Накануне Ильина, в преддверии Хепберн и, ожидая Второго пришествия, я и М.А., размеренно прогуливались на юго-востоке Эмска, чеша языками о досужем, в направлении трикотажа, имея в виду приобресть парочку погонных метров отменного кашемира. Местность не то что б попахивала, воняла урбанизмом четвертьвековой давности: чахлые деревца, которые если со свечами и сравнить, то с ректальными, вдоль них дохлой змейкой дорога, побоку испещренное заборище: "панк кал", - утверждал автор, чье имя история не донесла до нас, неожиданно строго и чуть не печально добавлял он ниже, но черной краской — "Василий лох"; в другую сторону от посадок и шоссе, разбросаны и молчаливы, стояли дома о пяти этажах, пред ними, под ними — тротуарчик, уходивший в одном месте в подвал и более не возращавшийся. Оттого мы и топали, забавляясь говорением, по левой стороне проезжей, хотя и пустой, части.
Вдруг листья и ветви зашуркали, откель и явила себя на божий свет женщина лет пятидесяти, не толстуха, не оборванка, с черным пакетцом с руке и унынием в глазницах. С истой прознительностью обращенные к нам ее невнятные слова о помощи понудили нас остановиться. Дама с покупками плакалась: "Робятки, не обессудьте, вы такие хорошаи, красиваи, вспомошествуйте, передав этот пакет в окно тут недалеко", - высказав это, она протянула руки, извлекла из хрусткого хранения двухлитровый коробок с молоком. Пределав оное, замерла. Подумав, честно, худшее — о грабеже со взломом и соучастии, я, подбоченившись, да и М.А. с позиции требовательной силы заявили о нужде разъяснить, что к чему. Бабонька, к слову, оказалась постпьяна с бессонной и водочной ночи с подругой, за что, очевидно, была ругана пришедшей дочерью; по итогу героиня сей перипетии ушла якобы за молоком, его-то мы и видали, но на деле купила синенькой. Видно, собутыльница оставалась с дочерью. Нести змия, минуя отпрыскиню, представлялось ей (и справедливо) невозможным предприятием, оттого, видно, и хотела она, чтоб мы прокинули заветный пакет в окошко.
Узнав детали, мы приняли единогласно решение. "Боюсь, мы не сможем вам помочь", - отрезал я по живому. Брошена со своим пакетцем, московская сударушка побрела решать апорию без нас. Прежде чем продолжить путь в текстиль я поймал краешек ее взгляда: в нем читались кромешная пустота и выброшенность, затравленность без намека на близость от подруги ли, дочери, наважденная мерзотность от водки в ржавой палатке, нищета и скудность ума всей этой улицы, Эмска, шире России, не ненависть к бытию, но его непонимание с позиции битого щенка.