Дом Солнца, где ты?
Дом Солнца, где ты?
Тебе мои мечты…
Дом стоит на отлогом, довольно высоком западном берегу реки, другой берег – равнинный, а края равнины растворяются в мареве и туманах востока. За домом – сад, с цветущими вишнями, за садом – лес, глухой, молчаливый и сумрачный. Близ дома не проходит ни одна дорога, есть незаметные звериные тропки, но их мало кто умеет разглядеть и еще меньше – пробраться по ним.
На восток смотрит широкая застекленная веранда, Восходящее Солнце заливает ее нежарким светом, Утренняя Звезда, такая роскошная еще час назад, неохотно уступает свое первенство и прощается до следующего утра с Юной-и-Синеглазой. Юная-и-Синеглазая ждет, когда возвратится муж, вяжет толстый шерстяной носок, чему-то тихо улыбается, иногда прислушивается. Вместе с ней прислушивается огромная лохматая собака, но потом кладет голову на передние лапы и дремлет.
–Он скоро придет, – говорит Синеглазая, собака, в знак согласия, взглядывает поверх молчаливого белого рояля на стену, там тускло поблескивает охотничий карабин. Скорей бы вернулся хозяин: он снимет оружие со стены и они уйдут в труднопроходимую чащу векового леса, где прячется дичь – кабаны и медведи, рябчики и тетерева…
* * *
–Сыграй «Калину красную»!
Старый бродяга уже в сотый, наверное, раз прижимает к груди плоскую мандолину. Играет он с большим искусством, не в один голос, а в терцию, причем терции переливаются одна в другую без малейших шероховатостей.
–Эх-х-х!.. – с чувством вздыхает хозяин, опрокидывает в луженую глотку стопку злого самогона-первака, закусывает сначала кислой капустой, потом съедает холодную котлету.
–Ешь хотя бы, раз пить не можешь, – приказывает он бродяге и придвигает сковородку.
–Я могу. Но не хочу. Мне идти.
–Идти ему… Доживи до лета, замерзнешь на дороге! Кружишь бестолку, докружишься…
–Я не кружу.
–Не кружишь? Я тебя второй раз подбираю.
–Я ментов испугался. Свернул с дороги и заблудился. А мне надо на восток.
–Зачем?
Бродяга молчал.
–Работал бы у меня, играл на мандолине. Я тут сдохну без музыки.
Еще стопка, хозяин начинает привычно, заученно и яростно костерить бабскую породу, никому не делает ни малейшей поблажки. Видать, сильно доняла его та зловредная порода!.. Бродяга тихонько доедает котлету и к ругани своего кормильца и работодателя не присоединяется.
Прощаются утром. Раздерганный хозяин ворчит, зачем-то пинает старую табуретку, запихивает в котомку бродяги кусок сала, величиной едва ли не в четверть квадратного метра, бродяга возражает, но тот рявкает медведем, приходится покориться.
–За музыку. Ты больше заработал. Ну, катись. Спички не потеряй и не замочи, раззява.
Бродяга ушел. Шагал на сырой и тусклый мартовский восток, тосковал по солнцу. Зорко вглядывался в силуэты встречных и догоняющих автомобилей. Слух имел феноменальный, рев мотора слышал чуть ли не из-за горизонта и реагировал соответственно: на иной не обращал внимания, на шум другого тревожно замирал, иногда рысью бросался в сторону и прятался где-нибудь. И почти всегда мимо проносилась либо военная машина, либо автомобиль ГАИ или милиции, а то и вообще: из ненавистнейших ненавистнейшая – скорая помощь. Бродяга шипел ей вслед разные нехорошие слова и снова шел.
В деревнях и поселках просил по дворам посильной работы, а когда, чтоб отделаться, ему совали пятак или кусок хлеба – не брал, молча поворачивался и уходил. Почти всегда его окликали вновь и давали поработать на огороде или подмести перед домом. На ночлег устраивался довольно легко: просился, его, естественно, гнали прочь, тогда он доставал свою мандолину, играл и получал закуток с соломой в сарае или в баньке, а иногда даже и в пустой времянке.
А если ночь заставала на безлюдье и не удавалось соорудить костер, приходилось туго. Бродяга тихо брел – страшился упасть и поломать мандолину, присесть не решался: вдруг уснешь и замерзнешь? А еще хуже: подберет милицейская машина или машина скорой помощи. Этой, последней, напасти он боялся до оторопи.
Всхлипывал от безумной усталости, боли в ногах, тупой ломоты в озябшем теле, с упреком спрашивал у чернильного моря ночи:
–Когда же я дойду?.. Уже нет никаких сил… Ноги чугуном обросли…
Останавливался на несколько секунд, переводил дыхание и снова шел, шел, шел. Где-то там, далеко на Востоке ждал дом: Дом Восходящего Солнца, его дом…
* * *
Конец марта удался теплым и не очень сырым, бродяга тащился по гладкому асфальту автострады. Странная развилка: вправо от ее прямой стрелы – роскошное бетонное шоссе, оно скрывалось в кокетливом ельнике, над макушками елей краснела черепичная крыша, немного похожая на кровлю китайской пагоды; влево – грунтовая дорога, та самая, русская, хрестоматийная, верная защитница от всевозможного непрошеного иноплеменного сброда. Бродяга повертел головой вправо-влево и проявил патриотизм – шагнул на родимую, хотя тут же споткнулся на глинистом ухабе.
Родимая вывела к полумертвому серому сельцу с грязью, меланхоличными свиньями, снулыми курами и полупьяными мужиками. Мужики тупо и однообразно, без малейшей выдумки, матюгались у кособокого магазинчика и пытались сообразить – кто на двоих, кто на троих, а кто в голодном одиночестве тоскливо водил осоловевшими бельмами по линии мутного горизонта: не угостят ли? не нальют ли? Но никто не угощал, никто не наливал, ибо соображалось с неимоверными трудностями финансового свойства; какая уж тут благотворительность! Самим бы не отбросить копыт. Молодая продавщица стояла у зеленых «жигулей» и тихонько пересмеивалась с водителем, но кто водитель, мужчина или женщина, не было видно.
–Я… – кашлянул бродяга, – что-нибудь поработать… не за деньги. Поесть немного… хлебушка… Подмести там, курятник почистить, сараюшку… Переночевать… мне хоть на соломе. Рогожкой укрыться…
Мужичье на минуту забыло злые муки неопохмелки и обступило бродягу.
–А выпить не хочешь?
–Я не пью.
–Не пьешь?! Не пьет телеграфный столб.
–Потому что у него чашки вверх дном! – визгнул кто-то.
–Эй, ты! Сбацай на балалайке.
–Цыганочку!
–С выходом!
Оборванец торопливо прижал мандолину к груди и заиграл.
–Ого!… – тихо сказал некто в «жигулях».
Неприятно удивленные обитатели сельца молча слушали музыку.
–Знаешь что? – заговорил один, по всем признакам записной шут гороховый. – Ты видел бетонку, направо от трассы?
–Видел.
–Ты иди по ней…
–Там куча работы!
–И платят хорошо!
–Долларами!
–Там таких, как ты…
–С руками и ногами!
–А у нас неча ловить.
–Чеши! Не опоздай!
–По бетонке! По бетонке!
Бродяга кланялся, благодарил, он не заметил нескрываемой издевки в галдеже пьяниц и на их откровенный хохот в спину приветливо помахал рукой.
–Сволочи, – продавщица зло сузила глаза, – там же собаки! Хоть и намордник, а… Телята!
–Не бойся, – ответили ей из машины. – Позвонишь после работы. Надо же – где довелось встретиться!
Зеленые «жигули» догнали бродягу у самой автострады. Притормозили.
–Садись, музыкант.
–Я… да… Нет. Я пешком.
–Садись. Будешь спорить, балалаечник.
Странствующий балалаечник поежился и не очень охотно втиснулся в машину. За рулем увидел девушку, статную, но некрасивую, судя по одежде – сущую амазонку. Автомобиль перебрался через автостраду и покатил по бетонке.
–А это не балалайка, это мандолина, – бродяга чувствовал, что не очень удобно сидеть и молчать.
Девушка фыркнула:
–Знаю.
–А машина ваша… Не соответствует…
–Чему не соответствует?
–Ну… Вашим мехам. Перстням. Прическе.
–А что соответствует? Шестисотый мерс?
–Да ну его. Джип! О! Обожаю джип!
–Катались на джипе?
–Кто ж меня пустит. Я дойду, только на своих двоих. А ноги болят.
–Куда дойдете?
Ответа не последовало. Девушка решила, что ее не услышали и переспросила:
–Куда дойдете?
–Я не скажу, – с таинственной интонацией отозвался неожиданный пассажир.
* * *
Зеленая легковушка, на которой амазонка каталась маскировки ради, беспрепятственно вкатилась через распахнувшиеся решетчатые ворота и визгливо затормозила у портала трехэтажного особняка под красной черепицей.
Именем владельца особняка интересоваться не будем, это крупный магнат, очень богатый, очень жесткий, новый, одним словом. И – хватит с нас. Кто умножает знания, тот, зачастую, умножает камни, которые сваливаются на его голову.
В этот день в банкетном зальце особняка в узком кругу коллег обсуждались некоторые производственные и финансовые вопросы, вопросы не ахти как важные, рутинные, можно сказать, поэтому полезное объединили с приятным. Под приятным разумеем овальный стол с напитками и разного рода заморской икрой из баклажанов.
Александр Грин, кажется, в качестве примера абсолютного нонсенса приводил такое выражение: «Статуя Венеры Милосской в посудной лавке». Ну, так куда там той Венере до нашего случая: за дверями зала послышался шум, на повышенных тонах возгласы, вот дверь довольно резко растворилась и мини-лукуллово пиршество неожиданно прервалось. Ибо пирующие узрели старого оборванного бродягу с мандолиной, глаза бродяги сверкали гневом и торжеством. Магнат впервые в жизни растерялся, один его гость поперхнулся напитком, цветом и ароматом напоминающим коньяк, у другого застрял в зубах непрожеванный кусок дичи. В дверном проеме маячила фигура охранника, охранник явно пребывал в растрепанных чувствах.
–Что это значит?! – опомнился наконец хозяин.
–Это значит, – звенящим голосом отозвался телохранитель, – что я не знаю, чьи приказы я должен выполнять, ваши или…
–Это я привезла дедушку, – в зал довольно развязно вошла амазонка. – Сельские пьяндыги хотели поглазеть, как ты на него собак выпустишь.
–Они сказали, что для меня здесь есть работа, – возразил бродяга. – Славные люди. Я могу…
–Дайте ему чего-нибудь. Набейте полный рюкзак. И выпроводите. Правильно дед говорил – мало я тебе ремня давал! Ты когда хулиганить перестанешь?!
Девушка зажала губы ладонью и беззвучно хохотала, и хохот этот стремительно испарял гнев хозяина. Против воли он улыбнулся.
–Иди себе, – спокойно кивнул бродяге. Но бродяга гордо вскинул голову.
–У меня тоже есть дом. Не такой, конечно, – он пренебрежительно оглядел фриз стены и потолка, – но ничуть не хуже. И я не попрошайка. И свой хлеб зарабатываю. Те люди сказали…
Лицо магната вновь начало принимать нехорошее выражение.
–Подождите! – воскликнула девушка. – Пусть он поиграет. Вы поиграете? Это будет ваша работа, я сама вам уплачу. Он хорошо играет.
–Отведи его в гараж. И собери всех… меломанов. Кому делать нечего.
–Папа! Работать надо на хозяина, а не на водителей и поваров! Ну – виновата, больше не буду, честное пионерское. Пусть он поиграет, ты только послушай.
Амазонка обернулась к бродяге, но тот уже ничего не видел и не слышал, неподвижный его взгляд словно примерз к стоящему в углу пианино, роскошному импортному инструменту, тонкой работы подсвечник красовался на верхней крышке.
–Он на рояле хочет, – сказал кто-то из сидящих за столом. Маленькое общество оправилось от шока и потихоньку себе закусывало. Бродяга молчал, только сделал судорожное глотательное движение.
–На пианино?.. – протянула девушка и поймала умоляющий взгляд старого музыканта.
–Может… последний раз в жизни… вдруг – не дойду?.. Ноги болят…
–На пианино? – переспросил хозяин. Он, по-видимому, смирился с идиотизмом происходящего и решил извлечь из него максимум кайфа. – За балалайку я еще смогу заплатить, а за пианино… Боюсь, капиталов не хватит.
За столом прошелестел вежливый хохоток.
–Играй.
Бродяга торопливо подошел к инструменту, но перед изящной круглой табуреткой замялся.
–Я… ночевать приходилось то в сарае, то на сеновале… запачкаю…
–Левий Матвей у Понтия Пилата, – один из гостей славился начитанностью.
–Вы-то сойдете за Понтия Пилата, – огрызнулся бродяга магнату, – а я вам не Левий Матвей. Дайте хоть газетку.
Хозяин криво улыбнулся и самолично, с лакейской церемонностью, застелил табурет одноразовой салфеткой.
–Так вас устроит?
За столом откровенно веселились.
–Устроит, – ответил оборванец и сел за инструмент.
И перестали веселиться за столом: набатным колоколом ударили в стены зала аккорды «Восьмой сонаты» Бетховена. Гости остолбенели, замер телохранитель в дверях, магнат не сводил ошеломленного взгляда с нелепой фигуры пианиста, дочь, боясь вздохнуть, неслышно подошла и встала сбоку. Руки пианиста перекрещивались, рыдающие триоли согнали последние остатки высокомерной иронии у невольных слушателей. Неподвижно сидели они за столом, пытаясь понять, что за странное существо вторглось в их рафинированный мирок. Вдруг девушка вскрикнула, руки пианиста дрогнули, музыка оборвалась.
–Вы… ведь вы… вы играете сонату не в до миноре! Это же до-диез минор!!
Бродяга медленно втянул голову в плечи и с ненавистью оглянулся.
–Ну и что? Бетховен в гробу перевернулся? Это в память… о моем друге. Он умер. Не любил он тональностей «до» и «ля». Еще ми минор терпеть не мог.
Вдруг озлился:
–И что теперь?! Исполнил человек сонату на полтона выше, что теперь?! «Хочешь оказать человеку благодеяние? Оставь его в покое». Как же, оставили: «Вы такой-сякой!..», «Вы не можете!..», «Вы должны покинуть!..» Психиатра притащили! Сволочи. Подумаешь, до минор… Пожалуйста – до минор!
Вновь загремели аккорды, на полтона ниже. Первая часть отзвучала в гробовой тишине, но едва ли кто слушал музыку: все смотрели на девушку. Та в три ручья лила слезы и зажимала рот ладонью – боролась с истерикой. Сникший и ссутулившийся оборванец дальше играть не захотел, поднялся и пробормотал:
–Попал я куда-то… Я лучше пойду. Дайте немножко хлеба! Я ведь играл…
–Папа! Пусть он останется! Пусть работает в саду! И за оградой – пусть за елочками присматривает!
В совсем недалеком прошлом оборотистый банкир, теперь – крупный промышленник, жесткий и удачливый делец, несметно богатый человек, и вот – впервые в жизни чувствовал себя полным идиотом. Гости пристально вглядывались, кто в донышко пустой рюмки, кто в вазочку с икрой, пересчитывали, должно быть, икринки. И все из-за неуправляемой эксцентричной девчонки.
–Алик, – подозвал телохранителя и шепотом: – в сауну, бороду и шевелюру подстричь, подыскать одежду, лохмотья сжечь. Определи ему закуток в гараже.
И громко:
–Я вас нанимаю на работу, на три месяца, это испытательный срок, дальше видно будет. Напишете заявление, вот он, мой секретарь, продиктует, подпишете договор.
У «секретаря» обессмыслились глаза, он прикусил губу, чтоб не рассмеяться. Радовались же, как дети, только двое: бродяга и девушка. А отец налил в большой фужер густого темно-красного вина и подал бродяге.
–Я не пью.
–Это кагор. Ты такого никогда и не нюхал.
Музыкант осторожно взял фужер и пригубил вино.
–О!.. – только и вымолвил. Зажмурил, как кот, глаза и маленькими экономными глотками выпил до дна.
–Разбирается, – завистливо заметил кто-то за столом.
Телохранитель увел пианиста, а дочь насела на Понтия Пилата, своего отца, то бишь:
–Ты собирался построить домик для садовника.
–Для этого оборванца стараешься?
–Для него.
–Вот сама и суетись. Оплачиваю строительство конечно я?
–Конечно ты. Он гениальный музыкант.
–Когда ты уже замуж выйдешь!.. – еле слышно простонал несчастный отец. Дочь презрительно фыркнула и, не прощаясь, покинула зал.
* * *
Подстриженный и переодетый бродяга преобразился: походил на ветхозаветного пророка. У приснопамятного сельского магазинчика две старушки заахали, заохали, поправили на головах платки и поспешили к «пророку» за благословением, чем вогнали его в невероятное смущение. Огорошенные и разочарованные алкаши окружили пижона и потребовали выставить им водки. На шум вышла продавщица и нещадно изругала обормотов. Те отлаивались в ответ, но от бродяги отвязались, хотя и пригрозили выщипать ему бороду.
Подписание «договора» вселило в нового придворного служащего непобедимую уверенность в собственной ценности. Он важно расхаживал по двору и за оградой и по-хозяйски осматривался. Над ним потихоньку подсмеивались, но после первого же трудового дня перестали: новый работник так тщательно и умело расчистил и прибрал немалый участок сада, что посмотреть на работу соблаговолил выйти даже сам хозяин. Посмотрел, изрек расхожую истину:
–Талантливый человек талантлив во всем, – и удалился. Бродяга внушал ему симпатию, но и какой-то… Страх не страх, скорее – глухое необъяснимое беспокойство.
* * *
Через неделю выдался на удивление погожий и солнечный день и окна загородного особняка почти все пооткрывали. Открыли и окна зала, где бродяга поражал пирующих своим искусством. А он как раз подстригал и охорашивал кусты сирени напротив тех окон. Оглянулся на скрип створок и увидел в окне девушку, она улыбалась. «Талантливый человек» побросал свой садовый инвентарь и церемонно поклонился.
–Позвольте узнать, откуда дочь… Понтия Пилата соображает в до и до-диез минорах?
–Я в консерватории учусь. Пианистка.
–Гм, – садовник неопределенно поводил плечами. – А… не сыграете что-нибудь?
–Конечно. Зайдите в дом.
–Н-н-нет… Я… лучше здесь.
Ирина играла долго. Странно: никогда не волновалась перед преподавателями, а тут лихорадило – что скажет безымянный и бездомный нищий? Может потому, что в глазах профессоров всегда читалось подобострастное «чего изволите?», а у бродяги… Нет, этот никогда не проблеет – «чего изволите»…
Подошла к раскрытому окну и положила руки на подоконник. Лицо садовника сияло и в ответ ему засияла душа девушки.
–Понравилось?..
–Да. Я так боялся, что услышу треньканье бездарной и чувствительной барыньки. Пришлось бы врать…
–А врать вы не умеете.
–Не умею. Вы характером в папу? – вдруг спросил он.
–Говорят, что так.
–Шопен – не ваша песня. Дочка Понтия Пилата и – Шопена… Гм… Хотя исполнено отлично. Рахманинов, Скрябин, Бетховен – это ваше.
Девушка всплеснула руками, глаза у нее блеснули гневом.
–Я всегда это знала! А педагогиня не устает долдонить: ты вникни! ты почувствуй!
–Она дура, – кротко заметил бродяга.
–Дура, – твердо подтвердила Ирина. – У меня и «Патетическая» в репертуаре, только теперь… после того, как вас услышала…
–Да уж. Я там насобирал.
–Это вы кому рассказываете? Мне? Прийти с дороги, замученному, голодному, холодному, за ради Христа просить подмести двор, чтоб съесть кусок заработанного хлеба…
Глаза девушки налились слезами.
–…потом взять и сыграть, без подготовки! то, что вы играли! Как все несправедливо!
–Что – несправедливо? – мягко переспросил садовник.
–Талантливый человек не имеет где приклонить головы, а педагогша моя лопается от колбасного сала, на десяти пальцах двенадцать перстней…
–Почему – несправедливо? Справедливо. Мне – талант, педагогине вашей – золото. Вы бы хотели, чтоб мне и талант и золото, а той – ничего?
Ирина задохнулась от возмущения.
–Пушкин убит и остался должен родному отечеству, Сервантес умер в нищете и болезнях, но им Бог дал гений. Дама, нацарапавшая «Гарри Поттера», – ноль, ноль абсолютный, не по Цельсию, по Кельвину ноль! – ей дадены десятки миллионов. А как же иначе? Легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому попасть в Царство Божие.
–Что ж, все богатые люди попадут в ад? – с тихой враждебностью спросила девушка.
–Ад? Ад – клевета на Бога. Вернее, Бога с адом в одной руке и раем в другой сотворил человек по своему образу и подобию. Он же достиг совершенства во всех профессиях ада и остался жалким дилетантом в специальностях райских. Человек выдумал и всю нечистую силу, опять таки по своему образу и подобию. Бесам на нашей планете полная безработица: вполне достаточно нас самих. Царство Божие – это гений, гений Рафаэля, Данте, Микеланджело, Эйнштейна. Слово! «Сначала было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было – Бог». Иоанн Богослов записал: «Я – Хлеб Небесный», то есть – духовный, то есть – гений. «А коровы слушали все это и удивлялись». Это Ницше, не Иоанн. Коровам не постигнуть Хлеба Небесного, они постигают только жвачку, которую им сунут в зубы. «Не всякое слово годится ко всякому рылу». А рыла ревут и мычат на всякое Слово: «Распни его!» Вот и убили Лермонтова, вот и умер на улице Эдгар По, вот застрелился Ван Гог. Вот и распяли Христа.
Девушка молчала, только злые слезы продолжали поблескивать на ее ресницах. Не соглашалась с седым философом, но возразить не могла.
–Люди не проводят четкой границы между феноменами культуры и феноменами гения. Вернее, так: феномен культуры – всего лишь феномен культуры, а феномен гения еще и феномен культуры. Отсюда и путаница.
–Не понимаю.
–Эмалированная посуда, туалетная бумага, футбол, текст «Гарри Поттера», сотрясение воздухов, производимое бесчисленной сворой разных «Биттлзов» – феномены культуры, имеющие эквивалент в деньгах…
–А, поняла. Только вы противоречите себе: какую-то картину Ван Гога продали за восемьдесят миллионов долларов.
–У Ван Гога при жизни не купили ни одной картины. Он и умер – надоело быть приживалом и нахлебником у брата. Но помещение капитала – чистый феномен культуры и через годы картины пошли нарасхват и нынешние владельцы не желают с ними расставаться.
Девушка молчала. Потом попросила:
–Подождите пять минут. Не уходите.
И исчезла из оконного проема. Вернулась и с улыбкой протянула бродяге бутылку вина.
–То самое, что вам понравилось.
–Ох!.. – он протянул было руку, но попятился, шагнул вперед, снова попятился. Ирина смеялась.
–Да берите же! Вот горе-то…
Бродяга продолжал ёжиться.
–Пять баксов. Когда будете получать жалованье, скажете, с вас вычтут.
–Ага! – обрадовался тот и проворно выхватил вино. Любовно погладил бутылку. – Хотите, стихотворение вам прочитаю?
Ирина округлила глаза.
–Чудной прелести Луна
На мое глядит окно:
«Ты один, и я одна,
В два бокала лей вино!»
Но в душевном тёмном сне
Над стихом склонив чело
Не ответил я Луне,
Не поднял своё крыло.
Свет живой луны угас,
Не взойдёт, не заблестит…
«Солнце ночи! Только раз
Пил вино – бокал разбит».
Стихи так себе, вспомнились к случаю.
Бродяга снова погладил бутылку.
–Перепишите мне.
–Да ну их.
–Перепишите! – твердо сказала девушка. – Иначе разговаривать с вами не буду.
–Перепишу! – перепугался бродяга. – Какие проблемы?! Конечно перепишу.
–А теперь, странный вы человек, скажите же, как ваше имя?
–Не скажу. Считайте, что его нет.
–Раз мой отец Понтий Пилат, а Левием Матвеем быть вы не желаете…
–Не желаю. Матвей – всего лишь ученик.
–Тогда вы – Мастер. Или Иешуа.
–Вы думаете, это два героя? Один. Думаете, Воланд – третий? Есть органические молекулы, по химическому составу они одинаковы, но… я не силен в химии! Вот – как правая и левая рука, одинаковые, но совершенно разные…
–Ну?..
–…или наше отражение в зеркале…
–Так при чем здесь Воланд?
–На шапочке Мастера вышита буква М, на портсигаре Воланда – алмазное дубльве…
–И что из этого?
–А вы нарисуйте русское М, а под ним английское дубльве.
–Ой…
–Они все одиноки. Иешуа, Мастер, Воланд, Понтий Пилат. Это один герой – Дух Одиночества или Одинокий Дух.
–С вами говорить не переговорить. Подайте совет – где лучше поставить маленький домик для садовника? Вы в нем будете жить, пока вам не надоест наш парк.
Бродяга оживился.
–Знаю, где! Сегодня утром стоял на том месте!
* * *
Домик вырос со скоростью дождевого гриба. Отапливался электрокамином, там поставили стол, стул, кровать и довольно приличное пианино. От раннего утра до вечера садовник возился в дворцовом парке, потом до поздней ночи с упоением играл на фортепиано. Скоро домик превратился в клуб для немногочисленной обслуги загородной резиденции капиталиста Понтия Пилата: садовник мгновенно подбирал любую песню и неподражаемо, под собственный аккомпанемент, распевал дребезжащим баритоном. Алик, бывший десантник, мастер бокса, самбо, каратэ, владеющий всеми видами оружия, бесчувственная машина убийства, и тот «рассиропливался», по его выражению, до слез, когда слушал песню монаха Романа «Путник-паломник».
–Если кто обидит дедушку – убью! Голову оторву! – грозился в пространство.
Но пространство – всего лишь пустота и он ее заменил обормотами, шляющимися вокруг сельского магазинчика, куда наезжала к детсадиковской и школьной подруге Ирина и куда неосторожно забрел Путник-Паломник (так, в конце концов, определили имя загадочному скитальцу).
Алик вклинился в изысканный кружок алкашей, обнародовал вышеприведенный тезис, а обнародовав, искательно заглянул каждому в глаза. От этого заглядывания члены кружка почему-то протрезвели и неслышно расползлись в разные стороны, неслышно же бормоча под нос, что де «на вилы пора вас поднимать», что «будет вам второй семнадцатый год», что «все заберем и поделим».
* * *
Наступил тихий теплый июнь, сад, стараниями Путника-Паломника превратился едва ли не в произведение искусства, восхищенные гости магната не желали ужинать в душных залах и столы расставлялись прямо на траве. Было приказано увеличить садовнику жалованье.
Кстати, о жалованье. Бродягу одолевал странный бзик – боязнь взять незаработанную копейку и выплата ему денег превращалась в веселый спектакль для обитателей загородного дворца. Веселились все же совершенно беззлобно. Алик цеплял на нос сто лет ему ненужные очки, вперял сосредоточенный взор в огромную амбарную книгу (век компьютеров – где он ее откопал?..), беззвучно шевелил губами.
–Так, – начинал он, – двадцать пять баксов долой за аренду домика. Питание из расчета два бакса в день… еще шестьдесят два…
–В июне тридцать дней, голова! – восклицал возмущенный водитель.
–Тьфу!!! – Алик стукал себя кулаком по лбу. – Шестьдесят. За электроэнергию по счетчику… Всего ничего – четыре бакса двадцать восемь центов. Вычитаем их. Итого к выплате…
–Я брал отгул! – сварливо напоминал бродяга.
–Что такое?! – пугался Алик. – У меня не зафиксировано! Большой отгул?
–Сутки.
–Гм. Опять пересчитывать…
–Мне Ира три бутылки вина дала. Она говорила…
–Несчастный я человек… Почем вино?!
–Она говорила – пять долларов.
–Она говорила, она говорила… А что Ирина понимает в вине? Эй, сбегайте кто-нибудь, посмотрите в накладных.
Бедовая горничная срывалась с места и бежала в дом.
–Четыре доллара девяносто три цента! – хватая ртом воздух сообщала шутница.
–Четыре девяносто три долой…
–Так три бутылки-то.
–Три?! Четыре девяносто три умножить на три?! Я менингит схвачу!
Алик мучительно морщил лоб, челядь покатывалась со смеха, наконец следовало торжественное:
–Итого – вам причитается ровно сто долларов! – и протягивал зеленую бумажку.
Начиналась вторая серия: бродяга панически боялся зеленого бумажного змия и ни под каким видом не желал прикасаться к чужой валюте. Деньги, наконец, выплачивались и поздно ночью пилигрим тщательно зашивал крупные купюры в подкладку одежды. Дальновидно рассчитал, что теперь сможет идти гораздо быстрее: не придется тратить время на зарабатывание пропитания.
Во всеобщем веселье не участвовала только Ирина: она и Путник-Паломник привязались друг к другу, часто музицировали в прелестном домике садовника, подолгу разговаривали. Однажды девушка пошутила:
–Вы, случаем, не влюблены в меня?
–Если бы не Юная-и-Синеглазая…
Ирина знала, спроси, кто это такая, – мигом упрячется, как улитка в раковину, и ничего от него не добьешься. С деланной небрежностью и досадой фыркнула:
–Ей что-то убудет, вашей юной и синеглазой?
Бродяга потемнел:
–Как… не убудет? Это грязь – ее сколько ни топчи, сколько ни перелопачивай, ее лишь больше сделается. А оборвать лепестки цветка и – все, умер цветок. Ничем не воскресить. Она меня любит и я ее люблю. Навсегда.
–Сколько ей, – зевнула Ирина, – четырнадцать? пятнадцать?
–Вот еще. Восемнадцать.
Ирина не удержалась и довольно иронически окинула взглядом побитые сединой шевелюру и бороду новоявленного Дон Кихота. А тот с таинственной миной оглянулся – не подслушивает ли кто.
–Я знаю, о чем вы подумали. Вы думаете, что я – старик. Это маскарад! – прошептал он. – Мне и тридцати нет. Старый человек – идет себе потихоньку, кому он нужен? А молодого обязательно задержат: кто, да откуда? А мне надо дойти. К своему дому. Дом Восходящего Солнца! Как я стосковался по нему! По Юной-и-Синеглазой! По своей винтовке! Какой у меня рояль! Бедная моя собака! Она, наверное, затосковала без охоты!
В глазах бродяги блеснули слезы, у Ирины сжалось сердце. Она почти верила безумному Путнику-Паломнику.
–Я не понимаю бездарности этого мира: идешь, идешь, везде холод, слякоть, сырое серое небо…
…На его дом – Дом Восходящего Солнца, никогда не наплывали моросящие дожди, никогда не душила Дом липкая летняя жара. Выйдешь на восток, к реке, там легкая и прочная лодка, Юная-и-Синеглазая на корме, улыбается Утренней Звезде, у ее ног, Юной-и-Синеглазой, большая добродушная собака, собака не сводит преданных глаз со своего божества и владыки – могучего витязя. Бесшумно и мощно взмахивает витязь веслами, лодка летит, как птица, на бронзовых плечах и груди поблескивают алмазы речных брызг…
–…Там, на восточном берегу реки, весна. Всегда! Черемуха цветет вечно, желтые полевые лилии никогда не вянут…
–…А если вдоль берега на юг, вниз по течению, – там всегда лето, всегда спелые вишни и черешни. Юная-и-Синеглазая так их любит! И чего только еще не растет: спелая смородина, малина, яблоки, сливы, груши!
…Жарко, но жара не удушает, не лишает сил. Юная-и-Синеглазая плещется в реке, звонко смеется и поднимает тучу брызг. Потом лежит в полусонном блаженстве на чистом золотом песке маленького речного пляжа…
–…Я так люблю собирать губами с ее тела невысохшие речные брызги!..
–…А зима – вверх по реке. У нас с нею меховые куртки и шапки, мы бегаем на лыжах по заснеженным опушкам и полянам. И на коньках – среди сосен и кедров маленькое озерко, лед – зеркало, коньки – наточены как бритвы. Ах!.. Ах!.. А если Синеглазая остается дома, мы, я и собака, охотимся на кабанов и лосей. Еще на них можно охотиться на западе, где осень. Мы там собираем лесные орехи и кедровые, собираем грибы, ягоды: бруснику, клюкву, морошку. Юная-и-Синеглазая составляет букеты из багровых и желтых листьев, цветы мы никогда не срываем…
Страстный монолог Путника на полночи лишил Ирину сна. Глухо билось сердце, в глазах сверкали и переливались разноцветьем яркие картины страны, прекрасной, но несуществующей. Несуществующей?.. В душе бездомного странника страна существовала, теперь существует и в ее душе. Вдруг вспыхнула шальная мысль, что если в удивительную страну поверят все люди, она станет реальной, все мужчины превратятся в бронзовых витязей, женщины – в юных и синеглазых… можно и черноглазых. И серые глаза красивы, и зеленые… И расцветет вечная весна, вечная молодость… Надо только поверить… Всем… Но комьями слизи поплыли в глазах уголовные хари пьяного отребья, что денно и нощно ошивается вокруг магазинчика ее детской подруги. Эти поверят! Этим самое место в сказочной стране Путника-Паломника!
«И многие, кто отвернулся от жизни, отвернулись только от отребья… И многим, кто уходил в пустыню, было нестерпимо сидеть у ручья рядом с грязными погонщиками верблюдов… И многие, приходившие с огнем и мечом, хотели всего лишь одного: заткнуть подошвой сапога зловонную пасть отребья…»
И многие, кто утонул в безумии, погрузились в него ради избавления от тирании тупорылого сброда…
Прекрасная страна потускнела и развалилась, измученная девушка уснула.
* * *
Понтий Пилат вспоминал о таинственном скитальце-музыканте лишь когда наезжал в свой загородный дворец и когда ему торочила о том дочь. «Чудачка. Завела себе куклу. Впрочем… Пусть старик живет в домике до смерти. Сердце у него – чудо, что жив до сих пор. И грабли из рук не хочет выпускать. Что ж, лучше умереть за работой, чем в больничной палате».
Пилат нахмурился. Несколько лет назад он возомнил, что болен раком, диагноз не подтвердился, симптомы исчезли, но стеклянная игла в сердце осталась. Тогда и решил, что если болезнь все же возьмет за горло, не цепляться в конвульсиях жажды жизни за эту самую жизнь, а закатить по примеру римских патрициев пир и уйти.
«Ирку бы замуж выдать… Не хочет! «Выдавай свои миллионы замуж без меня!» Острячка… Пусть живет одна. После консерватории заставлю заниматься делом, чтоб никто не облапошил. Кто у нее последний дружок? Алик? Интересно: всегда считался недалеким парнем, а такое выдал! Старик, говорит, не впал в детство, к нему вернулось детство. Если подумать – очень тонкое различие. Ребенок придумывает сказочную страну, с упоением верит в нее, попробуй разубедить, что нет никакого Затерянного Мира или Острова Сокровищ. И почему, когда малыш взрослеет, вся его, поднимающая на дыбы планету, деятельность преследует в конечном счете единственную тайную цель: удовлетворение шести основных скотских потребностей?! Сейчас дети, впрочем, еще хуже взрослых… Бросить все к чертовой матери да пойти на восток, вдруг найду свой Дом Восходящего Солнца…»
Непозволительные для крупного капиталиста лирические отступления прервал кореш: генерал, начальник всея краевой милиции.
–Привет.
–Какими судьбами?
–На минуту. На тебя кляуза поступила.
–Кого-то я замочил?
–Хуже. Много хуже. Держишь в рабстве сумасшедшего бродягу. Эксплуатируешь.
–А!!! Так вот откуда мои капиталы!!
–Вот-вот. Будем разбираться. А теперь без шуток. Это, конечно, бред сивой кобылы, но одна газетная сявка вцепилась в кобылу бульдожьей хваткой и начинает разводить вонь. Ты уж сам разберись, за какую команду «фунбол пинает» этот игрочишка.
–Разберусь, – зловеще отозвался Понтий Пилат.
–А мне нужна полная информация, чтоб отбрехаться.
Магнат подробно рассказал, как появился в его загородной резиденции неведомый пилигрим и как он стал «рабовладельцем». Генерал только головой покачал.
–Хоть роман пиши. Этот бродяга улизнул из психбольницы.
–Разве сие возможно?
–Представь. Очень просто – притворился нормальным. Его и выпустили.
–Послушай…
–Клянусь! Вдруг начались редкие окна просветления, потом опять заносит и видно, что осознает заносы и пытается с ними бороться. Просветления наступали все чаще, попросил врача преподать ему аутотренинг, медитировал до изнеможения, у врачей глаза квадратные – такой случай даже не описан в литературе. Наконец – нормальный человек, только видно, что ежесекундно контролирует себя. Ему намекнули о выписке – отказался, говорит – неизвестно, надолго ли хватит воли держать себя. Когда человек сомневается в собственном разуме – это самый разумный человек. Отпустили его с дальними родственниками, хотя он сто лет им не нужен. Он мигом намылился и опять побрел своей дорогой. Осторожный и хитрый – пару раз пытались его поймать, да ушел ведь.
–Зачем ловить? Он же смирный. Пусть себе идет, кому мешает?
–Он-то смирный, да народ вокруг не смирный. Убьют, глазом не моргнут. Да хорошо если просто убьют… Знаешь, кто это?
Магнат быстро загородился растопыренными пальцами ладони.
–Не надо. Только одно: за ним нет ничего… темного?
–Ничего. Интеллигент прошлых веков. Потому и свихнулся. Таким в нынешней жизни места нет.
–Да. Жизнь волчья.
–Волчья! Волков – раз-два и обчелся, гиены и шакалы, стаями.
–Пусть он живет у меня. Сколько захочет. За тепло и кормежку ручаюсь, обидеть никто не рискнет – обидчика я обижу.
–Нет проблем. Только если он убежит… – милиционер развел руками. – Придется забирать.
–Само собой. Силой держать не буду. А как быть с этой… репортерской вонью?
–Нанеси контрудар. Пригласи на ближайший фуршет корреспондента… – генерал вынул из бумажника визитную карточку и подал приятелю. – Распишет в лучшем виде. Благородный олигарх, приютивший сирого и бездомного!
–Сам и привези его. Посидим, поокаем, молодость вспомним.
* * *
Ирина играла в пустом банкетном зале, а Путник-Паломник стоял под кустами сирени и терпеливо дожидался, пока пианистка устанет и подойдет к окну. Дождался.
–Здравствуйте!
–Добрый день.
Ирина сразу, по его виновато-торжествующей улыбке, сообразила – есть любопытные новости.
–Вы мне что-то хотите сказать?
–Я… гм… я… стихи сочинил! И… если позволите… Вам посвятить…
Девушка захлопала в ладоши.
–А ваша Синеглазая не будет ревновать?
–Не будет. Она умница. Она знает, сколько добра вы мне сделали. Она меня только похвалит.
–А вы ей стихи посвящали?
–Спрашиваете. Я ей посвятил два своих романа.
–О… Так… где стихи?
–Вот! – бродяга проворно протянул два листка.
–«Не обманывай кукушка
Ворожбой своей меня, –
–В ельнике! – перебил чтение поэт. – Куковала, куковала – я со счета сбился!
Девушка кивнула и продолжила декламацию:
–Над холодным серым пеплом
Не поднять тебе огня.
Слишком много обещает
Твой лукавый голосок,
Но сосчитаны дни жизни
И закат уж недалек».
–А второе – это на дороге. Зимой. Ох, как холодно было… Чуть не замерз.
–«Грудь земли одета
В панцирь ледяной,
Сердцу нет привета, –
Не молись, изгой.
Страннику дорогой –
Вьюга, град в ночи,
Да Луны двурогой
Тусклые лучи.
Нет друзей старинных –
Под крестом лежат.
Сад забав невинных –
Облетевший сад».
–Это, значит, мне… – девушка собиралась с мыслями. – Да: «Ирине Путником Паломником посвящается». Дорогой подарок.
Она не знала, что сказать.
–Но… Эти стихи написаны человеком… чья жизнь – поздний закат. А вы – вы ведь молодой! Вас любит Юная-и-Синеглазая.
И тут же пожалела о своих словах. Бродяга побледнел, съежился, выхватил листки и перечитал стихи, словно хотел убедиться в правоте девушки. Убедился, вернул стихи и молча побрел прочь. Ирина чуть не плакала от досады на себя и жалости к своему садовнику, он же поэт, музыкант и сбежавший из желтого дома сумасшедший. «Сумасшедший? Бог мой, если этот человек сумасшедший, то что и кто мы все?!!»
Через час Путник-Паломник вновь топтался под окном, сиял победной улыбкой, нетерпеливо тренькал на мандолине. Девушка уже боялась что-либо говорить и несмело улыбалась в ответ его улыбке.
–Сознаюсь! Я не умею сочинять стихи. А то вы еще подумаете, что я и те, что про Луну, сочинил. Понимаете, это стихи моего друга… он умер, я рассказывал. Их никто не читал, только я, ну и… Я и решил вам посвятить. А он тоже путник – всю жизнь скитался, никого у него не было, ни семьи, ни друзей. Благополучным друзьям – зачем же нищий изгой? Он однажды, с отчаяния, написал лучшему другу юности, дирижер симфонического оркестра! тот хвост поджал и в кусты. Я тебя не знаю! Так что стихи – законные ваши. Я, мой друг… какая разница! Не сомневайтесь.
–Я не сомневаюсь… Спасибо…
Ирина с трудом сдерживала слезы.
–Хотите, я вам на мандолине «Итальянскую польку» Рахманинова сыграю? И ни одной фальшивой ноты не возьму?
–Хочу.
И бродяга сыграл «Польку». И ни одной помарки не сделал, чему так обрадовался, что запрыгал на траве.
–Я боялся! Руки уже не те… То есть, что это я болтаю?! Я ведь в саду работаю. Помахай-ка граблями, а потом поиграй «Итальянскую польку».
–Подойдите поближе.
Девушка наклонилась над подоконником и поцеловала старика в лоб. Бродяга растерялся и попятился.
–Вот теперь ваша Юная-и-Синеглазая уж точно приревнует! – хохотала Ирина. – Поцарапает, а то и сковородкой огреет!
Бродяга испуганно оглянулся.
–Не бойтесь. Я поцеловала не вас, а… того, который стихи написал.
Бродяга успокоился.
* * *
Журналист, лично привезенный милицейским боссом, накатал изящную, святочного покроя, статью о добром миллионере и бедном бродяжке, получившем стол, кров и работу у этого самого миллионера. Предварительно он ненавязчиво познакомился с миллионерским садовником, а затем, в приватной беседе за обеденным столом, выразился в том смысле, что «сумасшедший» – умнее нас всех вместе взятых («Это уж точно!» – язвительно согласилась про себя Ирина), что он ловко пристроился на всем готовеньком, ибо никто еще не отменил старую истину о дурачке, которому живется лучше умного, вследствие чего масса умников благополучно косит под дурачков. («Подлец!» – молча негодовала девушка).
Один из князей мира сего, а именно – генерал, с улыбкой промолчал, другой князь – Понтий Пилат, дипломатично заявил, что это ему пополам, лишь бы сад был в порядке.
–Его отсюда теперь ничем не выковырнешь! – пенился репортер, он немного ошалел, попав в общество двух кашалотов – власти и капитала. – Сытый, гладкий! Сколько он у вас? Четыре месяца? Ха-ха! Тоже мне, скиталец, Путник-Паломник!
Ирина испытывала нестерпимое желание запустить чем-нибудь в круглую очкастую физиономию журналиста.
–Он убежит, – спокойно подал голос Алик. – Он еще не отлежался. Он пришел сюда еле живой, ослабел от голода, сбил ноги. Отдохнет и снова – в путь. Пойдет искать свою родину, свой дом.
Что-то в спокойном голосе телохранителя начисто отбило у журналиста желание продолжать разговор, он умолк.
* * *
Гости уехали, статья появилась, наделала много шума, ее мусолила и отечественная пресса, мусолили и за бугром – «Свобода», «Би-би-си», «Немецкая волна». Двое князей мира сего, Понтий Пилат и генерал, немного по этому поводу повеселились, потом перестали обращать внимание.
А погода стояла пасмурная, солнце проглядывало сквозь облака на две-три минуты, иногда моросил дождик.
И вдруг – ни облачка, жаркие дни, чистая утренняя заря. Да, утренняя заря…
Как-то в полдень Алик поманил Ирину и прошептал:
–Все. Уходит наш садовник.
–Что?..
–Выйдем в сад, до восхода, сама увидишь.
Ранним утром они неслышно покинули спящий дом, Алик повел девушку на восточную окраину сада.
–Смотри!
Огромный зеленоватый бриллиант висел в небе над расцветающей зарей востока – Утренняя Звезда, Звезда Пастухов, Люцифер. Путник-Паломник стоял у ограды, неслышно шевелил губами, время от времени протягивал к Звезде руки, словно черпал пригоршнями ее холодную пылающую ртуть.
Ирина и Алик сделали несколько бесшумных шагов, Путник услышал и обернулся.
–Там, – он протянул руки к Звезде, – там мой дом. Так близко! Прямо под Звездой! Как давно я ее не видел! Потому и сбивался с пути. А теперь… Смотрите, так близко! Я пойду и через несколько дней… Ну – пара недель! Моя винтовка! Мой верный пес! Он уже и позабыл, что такое охота. Мой рояль! Я переиграю, наконец-то, все ноктюрны Шопена! Юная-и-Синеглазая…
Бродяга закрыл лицо руками.
–Юная-и-Синеглазая! Мы стосковались друг по другу – сердце разрывается! Я сброшу маскарадную личину, стану самим собой – охотником, музыкантом, милым другом моей Юной-и-Синеглазой! Любовь моя! Скоро, скоро я услышу, как бьется твое сердце!
Ирина рыдала в голос.
–Останьтесь! Останьтесь с нами! Вы погибнете! Нет вашего дома! Нет винтовки! Нет Синеглазой! Ничего этого нет! Останьтесь!
–Как это нет? Как – нет? Да через месяц вы… Да зачем ездить в гости!!! Вы с Аликом… Мы построим рядом еще один дом, вы будете жить в нем вечно и каждое утро… Вот! Утренняя Звезда! Она каждое утро будет нам сиять. А здесь… Чуть не полтора года не видел ее, заблудился… И как это – нет?! Нет… Зачем тогда жить на этом свете, если нет… Вы только не повторяйте ошибки, моей, я хочу сказать, никогда не уходите из своего дома странствовать. Мир – пустыня, в нем можно только заблудиться. Как я. Но теперь – вот! Прямо под Звездой! Мой дом! Дом Восходящего Солнца! Я пойду. Я еще три дня назад ушел бы, только мне вас жалко покидать, я к вам привязался, как к дочери… Что говорю… Как к младшей сестренке! Вы чудная пианистка!
–Останьтесь…
–Я пойду. Вы добрая, я вам благодарен. И… Понтию Пилату благодарен. Он человек жесткий, суровый… Вы… от меня… поклон, ему.
С опухшими от слез глазами влетела Ирина в городской офис отца, стиснула пальцы и вновь расплакалась.
–Ушел твой Паломник?
–Ушел!.. Не хочу!..
Понтий Пилат повторил жест генерала: молча развел руками.
–Я не могу держать его силой. И так попал в рабовладельцы.
–Его посадят в сумасшедший дом!
–Посадят. Заплатим, у него будет отдельная комната со всеми…
–Не хочу!! Какая разница – железная клетка или золотая!
–Ира, что я могу сделать?
Ира не знала, что может сделать ее могущественный папа и от этого заплакала еще горше.
–Успокойся. У него очень плохое сердце, он недолго проживет. Может… он умрет сразу… когда его поймают и втащат в скорую.
Дочь вдруг перестала рыдать.
–Он такой счастливый… Его Дом так близко – всего лишь под Звездой… Несколько дней – и он дома… Там Юная-и-Синеглазая…
Молчание.
–Ира…
Молчание.
–Ира!
–Папа, пусть он умрет счастливым, а не так… когда его схватят менты.
–Ирина!!!
–Пусть!!!
–Ты с ума сошла!!!
–Так будет лучше. Для него. И для меня! Как жить и знать, что лошаки-санитары бьют его или держат, пока медсестра вкатывает шприцем дозу инсулина! Я с ума сойду или… сделаю что-нибудь над собой.
Отец не ответил, взял со стола мобильный телефон и вызвал телохранителя.
–Алик… Осиротел наш сад?
–Да. Он ушел.
–Я вижу, ты недалек от Ирки. Только слез нет.
Молодой мужчина молчал.
–Думаю вот, что лучше бы ему умереть где-нибудь у дороги, чем снова попасть за решетку.
–Да. Я тоже так думаю. Второй раз ему не вырваться.
–Ира такого же мнения.
Молчание. Ничего особенного, но оно затянулось. И с каждой секундой делалось все более невыносимым. Телохранитель вдруг побледнел и в упор взглянул на хозяина.
–Я для вас… на многое… Но… Нет.
–Не ты, а вы, – Понтий Пилат кивнул в сторону дочери, – и я в известной степени.
Он достал ключ и открыл сейф.
* * *
Солнце, полдень, голубое небо, Путник споро шагал по дороге, радостно жмурился от тепла и света и не очень-то шарахался от проносившихся машин. Бояться пока нечего: он чисто одет, борода и волосы благообразно подстрижены, денег у него – тьма-тьмущая и за ночлег можно платить, а не проситься Христа ради на сеновал или в сарай. Впрочем, неплохо и на опушке у костерка передремать – идти всего ничего: Звезда так близко, что и рукой дотянешься.
Вдруг изощренный слух поразило знакомое урчание – его догонял джип Ирины. А вот и она, улыбается, только зачем-то сильно напудрилась.
–У меня для вас хорошие новости. Вы еще не передумали, чтоб мы… чтоб рядом с вами построить еще один дом?
Бродяга обрадовался чуть не до слез:
–Ира! Алик!
–И вам… и нам с вами! не надо будет идти пешком…
–Поедем на джипе?!
Ирина пренебрежительно махнула рукой.
–Тарантас. По большому секрету: Понтий Пилат купил вертолет и первое, чем я его обязала – доставить нас троих на место. Надо только найти подходящую площадку.
–Чтоб поменьше любопытных глаз, – подал голос Алик. – Я знаю где – на вершине сопки, небольшая поляна.
–Вы там подождете до вечера, как стемнеет – разожжете костер…
–Ровно в двенадцать мы подлетим, а рано утром – на восток! Вы будете сидеть рядом с пилотом и показывать дорогу.
–Быстренько садитесь в машину, мы вас подвезем до сопки.
Бродяга задыхался в преизбытке чувств, суетился, благодарил, забрался, наконец, на заднее сиденье. Джип свернул на пустынный проселок и долго петлял меж лесистых холмов. Остановился у еле заметной тропинки, что вилась меж раскидистых берез и мелкого сосняка.
–Приехали, – бодро объявил Алик, – дальше джип не пройдет. Километра полтора вверх – там поляна, заблудиться невозможно.
–А это вам на ужин, – Ирина подала небольшую, туго набитую сумку, лицо ее, почему-то, исказилось жалкой улыбкой. – И ваше вино, любимое… Чтоб выпили… до дна! В честь такого случая…
–Выпью! Ирочка! Алик!
–Ждите нас…
Путник-Паломник помахал им рукой и зашагал по тропинке.
–Стойте! – отчаянно вскрикнула Ирина, догнала, рыдая обняла и уткнулась лицом в плечо.
–Что с тобой, девочка? Что с ней?
–Это она от счастья, – странным булькающим голосом пояснил Алик, – ваш дом… наш…
–Ничего. От счастья не умирают. Я не прощаюсь.
Старик ушел, джип, как-то по-колченогому, развернулся и неуверенно затрясся по заброшенной дороге.
* * *
Торжественная печаль тихого вечера опустилась на землю, ни ветерка, на багряном полотнище Запада тонкими пылающими стрелками или трещинами – бесплотные полоски облаков. Густеет багрянец, прижимает его к линии изломанного холмистого горизонта густая синева. И синева чернеет, и рассыпаются по ней звезды. Ночь.
Далеко-далеко, в чудесном доме, Доме Восходящего Солнца, пылал камин, дремала разомлевшая от тепла собака, Юная-и-Синеглазая вязала, улыбалась своим тайным мыслям.
Собака вдруг тихо заскулила, Синеглазая вздрогнула и выронила вязанье. Прислушалась. Собака тоскливо смотрела ей в глаза.
–Умирает твой хозяин. Умирает мой муж, умирает мой любимый. Сладкое вино нагоняет на него блаженный сон, от этого сна не просыпаются. И мы должны умереть, мы – создания его мечты…
Предметы теряли вещность, исчезали цвета и полутона, оставались от них прозрачные абрисы. Вот и линии абрисов превратились в тончайшие серебристые паутинки, паутинки задрожали в последнем трепете, мигнули и пропали.
И ничего не было на диком, заросшем берегу реки, только выл ночной ветер да отзывался на его вой тоскливый гудок какого-то речного суденышка.
А на вершине сопки, на маленькой полянке, горел костер, Ирина сидела у огня и плакала, уткнув лицо в колени.
–Почему же так: хочешь оказать человеку благодеяние – дай ему смерть?..
Алик не отвечал – молча и яростно работал лопатой, землю складывал на большой кусок пластика. Могила получилась неглубокая – немного больше метра, Путника-Паломника завернули в широкое полотнище белого холста.
–Что с мандолиной делать? – хрипло спросил Алик.
–Пусть с ним лежит… Нет! Нет! Дай мне. Он бы этого не захотел…
Девушка взяла инструмент, неумело подобрала мелодию. Тихо пропела:
–«И крестами себя пообвесив,
Побреду, неизвестно куда,
Заходя в близлежащие веси,
Стороной обходя города».
Обнявшись, просидели у костра до утра. Когда рассвело Алик тщательно замаскировал могилу: заложил нарезанными пластами дерна, лишнюю землю унес подальше, собрал все, что напоминало о пребывании здесь человека, завернул в пластик и погрузил в джип. Постояли пару минут.
–Прости нас, Путник-Паломник… Прости…
* * *
Через год на полянке, неведомо как, вдруг появился довольно большой дубок. А еще через пару лет, когда деревцо окрепло и похорошело, рядом вырос крошечный кустик красной рябины. Иногда на полянке появлялись мужчина и женщина, женщина гладила нежные перистые листья рябины и грустно улыбалась молодому красавцу-дубку:
–Это твоя Юная-и-Синеглазая! Будь с ней счастлив!..