* * *
Опять ОНА приснилась Алексею. Лукавая и дерзкая. Близкая и недоступная. Во сне она протягивала ему руки и смотрела прямо в глаза, дразня: «что, не решишься? не дотронешься? Ага!» И от ее взгляда, и от протянутых рук, и от музыки, которая снилась ему, у него сладко и болезненно замирало все внутри. Алеша открыл глаза, стер ладонью откуда-то взявшуюся на ресницах слезинку, вспомнил, что сегодня – праздник: именины, гости, танцы – и улыбнулся.
Весь дом был на ногах. Мать, уже с высокой прической, но без украшений и в домашнем салопе, что-то выговаривала ключнице. Под лестницей лакей Дениска чистил щеткой большое чучело медведя, выдвинутое из кладовой. Алеша подошел под благословение. Мать перекрестила его лоб, подставила для поцелуя щеку и снова обернулась к ключнице. В столовой сестры, шепчась о чем-то, допивали чай. Алеше показалось, что Наташа дуется.
- Ну, как, красавицы?! Всех женихов сегодня околдуете? – специально, чтобы поддразнить ее, спросил он.
- Да ну тебя! – Стрекоза сердито фыркнула и уткнулась в чашку. Потом посмотрела на сестру и, не посветлев лицом, а также с вызовом сказала ей: - Ну, хорошо! Пойду!
Откуда-то, уже с улицы, вернулся Михаил. В парадном мундире, в фуражке, с бородкой и усами как у Государя, он казался сейчас старше и выше ростом. Веселым взглядом он окинул молодежь:
- А что вы здесь сидите, а? Не наряжаетесь, не завиваетесь? Или вы на именины не идете?
Наташа вспорхнула из-за стола, бросилась к нему на шею:
- Миша! Поздравляю тебя, дорогой! Благоденствия тебе, здоровья, счастия! И еще поздравлю, но когда уже все придут! При всех!
И, не снимая руки с плеча брата, повернула к Надежде оттаявший взгляд:
- Хорошо! Приду!
К полудню собрались музыканты. Новый сервиз с ребровскими вензелями перемежался на столах богемскими бокалами. Вычищенный медведь, с блестящим медным блюдом и желтыми оскаленными клыками, застыл в передней. Мать, с утра сердитая, разулыбалась. Успел пароход из Петербурга - с подарочным портфелем. Успел пароход из Рыбинска - с осетром. Почтовый посыльный приходил раз двадцать, приносил поздравления. Заезжал Никита Тверитинов - договариваться о завтрашней охоте. Стоя с Михаилом и Алешей перед воротами, подкручивая усы, подмигнул он на окна второго этажа:
- Как красотули-то ваши? Готовятся? Всех затмят, небось?
- Ты, Кит, это брось! Ты в других местах гуляй! Надька замуж вот-вот выйдет, а Наташка – совсем еще девчонка! – нахмурился Алексей.
- Да вот еще! – хохотнул Кит. – Я так просто. Нужно мне… У меня Дашутка есть! А вот ты, Алешка, гляди – на Калоше женишься!
«Калошей» они звали старшую сестру Никиты, Елену. Высокая, большая, как все Тверитиновы, она очень походила на хозяйку лесопилки, что бы ни говорил об этом дядя Устин. Как и Кит, она жила безвыездно здесь, в Белозерске. И, несмотря на двадцать три года, старинный род и наследство, не было ни одного жениха на ее горизонте. Сватались за нее лет пять назад трое, или даже четверо. Но всем тогда отказал Афанасий Иваныч, потому как все «не вышли родом». Знатных фамилий и так было в городе наперечет, а уж теперь тех, кто был родовит, да по возрасту бы подошел Елене в женихи, да не уехал, да не женился – таких, поди, лишь двое и осталось: Михаил да Алешка. Михаил, правда, ростом для такого жениховства не годился – был ниже Калоши на полголовы. А вот на Алешку, видно, у Елены и была надежда.
- Не буду я на ней жениться! – еще сильней озлился Алексей.
- Ну и правильно! – поддержал Никита. Даже себе он не признавался, что ждет, да побаивается: вот сделает его сестра удачную партию, а своенравный отец возьмет и отпишет ей всё состояние.
- Эх, а за-а-апах! – вдохнул Михаил дразнящий аромат, текущий из раскрытых окон кухни. – Сытый вчера косуль привез!
- И вин отец прислал. Французских, - вставил Алексей.
- Да ну их, «францу-узских» - передразнил Никита. – Что, в Москве кислятины не напился, что ль? Вот завтра «дедушку» завалим, - по старой охотничьей примете Кит уже избегал называть медведя медведем, - и ка-ак хватанём рябиновой! А, Минь?!
- Аминь! - торжественно подытожил Михаил. - Только, Кит, Алешка-то у нас – москви-и-ич. Это нам, валенкам запечным, дай стакан и канкан! А ему, брат, бокал подавай и вокал!
- Ладно, я поехал за сестрицею! – засобирался Никита. - Ты смотри, Минь, не напейся перед охотой-то!
- Да при мамаше… не напьюсь, не бойся! – с легким сожалением ответил именинник.
* * *
Небольшая церковь Архангела Михаила едва вмещала всех гостей. В ее деревянных стенах четверть века назад крестили Ребровы своего первенца. И здесь каждый год заказывала Глафира Федосеевна торжественный молебен.
«О, Господень Великий Архангеле Михаиле! Избави нас от всяких прелести диавольские, услышь нас, грешных, молящихся Тебе, и призывающих имя Твое…» - повторяла она за чтецом, и уходили боли и заботы. И оставались только радость материнства, счастье жить здесь, под этим небом, и благодарность Господу и всем Святым за каждый светлый или трудный день.
После молебна гости пошли к Ребровым. Только хозяйку праздника, торопящуюся дать последние указания, ждал у церкви экипаж, да Елена Тверитинова, берегущая новые прюнелевые туфли и платье со шлейфом, обгоняла разряженное шествие на двуколке.
Ровно в пять часов открыли бутылки с игристым, троекратно крикнули «ура», и начался обед. Прерывая тосты, дядюшка Викентий Прохорыч, читал поздравительные письма – сперва, по родовитости, от мужниной родни – Голицыных, Денисовых, Ребровых. Потом от самого Аркадия Сергеевича:
«Любезный и уважаемый сын мой, Михаил Аркадьевич!
В светлый день именин прими мое отцовское благословение…»
Еще не сбросившие чопорность гости слушали, рукоплескали. Дочитав телеграмму, дядюшка взял с серебряного подноса и поднял высоко, чтоб было видно за столами, отцовский подарок имениннику – часы швейцарских мастеров в дорогом футляре. Глафиру Федосеевну задело, что в телеграмме не было ни слова про нее: «мой сын, мои поздравления, радовать меня…» Ее подарок – английская поскрипывающая кожа, сверкающие замочки, золотое тиснение – не вызвал такой радости сына, как отцовские часы, и обида на минуту сдвинула ее брови.
За осетром подали куропаток. Нанятые официанты бесшумно заменяли опустевшие графины. Гости, оживленные наливками, провозглашали «многие лета», звенели хрусталем. За столом молодежи Никита Тверитинов что-то негромко рассказывал. Что ни минута, его прерывали взрывы смеха юных голосов. Глафира Федосеевна следившая за рюмкой именинника и раскрасневшимися лицами дочерей, чтоб охладить разгоревшееся веселье, обернувшись к дядюшке, шепнула:
- Дядя Кеня, выйди с благочинным на крыльцо. Душно здесь…
Викентий Прохорыч кивнул и, тотчас поднимаясь, обратился через стол:
- Не желаете, отец Александр, коренника моего нового посмотреть?
Священник отодвинулся от стола. За ним, доставая портсигары, вставали мужчины, обмахиваясь платками - женщины. Официанты спешили заменить приборы. Стол молодежи тоже опустел, остались Натка, Елена Тверитинова и безродный Северьян Акреев, Мишин детский друг. Глафира Федосеевна подошла туда, встала за спиной у дочери:
- Лена, как батюшки здоровье?
Елена, сверкая перстнями, поправила брошь на глубоком декольте.
- Спасибо, тетя Глаша, нынче - лучше. Вам кланяться велел и Мише передал сердечных пожеланий. На Илию Пророка, доктор обещался в храм ему позволить... А я вот завтра в Горицы уеду - помолюсь о исцелении. Никита меня утром подвезет. Зову Наташу вашу за компанию.
Натка порывисто обернулась к матери:
- Мамочка, и я поеду, можно? Мне тоже надо помолиться! И с бабушкой увижусь. И ей гостинцы Алешины свезу. Отпустишь, правда?
На слова «тетя Глаша» Глафира Федосеевна зубами скрипнула, чтобы сдержаться. Бессовестная, напоказ себя открыла чуть не до пупа. Какая «Глаша» я тебе? Какая «тетя»? Глаза б не видели. Мать померла, отец хворает, догляда нету за тобой, так ты, вон, на люди как непутевка вырядилась! Глафира Федосеевна понимала, что это ради ее Алешеньки Елена расхристала ворот и вывесила на себя все бриллианты покойной матери. А Наташка? Нашла, к кому пристроиться! «Поеду», «тоже надо». Реброва положила руку дочери на плечо:
- Нет, ты не поедешь. Поедем вместе с тобой и с Надею, на Спас.
- Ну, мама! – вчерашнее своеволие всколыхнулось в голосе дочери.
Глафира Федосеевна нажала на плечо дочери, втискивая ее в стул:
- Сказала – не поедешь! – и, чтоб не разозлиться, быстрыми шагами вышла.
Зал готовили к танцам. Оживленно о чем-то споря, возвратились с крыльца Алеша с будущим зятем. Поглаживая терзаемые ревматизмом кисти, Глафира Федосеевна дала указания про музыку, про кофий, пошла было к гостям и в коридоре столкнулась с взволнованной Наткой:
- Мама! Милая! Пусти меня завтра в Горицы! Алеше с Мишей - по пути, они проводят нас! А в монастыре – бабушка. А через пять дней мы приедем!
- Сказала: нет! – отрезала Реброва.
- Пусти! Пусти! Пусти, я все равно поеду! – напористо твердила дочь.
Кровь беглого Акима застучала в висках у Глафиры Федосеевны. Она сделала два шага назад, увлекая своевольницу от дверей столовой, и одна за другой четыре пощечины оставили яркие следы на лице дочери.
- Не смей! Мерзавка!! Матери!! Перечить!!
Удары доставляли боль распухшим пальцам. Резким движением Реброва схватила дочь за волосы и смяла, разрушила бальную прическу, три часа назад кропотливо слаженную парикмахером. Наташа охнула, закрыла лицо руками и, сдерживая рыдания, роняя осыпавшиеся из волос цветы, бросилась через длинный коридор, по лестнице наверх, в свою комнату.
Сквозь голоса настраиваемых скрипок, звон посуды и оживленный гул гостей почти никто не слышал этой стычки. Может, пару человек удивленно оглянулись и успели видеть мелькнувшее мимо дверей салатовое платье. Лишь трое все поняли и обменялись быстрыми встревоженными взглядами: Надежда, именинник и Алеша, хотевший было встать, но оставшийся на месте под строгим взглядом старшего брата.