Если вспомнить, Олежка так радостно к отцу родному не тянулся.  Но… надо выпроваживать Игоря – иначе он тут заиграется с Олежкой, придут за ним сверху, ещё обозлятся на неё, подумают, что привораживает их сына своим сыном, а этого Реле, в её отчаянном положении, совсем не хотелось. С соседями надо жить в мире.
- А теперь иди к маме, - протянула она руки к Олежке и забрала своего ребёнка, несмотря на некоторое сопротивление со стороны Игоря. - Иди-ка ты, солдат, домой, мать, наверное, заждалась. Ведь видит она тебя совсем мало, лишь когда ты получаешь увольнительную? И то, в свободное время готов к девушке бежать, а не возле мамы сидеть.
- Откуда знаешь, цыганочка, что мало мать вижу.  Бабушка моя пожаловалась?
- Зачем? Знаю солдат, потому что сама за солдата замуж выходила.  Правда, Николай был свободен от матери, но теперь я вижу, что это было к лучшему.  Однако не задавай мне больше о нём вопросов – не отвечу.  А тебе так скажу:  если есть у тебя любимая девушка, то отправляйся ты к ней и будь с ней добр, потому что может наступить такое время, когда будешь жалеть, что терял его на других.
- Моя девушка не очень меня ждёт.  Если я позвоню, то притворяется, что верна, а если нагряну внезапно, то и нахожу у неё парней, которых она мне представляет двоюродными братьями.
- И часто так было? – У Рели внезапно заболела голова.  Она усадила Олежку в кроватку и дала ему бутылочку с молоком, которую её потомок начал опорожнять.  Молодая женщина вспомнила, что предвидела, по просьбе бабушки Игоря, в первый же день приезда, что внука её ждёт что-то плохое впереди.  Предвидела, но не сказала, чтоб не огорчать старушку. А на третью ночь её пребывания в Москве приснилось «гадалке», как всё у Игоря произойдёт.  Парень покалечится или погибнет из-за девушки. И теперь, получается, она его отсылает к этой девушке?  Но как спасти солдата?  Если она его отговорит ходить к этой девушке, то ведь Игорь тотчас найдёт другую, у парней это не задерживается, особенно у москвичей, да ещё таких красивых.  Девчонки, вроде Людмилы–золовки сами добиваются внимания.  И, возможно, что именно из-за той другой беда и случится?  Как уберечь от неё Игоря?   Сказать ему, что много лет ни с кем не встречался?
- «И что ты, «гадалка», волнуешься?  Жизнь не остановишь.  Скажи ты ему хоть слово, он же сделает наоборот. Или посмеётся над тобой.  Вот почему цыганки никогда не говорят, что плохое произойдёт с человеком.  Почему не говорят?  Нагадала же Пушкину смерть какая-то Сивилла. И всё так и случилось на тридцать восьмом году жизни.  Но я говорить ничего Игорю не буду.  Как получится у него, так и будет.  Лучше, наверное, ничего не знать».
Она вытеснила незваного гостя из своей комнаты, сердясь за его напористость.  Игорь, оглядываясь, зашагал по длинному коридору, махнул рукой. Они с Олежкой тоже помахали.
Из-за угла коридора выглянула лицо нелюдимой соседки: - Проведать приходил внук Марьи Ивановны?  Но так как бабка его у них же справляет Новый год, то получается к тебе. А как же?  Молодая красивая женщина и вдруг осталась одна на такой праздник!  Надо проверить её на стойкость!  Ведь тебя уже его друзья, которые приходят к Славке, проверяли?  Вот и он решил.
- С Новым годом вас, Валентина - улыбнулась ей радостно Калерия. – Значит не одна я в этой громадной квартире?  Как хорошо!  А то всякие страхи мерещатся.
Однажды Валентина помогла ей с Олежкой – нянчила его и даже кормила Релю своей едой и вот опять как чужие. Странные одинокие женщины – то весенний месяц, то осенний. А сейчас как зима. Впрочем, такая погода стоит и на улице.   
- Спасибо, и тебя поздравляю! – Женщина исчезла за дверью своей комнаты, как и появилась, но Реля не обиделась. Она не поддерживала мнения двух, довольно знающих,  на её взгляд,  Марий, что Валентина нелюдимка.  И не ошиблась. В дальнейшем она подружится с женщиной, возраста её матери. И Валентина на какой-то период Релиной жизни заменит ей мать. Или старшую сестру, что тоже Калерии не помешает.
Уже с более лёгким сердцем, заставив себя не думать о сложном и каком-то запутанном будущем Игоря, молодая мать поиграла со своим сыном, уложила его спать, прилегла и сама. Такой сумбур снился ей в первую Новогоднюю ночь в столице, что утром Реля даже не пыталась его разгадать.  В девичестве Новогодний сон предсказал ей судьбу, которая теперь исполняется в её плохом варианте.  – «Но почему во всём видеть плохое? Почему не увидеть в разводе с Николаем освобождение от его семьи, которая благодаря моей бывшей свекрови, ни дня не живёт спокойно?  Неужели мне хотелось бы, чтоб Олежка жил среди склок и скандалов? Если бы Николай затянулся этот развод, так бы и случилось.  И сын мой из безмятежного малыша, превратился бы в нервного, издёрганного ребёнка.  Решительно хорошо, что развод наш как молния сверкнул надо мной.  Конечно, Николай сможет ещё подёргать меня за нервы, но он не понимает, что развод наш сейчас – это спасение Олежки от дальнейших бурь.  Спасение мальчишки от его сумасшедшей семейки.  Олежка станет расти и развиваться не среди спекулянтов, а в гармонии с жизнью.  Мама сделает всё, чтоб так и было». – Так думала Калерия, проснувшись на рассвете Нового года.
Она встала и попробовала выйти из комнаты, но что-то мягкое мешало открыть ей дверь.  Было рано, Калерия не хотела будить соседей, которые, она слышала сквозь сон, вернулись под  утро,  и Реля прилегла опять – благо Олежка не проснулся от её попыток выйти из комнаты.  Лишь через час заскрипела дверь семи метровки и голос Марьи Яковлевны – сонный, заспанный – произнёс немного сердито, но с нотками жалости:
- Николай, что это ты на пороге своей комнаты ночуешь?  Ну-ка, вставай, голубчик, вставай.  Чего это ты тут разлёгся? Чтоб жена не могла выйти на кухню или в туалет, если захочет?
- Стерегу! – раздался мрачный голос Николая. – Тут Игорь вчера приходил, к Реле присватывался.
- Так Игорь, я думаю, к бабке своей приходил?
- Не знаю, к кому он приходил, а я его в своей комнате видел.  С сыном моим играл.  Ох, счастье их, что свет не погасили.  Я б все окна побил.
- Так ты под окнами за женой следишь? Ну, герой!  И сразу окна бить, где твой сын сейчас живёт?  А ты подумал о том, что мальчонка бы простудился?  О ребёнке ты подумал?  Я уж не говорю о том, что тебя бы в милицию забрали и судили!  Эх вы!  Сначала бросаете жён с детьми, а потом под окнами стережёте, чтоб к ним никто не ходил? Даже с Новым годом поздравить никому нельзя? Да?
Слушая этот разговор, Калерия как в огне горела. Её затрясло от гнева.  Так и разбила бы голову когда-то любимому человеку, который так издевается над ней и ребёнком!  Но сдержала себя и вышла, едва смогла открыть дверь:
- Хватит меня позорить! – сказала Николаю. – Отряхнись и заходи, поговорим.
- Вот так-то лучше, - сказала полная соседка, открывая дверь в туалет.
Николай развёл руками: - Видишь, боюсь в комнату войти, чтоб по голове не схлопотать.
- Вошёл?  Закрой дверь, чтобы соседи не слышали наш разговор.  А теперь выражаю тебе своё сочувствие. Ах, ты бедный!  Как мне тебя жалко! – Реля в эти минуты яростно ненавидела мужа. – Какую хорошую жизнь ты себе выбрал.  Значит, себе ты позволяешь всё – пить, гулять – а бывшая жена пусть в монахини себя запишет, чтоб ни словом, ни взглядом, ни с кем перемолвиться не могла.  Да?
- Любимая моя!  Никому тебя не отдам! – Николай протянул к ней руки, обдав перегаром. – Всю ночь тебя стерёг, как пёс верный.
- Ненавижу! – коротко отреагировала на его порыв Калерия.  Она поняла, что с пьяным разговаривать бесполезно, но надо отучить Николая от слежки:  - Мы расходимся, по твоей вине. А что мне сделать, чтоб ты это понял и отстал от меня?  Что?  А вот что:  я забираю из уголовного суда  уголовное дело, тогда, может, твоя мать перестанет тебя толкать ко мне, - решила она.
- Релюшка, меня толкает сердце.
- Твоё сердце и предаёт также легко.  Не надёжное оно.
- О чём вы с Игорем вчера говорили? – ревниво тянул, не слушая её, Николай.
- О том, что мне очень к лицу седина, которую так щедро добавили твои родные.
- Я знал, - процедил, сквозь зубы, Николай, - что мужики станут налетать на тебя как мухи на мёд.  Ещё бы!  Такая загадочная женщина, почти девочка, как не щипнуть, пока мужа нет?
- Ну, что ответить на это?  Ты же лучше меня вашего брата знаешь. Но знай и то, что теперь я в себе скрестила ежа и ужа.  Перед тобой не женщина, а сто шестьдесят два сантиметра колючей проволоки.  Попробуй меня обхватить своими длинными руками – обовью, и закричишь от боли. И можешь не беспокоиться за мою нравственность – как-нибудь сама за себя постою. А теперь уходи! Видеть тебя не могу в таком мерзком виде!  Беги к своей мамочке, докладывай, что своего ты добился, суда не будет. Но запомни, она от меня отстанет, но мужчин в вашей семье быстро до смерти доведёт.  Меня не смогла, а кто поддаётся её влиянию, сможет.
- Я буду рад умереть, если тебя потерял.
- Не ты умрёшь первым, а отец твой – Нюрка его доведёт до инфаркта.
- У отца крепкое сердце, - усмехнулся Николай. – Грузчиком работает, тяжести таскает.
- Года через два-три ты мне это скажи.  А впрочем, - Калерия задумалась, - ты тоже примешь участие в смерти твоего папаши.  И за счёт его смерти сам проживёшь свою подлую жизнь.
- Как это?  - Николай ей не верил, но трезвел.  Как ведро воды вылила на него Калерия.
- Не буду говорить тебе, как всё случится, я и сама этого не знаю.  Но года через два-три Гаврила, отец твой, умрёт.  И запомни мои слова – его доведёте до смерти вы с твоей мамочкой. А я буду ждать от тебя новой подлости – повестки на развод.
- Жди! – Николай развернулся и вышел из комнаты. Реля вслед за ним.  Бывший её муж шёл по коридору, разговаривая сам с собой. – Правильно Борька говорил – ненавидит она меня. За что боролись, на то и напоролись – ненавидит она меня...  И всё мать!..  И сестричка стерва…
Гнев Рели затих на секунду – ей стало жалко Николая, хотелось вернуть его, но подумала, что ничего хорошего от этого не будет.  Когда-то любимый человек решительно её не понимает и не поймёт, по-видимому, никогда. И не понимая, будет дышать на неё перегаром, ожидая, что жена кинется к нему в объятия, и будет терпеть его таким многие годы.
- «Не судьба, - загрустила Калерия, вспомнив свой девичий сон. – Вот он уплывает в мутной воде, а я не могу спасти любимого человека.  Потому что, спасая его, могу потерять Олежку. И не любимый уже мне Николай. Нельзя любить пьяницу, развратника.  Ведь он был таким до встречи со мной.  Любовь его поправила, но он не сумел удержать это глубокое для меня, но не для алкаша чувство. - «Разведёмся, и будем спать в одной постели», - вспомнила Калерия слова мужа.  -  А вот и не будем!  Иди, бей голову своей матери, а моя голова должна выздороветь».
Если бы Калерия знала, как её мысли не далеки от дела.  Николай пойдёт поздравить мать с наступившим Новым годом. И так поздравит, что голова бывшей свекрови долго будет раскалываться от боли.  Узнав об этом, бывшая невестка подумает: - «Она хотела искалечить меня, а Николай искалечил её.  Пусть теперь у неё голова болит, меньше будет спекулировать».

         
                Г л а в а   18.
 
После Нового года Калерия съездила за путёвкой для сына в детские ясли одна. Две Марьи любезно согласились побыть с Олежкой.
- Посидим.  Тебе не вытерпеть с мальчонкой в той толкотне.  Там столько народу.  А мы вдвоём поглядим за Олеженькой. Даже погуляем с ним в новом комбинезоне.  Он такой забавный в нём. И не бойся, что голодный будет. Накормим. Кашку сварим и киселёк.
- Спасибо. Что бы я без вас делала.
 Молодую женщину поразило, что народу в роскошном заведении было много.  Половина с детьми, которые бегали по просторному коридору, затевая всякие игры. Шум невероятный.  С больной головой Калерии невозможно бы выдержать несколько часов в очереди, если бы её не пригласили часа через два.  Видимо учли, что она – кормящая мать – таких,  в отделе снабжения путёвками почти не было.  Больше пришли за путёвками матери и отцы садовских детей.  Калерия удивлялась, что приходили не только родители, но и бабушки. С одной старушкой она разговорилась: - Почему не отец или мать пришли, а вы?
Калерия спросила и испугалась, а вдруг услышит, что родители погибли. Бывает же. Но старушка лишь усмехнулась горько: - Родители у моего внука в тюрьме. Натворили дел, а мне оставили  в подарок безобразника. Вон, гляди какой бесшабашный, как бы и он по следам не пошёл.
- За что их посадили?
- За что? Так пили и дрались. Да ладно бы между собой.  А то подрались на улице, кого-то пришибли.  Да не такого как сами, а хорошего человека.  Он теперь в больнице мучится, а моих посадили, и не знаю, когда выпустят.
Калерия вздрогнула, вспомнив, как в Симферополе точно так покалечили хорошего человека. А другого убили, тоже в драке.  Прекрасных людей губят пьяные, всем недовольные на свете.  Будто весь мир принадлежит лишь пьяницам.  А трезвым людям, надо ходить и оглядываться, чтоб не попасть под их поганые руки.  Вот и она попала между молотом и наковальней. Но жаловаться старушке ей не хотелось – у пожилой женщины и так  жизнь не очень сладкая.
Когда её вызвали, в коридоре оставалась меньшая половина народа. И дети не очень шумели. Калерия с радостью пошла и  пробыла ещё минут пятнадцать в кабинете, где вальяжно себя чувствовали чиновники от Здравоохранения.  При ней распивали чаи, вели отвлечённые от дела беседы между собой и по телефону – будто перед ними не женщина лишь выписавшаяся из больницы, а какая-то деревяшка, нечаянно попавшая на их праздник жизни.  Калерии хотелось высказать всё это барам, но боялась, что дела с путёвкой могут застопориться.  Молчала. Её ждал ребёнок, и ей срочно надо было решить все дела, касающиеся их дальнейшей жизни. А эти баре, ворующие время у людей, которые часами ждут в коридорах, когда-то расплатятся за своё хамство.  Ведь расплатились же старшая сестра Рели и мать её за то, что вели себя непотребно.

С нетерпением ехала голодная домой, уже не разглядывая Москву, как это было утром. Встретили её обе Марьи.  Марья Яковлевна предложили поесть, так как у Рели, она полагала, могло пропасть молоко от долгого сидения в том учреждении, где она побывала.
-  Ведь там не накормят, зная даже, что ты недавно родила ребёнка.
- Что вы!  Сами разгуливают по столовым, несут оттуда хорошие продукты.  А сидящим, по несколько часов, людям,  сказали бы:  - «Что ж вы не разделись в нашем барском гардеробе?»  Или:  - «У нас столовая хорошая, так пока ждёте, сходили бы поели». А ведь многие с детьми были.  И детей надо кормить.  Ужас, как людей не уважают.  А называются «Здравоохранение».
- Да. Вот ты глазастая, девушка. Сразу рассмотрела.
- Там и слепой увидит хамство.  И принимают в кабинетах, будто огромное одолжение делают. Будто своё личное время тратят.  А самим хочется уйти от людей, прямо по Некрасову.
- Какому Некрасову?
- Некрасов стихи писал в середине девятнадцатого века: - Реля стала декламировать: - «Вот парадный подъезд, по торжественным дням, одержимый холопским недугом, целый город с каким-то испугом, подъезжает к заветным дверям. А в обычные дни этот барский подъезд осаждают угрюмые лица». Вот сегодня я насмотрелась этих лиц.  Многие, кому отказали, плакали, но некоторые кричали, ругались.  Но когда я зашла, не увидела никакой реакции этих бар – им было всё равно, что о них люди думают.  Они как бы живут в вечном празднике.
- Вот ты рассмотрела!  Ой, Нюрка пожалеет, что от такой умной невестки отказалась. Ты ешь. Вот тебе и второе. – Подставляла ей пищу Марья Яковлевна.
Вторая соседка – Марья Ивановна – отдыхала в своей комнате вместе с Олежкой.
- Спасибо. Как тут мой сынуля себя вёл?
- Ох, малый у тебя растёт.  – Следом за ней вошла в комнату соседки и Марья Яковлевна.  -Много радости доставил мне и Марье Ивановне.  Но боюсь, что в ясельках ему будет плохо.  Там с ним так нянькаться не станут.  Кричать он там будет.
- К новому дети привыкают не очень быстро. Хорошо, что в больнице к детской кроватке привык. Так вчера его спать уложила без труда.
- Кстати, насчёт кровати. Явились тут какие-то люди от Нюрки – унесли диван, который в вашей комнате стоял. Мы с бабушкой не хотели отдавать – сказали, приказ им был такой.
- Очень хорошо, что они диван с клопами унесли.  Подозреваю, что их там много и они вылезут со временем.  А я как спала, так и буду спать на моей раскладушке.  И матрас имеется. Не говорю о белье.
- Ты молодец, что раскладушку  привезла.  Или купила?
- Приобрела, на ближнем рынке.  Как меня ваша Наташа выставила из комнаты, пошла и купила, - Калерия невольно оговорилась. Виновато посмотрела на соседку.
Но Марья Яковлевна не заметила упрёка, высказанного в адрес её дочери.
- Ой, молодец, ты девушка.  Не теряйся ни при каких обстоятельствах.  А путёвку-то, в какие ясли дали?  Далеко ли от нашего дома?
Калерия облегчённо вздохнула: - «Пронесло». - Вот это вы мне скажете.  И даже подскажете, как туда ходить. После того, разумеется, как мы сдадим все анализы.
- Анализы и врачебный осмотр долго будете проходить.  Но куда путёвка?
- Вы не поверите. Но на улицу Воровского, где вы проживали.
- Я, кажется, знаю эти ясли.  Дом под номером 25, да?  О, это хорошие ясли.  А я живу недалеко от того места, в доме 20,  это - на противоположной стороне.               
- Ясно, что на другой стороне раз чётный номер.  И дома там бывшие купеческие, да?
- Это тебе Марья Ивановна сказала?  Она знает о нашей улице.  Я ей рассказывала, какие у нас стены, ещё от старых времён, какие потолки. Будешь Олежку носить туда, зайдёшь к Наташе, она тебя покажется нашу комнату.  Да прямо с вестибюля видно, кто там раньше жил.
- Спасибо, но я не решусь беспокоить Наташу.  Мне хватит осмотра вестибюля.
- Напрасно ты на неё сердишься. Когда она будет матерью, попросит у тебя прощения, что заставила мать с ребёнком ютиться в проходном коридоре.
- Я не сержусь. Она в своём праве была. Просто я бы так не поступила. Но мы разные. – «А матерью Наташа никогда не станет», - подумала Калерия с болью. Жалко таких девушек. Им не испытать счастья материнства. -  «А если даже станут матерями Наташи и Веры всё равно не такими сумасшедшими как ты, Релия, бесподобная». – Иронизировала она над собой. 

И вот позади полторы недели сдачи анализов и осмотра педиатра.  Медицина разрешила ходить её сыну в детские ясли.  Хорошо, что поликлиника находилась недалеко от дома – на Садово-Кудринской улице.  Но далеко или нет, но почти каждый день носилась Калерия по Малой Бронной, а потом по Садово-Кудринской улицах – одна или с сыном на руках – это было очень утомительно.  И на коляске не прокатишься – подземный переход мешал.  Правда, почти всегда помогали люди спустить и поднять коляску, но на это уходило больше времени. А на руках с сыном занимало полчаса времени ходьбы в поликлинику.  Полчаса или более шагала обратно. При этом Садово-Кудринская улица оказалась довольно шумной. Машины шли по ней в четыре ряда, как по центральной улице Горького.  Калерия, курсируя по ней, недоумевала – как люди могут жить в таком шуме?  Но ведь жили.  Возможно, у многих болели головы, как у неё - терпели.  Калерия лишь  удивилась,  узнав, что многие не хотели выезжать на окраины из центра, где, вполне возможно, и гари от машин меньше и зеленее улицы.
Теперь всё позади: очереди в кабинеты, хождение в поликлинику и назад, домой. Когда они сходили к врачу, на осмотр, Калерия вздохнула, завтра она повезёт своего ребёнка в ясли.  Оставалось лишь выяснить у Марьи Яковлевны, как ей возить малыша до улицы Воровского. И тут новая соседка удивила её:
- Всё это просто.  Пройдешь по Спиридоньевскому переулку, упрёшься в улицу Толстого.  Ведь ты не раз уже проделывала этот путь?
- Действительно. По улице Толстого  начала путешествие в «Детский Мир».
- А я забыла.  Стала память терять.
- Память терять? Простите, а сколько вам лет?
- А сколько дашь?
- Марья Яковлевна, не мучайте женщину с больной головой.
- Ладно. Мне пятьдесят два года.
- «Боже! - ужаснулась Калерия. – Ей почти столько, как моей матери, но какая разница!  Юлия Петровна и сейчас мажется и красится, и выглядит потрясающе, а эта городская женщина растолстела, ест много, к тому же, кажется, не работает.  Почти всегда дома или по магазинам бегает, ищет свежие продукты.  И готовит вкусно, но муж почему-то её стряпню почти не ест».
- А что? – продолжала между тем соседка. – Мне не дашь полсотни лет?  Старше выгляжу?  Это потому, что растолстела.
- Выглядите вы на свои годы, - слукавила Калерия.  – А почему вы так поправились?  Давно?
- А как снял меня Вася с работы, так и пошла толстеть.  Случилось это давно, ещё в начале пятидесятого года, считай почти десять лет.  А так я здоровая, не болею ничем, врачей не знаю.
- И что же вы не работаете?  Как пенсию будете получать?  Потому что дядя Вася вас сейчас кормит, а ну как умрёт?  - Калерия смутилась. Муж, в отличие от Марьи Яковлевны был необычно худой, и, увидев его в первый раз, молодая женщина подумала об этой необычной разнице в весе: - «Она как коробок от спичек, а он как спичка».
- Так Вася же за меня и работает. Я трудилась, после войны, на заводе, дворником, где и он работает, по сей день. Вася не дворником работает, а на самом заводе.  Получает хорошо.  Был холостым, после войны, жил в этой комнате, семиметровой, со своей женой.
- Как это?  Холостой мужчина, а жил с женой?
- Ой, я не так сказала.  После войны Вася не вернулся в деревню, где жена его не дождалась – вышла замуж.  Ей послали свидетельство, что Вася погиб, и она сразу замуж выскочила.
- Девушки, во время войны и то не находили женихов, а вдова замуж вышла. Красивая?
- Какое там!  Вася же у меня не очень видный, сама видишь.  Махонький.  И жена у него такая же. И дочь у них с Васей, твоя ровесница, можно сказать, ни виду, ни шерсти.  Да ты увидишь её, она часто приезжает к отцу за деньгами.  Алименты получает, а за добавкой приезжает часто.
- Как это алименты получает, если моя ровесница?
- Да, ей двадцать один год, а получает алименты.  Хотя у самой уже девочка двухлетняя.
- Может, она больная?  Я имею в виду дочь дяди Васи.
- Здоровая. Ничего у неё не болит. А алименты Вася платит, потому что не хотел, чтоб цыганке много денег уходило.  Не его дочь у цыганки.
- Господи, помилуй!  Откуда цыганка взялась?
- Так согрешил он с цыганкой, во время войны.  Она на алименты подала, хотя Вася цыганскую девочку не признаёт своей.  Но приходится деньги платить.
- «Сколько же женщин повесил этот маленький, тщедушный мужчина на свою шею», - подумала Реля, а вслух сказала: - Тогда понятно, почему его жена поспешила замуж.  А как дядя Вася в Москву попал?
- Во время войны познакомился с Олей, которая и вернулась с войны сюда, в маленькую комнату.  Вася вместе с ней.  Во время войны она была медсестрой, лечила людей.
- Наверное, и дядю Васю?
- Нет.  Вася за всю войну ни одной царапины не получил.  В пехоте был и прятался во время боёв за спины более рослых.  Так мне рассказывал. Все щели собой закрывал.  Потому ни медали у него нет, ни ордена.  На встречи фронтовиков боится ходить.
- «Потому, - подумала с иронией Калерия, - этому трусу и навешиваются женщины на шею».
- А что сталось с Олей?  Почему вы вышли замуж за дядю Васю?
- Я с Васей не расписана.  Так живу. А Оля спилась после войны.  Нигде не работала.  Заболела тяжко, ноги у неё отнялись.  И всё равно пила жутко.  За ней надо было ухаживать.  Вот тут Вася и присмотрел меня у себя на заводе.
- Где вы дворником работали, - быстро сказала Калерия.
- Запомнила, хоть у тебя голова больная, - улыбнулась ей соседка. – Я и сейчас там числюсь, но работает за меня Василий.  Как?  Да очень просто.  Я лишь зарплату хожу получать да за подарками к Женскому празднику, а всю работу выполняет Вася.
- Потому он так рано уходит и поздно возвращается?  - догадалась Реля.
- Конечно. Утром уберётся за меня и на свою работу.  А вечером снова снег или пыль гребёт.
- «Вот как его Бог наказал за все грехи», - подумала Калерия, но вслух не посмела сказать.
- А куда делась Ольга?  В больнице лежит, с больными ногами? Потому вы не расписаны?
- Нет, - равнодушно ответила соседка, - умерла она.  Я за ней, перед смертью, ухаживала. Вот тогда меня Вася снял с работы и попросил ухаживать за ней. Но как же она пила со Славкиной матерью. Устраивали здесь такие застолья с мужиками, так шумели, что соседи хотели их выселить.  Но Славкину мать выселили, а Ольга осталась, потому что не ходила.
Калерия была потрясена.  Какие драмы выдержала эта коммунальная квартира, за пятнадцать лет, после войны. Трагедия с Ольгой и Славиной матерью. Но в этой беде они сами виноваты.  Как виноваты и те мальчишки, друзья её будущего мужа, что пили здесь, пока один из них не умер.  А во всех этих бедах виноваты, наверное, золотые вещи, которые нашли после умершей балерины. На них висело столько крови, что даже военная медсестра свихнулась. О себе Калерии и думать не хотелось. Что за беда с ней случилась, что она повоевала немного со спекулянтами? Живой осталась, хоть и с больной головой. А что было прежде?  Неужели всегда здесь были трагедии, потрясающие стены? Нельзя ли как утихомирить людей на следующие пятнадцать или двадцать лет, пока она будет жить здесь?  Что больше двадцати она здесь не останется, Реля была уверена.  Дед ей даст пожить в центре, полюбить его, а к старости отправит в зелёную зону, в какой-нибудь прекрасный район, к Москве-реке.
- И долго это продолжалось? – продолжая переживать, спросила она. – Пьянки эти, гулянки?
- Нет. Славину мать выселили, а с  Ольгой я полгода я помучилась, потом её похоронили.  Но мы забыли о главном.  Ты у меня спросила, как пройти к улице Воровского.
 - Действительно, - рассеянно отозвалась Калерия, поражённая услышанным. – Но скажите, пожалуйста, как вы попали в Москву?  Чувствую, что и вам этот город не родной?
- О!  Я приехала в Москву сразу, как раскулачили моих родных и сослали в Сибирь.  Была я девушкой, восемнадцати лет. Здесь жила и живёт, по сей день, моя тётка, которая приняла меня.
- Значит, вы живёте в Москве уже тридцать четыре года.
- Откуда знаешь?
- Расчёт простой. Сейчас вам пятьдесят два года, приехали в восемнадцать лет.
- И верно. Хожу по улицам Москвы уже тридцать четыре года.  Хорошо её знаю.  Особенно центр, потому что проживала в основном тут.  И прекрасно знаю, как дойти до улицы Воровского.
- Я вся внимание. Даже записывать не буду, потому что и я уже центр немного знаю.
- Да, ты быстро узнала этот край, где мы живём, что удивительно. Я, приехав сюда, в двадцать седьмом году, едва ли Москву узнала к сороковому.  Ходила и оглядывалась, чтоб не забрали и не отослали, вслед за родными в Сибирь.
- И не работали?
- Работала.  Но с работы домой.  Утром обратно.  Не очень любила ходить, как ты. Даже когда родила Наташу, в тридцать пятом году, и муж звал погулять с ребёнком, отказывалась. Так что, извини, всякие там интересные дома и церкви не высматривала как он. Вот муж мой прежний, который погиб, тот влюблён был в Москву.  Кто к нам приедет из другого города ли, из деревни, он водил по Москве и много показывал.
- С мужем вы, как я понимаю, не ходили, однако вы прекрасно знаете где, какой магазин находится, в отношении продуктов?
- Продуктов, потому, что люблю поесть.  Вот твоя родня прежняя, та в отношении тряпок больше соображает.  А я лишь за продуктами стою в очередях, чтоб кушать вкуснее.
- И готовите хорошо. – «Лишь ваш муж не хочет ничего есть из ваших приготовлений. Уж не отравили ли вы его прежнюю жену–пьяницу?  Даже если она была не годный к жизни человек,  знать трусу, скрывающемуся за спиной других солдат на войне, что жена твоя отравительница - страшно».
- Хорошо.  А Вася ничего почти не ест из моей стряпни, - будто подслушала её мысли соседка.
- Чем же он питается?  Потому что, человек не может жить, если не ест.
- На заводе хорошая столовая.  Там он обедает, там и ужинает и выпивает много, если ты заметила. Но хватит о нём!  Лучше слушай внимательно, как пройти на улицу Воровского. Значит, по нашему переулку дойдёшь до улицы Алексея Толстого.  Сворачивай налево, а идти надо по правой стороне.  Представляешь?
- Поворачиваю налево, а затем перейду улицу на другую сторону.
- Правильно.  И пойдёшь в сторону Никитских ворот.  Но, не доходя до них, где заканчивается улица, как бы упрёшься в чудную такую церковку.
- Неужели вам прежний муж ни разу не говорил, как она называется?
- Как называется? Никак. Там теперь склады или что другое. Но, конечно, он знал.  Может, и говорил мне, но я не помню. О своей жизни знаю до мелочей, о чужой у меня голова не болит. Хотя крестили меня, и должна была бы церквами интересоваться, но стала атеисткой.
- «Печально», - подумала Калерия, но вслух не стала углублять эту тему.
- Ладно, упираюсь в церковку.  Дальше куда идти?
- Тут смотри, в оба глаза.  Тебе придётся переходить улицу, как бы огибая церковь с правой стороны.  Но эта улица ещё не страшная.  А вот по следующей, улице Герцена машины несутся как угорелые.  Но там, к счастью, есть семафор.  И ты переходи её вместе с народом.  Дальше выйдешь на улицу Палиашвили – эта улица спокойная.  Дойдёшь по ней до музыкального училища ли института – не знаю, как сказать.  Его не пропустишь, из него отовсюду, где музыка гремит, где поют.  Это училище одной стороной выходит на Палиашвили, второй на улицу Воровского.  Напротив и будут ваши с Олежкой ясельки.  Тоже не пропустишь.  Такой рёв стоит, что перекрывают и шум улицы и взрослых голоса.
- Вы меня огорчаете.  Неужели дети так плачут?
-  Не плачут, а орут.  Но, может, Олежка твой окажется смирный и наведёт там порядок.


                Г л а в а   19.

Вечером Калерия перестирав и погладив все Олежкины вещицы, которые должна была отнести вместе с сыном в детские ясли, взяла в руки справочник, который ей подарил неизвестный старик, в первый же вечер её пребывания в Москве. Она погладила красивую суперобложку  книги, удивляясь, что спекулянты не унесли её с собой. Или Николай не выкинул Релино достояние, если вспомнить, как приревновал её к незнакомцу.  Тут же подумала, что не могли ничего сделать с книгой её враги, потому что справочник этот, наверное,  пришёл к ней от деда. А если от него, то и прятал дед книгу до возвращения Калерии из больницы. Да и все дни её бегания по Москве, пока сдавала анализы Олежки, и посещали детского врача, справочник будто прятался от неё.  А сегодня попался на глаза – бери меня, открывай, читай, узнавай о Москве всё, что ты не можешь узнать от бывалых москвичей, вроде соседок, которые знают лишь как пройти или проехать на какую-нибудь улицу, более ничего. Да и чего спрашивать от людей, которые пережили войну в Москве? Видно так настрадались, что не до красот им теперь. Калерия будто забыла, что Марья Яковлевна жила в Москве и до войны.
Калерия раскрыла книгу и, почитав немного, поняла, что собранные в ней сокровища столицы как бы расходятся лучами от Кремля и растекаются по всей Москве до самых её окраин.  А так как они жили недалеко от главной святыни, она быстро отыскала Никитские ворота – это как раз в тех краях, которые завтра проезжать Калерии вместе с сыном на коляске.  Или нет? Никитские ворота останутся в стороне. Но интересно причесть и о них. И она читала о боях, которые проходили в революцию там: - «Это надо! Почти у стен Кремля!»  Прочла о  доме Герцена, который жил у этих боевых ворот, раньше, чем была революция, которую он будил своим  журналом «Колокол».  Будить людей на бои, Герцен будил, а сам жил в красивейшем районе Москвы.  Этот район Герцен называл Сент-Жерменским предместьем, потому что там селились богачи, а значит, строили великолепные дома. 
– «Которые потом, - подумала Калерия, -  здорово повредили, когда шли бои». И не только революция тревожила богатые особняки, но и бомбили их недавно, всего каких-то двадцать лет прошло. И в них, наверное, селились Кремлёвские воротилы, чтобы быть поближе к Сталину.  Но восстанавливали ли они эти дома или переделывали их на свой лад? Кое-что она, разумеется, видела, от оставшегося великолепия. И был это дом, сразивший её ажурными, летними балконами, на Тверском бульваре.  Читая когда-то Шекспира о любви Ромео и Джульетты, она видела в книге рисунок, с таким же балконом, на который взбирался итальянский влюблённый паренёк.  Это её сразило – итальянский балкон в Москве.  Теперь Калерия прочла в книге, что строил это дом, с удивившим её  балконом, архитектор Жилярди-младший, который родился и жил в Москве, вот лишь совершенствовал своё мастерство в Италии. Он и привёз из южных стран моду делать такие балконы, не свойственные Москве.
- «Но если был младший Жилярди, то должен быть и старший», - подумала она и, полистав книгу, нашла сведения об отце и сыне.  Отец  Жилярди тоже строил дома по Москве, но эти дома Реле предстояло увидеть в дальнейшем, может, через несколько лет.  Потому что, судя по описаниям, Москва такая большая, чтоб узнать все её тайны, или хотя часть их, потребуется много ходить. А ходить она сможет, когда подрастёт Олежка и достигнет такого понимания как мама, чтоб и ему было интересно.  Но, читая о двух архитекторах – Калерия зацепилась за воспитанника старшего Жилярди.   Это был крепостной, которого его барин – Герой войны 1812 года – заметив в мальчике способности к рисованию, привез к старшему Жилярди, чтобы он воспитывал его со своим сыном. – «Уже интересней, - подумала Калерия, - что Жилярди-отец передавал своё мастерство не только сыну, а и крепостному мальчику.  Но стал ли этот мальчик архитектором? Стал. Афанасий Григорьев.  И построил в Москве церковь Большого Вознесения, в 1820 году.  И где построил?  У Никитских ворот!   Господи!  И там венчался Пушкин в 1831 году.  Дед, так я завтра пойду мимо церкви, где ты венчался?  Будто для тебя построил эту церковь бывший крепостной.  В каком-то неизвестном ещё мне стиле ампир. Если честно, то я вообще никаких стилей не знаю.  Лишь о  классическом говорил мне парень, показывая Симферополь, но в Москве столько всяких стилей! И смогу ли рассмотреть, какой-то ампир  находясь с Олежкой?  Но даже если не смогу, потом обследую все места, где ходили твои ноги. Ведь там, на улице Герцена жила твоя невеста, дед, и ты там исходил, наверное, своими неутомимыми ногами эту улицу?  Или ездил на извозчике?  Видишь дед, как я люблю тебя?  Стану ходить по твоим стопам, чтоб узнать больше о тебе не только по книгам.   Но это тоже потом, когда Олеженька подрастёт.  Чтоб с ним ходили мы, да, деда?  А знаешь, как мне назвала церковь Большого Вознесения старая москвичка?  Да!  Сказать о такой церкви, что она «странная» – это расписаться в своей неграмотности и безучастии к тому, что происходит вне твоего живота.  Сердито сужу, дед?  Но как не сердится, если и молодые москвичи мне ещё ни слова не сказали о красотах Москвы? Лишь о задворках слышала я от спекулянтов.  Может, ты пошлёшь мне на радость хоть одну молодую душу, которая меня порадует знанием Москвы, её истории и зодчества. Вот уж, правда, написана в этой книге, что архитектура – это застывшая в камне музыка.  Дед, ты раньше мне много посылал интересных людей, в Украине, когда я становилась как личность. О! Личность! Помнишь, дед, как мы сердили этим словом мою зазнайку, старшую сестру, которая не внучка тебе – ты отказался быть её дедом? Да-да, Веру, которая совсем не Вера, а Гера-сера. Так вот Гера-сера, стоя перед зеркалом, воспевала себя, что красивая. А ты вложил в разговор моего первого возлюбленного, который потом погиб, что я – личность, притом красивая личность, что лицом, что умом. Вот на этом Герочка и погорела, как швед под Полтавой. После этого «красавица» долго издевалась надо мной, что я личность, стараясь придать как можно больше сарказма в это слово, но мне её дразнилки лишь в радость были.  И всё это случилось в то, переломное время, когда я почувствовала в себе значительного человека, девушку, раз в меня влюбился  парень, о ком вздыхали многие девушки, в том числе и Гера-сера, а он её в упор не замечал. Не погиб бы Павел, быть может, и женился на мне, как говорил всем, и не было бы у меня таких страданий как сейчас? Но тогда бы я не приехала в твою Москву, дед.  Видишь, уже без слёз вспоминаю свою первую любовь.  Сейчас у меня тоже переломный период – я приехала в Москву, о которой мечтала, расхожусь с мужем, которого любила – ты знаешь о том, дед.  И мне трудно освоится в большом городе, если мне будут попадаться безразличные к красотам  Москвы люди.  Вот, дед, поговорила с тобой и легче.  Что-то ты в сновидения мои не являешься?  То ли тебя не пускают? То ли я устаю сейчас так, что не снятся мне сны?»
На этом Калерия уснула.  Но не так крепко, чтоб не слышать, как шевелится Олежка во сне и не вскакивать к нему каждый час, чтоб проверить, не угрожает ли что её малышу?

Заснув, она увидела во сне будущего архитектора Григорьева мальчиком, бегающего наперегонки с сыном архитектора Жилярди, а сама Реля, тоже маленькая ещё была у них судьёй.  Потом она очутилась – уже взрослой – в обществе Герцена, Гоголя, Рылеева и почему-то Лермонтова.  Все они поздравляли Пушкина с женитьбой.  На свадьбе она сидела рядом с архитектором Казаковым – листая вечером справочник, прочла немного и о нём – который повёз Релю показывать свой дворец.  Они ехали на старинном автомобиле, с открытым верхом, и заехали прямо в церковь.  Внутри церкви висели маленькие колокольчики, и звонарь постоянно их подёргивал, колокольчики звенели…
    
Проснулась в шесть часов утра, от звона будильника, купленного Релей в Симферополе. Купила, когда носила Олежку уже последний месяц, была в декрете уже. Зашла в магазин, чтоб посмотреть, а может и приобрести кое-что из детских вещей. Проходила мимо часового отдела и краешком глаза заметила, что продавщица что-то предлагает своей знакомой, потому что вынула будильник из-под прилавка. Знакомая восхищалась вещью, но сказала, что муж в командировке, в Москве и она заказала ему купить такие часы. А вдруг купить точно такие? И будильник вновь бы попал под прилавок, если бы не заметила их Реля:
- А что это вы прячете, такое красивое? Покажите мне, может я куплю.
- Они уже купленные. – Сказала продавщица.
- Не надо обманывать беременную женщину. Я слышала, как ваша знакомая отказалась от них. Вынимайте, не то сейчас вызову вашего заведующего или директора магазина.
- Тихо! Если вы беременная, то продам вам эти часы. Но они дорогие. Стоят десять рублей – смотрите на ценник. В то время, как простой будильник стоит четыре рубля с полтиной.
Но Реля уже глаз не могла оторвать от круглого будильника, сделанного в форме глобуса, рассечённого пополам. Спереди, за прозрачным, выпуклым стеклом циферблат с золотыми стрелками. На золотом, заднем полушарии выгравированы материки: Европа, Азия (с СССР), Африка, Австралия, и даже Антарктида. И вокруг этого импровизированного земного шара летит золотая, Советская ракета. За это чудо она не пожалела десяти рублей.
Но пока ходила оплачивать чек в кассу, продавщица буравила её глазами:
- Правда, беременная, - отметила она, когда Реля пришла за товаром. – Я-то сначала не поверила. И живот довольно большой, но ходите вы легко. Я лежала с таким животом, не вставая, рожала тяжело.
- Потому и тяжело, что много лежали. А я хожу, хотя иногда очень устаю. Не поверите, однажды села на лавочку на улице и заснула в тени, под раскидистым деревом. Сон мне удивительный приснился, я, чуть ли не с Богом разговаривала о Космосе. Поэтому часы мне эти, считайте, тем же Богом посланы, потому я не прошла мимо.
- Теперь я не жалею, что их продала. Вы, не как моя знакомая, оценили их по достоинству.
- А вашей знакомой, кстати, привезёт часы из Москвы её муж, но далеко не такие. Она будет жалеть, что эти не купила. Ведь там тоже, всё хорошее из-под прилавков, и в тех магазинах, где обслуживаются депутаты и кремлёвские.
- Вы так хорошо всё видите?
- Приходится. И в вашем магазине уже не первый раз так покупаю красивую, нужную вещь.
- И дорогую?
- Наоборот. Пальто я здесь купила дешевле, чем рассчитывала. Тоже история. Бегала тогда по всему Симферополю, в том числе и в ваш магазин заходила. Висят пальто дорогие и не модные. Вернее не по моему вкусу. И ещё раз зашла сюда, уже сильно уставшая и голодная.
- Ходили по магазинам, в столовую некогда было зайти? Ведь деньги были.
- Такой характер. А что, думала, если проем рубль, а потом мне его-то и не хватит.
- Так, и что во второй заход в нашем магазине случилось?
- Вечером к вам пришла ревизия, видимо не предупредив. И заведующая вынесла в зал три изумительных пальто – как я думаю теперь, для знакомых приготовленные – одно из них досталось мне.
- Это у вас Ангел хороший. Водит туда, куда надо. И пальто вам выбрал по вкусу и дешевле, чем те, что днём висели. Не ваш ли Ангел и ревизоров навёл?
- По-видимому, так, - Калерия улыбнулась.
Она и сейчас улыбнулась, вспомнив, как купила изумительные часы.
 Олежка топтался неуклюже в кроватке, взявшись за перильца. Молодая мать обрадовалась, что сын проснулся раньше неё. Потому что надо было везти ребёнка в ясли, где, как предупредили Калерию привозить детей надо до восьми часов. В крайнем случае до полдевятого, потому что в девять завтрак у малышей.  Ещё предупредили, чтоб не очень много кормила, потому что дети не будут кушать ясельную пищу. Но как не дать её сынишке грудь, если он сразу потянулся к ней:
- Промочи горлышко, а завтракать станешь вместе с новыми товарищами. Ты ведь быстро привыкнешь к яслям?  Да?  Я надеюсь, что кричать ты не будешь.  А теперь оденемся красиво, во всё новое.  Новый комбинезон оденем.  Вот. Ты как космонавт теперь. Сейчас мама быстро оденется, и пойдём с тобой тихо по коридору, чтоб не разбудить соседей. Все ещё спят, - в коридоре Калерия говорила шепотом, - и мы не должны людей будить.  А вот и наша коляска. Её возьмём тихонечко и за дверь.  Но она, предательница такая, грохает. Вот так. Как теперь её спустить по лесенке? – Калерия растерялась. Будь это позже, нашлись бы люди. А сейчас…
Только она так подумала, как услышала, что кто-то спускается сверху по лестнице:
- Молодой человек, вы не поможете мне с коляской?
- Ты меня не узнала, цыганочка?  Конечно, помогу.  Вот как я её быстро спустил.
- Игорь?  Куда это вы спешите так рано?  На работу? – Реля знала от Марьи Ивановны, что внук её демобилизовался.
- Называй меня на ты, цыганочка.  Так легче разговаривать.  Я не устроился ещё на работу, хотя давно пора бы. А сейчас иду, чтоб поймать мою возлюбленную в постели.  И посмотреть, не ночует ли кто-нибудь с ней?  - говорил Игорь, провозя коляску через длинный вестибюль и выкатывая её через двери на улицу: - Вот, ты одна бы не справилась бы.  Почему Колька не помогает?
- Ты разве не знаешь – расходимся мы с ним.
- Да, мама что-то говорила.  И даже то, что сегодня ты в первый раз везёшь ребёнка в ясли. Но расходитесь или нет, но мог бы он помогать.  Отец же он вот этому чуду.
- Он плохой отец, Игорь.  Пришёл перед Новым годом, даже не взглянул на Олежку.
- Уж, не после него ли я потом познакомился с тобой и Олеженькой?
-  Так и было.  А папка наш в это время на улице стоял, стерёг и готов был окна разбить, если бы мы свет погасили.  Так что я права была, что быстро выгнала тебя, Игорь, из нашей конуры.
- Вот негодяй! Да я бы его растерзал потом. И сейчас встречу – морду набью лишь за желание так сделать.  Это он хотел простудить вот этого человечка.  Дай-ка, я его посажу в коляску.  Ну, мужичок, садись в свой транспорт.  И не бузи!  Сел и ручки свои, в варежках, положил вот на эту подставку. Удобно?  Будешь ехать, и рассматривать Москву.  А то у мамы руки уже болят от таскания такого бутуза.
 - Хорошо ты его посадил, Игорь.  Слушается.  У меня редко так получатся заставить сидеть.  И беги к своей девушке.  Хотя ревность, Игорь, это – плохое чувство, разрушающее человека. Колю ты осуждаешь за эту поганую ревность, а сам хочешь девушку поймать с кем-то?
- Пристыдила! – Игорь комично поднял руки, согнув их в локтях, вверх. – И взяла в плен своими рассуждениями. Не пойду ловить девушку и предъявлять ей претензии.  Я, правда, истерзал её подозрениями. Но знаешь, цыганёнок, тебя бы я не ревновал.  По тебе чувствуется, ты – человечек верный.  Но попалась негодяю.  Давай я коляску повезу. Сейчас переходить улицу, а это надо её сносить с тротуара – у меня ловчее это будет.
- Правду говоришь.  Кати коляску, но не встретятся ли нам твои знакомые?
- Мои знакомые в такое время спят.  А встретятся, скажу это мой сын, о котором я не знал. И тобой погордиться не грех, ты очень красивая в этой твоей новой шапочке, связанной шлемом, которая и уши закрывает и шею прячет от холодных ветров. По ободку твоя чудо шапочка вывязана боровой шерстью, что сочетается с прелестным лицом и с твоим пальто.  А как ты, в таком одеянии,  сочетаетесь с Олежкиным комбинезоном, и говорить  не приходится.  И быть отцом и мужем такой красивой пары – мамы с младенцем – это честь.  Когда он у тебя на руках и одетый легко, вы напоминаете Мадонну с младенцем, - говорил парень, катя коляску и поглядывая на молодую женщину, довольно игриво.
Калерия вздрогнула – второй раз ей говорят об этом. В первый раз Игорь – её бывший одноклассник – просил даже написать с них картину: - «Тоже ведь Игорь! – подумала она. – Что их так заносит сравнивать меня с Мадонной?»   
- Не шути так, Игорь. Умоляю!  И давай забудем о предательстве моего мужа, а твоей ветряной девушке и станем рассматривать Москву. Потому что я   могу её смотреть, пока гуляю с сыном, а он в коляске. Вот мы едем по улице Алексея Толстого. Скажи, пожалуйста, в честь кого она так названа? Ведь были два Алексея Толстых, и оба писатели.
- Было два Алексея Толстых? – поразился Игорь. – А и я и не знаю о том.
Теперь Калерия улыбнулась: - В ранней юности, мне лет четырнадцать было, я о двух Алексеях Толстых рассказывала моему парню, которого любила.
- Первая любовь? – догадался Игорь.
- «Наверное, тогда и я думала, что первая, - подумала Реля, - А оказалось, что ещё до Славы любила учителя своего, память о котором мне вычеркали из головы мои покровители, потому  что Павел погиб, и девочка могла бы сойти с ума.  Однако Игорю незачем это знать».
- Первая, - подтвердила она. – А первые Любови всегда яркие, как солнечный свет.
- У меня такого света не было.  По-пьяни, с одной девкой переспал, с другой – какая любовь!
- Господи!  И у Николая так было. Как же вы – московская молодёжь обедняете себя!  Но у меня была такая любовь и вместо постели, мы говорили о литературе, о писателях – это, мне кажется, гораздо содержательней.  Есть что вспомнить, кроме пьяного угара.
- Не сердись, вернись к двум Толстым.  Одного я знаю.  «Хождение по мукам» нас в школе заставили читать.
- Ты читал?
- Нет. Мне такая девчонка как ты, умеющая читать, передала содержание, и я был доволен.
- Вот так и ко мне в школе приставали, кто не любил читать – расскажи да расскажи. Целым классом иной раз ходили.  И девушки тоже.  Я рассказывала, хотя понимала, что таким образом создаю нахлебников. Проще говоря, людей ленивых, не способных взять и прочесть книгу.
- Ты ведь на Украине училась. В деревне, да? И представь себе, что этим парням и девушкам приходилось помогать матерям и отцам где-то на фермах, потому некогда читать.  Я бывал в деревнях и знаю, как загружена там молодёжь.
- Не смеши меня, Игорь. Если бы это было так, я бы знала о том – в деревнях все на виду. И я, скажу тебе, трудилась по дому больше этих Митрофанушек, и успевала читать по ночам. Девушки же и парни – мои ровесники – больше развивали себя любовными похождениями, которыми хвалились потом друг перед другом.  Но вернёмся к двум Толстым.  Думаю, что эта улица названа в честь того, кто написал «Хождение по мукам», потому что этой книгой он угодил Советской власти.  Алексей Николаевич подстроился под эту власть.
- А второй не угодил?
- Его звали Алексей Константинович. Он не мог угождать. Константинович, в отличие от Николаевича жил веком ранее и писал страшные рассказы о вампирах.
- Вот что тебя в Константиновиче увлекало.
- Бог с тобой! – Калерия содрогнулась, вспомнив, как деспотичная мать послала её, накануне десятилетия ночью за водой к колодцу.  А идти надо было по кладбищу, которое почему-то расположилось почти рядом с домом председателя колхоза, которым матушка и являлась. Реля чуть не упала в вырытую накануне могилу прямо на дорожке, по которой она обычно ходила.  Но кто-то подставил ей руки, когда она скользила уже вниз, и перенёс её через опасную яму.  И всё  то случилось как раз после прочтения Релей страшных рассказов об упырях.  Теперь, при воспоминании о тяжёлом своём детстве молодая женщина лишь улыбнулась: её, разумеется, берегли светлые силы, которые не дали ей упасть в яму, где маленькую девочку засыпало бы землёй: - «И, ку-ку, Карелька! Не было бы тебя сейчас на свете белом».
Но Игорю рассказывать свои воспоминания не стала. -  Нет, конечно, - ответила она на его утверждение, что она любила страшилки. - Наряду с жуткими рассказами, Алексей Константинович  писал и стихи. Одно из его стихотворений попало в песню.  Помнишь романс:  - «Средь шумного бала, случайно»…
- Нет, - помотал головой Игорь.
- Вот разница между чистым юношей и пьющим.  Моя первая любовь, как ты сказал, напел мне этот романс, стоило мне произнести первые строки.
- Мне стыдно, что я не читал хороших книг.  И готов слушать тебя день и ночь о писателях.
- А вот и моя догадка подтвердилась. Здесь написано, что эта улица названа в честь Алексея Николаевича Толстого. Он где-то тут близко жил. А дальше что?  Никак музей?  Вот как!  Рядом музей Горького  - буревестника революции.
- И в каком домике жил твой «Буревестник!» Истории кто его строил до революции, не знаю, но дом очень красивый, барский и отдан был «Буревестнику», потому, что расположен недалеко от Кремля. По слухам сам Сталин приезжал к Горькому на блины.
- «Вот почему Горький, - подумала Калерия, - и подыграл ему, съездив на Соловки – в страшную тюрьму для многих людей. Подтолкнул тирана к репрессиям, сказав, что «Если враг не сдаётся, его надо уничтожать».  И уничтожали хороших людей, лучше Горького подхалима».
- Но сейчас дом на реставрации, так что ты его долго не увидишь изнутри, - отвлёк её от горьких мыслей Игорь. -  Знаешь это слово?
- Деревенская девочка давно его знала. С двенадцати лет. Прочла в книге Дюма «Три мушкетёра». – «Правда прочла не в деревне, а в городе.  Мы тогда жили в Находке». И вот в Англии, в четырнадцатом веке, если не ошибаюсь, реставрировали не дома, (то есть восстанавливали), а династию королей.
- Я тоже читал «Три мушкетёра», в армии, но о реставрации королей ничего не помню.  А знаешь, с тобой очень интересно. Вот сейчас сдашь сына в ясли, и мы с тобой погуляем по Москве. Я тебе многое могу показать.
- Неужели? – смутилась Калерия. – Мне до сих пор странно москвичи говорили о Москве.  Тётя Маша, вчера, например, сказала о церкви, которую мы сейчас видим, что не знает, как она называется, - Калерия дыхание затаила, увидев через дорогу церковь без креста, обнесённую забором, из-за которого, при всём желании, не сможет подойти ближе к церкви, и рассмотреть.
- Я тоже не знаю, как она зовётся, а то, что в ней венчался Пушкин, осведомлён.  Теперь там какие-то не то склады, не то научное учреждение секретное.  Видишь, как огородили? – говорил Игорь, пока они обходили церковь с правой стороны.
- Остановись на минутку.  Эту замечательную церковь построил в 1820 году бывший крепостной Афанасий Григорьев. Его помещик Кретов – герой войны 1812 года, но, ещё до войны, заметил в мальчике талант и отвёз его в 1804 году на выучку к архитектору Жилярди, в Москву.
- Не русскому, что ли?
- Не знаю, кто Жилярди был по национальности, но жил в Москве. И вот этот архитектор обучает Афанасия вместе со своим сыном всем премудростям  архитектурного мастерства.  Но потом своего сына отправляет в Италию, где сын его изучает ещё южное строительство.
- Какой умный. А чего же Афанасия не отправил?
- Наверное, денег не хватило.  Или мальчик же был крепостным, им распоряжаться мог лишь его помещик. И зачем?  Если потом Григорьев смог и без Италии построить такую церковь, в стиле ампир.
- Знаю о стилях. Есть ещё рококо, барокко и, кажется, готика. Вот и все мои познания, потому что начал учиться в архитектурном институте, потом бросил, выгнали меня, и забрали в армию.  Правда, вспомнил только что о доме Ряпушинского, в котором потом жил Горький. Его мы сейчас видим слева. Этот домик построен в стиле «модерн».  От слова мода, как я понимаю. Но модерновых домов мало в Москве – революция прервала моду на загадочные дома, после неё больше бараков строили.
- «Плохо, что ты бросил такой прекрасный институт», - подумала Калерия, но углублять это не стала.  Ей-то что до того, где мог учиться и стать архитектором Игорь. – «Обидно, наверное, парню.  Но за что его выгнали из института?  Пил, полагаю. От него и сейчас несёт перегаром».
- Получается, что и я знаю о стиле модерн, потому что видела фасад бывшего дома, а теперь музея Горького. К сожалению, не так много знаю о других стилях – это у меня всё впереди – потому, что очень люблю архитектуру. А эту церковь особенно буду любить, потому что в ней венчался Пушкин.  Жаль, что люди столь бессердечны и устроили в этом святилище склады, сняв кресты.
- Но если ты говоришь, что её строил бывший крепостной, стало быть, мужик из деревни, то, бывая в деревнях, ты, наверное, много видела таких церквей?
- Много нет, как говорят иностранцы, но одну такую точно встречала, - Калерия вспомнила церковь в Маяке.  Лишь сейчас поняла, что Маяковская церковь была маленькая копия Большого Вознесения.
- Ты знаешь, как говорят иностранцы? – удивился Игорь.
- Слышала на днях. Но давай лучше о церкви. Я вспомнила, что эту церковь называют - Большое Вознесение.  А похожую церковь, которую видела в деревне, не знаю, как называли.
- Но зато ты, наверное, могла войти в неё и посмотреть, как  Богу молятся? – успокоил Игорь.
- Войти могла, потому что в той церкви устроили библиотеку и клуб, показывали фильмы, танцевали там.  Но помолиться, как сам теперь понимаешь, не могла.   
-  Зато, как я думаю, книг читала вдоволь.  Такая грамотная девушка, как я вижу.  Куда там москвичкам до тебя.  Те лишь мечтают о том, как лучше замуж выйти, за богатого и устроенного.
- Не за умного человека и образованного, а за богатого и обеспеченного?
- Да. У которых отцы и матери работают в таких местах, где много денег и благ имеют.
- А если папа и мама слетят со своих хороших, денежных мест?
- Но прежде чем слететь, они сынков своих тоже пристраивают, если те не полные дураки.  Вот у моей девицы, похоже, такой сын богатых родителей завёлся.  Богатый, но болван.  Наплачется девка с ним, если за него выйдет.
- «С тобой тоже наплачется, потому, что пьёшь, - подумала Реля.  – Ты недалеко отошёл от моего муженька».  – Но вслух такого не скажешь, потому молодая женщина возмутилась:
- Игорь, мы договорились не о моём муже, ни о твоей девушке не говорить.
- Какая девушка!  Я с ней живу больше двух лет, до меня она с кем-то жила.  И меня ещё прогонит, потому, чувствую, не подхожу я ей по принципу денег.
- Что же ты, отслужив в армии, не нашёл ещё работы?  И в институте не захотел учиться?
- Институт из-за неё же и бросил.  А, придя из армии, хотел восстановиться, а мне говорят, сдавай экзамены снова.  Жду вот теперь, когда экзамены можно пересдать. А на работу, ты права, надо устраиваться, а то отчим споит меня окончательно.  Каждый день почти пьём с ним.
- Господи, а куда мама твоя смотрит?  Пусть он сына своего спаивает, а не пасынка.
- Откуда знаешь, что у него сын на стороне есть?
- Не знаю, откуда – мне никто о сыне твоего отчима не говорил.  Лишь знаю, что дочь ещё есть - твоя сестра Татьяна.  Она к бабушке вашей приходит изредка – могла бы и чаще.
- Танька-то? Она не переломится, если бабушка умирать станет. Вот я люблю бабулю навещать, и то потому, что ты там поселилась. Но подожди. Кажется, и я могу тебя удивить. Ты, наверное, не видела, вначале улицы Толстого есть домик, как бы находящийся в лесу.
- Как же не видела! В первый же день обозрели мы его с Олежкой. Тот домик напомнил мне сказку Пушкина: - «Ель растёт перед дворцом, а под ней хрустальный дом, белка там живёт ручная». Жаль, нельзя войти в красивые ворота и осмотреть терем со всех сторон.
- Так вот, скажу тебе, что строил тот домик архитектор Шехтель для Саввы Морозова.
- В тереме жил великий фабрикант, который помогал революции?
- И это ты знаешь? Но, кажется, Савва там жил совсем мало, он же в тринадцатом году понял, кому он помогает, и повесился. Или из-за жены, я не очень хорошо знаю его жизнь.
- Признаться и я не очень хорошо знаю о жизни Саввы Морозова. Но когда стояла перед тем домом, с Олежкой на руках, было ощущение, что там произошло несчастье. Или не в нём, но что с хозяином что-то плохое случилось – это я почувствовала.
- Ах ты, цыганочка. Тогда почувствуй, что произошло в доме, где проживал Горький, который тоже строил Шехтель, но для другого магната. Вон фасад дома с этой стороны хорошо просматривается.
- Два разных таких  дома построил Шехтель? – Удивилась Калерия. И тут же поправила себя. - Но для богатых же людей строил, выполняя их причуды. Не говори мне пока ничего о том магнате, я хочу увидеть внутренним взором, как тут жилось Горькому?
- Ты так любишь творения Горького?
- Вовсе нет. Но хотелось бы знать, как он жил в этом прекрасном особняке. Разумеется, в окружении друзей, больше из которых были женщины – любовницы, жёны – Господи, сколько же их крутилось возле нашего «Буревестника».
- С иронией говоришь – даже я почувствовал это. Бабник он был великий.
- Увы! Женщина его же и погубила. Дала ему выпить яд, по приказу Сталина, при этом любя Горького. Но за свою жизнь боялась ещё больше.
- Вот ты бы не давала яд любимому человеку. Ты бы боролась за его жизнь. Скажи, как бы ты за меня боролась? Если б, разумеется, любила.
- Я за Николая сражалась, Игорь. Или кто-то другой мне помогал, чтоб муж достался трезвенник. Николай не пил до встречи со мной больше года, а потом и вовсе. Олежку мы зачали в любви и не пьющие оба. А ты, Игорь, в армии спился, только потому, что оставили тебя служить близко от дома.
- Конечно. Идёшь в увольнительную – а они у меня каждую неделю были – ставь бутылку, а то и две, чтоб отпустили. Да ещё и выпей с этими людьми. Знал бы, что так будет, не просился бы служить в Подмосковье. Вот твоему Николаю повезло, ещё и красавицу жену привёз домой.
- Не говори так, Игорь! Помоги мне перейти улицу Герцена, потому что она машинами наполнена и иди к своей девушке.  Кого ты там застанешь, не хочу знать, мне главное, чтоб меня мама твоя не корила, что завлекаю.
- А мне наплевать на всех, если влюблюсь! – с азартом алкоголика, заявил парень.
- Вот-вот!  Пока не влюбился, иди к своей девушке. – Они перешли улицу Герцена. – Покажи мне в каком направлении улица Палиашвили, а сам иди в сторону площади Восстания.
- Откуда знаешь, что мне туда надо идти?  Бабуля моя сказала?
- Нет!  На днях проезжая мимо высотного здания, на площади Восстания, видела, как ты гулял со своей девушкой, на сквере возле дома. – «Кстати, сердитые оба были», - подумала она.
- Разводясь с мужем, так уж ты видишь других людей? – укорил Игорь. – На большом расстоянии?
- Прости, что у меня такое зрение хорошее.  Но я сомневалась – ты не ты.  А сейчас восстановила картинку и поняла – ты.  А если не ты был, то извини.
- Не за что извиняться.  Я, конечно, потрясён.  Хорошо знакомые иногда в упор не видят, а ты меня знаешь без году неделя, как говорят. И вот же разоблачила, что я уже не армии, я это скрывал от всех, чтоб не укоряли, что не работаю.  Хотя, опять же, бабуля могла сказать.
- Нет. Мне Марья Ивановна ничего не говорила.  Но мне пора, некогда разговаривать.  Спасибо, что потратил на меня твоё время, провёл в такой длинный путь.
- Скажи ещё, что я никогда не рассматривал так улицы, по которым не раз ходил, как с тобой.  И столько узнал!  Разреши мне, когда-нибудь погулять с тобой вот также.  Подозреваю, что не я тебе, а ты мне Москву покажешь.   Откуда знаешь о Жилярди, о Григорьеве?
Калерия улыбнулась:  - Когда-нибудь, может быть, погуляем.  А знаю об этих архитекторах из книги, которую мне подарил незнакомый старик, в первый же вечер моей прогулки по Москве с мужем.  Книга рассказала мне вчера о Жилярди и о Григорьеве и там многие ещё архитекторы.
- И Николай не приревновал к дарителю?  Я бы взбесился!   Хотя такую книгу нигде не купишь.
- Приревновал. Но об этом позже поговорим.  И книгу я тебе, если захочешь, дам почитать. С условием, что ты не потеряешь её.
- Насчёт сохранности, не обещаю.  Лучше я буду приходить к тебе, и читать вместе с тобой.
- А вот об этом даже не мечтай! – Калерия рассердилась:  - «Правду говорила Валентина-соседка, что Игорь ведёт разведку, как ко мне пристроиться на время.  Имеет девушку, но как не щипнуть одинокую женщину?»
- Постой минутку!  Ещё хочу сказать.  Я ожидал, когда встретил тебя сегодня, что ты станешь жаловаться на Кольку. Мне одна разведённая подруга вылила такой ушат грязи на мужа, что я долго думал, жениться мне или нет?  А ты сегодня поразила.  Ждёшь развод, а ни одного слова плохого в адрес твоего дурака супруга.
- Это потому, что любила его, пыталась сделать из Николая человека, достойного себя. А если он оказался не такой, на кого жаловаться? На свекровь, которая его споила и которая больше всех от него получит? Так её жалеть надо, а не ругать – ей ещё придётся такое перенести, не позавидуешь. – «Не говорить же Игорю, которому самому предстоит что-то тяжкое, о близкой смерти свёкра, а через несколько лет после смерти Гаврилы погибнет Миша».
- Восхищаюсь тобой!
- Восхищайся, но не говори о том никому.  И иди, куда шёл, парень – девушка тебя ждёт.   
Она развернула коляску, удивляясь, что Олежка не мешал им говорить, взглянула на сына и поразилась – её потомок спал, привалившись к спинке.  Малыша не интересовали их споры.  На каком моменте он заснул?  Калерия помнила, что когда они остановились возле церкви, сын ещё вертелся, и ей пришлось поправлять его ножки.  Поправила и, по всей вероятности, ребёнок, почувствовав удобство, заснул.
Она катила коляску, уже не разглядывая улицу, хотя вчера прочла и о ней.  Вернее не об улице, а о переулках, отходящих от неё.  Но эти переулки она посмотрит потом, когда сможет ходить без сына и без коляски.  Посмотрит, чтоб знать какие люди здесь жили.  Посмотрит и запомнит, чтобы поводить потом подросшего Олежку.  Большого мальчика, и понимающего мамины слова.
    

                Г л а в а  20.
 
Но поговорить с сыном об особенностях «Сент-Жерменского» предместья ей всё же пришлось.  Когда они подъезжали  к Институту имени Гнесина, о котором ей говорила Марья Яковлевна, оттуда стали раздаваться такие сильные голоса, поющих людей,  которые разбудили Олежку.   Он завертелся в коляске и, вывернув головку, взглянул на мать – не возьмёт ли она его на руки?
- Нет!  Сиди в коляске.  Ты такой тяжёлый, что мне не перейти улицу Воровского с тобой на руках и коляску ещё толкать. Не могу!  А что дяди и тёти так громко поют, терпи. А вон и твои ясли! Но надо ещё улицу перейти.  Здесь не так несутся машины, как на улице Герцена, но всё же. Я также не привыкла ещё к такому бешеному темпу жизни, нам вдвоём с тобой надо привыкать. Но мы привыкнем, и когда ты вырастешь, спасибо скажешь своей маме, что она не осталась с тобой жить в Симферополе.  Там тихий, конечно, городок, но снимать комнату очень накладно, а дождаться пока дадут, так я и на очередь не вставала – папка твой не велел, хотя семейных ставят на очередь. Но он же в Москве уже встал, через Военкомат, когда ты у меня в животике появился. Зато теперь, в Москве у нас, с тобой комната, хоть и досталась мне тяжко, но здесь у тебя больше возможностей для развития. Разумеется, если ты не будешь таким ленивым, как твой папа, который не хотел учиться или дядя Игорь, который вылетел из института из-за девушки.
Калерия вздрогнула, и остановилась, пережидая, когда пройдут машины.  – «Из-за девушки, - подумала, вспомнив свой сон, - из-за которой он и погибнет. А я гнала его к ней, вместо того, чтоб, наоборот, отвлечь.  Но отвлечь, значит, к себе привлечь.  И хватит тебе, Релька, думать о других людях, подумай лучше о себе.  Научись переходить дороги, где нет семафора, чтоб не стоять подолгу, пережидая.  Разумеется, машины должны дать женщине с коляской дорогу, а не ты им.  Вот!  Тормозят же!  А могла стоять ещё полчаса.  Им и дела нет, что можем опоздать».
Легко переехав через улицу, где машины неслись не с такой скоростью, как по улице Герцена, она увидела трёхэтажный особняк, в котором и располагались ясли.
- Вот и твоё учреждение, - сказала она Олежке, - сюда ты будешь ходить до трёх лет. Так что, наберись терпения. Хорошо? Ну, вот и умница.  Увидишь, тут должно быть интересно, - она заранее готовила себя и сына к длительной осаде этого домика.
В небольшом дворике стояло множество колясок. Их, по-видимому, не забирали до конца дня. И Реля нашла местечко своей.  Авось не уведут, тем более, что стояли колясочки гораздо лучше.  Взяв Олежку на руки, она поднялась на второй этаж, где была ползунковая группа, куда определили Олежку, что справедливо – её малыш мог уже стоять, переступая с ноги на ногу, но не ходить.  А ползал он, не уставая, было бы где.  Для этого Реля мыла пол в их комнате каждый день.  А в группе, подозревала, для ползания возможностей было гораздо больше.
В коридоре у дверей группы стояли столики с бортиками, на которых родители раздевали детей. Одёжку вешали в красивые шкафчики. Калерия дождалась, когда освободился один из столиков, и стала снимать с сына комбинезончик. Олежка с любопытством оглядывался вокруг.
- Ну-ка, не опозорились мы? Нет. Мы умные-преумные, да?
Появившаяся полная воспитательница, забирая очередного раздетого малыша, повернулась к ним:
- А, новенькие? Мы вас уже неделю ждём.
Реля улыбнулась: - А мы анализы сдавали. Покажите наш шкафчик.
- Так, что же у нас свободное? Вон тот с вишенками берите.
- Спасибо. Мне документы вам надо отдать?
- Давайте мне, а придёт врач, я ему передам. Сейчас я вас в журнал запишу, - воспитательница ушла в комнату с детьми за журналом. Вернулась, листая его на ходу.
Пока она записывала их в журнал, Реля с уже готовым Олежкой заглянула в «группу» - комнату с малышами. Её внимание сразу привлекли два столика, сделанные подковками, каждый с двумя выдвижными стульчиками. Если посадить детишек, и придвинуть стульчики они ни за что не упадут – так устроены столики. К таким выводам Реля пришла, глядя на сидевших уже там детей, возившихся с игрушками. И всё же эти столики не для игр, а скорее для кормления этих малышей. Если воспитательница и нянечка сядут в выемки, то одновременно смогут кормить четырёх малышей. В группе Реля насчитала пятнадцать детей вместе с Олежкой, и так как они пришли последними, это число можно считать основным. Значит две взрослые опытные женщины смогут накормить такое количество ребятишек за тридцать-сорок минут.
Вдруг отец, приведший ребёнка перед Релей, заглянул в группу и позвал воспитательницу: - Валентина Михайловна, зачем вы моего оболтуса за стол посадили? Отправьте его в манеж лучше, а то он совсем ползать не хочет, лентяй такой.
Манеж. Название это очень понравилось Реле. Значит, та узорная загородка за которой ползают, сидят и играют ребятишки, а некоторые, держась за нее, косолапо боком пытаются передвигаться, и есть манеж? Прекрасно, это приспособление как раз для Олежки. Если против стола он ещё может бунтовать, то манеж ему понравится, должен понравиться.
- Вы принесли запасные ползунки? – прервала её мысли воспитательница.
- Обязательно. И не одни. Но сын у меня приучен ходить на горшок.
- Очень хорошо.  Однако ползунки надо. А фартучек для кормления есть?
- Вот здесь всё, - Калерия отдала ей приготовленный мешочек.
- Прекрасно. Давайте мне вашего малыша вместе с его приданным.
Но Олежка, очутившись у воспитательницы на руках, отчаянно заплакал и потянулся к матери, что та тут же схватилась за сына.
-_Родной ты, мой!  Что ты?  Никогда же не боялся белого халата! – Его плач проник ей до самого сердца, которое у Рели застонало.
- Ничего, мамаша, уходите, золотая слеза у вашего малыша не выпадет, - говорила, забирая ребёнка и как бы отталкивая её, воспитательница. – Приходите за ним в три-четыре часа, и так будете приходить, пока ваш ребёнок не привыкнет.  А вообще ясли наши работают с семи утра до семи вечера.  Так что можете приносить и раньше. Ну, идите, не расстраивайте сына.
Воспитательница ушла с Олежкой в группу, а Реля, раскладывая веши, в ящике, прислушивалась: сын кричал ещё отчаянней.  Его пример воодушевил других – ползунковая группа представляла собой не спевшийся хор, где каждый тянул в свою сторону.


                Г л а в а   21.

Расстроенная Реля вышла во двор.  Теперь уже она слышала плач и на первом, и на втором этажах, но плач её сына со стороны его группы, был самый отчаянный: - «Вернуться, и забрать Олежку? Невыносимо слышать, что он так кричит. Но как я тогда, с ребёнком на руках, устроюсь на работу?  От Николая мне хороших алиментов ждать не приходится.  Бабушка Игоря сказала, сынок, что папуля твой принёс нам денег на этот месяц маловато. Хвастался ей, что это один его «левый» заработок за два дня. За два дня он столько украл у государства, возя пассажиров без счётчика. А мне на эти деньги месяц крутиться. Бабушка же советовала пойти на работу твоего папки и сказать, как он «левачит», чтоб его приструнили. Даже дала мне адрес, где работает Николай.  А этот адрес подсказал ей именно он. Хочется твоему папке, чтоб я ходила и унижалась. Может, и с начальством договорился, поэтому и ляпнул о левых деньгах. Похоже на это. Но что же делать, если я не устроюсь на работу в течение двух недель? Потому что мне денег хватит с большой натяжкой именно на это  срок. А и устроюсь, то не сразу заработаю. Правда, если попадётся хороший коллектив, то в долг авансом дадут. Но могут и не дать. Что же делать? Писать маме, сломив гордость?  Она к внуку потянулась, как же, первый он у неё и такой забавный. Может, мама вспомнит, наконец, что не одна у неё Верочка дочь и поможет мне, в кои-то веки?  Не станет высылать бездельнице бешенные деньги? Сама жаловалась, что, у её красавицы куча денег на сберегательной книжке. А та «прорва», как Веру обзывают соседи,  всё гребёт и гребёт со всех – мамы, любовников.  Да, пусть мама не отсылает Вере, а пришлёт, наконец, нуждающемуся человеку. Но мне придётся рассказать ей, в письме, что пришлось перенести за эти почти три месяца в Москве. Конечно, живи мы с Николаем хорошо, я бы никогда не попросила у матери денег и до трёх лет сидела бы с сыном.  Чтоб отдать его сразу в садик.  Там дети больше, и интересней было бы ему, особенно, если бы я подготовила малыша к коллективу детей, заинтересовала  бы разговорами».
Пока Калерия так раздумывала, детский шум утих: - «Возможно, начали кормить. Поесть мой малыш любит. Но как мне идти искать работу сразу, если мне сказано было забирать сына три дня пораньше.  Значит, мне пока искать работу невозможно.  Пораньше это не в три часа, как сказала воспитательница, а в час или два. До этого времени, едва ли найду завод или фабрику, которые находятся поблизости, от детских яселек, но лишь смогу посмотреть на объявление. А чтоб зайти, говорить с кем-то о приёме на работу, это надо много времени. Пожалуй, не успею это сделать до часу или двух. Значит, и заходить пока не надо.  Лишь, взять на заметку.  Марья Яковлевна напутствовала, что искать надо поблизости. Чтоб окончила работу и быстро бежать за  дитём своим», - думая так, Калерия шагала по улице Воровского, заглядываясь на все объявления о наборе на работу.  В Союз писателей требовалась опытная машинистка.  Если бы, в своё время Калерия обращала внимание об учёбе на курсах машинисток в Симферополе.  Впрочем, все те курсы были платные. У неё бы не хватило денег обучаться всему, что душа пожелает.  А было когда-то такое желание, да встречалась уже с Николаем, и он занял всё время, не разрешал ей ходить учиться: - «Разве тебе плохо со мной, что ты хочешь оторвать часы от нашей любви?  Я бегу к тебе, как только освобожусь, рискуя попасть на губу, а ты находишь причину не встречаться со мной?»
Тогда Калерия усмехнулась и согласилась с любимым.  Ей, тоже, не хотелось тратить время на что-то другое, кроме общения с Николаем: она пыталась развить в нём чувство к прекрасному, а воспитывать взрослого человека, действительно, надо много времени. Не получилось развить в муже это чувство. Как только он вернулся в свою зверскую семейку, всё в нём всколыхнулось, вернулись инстинкты спекулянта и теперь он ставит их себе на службу.
Старясь отогнать от себя мысли о муже, Калерия стала внимательней рассматривать улицу Воровского, по которой гуляла туда, сюда, не силах уйти далеко от детских яслей. Лишь вчера планировала походить по улице, которая раньше называлась Поварской, и где селились исключительно богачи. Красивые, барские особняки не пленяли. А вот и дом № 20, из него, из большой тридцатиметровой комнаты, ушла с мужем на семи метровку тётя Маша, а дочь её, Наташа осталась одна на такой большой площади.  Калерия зашла в подъезд. Просторный, с колоннами вестибюль, на полусферическом потолке которого какие-то мифические картины. Какие же залы, столовые, кабинеты должны были быть в этом дворце? Но свершилась революция и народ из подвалов, из лачуг переселился сюда, все залы и бальные комнаты сделали под коммуналки.  Правильно, всем надо жить.  Марья Яковлевна рассказывала, что в её комнате, на потолке, картина или часть её.  Интересно бы посмотреть. Но не явишься же к малознакомой Наташе, к тому же выставившей когда-то Релю с дитём в малый коридор, и не попросишь разрешения посмотреть на потолок. Молодая женщина представила, как вытянулось бы, от удивления, лицо старой девы и она, может, прошипела бы как гусыня: - «Смотри!»  Или, наоборот: - «Вот ещё! Пошла прочь!»
Реля прекрасно помнила, что Наталья, выгнав её с Олежкой из комнаты, делала вид, что ей нет дела, что дитя с матерью ютится в маленьком коридоре, и мимо них бегают ночью в туалет.  К тому же старая дева липла с жалостными разговорами к Николаю.  Мол, что же ты, парень, женился на провинциалке, когда в Москве пропадают такие девушки, как я – выучившие уже на инженера и не имеющие сложности с пропиской и жилплощадью? Она всем видом говорила это, а Николай недоумевал – он, до армии, видел эту девушку, старше намного его и не пылал к ней чувством. А  теперь, когда женат, когда в семье не спокойно, нужна ли ему эта «выдра», как он сказал Реле, пытаясь  наладить с женой отношения и, затащить мать своего дитя в потерянную, по глупости,  им свою комнату, на глазах этой Наташи.
- «А что если они сейчас вместе? - мелькнула ревнивая мысль. – Надо же Николаю где-то спать, а тут женщина, имеющая прекрасную жилплощадь, убого заглядывающая ему в глаза, просящая любви, как милости.  А Николаю не впервой спать с женщиной старше себя – он с этого начинал».  Мелькнула мысль и погасла.  Реле какое дело до того где спит её бывший муж – они теперь разводятся.  Думать о муже ей не хотелось.  Но мысли настойчиво переключились на непонятную девушку Наташу.  Эта «девушка» выставила мать с отчимом с прекрасной жилплощади, глазом не моргнув.  Смогла бы так сделать Калерия? Вообще-то она оправдывала Наташу. Если бы ей устроили вокзал в комнате её погибшего отца – а у Наташи отец погиб – она, пожалуй, тоже бы обозлилась.  Не до такой степени, чтобы выставлять мать с ребёнком в жуткие условия, но смогла бы вытурить пьяную ораву  раньше, не дожидаясь возраста, когда волосы поредеют от неизвестной болезни, а парни начнут шарахаться. Выставила б Наталья раньше мать с отчимом в семи метровку, может, и замуж бы вышла, лет в двадцать. Уж в раннем возрасте её кто-нибудь взял.  Хотя бы тот человек, кто мечтал устроиться в Москве. Но Марья Яковлевна, как понимала теперь Калерия, не хотела ехать в маленькую комнату, где она загубила другую женщину, расчищая себе путь к мужу алкоголички, хотя говорила всем, что она Ольгу, которую соседи звали почему-то Лялей, не травила. Толстая от переедания женщина, боялась мести усопшей.  Теперь же, когда в маленькой комнате перебывало много народу – Марья Яковлевна сдавала её студентам когда-то – она переехала в коммуналку похоже, чем жила, спокойно. И то, Калерия замечала в новой соседке страх, когда заговаривали с ней о бывшей пьянице.
Её, не расписанный с нею в ЗАГСе муж – дядя Вася – был человеком смирным, когда трезвый, но выпивал часто, а, напившись, выяснял, кто в доме хозяин?  И, разумеется, с этим вопросом обращался к жене.  Марья Яковлевна в карман за словом не лезла – ссоры вспыхивали легко.  Так было и вчера: соседка раскричалась на кухне, что она зря терпит пьяницу-алкоголика и, настанет время, когда она его отравит. Затем полная женщина живо пошла в комнатку и вышла из неё уже одетая, хлопнула входной дверью и ушла.  Когда Калерия повернулась к дяде Васе, который сидел на кухне, следя, как жена готовит, он был напуган:
- А ведь отравит, - вроде бормотал он, - помяни моё слово, дочь, эта ведьма меня отравит. И за что?  За то, что вот уже пятнадцать лет ишачу на неё? Ведь она ни одного дня в месяц не работает за себя!  Только ходит зарплату получать да на праздники, чтоб подарки ей, за ударный труд давали.  За получкой и подарками лишь ходит, а всё за неё я делаю. Только и знаю, что со своей работы на её работу спешу и обратно.  И за этот каторжный труд мне не выпить? – тщедушный сосед задумался и добавил: - Она бесится, что я не мужик уже в постели, а кто бы выдержал такую тяжесть? Работа, работа, а потом такую бочку тяжёлую удовлетворять.
Калерия покраснела: как откровенны пьяные – трезвым никогда бы такого не сказал. Но супруга его всегда трезвая, а жалуется на то же. Почему не стесняются говорить о таком?..
- А ей мужика подавай, - продолжал, между тем, сосед. – Ты не смотри, что она на восемь лет старше меня – ей уже пятьдесят три года, тогда как мне всего сорок пять. Я твоему свёкру Гавриле ровня.
- А тётя Маша говорила, что ей пятьдесят два.
- Это бабы норовят годы себе скинуть. Через два года на пенсию пойдёт, тогда пусть скажет, что ей не пятьдесят пять.
- А я думала, что вы старше своей жены, - призналась Калерия.
- Это потому, что у меня лицо как печёное яблочко.  А как не постареть раньше времени?
- Зачем же вы за жену работаете?  Пусть бы тётя Маша сама трудилась, тогда бы не…
- Договаривай! Тогда бы она на молодых мужиков не прыгала! А то ходит тут один к ней, алкаш.  Это она на меня бочку катит!  А молодого любовника ведёт, не стесняясь, к нам, пока меня нет, ублажает его, денег даёт не меряно. И всё мои деньги, мной заработанные.
- Тётя Маша говорит, что это племянник подруги.
- Нет у неё подруг! Нет!  Вот лишь «племянники»  И представь себе, такой племянник ходил и на Воровского. А там дочь-перестарок не замужем. Вот Наташка и забунтовала – не нужна ей такая мать, хоть  Марья хорошо готовит.
- Стряпает ваша жена хорошо, только вы, почему-то ничего не едите. Худой какой!  Зачем предложили жить вместе, работать за неё, если никакой вам от того пользы, лишь огорчения?
- А дурак потому что!  Споила меня самогоном эта кулацкая дочь!  Да-да! Она – бывшая кулачка, но хитрая… Как смекнула, что семью потрошить будут, так шасть, к тётке, в Москву.  Да и осталась здесь.  А поутихло всё – родню её в Казахстан сослали – Марья замуж вышла перестарком.  Наташку поздно родила, не как ты, девочкой.  Так муж ушёл на войну и сделал вид, что пропал без вести. Хитрый!  Знаю я, как он «пропал», - сосед пригрозил кому-то пальцем. – Сбежал он от неё, а я, дурак, влопался.  Вот как меня околпачили.  Горе мне, горе!
- «Боже! – подумала Реля. – Как же люди надоели друг другу, что могут говорить такое!»
- Это кого тут отравить хотят? – Валентина зашла в кухню: - Тебя, Василий?
- Меня, Валюша…  Машка моя.
- Марья? Она отравит. Она кого хочешь, отравит, если ей на дороге встанут.
Дядя Вася мгновенно отрезвел, и исподлобья смотрел на соседку.
- Это кого же она отравила? – язвительно спросил он.
- Как кого?  Да Лялю, жену твою бывшую.
- Глупости!  Лялька от паралича умерла – пила бы меньше – до сих пор жила бы.
- Я её не жалею, не подумай, Вася. Кому жалко пьяниц?  Всё зло от них! Но отправила на тот свет алкоголичку, твоя теперешняя жена.
- Как Маша могла отравить? Ходила сюда, прилежно ухаживала за парализованной!
- Вот! Сам подумай, Вася!  Такой пиявке, как твоя Машка, с руки ли ей ухаживать за своей соперницей?
- Это почему она пиявка? – Ещё больше взвился сосед.
- А не ты ли говорил, что работаешь на неё, на кулацкое отродье?
- Это моё дело!
- Тогда не плачь, и не засоряй мозги бедной девочке – у неё свои бед хватает.
- А ну, вас, баб. Готовы друг друга в куче навоза извозить, - сосед огорчённо махнул рукой.
- А ты что делал, до моего прихода? Не в куче ли дерьма себя и свою жену мазал? Начал, так слушай. Впрочем, я не тебе, а вот этой девочке хочу сказать, чтоб осторожней была. Тебя Марья подкармливает, да?
- Случается, - Реля улыбнулась.
- Не ешь ничего от неё. Добренькой она прикидывается. Вроде жалеет тебя, да?  А сама к спекулянтам бегает, и всё докладывает о тебе. И не такая уж она добрая. Сердится на тебя.
- За что на меня сердиться?
- Вот погоди, отправишься ты от своего потрясения и расцветёшь. Хотя ты и сейчас мужикам глаза мозолишь.  Напоминаю тебе о визите Игоря – внука нашей «бабушки» под Новогоднюю ночь.  И это ещё ягодки. Дальше ты будешь Марье Яковлевне, как бельмо в глазу.
- Но как ей может мешать моя внешность? – Спросила Калерия и тут же вспомнила, как к соседке приходил её моложавый выпивон-любовник и уставился на неё, пьяно покачиваясь:
- Откуда у вас такой розанчик появился?
- Иди в комнату! А будешь засматриваться, денег тебе не дам! – вроде пошутила соседка.
- «Конечно, - подумала Реля, - если этот алкаш будет проявлять ко мне внимание, то вызовет ревность старой любовницы. Обязательно!»
Но мысли Валентины работали в несколько ином направлении:
- Ты рассуди сама: У Марьи – дочь перестарок, ещё и некрасивая. И Машке каждый твой поклонник укором будет. Возьми Игоря – он тебя просто на Новый год приглашал.
- Конечно! Вы же сами слышали.
- А Машка, на следующее утро как змея шипела. И, пожалуй, матери Игоря побежала докладывать и всё переврала. Она сердита уже за то, что Игорь может быть тебе пара, а её доченьке совсем не пара – ни  по возрасту, ни по внешности не подходит.
Калерия огорчилась: - «Господи! Уже и Игоря мне шьют. Не нужен он мне».
Женщины едва заметили, как мимо них, тенью, проскользнул сосед:
- О! Василий исчез. Не может слушать наши разговоры. Плачет, за свою жизнь боится, а того не может понять – жизнь мстит ему, за все его злодеяния.
- За Лялину смерть, что ли? – не поняла Реля.
- Ляльке сам Бог велел так жизнь закончить. Не жалко мне её, пьяницу. Как же они пили со Славкиной матерью.  Ты Славку-то видела?
- Пока лишь Игоря, – не хотела признаваться Калерия.  Она видела второго внука соседки, и поразилась его жестокости. Слава был груб с бабушкой не только в своей комнате, но и присутствии соседей. В коридорчике, уходя, он прокричал старушке не пускать Релю с ребёнком в комнату, когда он дома, прекрасно зная, что молодая женщина его слышит. И всё потому, что она не поддавалась на ухаживания его друзей. Но говорить о грубости Славы с соседкой не хотелось.  Валентина и сама, наверное, знает о том: -  Игорь хороший.
- А Славка с гонором.  Ты от него ещё не раз заплачешь. Славку с Игорем не сравнить.  Игорь – светлой души человек, а брат его двоюродный деспотичный. Весь в мать- алкоголичку.
Калерия зябко передёрнула плечами: - Прошу вас. Хватит о них. Лучше расскажите как дядя Вася, при живой жене тётю Машу нашёл?
- Тут вопрос, кто кого нашёл.  Она, наверное, выглядела его на работе. Мужик шёл, поди, со своей смены, смотрит, баба трудится, снег убирает. Ну, раз помог, два, а Василий – человек жалостливый и пошло-поехало у них.  Стал от своей алкоголички парализованной сбегать – да я мужика не упрекаю за это. Но зачем он Машку стал сюда водить?
- Вы говорили о том, что жизнь мстит дяде Васе?
- Это ли не мщение? – Валентина вспыхнула. – Ведь он в войну прятался за всех, без единой царапины вернулся.  А тут бабы его и зацепили.  Одна, вторая, третья.  Он теперь в два места алименты платит, Машку на себя взвалил. И вот, видишь, сам боится, чтоб она его не отравила.  Сидит, смотрит, как она готовит, иначе не куска от жены не возьмёт – Ляльку помнит. И знает от кого она смерть приняла, а попробуй, скажи кто – Васька на дыбы.
- Как много намешано в Москве! – вздохнула Реля. – Свело в одной квартире спекулянтов, пьяниц, бывшую кулацкую дочь, живущую за счёт мужа и его же мечтающую отравить.
- И отравит, вот увидишь! – Горячо вскликнула соседка. – Васька умрёт точно так же, как умерла его Лялька – сначала его парализует, а там… Пенсию ей заработает и получит смерть.
- Не отравит, - рассудительно сказала Реля. – Дядька Васька тоже не дурак.  Он ей пенсию вырабатывает минимальную. Тётя Маша не сможет на неё жить – сама говорила. И значит, будет надеяться на получку мужа, а она не маленькая.
- Ты права, - согласилась соседка. – Ведь Машке надо не только самой жить, жрать в три горла, а и Альфонса кормить, поить.
- Что такое Альфонс? – Калерия покраснела. Сразу вспомнила значение этого слова.
И пока соседка втолковывала ей, кто такие эти плохие люди, она думала о Наташе. Приятно ли взрослой дочери, что её замужняя мать водит в дом молодого любовника? Так вот почему тётя Маша с таким нетерпением ждёт пока уедут из их маленькой комнатки родственники дяди Васи.  Не принять родных человека, который её кормит, она не может, сама живёт за его счёт. Принимает, скрепя сердце, они мешают её отношениям с молодым любовником. Получается замкнутая цепь, которой люди сами окружили себя и не могут из неё выпутаться.
Вот такие мысли одолевали молодую женщину, когда она, расстроенная плачем сынишки, побрела по незнакомой улице Воровского, и зашла в вестибюль чужого дома. И эти не совсем хорошие мысли она связывала со своим состоянием.  Будь у неё настроение порадостней и думала бы она совсем о другом. Уличив себя в дурном настроении, Калерия приказала себе больше не думать о соседке и её дочери, напоминающей Веру – что ей за дело до этих эгоистов? Она стряхнула с себя оцепенение и пошла по улице Воровского, которую выглянувшее солнце залило ярким светом.  Это «Сент-Жерменское» предместье, по словам жившего неподалеку Герцена было прекрасным – богачи знали где селиться.


                Г л а в а   22.

Калерия, разумеется, не знала, какое Сент-Жерментское предместье в Париже, но в Москве, на бывшей Поварской улице и сейчас не только жили люди, но и располагались Посольства и Союз Писателей, который она рассматривала уже дважды.  К удивлению Рели улица оказалась небольшой. Дойдя до её начала, Реля упёрлась в небольшую церквушку, с зелёными куполами. Она несколько раз обошла её кругом, рассматривая это творение человеческий рук. Кто её строил? Вольный человек, крепостной или заморский гость? Не найдя ответа на свой вопрос, она свернула на узенькую, тихую улочку с двух-трёх этажными домишками, напоминавшую ей провинциальную улочку районного центра. Так и казалось, что за этими маленькими домиками, где-то в глубине дворов были сады, которые со временем съел асфальт, и домики сиротливо жались друг к другу, жалуясь на незавидную судьбу. И жили в них прежде, да и теперь рабочий люд.  Когда-то, наверное, это была окраина Москвы, а теперь, принимая во внимание транспорт, самый, что ни на есть центр. Где-то близко – Калерия чувствовала – находился Кремль. И если б она свернула с улицы Воровского не вправо, а влево, то вышла бы к нему. И хорошо бы пойти к Кремлю, не ощущая на руках тяжести Олежки, осмотреть его, обойти со всех сторон, но именно теперь, когда руки были свободны, ноги несли её в другую сторону. В ушах молодой женщины ещё стоял плач сынишки, а идти к Кремлю с плохим настроением не стоит.  К тому же, вчера почитав о Кремле, Калерия знала, что Кремль – это небольшой городок и лишь обойти его по периметру надо день, а внутри осмотреть, вместе с экскурсоводом, тоже надо много часов, а то и несколько дней.
Она долго петляла по замысловатым улочкам в районе Арбата – саму улицу пересекала трижды – каждый раз мучительно вспоминая, что она читала вчера про Арбат?  Арба – телега, Ну, конечно, здесь была окраина Москвы и стояли татарские арбы. Но больше Реля ничего не могла выудить из своей ещё побаливающей головы – и Олежка выбил оттуда многое своим плачем. А что если пойти по Арбату? Тихая, очень приятная улочка, действовала успокаивающе.  Слева увидела кинотеатр – Реля обязательно сходит когда-нибудь в него. А впереди? Что там такое красивое? Неужели театр? Точно. Вот и афиши. Калерия остановилась возле театра имени Вахтангова.  Стала читать репертуар и кто играет в нём. Первая из актрис, задержавшая её внимание, была Юлия Борисова. Тотчас вспомнила, как Борисова играет в кинофильме «Посол Советского Союза».  Афиша извещала, что сегодня в театре идёт «Принцесса Турандот» с Юлией Борисовой в главной роли.  Читала Реля пьесу и не могла себе представить Борисову игривой и легкомысленной.  Тем более хочется посмотреть, как она перевоплощается. Интересно, в каком возрасте сын ей позволит ходить в театры?
В задумчивости, Калерия пошла дальше и вдруг, совершенно неожиданно, тихая улочка вынесла её на большую площадь. Слева стояло высотное здание, как на площади Восстания, но более величественное и строгое.  Что же в нём расположено, потому что построено оно не для жизни людей. – «Ого! Министерство Внутренних дел!»  Калерия долго, с восхищением рассматривала его, стоя с поднятой головой.  Она даже пересекла площадь, спустившись чуть пониже, где был переход.  Здание как заворожило её. И хотя Николай и его приятели обозвали высотные дома «Сталинскими церквями» - ничего красивей из современных строений Калерия ещё не видела. Второе высотное здание Москвы. Где ещё пять от неё прячутся.  Хотя Университет она знает – он на Ленинских горах.  Ей вспомнилась песня:

                Друзья люблю я Ленинские горы.
                Там хорошо встречать рассвет вдвоём.
                Везде видны московские просторы.
                Намного – много, много вёрст кругом.

Калерия вздохнула: ей-то уж там рассвет не встречать и когда она попадёт на площадку, откуда может окинуть взглядом Москву?  Но молодая женщина была рада и этим двум Высотным зданиям. Одно на площади Восстания.  А это какая площадь?  Взволнованно Реля спросила у проходившей мимо женщины и услышала в ответ: - «Смоленская».
- «Значит, - подумала Калерия, - я смогу от улицы Бронной доехать не только до площади Восстания, но и к Смоленской и дальше, потому что ходят здесь одни и те же троллейбусы – Букашка и десятый номер. Ай да, Релька – уже и это вычислила, хоть и с больной головой.  Боже! Я уже люблю Москву – прекрасную, неожиданную, дарящую такие подарки. Смоленская площадь. Значит, недалеко тут и дорога, по которой Наполеон уходил из непокорённой Москвы.  Как это? Опять стихи:
                Нет, не пошла Москва моя
                К нему с поклонной головою.
                Не праздник, не весёлый дар,
                Она готовила пожар нетерпеливому герою».

Калерия удивилась: стоит она перед совремённым зданием, а вспоминает почему-то ту далёкую зиму, отступления Наполеона, когда ни её, ни матери, ни даже бабушки-цыганки ещё на свете не было.  Оказывается, эти громадные здания, острыми шпилями уходящие вверх, навевают гордость за свой народ.  Но ведь когда Кутузовские войска дрались за Россию, таких домов и в помине не было. Битву при Бородино увековечил художник Рубо – тот самый, который увековечил и Севастопольскую битву. Но висит картина Рубо, наверное, не в таком здании, а наподобие Севастопольской панорамы, обязательно круглом.  И где-то она недалеко Бородинская панорама. Недалеко, но пешком до неё не дойти.  Надо ехать на троллейбусе, сделать пересадку на автобус №107, или какой другой транспорт, может, идёт к Бородинской Панораме? Сердце Калерии рвалось и туда, да разве уйдёшь далеко от улицы Воровского?  А что Панорама находится где-то, на краю города, Калерия могла представить.  Причём краёв этих у Москвы очень много. И деревня Фили, в которой состоялся совет великого полководца со своими подчинёнными, где находится?  Может рядом, а, может, через много километров.  Что теперь представляет из себя деревня Фили? Так и осталась деревней? А может, часть города. Возможно, как Арбат затесалась среди высоких домой?  И кто всё это построил? Разумеется, не спекулянты и не тунеядцы, а трудящиеся люди, вроде Рели.  А спекулянты и тунеядцы из элитных слоёв пользуются их трудом. – «Когда мы их изведём?» - Подумала Реля и улыбнулась: - «Наверное, нескоро. Они, как кровопийцы – комары. Их бьёшь, а они не уменьшаются», - но эти мысли не испортили ей настроения. Напротив, подняли: - «Надо бороться с вампирами!»
Овеянная приятными мыслями, она немного прошлась по шумной улице, где машины бежали туда и обратно в четыре ряда. Это было Садовое кольцо, но осваивать его Реля будет с подрастающим Олежкой спустя много лет.  А сейчас шумная улица вызвала головную боль, и, спасаясь от неё, молодая женщина свернула в Кривоарбатский переулок: - «Поесть бы где-нибудь сейчас и можно идти за крикунишкой. К трём часам как раз дойду».  Она побродила немного и вышла на столовую, находящуюся в полуподвальном этаже.  Вкусные запахи, привлёкшие её внимание, были знакомые: - «Неужели и в Москве пекут чебуреки? Вот подарок». Не раздумывая, она зашла и пообедала. 
       - «Вкусные чебуреки и в Москве, но всё же им далеко до крымских. Но, может, мне потому они в Симферополе нравились, что я любила там и была любима?  Развод  так влияет на мои ощущения?  - С грустью подумала Калерия и рассердилась на себя: - Глупости! Не хватает прослезиться по этому поводу. Чего хорошего можно ждать от Николая, после всего, что случилось?  Если я поддамся женской слабости, о которой мне говорила, нелюбящая меня мама, и которая всю жизнь, к сожалению, была подвержена этой слабости, то не видать ни мне, ни Олежке светлого дня.  Слабый мой бывший муж будет пить, гулять, при каждом случае стараться сделать мне больно и всё под тем предлогом, что я не ужилась с его роднёй.  Конечно, Нюрка сейчас толкает его ко мне, страшно ей, что сынок, под пьяную руку, разобьёт и ей головушку, но стоит мне простит, как она станет тянуть его назад. С её, спекулянтским характером, она не может не вмешиваться в дела своих детей, даже если ей за это будет сильно доставаться, потому что ломает всем жизнь.  А Николай – маятник: он будет рваться между мной и матерью. И разве ему такая женщина как я нужна?  Ему нужно гренадёршу, чтоб взяла его в шоры, чтоб при случае и свекрови голову задом наперёд повернула. Правда, эти женщины без всякого интеллекта, но в такую семью войти, чёртом и надо быть. А будь они прокляты, эти спекулянты! Ещё я думаю о них! Чтоб им счастья в жизни не было и Николаю тоже. Не хочу, чтоб счастливым был он, сделав несчастной меня.  И хватит думать о них, хватит! Надо идти за Бэби моим».
Арбатские переулки медленно, но верно выводили Релю к улице Воровского. Молодая женщина почувствовала её приближение по тем небольшим барским особнякам, которые стали попадаться на её пути. Особняки эти строили люди зажиточные, скорее всего фабриканты и промышленники, потому что сделаны они были в силе модерн, если Игорь правильно определил стиль дома Горького. Возле некоторых особняков сидели или возлежали фигуры львов, что напомнило Калерии  Воронцовский дворец в Крыму.  Один громадный, серого цвета особняк, особенно поразил – лев, с поднятой лапой, на которой висел щит с гербом, охранял домину.
И ещё один дом задержал её возле себя: двухэтажный, деревянный, покосившийся домик, он резко отличался от остальных кружевными наличниками окон. На минутку Реле показалось, что она жила в этом доме сотню лет назад: - «Жила, дорогая подруга, но не двухэтажном, а в одноэтажном, и не сто, а десять лет назад, когда кочевая наша семья ехала на Дальний Восток. И было это в городе Родниках, Ивановской области. Там и до сих пор живут потомки бабушки-цыганки. Вполне русские люди, не гадают, пьют чай из самоваров. И тебе посчастливилось пожить в таком домике почти полгода, пока заканчивала четвёртый класс. Но тебя тогда не только домики поражали, а то, что зимой ты ела мороженое.  Так-то, девушка!»
Много позже, Калерия вычитает в своём справочнике, что первый дом, остановивший её, принадлежал русскому силачу Ивану Поддубному. Второй же дом будет интриговать её своей таинственностью дольше, пока однажды молодая женщина не увидит его в лесах, и рабочие объяснят ей, что реставрируют они дом Лермонтова. Но позже на доме появится доска, что жила там бабушка Лермонтова со своим маленьким внуком. И стоя перед этой доской, Калерия подумает, что жизни её будет мало, чтоб узнать все тайны столицы – иные  прячутся.


                Г л а в а  23.

У дверей ползунковой группы, Реля, ещё вначале длинного коридора увидела такую же беспокойную мать. Старше её женщина стояла, нагнувшись к замочной скважине, подсматривая.
- Что делается, - зашептала она навстречу Реле, - дети в манеже, предоставленные сами себе, а воспитательница сидит, читает книгу, а окно открыто. Это среди зимы. Она ведь диабетичка, видели толстая какая, ей воздух нужен, а дети, наверное, половина мокрые. Потому моя дочурка три дня ходит, а две недели болеет.
Калерия вздрогнула и отшатнулась – вспомнила с болью, что Олежка заплакал утром так отчаянно.  Дети, как и животные, чувствуют плохих людей.
- А что вы мне говорите, - с возмущением возразила она женщине: - Постучите, потребуйте закрыть окно, и сделайте выговор воспитательнице за её преступное поведение.
- Что вы! – зашептала женщина, хватая Релю за руки и призывая замолчать. – Что вы! Она потом на детях отыграется.
- Эх вы! Слово, за собственного ребёнка боитесь, замолвить.
 Рассерженная на женщину, она требовательно постучала в дверь.
- Кто там? – Раздался голос, хотя Калерия могла поклясться, что разговор их слышали.
- Закройте немедленно окно и откройте дверь!
- Сейчас, - пропели ей в ответ.  Там явно не хотели ссориться и, потому окно закрывали долго. За это время можно было парочку детей переодеть.  Наконец открыли.
А! – протянула воспитательница. – Новенькая. Не ожидала вас так быстро.  Но хорошо, что вы поторопились.  Ну и орун же у вас! – Она обрушивала слова на молодую мать, явно не желая, чтоб она открыла рот и по существу, не давая этого сделать.
Калерия рванулась взглядом к Олежке: он и сейчас, ползая по манежу, плакал без слёз – видно всю влагу пролил утром.
- Как же ему не орать? – довольно грубо парировала она. – Ребёнок мокрый и это при том, что у вас было открыто окно.  И разве не говорила я вам утром, что он ходит на горшок. Надо было этот горшок подставить, хотя бы раз в час, и не было бы мокрого ползунка, от которого малыш может простудиться.
- Да он только сейчас налил.  И некогда нам высаживать на горшок.
- Как же, сейчас!  Подайте мне его.
- Снимите сначала пальто.
- Это я сделаю раньше, чем вы принесёте ребёнка. – Калерия в момент разделась.
- Возьмите вашего крикуна.
- Что ты, родной мой?  Почему кричал, Солнышко! Господи! Да ребёнок ледяной весь!  Вы его почему не переодевали?  Ползунков не хватило?
- Вот ваши ползунки, почти все сухие, за исключением двух.
- Не значит ли это, что вы его лишь сейчас переодели, когда долго не открывали дверь? А первый раз переодели, когда укладывали спать? И получается, ребёнок практически полдня мокрый?
- Утром, перед кормлением, мы всё же усаживали его на горшок.  И после кормления тоже. И перед обедом высаживали, потому что мокрыми их не заставишь есть.
- Спасибо и на этом.  А то я думаю и, полагаю, не  ошибаюсь, что дети у вас тут, больше мокрыми ползают, чем сухие?
- Какая вы умная! – взорвалась воспитательница. – Молодая да ранняя.  Чем учить опытного человека, взяли бы да сами поработали в детских яслях. Что-то сюда никто идти не хочет, на маленькие оклады, все за деньгами гонятся, а детей в ясли отдают.
- Спасибо за совет! – Калерия побледнела. – Я, наверное, так и сделаю.  Устроюсь в ясли к вам.
- Вот-вот!  Вон в группе, напротив, как раз нянечки не хватает – рядом будете вкалывать.
- Я согласна идти няней! – молодая женщина посверлила толстуху глазами. – И именно в группу напротив. Но вы, - она задохнулась от ненависти к этой женщине. – Вас я научу работать, чтоб дети у вас не болели часто.
- Если такая кляузница к нам работать придёт, то я рассчитаюсь отсюда.
- Что ж вы кляузницу приглашаете работать, а как я согласилась, сразу уйдёте?
- «Кляузница»? – гневно вступила в разговор молчавшая до сих пор женщина. – Какая же она кляузница?  Первый раз вам такой выговор делают, Валентина Михайловна, получая оледеневших детей?  Все родители возмущаются, что детей держите мокрыми, при открытом окне.  И не говорите мне, что это вы их закаляете. Вам жарко, при ваших-то жирах. Так и идите туда работать, где вас взрослые люди терпеть не будут, что вы окна открываете.
- С удовольствием поменяюсь с вами работой. Где вы трудитесь?
- Ваше образование медсестры на мою работу не потянет.  Я работаю в конструкторском бюро.  Как?  Сможете целый день стоять на ногах, перед ватманом?
Калерия уже отогревшая сына, внимательно посмотрела на женщину. Её защитница была, пожалуй, старше сорока лет. Мама или бабушка?
Тем временем воспитательница вынесла девочку:
- Чего вы митингуете тут? Ваша-то сухая.
- Конечно. Пока мы с вами митинговали, нянечка быстро её переодела – я видела и потому предупреждаю.  Если моя дочь заболеет, на этой неделе – а мы только с больничного, вы знаете -  я буду жаловаться на вас, не вашей заведующей, а повыше. Вы ведь с медицинским образованием?  Так пусть вам втолкуют, что, жалея себя, нельзя мокрых детей держать при открытом окне зимой.  Это преступное отношение к детям.  В других группах так не делают.
Тучная воспитательница ничего не ответив на эту гневную тираду, закрыла дверь с обратной стороны.  Женщина обратила глаза на Релю.
- Вот так надо.  А вы своего дитя кормите ещё грудью?
- Только утром и вечером, но сейчас, после такого потрясения, пусть успокоится.
- Счастливый ваш сынишка. А моя дочь искусственница. Молока у меня не было ни капли сразу, как родила.
Калерия вспомнила еврейку, которая родила вслед за ней – та тоже была пустая.
- Девочка у вас не первая, наверное?
- Да, была у меня ещё дочь,.. боль моя.  Родила её рано и сдала в детский дом, а сама учиться пошла.  Жила в своё удовольствие, - видно было, что женщине даются эти слова нелегко. – Чужие люди приютили мою доченьку... Теперь у неё самой, наверное, дети есть…
Калерия сжалась. Отдать своё дитя в детский дом? К этому её вынуждали спекулянты. Но она предпочла получить удар по голове, но не рассталась с ребёнком.  А эта…
- «Но не моё дело её осуждать. Жизнь её и так покарала. Растратила молодость по кабакам.  Родила под старость лет второго ребёнка.  Жаль девочку. Едва вырастет, превратится в сиделку.  Ещё узнает, что где-то есть сестра, которую мать не воспитывала»…
- Так вы и, правда, пойдёте, устраиваться в эти ясли?
- Вот покормлю и пойду к заведующей. Если есть место, я его займу.
- Но в яслях и садах мало платят.
- А что пользы, что вы получаете прилично, но сидите на больничных? Да и вырастет девочка, при таком раскладе не очень здоровая.  А мне, сколько бы не платили, лишь бы ребёнок был ухожен, потому что в дальнейшем ему здоровье пригодится.
- Если бы я рассуждала молодой как вы.  Действительно, детей надо ставить впереди всего.  Впереди своей жизни, особенно эгоизма.

Покормив сына, Калерия не одевая его в тёплые вещи, и не одеваясь сама, прошла по коридору в кабинет заведующей яслей:
- Здравствуйте. Можно с вами поговорить о месте нянечки, которое, как я слышала, у вас имеется?
- А, новенькая! Здравствуйте. Проходите, садитесь. Сын заснул? Что вы его не оставили в группе, хотя бы на то время, пока будете говорить со мной?
- Он и так накричался уже там.  Да мокрый, по-видимому, был большее время.  И как его, спящего, отдашь? Ведь не положат в постельку.
- Это вы мне так, своеобразно, на Валентину Михайловну жалуетесь? Жалуетесь, я же вижу.  Опять она окна открывает, а детям не меняет ползунки? Да и нянька сегодня у неё ленивая – не повезло вам, в первый день.  Но, как бы там не было, я Валентину Михайловну заменю.  Оформляются на работу сейчас к нам две женщины.  Сменю я эту лентяйку. А вы, значит, хотите работать нянечкой?
- Да, если место есть.  И хорошо бы вместе с сыном.
- Мест у нас много – и воспитателей, и нянечек.  Но на маленькую зарплату идти не хотят. И вместе с сыном я вас поставить не могу – законом не положено.
- Но тогда в любую, другую группу. Чтоб я могла раз в час ходить и высаживать его на горшок.  Если это делать, он мокрым не будет. Но всё равно, даже в сухих ползунках, нельзя детей студить зимой, открывая окна.
- Я смотрю, вы не только за своего сына заступаете.  Любите детей?
- Очень! И как их не любить?  Это растёт иное поколение, более развитое, чем мы, голодные когда-то.  Дети в век Космоса – особенные, при  условии, что и развивать их надо больше, особенно в городах – здесь есть все возможности для гармонического развития.
- И при том вы проситесь в нянечки?  В вас говорит готовый воспитатель. Какое у вас образование?
- Десятилетку окончила.  Дальше не смогла учиться по семейным обстоятельствам. – «Если бы мама могла оторвать от Веры часть денег, которые ей высылала на прихоти, возможно, обучилась я хотя бы в техникуме.  В таком случае у меня Олежка бы родился, когда я училась – всё равно пришлось бы оставить учёбу».
- Но в аттестате у вас, я думаю, больше пятёрок?
- Вы угадали.  Это имеет какое либо значение?
- Существенное. Ко мне сейчас оформляется женщина – молодая как вы – и заканчивала школу, очевидно, вместе с вами.  Я имею в виду, что в одно время.
- А где? В городе? В деревне?  Простите за вопросы.
- В Москве.  Но развитие у неё совсем другое. Она тоже любит своего ребёнка, как и вы, и родила его в один год с вами. Но разница между вами и ею громадная. Хоть и десять классов окончила, но чувствуется, что не училась она, а уроки прогуливала.  Её я хотела, с десятилеткой, поставить воспитательницей.  У меня уже есть одна такая, без специального образования, воспитательница.  Так скажу я вам – лучше, чем те, которые техникум окончили.  Воспитатель от Бога.  Вот и вас я думаю, послать к ней на выучку на дня три, чтоб вы посмотрели, как детей, более взрослых, чем ваш сын, одевать, как на прогулку выводить. Ещё занятия с ними проводить, учить их кушать культурно – на это всё надо терпение и любовь к детям. А Галины Ефимовну к малым детям нянечкой. Им-то она не навредит, что плохо училась в школе.
- Думаю, что я вас не подведу, - улыбнулась Калерия. – Но какие надо документы, чтобы устроиться на работу?
- Да! Вот это самое главное. Устраиваться к нам придётся долго.  Это сдать все анализы, в том числе кровь из вены.  Я  выпишу вам направления и в вендиспансер и в психологический. Это, чтоб проверку вы прошли со всех сторон, чтоб не задоринки было со стороны здоровья. И, кстати, если будете работать у нас, то эти же обследования, из вены у нас все работники проходят каждый квартал – четыре раза в год.
- И это правильно, - отозвалась Калерия. – С детьми работа.
- Вот вам все направления и адреса, а как туда дойти или доехать узнаете от бывалых москвичей. Вы где живёте?  В районе Бронных улиц?  Так вам легко повсюду ногами дойти – транспорт, мне кажется, туда ходит, но пешком вам будет скорее.
- Конечно. Это с пересадками и в объезд.  Я буду ходить, пока мой сын в яслях.

Калерия спешно начала свой поход по поликлиникам и диспансерам, которые находились в районе Грузинских улиц.  Теперь она уже меньше рассматривала Москву, носясь из одного медицинского учреждения в другой. Но мимоходом в её сознание входили названия улиц – Гашека, Красина, Большая Грузинская, Малая Грузинская.  И если людей Красина и Гашека она знала.  Одного по истории, второго по литературе, то район, который старые москвичи называли просто – «Грузины» - её очень заинтересовал.  Здесь жили разные народы, как и по всей Москве, не только грузины, которые торгуют на Тишинском рынке.  Но название «Грузины» придумано не сегодня, и даже не несколько десятков лет назад.  Копать надо глубже, в веках.  Калерия помнила по истории, что когда-то эти малые народы просили у Москвы защиту и получили её, но читать учебники молодой женщине было некогда. Мечталось, что она, со временем, доберётся и до этого района.  Быть может, прочтёт в справочнике, который ей подарил благородный старик.
А пока она нечаянно заехала на Кутузовский проспект, и увидела здание Бородинской Панорамы.  Это было как удар молнии. Но увидеть внутри Панораму не пришлось.  Её откроют к 150-летию знаменательной битвы, а это было не за горами, шёл 1962 год.  Значит, откроют осенью, когда и произошла битва.  Но Реле сказали, что очереди будут не меньше, чем в Мавзолей Ленина, в который она ещё не ходила и неизвестно когда сможет выстоять несколько часов, чтоб попасть.  Наверное, когда подрастёт Олежка.  Получается, что Бородинскую Панораму она посмотрит вместе с сыном.  Это возбуждало и отодвигало её планы на будущее.
Все эти дни молодая мать по-прежнему старалась забрать раньше своего малыша из яслей.  Когда он с ней – душа спокойней. Но в пятницу она взяла  Олежку вялым. И в субботу, хотя нянечка и наказывала ей приносить малыша: - «Чтоб он не отвык от детей», - решила подержать дома. А в ту же ночь у сынишки поднялась высокая температура. Вызвали скорую. Врач, прослушав лёгкие, сказал: - «Одевайтесь. Поедем в больницу».
Калерия перепугалась.  Ватными, непослушными руками собирала она Олежку. Сидя с ним в скорой помощи, всплакнула. Привезли их в Филатовскую больницу. Даже в темноте Реля узнала поликлинику, куда носила своего ребёнка на обследование.  Но их повезли дальше, в приёмный покой больницы, где ярко светились окна, несмотря на поздние часы.  На заплаканную Релю мало кто обратил внимание – все мамаши плачут.  Забрали малыша на рентген.  Через пять-семь минут она услышала диагноз:  - «Пневмония.  Воспаление лёгких у вашего сына.  Будем госпитализировать».
Потрясённая Калерия молчала.  Она лишь крепко прижимала малыша к груди: - «Господи! Что же это такое! Дай мне утешение, переведи его болезни на меня».  Она, очевидно, не только подумала, но шептала это вслух, потому что медсестра, сопровождавшая их, прикрикнула:
- Это ещё что такое! Пока болеет он, ты можешь за ним ухаживать, а заболей ты, кто вообще сможет находиться с ребёнком?   Тогда он останется без присмотра, без матери!  И что?
- «Правда, кто бы тогда ухаживал за Олежкой? Отдали бы, быть может спекулянтам, а те живо отравили бы Олежку, чтоб Колька алименты не платил».
 

                Г л а в а  24.

Уйти из больницы на ночь Реля отказалась:
- Нельзя ли у вас остаться? – жалобно спросила она медсестру.
- Если далеко живёте, то оставайтесь.
Калерия промолчала: не скажешь, что идти ей всего полчаса – выгонят и будут правы.
- Да вы не волнуйтесь, я где-нибудь в уголочке пересижу.
- Зачем в уголочке? Есть у нас материнская комната – там топчаны, матрасы, для матерей новорожденных детей, но они не ночуют здесь – уезжают домой, хотя обязаны ночевать. – Медсестра сердилась на глупых матерей. Разумеется, если бы матери ночевали, то ей спокойней бы было: всё бы вставали к своим деточкам ночью, как Реля делала в больнице, в Симферополе. Но в Москве, как она поняла уже, матери новорожденных были не столь усердны. Она не судила и в Симферополе тех материй, у которых были уже дети – тем детям тоже нужно внимание матерей.  Но  кто родил первого ребёнка, её возмущали – неужели нужно бросать дитя и бежать к мужу? Она не бегала. Не отвечала даже на мольбы Николая, когда он хотел побыть с ней и оставить Олежку медсёстрам. И правильно делала, потому что могла потерять ребёнка. И ещё потому, как призналась себе Реля, вздохнув – она знала, что когда-то они разойдутся. Знала и не хотела доставлять радость Николаю собой – предателей не надо поощрять.
Эту ночь Реля почти не спала, Лишь закрывала глаза, как ей казалось, что Олежка надрывается от плача.  Вскакивала, и бежала к палате, где находился её сын. Думала одно – не дай Бог умрёт Олежка и ей не жить. Не может человек жить во тьме, без солнца – Олежка был для неё этим  светилом. Утром пришли кормящие матери и надели маски на лица. Калерия всю ночь её то снимала, то одевала. Но и через марлевую повязку глаза её выдали врачу такую боль, что та успокаивающе положила руку ей на плечо:
- Не волнуйтесь, мамочка. Это раньше от пневмонии умирали, а теперь пенициллином спасают.  Я бы памятник поставила тем, кто его придумал.
Опять пенициллин. На этот раз его вливали с другим антибиотиком - стрептомицином, и потому кололи не так часто как в Симферополе. Зато вливали плазму и гамма глобулин, который Реля, по рецепту, ездила, доставала в первой аптеке, на Кузнецком мосту. А через две недели не могла сказать другой матери, как туда доехать – забыла какой транспорт туда идёт. Совершенно растерялась от болезни сына. Если бы её не кормили в больнице, она бы есть забывала. Деньги были на исходе, хотя она ни на что, кроме лекарства не тратила. Кормящие матери советовали:
- Ты на алименты подавай. Никакой мужик тебе приносить каждый месяц не станет.
- Подала уже, и меня вызывали, но как раз Олежка заболел.
- И ты не пошла? Вот дура-то!  Чего проще, оставь ребёнка медсёстрам, а сама топай.
- Я не могла оставить ребёнка, когда он еле дышал
- Ну, жди теперь, когда другая повестка придёт.
Следующая повестка пришла через две недели. По ней Калерия минута в минутку явилась в Нарсуд, где её секретарь встретила очень надменно:
- Что же вы не являетесь? - скривила свои весьма подкрашенные губы. – Ваш муж был, а вы не соизволили придти. – Пахло от неё, как от хорошо курящего мужчины. Она внимательно посмотрела на Калерию, делая для себя какие-то выводы.
Калерия тоже, в свою очередь, постаралась её рассмотреть. Девушке уже, наверное, лет за тридцать? Когда-то была привлекательной, но, очевидно, бурно провела молодость. И теперь не теряется.  Лицо у неё гладкое, не сравнить с лицом тридцати двух летней Наташи – бывшей хозяйки Калерии в Симферополе. Но Наташа родила двух детей, была бита не раз мужем, к тому же патологически жадная и разведёнка, сохнувшая без мужчин. Секретарша не была похожа, на сохнувшую – видно мужчин находит в суде – мало ли их разводятся. Разумеется, на такой никто не женится, но ночь провести никто не откажется.  Чем же она недовольна? Пожалела красавца Николая, что ли? Уж он перед ней мог соловьём распеться. Ну и вела бы его в постель. Или уже сводила? Так чего же, как прокурор смотрит на бывшую жену?
- Прошу вас со мной так не разговаривать! – Строго сказала Калерия.
- А как же с вами прикажете говорить?
- Мягко, терпеливо, с нормальным выражением лица выслушать всё, что я вам объясню. Вас интересует, почему я не пришла по вызову?
-  Да, меня это очень интересует.
- Вот так – вежливее. Теперь объясняю – у меня болеет ребёнок.
- И что? Это явилось причиной?
- Вам, очевидно, не известно чувство страха за жизнь ребёнка? Бумаги важнее для вас?
- Да, я ответственная за эти бумаги – они у меня самые дорогие.
- Я сразу так подумала и мне вас жаль.
- Ну, знаете! – Встала секретарь в позу обиженной женщины.
По счастью в зал вошла судья и, быстро оценив ситуацию, увела Релю с собой:
- Пойдёмте ко мне, вы мне очень нужны, - и когда молодая женщина вошла в её комнату: - Садитесь, уж коль вы пришли. Итак, ваш муж согласен платить алименты и я оформила уже исполнительный лист, вот только ждали, чтоб вы согласились его подать.  Вы не передумали?
  - Вы полагаете, что если я не явилась по первому вызову, потому что у меня болен ребёнок, то нам с ним и алименты не нужны?
- Возможно, вы передумали оформлять алименты. Ваш муж предполагает, что вы хотите мириться.
- Он может думать что угодно, но я не собираюсь с ним сходиться. И в данное время нахожусь почти без денег. Хорошо, что в больнице кормят.
- Тогда сегодня исполнительный лист и пошлём?
- Да уж, желательно не задерживаться. И скажите мне, пожалуйста, вы считаете справедливым, что кормящая грудью ребёнка мать, но не работающая, будет получать лишь жалкие алименты?
- Почему, жалкие алименты? Таксисты хорошо получают.
- Как муж объяснил моей соседке, они больше работают без счётчика, а, значит, большую часть денег кладут в собственный карман.
- А вы поймайте мужа за этим занятием и пожалуйтесь его начальству. Я так сделала и получаю хорошие алименты.
- Но ваш муж, наверное, не таксист?
- Мой бывший муж на твёрдом окладе, но хотел получать меньше денег официально, чтоб платить соответственно, меньше на двоих детей.
- И как вы предлагаете это сделать с таксистом? Ездить с ним в машине, чтобы поймать его на левых заработках? Так он меня не возьмёт с собой, и у меня времени нет на поездки.
- Жалуйтесь его начальнику. Тот найдёт способ проверить его левые заработки.
- А если его начальник тоже имеет доход с левых заработков таксистов?
- Пожалуй, что имеет. Тогда остаётся надеяться, лишь на благородство вашего мужа.
- На благородство надеяться не приходится. Таксисты все так делают, чтобы ущемить бывших жён. Работают честно лишь перед пенсией, чтобы больше её получать.
- И это вы знаете? Откуда? Ах да, соседи могли проинструктировать.
- Никто, ничего не говорил. И дело вовсе не в этом.  Давайте, лучше поговорим о том, может ли молодая женщина, с маленьким ребёнком прожить на гроши? Справедливо это?
- Жуткая несправедливость! И вопрос о том, чтоб женщине платило ещё государство, за то, что она гражданина ему родила, которым потом станет государство это защищать или работать на него. Так вот это мы давно уже пробиваем, но надо, что и вы писали о своих болях.
- Я, обязательно, напишу, как только немного свободней стану. Но боюсь, что меня никто читать не будет. А если и прочтут письмо, и сделают благо для матерей с маленькими детьми, то мне уже их помощь не потребуется.  Сын вырастет.
- Ничего, воспользуются другие этим благом.
- Только и счастья, что другие так страдать не будут. 
- С эти вопросом покончено. У меня к вам другой вопрос. Хотя не стоило бы его задавать – вы, сейчас, в таком положении…
- Я слушаю.
- Вы знаете, что ваш муж подал на развод?
- Да, он говорил мне. И я согласна с ним, мы не можем жить вместе, - у Рели комок катался в горле. Чтобы она не говорила другим, но развод – дело кошмарное.
- Почему не можете жить вместе?  Мне показалось, что ваш муж колеблется.  Говорил, что у вас отдельная комната от родителей и жизнь вполне возможна.
- Да, он хочет жить вместе, но разведённым, то-есть свободным.
- А вы не хотите?
- А вы бы стали жить с разведённым мужем? Который бы издевался над вами. Слово поперёк скажешь ему, он оденется и уйдёт, на несколько дней, а то и недель.
- И пусть идёт.  Лишь бы деньги приносил домой.
- Вот так и деньги будет давать, как жить будет.  Изредка. По настроению.
- Вы – интересная особа.  Так далеко видите?  Почему же вышли замуж, если, наверное, видели и развод?
- Во-первых, любила и сейчас люблю, хотя и меньше уже, чем прежде.  И, разумеется, знала, что разойдёмся.  Вернее, что мать мужа нам жить вместе не даст.  Но вышла, хотя до мужа мне делали предложения такие парни, о которых многие девушки мечтают.
- Потому делали, что вы очень интересный человек? – Удивилась судья. Она явно считала, что интересной может быть женщина – это с высшим образованием, как она.
Калерия слабо улыбнулась: - «И какие попадались парни! Вам, образованным женщинам, только мечтать о них. Артём, помню о тебе». Но ответила без вызова:
- Может быть. Но не судьба мне была с ними – отказалась.
- Теперь жалеете?
- Нет. Ни о ком пока не жалею. Возможно позже.  Хотя я вообще ни о чём в жизни не жалею.  Всё идёт так, как мне это написано в книге судеб. Я фаталист – как Печорин.
- Интересно живёте.
- Сейчас не очень интересно. Вернее жутко – болеет мой ребёнок. Но надеюсь, что выправится наша с ним линия судьбы. И всё ещё будет хорошо. Мы с ним расцветём.
- Желаю вам всего хорошего. И жалею вашего мужа. Он ещё не понимает, кого он потерял. Но, думаю, что вас сейчас на развод не вызывать – вы не придёте?
- Пока болеет мой сын – нет. Вот когда он поправится…
- Договоримся так. Вот вам телефон секретаря. Как только вы будете в состоянии придти на развод – звоните.   Дел сейчас очень много – мы, после вашего звонка, вызовем вас недели через две-три, не раньше.
- Я позвоню. До свидания.      

В тот же день она ушла из больницы не после двенадцати ночи, а раньше – надо было помыться, простирнуть себе кое-что. И только открыла дверь в коммуналку, на звуки ключей выглянула Марья Яковлевна.  Она как всегда была в кухне, что-то готовила.
- Калерия! Ты, что ли? Господи, как же тебя хотела увидеть Марья Ивановна.
- Бабушка?  А что случилось? – У Рели тревожно забилось сердце.
- Так умерла наша бабушка.  А уж как тебя хотела видеть перед смертью.
- Господи! - Калерия присела на стул, возле телефона. – Я же каждый день дома. Правда прихожу поздно и ухожу рано. Но как умерла наша бабушка?
- Как?  От радости, наверное.  Лида, сноха их, сказала, что ждёт ребёнка, на четвёртом месяце уже.  Так старушка легла спать и не проснулась – лежала, вроде как улыбалась чему.
- Не может быть! От радости не умирают. К тому же Марья Ивановна давно знала, что Лида беременная, - Реля прикусила язык, но было поздно – слова вылетели.
- От кого это она знала, если ей только сказали?  Или ты ей нагадала чего?  Марья говорила, что ты угадывать можешь.
- Беременную женщину многие могут видеть.  Так что Лида зря скрывала так долго.  Ей не хотелось рассказывать, что «угадала» она о Лидиной беременности в первый день приезда их в Москву.  А особенно то, что Реля увидела внутренним взглядом, что старушка будет убита своей будущей родственницей.  Отравлена.  Вот соседка «легла и не проснулась».  А перед этим очень хотела увидеться с Калерией. О чём хотела говорить? Неужели догадалась, что ей не жить больше?  Мешала она молодой семье – это Калерия видела – говорить не надо было.  Но ведь у бабушки дочь на втором этаже живёт, любящая дочь.  И Игорь свою бабушку любит. Неужели не могла она с ними поговорить? Открыть, что недоброе замышляют против неё… Стеснялась или боялась?  Но что могла сделать Калерия, если родная дочь не видела очевидного?  Ей легче верить, что легла и от радости не проснулась.  Легче похоронить, чем спасти родного человека?
- Когда бабушка умерла?
- Позавчера, а сегодня мы её похоронили.
- Не могли мне хоть на дверь повесить записку, чтоб я попрощалась с ней?
- Я хотела, а Славка не велел.  Сказал, дитя у тебя больное, нечего по кладбищам ездить.
- Я бы и не поехала.  Тут бы посмотрела на дорогого мне человека. – И только Калерия это проговорила из коридорчика вышла Александра – дочь Марьи Ивановны.
- Релечка! – слёзы её не покинули ещё. – Проходи, помянем с тобой мою маму.
- Спасибо. Мне как-то неудобно.  На похоронах не была.
- Не думай о том.  Славка не хотел, чтоб ты от дитя отрывалась.  Проходи.
- Сейчас, я разденусь. И приду. – Калерия тяжело поднялась со стула, заплакала.

Поминая, ставшую ей родной соседку, она поглядывала на беременную Лиду и мужа её – Славу – внука бабушки.  Знает ли он, что жена взяла грех на душу? Или сам подсыпал бабушке снотворного?  Да так, чтоб легла и не проснулась. Старушка могла бы долго жить – это Реля видела по поведению соседки. Могла и хотела.  Сказали ей, что зажилась, или втихую отправили на тот свет?  И куда старушка попадёт – в рай или ад?  Калерия ничего почти не знала о прежней жизни своей благодетельницы. Она почти ничего не ела, хотя дочь покойной подсовывала ей то одно блюдо, то второе: - Ешь, девочка.  Помяни мою маму.  Доброй души была человек. За день до её смерти явилась мать Славы, так она её приняла.
- Вы сами мать.  Должны понимать, что сестра ваша тоже ей дочь, хоть и пьяница.
- Понимаю, у самой сын и доченька растут.  Правда Игорь уже большой, твой ровесник, но, как ты, наверное, сама знаешь, выпивает очень.
- А кто сейчас не выпивает? – вмешался грубо Слава. – Я, тоже, понемногу пью.  Мать же меня и приучила.  Спасибо Лиду вот встретил, она меня в руках держит, да вот ребёнок будущий. А мать, если ты помнишь, тётя Шура, явилась ко мне на свадьбу, да такой скандал устроила,  что женюсь, и буду работать на семью, вместо того, чтоб на неё, инвалидку, ишачить.
- Да, Слава, я помню, как позорила она тебя.  Потеряла где-то ногу, по пьяни, и вот хотела усесться сыну на шею, хотя сама сына этого не воспитывала.  И вот хоть и сестра она мне, но я её ни капли не жалею.  Но бабушка твоя её пожалела.  Всё металась, когда Ирка явилась к ней, чтоб прописать пропойцу сюда, на эту площадь.
- Да, - вступила в разговор Лида, - пришлось нам срочно перебираться сюда, а то бабуля сделала бы такую глупость.  Впрочем, Слава никогда бы не разрешил прописать эту тётку.
Она в упор смотрела на Релю и та сразу поняла какую соседку хотела предложить ей добрая бабушка. За что и поплатилась жизнью, приняв яд если не от Лиды, то от любимого внука. И как после всего к ним относиться?  Сказать спасибо, что избавили её от соседки- алкоголички?  Но вместо той пьянчужки здесь станет жить Слава с женой, что, наверное, не лучше, если вспомнить  характер самого Славы.  Если уж вырастившую его бабушку он отправил на тот свет, то за неё возьмётся как-то иначе.  Калерия знала, что этот тихий алкоголик сочувствует её мужу.  Игорь, его двоюродный брат, сильно пьющий не одобряет  Николая.  А Слава сочувствует.  Возможно, по наущению Лиды.  Она старше Рели, но только вышла замуж и родит позднее, но родит от пьяницы, тогда как Реля объяснила ей когда-то, что вышла замуж за солдата, потому что в ту пору Николай не пил.  И родила сына Калерия от трезвого.  А Лида будет рожать от алкоголика, к тому же, кажется, сама не прочь была выпить когда-то.  Всё это злит молодую жену соседа, хотя живёт пока с мужем хорошо, но что будет дальше?  Живут они со Славой дружно, пока родные Лиды помогают, да и тётя Шура немало им продуктов хороших достаёт. Тётя Шура работает в булочной, заведующей, потому все окрестные магазины ей в помощь – продавцы всегда рады услужить коллеге.  Но если кончится для молодожёнов их рай, как они станут жить, так дружно?  Реля видела, что тётя Шура не всегда будет в светлой полосе жизни.  Вдруг что-то случится у энергичной женщины, и она будет в тёмной полосе, очень тёмной.  Калерия закрыла руками лицо. Что это она, за траурным столом пророчит: - «Прочь, плохие мысли, прочь!»
- Ты так горюешь о маме моей? - обратила внимание Александра. – Тогда возьми на память о ней вот этот маленький диванчик.  Он почти детский, да не нём Слава и спал подростком.
- Спал, - подтвердил племянник. – Но что это ты, тётя Шура, моими вещами распоряжаешься? Если Реле подойдёт диван, я его продам ей за десятку.
- Имей совесть, Слава!  Диван этот я тебе и покупала.  Что ты спал на нём мало – это точно – диван хорошо сохранился.  Но не за десятку же его продавать, когда он и до реформы стоил, двадцатку, если перевести на теперешние деньги.
- Дорого? Пусть берёт за пятёрку.
- Я беру за пятёрку, - прервала торг усталая Калерия. – Но деньги отдам, когда они  появятся. Сейчас я на мели.  Ты хоть бы это передал твоему другу, Слава.  А впрочем, не надо.
- Я и не вижу Николая.  Как я передам?
- Извини, я уже сказала, что перебьюсь. Спасибо за ужин, помянули бабушку. Она ко мне очень хорошо относилась, спасибо ей.  Пусть земля ей будет пухом.  – Калерия поднялась.
- Подожди, а как же диван? – всполошилась Лида. – Перенести его в твою комнату?  Нам место это надо для другого дивана, который завтра привезут.
-  Вот как я, во время, попала на поминки бабушки. – «А иначе они бы меня не позвали на поминки?  Хотя, стол, наверное, готовила тётя Шура – она и пригласила». -  Диван можно перенести сегодня.  Но сначала я помоюсь, а потом смогу помочь его перенести.
- Что ты, Калерия?  - Возразила Александра. – Я сама помогу Славе с диваном. Я такая громадная, а ты – миниатюрная женщина, к тому же кормящая мать.  Тебе надо беречь себя.
- Спасибо.  Так я оставлю дверь открытой – переносите.
Вот так, за пятёрку осталась ей память от старушки, которую Реля очень любила.  И спала она на этом детском диванчике лет шесть или семь, пока не купила новый.


                Г л а в а   25.

Напрасно Калерия хвалилась судье, что она отстояла сына от смерти. Через неделю, мальчонка опять заболел воспалением лёгких – на этот раз крупозным.  Реля не находила себе места: ей казалось, что она сглазила сына, глупым женским тщеславием. А тут ещё, поскольку Олежке исполнилось десять месяцев, её сняли в довольствия – мол, не должна больше кормить грудью. Врач говорила, что лишь за счёт её молока Олежка живёт, а глупые нормы, диктовали – ты должна отучать ребёнка от груди. Отучать от груди – это кормить смесями, а от них ребёнка рвало.
- Сейчас в вашем молоке жизнь ребёнка, иначе он не выдержит в борьбе с болезнью. Но вам надо питаться исключительно хорошо. И каждый день есть фрукты, то есть витамины.
Питалась Калерия по-прежнему вместе с кормящими матерями. Упрямая буфетчица приносила с кухни и на её долю: - Вот ещё, отучать от груди. Самой я малого до полутора лет кормила.  Да и ваши мамаши не все кушают нашу еду – брезгуют богачи, из дома приносят. Так и от них остаётся, ты ешь, ешь. И фруктов я тебе куплю.
- Спасибо не надо. Эти же матери, которые богатые, мне приносят. Я за их детьми присматриваю, когда они уходят в девять часов, так они за это покупают мне фруктов.
- Ну да, ты же до двенадцати ночи остаёшься. Что же и домой не тянет? Поспать, отдохнуть!
- Какой сон, когда ребёнок болеет. У меня алименты задерживаются, а сходить к судебному исполнителю узнать почему – нет времени.
- Ой, девка, попала ты в перелёт со своими спекулянтами. Как земля таких людей носит, не знаю.  И дай мне в руки автомат, я бы их стреляла, не глядя.
- Зачем же не глядя? – Шутила грустно Калерия. – А вдруг в хорошего человека попадёте?

Во сне Калерия вызвала Пушкина и спросила, долго ли ей так мучиться? Милый её дед пообещал, что он сделает всё, чтобы ей помочь. Ещё и журил: - «Почему раньше не вызвала меня?  Я-то сам не могу являться, и без твоей просьбы лезть в твою жизнь».
И дед, видимо, постарался.  Уже в следующий день явился в ней «какой-то мужик» - так сказали Калерии по телефону, на медсестринском посту. Она спускалась по лестнице в вестибюль, думая, что «какой-то мужик» - окажется Николаем. – «Видимо Слава, всё же сказал ему о том, что я нахожусь без денег.  Или Игорь вдруг захотел меня проведать? Сказала же ему матушка, что я больнице. А он мне грозил, встретив, что наведается. Но Игоря я не желаю видеть, у него девушка есть.  Только не Игорь!» - Заклинала она, замедляя ход.
Реля успокоилась, увидев мощную фигуру свёкра:
- Здравствуй, невестушка, - приветствовал её так, будто она лишь вчера виделись.
- Здравствуйте, Гаврила Семёнович. С чем пожаловали? 
- Вот, принёс тебе деньги, - свёкор жалобно смотрел на неё своими воловьими глазами.
- Что это? Алименты? За какой месяц? Или за оба сразу?
- Да нет. – Гаврила замялся: - Это я на пропой от Нюшки прятал. Но не пропил, подумал, тебе сейчас деньги надо больше, чем моей глотке. Возьми их, а не то пропью.
Калерия колебалась – очень хотелось взять эти деньги – у неё, в кошельке, оставалась мелочь – но останавливала гордость: - Не надо мне ваших подачек.
- Однако я их не тебе, а для внука принёс.  Как Олеженька?
- Плохо, второй раз заболел воспалением лёгких.
- То-то, я гляжу глаза у тебя на мокром месте. Бери деньги. Где сама поешь, а где соков малышу купишь.  Мне эти деньги будто приказал, кто принести тебе.
- «Господи! Дед! Спасибо тебе. Как обещал, так сразу исполнил». Она взяла три десятки, протянутых свёкром и спрятала их в карман халата, будто они жгли ей руку: - «По приказу принёс! Дед мой любимый ему нашептал.  Сам не мог догадаться, пропитыми мозгами».
- Спасибо. Мне, правда, надо хорошо питаться, чтоб ребёнка грудью кормить.
- Ты знаешь, что Николай в больнице?
- Нет. Что случилось с вашим сыном?
- Так ведь, как судья сказала ему, что ты не хочешь сходиться, так и стала у него лопатка вот так. - Свёкор показал, усиленно сгибая руку и выпирая лопатку; - стоит как чертяка.  Врачи думают, что это на нервной почве у Кольки.
- Пить надо меньше, так всё на своих местах будет, - отозвалась Калерия.
- Да, пьёт он много, а из-за кого?
- Не из-за меня же! Я ли не умоляла вашего сына не привыкать к зелью, которым его матушка, не видевшая давно сына, спаивала?
- Простишь его, будете вместе жить, бросит он пить.
- Ничего он не бросит – слабые мужчины в вашей семье.
- Да будь она проклята, эта слабость – от неё все несчастья.
- Уж конечно. Будь мужчины в вашей семье сильней духом, разве позволили бы они Нюшке, как вы жену называете, так калечить ваши судьбы.
- А кому она искалечила, кроме тебя?
- Вот те раз!  Во-первых, Николаю. А ещё раньше вам. Не по её ли вине вы три года в тюрьме отсидели?
- Верно говоришь, доченька.
- А дяде Феде, своему брату, который семь раз из-за неё женился?
- Ну, Федька-то сам себе господин.
- Разве господин? Был бы он своей судьбе хозяин, если бы ваша жена во все жизни не вмешивалась.  Наконец, она добралась до старшего сына – мало ей показалось Люси и Миши.
- А что, Люське и Мишке она тоже жизнь испортила?
- А вы как думаете?
- Да Люська-то у нас королева, благодаря матери.
- Что ж вы сбежали, когда ваша «королева» с Борисом, в его холостяцкую квартиру уходила, а мать ей платье рвала? И какая у вашей дочери голова пустая.  Речи её, мыслишки нищие.
- Да, среднюю школу она не заканчивала как ты.
- Зато прекрасно умеет чужие головы разбивать, с визгом.
- Да нешто она тебе её нарочно разбила.
- Только такие слабые духом мужчины как вы и Николай могут поверить, что это было случайно.
- Так Колька-то матери тоже чуть голову не разбил – запустил в Нюшку чугуном.
Калерия грустно улыбнулась: - Хорошо Нюшка умеет отворачиваться – не разбил же!  Хотя это было бы справедливо. Поэтому я не верю всем этим страшилкам.
- Прости Кольку, доченька, а?
- Ни за что!  Я понимаю, он сейчас мечется, не знает, как меня вернуть, но ведь я не тряпка у порога, которую можно потоптать ногами и дальше пойти.
- Когда это он тебя ногами топтал?
- Ой, да хотя бы этот идиотский развод. Он разве не знает, что его ребёнок в больнице? И я, если ему неизвестно, так напомните, кормлю ещё его дитя грудью, волноваться мне нельзя и вдруг развод!  Это, чтоб мне больнее было?
- Так ведь на развод он, когда подал? Когда тебе голову пробили, и он боялся, что мать и Люську в тюрьму посадят.
- Видите, как сработал спекулянтский рефлекс! Вместо того, чтоб к жене в больницу бежать, он в нарсуд понёсся. А если бы я из больницы дурочкой выписалась или умерла бы там? Что, мой ребёнок остался бы сиротой? Или и его бы Нюшка на тот свет загнала?
- А кого она загоняла?
- О!  Ваша жена немало уже извела детей.  У первой-то жены дяди  Фёдора почему выкидыш случился? Нюркиными заботами.
- Я в эти женские дела не лезу.
- Напрасно. Из-за этих женских дел вы и в тюрьме оба сидели.
- Как это?
- Очень просто. Вторая жена дяди Фёдора или третья – не знаю, какая по счёту, сделала аборт большого уже дитя.
- Сделала, а потом рожать не могла, - вспомнил добродушно Гаврила.
- Вот! Эта несчастная женщина и следила потом за Нюшкой. И так как её жизнь была испоганена именно вашей женой, она решила отомстить. Она и выдала спекулянтку милиции.
- Ты то знаешь, чего и я не знал. Мы-то с Нюшкой думали, что это нас Катька засадила – сестра моя. Ей тоже Нюшка всё голову морочила с замужествами, чуть в девках не оставила.
- Потому что ваша жена хочет, чтоб все на неё работали. Не знаю, зачем ей это нужно, ведь у самой денег невпроворот от спекуляций, но умишком своим скудным старается всех под себя подмять. Фёдора семь раз женила, разводила с красавицами, которые ему могли детей родить, пока не нашла каракатицу безродную, которая на неё работает.
- Это так. Машка у Фёдора точная каракатица, и детей рожать не может. Потому, я думаю, к нашим детям, как к своим относиться.  Это разве плохо?
- Плохо, что у самого Федора всех детей, какие могли быть, Нюшка извела. А что Мишку и Люську «каракатица» пригрела, пока вы в тюрьме были, так она же их и испортила. Вспомните, какая Люська ваша разболтанная.  Хотя она такая же стала, наверное, и при вас, потому что Нюшка детьми не занималась.  И некогда ей было, как я теперь понимаю.
- Но почему Нюшка так хочет, чтоб все на неё работали? Мне как вола с Украины забрала.
- Я сама понять не могла, зачем ей надо, при её деньгах, чтоб все на неё работали. Михаил подсказал. – «Это, - признался как-то, - у матери фишка такая.  Денег сосчитать не может, но чтоб все на неё работали».
- Мишка так сказал? Но почему?
- Так и у него мать пыталась деньги забирать.
- Зачем отбирать деньги у  Миши?  Если он в отрыве от нас живёт. Чем питаться будет?
- А вашей жене всё равно.  Тем более она хотела, чтоб шестнадцатилетний парень жил бы в той клоповой комнате, куда он не хотел идти.
- Но Кольку – мужа твоего – она не принуждала деньги ей отдавать.
- Она и на его деньги надеялась. Знаете, как на меня рычала, что привёз жену, теперь на неё с ребёнком работать будет, а на мать наплюёт.
- Я не знал этого.
- Не знали, или не хотели знать?  Тогда уж вспомню, что ваша жена и мне работу подыскала, ещё когда мы с Олежкой в Украине гостили.
- Тебе? Работу? Да нешто может мать оторваться от дитя и идти работать?
- Ваша премудрая жена хотела, что я оторвалась от Олежки и шла на стройку зарабатывать всем квартиры. Вам с ней отдельно. Потом Люське, естественно Мише. Ну, и нас на троих.
- Она с ума сошла? Нешто может молодая мать, при трёх мужчинах в семье, идти работать на стройку, где она может погибнуть от морозов, а не то травмы какой. Похоже, Нюшка больная, не зря она перед судом изображала из себя сумасшедшую.
- Давно бы вам догадаться, что она у вас психически нездорова. – Сказала осторожно Реля, думая, что сейчас свёкор станет ей возражать. -  Но считает себя очень не то умной, но то хитрой.
- Да все такие больные думают, что они всех хитрей.  И тебе, такой умной пришлось всё это наблюдать и бороться с больной бабой? Как я теперь понимаю, ты с Колькой не потому не хочешь сходиться, что он плохой, а потому, что не даст вам Нюшка житья?
- Никогда! Сейчас, поняв, что он может ей голову проломить, она гонит его ко мне, а как только мы сойдёмся, тут же примется разводить. Жить она нам не даст. Может, доведёт и меня до того, что я стану на неё кидаться, а я этого не хочу. Передайте ей, что я уголовное дело на неё заводить не стану, вернее я прекратила это дело.
- Вот спасибо, доченька. Пусть она сдохнет, от своей злобы, а не по твоей вине.
- Ну, если бы она попала второй раз в тюрьму, то никак не по моей вине.  Как и первый раз загремела бы из-за своего скверного характера.
- Да это я так сказал. Ты не думай, что я тебя хотел обвинить.  Наоборот, в ноги тебе кланяюсь, что простила ты Нюшку и Люську.
- Я забрала дело из уголовного суда, но их не простила.  Их покарает высший суд.  Вообще, скажу я вам, у меня защитники хорошие там, - Калерия шутя показала всеми пальцами вверх. – И они долго думают, как наказать моих врагов, но наказывают сурово.
- Да я не против, чтоб этих клуш покарали – Нюшку и Люську – чтоб кто-нибудь им хвосты прищемил. Но хватит об этих поганках. Внука не покажешь?
- Нельзя. Врач не позволит выносить его сюда. А дальше вас не пустят. Спасибо, что навестили. Деньги мне ваши очень пригодятся.
- Я ещё принесу, как накоплю, так и принесу. Чем пропивать деньги, лучше тебе отдавать.
- Наверное, так лучше. Ну, идите.  До свидания.
- Привет Николаю передавать или нет?
- Какой ещё привет, если ваш сынок, я думаю, загулял, от свалившейся на него, свободы? Возможно, и жениться хочет, раз так упорно добивается развода?
- Жениться? – Гаврила пошатнулся от вопроса. – Нет, и в голове не держит. Но поделюсь своими сомнениями. Рассказывал мне вчера – на свадьбе, у друга, напился, проснулся у какой-то бабы в общежитии, в постели. Говорит, что их даже не знакомили. Как она его к себе заволокла – не помнит.
Калерию передёрнуло от отвращения: - Николай до такой мерзости докатился? Или вы с ним это вместе придумали, чтоб меня попугать? Вот, мол, утащат мужа.
- Да я к чему тебе это рассказываю? – Свёкор смущённо улыбнулся. – Девки сейчас такие… Иная вцепится, как клещ. Колька от этой девахи в больницу и залёг.
- Что, нехорошей болезнью наградила? – Калерия зябко пожала плечами.
- Да нет, преследует.
- Ну, если преследует, то вашему сыну очень повезло. По-моему, он об этом только и мечтает, чтоб за ним женщины бегали.  Из меня хотел потаскуху сделать.
Гаврила отшатнулся: - Что ты такие слова говоришь?
- А вы, будто не слышали от своей Нюшки слов похуже? – Реля насмешливо улыбнулась и нахмурилась: - Заговоришь с вами, - горькая складка легла меж бровей: - «Хоть говори с ним, хоть нет, а спекулянт всегда по своему гнёт». – А сыну передайте, что я ему желаю такую жену. Чтоб жили они вместе с Нюшкой, которой бы та пьяница угождала. Чтоб бегала дрянь за ним да парочку ребятишек ему родила по пьяни. – Калерия не догадывалась, в каком страшном варианте исполнятся её слова, сказанные в гневе.
- Опомнись, Реля, такая страшная на вид девка это, - испугался Гаврила.
- Мужчинам вашего рода не впервые терять хороших жён и жениться на каракатицах. Впрочем, я сегодня уже говорила о страшных на вид, но угодливых женщинах.
- Помню, о жене Фёдора говорила. Но Кольке я не желаю такую страшилку как Марья.
Калерия рассердилась: - А, что вы можете? Ведь вы сами с любимой женщиной не могли остаться в Карпатах – вас Нюрка, как быка на верёвочке приволокла обратно. Разве не так?
- Так, доченька. Любил я ту женщину. Да и сейчас, пожалуй, люблю.
- Ну, вот видите. И давайте кончим этот разговор – он ни к чему не приведёт. Спасибо, что выручили меня. Я сейчас в самом прямом смысле «на мели» благодаря вашему сыну. Ему некогда о жене и ребёнке думать – он по свадьбам мотается. Да ну его к чёрту! Я пошла, до свидания.
- Постой. Можно я ещё приду к тебе?
- Парламентарием от вашего гуляющего сына?
- Да нет. Хочу тебе ещё деньгами помочь, Релюшка.
- Не откажусь. Мне сейчас усиленно питаться надо, чтоб Олежку поддержать. Спасибо вам за заботу о нас.
- Ну, вот видишь. Может тебе принести чего?
- Спасибо и за деньги, а выскочить и купить я сама смогу, или других матерей попрошу.
- Боишься, что мы тебя отравим? – Глаза Гаврилы излучали страдание.
- Что делать? Ваша жена посеяла во мне такие сомнения, - Реля внимательно посмотрела на Гаврилу, жалея его. – Извините за правду. А за помощь – спасибо.
- Я это…. Я помогать тебе буду, пока ты не откажешься брать.
- Хорошее дело сделаете и себе, и мне. Ну, я пойду, а то вдруг мой ребёнок там плачет. Нельзя ему сейчас плакать – лёгкие надрывать.
- Ты его, поди, к рукам приучила? Носишь всё?
- А куда деваться. Слабый он.
- Не вынесешь показать-то?
- Нельзя! Я говорила уже вам об этом. Здесь холодно, сквозняки.
- Ну, тогда беги, а то и ты застудишься. Уже замёрзла, мне кажется.
- До свидания. Всего вам доброго.
- До свиданья, доченька…
Калерия уходила, унося тёплое чувство к свёкру. «Спасибо не забыл. Пока его сынуля гуляет по свадьбам, да  по больницам «разлёживается», он мне помогает Олежку выздоравливать. Несчастный человек, мой бывший свёкор».

                Г л а в а   26.

С наступлением первого весеннего тепла, в конце марта, в Москву приехала Юлия Петровна. Как поздравила её доченька с Новым годом, так и прекратила писать. Видно жизнь с Николаем у неё заново наладилась – медовый месяц переживают, что ли? Уж и матери написать некогда. Но громадная коммуналка, порог которой она переступила, не известив о своём прибытии, ошарашила её вестями, вылив на её голову все беды, которые пришлось пережить её Дикарке за столь короткий срок её пребывания в Москве. Ехала Дикая за счастьем, а что получила? Одна в громадном, чужом городе, больным ребёнком на руках – ни родных, ни друзей. И Николай лежит в больнице. И его, выходит, вся эта мерзость, которую устроила его мать, не обошла стороной. Вот так-то, парень! Счастье своё надо держать крепко, а не передоверять его мерзавцам. – «А Реля – девочка моя, уже с разбитой головой поздравительную открытку нам с Новым годом послала? Лишь с 8 марта не смогла мать поздравить», - так думала Юлия Петровна, шагая вслед за толстой соседкой Калерии, которая вызвалась её проводить до Филатовской больницы.  Толстая соседка шла так быстро, что мать взмолилась:
- Марья Яковлевна, что вы так спешите? Нельзя ли потише?
- Привыкли в селе, по воздуху хорошему прогуливаться? А я не выношу загазованный воздух больших улиц.  Как пройдусь, по Большой Садовой, где мы сейчас идём, так чаем потом полдня отпаиваюсь. Плохо, что Реле тут приходиться бегать каждый день – туда и обратно. Но встаёт она рано, когда машин почти нет, а возвращается после двенадцати ночи.
- Что это за распорядок такой? – Возмутилась Юлия Петровна. – Где это видано, чтоб кормящая мать спала всего по пять часов в ночь? Это я к заведующей лечебного отделения пойду и спрошу – можно ли эксплуатировать так молодую женщину?
- Не вздумайте, лишь Реле навредите. Это она придумала так своим временем распоряжаться, чтоб побольше с ребёнком находиться. Другие кормящие матери, которые живут дальше, в девять вечера кормят последний раз и уходят или уезжают, а возвращаются утром не к шести часам утра, а к девяти.
- И это правильно, и Реле надо бы так делать.
- Я ей это же самое говорила.  Ничего не случится с ребёнком, если он несколько часов побудет под присмотром медицинских сестёр. Но куда там – и слушать не хочет. Лишь когда ей помыться надо, постирать что-то приходит раньше.
- Вот такая она сумасшедшая мать. Готова себя угробить ради ребёнка.  Уж очень Олеженьку любит. Болел он у неё и ранее, ещё в Симферополе.  Полагаю, и там от него не уходила на ночь – там и спала?
- Говорила мне, что ночевала в больнице. Но с совсем маленькими разрешают.
- Вот такая сумасшедшая моя дочь. Я так не тряслась над своими детьми.  Тем более, что Реля перед войной родилась. Эвакуировались мы, когда она ещё не ходила.  Так чуть не умерла она в поезде. Так что, я уже её в мыслях похоронила.  Но приехали в сибирскую деревню, где две бабушки – ведуньи взялись лечить моих девчонок.  И вылечили, поставили на ноги.
- У вас двойня была? Реля мне не говорила, что она от двойни.
- Что вы! Старшая дочь у меня родилась за три года до рождения Рели. – Юлия Петровна вспомнила, что Гере она сделала метрику, на два года укоротив возраст. Но соседка, может, не передаст Калерии их разговор. - Старшая в поездке этой жуткой крепче была: - «Да и кормила я Геру лучше».
- Так у вас была старшая дочь ещё. Умерла бы Реля, другая осталась. Но сейчас, когда Реля выросла такой красивой и независимой, вам, наверное, страшно, что девочка могла тогда погибнуть?
- Что вы! Сейчас я на неё не надышусь, когда она первого внука мне родила. Видите, вышла замуж впереди старшей сестры, которая вначале была недовольная, а потом полюбила Олеженьку – фотографий с него столько сделала, что прямо хоть альбом заводи.
- Видела я этот альбом и вас, и ваших младших дочерей в нём. Дочери у вас очень красивые, но Калерия, пожалуй, самая красивая их них.
- Что вы! Это малышки пока маленькие гадкими утятами смотрятся, а вырастут, перещеголяют Релю.
- Ну, вам как матери видней, а я так Релю среди всех выделила.
- Это вы старшей моей дочери не видели, наверное? Вот уж кто красавица!
- Видела я вашу Веру. Крашенная такая, с бровями выщипанными, с ресницами наклеенными?
- Есть такой грешок за старшей моей. С тринадцати лет всё это проделывает над лицом.
- Вы можете думать, что хотите в отношении её красоты, а я не люблю накрашенных.  У меня дочь так красится и мажется – лицо себе испортила этой всей гадостью.  И замуж никто не берёт девушку.
- Ну, моя-то замуж выйдет, не задержится. – Уверенно сказала Юлия Петровна, искоса посмотрев на полную, и как ей казалось, старше её женщину. – Но мы не о том разговор завели. Вы о Реле расскажите.
- Что сказать? Выдержала она очень большую схватку со спекулянтами. Мы, было ей бросились помогать, уголовное дело завели, когда Реле голову разбили гады эти. Но она, отлежав в больнице, и прописавшись в мужниной комнате, хотя могла другую получить.
- Как другую? Где?
- Совсем недалеко от нас, на улице Остужева – двести метров ходьбы.
- Это опять же со спекулянтами сталкиваться?
- Да. Но она уступила ту комнату спекулянтам, а сама осталась в нашей коммуналке. И правильно. Потому, что мы все к ней очень хорошо относимся, а там бы неизвестно, как люди себя повели.   
- Я рада, что Калерии с соседями повезло.
- И всё равно она вернулась из больницы, как натянутая струна. Это не я так говорю, а Шура – приятельница моя, со второго этажа.  И тебе советую с ней быть осторожней. Тронь её тихо – зазвенит, а сильно дёрнешь – лопнет.
В другое время Юлия Петровна обиделась бы на это фамильярное «ты», но сейчас, пережив задним числом трагедию дочери, она даже не заметила.  Большой, шумный город раздражал её – машин много, а приходится большие расстояния преодолевать пешком. Неужели Реля всё это пробегает дважды в сутки?  Впрочем, с её молодыми ногами, наверное, и не замечает.  Отяжелела Юлия Петровна, как-то внезапно старухою стала, хотя, если сравнить её с Марьей Яковлевной, то молодка ещё – мужички, вон, посматривают. Так бы и присватывались, иди она одна – женщина это всегда чувствует. Но будь они хоть самые богатые в городе, и пообещай ей миллион, не согласилась бы жить в столице.  Херсон и Одесса – вполне её города – там всё знакомо, зелено, зима теплей, а здесь морозы жуткие.
- Ну, вот, я тебя довела до терапевтических отделений. Войдёшь в вестибюль, сдашь пальто в гардероб или так, положишь на стул, если есть свободные и вызывай из третьей терапии свою дочь. Телефон на стене висит – умеешь с ним обращаться?
- Приходилось. Вы уж совсем меня за провинциалку считаете.  А вы куда спешите?
- Тут рядом Тишинский рынок.  Я на него и собиралась.  Вас по дороге завела.
- Спасибо.  Вечером дома увидимся?
- А куда же я денусь? Куплю продуктов и домой – варить и жарить.
И хоть Юлия Петровна думала уже лишь о встрече с дочерью, мысль всё же промелькнула: - «Тебе только варить и жарить. И ешь, наверное,  чрезвычайно много?  Поменьше бы жевала, стройней бы была».

Сидя в большом, роскошном на взгляд Юлии Петровны вестибюле Филатовской больницы, она, не отрываясь, смотрела на широкую лестницу, откуда должна была спуститься Калерия. Хрупкую фигуру дочери, в белом халате, она узнала сразу, хотя шикарные волосы её Дикарки были коротко пострижены, чтоб делало её издали, похожей на мальчишку.  А седина на висках как бы удлиняла её исстрадавшиеся глаза, и делала похожей на китаянку. Реля медленно спускалась по лестнице и, не понимая причины её медлительности, мать кинулась к ней.  Приблизившись, Юлия Петровна поняла, отчего заужены у дочери глаза – Реля плакала в своей обычной манере, которая так ранее раздражала мать.  Глаза были широко открыты, и большие слёзы накатывались на них, влага закрывала почти половину глаз, отчего они были видны лишь наполовину – отсюда и «китайский» прищур, но когда слёзы скатывались, глаза выдавали боль.
- Ну, наконец-то, - Юлия Петровна прижала дочь к себе, давая ей выплакаться. – Плачь, так легче.
Плакала Реля недолго, но слёзы её горючие пробрались сквозь одежду Юлии Петровны и жгли ей кожу.  Она увлекла дочь к стульям, где лежала её роскошная шуба.
- Ну, рассказывай, как Олеженька?
- Ой, мама, еле я его выходила.  Три раза воспаление лёгких – то одной доли, то крупозное, то двухстороннее. Я клятву себе дала – выхожу дитёнка своего, пойду в медицину работать, других лечить.
- Ты подожди про медицину, ты мне об Олеженьке скажи – чего он так болел?
- Застудили его в детских яслях. Ну, ничего, я пойду туда работать, я из толстой воспитательницы, которая зимой окна раскрывает, жир-то порастрясу.
- Так ты в медицину или в детские ясли идти работать собираешься?
- Пока в ясли, уже и анализы все сдала. А для медицины учиться надо.
- Значит, сильно ослабел внучек?
- Ой, мама, такой слабый! В восемь месяцев на ножки становился, ходить пробовал. А сейчас сидит в кроватке, даже не хочет вставать, за перильца подержаться. Беда в том, что тут его на улицу не разрешают выносить – а без воздуха дети слабеют.
- Да куда выносить? На эту шумную улицу, по которой мы шли с Марьей Яковлевной?
- Вы что, мама?  Потом вы зашли во двор Филатовской больницы, прошли мимо больших корпусов поликлиники и дальше, разве вы не заметили?  Терапевтические и хирургические корпуса стоят буквально в садах.  Скоро деревья зазеленеют, птицы начнут распевать здесь.  Здесь же барская когда-то усадьба была, это потом её переделали под больницу.
- Барская – это я и по воротам заметила и по вестибюлю вот этому.
- Вот я и договорилась с Олеженькой гулять по бывшим садам и паркам.
- На юг его надо на юг, к бабушке.
- Нет, мама. Пока он не окрепнет, никаких Югов – так мне врач сказала.  На следующий год, может.
- А я бы и сейчас его забрала. А ты не хочешь сосем к матери переселиться?
Калерия непонимающе посмотрела на Юлию Петровну, вздохнула: - Был же у нас разговор, что мы жить друг с другом долго не можем. Мы такие разные, мама, что вы своим милым характером мне ещё вредней, чем спекулянты, загоните в могилу за пару лет.  Был же у нас такой разговор.
- Значит, не хочешь жить с матерью?
- Приезжать на лето в гости – это одно.  А жить постоянно – совсем другое дело. Мало я с вами хлебнула горя в юности?  Когда деваться мне было некуда, и часто думала наложить на себя руки.
- Даже так? Не знала.  Но ты вон и с Николаем, любимым твоим жить не хочешь.
- Вот хорошо, что вспомнили.  Это не я не хочу, а он на развод подал, чтоб меня унизить. Думает, так я быстрее приму его пошлые заверения, что разведёнными жить лучше вместе.
- Слышала я уже от Марьи Яковлевны его спекулянтские заверения, что разведётесь и станете жить как бы с белого листа – будто бы ничего и не было.  Но что в этом плохого?
- Плохо то, мама, что он издеваться надо мной хочет, как вы когда-то издевались. Мол, деваться тебе некуда, а я – свободный человек.  Захочу – приду, и останусь. А будешь ругаться – уйду и с другой буду.
- Так можно и грязь принести в семью.
- Вот я этого и опасаюсь. Потому не разведённому ему, ещё до суда, дала такой отворот поворот, что он затрясся и настаивает на быстром нашем разрыве.
- Я бы дала ему этот развод.
- Вот я и хочу.  Вы поживёте в Москве, коль уж приехали?
- С месячишко у вас побуду, если ты не против тиранки-матери.
- Я вам не позволю более издеваться надо мной, где бы то не было. Ни у вас, в Украине, ни здесь! А раз уж вы согласились, тогда я позвоню в нарсуд, чтоб назначали суд, а вы, в тот день с Олежкой будете.
- Доверяешь мне внука-то?
- Это не надолго.  И, вполне возможно, что Олежку, к тому времени в санаторную группу переведут. А в санаторной группе с малышами гуляют на воздухе чистом не только родные, но и медсёстры.
- Ты его ещё грудью кормишь?
- Когда тяжко было Олежке, ничего, кроме грудного молока не усваивал, хотя какое у меня молоко? Но от смесей его рвало, а молочко усваивалось.  Врач сказала, что пенициллин – лекарство, молоко – бальзам.
- Как у тебя только молоко не перегорело в тех условиях, что ты пережила.
- Сама удивляюсь.
- Но хоть ты и очень умная, дочь моя, но послушай материнского совета – потихонечку отучай ребёнка от груди – не доводи дело до тепла.
- Мне тоже самое и врач говорит. И я это делаю потихонечку и, кажется, получается.  Олежка поправляется и навалился на смеси, особенно ему гречневая кашка нравится.  Приготовлена она отменно, особенно для грудных детей.
- Так растёт ребёнок, а там железо.
- Да я и сама к гречневой каше не равнодушна. Как-то шла мимо магазина и давали крупу гречневую.  Очередь небольшая, я взяла пять килограмм.  Поедете домой, два я вам отдам – пусть Атаманши себе и вам готовят.
- Спасибо, возьму.  И я тебе вечером могу эту кашу приготовить, если ты пораньше придёшь.
- Приду. У меня сегодня день мытья и стирки.  А сейчас я вам Олеженьку вынесу, покажу.  Только вы сдайте вашу шубу в гардероб, а сами поднимайтесь на третий этаж, потом подойдёте к дверям направо – оттуда я ребёнка, на несколько минут, вынесу.  Так я иду вперёд, а вы, значит, следом.

Олежка был худой, прозрачный, бледный.  Бабушку свою не признал.  На Релины слова улыбался, за шею её держался крепко, будто понимал, что она самый необходимый человек в его жизни.
- Вот он, поплавок мой – маленький, слабенький, но как крепко держит мать на поверхности жизни. Умри он, я вслед бы за ним ушла, не задерживаясь.
Теперь заплакала Юлия Петровна – она могла умереть, эта сумасшедшая мать, эта совершенно дикая Релька. Уж такой она человек: если любит, то крепко, но и ненавидит яростно. Хорошо, что в сердце её появилась любовь к ребёнку. Но не испортит ли эта любовь Олеженьку, как, в своё время Юлия Петровна испортила старшую дочь?  - «Однако мы с ней разные, правду Реля сказала.  Кричала же когда-то она, девчонкой ещё, что она никогда не будет такой матерью как я. А какой матерью? Глупой? Неразумной? Обидно к себе такие слова применять, но, наверное, я такой и была. Потому Реля и сейчас меня за мать не признаёт. Надо хоть сейчас исправить немного, что я так плохо относилась к дочери когда-то.  Но как?  Вере купи новую вещь и сразу «мамочка». А Реля не привыкла, чтоб я её баловала».

Но вечером, как ни странно, Юлия Петровна сразу нашла тему, чем зацепить Дикарку:
- Ну-ка, покажи, в чём ты проходила в Москве зиму? В осеннем пальто? – Встретила она дочь дома, куда Реля пришла из больницы пораньше, в связи с приездом матери.
- У меня же нет другого.
- Мёрзла, наверное? Зима здесь не как в Крыму.
- Далеко не как в Крыму.
- Бедная моя! Ты же с детства холодов не любила.
- Это потому, что ходила в тряпье и отчаянно мёрзла, - немного рассердилась Калерия, думая, что мать насмехается над ней, как бывало. – И к чему вы завели этот разговор? Словами не согреешься.
- Так давай купим тебе зимнее пальто.
- Это, из каких денег? У меня, их нет!
- Зато у меня есть. Я чёрную кассу получила.
- Что ещё за касса? – удивилась дочь.
- А ты не знаешь? На Украине давно так играют. Человек десять сговариваются, чтоб с каждой получки собирать по двадцать пять рублей, и отдавать одному человеку, чей жребий выпадет.
- Ого! Сразу 250 рублей получается. Холодильник можно купить. Или телевизор.
- Ну, до телевизоров у нас, в селе, дело ещё не дошло. Правда, многие купили уже, потому что и вышку строят в районном центре. Так что ждут, когда их можно будет смотреть. А купили, Релечка, с твоего завода, который ты в Симферополе строила.
- Как я рада, что уже начали выпускать.
- Но купили люди и стоят они у них – мне это не нравится. Когда ещё эта вышка начнёт работать, так у людей ребятишки и сломают телевизоры. Я вот холодильник купила раньше, а теперь тебе привезла.
- Это вторые деньги, которые получили в игре вашей?
- Нет. Отец твой прислал такие хорошие алименты, что я добавила чуть и купила холодильник.  Как хорошо с ним – ты не представляешь. – Юлии Петровне не хотелось говорить, что те деньги бывший муж прислал Калерии, когда младшие дочери написали отцу, что Реля родила мальчика и как мучилась с ним, когда он болел. Олег и прислал те деньги, думая, что они попадут к Реле. Но его любимица уже уехала в Москву, матери не писала, вот Юлия Петровна и подумала, что деньги дочери не нужны – потратила их.
- А не мне ли отец те деньги прислал? – Заподозрила Калерия.
- Вот ты на себя одеяло тянешь. И не думает о тебе твой батько.
- Мне приснился он как-то во сне, скрипел зубами, жаловался на вас, что все деньги, которые он посылал мне, ко мне не доходили.
- Это он вспоминал о тех деньгах, когда слал, по окончании тобой школы. Слал и хотел, чтоб ты к нему, в Ворошиловград поехала. Но ты же не хотела туда ехать!
- Это я придумала, чтоб вас не ругать, что вы деньги мои зажиливали для своей Веры ненасытной.
- Вот уж правда, Вера ненасытная была. Вырывала у меня деньги прямо из рук. Но с тех пор как я узнала, что у неё есть сберегательная книжка, на которой лежит приличная сумма, я ей мало посылаю, можно сказать, что совсем прекратила. Правда Вера придумала, чтоб окончить институт ей пришлось преподавателям платить за хорошие отметки, но это, я думаю, обманывает она меня.
- Врёт, конечно. Вы сами прекрасно знаете, чем ваша дочь расплачивается за хорошие отметки. Но как это она не узнала о вашей «чёрной кассе»?  И эти деньги выманила бы под что-нибудь.  Например, под проездку на теплоходе – это студентам устраивают в Одессе такие выпускные вечера, чтоб выложились они в разврате на полную катушку.
- А ты откуда знаешь о таких выпускных?  У вас, в школе, был самый скромный.
- Не буду говорить, откуда, но знаю. Выманивала у вас Вера эти деньги на гулянку?
- Было дело. Но я ей решительно отказала, потому что надо тебе помочь. И как она услышала о тебе, согласилась. Вера рассчитывает, что по проезду через Москву, сможет у тебя остановиться на несколько дней.
- Это куда же её распределили, после института, что она будет ехать через Москву?
- У неё было жуткое распределение – в Казахстан.  Но она выпросила себе Дальний Восток, вернее Сахалин.  Там хоть погоду уже знает, а в Казахстане, говорят, жуткие зимы, европейцу там не жить.
- Вот так раз! С её способностями прилипать к преподавателям, через постель, она не смогла себе место хорошее выпросить?
- Ой! – Юлия Петровна вздохнула. – Места распределяли совсем другие люди, строгие и не доступные через постель, как ты говоришь.
- Но, в общем-то,  Сахалин самое хорошее для Веры место.  Там станет предсказывать погоду морякам и лётчикам – так что поклонников у неё будет достаточно.  А что касается остановиться у меня – в этом я ей откажу.  Во-первых, в этой комнатке прописан Николай, и он предупредил меня, чтоб родственников я не приглашала, пока он здесь числится.
- Ну, с Николаем Вера всегда договорится.
- Я не хочу, чтоб она договаривалась.  Чтоб они крутили Шуры-муры на моих глазах.
- Ты думаешь, если Вера пробовала раскрутить твоего мужа прошлым летом, то, разведённого она непременно затронет?  Вера не такая пошлая, как ты думаешь.
- Она ещё хуже, чем я думаю.  И не только из-за Николая я не хочу, чтоб шлюшка здесь останавливалась, а и из-за Олежки.  Вы как полагаете, мама, она, такая нечистоплотная в смысле мужчин, может жить рядом с маленьким ребёнком? Я у вас жила несколько дней с ней, в разных комнатах, и то тряслась над Олежкой.
- Вот уж ты сумасшедшая мать.  Да что Олежке будет? Не давай ей дотрагиваться до сына, не оставляй их вместе.
- И как вы представляете такую жизнь, хоть на несколько дней? Нет, мама, я отказываюсь от пальто, только бы Вера не посягала на нашу совсем незавидную жизнь теперь в Москве. Хочу спокойствия, а не нервничать из-за неё.
- Пальто я тебе всё равно куплю.  Ведь намёрзлась же этой зимой?
- Ой, как замерзала! Мне иногда казалось, что руки-ноги деревенеют.  Согласна.  Чтоб следующей зимой не мёрзнуть, потому что если стану работать, всё равно не смогу купить.
- То-то, от материных денег отказываться. Ты хоть и родилась в этих местах, Реля, а всё же выросла на Юге, значит южное растение.  Вырасти на Юге – большое дело.
- А знаете, мама, мне московская зима очень подходит. У меня кровь перестала носом идти.
- Так при рождении много крови потеряла. Но и морозы тебе могли укрепить сосуды. А тёплое пальто согреет. Завтра же пойдём и купим.

Но, на следующий день еле уговорила Релю уйти от Олежки. Согласилась она, когда мальчонка уснул. Медсестру просила посмотреть за ним. Конфетку какую-то пихнула в карман. Та вынула, но не Релину конфету, а шоколадку: - Вот, сама лучше съешь. А смотреть за детьми, это наша работа.
- Но я тебе не такую большую конфету дала.
- Значит, кто-то другой мне это сунул. А мне вредно. Видишь, толстею. Тебе полезно. Да и должна я тебя отблагодарить, что помогаешь мне с детьми, когда все мамочки, кроме тебя, уходят.
- Спасибо. Шоколад я люблю. И как только купим пальто, сразу вернусь.
- Можешь и погулять в тёплом пальто по Москве с твоей мамой. Показать столицу.
- Ой, дорогая, - отозвалась Юлия Петровна, - мне уж не по годам ходит по шумной Москве. Хорошо, что Реля живёт в тихом переулке и возле пруда – я там посижу потом и то хорошо.

Пальто купили сразу, в первом же магазине: - Ух, сколько товару! – удивилась Юлия Петровна. - Не то, что у нас, хотя и село стали снабжать хорошо.
- Да, особенно если иметь в виду то, что вы с продавцами в большом блате, - отозвалась Калерия.
- А тебе разве плохо было, что мама блат в магазинах имеет. И не только в селе, а и в городах. Вам с Верой такие отрезы на платья доставала – ни у кого таких красивых платьев не было.
- Если вы помните, то мои отрезы раскраивались на Верину фигуру. И платья шились ей.
- Всего один раз такое и было! Век ты помнить это будешь?
- А другого раза и не было. На следующий год Вера оканчивала школу и все материалы – на платья, на костюмчик белый, на костюм тёмный покупались лишь ей.
- Что же ты хотела? Чтоб я её, в институт, отправила в одном платье?
- В одном платье я, мама, из дома ушла. И то, приобретённом на заработанные мною же, деньги. При этом без копейки денег, данных мне на дорогу.  Хотя папа высылал мне денег и на одежду и на дорогу.
- Век ты теперь матери будешь помнить, что я те деньги от отца Вере отдала?
- Да, Вере, у которой, как оказалось потом, уже лежали деньги на сберегательной книжке.
- Господи! Знала бы ты, как я каюсь, что обижала тебя. Так будем тебе покупать пальто?  Какое тебе нравится? Будешь мерить?  Вот это чёрное хорошо бы тебе подошло.
- Это траурное пальто хорошо лишь на похороны. Или блондинкам, а не тёмноволосым. Серенькое с пушистым воротником и опушкой мне больше нравится.
- Как снегурочка ты в нём, - сделала вид, что залюбовалась Юлия Петровна. Внутри её точила жаба, что Калерия умеет подобрать себе вещи.  Вера перемеряла бы десять пальто и выбрала то, что мама советует. Правда, потом было бы десять уколов и требования себе денег для другого.
- Берём? И цена меньше, чем у траурного пальто.
Юлия Петровна заплатила.  Признаться, она бы и себе такое взяла, да не по Сеньке шапка. Вдруг позавидовала Релиной молодой фигуре – что на неё не надень, всё хорошо будет. Будь у матери такая фигура, предложила бы дочери поменяться на шубу. Но стыдно предлагать хоть и красивую, но ношеную вещь. Реля достаточно, в своё время, поносила относок с неё и Веры.  Никак не хотела мать признавать себя старой женщиной. И не молодая она, уже внук есть – разменяла шестой десяток – а так хочется молодиться, нравится мужчинам, быть красивее собственных дочерей.  Чувствовала, что никому уже не нужна её красота – бывшие её поклонники ходили с палочками, а кто ещё не гнулся, тем была нужна дерзкая красота, как у Рели или обволакивающая, кошачья вроде Вериной. Юлия Петровна и по сей день думала, что Реля когда-то отбила у неё выгодного «жениха». Плохо иметь взрослых дочерей, лучше бы у неё были сыновья.  На фоне взрослых парней матери долго выглядят молодо, а дочери давят своей красотой. Вот рядом с Марьей Яковлевной – полной соседкой – Юлия Петровна чувствовала себя молодой, а с молодыми женщинами или девушками она – совсем старуха.


                Г л а в а   27.

     Юлии Петровне очень хотелось пойти на суд: - Дай мне хоть Николаю в глаза посмотреть. Ведь он мне клялся, божился, когда увозил вас с Олежкой, что ни один волосок с твоей головы не упадёт.
Калерия нахмурилась:
- А вот этого не надо – я не хочу в его подлые глаза смотреть, а вы будете заглядывать – это унизит меня. И потом, мне гораздо важнее, чтоб ребёнок у нас без присмотра не оставался. Так что, прошу вас – посидите с внуком. Со мной пойдёт только тётя Шура – я сама её просила. Она настолько уравновешена и спокойна, что её поддержка в тяжёлую минуту мне будет очень важна.
- Значит, тебе нужна поддержка не матери, - всхлипнула Юлия Петровна, - а чужой «тёти Шуры»?
- Мама, если вам нравятся спектакли, я возьму вам билет в театр, потом.
- Ох, жестокая ты, Калерия.
- Не более жестокая, чем вы когда-то были, мама. Вспомните.

Александра Александровна уже ждала Релю около подъезда суда. Она была высокая со следами былой красоты, немного тяжеловесная от полноты, средних лет женщина, лет на десять моложе матери Рели. Ходила всегда прямо, открыто смотрела людям в глаза, и говорила то, что думала. Реля усмехнулась, вспомнив, как Игорь пошутил однажды по поводу матери, что если б она была мужчиной, её бы звали «Сан Саныч».
- Обрати внимание, Релюшка, вон на ту женщину.
- Какую? – Калерия рассеянно оглянулась. Всего пять или десять минут назад, она едва не попала под машину на переходе, и была ещё под впечатлением от события, в стрессе, как теперь говорят.
- Да вон та, полная, около дерева стоит.
- А что случилось с ней?
- Николай шёл в суд, я шла за ним. Хотела уже догнать его и пристыдить немного, вдруг эта баба из-за угла на него бросается…
- Натолкнулась, что ли?
- Какое натолкнулась! Вылетела, как дура, и за руки его хватает, просит о чём-то. А он её отшвыривает от себя, да матом её…
- Уж не та ли, что в общежитие его к себе затащила?
- Как затащила? – поразилась тётя Шура.
- Очень просто – были они на свадьбе, где их даже не познакомили, как утверждает Николай, а проснулся он у неё в общежитии, в её постели…
- Какой срам! Ну и девки пошли!
- Тут не только её вина, почему вы Кольку-то не ругаете?
- Ну, мужик-то пьяный был, и не помнит, небось, ничего.
- Странно – виноваты оба, а винят только женщину.
- А пусть ведёт себя прилично, так никто и слова не скажет. А ты её вроде как защищаешь?
- Нет, - сказала Реля жалобно, - я себя останавливаю этим, чтоб не кинуться, не вцепиться в её морду пьяную, не умытую…
- Как раз пойти и исцарапать её – вот это по-нашему.
- Нет, тётя Шура, только себя бы этим я унизила.
- И то верно, с такой лахудрой связываться… Ну, пошли в суд.
- А как вы думаете, тётя Шура, - спросила Калерия, поднимаясь по лестнице, - она моложе или старше меня?
- Ну, толстые-то женщины и вообще молодо не выглядят, а уж пьяницы и подавно. А ты в этом пальтишечке, как куклёнок, не снимай его в зале.
Шли-то они на суд, но оказалось, что это была попытка примирения. Судья показала Реле на сидящих в её кабинете людей:
- Вот присутствуют трое с работы вашего мужа: комсорг, председатель месткома, бригадир колонны. И трое с работы вашей свекрови: тоже месткомовский работник, парторг и… не знаю, кем вы являетесь? – обратилась она к вертлявой, накрашенной женщине, пальцы которой были унизаны дорогими перстнями.
- А-а.... тоже по профсоюзной линии, - махнула рукой та.
Калерия, стесняясь, рассматривала этих людей. Что им от неё надо?
- А пришли они вот зачем, - продолжала судья. – Товарищи с работы вашего мужа утверждают, что он стал угрюмым в последнее время, всё у него из рук валится, болеет он, и всё мотивирует он тем, что разводится с вами.
- Да что муж, - перебила судью женщина с перстнями, - свекровь в тяжёлом состоянии, в больнице сейчас лежит. Вот справка – упекла невестушка мать мужа своего в психиатричку.
- Справка? – удивилась судья. – Что ж вы мне её раньше не показывали? Давайте-ка её сюда.
Накрашенная женщина будто бы смутилась, но потом, подтолкнутая своими товарками, не очень быстро двинулась к судье.
- Пожалуйста. Я просто думала, что она тут не к месту.
- Как же не к месту, если вы ею размахиваете как флагом. В дело её.
Пока наряженная как ёлка женщина шла к столу, и вела диалог с судьёй, Реля отыскала глазами Николая. Забился в тёмный угол её бывший муж, глаз от пола не отрывает. К чему они этот спектакль затеяли? Соловьём-разбойником её выставили – вот, мол, не успела негодяйка пожить немного в Москве, как и мужа, и свекровушку в больницу упекла. Создаётся впечатление, что они не знают, что Реля «закрыла» уголовное дело – по больницам «укладываются», чтоб себя оправдать – неужели Гаврила им не сказал? А судья? Реля повернула голову к ней. Интересно, что судья себя так ведёт. Ведь она-то прекрасно знает, что дело прикрыто. Правда она не советовала делать этого.
- Зря закрываете. Пусть бы потряслись немного. Да и свекровь ваша со спекулянтством поутихла – как мне сообщили из милиции – за ней же следят.
Реля рассердилась тогда: - Следить надо было раньше, - гневно ответила она, - когда эта спекулянтка прямым путём из тюрьмы в магазин устраивалась. Не пустили бы её в магазин, она бы, может, на строительство пошла, чтоб всем своим родным заработать по квартире. А то на меня надеялась, когда я с ребёнком приехала в комнату мужа.
- Где это видано, чтоб кормящая мать шла зарабатывать спекулянтам квартиры?
- Это я вариант сказала, чтобы случилось, если бы её в магазин не пустили.  Она бы, по крайней мере, над людьми не издевалась. А так встретили её в магазине с распростёртыми объятиями…
- Она, наверное, работает на магазинную власть? Делится с ними, награбленными деньгами?
- Определённо. Ведь свекрови дают товар на продажу втридорога, и она у начальства в почёте. А раз в почёте в магазине, то она и дома такого же почёта себе требует. Вот и придумала, что я должна, рискнув здоровьем ребёнка, который за свою короткую жизнь и так уже отболел два раза очень сильно. Я должна была, бросив дитя, идти на строительство зарабатывать всем квартиры, в то время как в семье три здоровых мужчины, сама свекровь как лошадь носится, спекулируя, да девица разгулянная чуть старше меня, но свободная.  И вот всей этой кодле родившая женщина обязана зарабатывать квартиры. А не послушалась я её, свекровушка с доченькой мне голову пробили.
- Успокойтесь!  За вашей спекулянткой свекровью уже следят, думаю, и посадят скоро.
- Ой! Да она уже и милицию одаривает хорошими вещами, по себестоимости. И от них сквозь угольное ушко проскользнёт, думаю, они её предупреждают об опасности. Тюрьма её многому научила.
- К сожалению, вы правы – она, как мне сказали, породнилась с милицией.  И что поделать? Выселить из Москвы мы её не можем теперь. Вот прописывать не надо было. Эта женщина приносит зло всем, кто с ней рядом. И вы не хотите приложить труд, чтоб посадить её вновь в тюрьму.
- Я не могу и не хочу ходить по судам. У меня болеет ребёнок и мне надо спасать его, а не тратить время на спекулянтов. И, кстати сказать, не верю в справедливость наших судов – вы уж меня простите. Может, вы единственная неподкупная судья, которая смогла посадить мою свекровь, а других, уверяю вас, она сможет подкупить.

В тот день Калерия была смела в разговоре с судьёй, а сейчас испугалась тяжёлой артиллерии, кинутой свекровью против неё.  Попробуй что-либо возразить против справки из больницы.  Чувствуя, что судья смотрит на неё, молодая женщина в растерянности подняла голову:
- Я не знаю этих людей, и те ли они, за кого себя выдают, - с трудом проговорила она. – Но прошу вас, позовите из зала женщину, которая пришла со мной для поддержки.
- А кто она? – поинтересовалась судья.
- Соседка с верхнего этажа. Она присутствовала в квартире, когда мне пробили голову, она же и скорую вызывала. Я просила её пойти со мной на случай, если мне будет тяжело.
- А вам тяжело?
- Не без этого. Не понимаю, чего хотят эти люди? Ясно лишь, что они идут в защиту моего мужа и его матери, так пусть и у меня будет защитник. Имею я право на защиту?
- Имеете. – Судья улыбнулась и мягко обратилась к секретарше.- Валентина Валерьевна, позовите эту женщину.  Как зовут вашу защитницу?
- Александра Александровна Кузьмина.
Секретарь повернула ручку двери и взорам всех присутствующих предстала Релина свекровь, в роскошной шубе, которая стояла, согнувшись перед замочной скважиной – подглядывала и подслушивала. От неожиданности Анна Никитична рванулась назад, но раздался голос тёти Шуры:
- Заходи, Нюшка, раз тебя застали на месте преступления. Сбежать я тебе не дам. Там ждут тебя.
- Вы правы, - поддержала её секретарь, - мы очень ждём эту женщину. И вы, Александра Александровна Кузьмина заходите.  Вас тоже ждут.
Обе  женщины вошли в кабинет.
- Здравствуйте, - обратилась к судье тётя Шура. – Извините, что вроде по нахалке вошла. Но смотрю, эта мадам наряженная топчется возле замочной дырки. Сроду не видела на ней такой шубы, спекулировать она ходит лишь в дранье. Что, Нюшка, это в магазине «Синтетика» у уборщиц такая роба уже выдаётся, для мытья полов?
- Садитесь, Александра Александровна, - мягко сказала ей судья, - возле вашей подопечной, о то она, такая умная девушка, по прошлым моим разговорам с ней, сегодня оробела. А вы? - обратилась она к Анне Никитичне, которая молча прошла и села возле сына: - Не желаете поздороваться и представиться?  Всё-таки в суд явились, не в общественную столовую!
- Здравствуйте, - свекровь едва произнесла это малознакомое ей слово и подтолкнутая сыном, поднялась, запахнула расстегнутую шубу, чтоб не видно было, что надето под ней.
- Ишь, и носить такую роскошь не умеет. И даже ярлык не оторвала, - заметила глазастая тётя Шура. – Взяла в магазине поносить, а потом назад вернёшь? И кто-то из-под тебя купит грязную вещь?
- Попрошу помолчать, - строго сказала судья, но глаза её смеялись. Она тоже заметила не оторванный ярлык. И обратилась к Релиной свекрови: - Кто вы? Представьтесь.
- Знает её как облупленную, - наклонившись, прошептала Александра Реле. – Сама её в тюрьму сажала.  Нюшка ей такие спектакли показывала – притворялась сумасшедшей, падала, с пеной на губах.
Калерия приложила палец к губам, призывая к молчанию - для неё эффектное появление свекрови, было как праздник.  Выходит, лгали спекулянты? Справку липовую представили.
- Да мать она! – Сорвалась с места женщина с перстнями. – Несчастная мать вот этого красавца.
- Ну, во-первых, не такая она несчастная, - уколола судья, - если носит дорогие шубы. Во-вторых, согласно этой справке, Митрошина Анна Никитична 1920 года рождения, находится сейчас в больнице, в тяжёлом состоянии. Как это понимать? Либо справка фальшивая, что-то печать не разборчивая. Либо вы не Митрошина Анна Никитична. Тогда и люди, пришедшие сюда, как её защитники, кто? Представьте документы!
Паспорта были только у мужчин, с работы Николая.  Магазинные дамы пожали плечами:
- Как-то, знаете, с собой не носим.
- А зачем же тогда пришли в государственное учреждение? Мне как, задерживать вас и вызывать милицию, для выяснения личностей? Или сами уйдёте? А вы, Анна Никитична, останьтесь. Нам с вами надо кое-что выяснить.
Торгашей как ветром выдуло из кабинета. Осталась только Релина бывшая свекровь.
- «Не вынесла душа поэта» - прошептала на ухо молодой женщине тётя Шура. – Она же весь этот спектакль затеяла, да чтоб она была в стороне? Я сижу и вижу, несётся ладья расписная, шуба расстегнута – и ухом к двери. Потом глазом – вся извертелась. Вот тут я ей тылы и прикрыла. Ну, а ты тут как?
- Спасибо, тётя Шура! Вы своими действиями меня очень выручили. Я потом всё расскажу. Хорошо?
- Напугали они тебя. Рученьки твои усталые трясутся.
- Очень напугали. Но об этом позже. Сейчас бывшую свекровь станут допрашивать.
Судья и впрямь достала справку, ещё раз громко прочла её и обернулась к Митрошиной.
- Так кто вам её дал? Какая больница? Штамп не ясен.
Та стояла молча, теребя шубу, которая висела на ней мешком.
- Не знаете? Но я-то выясню, обещаю вам. И пошлю запрос в ваш магазин с просьбой разъяснить, кого они вам в «защитники» выделили? Садитесь.
Судья немного помолчала, разглядывая мужчин с работы Николая: - А как вы станете защищать вашего подопечного? Какую справку вы приготовили?
Николай не поднимал голову от пола. Один из мужчин развёл руками:
- Он сам просил примирить его с женой. Кто же знал, что девочке этой разбили голову, а теперь всеми силами пытаются её очернить. Простите нас! – Обратился он к Калерии.
- Бог простит, - ответила задорно тётя Шура, - в другой раз будете умней, не дадите себе лапшу на уши вешать.
- Я попрошу, - строго сказала судья, - эти образные выражения выскажете вне этого кабинета.
- Извините, увлеклась. Рада, что не дала спекулянтам съесть этого ребёнка.
- Я-то хотела их примирить, - судья улыбнулась и махнула рукой. – Мне тут другое наговорили прежде. Поэтому, дам из магазина, приняла, как общественность, которая шла в защиту молодой семьи. Но они показали истинное своё лицо. Сейчас всем надо идти в зал, где мы начнём бракоразводный процесс. Не волнуйтесь, мамочка, я знаю, что ваш ребёнок в больнице – начнём с вашего дела.
В зале Реля едва успела рассказать своей спасительнице, что произошло в кабинете судьи, как торжественно появилась судья и два народных заседателя. Секретарь сказала громко: - Встать! Суд идёт!

Если бы Калерия не была в подавленном состоянии – болезнь ребёнка, да ещё её стукают разводом – то, пожалуй, процесс был бы ей интересен. Но она мало что понимала. Задавались вопросы, которые, как ей казалось, уже давно разрешены. Но очевидно всё это повторялось для протокола. Она покорно отвечала на всё, начав уже беспокоиться об Олежке. Ей хотелось одного – скорей уйти отсюда. К её великому удивлению Народный суд их не развёл. Записали, что стороны к соглашению не пришли и совместная жизнь молодых не возможна, но… не развели. Судья как можно мягче объяснила ей, что этот суд пытается примирить супругов, но не разводит. А развести их должен Городской суд, через полгода, если к тому времени они не поладят между собой. Калерия была удивлена – зачем же так долго мучили? Не с её больной головой это понять. Что ж, через полгода, где-то в другом конце города их разведут, потому что она твёрдо решила не сходиться вновь с человеком в ответственный момент, когда жена могла погибнуть, предавшим её. И ребёнка, её золотого малыша, тоже предал.
С радостью уходила Калерия из здания Народного суда. Скорей отсюда, от её бывших родственников, встреча с которыми даже на нейтральной территории, так неприятна.
Николай пытался подойти к ней. Тётя Шура оттёрла его плечом: - Иди, аферист. Набрал собутыльников и материных товарок в свидетели, что будто бы Реля всех вас по больницам разложила.
- Тётя Шура, я не могу без неё жить!
- Без кого? Без Рели? Не ты ли полчаса назад пытался очернить её, а теперь жить не можешь. А грязная баба кого дожидается на улице?  Калерия её видела.
- Настраиваете жену против меня, да?
- Иди, пьянчуга несчастный! Всю совесть уже пропил, да?
- Тётя Шура, я ведь в психиатричке лежал, могу и ударить.
- Это кого ты ударишь?  Меня, жену милиционера? Да Петька мой в порошок тебя сотрёт, афериста. В больнице лежал, чтоб суду справку представить – вот, мол, у меня жена какая Мопра, из-за неё страдания принял. Научился у матери своей симулировать. Мать твоя, перед тем, как её посадили, натурально эпилепсию изображала, и то её разоблачили. А ты кем был? Наполеоном? Или Бонапартом?
Николай махнул рукой и отошёл. Остался в здании суда: то ли у него там дела какие были, то ли не хотел, чтоб Реля видела, как метнётся к нему непромытая женщина. И напрасно – теперь Калерии было всё равно. Перегорело её сердце, и не было любви. И всё-таки, в душе она признавала, что видеть Николая с другой женщиной, пусть даже такой, которая вызывает отвращение, ей было бы неприятно.
- Что, родная моя, зайдём сейчас в кафе, по дороге, покушаем после столь нерадостных событий, и в то же время не забываемых событий?
- В Кафе? Можно и даже нужно, чтоб молоко появилось. Олежка же сейчас, как увидит, так захочет молока. У меня и деньги появились, как мама приехала. Привезла немного.
- Пойдём, мне твоих денег не нужно. Да и работает там моя двоюродная сестра. Накормит нас Любаша вкусно и не дорого. Я тебе и ей на свои беды пожалуюсь.
- У вас есть беды, тётя Шура?  - удивилась Калерия и сразу вспомнила, что соседка недавно похоронила матушку: - «Наверное, она, как и я подозревает, что бабушку отравили из-за комнаты».
Но Александра Александровна не вспоминала о покойнице. Её более беспокоил Игорь, который пил.
Как только они поели прекрасный суп, который был просто великолепен, тётя Шура начала разговор:
- Как тебе супец? Вот уж готовит моя сестрица его прекрасно. Всегда хожу сюда, когда настроение надо поднять.
- Суп замечательный, особенно после больничных, пресных супов. Даже второго уже не хочется.
- Не дури! Второе у них ещё лучше. Что предпочитаешь – котлетки или чебуреки?
- Котлеты же заказали. И пока их принесут, жалуйтесь мне на Игоря.
- Релечка, вот уж он мне душу рвёт, тем, что пьёт. Правильно ты сделала, что от алкоголика Николая избавилась. Или он не пил, пока вы в Симферополе с ним жили?
- Ни капельки, тётя Шура. Он же начальство возил на машине – там  ему запрещали. А когда свободный приходил ко мне, я старалась увезти его куда-нибудь на природу – в Ялту, Севастополь – в Крыму же есть такие места, куда заедешь, и выпивать не хочется – Николай сам говорил, что пьяным он бывал от меня.
- От тебя, а не от природы или красивых городов.  А теперь потерял любимую, так и запил.
- Отчего же Игорь пьёт? У него, кажется, есть девушка?
- Вот эта девушка и научила его пить. Вернее отец её пристроил Игоря, как и Славку, служить в Подмосковье.  А оттуда чаще домой хочется.  Вот он и начал ставить бутылки с водкой людям, которые увольнительными ведают. А те требуют – пей со мной, если уважаешь.
- Ох уж это «уважаешь»!  Сколько людей от него спиваются.
- А придёт домой, тут отчим Игоря ставит ему бутылку – с ним выпьет – идёт к девушке пьяный.
- А она, конечно, сердится. Лучше бы не так часто видела и ждала его из Приморья.
- Не знаю, ждала ли? Потому что и сейчас уже нашла парня, а Игорю хочет отставку сделать.
- Кушайте второе, - официантка принесла поднос. – А заодно я вам и соки принесла. Любовь Савельевна сказала, чтоб зашли к ней после обеда, - обратилась она к Александре Александровне. - У неё какое-то сообщение для вас.
- Хорошо, зайду, - отозвалась Александра Александровна, начиная есть и быстро закончила: - Релюшка, выпей и мой сок, я у сестрёнки, в кабинете хлебну чего-нибудь.
- Хорошо. Вечером увидимся?
- Да. До вечера. Договорим, чего не сказали.

Юлия Петровна ждала подробностей о суде. Она жалела, что не настояла на своём – Олежка не барин, полежал бы в кроватке, как другие больные лежат. Внук, чувствуя её настроение, стал куксится, возможно, заскучал по матери, которая была ему всех родней. Поэтому когда они увидели из большого, длинного коридора Калерию, входящую в материнскую комнату, понеслись туда. Молодая мать тоже, наверное, спешила прижать к себе сына, они застали её уже в белом халате, моющую руки:
- О! Дорогой мой! Соскучился? – увидев Олежку, воскликнула она. – Мама тоже о тебе много думала. – Она взяла сына и высоко подняла его над собой: – Вот таким расти – высоким и стройным. Будь здоровым и расти на горе всем нашим врагам.
Олежка, улыбаясь, тянулся к ней ручками, будто понимая, о чём ему толкует мать. И когда его Реля опустила, стал трогать свою кормилицу:
- Молока хочешь? Есть у мамы такое. Я старалась не расстраиваться, увидев наглую и испитую рожу твоего папки, чтоб оно горьким не стало. Ну, как? – Калерия достала тугую грудь, и сынишка приложился к ней – личико его было довольным: - Не горькое молоко-то? Вкусное? Ну ешь, ешь, поправляйся.
- Рассказывай, что было на суде, - Юлия Петровна присела рядом. – Ох, тяжёл твой сыночек, хоть и похудел, за время болезни.  Не для бабушкиных это рук.
- А как же я Валю с Ларисой носила и стирала их пелёнки, когда мне было шесть, потом семь лет. При этом я не была громадной, как Гера, которая на три года была старше меня. Но она не обращала внимания на сестрёнок. И всё почему? Потому что хотела их смерти, как и вы.
Юлия Петровна хотела поправить Калерию, что Вера, бывшая Гера, не на три года старше её, но делать этого не стала. Возможно, средняя дочь знает, что мать исправила Гере метрику, сделав её меньше сестры всего на полтора года. Или Олег проболтался своей любимице, что когда она родилась Гере было уже три с лишним года. В конце-концов, Калерию не зря называют ясновидящей – могла и сама угадать.
Поэтому лишь сказала: - Но какие же годы были 1946 и последующий год, Реля, ты вспомни. Ты, действительно, от голода тогда, в Литве, совсем не росла, была Дюймовочкой. Так тебя отец звал.
- И вот этой малышке пришлось носить, кормить сестрёнок, отрывая от себя пищу, чтоб они не умерли. Ещё от вас с Геркой охранять, потому что ваша откормленная гренадёрша не раз пыталась их угробить, загнать на тот свет. И вы ещё хотите, чтоб я эту гадину принимала в Москве у себя. Пусть не мечтает даже. Хочет остановиться в Москве и походить по ней – есть гостиницы, пусть тратит накопленные не честным путём деньги.   
- Да ладно, злиться на Веру. Я уже смирилась, что ты её не хочешь в Москве принимать. Да и негде у тебя, как я посмотрела – теснота!  Не сердись и на маму, что с таким предложением приехала. Я уже поняла, что неправа была, навязывая тебе сестру, которую ты никогда не любила.
- Как и она меня!
- Согласна – вы обе недолюбливали друг друга. И виновата во всё я. Видишь, помню слова, которые ты мне говорила в юности. Расти я вас и люби одинаково – не было бы сейчас такого разговора. Но, забудем о Вере и её коварстве по отношению к тебе и даже маленьким сестрам.  Сейчас-то она Атаманш полюбила.
- Вера «любит», когда ей что-нибудь требуется от сестёр. И кого бы ей было «любить» сейчас, если бы она их на тот свет загнала, как собиралась? И кто бы сейчас, мама, так тешил вас и станет с вами в старости вашей, если бы Релька шестилетняя, потом семи и восьмилетняя не спасала Атаманш от вас двоих?
- Хватит тебе сердиться, гляди, молоко перегорит. Расскажи мне лучше о разводе.
- А пока нас не развели, только зря я время потеряла.  Сказали, что настоящий развод будет лишь через полгода и то, если мы с Николаем не сойдёмся за это время. А начался наш «развод» очень смешно, - Калерия как могла передала матери эпизод появления бывшей свекрови – он развеселил Юлию Петровну:
- Значит, ни «здравствуйте», ни «извините», от этой сумасшедшей не было? И в шубе пришла, позаимствованной в магазине?
- Тётя Шура предположила, что она взяла в магазине «поносить» шубу, потому что ярлык не был оторван.
- Вот что творят! Мало спекулируют, да ещё не купленные вещи занашивают?  Удивляюсь!
- Своя рука – владыка. Нюшка же угождает всему начальству в магазине, вот её и принарядили в суд, не зная, что кто-то сделал ей липовую справку, что она «больна и в больнице лежит».  Но мне не это удивительно, а кто потом, после эту испачканную, дорогую шубу купит?
- Да Бог с ней, с шубой! Ты мне про Николая расскажи.
К удивлению Рели, мать огорчило, что она не захотела поговорить с бывшим мужем: - Любит он тебя!
- Любит? – с подчёркнутой иронией переспросила Реля. – От такой «любви» в петлю полезешь, как, в своё время, от вашей «любви» мне хотелось утопиться. – Она старалась спокойно выговаривать слова, чтобы гнев не передавался ребёнку, но Олежка, утолив жажду, заснул.  Калерия положила сына на топчан, и заправила грудь: - Вот такая, мама, его любовь.
- Зря ты с Колей не сойдёшься, - не слушала мать.
- А это не ваше дело, мама дорогая! – вспыхнула Калерия, радуясь, что дитя её спит.
- Не взяла мать на суд, а я бы всё сделала, чтоб вас помирить.
Реля вспыхнула ещё больше, искоса посмотрела на мать: старческий маразм, что ли, у её «обожаемой» родительницы?  Или пьёт много? А алкоголики всегда сочувствуют своим собратьям.
- Прекратите говорить со мной в таком тоне! – гневно раздула она ноздри, глаза её засверкали: - Что я дурочка, чтоб меня водили за руку. Что это в вас проснулись так поздно материнские чувства? Да не те, которые в пользу дочери, а во вред ей. Потому я и не взяла вас на суд, чтоб вы со своим пьяным уставом не лезли в мою жизнь.  Хватит, я девочкой насмотрелась на ваши дрязги с отцом – сами не жили и детям не давали спокойно жить. Кроме вашей любимой Верочки, которая драками вашими упивалась и сама лезла драться. А мне порой идти домой не хотелось из-за ваших войн, которые сотрясали дом. Вы хотите, чтоб я сыну такую жизнь подарила?
- Ты хоть знаешь, почему я дралась с твоим отцом? Из-за тебя, чтоб он к тебе руки не протягивал.
- Снова-здорово! – воскликнула Реля. – Мы с вами летом беседовали, что не ваша «горячая любовь» ко мне тому причиной, а обоюдные – ваши и отца - гуляночки. Знаете, какие стихи мне запомнились из тех, которые кто-то сочинил?  Про вас с отцом. – Реля хотела «отвести глаза» как говорили в Украине на свои стихи. Пусть мать не знает, что это она писала.
- Кто-то сочинял нам с отцом стихи? Интересно узнать.
- Но небольшой экскурс в нашу прошлую жизнь. Помните, мама, как вы были председателем колхоза? Большого винодельческого колхоза, укрупнённого при Сталине.
- Мы тогда хорошо жили, даже ты не можешь пожаловаться, что голодала. Скотина у нас была.
- Это правда, потому что и ухаживать за скотиной мне пришлось немало. Коровушка, от которой все пили молоко, ели творог, сметану, что и мне иной раз не оставалось.  Большая семья – я не жаловалась.
- И хрюшка у нас был и телёночек в тот год, за которыми тоже ты ухаживала – я не спорю.
- И ещё был громадный сад, который я возродила, и он плодоносил в тот год буйно.
- Мне говорили, что до нашего приезда, он два года не давал фруктов – люди думали, что сад умирает.  И что ты его возродила, мне тоже намекали. Но и всех людей, живущих в том маленьком селе, фруктами накормила.
- Да, мама, вы были против, но я кормила многих фруктами.
- Мама хотела, чтоб ты насушила на зиму сухофруктов, на всю нашу не маленькую семью.
- Что я и сделала – два мешка сухофруктов везли мы в Родники, когда пришлось удирать из колхоза. Ещё сало и мясо копчёное везли от выращенного мной поросёнка.
- А почему пришлось удирать – ты знаешь?
- Отвечу стихами, о которых вы забыли. – «И повозил он Релю по Украине».
- Постой, разве не я с отцом возили вас всех по Украине?
- Нет.  Нас как в Литву, так и по Украине возил один очень хороший человек, который приказал мне во сне называть его дедом.
- Опять сказки про деда, о котором ты пыталась рассказать мне в детстве.
- А вы отмахивались и не слушали. Зря.  Послушайте хоть сейчас. Он мне глаза на вас открывал, спасал от расправ ваших надо мной, утешал, говорил, как я уйду от вас, едва школу окончу.
- Не он ли и помог тебе уйти? Ну, разумеется, это твой дед, который в поезде читал тебе сказки.
- Он.  Теперь слушайте:
                Повозил он Релю по Украине.
                Внучка однажды возродила сад.
                Чем удивила селян крайне.
                Кормила их фруктами. А виноград,
                Что люди возделывали, не едала.
                Это мать ей в гневе не давала:
                -Ты кормишь фруктами всех подряд
                Пусть они тебе приносят виноград.

- И носили тебе виноград? – поинтересовалась Юлия Петровна.
- Слушайте и не перебивайте.
                Но взрослые прятали от Рели лица.
                Своим детям носили ягоду тайком.
                А вдруг она матери проговорится?
                Мать начальствовала в селе том.
                Ела Реля фрукты, но не виноград.
                Кого винить?  Случилась заварушка.
                На голову матери сыпался град.   
                Её обвинили в попойках, пирушках.

- Кто же это такие стихи написал? – вознегодовала Юлия Петровна. – Неужели этот человек и донёс на меня? Всё было после того, как я тебя послала, перед десятилетием, ночью за водой. И ты чуть не упала в вырытую накануне могилу.  А привели тебя мои крестьяне – Оксана и Тихон. Вот этот Тихон видно и капнул, где надо, о моих пирушках.
- Нет, мама, не он. Кто бы стал слушать крестьянина, как вы говорите.  Слушайте стихи дальше.
               
                Все жёны начальников бесились,
                Тех, что на пиры стремились.
                Ездили к ней хороводами мужики.
                Всё начальники Райкома и области.
                Пировали, Ели вкусно с её руки,
                А защитить не хватило совести.
                Гром грянул – мать испугалась,
                Что посадят в тюрьму, боялась.
                Не посмотрят на четырёх детей.
                Лучше её сажали матерей.

- Что же тот человек о бате твоём ничего не написал? Ведь отец ваш тоже гулял как пёс шелудивый.
 - Написал, мама. Желаете послушать:

                Дед отправил семью на Восток,
                Чем спасал мать от разлуки.
                Гневный Олег вполне мог,
                Бросить всех и жену «Гадюку» -
                Так звал жену – не брала на пиры.
                В отместку, отец гулял страшно.
                Жена изменяет – дети ей не нужны?
                И у Олега полно Оксан и Дашек.
                Но прокатиться и ему захотелось.
                Уехать дальше, где не знали их.
                Так уж в семье повелось – уезжали.
                Вроде так следы заметали.
                Блудили отец и мать на двоих.

- Вот так, мама, мой дед и увёз нас на Дальний Восток. Иначе вас бы посадили при Сталине.
- Ой, как ты жестока к матери, Калерия, как жестока. Но и за то спасибо твоему деду, что отец ваш не оставил тогда семью.
- Это меня вы, мама, должны благодарить. Дед ради меня и оставил в семье отца, потому что мы с ним договорились, что он свозит меня на Восток. А как бы я, маленькая девочка, смогла уехать без семьи?  Но вы, в благодарность, за все мои хорошие дела для семьи, везли десятилетнюю девочку по детскому билету через всю страну.
- И это ты помнишь?
- Так, мама, воспоминания одно за другое цепляется, а это лишние переживания.  Но хватит их. Не хочу, чтобы Олеженька проснулся и увидел, как мать его страдает.  Идите домой, мама. Если хотите, сварите мне что-нибудь вкусное на ужин. Но варите без злости, иначе пища будет ядом для меня, кормящей дитя грудью.
Юлия Петровна подавлено молчала. Она уже боялась спорить – Реля всё равно забьёт её фактами из прошлой жизни. В горе ли, в радости, ничего не хотела матери забывать. Да  если бы спорила она своими словами – те можно быстро забыть, но стихи, да ещё сказанные по памяти. Стихи разили.
- Ладно, я пойду, - внешне смирившись, сказала она. – Разумеется, ужин тебе приготовлю. Но и ты пораньше приходи. А то является за полночь, когда и аппетита нет.
- Приготовите хорошо, то будет аппетит. И я постараюсь придти раньше – надо сегодня помыться, смыть с себя горечь от посещения суда.

                Г л а в а   28.

Только наедине с сыном успокаивалась Реля. Над его безмятежным детством нависала гроза, и она заслоняла собой маленькое существо, неспособное ещё защитить себя. Ведь от её действий  сейчас зависит его будущая жизнь. Значит, она не имеет права ошибаться, расслабляться, давать волю чувствам своим. Конечно, будь на её месте мать, та бы простила Николая. Тем более, если б она увидела воочию соперницу, простила бы, не думая ни о будущей жизни, ни  о детях своих. Даже ещё раньше побежала бы к нему в больницу, кинув ребёнка, на произвол судьбы, лишь бы только мужа не лишиться.
Женщины, подобные её матери, спокойно переживают смерть своих детей, но без мужчины прожить не могут ни дня. В больнице у них недавно была такая «красотка» – муж у неё в армии, ребёнок болен, она его госпитализировала, а сама на танцульках развлекалась. Дотанцевалась, умер ребёнок, без её присмотра. Именно без присмотра, думалось Реле, ведь старенькая их врач не раз говорила ей, что её Олежка жив только благодаря её заботе, её бессонным ночам здесь в больнице. Когда ребёнку становилось худо, она из больницы совсем не вылезала. Эта же красотка, между танцами, не каждый день и к ребёнку приходила. Забирать же умершего ребятёнка заявилась роскошно одетая, улыбка не слезала с лица, хорохорилась, показывая письмо от мужа, где тот писал, что если ребёнок погибнет из-за её беспечности – хорошо, видно знал свою жёнушку – он к ней после службы не вернётся. Над этими словами мужа она очень хохотала: - Это он не простит? Поеду к нему, муж обрадуется, и нового ребёнка заделаем.
- Прежде, чем нового соображать, подумай, где этого хоронить-то будешь? – спросили сердобольные женщины, изредка подкармливающие её малыша, лишённого материнской заботы.
- А зачем хоронить-то? Похороны нынче дороги. Отвезу его в крематорий, где мне его сожгут за трояк, а пепел я и брать не буду. – Она вытянула руку ладонью кверху, будто держала что-то очень лёгкое, и подула на пальцы.
Женщины потрясённо умолкли.
- Дура! – выпалила появившаяся в комнате матерей старушка-нянечка: - Смотри, как бы потом локоть кусать не пришлось. Пошли, распустёха, покажу тебе, где морг. Я бы, таким как ты, перевязывала всё внутри, чтоб не рожали. Не жёны вы, не матери, потаскухи и всё тут. Это хвала Богу, что рябёночек умер, чего ему с такой матерью мучиться?
И эта пустая женщина, у которой язык был подвешен, как помело, покорно молча пошла за ней, видимо не находя слов для отповеди.
Вот такая гулёна побежала бы за мужем, не раздумывая. Реля с грустью подумала, что солдат так просто от жены не отвяжется. Сдунув пепел ребёнка со своей ладони, гадюка помчится в часть, и как знать, не уговорит ли мужа начать новую жизнь, свернув смерть ребёнка на врачей и медсестёр. Опошлит людей, которые старались, чтоб он выжил, пока маманя гуляла. Да подобная дамочка пойдёт на всё, лишь бы только мужчины не лишаться. У Рели же одно только сообщение Гаврилы о возможной сопернице вызвало мерзопакостное ощущение, а уж увидеть такую женщину своими глазами…
- «Интересно, что та другая ждёт от Николая? Чего хочет от него? Пропитая вся, наверное, и курит ещё, синяки под глазами отвисают – почки уже не справляются со спиртным.  Да её надо три дня в ванной отмачивать, чтоб только поговорить по-человечески с ней. Неужели Николаю не тошно с такой поганкой? Или по пьяному делу и грязнуля сойдёт? Интересно работает ли она? Живёт в общежитии, видимо работает. Но тогда почему среди недели имеет возможность преследовать мужика? Больничный взяла, или отпуск, а может просто прогул? Ну да чёрт с ней, чтоб ей счастья никогда не было, чего я о такой паскуде думаю», - Реля отнесла Олежку в палату, и уложила его в кроватку.
- Ишь, мама пришла, так сразу и успокоился, - заметила медсестра. – А бабушка совладать с ним не могла.
- Попил молочка и заснул, - ответила Реля. – А бабушка наша – няня неважная. Не умеет она с детьми обращаться.
- Да, модная женщина, не скажешь, что деревенская. У нас москвички, её возраста, редко так одеваются. Только самые форсухи выискивают себе такие модные одежды. Ой, простите.
- Не за что. Правильно сказали. «Форсуха» наша бабушка.
- Да и то форсят-то, - продолжала медсестра, - женщины одинокие, которым надо партнёра найти. А матери, даже если одни растят детей, всё им стараются помочь, даже когда уже взрослые дети.
- «Наша не поможет, - с грустью вспомнила Реля, как уходила от матери в одном платье, - а если и поможет самую малость, то душу потом вымотает. Дура я, что на покупку пальто согласилась, доходила бы как-нибудь в демисезонном. Мама меня ещё не раз за него упрекнёт и ишачить мне за него на мою семейку не переишачить. Веру свою любимую хотела мама мне хотела навязать. За неделю или меньше она бы мне душу вымотала. Впрочем, я могла бы «красавицу» выставить в тот же день, как она мне выкинула фокус.  А фокусы Вера выкидывает, как и мамочка, каждый день. Развлекаются так, что ли?»

- Скажите, - спросила Калерия медсестру, - могу я своего ребёнка вынести на улицу, погулять?
- Можете погулять с ним не больше чем на пятнадцать минут. Потом будете удлинять ваши прогулки на пять-десять минут. Выбирайте места, где ветер не дует.
После сна, Калерия вынесла Олежку на прогулку, нарядив его в залежавшийся комбинезон. Медленно прошлась она с выздоравливающим сыном по аллеям в Филатовском парке, обследовали его и установили, что двор больницы проходной. Весна в этом году была чудесная, она бурно шла по земле, и от её озорной поступи, сходили снега, уже наклюнулись почки на кустах и на некоторых деревьях. Но Реле было грустно. Ей вспомнилась такая же ранняя весна, которая как бы играючи в своих бурных потоках, унесла её первую любовь. И эта немилостива к ней. Правда на их разрыв с Николаем наложила свою холодную руку зима. По этой причине и весна не радовала. И всё же молодая мать с ребёнком привлекала взгляды проходящих по территории больницы людей. Двое мужчин – один возраста Калерии, второй лет на пять-шесть постарше, неторопливо шагая, в упор рассматривали её   
- Смотри-ка, - воскликнул тот, что постарше, - как хорошеют женщины по весне. «Хороши весной в саду цветочки», - запел он и осёкся под презрительным взглядом. Реля всегда так смотрела на развязных мужчин.
- А что, вы меня и зимой видели? – процедила она. – Может и летом?
- О! Какая строгая! А хотелось бы на тебя посмотреть летом. На пляже. В купальном костюмчике.
- Так вы на пляж, как в картинную галерею ходите? – насмешливо улыбнулась Калерия.
- О, женщина! – подражая старшему, воскликнул молодой. – Какая же ты ядовитая. Ты, наверное, в год Змеи родилась. Или под созвездием Скорпиона?
- Родилась я в год Дракона – мудрого и справедливого. А в год Змеи война началась, так что не сравнивай меня с ней, хотя воевать с такими, как ты, я умею.  Что касается созвездия Скорпиона, то опять ты не угадал. Скорпион – вредное насекомое, но может и себя сожрать. А я – Весы. Всё взвешиваю, уравниваю, и таких, алкоголиков, как ты могу так взвесить, что полетишь как раз на созвездие Скорпиона. Хочешь туда?
- О! Это опасная женщина, - потянул молодого за рукав его товарищ. – Пойдём отсюда скорей.
Они быстро удалились, а молодая женщина смотрела им вслед. Шли, конечно, выпивать. Её бы воля и руки свободные, догнала бы и так наподдавала – жёны, пустившие мужей шататься по винным магазинам и пивнушкам, не узнали бы своих благоверных. Зато деньги бы остались дома, для детей.

Олежка, нагулявшись, хорошо поел и крепко заснул. Медсестра стала выпроваживать Калерию домой: - Спит твой ненаглядный сыночек. Теперь уж точно на поправку пошёл. Шла бы и ты, мать, пораньше домой, как нормальные мамочки делают.
- Пойду, - устало улыбнулась ей Калерия. – Хоть отосплюсь. Не помню, когда по-хорошему спала.
Задумчиво шла Калерия по вечерней Москве. Город, который она полюбила с первого дня, и по которому почти три месяца ходила с отуманившимися, по существу, незрячими глазами. Станешь ли на что-либо смотреть, когда рано утром бежишь к больному ребёнку, а вечером, измученная, возвращаешься от него? Тут молния сверкни перед глазами, она бы не удивилась. А сколько раз натыкалась на машины? Сегодня, когда шла в суд, так переживала, что, как вступила на переходе на дорогу, так и повисла прямо на радиаторе большой машины.  Водитель высунулся из кабины, красный от возмущения:
- Ты жизни хотела лишиться? Себя не жалеешь, меня пожалей – у меня трое детей, - и начал её ругать. Провалиться бы Реле сквозь землю. Она, с испугу вернулась на тротуар. А шофер, подъехав ближе, увидел её побледневшее лицо, застывшие в горе глаза и отошёл от гнева, предложил: - Аль плохо тебе? Так садись, довезу тебя до скорой помощи… - Раскрыл шире дверцу.
Реля отрицательно покачала головой и тихо пошла до видневшегося вдали подземного перехода – по земле, в таком состоянии ей не перейти. Опоздание её, как Реля теперь поняла, дало возможность товаркам её свекрови занять исходную позицию в кабинете судьи. Но выгнаны были с позором – на радость тёти Шуры.  Калерия тоже немного радовалась, хотя руки у неё тряслись от возмущения.
Зато потом, на суде, она старалась казаться спокойной и держала себя в руках. Но даже там находилась под впечатлением нервного стресса, который пережила на дороге – чуть не сдуло её с лица Земли, легонько, как пылинку. И остался бы Олежка сиротой. Спекулянтам радость бы была, что от неё избавились, а мальчонку в детский дом бы отдали. Хоть бы вырастить Олежку, поставить на ноги, услышать, как сына назовут Олегом Николаевичем. А личная жизнь? Мужчины? Да пропади они!  Может, и были когда-то мужчины сильные телом и духом, а сейчас они очень измельчали. Человек, способный обидеть любимую женщину, делать поступки во вред своему ребёнку – это не мужчина.  Возможно, Реле удастся воспитать из Олежки настоящего мужчину – полную противоположность его отцу.
Так, размышляя, дошла она до дома. У входа в парадное взглянула на часики. Без четверти девять? Или говоря строгим языком двадцать часов, сорок пять минут. В такое время она никогда не возвращалась. Толкнула тяжёлую дверь вестибюля. И тут же из темноты подъезда послышались нервные голоса. Кто-то переругивался на лестничной площадке: – «Голос тёти Шуры. Кого это она так честит?» - Реля, не спеша, приближалась к голосам.
- Иди-иди, ступай отсюда…. Расселась тут на лестнице, где люди ногами ходят…
- А вам-то что? – отвечал ей сиплый, пропитой голос не то мужчины, не то женщины: - Моё пальто, где хочу там и сижу в нём.
- А я вот сейчас мужа позову – он у меня милиционер, пусть и разбирается…
Калерия улыбнулась: - «Тётя Шура своим мужем, как флагом размахивает». - Ей вспомнилось, как судья так говорила о справке, о свекровиной якобы болезни: - «А муж у тёти Шуры вроде Гаврилы, такой же тюфяк».
- Да что вы ко мне привязались? – высокими нотками взвизгнул женский голос. – Вам разве лестницы жалко?
- Не жалко, а может воровка ты? Чего сидишь? Кого высматриваешь? Вот-вот, топай-топай, – голос Александры Александровны набирал силу.
Мимо Рели на скорости пронеслась толстая женщина, на которую ей ещё возле здания суда указывала соседка.
- Тётя Шура! Кого это вы прогнали?
- Да тень твоего мужа, - отвечала та, спускаясь по лестнице.
- Это что ж значит, Николай к нам в гости пожаловал?
- Пожаловал. Сидят там с твоей матерью, и, похоже, мирно беседуют. Удивляюсь я на твою маман – прямо в объятья к нему кинулась.
Калерия вздрогнула – как это похоже на её мать – любит Юлия Петровна невзирая ни на что гнуть свою линию. Значит, не пошёл ей в прок дневной разговор? Пальто «купила» дочке, и думает, что можно давить на меня: - «Вот Салтычиха! В бывалые времена, да пришлось бы ей быть помещицей, скольких бы крепостных жизни лишила», - с гневом думала Реля о матери, поднимаясь по лестнице. Но гнева своего соседке не показала – тётя Шура совсем иная мать.
- Наверное, Николай на колени перед ней кинулся? – предположила она. – А мать моя любит театрализованные представления.
- Да, вроде что-то было. Потом Колька в магазин бегал. Сейчас выпивают и полюбовно беседуют.
- Полагаю, судьбу мою решают, за моей спиной. Ну, я сейчас им побеседую!  Пир их порушу!
- Не позволяй, Реля, давить алкашам на тебя, - последние слова тёти Шуры догнали её уже за порогом квартиры.

                Г л а в а   29.

Как в тумане проскочила Калерия длинный коридор и, разуваясь, раздеваясь, вешая пальто, всё успокаивала себя, чтобы не нагрубить. Но не успокоилась, рванула дверь комнаты. Так и есть – сидят как голубки – нос к носу, а чтоб удобней было в глаза друг другу смотреть стул из кухни принесли. Бутылка водки наполовину опорожнена, настроение у них радужное, окно открыли, значит жарко им, двум «замечательным» собеседникам. Вот как они хорошо друг друга понимают.
- А пришла моя любимая! – Николай хотел подняться, но шлёпнулся обратно на стул, испугавшись ненависти, полыхнувшей из глаз Рели.
Тут подала голос Юлия Петровна:
- Калерия! – строго начала она с убеждённостью пьяного человека. – Николай мне жаловался на тебя. Он тебя любит, и я, как мать, приказываю тебе сойтись с ним. Ты моя самая любимая дочь, и ты послушаешься маму.
От гнева у Рели потемнело в глазах. Она даже прикрыла их, прислонившись к косяку. С каким удовольствием она бы сейчас стукнула их лбами, и выставила из комнаты. Любви этих двух людей она хотела когда-то, но они вытравили любовь подлостью своей, а теперь тупо требуют её от неё.
- Как мать? – повторила она вслед за Юлией Петровной. – А вы мне мать?
- А кто же? – испугалась та, быстро трезвея. Вереницей пронеслись перед ней гневные тирады дочери, когда та была ещё совсем девочкой. Но раньше Реля была зависима от неё, и тогда матери удавалось её подавлять – если не словами, то другим – одевала её как нищенку, и у дикой девчонки не было сил много выступать перед матерью. Теперь же дочь….
- Да вы мне хуже мачехи всю жизнь были, - прервала её мысли дочь. – Хуже! Ишь уселись, скоты! Водку распивают. Дочь за водку продают. Жену за эту мерзость покупают. Или он вам, «мама дорогая», ещё что-нибудь пообещал? Диадему золотую? Что-нибудь из спекулянтских тряпок? Ты, купец, не стесняйся, предлагай, сам говорил, что я дорого стою. А она возьмёт, - Калерия презрительно кивнула в сторону матери, - она у нас модная, эмансипированная женщина – будь она проклята эта эмансипация!
Выпалив всё это залпом, молодая женщина замолчала, устав говорить. Только глаза её гневно перебегали с матери на мужа. Те сидели за столом тихо как мыши, не смея рот раскрыть.
- А всё водочка! – передохнув, продолжила их «собеседница». – Столько зла от неё! Муж с удовольствием, легко бросает молодую жену и малого ребёнка, чтоб только развлекаться  пьянками, а заодно и грязными бабами. Мать готова силой уложить дочь с зятем в постель, за то, что он ей бутылочкой угодил. Глядите, как водка умы людям мутит, а? Так за окно её, зелье поганое, - Не дав им опомниться, Калерия шагнула к столу, схватила за горлышко бутылку, и, размахнувшись, вышвырнула в полуоткрытое окно – во дворе, словно взрыв раздался. Минуту все были в шоке. Первой пришла в себя Реля. Сначала насмешливо оглядела своих оппонентов – надолго эти красавцы запомнят её гнев.
- Надеюсь, я никого не покалечила во дворе? – всё так же насмешливо проговорила она, скрывая страх: - «Ведь невинный человек мог пострадать», - пронеслось запоздало. Но криков не было, и она выглянула в окно: - Всё спокойно. Бог миловал, никого не покалечила. Только кошки и собаки принюхиваются к разлитому зелью. Если им полакать вздумается, вот им и закуска. Сыр, колбаса, кушайте, на здоровье. – Вся закуска со стола полетела за окно. – Вот какое пиршество мы устроили зверью, которое сейчас свадьбы весенние справляет. – Уже весело сопровождала она свои действия. – А здесь надо со стола стереть, пол подмести, а вас, «дорогие мои», безмолвные собеседники спать уложить. Уж, простите, на один диванчик – так как в кроватке Олежкиной вы не поместитесь. А я пойду спать к соседям.
В пылу своей речи Калерия не заметила, что сказала двусмысленность и, по-видимому, не очень приятную для Юлии Петровны, потому что та встрепенулась и хлопнула рукой по столу:
- Калерия, что ты издеваешься над матерью! Кто тебе дал право говорить мне пошлости? Укладываешь мать спать со своим мужем!
- Спасибо этой «пошлости» - она разбудила вас. Изволили обидеться, мамочка? – Калерия умышленно, с Вериной, подхалимской интонацией, назвала так мать. И тут же разгневалась опять: - А кто вам дал право издеваться надо мной? Кто позволил вам торговать дочерью? Да ещё речь о любви завели. Какая Любовь! Не та ли, от которой я, в одном платьишке и то не вами сшитом мне, сбежала из дома? В одном платьишке и без копейки денег, в то время, когда вы Вере отсылали тысячу каждый месяц, которые она на сберкнижку клала.  Или вы почти восемнадцать лет не выжигали из меня, калёным железом, мою детскую любовь к вам? Поздно спохватились, мама. Теперь на пепелище может взойти лишь ненависть. Так что не дразните зверя, уезжайте, пока не поздно и больше никогда, без разрешения, не приезжайте ко мне. Можете взять с собой ваше пальто, возможно, оно вас утешит.
Уничтоженная Юлия Петровна смотрела, как дочь пошла за дверь и принесла купленное ею пальто и положила на диванчик.  Действительно, чёрт бы побрал, эту водку! Не будь выпивки, разве раздобрела бы она так к Николаю? Всё забыла, каких страхов ей наговорили о жизни Рели в Москве, без всякой поддержки со стороны мужа, который вёз Калерию в Москву и обещал Юлии Петровне, что ни один волос с её головы не упадёт. И вот же голову разбили её гордячке, издевались, как звери.  Разумеется, что Релия, наученная уже в своей семье – матерью и Верой к издевательствам – сопротивлялась тоже, по-видимому яростно.  А мать, получается, разомлев от спиртного, предала её, как не раз в детстве предавала: - «Но что же она всё на меня наскакивает? Почему Николая не упрекает? Который, я думаю, сделал ей гораздо больнее, чем я за детские и юные её годы».
И будто отгадав мысли матери, Калерия обратилась к бывшему мужу – в голосе её, вместе с гневом, сквозила горечь: - Что, «дорогой мой» глаза расширил? Не знал, что я так крепко маму «люблю», что за помощью к ней кинулся?  Что же ты «дорогой» не спрашивал, когда встречались с тобой, какая у меня мать? Я бы тебе рассказала, что она ничуть не лучше твоей. Вот как мать твоя с меня хотела шкуру с живой содрать и платье из неё себе сшить, так и моя мама драла не раз мою кожу до крови, до сердца добиралась. И цель у них одна была – меня угробить, и в землю закопать. Хотя на свою семейку я работала, хоть и в рубище ходила. Работала, потому что надо было от мамы и нагулянной дочери её спасти Валю, потом Ларису – здесь хоть причина была моего рабства. А на твою семью я ишачить не захотела, потому что знала, не квартиры мне для спекулянтов надо зарабатывать на стойке, а сына и себя от них спасть. Иначе бы и твои родственники стали меня топать, как в родной семейке это было.
_ То-то, ты «затоптанная» в такую берёзку превратилась, - заплакала мать, подумав: - «Что у меня Ивана хотела увести». Подумала и испугалась – Калерия умела читать мысли. И живо мать разоблачит. Но видно доченьке не до читок мыслей было, потому что она подхватила слова матери и стала разбираться.
- Да не берёзка я, мама, а горькая полынь – сколько не топчи её ногами, она поднимается. Была бы я берёзкой, к дубу бы прижалась, а я вон к Чертополоху.  Помнишь, Коля, как ты говорил, что рос как Чертополох при дороге – ты был прав.  И я пожалела тебя, хотела из тебя что-то порядочное сделать, возила по Крыму, если ты помнишь, рассказывала о его красотах, о людях украсивших собой полуостров.
- Ну да. А я за это тебе обещал Москву показать. Но что я мог, если вырос с такой матерью, которой не красоты нужны, а деньги.
- Правильно, когда мы прилетели в Москву, я в первый же день поняла, что ни ты, ни кто из твоих родных ничего хорошего мне показать не могут, потому что у твоих родных лишь тряпки и магазины на уме.
- Вот и я то хочу сказать. Разве я виноват, что мать таким воспитала?
- Пьяницей бездуховным мать твоя воспитала тебя. И меня мама могла споить и поставить себе на службу. Разве не так, мама?  Вот, даже не хочет говорить. Но я держала себя в руках и ещё ей девчонок вырастила, которых она хотела угробить. И одетая в лохмотья, почти всегда голодная, я не забывала читать много книг, а оттого училась хорошо. Учителя меня любили. Некоторые даже прикармливали.
- А нас мать кормила хорошо, зато в школу не ходила, и мы все учились плохо – никто, как ты знаешь, десять классов не закончил. Правда, я и с семилеткой окончил курсы водителей, и трезвым в армию пошёл.
- Трезвым в армию пошёл и Релюху там нашёл. И сумел влюбить меня в себя. От того я, заметив твою неразвитость в отношении архитектуры, литературы и географии принялась тебя возить по Крыму, чтоб немного привить тебя общедоступной культуры. Думала, наберёшься ты человеческих ценностей, и  не потянет тебя на «ценности» твоей матери – на выпивоны и одежды «царские».
- Релюшка, ну прости меня, слабака!
- Что ты своей слабостью как флагом размахиваешь? Да будь она проклята, слабость ваша. Когда мужчина не может защитить жену и ребёнка, отдаёт их своей матери на растерзание.
- Не надо было замуж выходить, Релюшка, за солдата.
- Да разве ты мне солдатом казался? Королевичем. Думала, вот хороший человек, от хромоты меня спас, от одиночества. Я когда познакомилась с тобой, страшно несчастной была, столько пережила всего, что тебе не девушкой показалась, а женщиной. И вдруг ты мои беды как рукой развёл. Вот я и подумала, что ты от матери мой спаситель – потому что увезёшь далеко – да и от меня самой.
- От тебя самой? – удивился Николай.
- Да, мне и от меня защита требовалась. Я себе, в шестнадцать лет, нагадала, что выйду за тебя замуж. Правда, ты мне не солдатом приснился, а высоким, сероглазым парнем – это я запомнила. И когда через два с половиной года спустя, встретила тебя, сразу узнала.  Помнишь, на танцах расспрашивала, где мы могли видеться.  А потом притихла, вспомнила сон, и когда ты сказал, что будем встречаться, не спорила.  И возила тебя по Крыму, чтоб ты, судьба моя, стал развитей, интересным человеком.
- И чего спорить, раз я судьба твоя. – Николай потянулся к ней.
- Подожди радоваться, ты не знаешь продолжения сна. А в нём ты на руках поднял меня на мост и мы, некоторое время, шли рядом. Затем я увидела, как тебя уносит грязным течением, и хотела тебя спасти, но не могла. На мосту со мной оставался малыш, который не давал мне броситься в мутную воду. И мы шли с ним по мосту, дошли до середины, где чистая вода, - Калерия замолкла, поняв, что дальше свой сон она рассказывать не должна.
- И что же? Что это значит?
- Неужели не понятно? Ты бросил нас с малышом и поплыл по течению, по грязной воде. И когда мы начали с тобой жить, я, среди самых сладких минут, помнила, что ты когда-нибудь сделаешь мне больно – жила, в ожидании удара. Но как себя не готовила к нему, удар оказался внезапным и тяжёлым.
- Релюшка, давай помиримся, и никогда ты не станешь больше жаловаться на судьбу.
- Ты мне уже обещал и маме тоже, что ни один волосок не слетит с моей головы – чуть сама голова не слетела, - возразила Калерия. – Во-вторых, «дорогой мой» ты и по поводу себя заблуждаешься. Ты думаешь, что это твои мать и сестра плохие, что налетели на меня как звери, а ты хороший. Да?
- Надеюсь, что ты мужа таким не считаешь.
- Раньше нет, а теперь считаю. Ты очень коварный человек. Вспомни сегодняшний суд – одной рукой ты вымаливал прощение, а в другой держал камень, на всякий случай, чтоб ударить.
- Какой это случай?
- А справка твоей мамы, которая якобы лежит в больнице, затравленная невесткой.
- Эту справку не я сочинял.
- Но знал о ней, и не предупредил судью, что она ложная. Решили меня обложить справками со всех сторон – вот, мол, какая злая – всех по больницам разложила. Нет, дорогой, за твоей слабостью кроется довольно коварный нрав. Недаром говорят – простота – она хуже воровства. И прости я тебя сейчас, в дальнейшем ты бы мне душу рвал на куски. А я не хочу. Хочу жить спокойно, растить ребёнка, и чтоб он не знал, что такое распри в семье. Мечтаю его вырастить с более твёрдым характером, чем у тебя. А с тобой он таким бы не вырос. Да и не хочу я тратить свои силы на низких людишек, вроде твоей семьи.
Юлия Петровна с изумлением смотрела на дочь. Она-то кинулась сводить Релю с мужем и думала та ей будет благодарна. А Реля вон что думает своей диковатой, кудрявой головой. Умные мысли, недаром доченька так стремительно седеет. Но красиво седеет, девушки ей, наверное, завидуют. Сейчас мода выкрашивать пряди волос, а у Рели всё природой сделано.
Николай сидел, обхватив голову руками.
- Ну почему? - глухо проговорил он.- Почему начинаешь понимать человека, когда его теряешь?
- Это у тебя временное просветление, - успокоила его Реля. – А вот сопьёшься ты окончательно, и буду я у тебя и такой и сякой. Так что, Коленька, оставь нас с Олежкой в покое. Дай мне сына спокойно растить. Не уживёмся мы с тобой теперь, после всего, что вывалилось на нас.  И, кстати, мы очень разные.
- А я разве спорю. Куда мне до тебя! Когда ты возила меня по Крыму, я ездил не из-за дворцов, садов или знаменитостей, которые там жили, а ради тебя. Чтоб тебя никто не украл от меня. И в Москве я в первый же вечер понял, когда мы гуляли по улице Горького, что мне до тебя как до солнца, не дотянуться. А вот старик заумный, который тебе книгу  подарил, вот это твой человек. Как он жалел, я думаю, что по возрасту он стар.
- Как ты красиво говорить стал!
- Только с тобой так говорю. С другими мой язык беднеет.
- Жалко мне тебя.
- Реля, ну прости меня! – Николай упал на колени.
- А вот это не надо! Я не мама, спектаклей в жизни не признаю. Отгорело у меня всё внутри, Коля, ещё в ту ночь, когда ты пришёл ко мне в больницу и объяснил, что кинулся не в защиту любимой женщины, с пробитой головой, а в защиту своей спекулянтской семейки. Живи с ними или найди себе женщину, которая бы угождала твоей маме, а тебе всё прощала. Кстати, по моему, такая женщина уже есть. Когда я шла домой, тётя Шура гнала какую-то неприятную особу с лестницы. А ещё раньше, я её видела у здания суда.  Вот это, наверное, твоя судьба, Николай.
- Да чтоб она сдохла, эта тварь, чтоб её поездом переехало!
- Зачем же так? Лично я благодарна этой женщине, что она отвратила меня от тебя. Сначала я об этой бабе услышала от твоего отца. Мне показалось, что Гаврила хочет вызвать ревность во мне, рассказывая, как она преследует тебя. Но сегодня я убедилась в этом, и во мне вспыхнуло такое отвращение к вам обоим. Знаешь, даже если забыть о её внешней нечистоплотности, женщина, бегающая за мужчиной – отвратительна. Но она выбегает тебя. Куда ты, пьяница-алкоголик, денешься от товарки, всегда готовой с тобой выпить. А «порядочная» в кавычках женщина, как твоя сестра, пить с тобой в подъездах не станет.
- Да, Таким, как Люська, рестораны подавай, или если в дом она придёт то коньяки, а это куча денег.
- И хотя мне это всё безразлично, я не желаю тебе счастья. Ни с грязной женщиной, ни с какой другой. Сделав несчастной меня, которая всей душой хотела сделать тебя счастливым, ты не должен более испытывать такое счастье, как со мной.
Внутри у Рели всё горело, когда она, как ей казалось, ровно выговаривала эти слова.  Ведь Николай был её первый мужчина и надо, действительно стать горькой полынью, чтоб отталкивать его от себя. Горькая женщина. И если кто захочет ущипнуть, пожалуй, пожалеет.
Высказав всё, Калерия пошла в душ, чтоб смыть с себя тяжесть сегодняшнего дня, а Николай остался со своей несостоявшейся тёщей: - Посижу у вас немного, вспомню былое.
- Зачем, Коля? Калерия к тебе не вернётся. Я думаю, что и меня завтра выгонит. Ишь, как разгневалась. Пользы я ей мало принесла своим приездом, а разворошила в её душе много.
- Это правда, что она о вас говорила?
- Реля вспомнила малую часть того, как я вредила ей. Если бы она всё начала вспоминать, не хватило бы ночи. Вот хотела одно хорошее дело сделать – помирить вас – а оказывается, это невозможно. Ирония судьбы, но чем больше я люблю Релю сейчас – потому что она самая хорошая дочь у меня – тем больше не хочет она этой любви. Вот говорят – хороша ложка к обеду. Я обносила Релю своей любовью, своей заботой о ней, в то время когда она работала на всю семью и была достойна всего самого лучшего. И в пику  Калерии, любила ту, которая лживая и жадная.
- Это Веру вашу?
- Да. Теперь мне расплачиваться всю оставшуюся жизнь, что по разному относилась к дочерям. Но тебе надо уходить, Николай. Не то вернётся Калерия, будет сердиться, что ты ей отдыхать мешаешь. Она редко приходит так рано от Олеженьки.
- Вот я дурак! Начал бы разговор с него, возможно, она бы растаяла, если сына так любит.
- Нет, Коля! Уж раз решила она одна растить ребёнка, то хитри, не хитри. Она бы не сошлась с тобой.
- Не, я думаю, что если мужик ей стоящий подвернётся, выйдет Релюха замуж.
- С её умом? Это тебе так, Коля, повезло, что ты ей во сне приснился.  И  смотри, какие точные у неё сны.  Уплыл ты в грязной воде, и деваться уж некуда – она из грязи тебя не потащит.
- И мне говорила. Ради ребёнка она бы кинулась даже в кипящую воду, а ради мужчины не подумает.
- Значит, Коля, никогда она не выйдет замуж, потому что мужей надо всегда откуда-то вытаскивать. – «Хотя меня Олег вытаскивал из беды, взяв беременной от другого гада. И ему я в душу плюнула, как Реле».
- Мне легче, знать, что она не выйдет замуж. А может, соскучится без мужчины, ко мне вернётся?
- Я бы на это не рассчитывала, помня, как она тебе выговаривала о грязной женщине. Реля брезгливая, как и я когда-то была.  Тебя утешит, что она и с другими мужчинами не сможет жить.
- Сможет. Я в этом уверен. Мимо такой женщины многие останавливаются, так что она ещё выберет. Ну, до свидания, может, ещё увидимся, когда вы приезжать будете к Реле с Олежкой?
- Не знаю, как она меня, после такого нервоза проводит? Может, запретит приезжать совсем. Только и надежда, что сама станет привозить Олеженьку к бабушке. Уж тогда и я как-нибудь в Москву напрошусь. Иди уже. Я слышу, что Калерия душ отключила, скоро придёт.
- Передайте ей, чистенькой, что я жалею, что не удержал нашу любовь.
Николай ушёл, а Юлия Петровна пригорюнилась. Ей и впрямь казалось, что дороже Рели и Олежки нет у неё более дорогих детей. Старшая дочь – эгоистка Вера – уже совсем её истерзала требованиями денег. Из-за этих денег, которые мать должна была тратить на плохо одетую Калерию, а высылала Вере, чтоб старшая клала их на сберкнижку, мать и потеряла справедливую Дикарку. Атаманши, которым Реля не дала в младенчестве умереть, отрывая еду от себя, тоже выросли рвачками. Требуют себе денег, а если мать не даёт, перешивают на себя её одежду – скоро совсем разденут. На Релю была надежда, что она приедет и успокоит сестёр, хотя бы своей самоотверженностью.  Ну-ка всю зиму почти проходила в демисезонном пальто и ни разу не написала матери письмо, чтоб выслала денег. Или ей не до писем было, или привыкла, что Юлия Петровна ей отказывала в помощи. А если честно, то всего один раз и на это же пальто, которое Реля носит который год. И то послала мать ей не на целое пальто – половину денег отобрала нагло Вера, при помощи тех же Атаманш, которых Реля вырастила. Как это получалось у старшей дочери? Будто загипнотизировала всех тогда, а полтысячи рублей от Релиного пальто оторвала.  Теперь и младшие дочери принялись рядиться. А впрочем, какие они маленькие? Валентина ходит в девятый класс, уже заневестилась. Да такого негодного парня выбрала – тунеядца и лоботряса – старше себя намного. В селе все ахают, предупреждают мать, что хлебнёт старшая Атаманша её с этим парнем горя. Пробовала мать с младшей Атаманшей отговаривать Валентину – и пугали, и плакали – как приковал её к себе этот негодяй.  Теперь вся надежда на Релю, чтоб приехала хоть не в этом году, а на следующий и остановила сестру.  Атаманши хоть и раздевают мать и хитрят когда приезжает Вера, чтоб выпросить что-либо из её одежды, а от Рели почти не получая подарков, любят её. Чувствуют, наверное, хотя Дикая сестра им не разу не говорила, что мать и Вера не желали их жизни, когда они появились на свет, а спасала Калерия. Чувствуют и слушаются пока. Да и человек Реля более интересный, чем Вера, даже без подарков. Удивительно, что от общения с Релей Атаманши не становятся интересней. При ней стараются, умничают, а уезжает сестра всё те же посредственные в учёбе, хотя одевает мать их и кормит не так как Калерию.


                Г л а в а 30.

     Вернувшись в село, Юлия Петровна взялась рьяно ухаживать за кустом роз, который подарила средней дочери, оговорив, что этот куст она дарит в честь любви Калерии и Николая. Была у матери надежда, что расцветёт куст, выбросит свои множественные бутончики. И помирятся любящие друг друга люди, сойдутся без её помощи.  Но раскидистый розарий не подумал обрадовать бутонами. Его собрат, за сараюшкой цвёл обильно – на Релином кустике ни одного цветка.  Значит, сердце дочери оставалось в печали. Это было поразительно.  Как мог куст за тысячу километров чувствовать душевное состояние своей хозяйки.
Атаманшам она сказала, что Реля развелась с Николаем. Те расширили глаза – сливы от удивления.
- Вот, - огорчилась Валентина по русски, - а так любил Калерию. Прямо глаз с неё не сводил.
- Да, - поддержала её Лариса. – И клялся-божился мне, что никогда он Релю не разлюбит.
- Он не разлюбил – вот это я могу с уверенностью подтвердить. Но сам на развод подал, когда Калерии его родные голову пробили.
- Чего это он? Взбесился? Моча ему в голову стукнула? – это маленькая Атаманша.
Мать удивилась: - Как точно ты сказала. А чего это вы по русски начали разговаривать?
- Так готовимся же в гости к Реле поехать летом. Тренируемся, - ответила Валентина.
- Обоим вам не удастся поехать – тесно будет вам в комнатке.
- А мы и не будем дома сидеть днём. А по Москве ходить. Реля же нас поводит? Она, наверное, хорошо уже Москву изучила?
- Вот это вряд ли! Когда ей было смотреть Москву, если приехала с малым дитём и почти сразу их свекровь начала разводить. Не думаю, что Реле было время хоть одним глазком взглянуть на Москву.  Впрочем, у неё красочная книга есть, справочник по Москве – по ней вы могли бы ходить. И в Москве много всяких столовых, кафе – так что и ели бы в городе, не у Рели, чтоб ей не готовить вам. Но, всё-таки я вас двоих не пущу в Москву сейчас. Во-первых, денег вам надо прорву на двоих, а во вторых, я должна Веру проводить на Сахалин.
- Ну, да! Вере сейчас деньги нужней, чем Реле. Вере и так дадут подъёмные и на проезд, да на жизнь до зарплаты. – Обозлилась Лариса. – Всё Вере, Вере вашей. Когда только она насытится? Хочет ещё заболеть от жадности? Ну, чего вы, мама, глазами сверкаете? Не знаете, что Верочка болела за то, что вы ей Релины  деньги высылали все эти годы.
- Откуда ты знаешь? – быстро спросила Валентина.       
- Слышала, ещё когда Вера жаловалась Калерии, что заболела. Реля ей сразу сказала, что болеет она от жадности. А выздоровеет, когда погасит свой аппетит забирать деньги не ей предназначенные.
- Откуда ты так говорить научилась? – изумилась Юлия Петровна.
- Стала книги читать русские, как Реля когда-то. От книг научилась.
- Значит, - подытожила мать. – Вера болела от своей жадности? А я ей эту болезнь усугубляла, посылая деньги, отрывая их от вас и, главное, от Калерии.
- Главное от Калерии, - подтвердила Валентина. – Реля заканчивала школу, а ходила в лохмотьях. Я думаю, что Реля на школьные вечера не ходила, стеснялась своей одежды. Потому что в чём обеды нам варила, в том и в школу шла.
- Не ври, Валька. – Сказала младшая Атаманша. – Калерия же перед десятым классом заработала себе на школьную форму, в ней в школу ходила, а борщи варила в сарафанчиках драных.
- Но в школьной форме не пойдёшь танцевать, потому Реля оставалась дома, читала книги.
- Читала книги ваша сестра и стала очень умная. Приехав в громадную Москву – город ей совсем не знакомый, к чужим, злобным людям, она не растерялась и сумела отстоять свою независимость – не попала к ним в рабство, как свекровь её хотела.  А вы вот мало читаете книг, потому Валентина уже в рабстве у человека негодного.
- Чего это негодного? – обиделась старшая Атаманша. – Он уже работу нашёл, пока вы в Москве были.  Уже и получку получил, брошку вон мне купил.
- Насчёт работы ты не очень радуйся. Он уже не первый раз поступает на работу, да ни на какой не удерживается больше трёх месяцев.
- Ой, мама, он уже и с этой полетел, - отозвалась Лариса. – Напился, нагрубил начальству, его выгнали.
- А ты и рада доложить это мамочке? – обиделась Валя.
- Вот что я вам скажу, девчонки. В Москву я отпущу только Валю, на летние каникулы. Калерия на работу пошла, а Олеженьку перевели из больницы в санаторную группу. И это далеко от работы Калерии. Ей приходится работать одну смену и мчаться на Кропоткинскую улицу, где Олеженька пребывает. Поэтому она попросила прислать ей Валю, как старшую, чтоб она помогла ухаживать за Олежкой.
- А что я буду там делать?
- Ехать утром, после завтрака, где его будут отдавать тебе, чтоб ты гуляла с ним, в саду, на воздухе.
- Здорово! - отозвалась Лариса. - А нельзя нам вместе поехать?
- Повторяю, комнатка у Рели маленькая, тесно вам там будет, потому поедет Валентина.
Посылая старшую Атаманшу к Реле, в Москву, мать надеялась, что Валя забудет своего безработного алкоголика, да и Реля может отговорить сестру от дружбы с негодяем. Но Валя побыла у сестры всего три недели. Вернулась, довольная: - Выгнали меня. Пришёл участковый и сказал, что Колька против, чтоб я жила там. И хотя соседка Рели убеждала милиционера, что я не зря живу, а хожу с ребёнком гулять, он, всё равно предложил мне уехать, в течение недели. Еле билет достали, лето же.
- Вот негодяй Николай! – с горечью отозвалась Юлия Петровна. – А я ещё его с Релей свести хотела. Но Калерия умная, как никто из моих дочерей. Сказала «нет», значит, нет – и всё. Как же она теперь с Олежкой устроится?
- Олеженьку перевели к ней, в детские ясли, в группу, в которой тоже с детьми гуляют.
- Значит, он стал ходить?
- Немного, но ходит. А Реля бегает его одевать и раздевать после прогулок.
- Ну, уже легче! – вздохнула Юлия Петровна. – Лепечет уже, наверное, внучок?
- Говорит. Даже песни поёт. В саду же музыкальный работник есть – он им наигрывает на баяне, детские песенки, а дети подпевают. Интересно.
- Счастливая ты, Валька, в Москве побывала и Олеженьку повидала. А Москву-то видела?
- А как же! Мне Реля показывала церковь, где венчался Пушкин, потом улицу Воровского, где она работает – там раньше богачи жили – дома роскошные. И ездила же я к Олеженьке от Никитских ворот, по Бульварному кольцу, прямо к Кропоткинской улице. Кольцо тоже красивое, там жили бояре, поближе к Кремлю, как Реля мне говорила. А на Кропоткинской такой бассейн, где люди купаются зимой и летом.  Реля говорит, что подрастёт Олежка, они будут ходить в этот бассейн. Правда, там билеты дорогие, но что не сделаешь ради ребёнка, чтоб его закалить.
- Видала я этот  бассейн, - отозвалась Юлия Петровна, - но там же глубоко, Олежке нельзя.
- А вот и можно. Сначала дети там учатся плавать в лягушатнике с тренером. А потом такие кренделя выделывают – куда там нашим, деревенским. С вышек прыгают. Вот почему из больших городов больше всего спортсменов бывает.
- А ты бы хотела, Валя, жить в большом городе?
- Нет, я и в маленьком не захотела бы.  Мне и в деревне хорошо. Не так шумно.
- Она хочет жить, где Витьке её хорошо. А алкашу лучше всего в деревне. Где напоят, где накормят.
- Врёшь, Лариска. Витя хочет ехать со мной к отцу, в Ворошиловград, когда я школу закончу.
- И усесться там вашему отцу на шею? – закончила Юлия Петровна. – Но батя ваш мечтал, чтоб Реля с ним жила, чтоб лечила его, как это она умеет.  Тунеядцев он терпеть не станет.
- Чего это тунеядцев? – обиделась Валя. – Витька божится, что станет работать вместе с отцом на шахте, под землёй.  И я найду работу или учиться дальше буду.
- Твой алкаш на шахте, под землей? Ой, не смеши меня! – Лариса залилась смехом.
А Юлия Петровна подытожила: - Будешь ты учиться, если он тебя сделает мамой – чует моё сердце.
- Чего это Витька меня матерью сделает? Я же не дура, рожать так рано.
- Подожди, Валюха говорить «гоп» - сначала перескочи через этого алкаша.

Они так часто говорили, пока не приехала Вера, чтоб отдохнуть перед работой и ехать на Сахалин.
Первым вопросом её было, когда осталась с матерью наедине, разрешит ли ей Реля пожить в Москве немного, перед дальней дорогой? Столицу посмотреть. Вера, мол, не станет просить сестру ей показывать Москву, понимая, как Калерия загружена с ребёнком, сама станет ходить по Московским улицам и проспектам. Уж очень хочется ей сравнить, чем хорош столичный город против провинциальных, южных. Да, она знает, что Калерия любила и южные города, но хочет понять, может ли сестрица любить более северные города, более суровые?
Юлия Петровна прекрасно понимала, что не Релины предпочтения надо изучать старшей сестре и, даже не прекрасный город Москву.  Вере хотелось походить по театрам и музеям, чтоб познакомиться с москвичом и выйти там замуж.
Она так и спросила дочь, когда были одни: - Уж не жениха ли ты хочешь найти в Москве?
- А что? Рельке можно, а мне нельзя? Разумеется, это моя первая задача. А уж если выйду, останусь в столице нашей родины, то уж тогда стану её исследовать.
- Сомневаюсь я, что ты так её будешь исследовать как Реля, например, Одессу, где ты несколько лет жила. А она всего была там две недели, но знает приморский город лучше, чем ты.
- Конечно. Во-первых, Релька больше начитана, чем я. А во-вторых, она же собиралась там замуж за капитана дальнего следования, да он её не взял.
- Он – это твой кузен, Вера, и зовут его Артём. И Артём очень хотел жениться на Реле, однако не захотел, чтобы батя твой поймал их с Релей в свои поганые сети.
- Как это могло случиться? Мой отец ловил в какие-то сети Рельку с Артёмом? Мистика, мама.
- Думай, как хочешь, а Реля потому и отказала Артёму, что не хотела принять веру твоего отца.
- А какая вера у моего отца? Ах, да! Вы мне говорили, что чёрная. Так вот пусть он мне и поможет с Москвой, вернее с богатым москвичом познакомит. С дипломатом, например. Стану не только Москву рассматривать, но и за границу ездить. Вот жизнь-то, мама.
- Для такой жизни, Вера, надо сначала с будущим дипломатом в тяжёлых условиях пожить.
- Ой, мама, ну вы и деревня! Да в дипломаты идут исключительно из высших слоёв. И кто бы пустил парня из провинции, например, послом, будь он хоть семи пядей во лбу?
- А как же, Вера, Хрущёв сейчас руководит страной? Он же из деревни.
- Сейчас! Это они себе такие биографии пишут. А анекдотец  гуляет, что геологи ищут шахту, на которой, дескать, работал наш руководитель.  Ищут и не находят.
- Может ты права насчёт Хрущёва. И дипломатов он выбирает из высшего сословия, потому что те умнее деревенских. Но раз те дипломаты такие умные, то брать жён со стороны тоже не будут.  Берут проверенных, может, не очень красивых, но верных. Чтоб они, за границей, не позорили нашу страну.
- А я, значит, стала бы позорить?  Хорошего же мнения вы о своей дочери, мама. Но Реля, надеюсь, пустит сестру, на несколько дней, к себе, в её комнатку?
    - А ты думаешь, она забыла, как ты приставала к её мужу, когда Николай привёз жену с ребёнком?
    - Так они же разошлись? Неужели она до сих пор помнит?
    - Ну, если и забыла твои порывы неблагородные, то, наверняка, помнит, что из-за тебя ей учиться не пришлось.
    - А почему ей из-за меня не довелось учиться?
    - Просила она меня не отсылать тебе так много денег, а поделить между вами. Даже не поровну, а одну треть ей, две трети тебе.  Я отказала ей, и она уехала на стройку, завербовавшись, потому что и на дорогу я ей не дала денег. Я уж не говорю, в чём уехала, в одном платьице.
    - Вот так вы меня, мама, подставили. Ну почему бы вам было не поделить деньги? Тогда бы Дикая наша так не злилась на меня. С радостью бы приняла сестру, потому что я ей бы и платьица свои старенькие отвезла – пусть носит.
    - А как поделить? Если ты в каждом письме врала, что голодаешь, и даже в гробу себя рисовала. А старьё Калерия сейчас бы не взяла – достаточно она в нём находилась в юные годы.
    - Ну, я бы ей пообещала, что буду помогать ей сына воспитывать – Релька бы клюнула на это.
    - Вера, врать нельзя, особенно Калерии. Ты не забыла, она умеет считывать мысли у людей, а у тебя особенно. Сама мне жаловалась, что не успеешь подумать о чём-то, как Релия уличала тебя.
    - Было, не спорю. Но думаю, что дар сей Релией потерян немного, в связи с болезнями сына?
    - Дар, может быть, болезни и выбили у неё, но память осталась. Это я убедилась на собственном примере – Калерия помнит всё, особенно если её рассердить.  А сердится она по каждому пустяку, потому что нервы у неё натянуты до предела. Я так не переживала о болезнях своих детей, даже твоих.
    - Ну, если она такая, то и я не особенно дышу в её сторону. И если бы я зацепилась за Москву, то в её сторону не посмотрела бы, забыла бы, что у меня сестра такая есть.
    - Вот и она, предчувствуя твою неблагодарность, просила тебя забыть о её существовании.
    - Возможно, мне удастся забыть. В столичном городе у меня ещё подруга есть, вернее друг, но алкаш, который и рад бы на мне жениться, но уже женат. Я писала ему, и он обещал устроить меня на квартиру или в гостиницу, но это всё так дорого, мама.
    - И ты, при своих деньгах, которые получила и имеешь на сберкнижке, хотела ютиться у Рели, лишь бы не платить?
    - Деньги мне ещё пригодятся, мама, если придётся долго жениха искать. А не найдётся, придётся ехать на Сахалин. Это же ужас какой, мама, лететь туда на самолёте.
    - А разве на поезде хуже? Насколько я помню, мы ехали на Дальний Восток на поезде прекрасно.
    - Сейчас ещё лучше, мама. Сейчас поезд идёт не шестнадцать суток, а семь или восемь. Но я хочу лететь на самолётах, потому что в самолётах тоже можно познакомиться с важным человеком не из Москвы, так из Ленинграда.
    - Видишь, сколько у тебя возможностей познакомиться, и всё это без того, чтоб тревожить Калерию.

     Вера вскоре уехала, писала матери из Москвы, потом полетела самолётами на Сахалин, откуда стали приходить скучные письма. Не удался ни один из планов дочери, и она растерялась.  Пришлось трудиться.  А трудиться Вера, не приучена. Вот когда мать пожалела, что всё взваливала на плечи Калерии, жалея свою нагулянную доченьку. Жалела свою красавицу, подчинялась каждому её капризу, а теперь видит – зря так делала. Калерию мать потеряла, а Веру никто замуж не берёт, потому что, видимо, ужимки и ложь не украшают девушку и многих, особенно умных парней это отталкивает. Юлия Петровна тоже загрустила. Не складывается у старших дочерей её жизни, а об Атаманшах и говорить нечего.  Хороших хозяек воспитала матери Калерия, но и хороших портних, которые почти уже не оставили матери платьев. Всё перешивали на себя, мотивируя тем, что у матери они не носятся и тем самым портятся. Вещи, действительно, слёживались, и не было у Юлии Петровны времени проветривать их в летнюю пору. Или захочет проветрить, глядь, а их уже нет на обычном месте.  Зато девчонки вечерами старались одеться, чтоб мать не видела, что на их фигурках модные её платья смотрятся красивее. Смех и грех. Но не бить же их, как Релю однажды ударила. Та больше материных одежд не брала, но боль запомнила и мстила за то.            
 
     Однако уже через год, забыв старые обиды или обрадовавшись, что Олежка выздоровел, Калерия привезла на лето своё сокровище.  Было это в мае месяце – сокровищу лишь исполнилось два года. За три недели, проведённые с Олежкой у матери, они успели сходить несколько раз на Днепр, где купались. Олежка не боялся воды, если заходил в воду на маминых или тётушкиных руках, но не терпел, если его обрызгивали – кричал, сопротивлялся насилию. И, разумеется, за эти дни они с Релей загорели как негритята. Атаманши загорели раньше их, сажая огород. Но всё равно они не были такими смуглыми как Реля и Олежка. Ещё радость бабушке и тётушкам – Олежка бойко говорил и мог петь песни. Ребятишки сбегались посмотреть на смуглого москвича со всего большого села. Приходили от пяти до десяти лет. Вызывали Олежку, ставили его на больной камень, стоящий на стадионе, который был возле дома Юлии Петровны и просили петь.  Малыш соглашался, не ломаясь. И пел, не фальшивя, но не выговаривая букву «р»: - Солнечный клуг, небо воклуг – это лисунок мальчишки.
                Налисовал он на листе и написал в уголке:
                «Пусть всегда будет солнце, пусть всегда будет небо,
                Пусть всегда будет мама, пусть всегда буду я!»    
   
          Юлия Петровна, возвращаясь с работы, заслушивалась.  Слушали женщины, идущие мимо, мужчины. Молодой парень, студент из Херсона, приезжавший каждую неделю к родителям, за продуктами, тоже останавливался, когда заставал певуна на камне:
          - Юлия Петровна, это ваш внук? От какой дочери?  Старшей? Или Валя ваша постаралась?
          - Ты её не знаешь, Иван. Эта доченька редко ко мне приезжает. Она из Москвы. Привезла внука,  была тут три недели. Неужели не видел?  На одной же улице живём.
          - Я не имел такого удовольствия. Но Лёня, который тоже учиться в Херсоне, в моём институте, говорил мне, что та дочь ваша очень красивая. Он предлагал ей жениться, но она отказалась.
          - Предлагал жениться? Что-то Реля мне не говорила об этом. Смеялась, что, увидев её, кричал на всю округу, что обожает молодых мамаш.
          - Это он может – такой нахал.  Но я вашу дочь смогу ли увидеть?
          - Она в конце лета приедет за Олеженькой – может, и увидитесь.
          - А она замужем?
          - Это тебе, Ваня, надо было сразу спросить. Нет, она развелась с мужем, едва он её привёз в Москву.
          - Муж, наверное, пьяница?
          - Он не был таким, когда жили с Релей в Симферополе. А вернулся в Москву, мать его споила, на свою голову. Потому что Реля страдала, а всё же разошлась. А свекровь её осталась с алкашом сыном, который ей голову разбивает, за то, что развела его с Релей.
          - Так она спаивала сына, чтобы развести – знакомая история.
          - Ты знаешь такие случаи?
          - Сколько угодно их слышал в нашем институте. Да и в нашем селе такие случаи есть. Но я рад, что ваша дочь не замужем и возможно меня сведёт с ней судьба.
          - Ваня, а мне казалось, что тебе Валя моя нравится.
          - Так Валя ваша же с Витькой – алкоголиком связалась.  На меня не очень смотрела, потому, наверное, что я высокий ростом, возраст, возможно, пугал вашу ученицу.
          - А сколько тебе лет, Иван?
          - В девятнадцать лет пошёл служить во флот. Четыре года службы. Вернулся, поступил в институт.
          - Так тебе не меньше двадцати четырёх лет?  Ты ровесник моей Веры. Но она уже институт закончила. Видел её?  Наверное, познакомились, если на танцы ходишь в селе.
          - Знаком я с вашей Верой.  Но она на будущего агронома свысока смотрела. Мечта её была выискать в Москве себе жениха. Это поехать, как я понимаю, к той вашей дочери, сын которой поражает способностями поэта, певца.
          - Да уж! Олеженька наш, наверное, станет не простым человеком. Но меня поражает Вера. Неужели к тебе, такому представительному мужчине, отнеслась свысока?
          - Так и сказала, что ей нужен совсем другой спутник жизни, хотя я к ней не сватался. И думаю, никогда бы не сделал этого, потому что мне нравятся работящие девушки, а не крашенные и мазанные. Валя потому мне и нравится, лишь возрастом мала, да я не торопил бы её, дождался, пока вырастет.
          - Вот дурочка Валентина. Таких парней, Ваня, как ты, из тысячи один, быть может. А Валя моя предпочла алкаша, хотя он тоже её на пять лет старше.
          - Но зато похож, что лицом, что ростом на поэта Сергея Есенина. Видно и пьяница такой, как Есенин, хотя тот и в пьяном угаре стихи сочинял. Знаете вы поэзию Есенина?
          - Мне Реля читала как-то, ещё будучи девушкой стихи этого поэта. И видно, что она его любит. Но Реля и Пушкина обожает, и Некрасова и Маяковского. Я уж не говорю о современных поэтах. Симонова «Сын артиллериста» читала на концертах.
          - Но такие большие стихи выучить, сколько времени надо.
          - Да не учила она. А прочтёт два-три раза и, готово дело – может уже народу рассказать. Да так читала, что многие плакали. Ведь война ещё во многих душах жива, стихи эти пронзительные. Вот и сын у Рели такой – поражает всех своими песнями. И зря Вера мечтала, что поедет в Москву и Реля, которая её не любит, займётся устройством жизни сестры, с которой вечно спорила по жизни – полная противоположность ей. Правду сказать, Калерия и маленьким своим сёстрам противоположность, хотя и вырастила их, от смерти спасала в голодные годы, себе отказывая во многом. Но Реля голодала, а училась хорошо. Эти мои Атаманши не голодают, а учатся неважно. Вот Валя привязалась к алкоголику, влюбилась, учёбу забросила – не знаю как школу окончит, одиннадцатый класс. Учиться дальше не хочет, говорит, что выйдет замуж за Витьку и всё тут. Жалко мне её до слёз! – Юлия Петровна подумала, что жалеть, на самом деле надо было Калерию, которую она, отличницу выгоняла из дома в одном платье. И выжила её гонимая Дикарка, и жизнь себе строит, как стихи слагает, если принять во внимание какого она внука Юлии Петровне от смерти дважды отстояла. И растит его, по своему подобию – стойкого и независимого мальчишку. А Валя загоняет себя в помойную яму, если свяжется с алкоголиком. Их отец был алкашом, но Юлия Петровна умела держать в руках негодяя. Вот Реля с пьянчугой рассталась и права. В жизни её ещё встретятся многие мужчины, которым и Олежка будет в радость, вот как Ване.  Женщина взглянула робко на собеседника – уж не подслушивает ли он её мысли, как Реля? Это было бы не совсем приятно.  Родная дочь, которая видела её и в плохих состояниях, и в прекрасных, пусть читает её мысли, но чужой человек!  Но Иван ответил ей на последний её вздох о Валентине.
          - Да. И мне очень жалко её. Неужели у сестры не научилась гордости?
          - Откуда знаешь о Релиной гордости?
          - Догадываюсь. Такой развитой ребёнок не может быть у зажатой матери. Хотелось бы мне, чтоб у меня были такие дети.  Поэтому, когда увижу вашу дочь, и если понравлюсь ей, и она будет свободная – женюсь.
          - А если она тебе не понравится – гордые женщины не очень нравятся парням, хотя Реля почему-то нравится.
          - Мне понравится, Леонид сказал, что она намного красивей Вали.
          - Ой, Ваня, твои бы слова дошли до Релиных ангелов – может, они направят доченьку на тебя.

          Но когда Реля приехала за сыном и была у матери пять дней, Иван не появлялся. Появился на их улице, когда Атаманши провожали Релю с Олежкой на автобус. Он отдал Ларисе свой портфель и, взяв чемодан, пошёл провожать женщину, в которую влюбился заочно.  Атаманши вернулись потрясённые:
          - Ой, мама. Он и поехал с ней в Херсон. У чемодана ручка оторвалась, так он забежал в магазин, купил верёвку, и перевязал ею чемодан. А потом залез в автобус и себе билет купил.
          - Что вы, девчонки! Вот мать его обидится. Ехал домой, а вернулся в Херсон.
          - Так влюбился же, мама. Да и Реле, кажется, он приглянулся. Но он посадит их на поезд и вернётся же домой. Сказал, что у него каникулы. А может, уедет с Релей в Москву.
          - Это нет, - сказала Валя. – Как только он там появится, тут же Колька пришлёт милиционера – не даст он им ни жить, ни встречаться.
          - А может Иван так очарует вашу сестру, что она переберётся жить во Львово?
          - Что вы, мама! – воскликнула Лариса. – Она не захочет ехать с Олежкой в деревню, потому что ребёнку надо развитие, а разве в селе такое развитие, как в Москве?  Видите, какой интересный внук ваш.
          - Да. Вот такие акценты расставляет жизнь.  Видно не сойдутся Иван и Реля. А какая была бы пара! 
          - Ну, уж пара! – возмутилась Валя. – Такой высоченный и нескладный парень, хоть и в армии служил.
     - Это почему нескладный? – насмешливо парировала Лариса. – Твой Витька растерялся бы, если бы у чемодана оторвалась ручка. А Лёня мигом в магазин, купил верёвку, всё связал, ещё поехал провожать до Херсона.
     - Что? Мой Витюха не догадался бы верёвку купить?
     - Денег не хватило бы у него. Или подумал бы, что на эти деньги он может в стельку напиться. Вот!

продолжение   >>>   http://proza.ru/2009/08/15/786