Да! Глава 3

«Да!« Глава 3 /трах в мозг!/
 
       Хотя мы и сообщили выше, что Иванов, Петров и Сидоров благополучно вернулись к своей любимой Гере К.К., но... Вернулась-то троица благополучно, но в Новосибирском Академгородке благополучия после себя не оставила, скорее что-то совсем наоборот.

       Троица работала на синхрофазотроне в Академгородке. Они сталкивали лбами элементарные частицы, разгоняя их предварительно до скоростей близких к скорости света. Стояла задача – преодолеть Ничто торчащее зазором в мире элементарных частиц и посмотреть, что из этого получится.

        Это была почти рутинная работа в три смены. Синхрофазотрон прожорливо глотал миллионы вольт и гонял протоны навстречу друг другу. Ничего чудесного не происходило, физические законы, как известные, так и неизвестные, оставались неизменными в этих земных условиях. Скорость света ревниво не позволяла превзойти себя, а Ничто – проникнуть через себя. Мир элементарных частиц чем-то напоминал мир ангелов на острие иголки у средневековых схоластов, пытающихся определить их число. Ну кому нужен свободный нейтрон распадающийся за »10-3 секунды, или резонатор – за 10-23 с.? Простолюдин съязвил бы о народных денежках вылетающих в трубу, но троица знала о ценности их экспериментов. Их математические расчёты математически доказывали неисчерпаемость энергии, таящейся за перегородкой из Ничто. Народному, такому расточительному, хозяйству была просто необходима даровая, халявная энергия.

       Шел третий месяц работы на синхрофазотроне. Иванов, Петров и Сидоров, каждый в свою смену, начали замечать аномалии в результатах опытов. Энергия ускорения пучков протонов и плотность самих пучков необъяснимо подскакивала, хотя Новосибирская ГЭС отпускала обычную норму электроэнергии. Они обратили на это внимание, обсудили на летучке, не нашли объяснений и продолжили свои опыты. Работа была по настоящему захватывающей, на неё уходили все душевные и интеллектуальные силы, но никто не мог забыть Геру. Они не говорили о ней между собой, но подтверждали открытие психологов, что средний мужчина думает о сексе каждые несколько минут. Каждый из троицы думал о Гере, раздевал её, имел её, каждые три минуты. Гера получала сигнал любви каждые девять минут из десяти. Когда  кому-то из троих становилось совсем невтерпёж, то он шел в ванную гостиничного номера и над раковиной «вступал в связь с кулаком и разбазаривал семенной фонд».

       Катастофа произошла в ночь с 12 на 13 декабря, во время дежурства Петрова, но о ней сам Петров сказать ничего не мог. Тринадцатого декабря утром, Иванов, Петров и Сидоров обнаружили себя в тайге окружающей Новосибирск. Они торчали из глубокого снега в различных экспрессивно-динамичных позах, все были живы, кости целы, но сознание полностью отсутствовало. Холод ли декабрьского утра, поздние ли лучи негреющего солнца или вульгарный голод вернул их сознание к жизни - неизвестно, но все трое очухались одновременно. Разбросаны они были точно по остриям мерседесской звезды. Центр её находился в бывшем синхрофазотроне, а лучи, с интервалом в 120°, раскинуты на пять километров каждый. Но все эти обмеры были произведены позже специальной, сверсекретной комиссией,  прилетевшей из Москвы. В неё входили представители ЦК КПСС, Академии наук, КГБ, ГРУ, МВД. А пока что троица выбиралась из заснеженной тайги, следую почти точно каждый по своему лучу полёта. Ещё из-за вершин елей они увидели клубы дыма и пара, и каждого ухватила за сердце тревожная тоска.

       Новосибирска больше не существовало. Жители немногих окружающих деревень рассказали комиссии не очень много: Была вспышка над городом, но грохота особого не слышали. Было нечно вроде молнии, но только без зигзагов, ринувшееся столбом света с неба на город и исчезнувшее там же – в чёрном, звёздном небе. Земля не тряслась, страшно особенно не было, скотина не беспокоилась, только собаки погавкали немного. А петухи, те точно в пять утра горло начали драть, как будто ничего и не свершилось. Было видно зарево на месте города, горел, значит.

        Комиссия переглядывалась и переглядывалась во время этих немудрёных повествований: «Даже скотина не беспокоилась! А город? – как корова языком слизнула. И где же вредителей искать?» - номенклатурно-озабоченно думал высокий кагебешный чин. Этот чин ведал безопасностью всей науки в СССР, шпионской безопасностью, то есть охранял от происков, которые, надо признать, были постоянными и настырными. Он дружил с другим высоким чином – главным опекуном искусства и культуры, да и сам интересовался искусством не по долгу службы, а по душевной тяге. Теперь он жалел не только неизвестно куда исчезнувшее народонаселение бывшего Новосибирска, но и картинную галерею, особенно маленькие работы Филонова и Малевича.

       Конечно, люди были важнее всех Малевичей, Филоновых и Кандинских с Шишкиным вместе взятыми. Но это в сегодняшней карьерной перспективе важнее, а в исторической? А в исторической, конечно, бессмертные произведения искусства важнее простых смертных граждан. А если в Новосибирске на момент взрыва жили художники, поэты, учёные равных которым не было в истории? Ну что ж, тогда – судьба, от которой никуда не денешься. Не надо было прописываться в областном центре с его местными благами, как культурными, так и материальными.

       Общая картина катастрофы была чудовищной по своим маштабам и необъяснимости, физической необъяснимости! Эпицентром «взрыва» был явно синхрофазотрон. Но что же это за «взрыв» был? Дома, заводские трубы, мачты ЛЭП, просто телеграфные столбы не рассыпались веером от эпицентра, а просто осели, рухнули сами в себя. Было впечатление, что все связи в предметах мгновенно разрушились. Разруха эта очерчивала идеальный круг вместивший в себя весь город. Но хрен бы с ним с городом, хотя и жалко, а куда подевался наш советский народ?! Куда исчез один миллион человек? И как подозрительно выборочно исчез. Среди пыли бывшего города нашли около сотни тысяч трупов, в основном стариков, старух, инвалидов, калек, алкоголиков, наркоманов. Никакое ЦРУ тут не управилось бы. Инопланетяне? Да, какие, на ***, инопланетяне в Новосибирске!

       Взяли за жабры учёных, пытки давно уже были отменены, да и без всяких пыток они говорили без умолку, но толку было мало. Учёные подозревали протоны в ядрах, эти протоны как-то не так себя повели, причиной могли быть опыты на синхрофазотроне. Но как поведение пучка протонов могло повлиять на ВСЕ протоны города? На этот вопрос современная наука ответа не имела и вряд ли будет иметь даже в отдалённом будущем. Троицу допрашивали, но без обвинительного уклона. Они чуть ли не на пальцах объясняли комиссии смысл своих экспериментов по преодолению преграды Ничто. С цифрами в руках показывали, что преодолей они это, будь оно неладно, Ничто, то результатом никак не могло быть исчезновение миллиона человек, да ещё с отбором трудоспособного населения в репродуктивном возрасте, и рассыпания в прах целого города с его университетом, театрами, заводами, райкомами, горкомом и обкомом КПСС.

       Странная атмосфера царила во время этих допросов-расспросов троицы. Их, например, совсем не тревожили вопросами: Каким образом они остались живы и невредимы? Что они делали в тайге на утро после катастрофы? Не было ли сговора? Хотя любой рядовой лягавый задал бы эти вопросы в первую очередь. Комиссия сотояла из прожженных номенклатурных деятелей, они не верили даже в девственность КПСС, не то что в Бога. Но тут, перед этой интеллигентной троицей –допрашивали их и поодиночке, но в кутузку не сажали, - их носорожья напористость куда-то улетучивалась, даже веяло чем-то похожим на мистический ужас. Троица это уловила и ненавязчиво пользовалась, спасая свою честь, достоинство, свободу, жизнь и любовь. Кроме объяснений с комиссией, Иванов, Петров и Сидоров объяснялись и между собой. Они и в самом деле не могли ничего объяснить, особенно это чудесное спасение на фоне миллиона исчезнувших и сотни тысяч погибших душ. Кто-то или что-то демонстрировало явное разумное вмешательство в их эксперимент. Этот разброс по концам мерседесской звезды с членением в 120 градусов!

        Следствие на месте происшествия длилось дней десять, заседали чуть ли не в деревенской баньке, но, правда, без пауков. Туда слетались донесения и из других областей научного поиска, например – от астрономов. В ночь с 12 на 13 декабря они зафиксировали резкое усиление красного смещения, то есть Вселенная резко рванулась расширяясь. Объяснения этой аномалии учёные не предоставили, у них не оказалось в наличии даже рабочей гипотезы на такой сверхординарный случай.

        Было,  среди множества, одно сообщение, на которое обратили мало внимания, но к делу подшили: «На кладбище в деревне Ручьи Новгородской области, в ночь с 12 на 13 декабря 197... года, из земли к небу устремился столб света. Это был белый, вертикальный столб света неизвестного происхождения. Его наблюдали деревенские жители, которых разбудил лай собак, рёв коров, ржание лошадей, блеяние овец и голоса прочих домашних животных и птиц. Как долго стоял столб света – очумевшие от неожиданности деревенские наблюдатели сказать не могут, засекать время по настенным жестяным ходикам с гирями, ни у кого не хватило ни сил, ни воли, ни ума. Можно предположить, что свет стоял не менее пяти минут, так-как жителям надо было проснуться, продрать глаза, выглянуть в окошко, а то и за дверь, за которой стоял декабрьский мороз под двадцать градусов. Утром снарядили из смельчаков ходоков на кладбище. Там, между старой елью и сосной зияла раверзшаяся земля, не раскиданная как взрывом, а как будто аккуратно вынутая. На краю могилы стоял гроб. Старики помнят разговоры, что где-то на кладбище был похоронен в 20-е годы столичный поэт. А ещё деревенские говорят о старинном споре с Санталовцами – в чьей деревне лежит пуп Земли, и этим чудом подтверждают свою правоту. На гробу можно было ещё прочитать выжженные слова: «Председатель Земного шара», а где же ещё лежать председателю, как не в пупе Земли. Просим разобраться и прислать комиссию. Видевшие свет: \подписи неразборчиво\. Преседатель сельсовета – Русаков.»

       Комиссию в деревню Ручьи прислали, хотя и не такую чиновную, как в бывший Новосибирск. Первым делом сфотографировали гроб с надписью, аккуратную могилу, ель и сосну. Гэбешный фотограф орудовал «Практикой», снимал на негативную цветную плёнку «Орво» из дружественной страны ГДР. Затем, в присутствии понятых из деревенских, открыли гроб и даже не ахнули от изумления. Гроб был пустым, только соломенная труха, принявшая под давлением времени стальной цвет, покрывала дно гроба. Комиссия переглянулась, не зная какое выражения лица принять и приняла нечто среднее между лимонно-кислым и чиновно тупым. Кто-то из колхозников мелко закрестился и зашептал молитву. Фотограф из органов зрения КГБ сделал, экономя дефицитную плёнку, всего один снимок пустого гроба. Комиссия постояла, теперь уже с растерянно-неуверенными лицами, встрепенулась, распорядилась сгонять в деревню за верёвками и лопатами. Гроб решено было вернуть на место и закопать, а что писать на могиле, это пусть решает районный ЗАГС, тело-то не обнаружили.

       Природа столба света, вырвашегося из земли на кладбище деревни Ручьи, была не установлена, но и не списана на похмельное состояние наблюдателей. Похмелья не могло быть, тем более массового, уверяли и председатель сельсовета, и бригадир, и сами колхозники. Они успели даже пожаловаться комиссии, что в их сельмаг уже три недели не завозят ни водку, ни красненькое, ни дрожжи, ни сахар с мукой, какое уж тут похмелье, когда даже бражку поставить не из чего. Комиссия, нахмурившись вся разом, пообещала разобраться и соврала по своему обычаю, снабжение как было говённым, так говённым и осталось, а со временем и ещё говённее стало.

       Могильно-световое происшествие в дреревне Ручьи засекретить не удалось полностью. Весной, ближе к лету, когда дороги подсохли и стали проходимыми не только для гусенечных  тракторов, вездеходов и танков, деревню навестил специалист по Хлебникову – М.П. Он приехал на светло-сереньком «Москвиче» древнего года выпуска, погулял по кладбищу, пофотографировал отечественным «ФЭД,ом», пообщался с народом не без угощения за свой счёт. Народ подозрительности особой не выказывал, но и душу настежь не распахивал. Специалист М.П. почиркал что-то в своём карманном блокноте, дал свой адрес и попросил написать ему, если ещё что-то подобное случится. Адрес взял бригадир, но надежды на него было мало. Как и надежды узнать, где – же покоятся бренные останки гения Хлебникова, где же ему ставить памятник, если благодарный народ соберёт трудовые копейки и ответит памятником на стихотворение поэта: «Ещё раз, ещё раз, // Я для вас// Звезда/.../»

        +++

        А вот засекретить исчезновение города Новосибирска с миллионом граждан – удалось. Даже спутники ЦРУ, с оптикой читающей автомобильные номера, ничего не разглядели, не разнюхали. КГБ и ГРУ, отложив в сторону традиционную конкуренцию, нелюбовь и даже подъёбки в адрес друг друга, дружно взялись за исполнение приказа партии и правительства – враги ничего не должны пронюхать об этой трагедии! Поступили просто, по тоталитарным прописям: Деревенских всех запугали. На место бывшего Новосибирска согнали специалистов маскировщиков с половины советской армии и неограниченные силы стройбата в помощь. Те, за пару суток, воссоздали город для взгляда из космоса при пасмурной погоде, а через пару недель всюду торчали макеты отбрасывающие тени. Теперь, даже самый лучший дешифровщик в Лэнгли, ничего не смог бы заподозрить, ставнивая старые и новые фото сделанные из космоса в любую погоду.

        У милиона исчезнувших граждан были, разумеется, родственники. С ними провели беседы, смутно вякнули о трагических обстоятельствах и с каждого взяли подписку о неразглашении. Маштаб операции был коллосальный, но справились, слухи хотя и поползли, но самые тёмные, а им навстречу – спецслухи, вот встречные волны слухов и погасили друг друга. Так наука в очередной раз оказалась прислужницей органов подавления. В этот раз были применены разработки секретной докторской диссертации: «Информация и слухи в обществе развитого социализма в мирное время». Имя доктора – неизвестно.

        +++

        Следствие в бане без пауков, да и какие, к хренам собачьим, пауки в декабре в Сибири! закончилось ничем, кроме констатации фактов  перечисленных выше. Виновных не нашли, кроме сверхъестественных сил винить было некого и нечего. Об этих силах, члены комиссии с беспокойством думали, но как коммунисты и материалисты озвучивать, а тем более заносить на бумагу протоколов, боялись, опасаясь лишиться партбилета, а с ним и номенклатурного места с его распределительными благами.

        Не изменилось и отношение к троице. Внешне это было отношение узколобых правителей к чокнутым, но нужным гениальным подданным. Но проскальзывали взгляды, жесты, повороты толстенных пясниц, в которых явно читался страх, и страх этот был именно мистического толка, так не шедший к этим откормленным материалистам. Троица хотя и подозревала подвох, могут ведь просто грохнуть из-за угла без суда и следствия, но в то же время прозревала, что страх этот вполз до самого Кремля и что их пока не тронут. Совесть у них была чиста, только мучил вопрос: в каких же мирах обитают бывшие насельники Новосибирска? Да ещё эта негуманная селекция. Но это же совсем не научно, надеяться на встречу с гуманоидами, могут ведь быть и другие формы, совершенно не гуманные. Что далеко ходить, полистайте ближайшую историю человечества. Миллионами уничтожали, а всё ещё в гуманоидах числим себя. Изобрёл водородную бомбу – всё равно гуманный ты человек, вот тебе Нобелевская премия, правда, за иные уже заслуги, не научные. Разработал бинарные, хранить легче, отравляющие вещества, опять таки человеком остался, а может ещё и Сталинско-Ленинскую премию получил, а сколько за неё деревянных рублей отмусоливали, о том даже энциклопедия почему-то помалкивает.

        У Иванов Петра Сидоровича, Петрова Сидора Ивановича и Сидорова Ивана Петровича отобрали подписки о неразглашении, хотя у них был свердопуск, на синхрофазотроне, теперь уже бывшем, ведь работали, и отдельно – подписки о невыезде из Ленинграда, в который они и поспешили поскорее въехать, точнее – влететь.

        В Ленинградском аэропорту Пулково троицу втречала Гера. Она хорошо распорядилась оставленными  деньгами: на ней была мечта всех женщин – дублёнка золотисто-каштанового цвета, высокие тёмно-коричневые сапоги и шикарная «цековская» шапка ушанка. Эта шапка была шедевром скорняжного искусства сотворённым из каракуля, соболя и ещё какого-то неведомого, но явно драгоценного зверя. Тёплые цвета тулупа и шапки делали зелёные, почти малахитовые, глаза Геры ещё более зелёными, даже в этом тусклом освещении зачуханного аэропорта. У неё в руках были три гвоздики: красная, розовая и белая. Красная – Перову, розовая – Иванову, белая – Сидорову. Как-то пластично, без обычной заминки и неловкости вокзальных встреч и проводов, они все переобнимались, перецеловались с Герой. Четыре пары глаз светились любовью, нежностью и страстью. Казалось, они лучатся каждый своим цветом и перекрещивается ультрамарин, изумруд, малахит, полевой василёк, небесная синь. Эти цвета отделились от их носителей и совершали запретный любовный танец прямо в зале для прилетающих на алюминиево-стальных птицах тяжелее воздуха и с пламенем вместо хвоста.

        Троица была налегке, все их шмотки и вещи рухнули сами в себя, лишившись протонов, ждать багажа не надо было. Схватили такси и помчались к себе в Дачное.

       После месяца бешеной половой жизни, Гера решила изменить пуританские правила троицы. На её исторической родине, ещё 2,5 тысчи лет тому назад, цивилизованным гражданам был известен групповой секс во всех мыслимых и немыслимых кофигурациях. Об этом можно осведомиться, полистав западные издания искусства краснофигурных ваз, а кое-что можно разглядеть и в античном отделе Эрмитажа.

       Арифметика Геры была простая, если за одну ночь она удовлетворит всех троих вместе, то следующие две ночи она сможет отдыхать. Хорошо ещё что у неё три любовника, а не больше! Вагнальный, оральный и анальный секс, а про запас – пара рук.

       Троица оказалась совсем не пуританской и с полуслова поняла о чём толкует им Гера. Теперь они любили её на полу, черырёхспальные кровати в СССР не производились. Как-то быстро каждый специализировался: Иванов стал преимущественно вагиналом, Петров – оралом, а Сидоров – аналом. Но преимуществами они часто менялись, не догматизировали их. В скором времени они достигли такого совершенства, что кончали одновременно. Гера сотрясалась от толчков с трёх сторон, её рот был заткнут, она не могла стонать, визжать и рычать в оргазме, когда сперма одновременно врывалась в её гроло, влагалище и прямую кишку. Она даже совершенствовала своё мастерство и не давала истечь ни капли драгоценного семени. Проглотить его был самым простым делом, удержать в пипке – достаточно сжать ляжки, а вот удержать в попке, раскрытой толстенным членом, было труднее всего, но она справилась и с этой задачей. Эти миллилитры спермы благотворно влияли на её здоровье и самочувствие, она цвела. Троица тоже цвела, окрылённая любовью и открывшимися в ней новыми возможностями. Любовь совершенно не опустошала их и они надеялись лет через десять всё же создать, родить новую Вселенную.

       Дело об исчезновении города с миллионным населением явно заминалось. «Голоса», которые троица регулярно слушала, отсеивая явное русофобство, что-то невнятно промямлили, назвали другой город, эпидемию сибирской язвы, перепутали год и ни слова о синхрофазотроне. «Работают же органы, мать их за ногу», - заметил Сидоров без восторга, но и без осуждения. Троицу вызывали в Большой дом на Литейном, пару раз по отдельности, потом всех вместе, что-то вроде очной ставки. Каждому пришлось написать ещё раз по подробному отчёту о происшедшем с приложением собственной гипотезы о природе этого события. В конце-концов следователи, кажется, убедились в искренности учёных и отъебались от них. Конечно, топтуны – наружное наблюдение, давно донесли о странном сожительстве четвёрки, а если прослушка была, то и звуковое приложение их оргий предоставили, но аморалку им не шили, прошли те времена.

        +++

        Утюг висел в воздухе, не топор в атмосфере табачного дыма и бздёха, а именно утюг, в холодном, немного затхлом, но чистом воздухе. Утюг был не электрический, тем более не с паровым приспособлением, лишняя забота – aqua distillata, но и не утюг на древесных углях, которым надо было махать как кадилом в воздухе, чтобы раздуть угли внутри и нагреть его. А потом следить чтобы не выпал уголёк и не прожёг вечно дефицитную мануфактуру. Нет, утюг был средний, монолит из железа с отполированным днищем. Грели его на примусе, керогазе или на газовой плите, степень раскалённости проверяли плюнув на указательный палец, которым быстро ударяли-проводили по днищу утюга и по шипению слюны и степени жара на подушечке пальца, опрелеляли пригодность к глажению различного тряпья, как ценного, так и не очень. Для пробы использовали кусок старой простыни, свёрнутой несколько раз; отпечатки различного цвета спелости, от желтоватого, до глубокого коричневого, горелого, украшали тряпку. Перекалённый утюг можно было узнать и без пробы пальцем, по запаху железа и синюшному, опасному виду всего его тела. Тогда хватали его за витую железную же ручку старым, прожженным, ватно-тряпичным фальшивым плечиком, похожим на птицу или часть трёхмерной фигуры с односторенней поверхностью, и ставили на старую железную  плиту, чтобы он отпустил свой жар и стал пригоден к работе – глажению белья; пальцы руки слишком приближались к спинке утюга и иногда пахло палёными волосами и горелой ватой.

        Тело утюга было покрыто оспинами от старости, от первичной-ли халтурной обработки – трудно сказать. Днище, рабочая плоскость, было блестящее, тёмное, холодноватого оттенка с радужными разводами от перегрева. Утюги бывали с характером, некоторые отказывались гладить и цеплялись не только за малейшую примесь синтетики к хлопку или льну, но и за чистопородные ткани. Тогда, как передовалось от матери к детям,  надо было горячим утюгом прогладить газету с кусочками парафина, в древности- воска, а потом тшательно вытереть его о чистую газету.

       Так вот, такой именно жлезный утюг с кручёной ручкой из четырёхгранного стержня и со смутным клеймом производителя, в духе Родченко, - «РСФСР», висел в воздухе в лаборатории Лучезарова над столом обитым оцинкованным железом. Утюг был холодный, свет погашен, в комнате – никого. Никто не наблюдал этого, почти чудесного явления, преодоления утюгом земного притяжения, тяготения, гравитации. Так-как не было наблюдателя с его аналитическими, синтетическими, морализующуми и другими свойствами, трусостью перед новым и неизвестным, к примеру, то и осталось неизвестным, как долго утюг висел в воздухе. Но, провисев экс-количество времени, осложнённое общей остановкой времени, утюг грохнулся на цинковый стол, произведя совершенно антиобщетвенный грохот. Но чтобы грохнуться, утюгу надо было преодолеть антигравитационные силы, которые и держали его на высоте одного метра над столом. Преодолев антигравитацию и проделав таким образом определённую работу, утюг нагрелся ровно на +36,7°С.

       Луч, а затем и Юнона, вздрогнули в своей тёплой, пахучей постели и заворочались. Луч проснулся, посмотрел на дверь в рабочую комнату, нехотя вылез из родного тепла, одел тапочки и направился в сторону источника грохота.
Он зажёг свет в лаборатории. Стояла полная тишина, насос больше не работал, не качал воздух с этим половым чмоканьем и почти поцелуйным в засос посасыванием. Вселенная ведь уже была рождена. Почти в центре стола стоял утюг. Этот утюг давно уже не использовался по назначению, а был гнётом для бумаг, склееных частей чего-нибудь, тормозом для открытой двери, чтобы сквозняк летом не захлопнул её со звуком пушечного выстрела на Петропавловской крепости и не отметил фальшивый полдень. Последнее время утюг стоял на фанерке и прижимал талстенный, древний, пергаментный, с почерневшими дубовыми дощечками переплёта с остатками на них тёмной, коричневой кожи, фолиант. Это было рукописное руководство по иконописи, на церковно-славянском языке, который Лучезаров хорошо знал.

       «Только телекинеза нам ещё не хватало», - без страха или раздражения подумал Луч. Он медленно протянул правую руку к утюгу и ещё на расстоянии ощутил живое тепло исходящее от него. Инстинктивно-добросоветно взял градусник, простой, в деревянном теле, и приложил его к утюгу. Подождал, красный спирт остановился на отметке +36,7°. Он огляделся  кругом, ничего  подозрительного, никаких больше изменений не заметил, фанерка по-прежнему на фолианте. Не распрямлённые до конца листы пергамента немного завернулись на краях и распушили обрез книги. Луч взял тёплый утюг и поставил обратно на фанерку: «Тёплый, он ещё лучше листы выправит»,- решил Луч, потушил свет и вышел из лаборатории.

-Что эта там так грохнуло, надеюсь не Вселенная обрушилась? – спросила проснувшаяся Юнона.

-Нет, всего лишь утюг.

-Утюг?


-Да, наш безработный утюг, который ты давно забраковала и который теперь служит прессом.

-И куда же он сверзился? – усмехнулась Юнона.

-Сверзился на рабочий стол, но как он соскочил со своего места на фолианте, ума не приложу, - ответил Луч, скинул тапочки, быстро залез в пододеяльное тепло и прижался к Юноне, обняв её пузо.

-Ты холодный!

-Зато утюг был достаточно тёплый, ровно +36,7 градусов, - ответил Луч.

-Как же он там нагрелся?

-Если бы я знал...

-Тебе не страшно?

-Нет, но..., - замялся Луч.

-Что, но? – чуть тревожно, без иронии спросила Юнона.

-Я не очень-то люблю необъяснимости. Мне нужно хотя бы приблизительное знание, направление, источник события. Утюг вряд ли мог двинуться и нагреться по собственной воле. Древний манускрипт посылает нам знак? Сотворённая и неизвестно куда сгинувшая Вселенная? Твой двойник из романа – Гера? Не знаю, но зла и угрозы в этом маленьком чуде я не ощущаю.

-Но этот грохот, разбудивший нас, это не сигнал тревоги? – спросила Юнона, повернув голову в Лучу.

-Нет, не думаю, слишком велика несоизмеримость. Но что для меня странно и удивительно, этакое совпадение...

-Какое?

-Я недавно записал на обрывке бумаги – как удивительно постоянство вещей. Положишь что-то и это что-то лежит и никуда не исчезает, разумеется, если дома нет маленьких детей или это что-то не было драгоценностью, а в дом забрался грабитель и польстился на неё. Предмет упорно лежит на своём месте, посматривает на хозяина и напоминает, что переживёт его и не сдвинется с места, если не вмешаются посторонние, трансцендетные предмету силы.

-Как это всё сложно, или это ты, Луч, усложняешь? Нет, без всякого усложнения, голова начинает кружиться и дух захватывает, стоит только повнимательнее присмотреться к этой, так называемой, обыденщине. Я часто думаю о твоём примере со скелетом селёдки, скелетом продолговатого листа дерева, скелетом человека и пером птицы. Три стихии, а конструкции обитателей едины!

-Идея всеединства, проиллюстрированная скелетами, - улыбнулся Луч, - хорошо, что ты это помнишь.

-Какая я умная! Надеюсь наш наследник или наследница унаследуют наши наследственные черты и будут зорко и проникновенно всматриваться и вдумываться в мир.

-И будут помогать маме и папе в старости, - закончил Лучезаров.

-Я старости не боюсь.

-Я – тоже.

-Луч ты мой бессмертный! А который теперь час, как ты думаешь? Этот снег и запор в прямой кишке времени, делают такой вопрос немного нелепым,  но мы же привыкли жить по часам, по восходам и заходам солнышка, по крикам петуха, по фабричным гудкам, по песочным или водяным часам. А теперь вот,  мрак и снег за окном, а двенадцать на часах может означать и двенадцать дня и двенадцать ночи.

-На часы теперь надежды мало, а что говорит твой желудок?

-Я ещё не очень голодная, давай попробуем поспим немного или, если не хочется, расскажи, что происходит в твоём романе.

-Происходят там космические события, катастрофы, развитие сюжета. Это «развитие»! Я всё думаю, как бы обойтись и без сюжета, и без его развития. Где-то во мне шевелится полусонной холодной рыбиной идея романа без сюжета. Без сюжета, без героя и героини, и... без читателя. Этакое Ничто под названием «Роман в кубе - R3».

-Нет, одну читательницу я тебе гарантирую – себя, - улыбнулась Юнона.

-Спасибо, но этот семейный междусобойчик мелковат для меня. Да, ты спросила, что в романе происходит. Я рискнул и позволил Гере принять в себя сразу всех троих своих мужей-любовников.

-Как это? – встрепенулась, с мгновенно загоревшимся изумрудным глазом обращённым к Лучу, Юнона.

-Напряги свою фантазию, пересказывать нет сил, прочитаешь позже, если захочешь.

       Юнона посмотрела на Луча, потом улеглась поудобнее, съехала вниз всем телом в постели, уставилась в потолок белёный мелом с добавлением анилиновой синьки – синеватость потолка приятнее для глаза и души, чем его желтоватость – и стала напрягать свою сексуальную фантазию. Луч скосил глаза на Юнону, отвёл глаза и уставился в тот же потолок, а возможно и в тоже самое пятнышко, голубевшее недалеко от кручёного электрошнура, который, поднявшись по стене на фарфоровых маленьких изоляторах, переполз на потолок, добрался, цепляясь за те же бочоночки-изоляторы, до центра потолка и там повис, держа на конце фарфоровый, старорежимный ещё, патрон с лампочкой.

        Юнону так добросовестно последовала совету Луча, так погрузилась в размышления о Гере и трёх её любовниках, сплетённых в единый любовный узел, что бессознательно начала считать на пальцах левой руки,  без помощи правой, и загибать их: большой, указательный, средний. Какие-то лёгкие тени пробегали по её лицу, она как будто думала или читала вслух, но в то же время не шевелила губами, только уголки их чуть трепетали и стремились к тончайшей улыбке, улыбке –совершенно недоступной выражению ни в живописи, ни в литературе, ни в фотографии. Её губы, отлично сформированные, яркие, не нуждающиеся в помаде, немного приоткрылись, змеино-мгновенно мелькнул язык, легко облизнувший губную щель и Юнона повернулась к Лучу. Она порывисто обняла его, прижалась, горячо и влажно зашептала в ухо, мельком отодвигая солому его волос:

-Я обязательно прочитаю сегодня же, как ты там прелюбодействуешь в своём романе, воплощаясь в своих героях и трахая героиню, мою тёзку с греческим именем.

-Вряд ли ты там вычитаешь нечто, что мы с тобой вдвоём уже не проделали.

-Вдвоём, а не в четвером!

-Я – ревнивый, а мои руки вполне заменят недостающую двоицу, - Луч повернулся к Юноне, обнял и притиснул её к себе, держа за верхнюю, доступную половинку зада. Теперь он шептал ей в ухо:

-Хочешь?

-Э-э-э-м, да! – и Юнона всосалась в его губы.


        +++

        Со времён палеолита, не густо неселённого архантропами, в гены наших предков по мужской линии вбивался приказ: хочешь выжить – не торчи на самке, не теряй слух как тетерев, не давай ослепить себя этой пахучей, сладостной, окружённой шерстью дырой! Приказ исполнялся, и охотник, грабитель, воин, насильник, интеллигент всегда был готов соскочить с самки и схватиться за кремневый нож, дубину, кистень, скорострельный автомат или, в конце-концов, за газету. Самка же либо усваивала его семя, чавкая влагалищем и выполняя наказ-пожелание: «Плодитесь и размножайтесь», либо яростно его выжимала, вымывала, совала в себя спринцовки с ядами, стервенела от страха и отвращения – только бы не подзалететь, только бы не забеременеть, только бы не в абортарий снова!

       Газет Лучезаров не читал, кроме ножа из нержавейки никакого оружия в доме не было, поэтому, отдышавшись после сотрясений оргазма и отвалившись от удовлетворённой Юноны, он возвратился к своим мыслям о романе, о Вселенной, о снеге за окном, о самовольно покинувшем своё место утюге. Тем более, что в этот раз Юнона кончала долго, глубоко, со стонами и причитаниями на неизвестном ему, диковато звучащем языке, с глазами закатившиися под лоб и с такими судорогами всего тела, что Луч, между толчками спермы, успел побеспокоиться о зародыше: не случился бы выкидыш. После такого оргазма Юнона не нуждалась в его языке или пальце, чтобы продлить свою страсть, как иногда случалось. В таких случаях она чуть ли не мяукала или чирикала прося ещё. Он довершал дело плюнув на пальцы, взбивая ими пену из своей спермы в её влагалище. Пальцы слушали её лоно и сами знали когда надо было соскочить с клитора, выскочить из пипки или попки. Тогда  Лучезаров был уже на отлёте, в своём творчестве и иногда, убедившись, что Юнона полностью выебана и удовлетворена, он выскакивал из кровати и записывал строку в роман, или вставлял что-то в его план, или набрасывал математические расчёты своих опытов. Юнона, получив своё, не обижалась и не ревновала Луча к его творчеству, ведь она была почти идеальная подруга и мать их будущего ребёнка. «Надеюсь не двойня, - думал иногда Луч, - это будет уж слишком для нас, без бабушек и дедушек готовых бескорыстно помогать».

        Снег за окном и застрявшее на одном дне время, всё больше беспокоили Лучезарова: «Наверняка я не один такой любопытный на нашей Земле, сколько ещё человек, институтов, университетов, тайных служб, правительств и неправительственных террористов ставят подобные опыты? Снегу ли навалило столько из-за остановки времени, или время увязло в снегу, поперхнулось, поскользнулось и растянулось под снегом, как пьяный в холодной подворотне? Чудо ещё, что мы не задыхаемся под этой толщей, что вентиляционные ходы не забило снегом.          Или таким холодным образом начался Страшный суд для северного полушария планеты? Страшный суд был бы теперь совершенно, исключительно не ко времени. Что я горожу. Когда это Апокалипсис, пусть даже и снежный, будет ко времени?– ведь на острове Патмос мороз, кажется, не наблюдается, вот святой Иоанн и не упомянул о снежном обвале мира. Никогда Апокалипсис не будет ко времени. Будут совокупляться, рожать, воевать, писать романы и картины, рисовать рисунки, создавать цветные и чёрно-белые фотографии, голографии  и прочее и прочее. Не говоря уже о торговле всем и вся на мировых сборищих спекулянтов – биржах. И магия тут не поможет, на чёрная, ни белая, ни в крапинку – маштабы не те. Этот снег завалил, кажется, весь город, а может быть и область, или весь север СССР? Радио молчит, может сказать–то нечего, да и некому. Как разобщительно действует этот снег. Тут-то и просыпается забытая социальность индивидуалиста. Вот ведь не соберёшь собрание представителей жителей Питера на Дворцовой площади, не решишь вопрос о снегоуборке. Да и как его уберёшь, если нас даже на седьмом этаже завалило».

       Луч взглянул на свою ненаглядную Соспиту, Монету, Юнону, которая в то же время подглядывала за ним.

-О чём ты задумался, мой звероподобный ёбарь?

-О снеге.

-Да что с ним, со снегом, поделаешь?

-Поделать с ним ничего не поделаешь, но надо за гумпомкой идти, а значит и ход рыть в снегу. Скоро наши продзапасы кончатся, жевать будет нечего, кроме снега за окном. Можно, правда, зубы на полку положить.

-Нет, я тоже пойду с тобой, пороюсь в снегу немного, а то совестно, весь дом роет, а мы пару раз всего вылезали. Пока мой живот мне ещё не мешает сильно, да и по закону – до шести месяцев ещё не скоро, а там в декрет пойду от снегоройства.

-Оптимистка ты у меня.

-Ты что, беспокоишься, где мне рожать придётся?

-И об этом тоже.

-Ты у меня мастер на все руки, примешь роды сам, а теорию проштудируешь по нашим книгам. Я листала одну, там всё расписано и картинки хорошие, всё понятно.

-На этот случай можно соседку с пятого этажа позвать, я с ней раскланиваюсь всегда и знаю, что она медсестрой где-то работает.

-Ну вот и отлично, можно быть спокойными, до родов ещё далеко, может снег как-нибудь растает, рассосётся? Как ты думаешь?

-Обрусела ты, «рассосётся»! Я не оракул, но чтобы такая масса растаяла! Ты рассуждаешь как чистокровная русская, без малейшей примеси древнегреческой, мудрой, античной крови.

-Женщине идёт быть немного легкомысленной, пусть даже она и обременена интеллектом и пузом одновременно.

-Давай послушаем клавесин Баха «Прощание с возлюбленным братом», а потом пойдём снег копать.

-Давай!

       Лучезаров встал, достал электропроигрыватель, моно, в виде чемоданчика и с карборундовой иглой, почти вечной. Эту маленькую пластинку Баха с «Прощанием» он купил по совету приятеля давным-давно. Что-то потрясающее было в этой небольшой композиции немецкого гения. Лучезаров всегда воспринимал клавесин, как начало европейской классической музыки, с её симфонической глубиной и согласованностью противоположностей. Дребезжанию клавесина не очень мешало слабенькое воспроизведение звука проигрывателем. Как слабенькую репродукцию Рембрандта, Леонардо или Кандинского дополняло творческое воображение и знание их оригиналов, так и с этим проигрывателем – приходилось отфильтровывать шумы и угадывать за ними истинные звуки.

       Они лёжа слушали, не касались друг друга, не произносили ни единого слова. Когда композиция кончилась и игла зашипела по кругу, не было автоматической остановки, Луч встал, выключил проигрыватель, аккуратно вложил пластинку в бумажный конверт и стал одеваться. Зашевелилась и Юнона-Соспита.

-Не натягивай много одёжек на себя, вспотеешь. Под снегом не хододно, да и лопата согреет, - посоветовал Луч.

-Хорошо, мой повелитель, - улыбнулась Юнона и показала ему голый живот с магическим центром – пупом. Луч не удержался, подошел к ней, опустился на колени и стал целовать живот, держа его кругло в руках. Юнона смотрела на его голову с прямыми славянскими волосами, ставшею вдруг маленькой в соседстве с животом. Она обняла его за затылок и он ткнулся ей носом в пуп. Стало щекотно, но она удержалась и не отстранилась от него. Пронзительное, высшее счастье охватило её. Это был не Эрос, а, казалось, его идея, чистая, беспримесная, невещественная, но пронизывающая всё её существо тёплой волной восторга, по сравнению с которым даже оргазм превращался во что-то животное, хотя и вечно соблазнительное.

        Луч приложил ухо к животу, взглянул счастивыми глазами на неё снизу вверх и как-то несвойственно нежно произнёс.

-Не слышно его...

-Рано ещё, дорогой.

-Только перестальтика сигнализирует.

-Куда от неё денешься в этом  бренном теле, - улыбнулась Юнона, нагнулась и поцеловала его в душистые волосы.

-Поднимайся, а то опять проваландаемся и не выполним нашего общественного долга.

       Они оделись, вышли на тёмную и холодную площадку. Луч запер дверь и они пошли вниз по бесконечным ступенькам  лестничных пролётов. В парадной, у выходной двери, не было обычных смердящих луж с сильным процентным содержанием водки, бормотухи, пива, политуры или одеколона, но застарелый, промозглый запах сортира был неистребим и как обычно ранил чувствительное обоняние Юноны и Луча.

        Половинка парадной двери открылась легко, прямо в снежную нору в человеческий рост. Было скользко. Нора, под прямым углом втыкалась в улицу, бывшую. Теперь это был просторный сводчатый тоннель с ледяными кессонами. «Наверняка это работа наших метростроевцев», - решил Луч. Под сводами было светло от желтоватых голых лампочек, и почему-то напоминало новогоднюю иллюминацию. Всё искрилось драгоценными камнями, но в тёплом спектре, с дефицитом голубых, зелёных, лазурных излучений.

        В тоннеле было довольно оживлённо. Народ явно прогуливался, а не спешил на работу или на службу. Было нечто странное в этом негустом движении прилично одетых людей. Атмосфера напоминала картины Поля Дельво, хотя ледяных тоннелей у него не припомнить. Были матери с колясками, отцы с самостоятельно спешащими детьми держащимися за руку, парни с девицами под ручку. Были даже редкие собаки, и их ржавые кучки дерьма скромно торчали под самым основанием тоннеля. Оранжевые проталины от горячей мочи маячили то тут, то там на разной высоте стены. Кошек нигде не было видно. Не было видно и орудующих лопатами людей, тоннель, насколько хватало обзора в оба конца, был закончен. Изредка проезжали электрокары груженые картонками и мешками с импортными надписяи не только на латинице, но и с иероглифами, то ли китайскими, то ли японскими, а может быть и корейскими. Водители были с автоматом Калашникова со складным прикладом и больше никакой охраны.

       Гумпомку выдавали в бывшей жилконторе, недалеко от дома Луча. Без очереди такое мероприятие обойтись никак не могло, но была она вполне гуманных размеров и вилась рядком, а не толпилась кучей. Поинтересовались, кто последний, последнего не оказалось, отозвался крайний. Встали за крайним от зада и окунулись в шорох и всплески обычных, и не совсем, рассийских разговоров томящихся в очереди людей:

-Конечно есть ещё ходы наверху, не одни же мы такие умные, - самоуверенно и с напором говорил мужик в кожаной, блестящей ушанке и с сизой щетиной на не очень добром лице. – И на других этажах, и на самом верху, где даже небо видно.

-Кто это небо видел? – встрял другой мужик, явно неинтеллигентного вида и явно поддатый. – Разговоры всё пустые, прикрыло нас снегом надолго, если не навсегда. Вон, говорят, даже с седьмого этажа сюда спускаются. Вы подумайте, седьмой этаж! И не хрущёба, а старинный дом с потолками под четыре метра, а замело выше крыши. А вы про небо талдычите. Кончилось небо для нас.

-Ну, так уж и кончилось, растает и водичкой убежит, - улыбнулась девица, почему-то вся в веснушках, вопреки декабрю со снегом.

-И затопит славный город-герой Ленинград! Ведь мы же на уровне моря проживаем, а теперь может быть и ниже.

-Почему это ниже?

-Потому, что кончается на «у».

-Не базарьте, граждане...

        Теперь Лучезаров  больше не поглядывал на говорящих, а слушал их всех вместе, как некий поток с завихрениями и мгновенно лопающимися пузырями смысла. Этот смысл не заключался ни в одной фразе, а пронизывал весь этот не очень громко шумящий поток.

-Всё за грехи наши, за зло, недоброжелательство...

-Какие грехи, какое зло и желательство! Нас давят и давят, за мусор не считают, водярой да бормотухой заливают, а вы о грехах граете.

-Не граю, а говорю. Все мы грешны, все за всех в ответе...

-Не заливают, а заливали, где это ты теперь бормотуху достанешь? Сивухой только и живы.

-Подставьте ещё правую ланиту, или отдайте ещё шестьдесят миллионов наших жизней.

-Поосторожнее, здесь и слухачи могут слушать, да на ус мотать.

-Пусть мотают, клал я на них с прибором! Извините за выражение, женщина.

-Тут и дети стоят, не только женщины, поимейте совесть, не выражайтесь очень уж крепко.

-Постараюсь воздержаться, хотя всё кипит в душе.

-Успокойтесь, не кипятитесь, а то снег растопите своим кипятком.

-Не остри, в глаз получишь.

-Отскочит, да как бы не в нос.

-Товарищи! Товарищи! Заткнитесь, пожалуйста, и не зачинайте заваруху заваривать, о снеге подумайте.

-А что он подъёбывает, когда на душе кошки скребут и ***во так, что не выразить. Ох, извините, женщина.

-Тут и дети слушают, поимейте совесть...

-Извиняюсь великодушно и затыкаюсь.

-Снег, снег, и откуда он этта, язви его душу, заявился на наши грешные головы?

-С неба, откуда же ему ещё свалиться.

-Ох, страшно, жутко и безнадёжно.

-Чего страшно-то? Жива ты и пожрать вот дают, хоть не сеяли,  не жали.

-Жали и жмут нас, а гумпомка эта...

-Чего гумпомка-то, чем она тебе не по вкусу? Пожуй снега тогда, его вишь сколько навалило, надолго хватит и понос от него не прохватит.

-Не грубите пожилому человеку.
-А я и не грублю, чего она кисляк на всю очередь вешает! Оттянула бы с моё по лагерям да тюрьмам, научилась бы свободу любить.

-А ведь про снег нам партия с правительством так ничего толком и не объяснили. Что это за феномен такой неслыханный во всей всемирной истории? Был потоп, да, ещё и не один, но снег...

-Партия с правительством! Да где она эта партия с правительством? Уже дриснули всей бандой на юга, в Сочи или Крым там, а на нас *** положили.

-Товарищ, товарищ!

-Граждане, попридержите язык, дети здесь.

-Что дети, дети! Да эти дети все заборы и стены на высоту детского роста ***ми исписали, и если бы только мелом, а то и маслом, и тушью, и даже дёгтем. Кинули меня как-то на «лёгкую работу», стены и заборы вокруг Смольного от народного творчества очищать, отдирать, отмывать. Так от этой «лёгкой работы» я чуть было не ****анулся разумом и в длительный запой впал, такой  она лёгкой оказалась. Психический стресс у меня оказался, охуел, одним словом, от всех этих ***в в разнообразном исполнении и с рисунками вдобавок.

-Теперь этим шалостям капут.
-Если бы капут! Разрушительная творческая энергия нашего подрастающего поколения поистине неисчерпаема, вот если бы её в положительное русло направить, снег копать...

-Детский труд даже ООН запретила.

-А что такое?

-Вы разве не видели ещё надписи на снегу и даже на льду анилиновыми красками? Эти гадёныши, эти младонацинал-социалисты, ****ят где-то анилиновые красители в порошке и посыпая прямо из пакета, выводят буквы.

-Какие?

-Самые разные, например: «КПСС – враг народа», «Долой КПСС», «Бандократия – вон!» и тому подобная антисоветчина.

-Это не антисоветчина, а антикапээсэсня будет.

-Один уй, чуть не выразился!

-Да это и не дети вовсе, что им до КПСС, это настоящие враги нашего строя, Сталина на них нет.

-Гитлера на них нет.

-Ни Сталина, ни Гитлера на них нет, да КГБ на них есть, сажают постоянно то одного, то другого.

-Сажают и *** с ними, а вы вот скажите, почему это нас снегом присыпало, придавило так, что ни вздохнуть, ни пёрднуть. Чьи это происки?

-Империалистов, разумеется. Они давно метеорологическое оружие разрабатывают.

-И тебе отчёты показывают.

-Отчёты не показывали, но слухи были, а теперь вот на нас испытание произвели.

-И свою же кормушку для нас открыли. Гумпомка-то откуда летит? Почитайте: «Made in USA».

-А это для отвода глаз мировой общественности, во главе с ООН.

-Может просто наше разъёбанное городское хозяйвство со снегоуборкой не справилось, а теперь вот валят всё на империалистов.

-Да как вы с таким снегопадом обычными земными средствами справитесь? Господь с вами! Это же апакалипсис...

-Апокалипсис с огнём должен быть и с язвами разными, а тут снег.

-Небесные тайны неисповедимы.

-Ну вот, теперь религиозная пропаганда началась, этого нам ещё не хватало.

-Пропаганда! А вы объясните-ка с позиций вашего затруханного марксизма-ленинизма-сталинизма...

-Поосторожней на поворотах, как бы не загреметь куда следует.

-Не угрожайте.

-Братья и сёстры! Очухайтесь! Конец света близится! О каком бесовском марксизме-ленинизме-троцкизме-онаниме вы лопочете! Молитесь, кайтесь, поститесь, а не жрите эти подачки.

-А сама за чем стоишь, за снегом что ли?

-Поехала кликуша, психушка по ней плачет.

-Да не гундось ты, не пугай психушкой, как бы самому туда не прокатиться.

-Товарищи, успокойтесь! Это же обычный снег, уплотнившийся до состояния льда под собственным весом. Что же тут сверхъестественного?

-Толщина его сверхъестественна, вот что, успокоитель ***в.

-Да, вот бы эту невообразимую массу воды, напавшую на нас в виде снега, постепенно сдавливаюшегося в лёд, да перекинуть бы в наши азиатские Каракумы, как бы зацвела пустыня! Сколько сельхозпродуктов получило бы наше советское народное хозяйство.

-И хлопка на бездымный порох.

-Порох тоже нужен, кругом враги...

-А избытками влаги оросили бы мы по братски и другие пустыни: Такла-Макан, Гоби и прочии, которые не могу так вот вдруг вспомнить в этой очереди. А может хватит нашего снега со льдом и на величайшую в мире пустыню Сахару? Сколько новых друзей мы бы приобрели, а старых – вернули.

-За морем и телушка – полушка, да рупь перевоз.

-Да это я и без ваших подъёбок знаю, но идея-то какая красивая, всечеловеческая!

-Сами сидим на подаянии с Запада и Востока, а он про друзей в Сахаре базарит.

-У нас и всегда так было, всех одаривали, а сами лаптем щи хлебали. Теперь вот дохлебались хлебалом, ни лаптей тебе, ни щец кисленьких со свининкой, да с хлебцем ржаным, духменным, не говоря уж о «Столичной» или «Московской» водочке. Эх и выразиться не могу от души, бабы, да детки кругом.

-И не выражайся! Понёс про щи, теперь у меня в брюхе революция урчит, жрать хочется.

-Не тебе одному, на этой американской сухомятке только под снегом и сидеть, а не работу делать или бабу заделывать.

-Дурацкое дело не хитрое, вон в очереди беременные стоят, нет чтобы вперёд пропустить...

        Лучезаров пропускал через себя этот разговор-перебранку и улавливал в нём ритм и пластику. Это было настоящее народное творчество, без начала и конца, без меркантильного интереса, без сюсюканья, искусство для искусства. Народ трепался от души, без задних мыслей и даже без обычной оглядки на топтунов и слухачей, которых вполне могло и не быть здесь, на другом фронте забот им теперь хватало.

        Очередь постепенно загибалась и мягко засасывала Луча и Юнону в старинную сводчатую подворотню. Обычной толкотни не было, и Луч обещал себе обязательно подумать над этим феноменом. В конце подворотни кончалась и очередь, загибаясь налево к окошку выдачи. Окошко это было на уровне носа взрослого мужика, так что женщинам и малорослым приходилось подниматься на цыпочках и тянуть руки вверх за вожделёнными продуктами и предметами гигиены. Над окошком, прямо к штукатурке, был криво прибит кусочек фанеры с кривыми же буквами объявления: «Гуманитарная помощь выдаётся строго по карточкам с предъявлением паспорта». Нацарапано было ядовитым зелёным химическим карандашом.

       Выдавальщицу с недовольным голосом видно не было, только грубая самодельная решётка из рубчатой арматуры - открывалась вовнутрь, и обитые листовым железом в тёмнозелёной масляной краске ставни – распахнутые наружу. Получатель протягивал в темноту карточки, напечатанные чуть ли не на обёрточной бумаге и без особых типографических ухищрений защиты от подделки, затем паспорт. Выдавальщица возилась с конторской книгой, давала расписаться в получении, возвращала паспорт и потом только выдавала долгожданные продукты. Выдачи были разного объёма и зависили от состава семьи и количества карточек. Народ привык к импортным упаковкам и даже бабушки, не очень-то проворные в чтении даже по-русски, отличали теперь муку от сахара по надписям  на пакетах, а не только на прощуп или по  скрипу содержимого.

        Луч наконец-то стал укладывать импорт в отечественный брезентовый рюкзак с растянутой горловиной в руках Юноны. Они получили: муку, сахарный песок, постное масло, печенье, рис, банки с рыбными и мясными  консервами, два куска мыла, пакет стирального порошка и три рулона туалетной бумаги. «Хорошо! – решила Юнона, - два рулона в  туалет, одни – на салфетки». У неё разгорелись глаза, не от жадности, а от нормального домосторойного инстинкта. Она предвкушала чувство защищённости, безопасности, почти уюта, когда, вернувшись домой, разложит гумпомку по своим «холодильникам» между окон и между дверей, а вечером \?\ закатит пир на двоих плюс зародыш.

        Луч перехватил рюкзак, затянул горловину, застегнул и с лёгкой помощью Юноны вскинул его себе за плечи. С лицами лучащимися довольством они зашагали к себе домой, довольные, что не пришлось орудовать лопатой, ломом, рыть тоннель, возиться с этим снегом обернувшимся льдом. Они поглядывали по сторонам, казалось, что те же самые персонажи с картин Поля Дельво невозмутимо прогуливаются, погребённые в этом тоннеле под многометровым и многотонным снегом. Никакой подавленности в лицах, фигурах, движениях не наблюдалось. «Какие мы все живучие» - одновременно подумали Луч и Юнона и мельком взглянули друг на друга с улыбкой.

        +++

        Лучезаров порылся в энциклопедии и нашёл искомое: «Лёд, вода в тв. состоянии. Известны 11-ть кристаллических модификаций Л. и аморфный Л. в природе обнаружена только одна форма Л. – с плотностью 0,92 г/см3, теплоёмкость 2,09 кДж /кг.К/ при 0°С, теплотой плавления 324 кДж/кг, к-рая встречается в виде собственно Л. /материкового, плавающего, подземного/, снега и инея. На Земле ок. 30 млн. км3 Л. Используется  для хранения, охлаждения пищ. продуктов, получения пресной воды, в медицине».

        «А про снег и вовсе пара строк, - меланхолично заметил про себя Луч. – Героический порыв и масса льда со снегом. Как справился бы с этим льдом Геракл? Закинул бы его на снежный Олимп», - решил Лучезаров и обернулся на отдыхающую в постели после ужина Юнону. Замигала  жёлтая лампочка, показала свою красноватую нить и испустила дух. Лучезарову было жалко палить свои свечи и он ощупью пробрался к логову. Перебои с электричеством становились всё чаще и чаще в последнее время, в это остановившееся время. «Сегодня можно не топить, темно, будем греть друг друга, благо сыты мы, во всех смыслах сразу», - подумал Луч, переодеваясь в кромешной тьме в свой спальный наряд. Он наощупь повесил вещи на спинку стула и поспешно, чтобы окончательно не застудить босые ноги, но и осторожно, чтобы не разбудить Юнону, забрался под одеяло. Накрывшись до подбородка он замер, стараясь не касаться Юноны своими ледяными руками или ногами. Постепенно согреваясь, он приваливался всё ближе и ближе к Юноне, Соспите, Монете, мимолётно удивляясь своей постоянной, нарзанн-пузырчатой, свежести чувства к ней.

-Какой ты у меня заботливый, - совершенно трезвым, не спросонья, улыбчивыим голосом произнесла Юнона, повернулась к нему, закинула на него ногу и стала согревать.

-Ледышка...

-Нет, я уже согрелся тихой сапой около тебя, не хотел будить, а ты притворялась.

-Не притворялась, просто мне было приятно наблюдать твою заботливость. А что это ты в полном мраке ко мне пробирался?

-Свет вырубили, или, скоре – вырубился.

-Опять?

-Да, всё чаще и чаще Ленэнерго поддаётся давлению снега со льдом.

-Или льда со снегом.

-Хрен редьки не слаще. Хорошо, что мне не нужна теперь электроэнергия для вакуумного насоса, в ручную вряд ли я создал бы необходимую для родов Вселенной пустоту.

-Как-то мне грустно становится без света, хотя я и не боюсь темноты. Цивилизация нас испортила: повернул выключатель и почти дневной свет мгновенно всё наполняет. Однажды я пыталась трением добыть огонь. Тёрла, тёрла две деревяшки, вспотела, замучилась, но огня не добыла. Правда, палёным деревом немного пахло, но только и всего.

-Здесь,  на стуле свеча и спички, если в туалет понадобиться идти. А трением огонь и вправду трудно добывать, лучше смычком и острой палочкой пользоваться.

-Нет, я могу наощупь, мимо унитаза не сяду, не беспокойся. А ты выключил лампу, а то врубят электричество посреди ночи -или дня? и разбудят нас.

-Да, выключил.

-А ты заметил сегодня в тоннеле это странное настроение, точнее, движение и какую-то угловатую пластику фигур лишённых дневного света?

-Да, и решил, что это ожившие картины Поля Дельво.

-Ну вот, а я всё мучительно соображала, что же это мне всё напоминает. Какой ты молодец!

-Я с юности помню одну его композицию. Это улица с фигурами... Нет, не хочу пересказывать с ошибками, надо порыться в книгах и попытаться отыскать репродукцию. Мне самому мучительно от невозможности вспомнить: в той ли композиции, среди застывших фигур, девочка гонит обруч палочкой, но и сама застыла в своём беге.

-Дадут свет и найдёшь, и мне покажешь, а то я, кажется, не видела именно этой его композиции.

        Юнона и Луч замолкли и многотонная тишина накрыла их. Не журчала вода в туалете – бачок починен, не капала вода из крана на кухне – новая прокладка. И  в кишках и желудках у влюблённых, успокоенных гумпомкой, не шумела перестальтика. Был мир и полная тишина. Только явно билось два сердца, а третьего не было пока слышно. Теперь они прислушивались не друг к другу, а к этой тишине, о которой справедливо можно было сказать – мёртвая. Сказать и сразу усомниться в сказанном. Если мёртвая тишина – это тишина гроба, то такая ли уж  она «мёртвая»? Сначала газы разложения распирают труп и в разных органных регистрах выскакивают то тут, то там; потом черви начинают свою работу, наверняка не бесшумную; потом кости, потеряв связки, брякаются сами в себя. Тишина в квартире и в доме была ни гробовая, ни мёртвая. Эта тишина не имела названия, точнее, никто даже не догадывался об истинном имени, не осмелился бы произнести его вслух и сотрясти этим именем тишину, глухую и одновременно неравновесную.

        Раздался нелокализованный деревянный скрип от которого легко и невольно вздрогнули любовники. Это не был скрип рассохшейся  половицы, ни даже балки перекрытия. Казалось, что скрипнула вся семиэтажная громада старинного доходного дома. Так мог скрипнуть самым своим нутром исполинский дуб в три обхвата мужиков лесорубов. Было неясно, качнулся ли волнами только звук или с ним и весь дом.

-Что это, Луч?

-Дом скрипнул.

-Но как глухо, ужасно.

-Глухо, но не ужасно.

-Не зли меня своим непритворным спокойствием. Теперь мне вдруг стало страшно за плод, за тебя, за себя.

-Не бойся, страх разрушительное чувство.

-Но что это было?

-Не знаю.

-Нас не раздавит?

-Не думаю.

-Ну успокой, утешь, прижми меня, нас к себе!

        Луч обнял встревоженную подругу и осторожно притиснул её к себе. Сначала её живот упёрся ему куда-то в пах, а потом и груди легли и распластались на нём где-то в пределах солнечного сплетения. Он утешал её как ребёнка, как маленькую девочку, шепча ей в ухо какие-то обрывки убаюкивающих песенок: «Баю-бай, баю-бай, ты собачка не лай. Ты собачка не лай, нашу Юну не пугай».

-Хорошо, теперь я знаю, что ты сможешь убаюкивать нашего младенца, когда я, замудоханная бессонными ночами, наконец-то смогу уснуть. Так нас не раздавит снег этот, говоришь?

-Не раздавит, хотя я и не могу подтвердить это расчётами, у меня нет  ни данных сопротивления материалов дома, ни толщины снега над нами.

-А может слазаем на крышу, что мы как испуганные мышки в норке сидим.

-Лучше я один.

-Нет, я тоже с тобой.

-Хорошо, только я привяжу тебя к себе.

-Я и так к тебе привязана, крепче некуда.

-Верёвкой, не любовью, привяжу.

        Луч зажёг свечу и они стали одеваться. Расправляемые и натягиваемые одежды колебали пламя свечи на стуле; по стенам и потолку скакали горбатые тени, скок этот был танцем кружащимся над источником теней. Связь между фигурами и тенями нарушилась и перестала быть геометрически закономерной. Тени резвились самостоятельно и, как все тени, немного тревожно и угрожающе. Юнона сидела согнувшись на краю постели и натягивала колготки. Теперь тени начали бесноваться, нагло нарушая причинно-следственные связи ещё оставшиеся на Земле. Тени составляли уродливый хоровод, сломанный прямым углом стен и потолка. Двигались тени справа налево, напротив иллюзорного движения Солнца по небосводу, но в соответствии с движением Земли вокруг Солнца и вокруг собственной оси. Свеча трепетала.

-Луч, полуюбуйся на эти тени, что они вытворяют!

-Я заметил, ничего особенного, пламя свечи прыгает он наших подштанников и,
соответственно, прыгают  тени.

-И кружатся вокруг нас? Опять ты меня успокаиваешь, а о сути явления помалкиваешь.

-Не во всякую суть полезно вникать.

-Ну ладно, успокоитель, ты готов?

-Да.

-Пошли на крышу.

        Лучезаров положил спички в карман пальто, вставил свечу в старинный железнодорожный жестяной фонарь с неясными стёклами, надел на плечо кольцо толстой пеньковой верёвки и они вышли из квартиры в непролазную тьму лестничной площадки. Лопаты у них не было, но Лучезаров помнил, что на чердаке, под самым слуховым  окном, валялась старая ржавая штыковая лопата.

        Обитая железом дверь на чердак давно уже не запиралась, никто из жильцов не сушил там больше своё бельё после стирки. Неизбывная таинственность чердака давала приют бездомным любовникам, но и они были редки на этой верхотуре седьмого этажа. Алкашам и просто желающим выпить с получки, тоже не было нужды переться на такую высоту, их вполне устраивал  уровень земли или первый же подоконник с тёплой батареей под ним. Шлак хрустел под ногами, толстый слой вековой пыли немного смягчал этот неприятный, стеклянный скрип и хруст. Зимой пыль на чердаке пахнет совсем иначе, чем летом, пахнет почему-то безнадёжностью. Хруст-скрип шагов привёл их к самому скату крыши. Луч поводил фонарём по сторонам; в слабом оранжевом свете свечи, коричневые от старости стропила нигде не демонстрировали слабости, нигде не прогибались под неизвестной тяжестью. На чердаке было холодно, но сухо, снега нигде не было видно. Под скатом крыши действительно лежала старая, ржавая лопата.

-Видишь, дорогая, как тут всё замечательно, никакого раздавливания крыши не наблюдается.

-Да, а что по углам делается?

-Углы тоже можно будет исследовать, но сначала попытаемся вылезти на крышу.

-Плохо, что мы не имеем представления о толщине снега там.

-Попытаемся узнать, - и Луч посветил фонарём в слуховое окошко на уровне груди. За пыльными стёклами искрился снег. Луч раскачал торчащие гвозди на которых сидела рама, помог себе остриём лопаты, покряхтел, один за другим вынул гвозди и положил их в левый карман пальто. Затем, осторожно снял раму и прислонил к стропилам на полу. Фонарь, который держала Юнона, осветил тиснёный в снегу крест рамы. «Как же и куда копать этот снег», - недоумевал Луч и, не желая демонстрировать это недоумение Юноне, ткнул лопатой вперёд и вверх, лопата легко вошла в снег. Он вновь и вновь, немного остревенясь, врубался в этот податливый, неведомой толщины снег. Под слуховым окном образовалась утрамбованная его ногами куча снега. Теперь он по пояс вылез в окно. Затем выбрался весь наружу и стал врубаться вверх, руша снег себе под ноги, делая ступеньки и поднимаясь постепенно всё выше и выше. Прямолинейный, как правда,  свет не мог заглянуть к нему в колодец, Луч копал в темноте. Копать что-либо вверх – занятие не из лёгких, но Лучезарова обуяла непреодолимая страсть преодолеть эту холодную преграду, заглянуть за её пределы. Теперь он тыкал лопатой прямо вверх, туда, где его мысленная геометрическая схема демонстрировала наименьшую толщину снега. Ступеньки из снега плохо держали подошвы его башмаков, он срывался вниз – Юнона видела его ноги в жёлтом свете фонаря, - забирался снова, и снова врубался в снег. «**** я этот снег во все его поры!» - прорычал Луч и саданул лопатой вверх. Земное притяжение удержало его от полёта вверх, в небо, а лопату, от полёта туда же,  удержал он сам.

-Я прорубился через этот ****ый снег! – заорал Луч и стал расширять отдушину, кидая теперь снег наружу.

-Осторожно, не скатись с крыши, - проговорила ему в ноги Юнона.

-Не скачусь.

        Лучезарова теперь больше всего заботило, какую плоскость он увидит: покатую или горизонтальную? Насколько завалило город, неужели до седьмого этажа? Он торопясь вырубил ещё несколько ступенек, взобрался по ним, не выпуская лопату из рук, и с замирающим сердцем высунулся по грудь из снежного колодца.

       Казалось, что до чёрного неба можно было дотронуться голой рукой, а звёзды окружали его голову. Была кромешная ночь без Луны, Луч повертел головой – нет её, как не бывало. Но свет звёзд освещал неведомое пространство кругом. Плоскость оказалась не покатой или горизонтальной, а бугристо - беспредельной. Была сухая морозная ночь с видимостью до самого горизонта распахнутого с высоты семиэтажного, старорежимной постройки, дома. Граница неба и города было чёткой, очерчивали её серебряные гвоздики звёзд. Ни одного проблеска света на земле, ни одного лучика, ни одного зарева цивилизации по всей окружности горизонта. «Хорошо нас припорошило, за грехи наши тяжкие», - успел спокойно подумать Луч, как его позвала  Юнона:

-Ну что там? Чего ты молчишь? Не пугай меня!

-Не паникуй, всё в порядке, снег больше не валится на нас. Подожди, я обчищу площадку здесь и помогу тебе вылезти на свежий воздух. Даже верёвка не понадобится.

        Луч спустился в колодец по яйца и стал вкруговую раскидывать снег, создавая круглое снежное гнездо с колодцем в центре. Он трамбовал снег, подрубал лопатой стенки, уплотнял вокруг бруствер и наконец оказался доволен своим сооружением, решив, что теперь Юноне будет здесь и удобно и безопасно. Лопату Луч крепко воткнул у самого колодца - подобие поручня. Он спустился вниз, взял фонарь у Юноны и потушил его – из колодца рухнул звёздный свет. Он объяснил ей план подъёма вверх.  Юнона полезла первой, а он её подпирал сначала  в подмышках, потом двумя руками под зад, и наконец – подставил свои ладони как ступени под её ботинки. Не очень изящно, но кто видит кроме звёзд? Юнона на карачках вылезла на площадку и держась за лопату поднялась на ноги. Слегка посапывая после подъёма любимой, вылез и Луч из колодца. Теперь они молчали, постепенно возвращая себе спокойствие и ровное дыхание. В свете звёзд клубился пар у них изо-рта и исчезал над головой. Теплота их дыхания практически не влияла на температуру космоса.

        Чернота близкого, рукой-подать-неба не придавливала, не угнетала. Звёзды резвились в небесах, разноцветно мигали, чётко освещая круглое снежное пространство воруг. Звёзды резвились сами по себе, но иногда замечали одинокую пару и начинали хохотать. Этот хохот не был обидным, но не было в нём и веселья, не было и равнодушия. Вообще, этот был не хохот, и не смех, и не улыбки. Бедность человеческого языка... Это была чистая невыразимость с позитивным эмоциональным зарядом.

-Удивительно красиво! Кроме этой банальности я ничего не могу выжать из своей души, - тихо произнесла Юнона.

-И не надо, просто будем бессловесно наслаждаться этим холодным, прекрасным и равнодушно-бесчеловечным миром. Не только удивительно красиво, но и смертельно прекрасно.

        Не остывшей после работы, горячей и влажной рукой, Луч взял левую прохладную бесперчаточную ручку Юноны и поднёс её к губам.

-Жалко что я уже беременная, а то бы я попросила тебя сделать мне ребёнка здесь, на крыше, начинить меня по самое горло твоим семенем под этими неистовыми звёздами. \Хорошо, что мы не вспоминаем звёздное небо Ван-Гога, это было бы почти пошло\. Звёзды бы нам завидовали хорошей завистью, посочувствовали и составились бы в такую благополучную фигуру, что я родила бы нам гения, а может и спасителя человечеству.

-Какая ты у меня любвеобильная и филантропическая душа, - прошептал Луч и заткнул себе рот её большим пальцем. Он посасывал её палец, а она, насколько позволяли зимние одёжки, уже обвивалась вокруг него и нескромно искала правой рукой у него ниже брючного ремня. Она справилась с молнией и наконец нашла искомое. Этот пульсирующий стержень жизни. Она никогда не уставала от него, она хотела его в обе руки, в рот, в промежность, в попку. Вспомнила Геру из романа, позавидовала и жадность обуяла её. Юнона выдернула палец изо рта Луча, присела на корточки и заглотила этот знакомый, но никогда не пресыщающий её, кусок мяса с кровью и семенем, в рот. Посасывая и почмокивая она занялась привычным и любимым делом, успевая поглядывать вверх, но видела только силуэт головы в шапке ушанке окружённой пляшущими звёздами. Юнона темпераментно вбила разбухший член себе в горло, поперхнулась, судорожно сглотнула, не выдержала и выдернула своё счастье изо рта. Она сдержала тошнотворную спазму в горле. Болели скулы, и двигая нижней челюстью из стороны в сторону, Юнона возвращала растянутые мышцы лица на свои места. Она была готова продолжить свою забаву, вырвать и проглотить жизненный сок, но Луч подхватил ей под мышки и поставил на ноги:

-Подожди, не жадничай. Я тоже хочу вкусить твой вкусный вкус, до того как ты опустошишь и сделаешь меня безвкусным. Мы ведь никогда не трахались на крыше, да ещё в снегу.

-Да ещё под звёздным небом вечно длящейся ночи, - с придыханием добавила Юнона.

-Сколько чердаков помнят нашу разнообразную страсть?

-Семь умноженное на три равно двадцати одному, - простонала Юнона, приваливаясь к Лучу головой на плечо.

-И одна снежная крыша теперь, - дохнул теплом в ухо любимой Луч.

        Он опустился на корточки, дал Юноне прислониться задом к снежной стенке, расстегнул её одежду, сдёрнул до колен колготки с трусами и потрясённый ткнулся носом в родной, вечно возбуждающий запах её лона. Пара сотен молекул запаха душистого импортного мыла из гумпомки только подчёркивала родной дух.  Он расправил её волосы на прямой пробор и приник губами к готово торчащему клитору, который, казалось, самостоятельно задёргался, подпрыгивая  между его губами. Где-то вверху, в звёздах, застонала запрокидывая голову Юнона, заёрзала бёдрами, подталкивая свои драгоценности прямо ему в рот и двумя руками чутко прижимала его голову к центру своей вселенной. Луч начал жадничать, он хотел проглотить свою подругу целиком, захватил в рот её клитор и все имеющиеся губы с завитками волос в придачу. Он хотел всё сразу и жалел, что не может одновременно лизать её клитор и втыкаться в неё своим членом. Он обхватил левой рукой половинку попки, отодвинул её немного и нашёл указательным пальцем сжавшийся анус. Он знал как ласково надо обращаться с этим запасным входом в плотский рай, и знал с каким восторгом Юнона всегда встречает эти ласки. Указательный палец правой руки проник в лоно, согнулся крюком, пошарил вверху и нашёл внутренний клитор. Юнона в звёздах охнула, прижала крепче его голову и язык Лучезарова заплясал вокруг клитора, торчащего теперь как маленький ***. Юнона кончала долго: пустила короткую струйку ядовито-солёной мочи, он часть проглотил; крепкой спазмой зажала его палец проникший в попку целиком на три фаланги; облила руку драгоценной слизью в благодарность за палец на кнопке G-пункта; и, кажется, имела его в рот своим трепещущим клитором. Оргазм становился непереносимым, в нем появлялся отпечаток сладкой смерти и Юнона оттолкнула голову Луча вскрикнув:

-Хватит!!! Я больше не могу, я боюсь умереть от страсти, счастья, оргазма, от тебя  - любимый.

        Лучезаров поднялся, с трудом разогнув колени. Ноги у него затекли, член стоял, теперь была  его очередь, но он должен дать отдохнуть своей подруге, да и своим ногам, тоже.

-Как ты великолепно кончила.

-Да, и сразу во всех местах.

-Даже струю не забыла пустить.

-Это самопроизвольно и вне человеческого контроля.

-Ты не замёрзла?


-Нет, от меня, кажется, ебливый пар валит. А как же ты ? Теперь твоя очередь.

-У меня есть творческая идея.

-Расскажи.

-Тогда сюрпризная новизна пропадёт.

-Нет, тогда я буду готова действовать почти спонтанно, а не задавать тебе вопросы, что, да как, в самый разгар любви.

-Хорошо. Лечь здесь негде, встанешь раком, ляжешь грудью на снежную стенку. Я кончу в тебя, заберу в рот, высосу из тебя сперму с твоим соком, а потом в поцелуе отдам тебе.

-Всё?!

-Нет, оставлю себе глоточек, но тебе – две трети от общего объёма.

-Какой ты щедрый! Я опять вся мокрая внизу, кажется, моя пипка даже чавкает в предвкущении твоего члена. Давай скорей!

        Юнона повернулась, согнулась и по возможности с удобством облокотилась, легла на утрамбованный снег бруствера. Луч закинул ей одёжки на спину, спустил колготки и трусы до самых ботинок: белый круглый зад засветился, засверкал полнолунно, занял место в зените на небесах и осветил бугристо-беспредельную снежную пустыню, бывшую когда-то многажды героем городом Лениградом. Луч любовался этим невыразимо прекрасным и неотвратимо притягательным луно-задом, с мягко круглившейся вовнутрь таинственной трещиной, щелью, делителем идеального целого на две ещё более неотразимые половинки. Художник вдруг возобладал в нём над самцом, он не мог отвести глаз от этой идеально круглой формы и одновременно  видел её в контексте всего ночного пейзажа открывающегося с высоты птичьего полёта. «Но что это за картина или рисунок будет – круглый, светящиийся зад в ночном звёздном небе?», - подумал с сомнением Луч.

-Ну что ты там, милый, медлишь, хочешь меня в замороженном виде слопать? – без тени недовольства спросила Юнона и искоса взглянула на него.

-Ты так прекрасна, твоя идеальная, луноподобная попка так гармонирует со звёздным небом  и снегом кругом, что мне вдруг страшно стало нарушать эту гармонию, вторгаться в тебя, плющить твой зад своими чреслами.

-Иди, иди скорее в меня! Я хочу тебя! Моё тело останется тебе даже после самой чудовищной страсти. Я дарю тебе мою луно-попу. Иди... Она не успела закончить, как Луч опустился на корточки, раздвинул половинки луны, вдохнул вдохновляющий, чуть прелый запах её ануса, смешанного теперь с морозным запахом ночи, и начал совершенно по собачьи облизывать её попку. Тонкие волоски вокруг розетки не мешали языку проникать внутрь. Он любил её всю целиком. Теперь его боевой конь стоял во всей своей красе, трепетал и требовал жертвы, чтобы, в свою очередь, излиться  жертвенной влагой с миллионами жадных зачинателей новых жизней.

        Луч легко вскочил на ноги, сдёрнул вниз свои портки с трусами, раздвинул мех вокруг её входа и сопливо-плавно вошёл в тёплую, сочащуюся, умоляющую, всхлипывающую щель, которая сразу потеряла свою щелеобразную природу, кругло обхватила член и через пару толчков начала утробно чмокать, чавкать, почихивать и попукивать. Это музыкальное сопровождение не было само собой разумеющимся, оно поднималось из глубины утробы только как знак, венчающий особую любовь и гармонию, согласующий мужское и женское начало в их сущностной деятельности – соитии. Двумя руками обхватив зад подруги, он то насаживал её на себя, то почти выскакивал из неё, давая раздувшейся, почерневшей от прилившей крови головке,  поблёскивать в звёздном свете. Он раздвигал её половинки и вглядывался в сумрак ануса, под которым арка её плоти охватывала его плоть. Света звёзд было достаточно, чтобы видеть, как ткань арки, то вытягивалась вслед за членом, то закручивалась во внутрь, когда он вбивался вновь. Теперь Луч сожалел, что он не знаком с древней тантрой, что он не полный господин своего тела, что он не может вечно длить это наслаждение. «Тогда приблизим развязку», - решил Луч. Левой рукой он проник под своими болтающимися яйцами и нашёл торчащий клитор, который радостно ринулся под его чуткие палцы и затрепетал в экстазе, заполняя этим трепетом всю, целиком и без малейшего остатка, Юнону. Указательный палец правой руки он приставил в оживлённой попке, плюнул туда и со всегдашним чувством проникновения в тайну \почему? ведь это всего лишь анальное отверстие для отбросов непереваренных остатков пищи\, осторожно, стараясь не оцарапать, вошел. Гладкостенное пространство, чистое, отмытое и облизанное, гостериимно приняло его перст указующий. Теперь, это гладкостенное пространство её ануса, напоминало ему космический Wurmloch. Он содомировал её пальцем скользящим взад и вперёд, так же не забывая совершать лёгкие вращательные движения, то слева направо, то справа налево. Он знал, что Юноне это по душе, но главное, что он мог таким образом, через кишку и прочие перепонки, мастурбировать свой член, его буйную голову. Итак: его пальцы на клиторе, его член во влагалище, его палец в попке, его сознание в кончике ***, все на своих местах. Юнона задёргала задом, насаживая его на палец и член: «Я кончаю, кончаю!» Луч, под пальцем в заднице, почувствовал предоргазменный трепет члена, выдернул палец, снялся с клитора, жестко ухватил Юнону за бока и начал грубо ****ь её, всаживая член по самый корень и не заботясь уже больше о последствиях в виде царапин или ссадин у него или у неё на детородных органах.

        Луч и Юнона исчезли из этого мира. Они кончали одновременно, но взрывная волна оргазма разнесла их по разным оконечностям Вселенной. Они кончали одновременно, в самых сокровенных глубинах самих себя, в пропасти личного физического, которое вдруг, в миллионную долю секунды, прорвалось в пропасть трансцендентного. В этом не было нечего животного, или же это было то животно-природное, которое пронизывает Вселенную и где-то, изгибаясь в пространстве и времени, сходится с тем, что человек обозначил как Абсолют.

        Как они рычали и визжали  в эту ночь! Казалось, оргазм застрял сам в себе и будет длиться как эта ночь 24.ХII.197... – вечно. Они содрогались в последних судорогах, которые не хотели быть последними в своей конечности. Сперма изливалась, её объём был обычным – всё те же несколько миллилитров, но эти миллилитры не прекращали изливаться и сотрясать всё существо изливателя. Влагалище казалось наделённым волей и разумом в своём жадном охвате, заглоте, проглоте куска мяса раздувшегося от крови, извергающего жизненные потенции в темноту, в сторону матки, уже занятой плодом. С крыши семиэтажного старинного дома нёсся победный крик Его и Её. В этом крике было всё: рёв быка, мычание коровы, бляние овцы, рычание льва,  собаки, медведя; визг кошки, истерические крики неведомых ночных птиц джунглей и вой обычного, но столь редкого теперь, серого волка. Крики сливались и разделялись, он вдруг начинал визжать кошкой, а она рычать львом, потом они возвращались к своим, полом определённым, голосам и она начинала тонко блеять с причитаниями, а он реветь быком с человеческими покашливаниями. Казалось, что от этого крика страсти, город должен был пробудиться даже придавленный чудовищным снегом, или сам этот снег растаять, распасться, сгинуть. Но физические законы этого временного мира цепко сцепили над пустотой когти своих прав на настоящее, физического чуда не произошло и в этот раз.

        Крик кончился. Член сжался и выскочил из насиженного гнезда. Луч опустился на колени прямо на огненный лёд. Он согнул Юнону в пояснице. Он поднял её белый луно-зад к чёрному небу. Он присосался к липкому, пахучему лону. Он набрал полный рот солёно-сладкого сока жизни. Он встал прямо на обе ноги. Он выпрямил и повернул к себе Юнону. Они поцеловались. Он отдал ей обещанные две трети объёма спермы смешанной со слизью и слюной. Она с благодарностью проглотила. Они оделись и посмотрели расширенными глазами друг на друга:

-Что это было, дорогой?

-Любовь  и страсть!

-От них можно умереть?

-Вероятно, при сердечной недостаточности.

-Но у нас же здоровые сердца?

-Да.

-Почему было так пронзительно сильно?

-Потому что мы такие сильные.

-Но, мне кажется, ещё почему-то.

-Да, и ещё почему-то.

-Надеюсь, это не в последний раз?

-Какая ты жадная...

-Просто я женщина, да ещё, кажется, с олимпийской наследственностью.

-Я тебя люблю.

-А я схожу с ума по тебе, даже сейчас, после такого экстаза, мне казалось, что моя женская сущность была где-то далеко на отлёте, а как только вернулась, я сразу испугалась за нас.

-Почему?

-Мне показалось, что наша страсть сдвинет снег в лавину и погребёт нас под собой.

-Не погребёт. Посмотри, внизу нет двора, всё заполнено снегом, сдвигаться ему некуда.

-Ну хорошо, обними меня, пыл проходит, становится прохладно, но уходить отсюда не хочется.

        Они обнялись и долго целовались под звёздами, которые давно уже перестали хохотать. Они перестали и перемигиваться, уставившись вниз на эту удивительную пару, прорывшую себе колодец вверх на крышу, поближе к ним, к звёздам. Почтение звёзд можно было бы назвать завистливым, если бы это не отдавало потным антропоморфизмом и если бы мы не знали, что звёзды видели и иные чудеса, ничуть не меньшие земных, человеческих.

        Спускаться почему-то всегда труднее, чем подниматься. Это правило справедливо и для деревьев, и для косогоров, но не для лестниц. Жалко, что и не для духовной жизни. Первым спустился Луч и зажег фонарь на чердаке. Потом Юнона села на край колодца, положив поперёк него лопату. Луч поддерживал её снизу, а она съезжала, держась обеими руками за дерево лопаты. Спуск прошел гладко, без сучка и задоринки. Луч взял лопату и спрятал её под скатом железной крыши, вставил раму и укрепил её гвоздями из кармана. Снега на чердаке было немного, они раскидали его ногами в разные стороны. Следы были заметены. У чердачной двери Луч, на всякий случай, покрутил старинный, из эбонита, выключатель. Скрипнув пару раз своим древним нутром, он выбросил синюю молнию из-под коробки, скрипнул ещё раз в пальцах Луча и на чердаке вспыхнул ослепитльный свет. Свет был ослепительным только после односвечового фонаря, чердак освещали сорокосвечовые лампочки, странным образом уцелевшие от посягательств местных клептоманок и клептоманов.

-Какое счатье, Луч! Почти тавтология, ты мой Луч в царстве мрака, олучезарил этот незабываемый теперь чердак с ещё более незабываемой снежной крышей.

-Технари в Ленэнерго очухались, вот и всё чудо, - он задул свечу в фонаре и они спустились к себе в относительное тепло квартиры. Чуткое обоняние Луча успело захватить запах горячего парафина с дымком фитиля. Этот запах, как и запах серных спичек: сначала ядовитый дым головки, потом дух костра от квадратной в сечении осины с тиснёным следом железного захвата на хвосте, оставшегося от неведомого и опасного процесса погружения спички в серу,  неумолимо возвращал его в детство. Спички у него тогда были всегда в кармане, а вот свечка – редкость, дорого, да и не производили достаточно, не достать.

        +++

-Луч, я пописаю и в постель брошусь, устала, или ты есть хочешь после такой работы?

-Нет, я тобой сыт, мне надо кое-что почитать ещё. Попозже поедим.

-Я тоже почитаю на ночь глядя, благо свет есть.

-На ночь или под утро.

-Да, смешно звучит, когда «ночь, да ночь кругом».

        Юнона пошумела в туалете сначала  струйкой, потом водой слива, потом заскрипела постелью, укладываясь. Луч уже сидел за своим рабочим столом, склонившись над книгой.

-Ой, Луч, извини, что отрываю, ты не знаешь где Хлебников у нас лежит?

-Знаю.

-Дай мне его, пожалуйста. Или нет, Пушкина, которого он с корабля современности сбрасывал.

        Лучезаров прошёл к полкам, снял толстенный однотомник Пушкина,
 «Творения» Хлебникова и отнёс книги в постель любимой.

-Вот тебе оба, Буриданова ты ослица.

-Не обзывайся, спасибо. – Он склонился и поцеловал её в распущенные волосы, ещё пахнущие звёздами и снегом. Она ловко повернулась, охватила его шею руками, потянулась и взасос поцеловала в губы.

-«Не возбуждай меня без нужды», - пропел своё обычное Луч, освободился и вернулся к столу.

        Книга, которая ему вдруг почему-то понадобилась, а почему – он и сам не отдавал себе полного отчёта, называлась: «История пыток», изданная в Москве, в 1904 году. Он продолжал читать: «\...\ Это была даже не пытка, а скорее мучительная казнь, или ритуальное убийство-жертвоприношение. Назовём для краткости – казнью. Источники очень глухо, неохотно сообщают об этой казни, которая совершалась один единственный раз во всё время правления  Повелителя. Время казни и жертву указывал верховный астроном, он же – предсказатель будущего. Вот что нам удалось разыскать в различных источниках:

1.  Казнь проводилась тайно. О ней знали: казнимая, Повелитель, астроном, хирург, несколько подручных, повар.

2.  Казнь совсем не обязательно выпадала на несчастливые годы: война, неурожай, стихийное бедствие, бесплодие Повелительницы и так далее. Это мог быть самый обычной год.

3.  Для казни выбирали молодую девицу, на которую указывал астроном. Её ритуальная читота не имела значения.

4.  Повелитель, за месяц до казни, прекращал половые сношения с женой, наложницами или наложниками, если к таковым имелась склонность.

5.  Казнь производилась в обсерватории, в любое время указанное астрономом. Жертву поили обезболивающим напитком. Хирург производил трепанацию черепа в области темени. Он вырезал круглое отверстие в полтора диаметра мужского полового органа в состоянии эрекции. Края отверстия тшательно шлифовались.

6.  Жертву поили напитком снимающим обезболивание. Она была совершенно обнажена и крепко привязана к каменному столу-монолиту. Голова с отверстием находилась на уровне паха взрослого человека. Хирург следил за зрачками жертвы, давал знак готовности и все удалялись. Повелитель возбуждал себя сам и как только раздавался первый крик боли – приставлял готовый член к отверстию в черепе. Теперь он и жертва должны были встретиться взглядами, а крик из башни – услышать весь город. Как только глаза их соединялись общим взглядом, Повелитель произносил необходимые слова, вбивал свой член в мозг жертвы и убивал её. Должен ли был Повелитель извергнуть семя в мозг или нет, неизвестно, источники об этом умалчивают. Затем мозг вынимали из распиленной черепной коробки. Из мозга готовили два блюда – Левое и Правое, из левого и правого полушарий, сторого следя, чтобы не смешать части. На трапезу приглашали Повелительницу. Мужской пол угощался сначала Правым, а потом Левым блюдом, женщина – наоборот. Название страны в источниках не указывалось, комментарии отсутствовали».

        Лучезаров отодвинул книгу, обернулся к Юноне читающей всё же Хлебникова, а не Пушкина и задумался: «Вот остроумцы! Это могло происходить в древнем Китае, где-нибудь у Ацтеков или Майя, которые и небо наблюдали, и удивительно точный календарь расчитали, и резали обсидановыми ножами людей в жертву, как другие баранов в пропитание и утробное себе веселье режут. Но изнасиловать мозг! Сегодня мозг сравнивают со Вселенной. Это самая совершенная биологическая машина, вершина эволюции, земной, по меньшей мере. Выебать мозг и сожрать его! И это внимание к левому и правому полушариям. Неужели они тогда уже знали или догадывались о распределении гуманитарных и точных функций между полушариями? Повелитель выебал Вселенную, а потом сожрал её. Что этот ритуал означал для древних? Какого магического воздействия на мир они стремились достичь этим чудовищным актом? Хотя, таким уж и чудовищным. Чем занимаются творцы современного оружия массового, и не массового тоже, поражения под уютными крылышками правительств, на деньги налогоплательщиков – пацифистов? А зверства гражданских войн, двух мировых, революций, агрессий, аннексий и так далее и тому подобное. Сомнительный прогресс, сомнительных материалистических цивилизаций. Людоедство в ХХ веке не исчезло. Тошно думать об этом, исчезает жалость к Земле с её шестью миллиардами кушающих, какающих, мало думающих и производящих себе подобных безмозглых и бездушных двуногих. Взорвать Землю? Зряшние хлопоты, жизнь и сама со временем заглохнет, ещё до того как потухнет наше, совсем не вечное, Солнце. Какая себялюбивая мегаломания сидит во всех этих проектах по спасению человечества. Начиная с ковчега старика Ноя и кончая проектами переселения на другие планеты. Разносчики инфекций! Никого не надо спасать, особенно себя».

        Живое противоречие его мыслям, с животом, читающее Хлебникова, он отставил в сторону, как неразрешимое.

-Ты закончил? – окликнула Луча Юнона.

-Да, но счастливее не стал.

-Что случилось?
-Ничего, это связано с материалами для моего романа, которые я должен прочитать.

-Не переутомляйся. А какие мы счастливые, что Хлебников жил до нас и одарил нас своим гением! Я его могу читать всегда. О нём совсем не нужно рассуждать, даже с любимым, даже с умным видом, не говоря уже о глупом или напыщенном виде, который часто приобретают рассуждающие о поэзии и поэтах.

-Рассуждать иногда не вредно.

-Согласна, но переживания поэзии не переводимо обратно на яык прозы, пусть даже сколько угодно высокой: «Род человечества,//Игрою легкою дурачась, ты, //В себе самом меняешь виды, //Зимы холодной смоешь начисто //Пустые краски и обиды.//Иди, весна! Зима, долой!». Это же прямо для нас!

-Это прямо для меня...

-Что-то ты грустный у меня какой, есть хочешь?

-Есть тоже хочу.

-Я лечу на кухню, Хлебников не обидится, он знает, что мы любим его.

-Да.

-Ах да, ты знаешь, то что я прочитала тебе, это из поэмы «Поэт». И знаешь, что Хлебников сказал об этой поэме?

-Что?

-Что это лучшая его поэма, что он может – «как Пушкин». Так что ни с какого парохода или паровоза они его не скидывали, а спали с ним под подушкой, учились у него и соревновались с ним.

-Я хочу есть.

-Я тоже! Бегу, бегу мой голодный повелитель.

        Пока Юнона бряцала посудой на кухне, готовя то ли завтрак, то ли обед, то ли ужин, а может быть даже пионерлагерный полдник с его пончиком и сладким чаем \помните, после «мёртвого часа», когда знобит от дневного сна, кисло во рту, бурчит в животе и зверски хочется есть? Не помните, не приходилось бывать? Мне жаль вас.\, он вертел в руках листки бумаги с записями. Это были самые разносортные обрывки бумаги, исписанные шариковой ручкой, часто прямо на коленях обтянутых голубыми джинсами „Ливай“ или „Вранглер“. Бумага была и в клеточку, и в линейку, и просто жёлто-серо-белая, обороты каких-то советских бланков с семенами антисоветской гибели в них. Он читал: «Сидя на помойке под крышей, с дверью и двумя горизонтальными окнами под потолком  с вертикальными решётками на них. Внутреннее равновесие: Кто прав, кто виноват? Благотворны ли угрызения совести, чувство вины \помните старца Зосиму: «Мы за всех и за всё виноваты»\ для творчества или разрушительны? Страдать ведь можно и иначе. Например – от осознания ограниченности земного бытия, молчания Бога, отсутствия явной и ясной обратной связи с миром иным. \За зарешётченой отдушиной сильный ветер гнёт верхушку бледнозелёного хилого деревца\. В романе как-то само собой выходит, что Луч и Монета-Соспита почти не вылезают из кровати. Может быть усилить это сознательно? Центральная драма – Бог и переход всего в Ничто, недостаточно драматична для среднего читателя?

        Последний день каторги. Уже не первый раз бывают дни, моменты, в которые я вижу только человеческих уродов. И это не субъективный, психологический, внутренний аспект восприятия, а внешняя объективность. Недавно я был неприятно поражён, когда, буквально за несколько минут, возвращаясь с работы, увидел трёх или четырёх женщин со скошенными подбородками. Они были скошены все по разному и так же по разному – дегенеративны. У одной, от длинного носа всё косо уходило вниз и сливалось с зобом шеи. Это был привет из какого-то отвратительного мира карикатур Леонардо да Винчи, Босха или Брейгеля старшего.

        Остановка автобуса. Слепой с чёрно-белой складной палочкой. Он смотрел вверх бесстрастными глазами. На лбу у него сочилась кровью свежая рана.

        Юная Юнона убежала от этого сборища зверей, как будто сошедшего со страниц фолианта Альфреда Брема. Она вышла на свет квадратной вырубки в лесу, где раньше собирала малину. Поляна была скошена, сбоку кособочился стожок сена. Она сгребла себе сена, устроила душистое ложе и упала на него без сил. Солнышко пригревало не жарко её спину сквозь редкие облака. Она заснула свернувшись калачиком и сразу проснулась в сон. Это была Греция, гора Олимп, её звали Гера и она восседала с братом-мужем великим Зевсом. Юнона не узнавала теперь своего нового-старого характера. Похождения Зевса во всевозможных обличьях, даже муравья. \Перечислить «подвиги» Геры, как она гнала бедную тёлку Ио и прочее\. Казалось, ей самой хотелось перетрахать всех пассий своего любвеобильного супруга. На ней хитон с её символами, как на платье Геры на вечеринке троицы учёных. Юнона-Гера ела что-то необычайно вкусное. В её земных языках не было слов для определения этого божественного вкуса. Эта пища питала и не отягощала, казалось – она питала не только и не столько желудок, сколько душу. Желудок же и вся утроба были сыты, но не заявляли о себе грубыми демонстрациями посредством пускания злых ветров, излияния едких вод и выталкивания непереваренных остатков.

        Потолок – мел с синькой. Простыни тоже подсинивают анилином, не задумываясь, насколько канцерогенной может быть эта синька.

       Пейзаж! Дать где-нибудь, то что я иногда вижу мысленным взором, слушая классическую музыку: Бесконечное пространство, облака слоисто-ребристо, кучами уходят в безбрежную низкую перспективу. Над головой кишат чёрно-серые тучи, они вращаются, взаимопроникают, кучатся, клубятся с большой скоростью, как будто снятые на киноплёнку с интервалами, пущенную затем с обычной скоростью. Всё было необычайно отчётливо, по средневековому отчётливо, без какой-либо ренессансной воздушной перспективы. В этой панораме было неба на две трети по высоте, одна треть земли делилась бесконечными горизонтальными планами и становилась от этого визуально ещё тоньше. Небо и землю разделяла холодная красная полоса. Это была раскалённая шпага с лилово-синим отливом окалины. От этого неба веяло жутью.

        Нелинейность творческих событий, их уникальность и неповторимось. Точки бифуркаций – как трагедия, где рок только тогда роковой, когда уже выбрано направление движения после перелома. Повторение, имитация – это ад, Сизиф, Прометей на скале и так далее. \Хорошие шариковые ручки „Parker“, „Lamy“, сами просятся в работу и рука поспевает за мысью\.

        Как чудовищно пуста, бессмысленна и бесцельна жизнь так называемых простых людей, людей без высших ценностей! Но, с другой стороны, не являются ли высшие ценности просто высшим самообманом? Без уверенности в существовании автономной бессмертной души, без двухсторонней связи с Богом с Абсолютом, жизнь ничем не отличается от животного существования, а если и отличается, то только страданием, сознанием своей бренности. Может быть я чудовище, но мне совершенно будет не жалко, если Земля со всем её населением людей, клопов, вирусов и даже прекрасных оленей – перестанет существовать.

1.  Чернила чёрные \красные?\.

2.  Стержень для «Parker», цена?

3.  Проверить стрелки «Parker», шарик плюс самописка.

4.  Дженет – рай по-турецки.

5.  Синер \неразборчиво\.

    Если законы двоицы универсальны, то наш мир неизбежно вызывает мир иной».


-Мой Луч, всё готово, - прокричала Юнона довольным криком из кухни. Торопись, а то всё остынет.

-Иду, иду, - отозвался Луч, сложил листочки в кучку, подровнял и вложил в конверт: «Пригодится в работе этот привет из иного, зелёного мира, зачем добру пропадать» - решил он, и голодный поспешил на кухню.

        Приём пищи вместе с чаепитием у Юноны и Луча длился один час и двадцать минут условных единиц времени. Гумпомка была питательной, а вкус и визуальные эффекты ей придавали талант и любовь Юноны. Не очень демократичный, но любящий Луч на этот раз сам взялся мыть посуду, хотя любящая Юнона уверяла его, что для неё эта работа не работа, а развлечение. И даже не развлечение, поправлялась она, а дзэн-буддистское послушание. Луч настоял на своём, как настоящий мужчина, и Юнона, почистив зубы, отправилась согревать ложе.

       Она улеглась, поудобнее взбила под головой подушку, помедлила долю секунды и опять взялась за Хлебникова, но наградила однотомник Пушкина взглядом полным любви с лёгким оттенком вины. «С Хлебниковым и Пушкиным даже под этим снегом, с чёрным небом и яростно-насмешливыми звёздами над ним, совсем не страшно», - подумала она, и окружив себя коконом ощущения безопасности, тепла и довольства, погрузилась целиком и без остатка в поэму «Шествие осеней Пятигорска».

       Лучезаров вернулся от вымытой посуды, с удовольствием взглянул мимоходом на читающую с серьёзным, но не хмурым лицом Юнону, и сел за рабочий стол. Он раскрыл толстую, общую тетрадь в линейку на чистом листе и уставился на него, как на личного врага, хотя почему «как на врага»? Белый лист был полон потенций, как гениальных, так и графоманских, с промежутками для промежуточных даров; дело было за автором и его Гением, склонённым за правым плечом. Луч повернулся к Юноне и позвал:

-Монета?

-Да, - подняла она от книги глаза.

-Тебе не кажется, что мы почти не вылезаем из постели?

-Почему? Очень даже вылезаем: и на кухню, и в туалет, и за гумпомкой. А кто меня недавно отодрал как мартовскую кошку на декабрьской крыше, в снегу? Это была хорошая физзарядка, и не только «физ», у меня внутри до сих пор всё подрагивает, тебя чувствует и с благодарным сладострастием вспоминает. А над душой порхают весёлые разноцветные колибри.

-Ну, хорошо, это я так, от своего контекста оторвался, а тебя от Хлебникова оторвал, извини.

-Иди ко мне, если хочешь.

-Нет, я ещё в роман кое что должен внести.

-Тогда работай и отвлекайся, когда тебе этого захочется. Я всегда твоя, вся без остатка и утайки.

-Не заводись, - и Луч вернулся к белому листу в голубовато-лиловую линейку. Он отвинтил широкую пробку у флакона с чернилами, чернильница была пуста и переливать туда чернила не хотелось, взял перо ястреба, проверил его рабочий кончик, остался доволен только сняв ворсинку видимую против света, обмакнул перо и продолжил писать свой роман.