"Дыханье Гипербореи шелохнуло высушенные травяные конечности вмерзшего в себя града мерзости и запустения; с витиеватым подскоком струи воздуха бросали ланитам земли перчатки кленовых листьев, в крови багрянца и в помаранчевой ненависти к свободе..." Да что за хрень?! "Дыханье Гипербореи", вашу мать , - Плетнев беззвучно выругался. Захлопнув свой молескин, он поднялся и пошел от холодной скамейки. На трансформаторной будке метровыми буквами было написано: "Егор прав".
Беспокоясь о том, как выглядят его грязные волосы, уворачиваясь от прохожих и переключая песню за песней на плеере, Плетнев шел дворами к серой ветке метро. Вечерело, и морозный воздух щипал лицо и пальцы. Кожаные драные перчатки он не надевал; стыдился - они так и лежали в затертой квадратной сумке. Двор от двора в этом пяти- и девятиэтажном районе отличался лишь приближением заката.
Вдруг через арку Плетнев вошел в Г-образный скверик с пустыми качелями и все теми же деревьями, которые он условно называл кленом. Листья из-за закрытости от ветра летели мимо. Красиво, как в амэрикан бьюти. Как и положено в романтической истории, не было никого кроме девушки. Она стояла за зелено-желтой оградкой в грязи, покрытой опавшей листвой. У нее были длинные темные волосы. На ней было черное пальто. Держа в руках огромный фотоаппарат, девушка смотрела в обратную от него сторону. Там была ярко-желтая ветка. Она выделялась как золотое перо на серой курице. К тому же своей направленностью вниз и влево она противоречила всей геометрии округи. Она походила на мохнатую лапу ели, на порядочную смерть банного веника, на свежие посадки в далеком Бокино, на ноябрьскую пустыню Юты и немного на улыбку февральского моря под солнцем. Она щелкала, наводила фокус. Он смотрел на ветку сам, затем на нее, как она смотрит на ветку. В этом был смысл.