Обращение к читателям, впервые заглянувшим в мои креативы.
Данный «эпизод» является главой книги, именуемой «Несколько эпизодов из жизни людей и демонов». Описываемая ситуация будет более объяснима в контексте всей книги. Все предыдущие главы размещены на моей странице на сайте.
…Итак, в последний день марта Мари окончательно избавилась от общества навязчивого нечистого духа. Но вместе с этим обществом она лишилась ещё кое-чего: душевного покоя.
Теперь Мари де Мюссе знала наверняка, КТО её Рыцарь. И КАК она к нему относится. Но вот что ей с этим делать – решительно не знала.
Поначалу она пыталась убедить себя, что можно же любить человека абстрактно, как-нибудь так, на расстоянии… Просто испытывать счастье от того, что он есть на белом свете, и не где-нибудь, а совсем рядом, так что можно видеть его хоть каждый день… И у неё даже есть шансы встретить в свой адрес тёплые чувства, пусть абсолютно братские по своей сути…
Общая борьба с нечистью их, безусловно, сблизила. Отец Готье уже выделял Марию среди толпы прочих прихожан. Мари цеплялась за любую возможность задержаться после службы, чтобы удостоиться хоть краткого разговора с ним. И он никогда не возражал. Разумеется, из великодушия.
А им было, что обсудить. Как два бывалых солдата вспоминают пройденные вместе бои, так и они вспоминали свою победоносную битву с дьяволом. Мари уже не чувствовала себя перед святым отцом наивной глупенькой девочкой. Нет, она сумела подняться если и не до его уровня, то хотя бы приблизиться на несколько ступеней! Пусть она моложе и менее опытна, но они вместе соприкоснулись с огнём битвы, и огонь – объединил их.
Пусть они никогда не смогут любить друг друга, как мужчина и женщина… Нет, им досталась иная, гораздо более возвышенная стезя: любовь духовная, идеальная, а потому неизмеримо более стойкая и величественная. Именно так, в идеале, и должны относиться друг к другу Благородный Рыцарь и Прекрасная Дама.
…Её возвышенных помыслов хватило ровно на две недели. А потом Мари взвыла в подушку, разумеется, абсолютно беззвучно, как и подобает воспитанной девице благородного происхождения. Она поняла, что ей напрочь не нужна идеальная возвышенная любовь. Рядом с бездной восторга разверзлась бездна отчаяния.
Она чувствовала себя балансирующей на лезвии ножа, меж двух бездн. Будущего для неё не существовало. Она уже не могла вообразить себе последующую жизнь с другим мужчиной. Она не могла вообразить себе жизнь, из которой исчезнет человек по имени Виктор Готье. И тем более, она не могла вообразить себе жизнь, в которой он будет присутствовать.
«…Нужно ль говорить
О том, что жизнь моя свелась
К ожиданью мига, где, возможно,
Или встречу смерть,
Или утихнет в сердце страсть –
И второе было безнадёжно!» -
как пропел ещё один из множества менестрелей, посещавших город.
Для Мари стало существовать только «сегодня». Каждое «сегодня» она приходила в церковь, видела своего единственного, если повезёт – обменивалась с ним несколькими фразами. А затем удалялась в небытие до следующего «сегодня».
О том, чтобы рассказать кому-то о своих переживаниях, не могло быть и речи. Мари знала: все станут смеяться. Или притворно жалеть. Или ругать, обвиняя в греховности помыслов. Но не поймёт – никто! Никто никогда не поймёт, что они двое – она и Виктор – от природы созданы друг для друга, и для неё никогда в жизни не будет иного мужчины, кроме него. Скажут: бредни мечтательной девицы. Хуже всего было то, что в глубине души она подозревала: кто скажет так – окажется близок к правде.
Мари перестала исповедаться. Утаить чувства, мучившие её душу, было бы греховно. Рассказать о них – невыносимо, немыслимо.
Отец Виктор не догадывался об её терзаниях и относился к ней, по-прежнему, с ровной доброжелательностью. О, как тяжко было в каждый миг общения с ним осознавать навеки разделившую их преграду. Невидимую, неощутимую. Неодолимую.
Марии чудилось, что меж ними выросла бескрайняя стеклянная стена. Они могли видеть и слышать друг друга, но не могли держаться друг к другу ближе, чем позволяла толщина стены. А толщина стены составляла где-то не менее полутора метров.
Теперь Мари знала, почему бес сумел завладеть ею. Конечно же, по причине её неисправимой порочности. Бес проник через врата греха, поразившего её душу. Благодаря вмешательству отца Виктора бес ушёл. А вот зерно греха из её души никуда не делось. И проросло по весне, как и положено зерну. И, разросшись, зацвело буйной греховной страстью.
Самое печальное, что у Марии не осталось выхода. Чтоб получить благодать Причастия, необходимо прежде исповедаться. Быть искренней на исповеди она не могла. А без причастия одолеть греховное наваждение не представлялось возможным.
Проблемы замкнулись в кольцо.
И Мари плыла, плыла по волнам прихотливого рока, скользила по лезвию судьбы – не выбирая направлений, не строя планов, не имея надежд…
Слава Богу, отец Виктор ни о чём не догадывался. Иначе бы, конечно, прогнал её от себя с возмущением. Нет, хуже! Гораздо хуже. Не прогнал бы. Он стал бы говорить с ней, как с маленькой глупой девочкой. Объяснил бы, что подобные влюблённости встречаются в юности почти у всех, не имеют ничего общего с реальной жизнью и проходят полностью по мере взросления. И этим нужно переболеть, как простудой, чтобы затем вновь обрести полное душевное здоровье.
«А пока, - сказал бы он, - Вам лучше подыскать для себя другого духовника, дабы нам всем наиболее быстро и безболезненно пережить сей сложный период…».
Нет! Уж лучше бы – прогнал с возмущением. Тогда у неё хотя бы появились основания думать, что её воспринимают всерьёз.
От безысходности Мари вместо карандаша взялась за перо. В результате на свет появились следующие строки:
«…Поверьте, я не собиралась ждать!
И зная Вас, я в то же время знала,
Что не дано для Вас мне чем-то стать.
Да, видит Бог, ничем я и не стала…
И зная Вас, я знала, что пройдёт,
Перегорит, осядет, перебродит…
Что просто возраст знать себя даёт,
И первые влюблённости проходят
Всегда – как по весне уходит лёд.
То было время, странное весьма:
На грани меж реальностью и бредом
Пыталась я порой сойти с ума,
Но всякий раз одерживал победу
Мой трезвый ум; и знала я сама,
Что новый приступ неизбежен следом».
Потом она ещё подумала и добавила новый куплет. И в очередной раз ужаснулась собственной испорченности.
«…Ах, сколько было их – в стакане бурь!
Ветров в стакане и штормов с цунами…
И ревность – жгучая бессмысленная дурь! –
Ко всем, кто был, и есть, и будет с Вами,
Ко всем, кто отнимал Вас у меня.
Я с ними конкурировать не властна:
К Кресту и к Алтарю, к проблемам дня,
И к многоликой, но безликой Пастве…
Сгореть совсем – где столько взять огня?!
А тлеть – оно не так уж и опасно…».
Ревновать к пастве – это ещё как-то могло сойти. Но к Кресту, к Алтарю – святотатство!...
Ещё она попыталась навести справки по вопросу первой любви в доступной ей литературе. Самой доступной, почему-то, оказалась «История моих бедствий» Абеляра. Мари пролила слезу над страданиями знаменитых любовников прошлого, но также и утешилась тем, что счастья в жизни нет не только у неё, а и у других достойных людей тоже. Её почему-то заинтересовало: а что стало с сыном Абеляра и Элоизы, оставленным всеми на попечение тётке? Но в книге об этом ничего не говорилось. Да и кого, в самом деле, волнует, судьба какого-то сопливого младенца, оказавшегося всем помехой, когда кипят такие страсти и решаются столь глобальные вопросы развития философской мысли?!
Зато средь мыслей Абеляра о браке Мари нашла идеи, перекликающиеся с высказываниями Фламмеля. «С житейскими заботами следует бороться, не распутывая эти заботы, а удаляясь от них», - поучал мэтр Абеляр, вкладывая, кажется, эту фразу в уста своей возлюбленной, чьи высказывания он частенько цитировал в книге. По крайней мере, он категорически утверждал, что она сама обращалась к нему с подобными речами, а он ещё пытался ей возражать. И ещё – опять-таки, точка зрения Элоизы на статус Абеляра, приведённая якобы с её слов: «Как непристойно и прискорбно было бы, если бы я – человек, созданный природой для блага всех людей, - посвятил себя только одной женщине и подвергся такому позору!».
«А может, ну его – этот брак? – в смятении подумала Мари. – Может, не в браке вовсе женское счастье? Может быть, современная просвещённая девушка – (а она в глубине души относила себя именно к этой категории) – может позволить себе отношения с мужчиной, не узаконенные брачным союзом? Вот, Абеляр с Элоизой всё ж-таки обвенчались, но кому из них от этого стало лучше?...».
Вопросы так и остались без ответа. Мари попыталась было ненавязчиво обсудить их с Анжелой и Изабель, но обе даже не услышали её, всецело поглощённые заботами о собственной предстоящей семейной жизни.
…Последняя неделя перед Пасхой далась Марии особенно тяжело. Все нормальные люди, конечно, провели эти дни в посте и покаянии, и им тоже было нелегко. А кое-кто – ещё и в неустанных трудах. Например, отец Виктор Готье. Но Мари страдала не в порыве очищающего раскаяния, а исключительно по той причине, что у святого отца не находилось времени на разговоры с ней. В очередной раз Мари убедилась в своей никчёмности.
В результате её меланхолический стих дополнился ещё несколькими строчками:
«…Вы – нарасхват, Вы каждый Божий день
Нужны кому-то позарез и срочно.
Две спутницы мои – Хандра и Лень –
Встать на пути у Вас неправомочны,
И Меланхолия на Вас не бросит тень...».
В предпасхальные дни Марии всё-таки удалось собраться с душевными силами и покаяться. Ей просто больше ничего не оставалось: либо кусать локти в тоске по любимому мужчине, либо хоть как-то позаботиться о собственной изъязвлённой душе. Она даже сходила на исповедь к Лессанжу. Внезапно пробудившийся поэтический дар позволил ей облечь признания в собственных грехах в какие-то совершенно завуалированные формы, в которых бы не разобрался даже хитроумный чёрт. Разобраться в них мог только сам Бог, умеющий читать в душах, и, соответственно, зрящий суть сквозь словесные нагромождения. На это Мари и надеялась: ведь исповедь адресуется Богу, а не священнику.
Лессанж грехи девице отпустил. А потом, уже от себя, посоветовал поменьше читать. Сказал, что она может принять этот совет в качестве епитимьи.
Мари почувствовала себя обновлённой. И окрылённой. И, строго следуя епитимье, читать перестала. Зато снова начала рисовать.
У неё появилось странное предчувствие: всё ещё наладится. Всё в её жизни ещё будет хорошо.
Эту Пасху она переживала так, как ни одну другую раньше. Ей казалось: она сама готова превратиться во вспышку чистого Света, чтобы выразить переполняющую сердце радость. Раскаявшись в греховных притязаниях, которые посмела проявить в адрес святого отца, но не желая отказаться полностью от любви к нему, Мари снова решила преобразовать свои чувства в разряд «братско – сестринских». И столь благой порыв был немедленно вознаграждён. Господь внял её смиренным мольбам. Не успели прихожане разбрестись после службы, а отец Виктор уже искал её общества. Его как будто не интересовал больше никто из присутствующих.
У них завязалась прекрасная беседа о сущности христианских праздников. Мари чувствовала себя вполне компетентной: ведь пред тем, как начать выполнять епитимью Лессанжа, она успела пролистать немало томов. И Виктор Готье слушал её, только её одну – ах, как он слушал!...
Народ долго не хотел расходиться. Увлечённые разговором, Виктор и Мари брели вокруг храма, пока не остановились в уединённом уголке у северной стены. Последними, кажется, уходили Фламмель и та забавная евреечка, что в последнее время постоянно убиралась в церкви. Ходили слухи, что она – родственница Фламмеля, но Мари не была в этом уверена. Учёные тоже имеют право на личную жизнь… В своём опьянении любовью Мари была готова щедро раздавать сие право всем окружающим.
В воздухе витало нечто. Оно пронизывало душу Мари, порождая беспричинную радость. Мари просыпалась с этим чувством и жила с ним каждый день. Поэтому она часто улыбалась. Даже на улице незнакомые люди иногда спрашивали: «Барышня, чему Вы улыбаетесь?». А
какой-то бесцеремонный моряк, или путешественник, с лицом обветренным и загорелым, даже бросил ей шутливо: «Барышня, да Вы влюблены! Уж не в меня ли, случайно?». Мари, всё так же улыбаясь, легонько мотнула головой. «Да он счастливчик!» - заявил моряк с притворно-преувеличенной завистью. И Мари так же легонько кивнула.
Да, она была всё так же влюблена, и всё в того же человека, и в их общении ничего не изменилось, и рамки допустимого всё так же держали их на расстоянии друг от друга. И оба по отношению друг к другу вели себя предельно корректно. Ведь просто сидеть молча рядом на лавочке, в полуметре друг от друга, напротив алтаря, скользя невидящим взглядом по штукатурке стен, не глядя даже друг на друга… и предаваясь мыслям… конечно же, вполне благочестивым… какие же ещё мысли должны посещать человека в храме Божьем?!... ведь всё это вполне корректно, правда?
И ничего необычного не происходило. И ни демонов, ни ангелов поблизости не наблюдалось. Только в воздухе витало нечто, похожее на предчувствие, наполняющее сердце необъяснимой радостью.
Прошло чуть больше недели после Пасхи. Мари не считала дни. Она сделалась очень рассеянной.
После каждой церковной службы для них с Виктором уже стало традицией поговорить – или помолчать – несколько минут ни о чём, а потом долго прощаться, всё находя предлоги, чтоб задержаться. Тема экзорцизма давно себя исчерпала, и про неё благополучно забыли. Тема церковных праздников после Пасхи тоже как-то отодвинулась на второй план. Мари всё чаще упоминала Изабель, чья свадьба планировалась на сентябрь. С Изабель и её жениха – бравого гвардейца городской стражи по имени Поль – речь плавно соскальзывала на романтический аспект взаимоотношений мужчины и женщины. После чего диалог, как правило, сам собой затухал, сменяясь глубоким, насыщенным смыслами молчанием…
В тот день – кажется, это было третье мая, - события начинались по обычному сценарию. Внезапно Виктор оборвал на середине какую-то свою очередную из ничего не значащих фраз.
- Мадмуазель Мари…
- Да?
Она вдруг поняла, что уже очень давно не слышала, чтобы он называл её «дочерью». Хотя должен был бы.
- Нам нужно… Мне нужно с Вами поговорить.
- Да, - серьезно кивнула Мари, вся цепенея внутри. – Хорошо.
Человек, пребывающий в нормальном состоянии, на её месте резонно заметил бы: "Но ведь мы и так уже говорим!". Однако, для Мари вся фраза имела совершенно особое значение.
- Мне бы не хотелось… начинать этот разговор здесь, - сказал Виктор. – Может, мы куда-нибудь пройдёмся?
- Да, - сказала Мари ломким, чуть дрожащим голосом. – Здесь рядом есть парк. Совсем близко.
- Да. Я знаю. Давайте пойдём туда.
Пять или десять минут до парка они шагали в полном молчании. И, как обычно, не глядя друг на друга. Впрочем, Марии достало ловкости, не поворачивая головы, несколько раз до упора скосить глаза, чтобы пробежаться взглядом по фигуре идущего рядом отца Готье. Хотя «отцом» она его в мыслях уже не называла. Вместо этого в сознании вспыхнуло праздничным фейерверком одно короткое слово: «МОЙ!». И так же быстро, как фейерверк, погасло, оставив краску смущения на девичьих ланитах.
Мари никогда не считала себя наделённой даром предсказывать будущее. Но сейчас у неё возникла стойкая уверенность, что её – ИХ! – ближайшее будущее ей доподлинно известно.
Реальность на глазах утрачивала свою жёсткую объективность, обретала податливость и лепилась заново из её, Марии де Мюссе, самых заветных мечтаний. Происходящее казалось сном – настолько оно не вписывалось в рамки обыденного привычного мира.
А в снах – возможно всё. И можно – всё.
Они дошли до её любимой скамейки. Кажется, Мари сама выбрала к ней дорогу, а Виктор не стал возражать.
Присели на нагретые солнцем доски.
Парк был абсолютно пуст.
Мари пыталась вообразить, что он ей сейчас скажет. Что он думает. Чего он от нее ждёт. И как ей следует себя повести в ответ.
Может быть, он начнёт свою речь так, как рассказывал когда-то учёный Фламмель? «Мадмуазель! До встречи с Вами моя жизнь была похожа на опалённую солнцем пустыню… Я старый солдат, и я не знаю слов любви!...». Нет, не так. При чём тут солдаты? Это Поль высказывал Изабель нечто похожее. Нет, в данном случае должно быть иначе: «Я – не светский человек, и я не знаю слов любви!... Безумец, прежде я не знал, что значит страсть!...». А она скажет в ответ: «С тех пор, как я впервые увидела Вас…». Или даже так: «Моё сердце навеки принадлежит лишь Вам! Я буду любить Вас вечно, всю свою жизнь, сколько бы её ни осталось. И после смерти - в жизни вечной – тоже… Тоже!... До грани и за гранью, в жизни и смерти…». Хотя, глупо, конечно, говорить такие выспренние фразы, ведь всем же ясно, что за пределами смерти ничего толком не существует. Какая уж там может быть любовь «после гроба», если само сознание распадается вместе с гниющими мозгами. Это раньше, во времена короля Артура, люди ещё верили во что-то великое, потустороннее, ДУХОВНОЕ. А ныне, в наш просвещённый век, всё давно взвешено и сосчитано – и вес духовной субстанции, покидающей мёртвое тело, и скорость распада лишённых источника жизни тканей. Всё происходит строго согласно плану.
Впрочем, к чему эти неприятные разглагольствования о непонятных предметах? Ведь жизнь лишь началась, и впереди – всё самое прекрасное! Сейчас ли думать о неизбежности ухода?! Нет, впереди ещё полно времени, чтобы получить все мыслимые удовольствия. А счёт принесут когда-нибудь потом.
Так вот, когда все положенные фразы будут произнесены, он должен будет встать перед ней на одно колено (так всегда делают рыцари в романах!) и поцеловать ей руку. А она бы… она бы вручила ему розу, если бы у неё была роза, чтобы он вечно хранил этот цветок как знак их любви… Вот только где взять розу в начале мая? Мы же не в Индии какой-нибудь…
- Мадмуазель Мари… Не знаю, право, как сказать… Я собираюсь сказать Вам нечто, о чём не следует… не следует говорить человеку в моём положении. Извините, если я изъясняюсь странно. В общем, Вы должны знать. И Вам решать, что со всем этим делать…
Мари слегка растерялась. И потому слушала внимательно.
- В общем… Я Вас люблю… кажется… - выдохнул Виктор. – Если вы считаете, что это ужасно – давайте сразу всё забудем. Обещаю, что больше никогда не вернусь к этой теме. И никогда ничем Вас не побеспокою.
- Нет! – выпалила, почти выкрикнула Мари, плохо соображая, что делает.
- Нет? – он впервые глянул ей в глаза. – Что – нет?
- Не надо меня… не-беспокоить, - Мари совсем запуталась. – То есть, не надо забывать. Ничего не надо забывать.
- Так Вы… не обижаетесь на меня?
- Нет.
- И Вас не пугают мои слова? И чувства?
- Нет!
- И Вы не…
- Нет, нет и нет! – перебила его Мари.
Так, вопреки всем законам психологии (выдуманным, наверняка, АДскими умниками), три (а то и четыре, и пять!) «нет», высказанные в разговоре подряд, перетекают в одно великое, глобальное: «ДА!».
И как-то так вдруг оказалось, что они уже держатся за руки и сидят очень близко, почти вплотную друг к другу, практически соприкасаясь коленями… Причём, Мари не была уверена, что это именно он к ней придвинулся…
Нормальные люди в такой ситуации обычно перестают болтать и начинают целоваться. Но нормальным людям, как правило, и не нужно столь тщательно скрывать свои отношения от окружающих. Виктор, изначально настроенный забыть хоть что-нибудь, кажется, готов был сейчас напрочь забыть об осторожности. Но Мари – не забывала, потому что на кон была поставлена не только её собственная репутация, но и репутация её любимого мужчины. Ах, если бы только они могли сейчас оказаться в каком-нибудь волшебном мире, вдали от всех посторонних, где не нужно прятаться, не нужно притворяться, а можно просто хоть чуть-чуть побыть самими собой! Волшебный мир? У неё появилась идея. Ведь существует же её персональный волшебный замок!
…В общем, целовались они внутри того самого сиреневого куста, который благоволил к Марии ещё со времён её детства. Сирень как раз начала распускаться, наполняя воздух волнительными ароматами, и оттого их свидание вышло особенно романтичным…
Что и говорить: поцелуи готовы были перерасти в нечто, гораздо более далеко идущее. Но не под кустом же!
- Я что-нибудь придумаю, - шептал Виктор на ухо девушке. – Я обязательно всё решу. Надо найти место, где мы сможем спокойно побыть вдвоём, где никто не мешает. Завтра, ладно? Завтра к вечеру всё будет… Ты не передумаешь?
- Нет…
- Если передумаешь, ничего страшного – только скажи… Я же понимаю…
- Да нет же!...
…За всё в жизни приходится платить. На время Мари позабыла этот простой закон. Но теперь пришлось вспомнить. И чем значительнее приобретение – тем выше плата. И если приобретение – это сбывшаяся мечта всей твоей коротенькой жизни, то и платить нужно тоже ею же. Жизнью. Или мечтой. Тем более, что они суть одно и то же…
В начале той новой фазы, в которую перескочили их с Виктором отношения, Мари чувствовала себя буквально опьянённой безграничным счастьем. Прошли недели, месяцы, и счастье стало частенько сменяться грустью от того, что встречи – редки и коротки, что нужно постоянно лгать близким, придумывая поводы для отлучек, скрываться от всех и вся, на людях сторониться любимого мужчины, в то время, как тело и душа в едином порыве жаждут прижаться к нему, обнять, не отпускать…
Ей приходилось чинно и чопорно блюсти дистанцию.
А Изабель, между тем, практически каждый вечер гордо разгуливала по улицам под ручку со своим суженым. Ему, мужественному красавцу, кокетливо улыбалась половина городских девушек, но прогуливался-то он вот так, на виду у всех, лишь с одной Изабель!
А Анжела появлялась регулярно на прогулках то с одним, то с другим кавалером. И даже поговаривают, что, пренебрегая приличиями, она целовала кого-то из них прилюдно!
А тёплые длинные летние вечера, кажется, только и созданы для любви! И никак не для одиночества.
Мари же чувствовала, что всё глубже вязнет в морально тяжёлой, безвыходной ситуации, и не может ни оборвать её разом, ни спокойно переносить дальше. Она, как всегда, то ли недооценила поначалу свои возможности, то ли переоценила. Мари надеялась, что сумеет благополучно вписать в свою жизнь восторженно-лёгкие отношения с возлюбленным, изначально лишённые всяких перспектив на будущее. Она не представляла, как конкретно этим отношениям суждено закончиться, но в целом финал был предопределён. Их союз с Виктором никак не подходил под описание: «И жили они долго и счастливо, и умерли в один день». А ведь именно этот идеал отношений – как Мари поняла в ходе безрадостных размышлений одинокими вечерами – она несла в своей душе. Она не могла даже вообразить, что когда-нибудь полюбит кого-то другого. Значит, она обречена любить Виктора до конца своей жизни. А вот он, скорее всего, рано или поздно решит с ней расстаться – по моральным ли соображениям, или просто ради личного спокойствия, или в угоду карьерным интересам. Или (и это представлялось самым ужасным) – увлекшись другой женщиной! Ибо, увы, раз ступив на скользкую дорожку, человек редко с неё сходит. А мужчины по самой природе своей склонны к полигамии.
Мари старалась об этом не думать. Она корила себя за мрачные предчувствия. Она попрекала себя тем, что не похожа на Анжелу, умеющую легко сойтись и разойтись с любым человеком. Она злилась на себя из-за того, что хотела бы каждую ночь засыпать и каждое утро просыпаться рядом с любимым мужчиной, а вынуждена лишь грезить о нём, натянув на голову одеяло. Она досадовала на себя за то, что утратила способность радоваться окружающему миру, если Виктор далеко или занят. Весь белый свет сошёлся для Мари клином на нём одном, и чувство счастья сделалось для неё возможным лишь при наличии его благосклонного внимания к ней.
А ведь ни Крест, ни Алтарь, ни Паства никуда не делись и по-прежнему отбирали большую часть его времени и сил.
Мари совсем забросила рисование.
Во время свиданий, которые всё же случались (кстати, с точки зрения стороннего наблюдателя, не так уж и редко, а непременно каждую неделю, а то и чаще – не считая обычных, повседневных встреч), Мари как будто забывала обо всех горестях и бывала весела. А даже если иные переживания и омрачали порой её настрой, она поспешно гнала их прочь, чтобы не портить настроение Виктору. В конце концов, он делал для неё всё, что мог, и не его вина, что её жизнь складывается не так, как ей хотелось бы. Она сделал свой выбор сама, и винить теперь некого. Разве что, себя же.
И потом, женщина, вечно пребывающая в меланхолии, очень скоро станет в тягость любому, даже самому пылкому, любовнику. И тогда он отыщет повод, чтобы перестать с ней общаться. Мужчины предпочитают общество весёлых подруг.
Поэтому на время свиданий Мари забывала – спонтанно ли, или изрядным усилием воли – про все свои печали. Она улыбалась. И со стороны производила впечатление вполне благополучной жизнерадостной особы.
…А потом ещё и это. Ну, ЭТО – то самое, чем пугают всех молодых девиц, дабы побудить их тщательно сберегать свою девичью честь для законного супруга. Когда ОНО случается с другими, кажется, что так и должно быть. Проявила слабость, согрешила – нажила неоспоримое свидетельство своего грехопадения. Девять месяцев носишь знак позора в собственном чреве, а потом ещё лет двадцать – на собственной шее, если только не решишься сразу же подбросить новорожденное чадо в корзинке на крыльцо ближайшего монастыря. Умом-то всё понятно.
Всё это случается с прочими – с теми, о ком ты болтаешь с подружками, с любопытством разглядываешь, встретив на улице, или выспрашиваешь последние сплетни у всезнающей служанки. Когда оно случается с другими, то воспринимается как вполне естественное природное явление. По сути, так оно и есть.
А вот когда однажды утром просыпаешься и понимаешь, что внутри тебя уже завёлся ДРУГОЙ!... Ты ещё никак не ощущаешь его присутствие – он слишком мал. И внешне нет никаких признаков. Только уже третью неделю каждое утро тошнит, хотя желудок пуст, и ему даже извергнуться нечем. А вот если забросить в него, преодолевая отвращение к пище, пару кусочков хлеба или ложку каши, то тошнота как раз и отступает.
И уже дважды подряд не наступают те дни, в которые женщина считается нечистой…
Зато теперь – чище некуда!...
Вот именно в такой момент и осознаёшь особенно остро, что в будущем тебя не ждёт уже абсолютно ничего хорошего. Если раньше оставалась слабая надежда хоть на какой-то положительный поворот событий, то теперь уже – точно надежды нет.
Плод человеческий не имеет обыкновения самопроизвольно рассасываться в материнском чреве. Он обычно растёт девять месяцев, а потом рождается на свет. Бывают, правда, ещё и выкидыши, но они чаще случаются у замужних женщин, отчаянно желающих иметь ребёнка. А вот у молодых девиц, наживших приплод вне брака, он как-то на редкость прочно закрепляется, и ничегошеньки ему не делается – хоть с лестницы скатись, хоть из окна прыгай. Скорее себе руки-ноги переломаешь, чем с ним что-то случится.
Сколько Мари ни ломала голову, она не видела ни единого приемлемого выхода из этой ситуации. Иногда ещё закрадывалась мыслишка, что она слишком мнительна и на самом деле вовсе не беременна, а просто больна – может даже, на нервной почве, от постоянных переживаний. Но новый приступ утренней тошноты… Но странное притупление ума, неловкость движений… Да и лицо уже какое-то не такое, как прежде, а словно начинает расплываться… И сны, эти сны с прозрачными водоёмами, в которых медленно плавают крупные рыбы, а вода – чистая-чистая, и видно всё дно, до самых мелочей. Ведь известно же, что рыбы снятся молодой женщине к беременности.
Ей бы с врачом посоветоваться. Но с Жирандолем – нельзя, он всё родителям расскажет. А других врачей Мари не знала. И денег заплатить у неё не было. О том, чтобы признаться родителям, и речи быть не могло. Как она после этого будет смотреть им в глаза?! Ведь они до сих пор относятся к ней, как к примерной девочке.
Можно было бы выждать ещё пару месяцев.… А когда начнёт заметно расти живот – сбежать из дома, попроситься в какой-нибудь монастырь, доносить там дитя, разродиться и постричься в монашки. Ребёнок вырастет в приюте, там он будет одет и накормлен. А она сама, возможно, обретёт ту судьбу, которая уже являлась ей в догадках и от которой она попыталась убежать – безуспешно!
Другой вариант: продать немногочисленные украшения и всё-ж-таки найти врача. Бывают такие врачи, что знают средство, позволяющее изгнать плод.
Так было бы удобнее всем. Объективно. Но сама мысль об этом вызывала у Мари очередной приступ тошноты, не слабее утреннего.
Что-то было не так со вторым вариантом.
Младенец каким-то образом ассоциировался у Марии с её отношением к Виктору. Ей чудилось что-то, что она не могла окончательно сформулировать словами. Как будто, если ребёнок родится, то ей, конечно, будет плохо, но она хотя бы сохранит в душе воспоминание о чём-то хорошем, значительном, что было некогда в её жизни. Даже если это хорошее останется только в её памяти.
А вот если она сейчас ребёнка убьёт (хотя, какой там ребёнок – так, сопля…), то и это хорошее тоже погибнет навсегда, даже в памяти.
И останется она, вполне живая оболочка, и даже репутация её не пострадает, если всё будет проделано втайне. А вот внутри у неё – ничего нет останется. Душа умрёт, что ли? Или любовь? Или душа и любовь по сути одно?
Мари умом понимала, сколь непрактичны, пафосны и наивны её рассуждения. Но невидимые флюиды ДРУГОГО, поселившегося в её теле, уже размягчили её мозги. Она стала очень сентиментальной: от любой мелочи на глаза наворачивались слёзы. Она не привыкла плакать при людях и очень стеснялась, а слёзы всё равно лезли – приходилось прилагать максимум усилий, чтобы держаться по-прежнему ровно, спокойно. Она замечала за собой, что готова зареветь даже из-за ерунды, которую раньше бы просто не заметила. Она жалела себя, жалела нерождённое, но уже обречённое на несчастья дитя, жалела родителей, для которых её позор станет тяжким ударом…
И никак не могла собраться, сконцентрироваться, чтобы продумать дальнейшие действия. Чтобы хоть на что-то решиться.
Виктору она не говорила ничего ни о своём состоянии, ни о мыслях про будущее. Ей вдруг стало страшно, что он разозлится и прогонит её. Ведь она, получается, и его подставляет… И если ей от собственного дитяти деться просто физически некуда, то ему – очень даже есть куда. Ему достаточно просто заявить: «Ты же знала, что нам рано или поздно придётся расстаться. Так вот, сейчас настал именно такой момент». В лучшем случае, он подыщет ей более-менее подходящую обитель и договорится, чтоб её туда приняли без помех.
Так было с Элоизой, когда она превратилась для Абеляра из радости в обузу…
А Мари так не хотелось остаться без общества Виктора именно сейчас. Ей так отчаянно хотелось, чтобы рядом был ОН – сильный, умный, надёжный. Тот Рыцарь, которого она рисовала в юности. И в то же время, она подозревала, и боялась получить объективное подтверждение своим опасениям, что между реальным живым человеком Виктором Готье и благородным, но вымышленным персонажем из её девичьих грёз слишком мало общего. Слишком.
Потому что в жизни всё оказывается не так, как в мечтах. Жизнь безжалостно рушит любую мечту. Даже самую прекрасную. Как мальчишка одним пинком разносит вдрызг песочный замок, который девочка до этого со всем тщанием возводила и украшала часа два.
Мари и ощущала себя такой несчастной девочкой… И готова была зареветь от обиды, потому что песчаные башни её мечты оплывали сейчас кривой нелепой горкой, получив походя сокрушительный удар от ноги пробегавшего мимо бесшабашного хулигана.
В итоге, Мари настолько запуталась, что уже вторую неделю не находила в себе сил, чтобы с кем-то общаться, кроме домашних. Она почти не выходила из комнаты. Она стала избегать встреч с Виктором, хоть и скучала по нему. Она боялась, что не сдержится и разревётся при нём в три ручья, и тогда придётся всё рассказать, и тогда уже точно всё кончится, и ничего-ничего хорошего в будущем уже не будет никогда…
…Девушка ревела беззвучно, уткнувшись лицом в сложенные на столе руки; а когда руки намокли, переместилась на постель, лицом в подушку, где места для влаги было гораздо больше, так что хватило бы и на целую ночь…