Это я написал значительно позже, чем начал воровать. А к этому делу, столь почитаемому в нашей стране, я пристал в нежном возрасте. Сейчас, когда возникла необходимость бороться с ним (воровством) на самом высоком уровне, думаю, чтобы отвести от себя подозрение в причастности к коррупции, так красиво называют ныне простое воровство, взяточничество и продажность, пора покаяться.
Ну, всё по порядку! Жил я тогда в Детском доме-Интернате вместе с другими детьми, вывезенными из Ленинграда за считанные недели до установления Блокады. Наш Интернат находился в Сибири, в селе Ингалы, Большереченского района, Омской области. Чтобы представить глушь, куда нас занесла судьба, скажу только, что там располагалось место высылки немцев из Поволжья, куда их пригласила еще императрица Екатерина 200 лет назад, а Иосиф Виссарионович особенно «благоволил» к ним, дав распоряжение удалить возможную «5-ю колонну» из центра страны. Очень опасны для него были старики, женщины и дети. Многие не пережили транспортировки из нажитых мест в далёкую Сибирь, в вагонах для скота, и умерли, не перенеся тягот дороги.Это я узнал значительно позже, после войны, изучая историю места, где пришлось провести незабываемые военные годы, когда вся страна напрягалась изо всех сил, чтобы выстоять, остановить, отразить и прогнать немецко-фашистских захватчиков, пришедших на нашу землю, чтобы отнять у нас всё. И главное - жизни. Поэтому лозунг "Всё для фронта - всё для Победы!" мы - дети, понимали, и по мере сил принимали участие в колхозных работах для осуществления его.
Немцы жили за околицей села, куда нам категорически запрещали даже приближаться пугая тем, что там живут фашисты. Но разве удержишь любопытную мелюзгу от желания бросить взгляд на запретную зону, на этих «зверей», с которыми сражаются на фронте наши отцы. Потом-то убедились, что никакие они не страшные, а несчастные люди. Мужчины, не попавшие в специальные лагеря, работали в лесу, куда иногда из своих бараков, построившись парами по четыре человека, на плечах уносили умерших. Несколько человек шли сзади, провожая их на кладбище, находящееся за лесом. Нам становилось страшно, и мы убегали в деревню. Мы знали, что такое смерть. По длинной дороге наш эшелон несколько раз бомбили ночами. Поезд останавливался, дети и взрослые, сопровождавшие нас, в ужасе убегали прочь от железной дороги. К счастью, бомбы нас миновали. Самолёты улетали и машинист гудками сзывал нас для дальнейшего следования. Взрослые и старшие ребята заделывали дырки, пробитые осколками в стенах и крышах вагонов прямо на ходу, младшие подносили доски, гвозди и всякие подсобные материалы, больше мешая, чем помогали. По-крайней мере, нам так говорили. Проезжая далее, мы видели по пути останки других эшелонов, шедших перед нашим, попавших под бомбовые удары, разбитых вдребезги и сгоревших. Видели в стороне от насыпи свежие могилы. Старшие подсказывали нам не смотреть и не плакать, но чаще велели отойти от широкой двери посредине вагона, и от маленьких окон под самым потолком, в которые всё было видно с верхних нар. Ехали мы долго-долго, о чём я уже рассказывал и, наконец, приехали на место, где предстояло прожить несколько лет.
Ингалы стояли на берегу озера с чистейшей водой. Зимой пожилые мужики и молодые женщины, - все молодые парни ушли на фронт,- выпиливали из прозрачного льда большие кубы и перевозили на санях-дровнях на большой двор, где складывали в продолговатую пирамиду, засыпали сверху опилками и землёй и говорили, что на лето водою обеспечены. А ещё такие кубы разбирали по избам, используя в погребах для холода. Мы наблюдали процесс, стараясь быть полезными хоть в чём-нибудь. Подержать лошадей, принести пилу, большие клещи, которыми выволакивали лёд из воды. Очень стеснялись, когда нам, "жалеючи сироток", совали в руки или карманы, что-нибудь съестное.
- Не надо, нас хорошо кормят в Интернате.
Хотя полуголодными были всегда. Маленькие дети ночью плакали от голода, звали маму и просили что-нибудь поесть.
- Знаем. знаем, что кормят хорошо. Так это же не кормёжка, на-ка погрызи сухарик.
- Спасибо.
Когда была необходимость в "рабочих" руках весной, осенью,- полоть сорняки, убирать созревшие овощи, дёргать лён и т.п. колхоз обращался в Детский дом за помощью. Когда это случилось первый раз, то наша милая "мама" - директор Детского дома, Евдокия Васильевна, построила нас на линейку, поведала о просьбе колхоза, сказала, конечно, упомянутый лозунг, который мы и до того слышали и приняли маленькими сердчишками, выразила уверенность, что мы, ленинградские дети, не подведём своих родителей, воюющих на фронте и в тылу, и намекнула, что колхоз оплатит наш труд продуктами, что было принято с восторгом, т.к. с этим было трудновато. Не голодали, но есть хотелось всегда.
А летом было раздолье. Нам давали свободу перемещаться по селу, только просили заранее ставить воспитателей в известность где мы будем находиться. Наши мальчишки с деревенскими пацанами, звавшими нас «выковыренными», - выговорить «эвакуированные» они не могли, – ходили на опушку густого леса, углубляться нам не позволяли, чтоб не заблудились в чаще, пытались ловить рыбу в озере самодельными удочками и крючками. Настоящие, оставшиеся с мирных времён, были большой редкостью. Старшие мальчишки снисходительно поясняли нам, малышне 6-7-8 лет:
- Сейчас всё железо идет на танки и пушки. Не до крючков. Ясно?
День посвящения в воровской статус запомнился мне на всю жизнь. Я гулял вдоль берега озера по узкой песчаной полоске, переходящей в земляной подъём, метра три высотой. Я знал, что там располагались "зады" огородов, с этой стороны не огороженные , но никогда и мысли не приходило поинтересоваться, что там растёт. Мама с младых ногтей воспитала во мне понятие: «чужое! брать нельзя!».
Вдруг, откуда ни возьмись, на берегу появились два брата Ивановы, погодки лет 11-12, разительно похожие друг на друга. Всегда нечесаные, немытые, если их не удавалось поймать «воспиталке», так они называли воспитательницу своей группы, и затолкать в умывальную комнату с сосковыми рукомойниками. Глаза их постоянно бегали по сторонам, как бы высматривая что-то. Часто кто-нибудь из малышей поднимал рёв:
- Где моя конфета, или, где моя печенинка?
Утаённое ими от завтрака или ужина лакомство, чтобы продлить удовольствие и съесть потом, спрятанное под подушку или в тумбочку, моментально исчезало, если поблизости находились братья, на которых сразу обращали безмолвное внимание все, сочувствующие разиням. В Интернате знали, что братья вороваты.
- А ты видел? Докажи! Не пойман – не вор! А в глаз хочешь за враньё!
Перебивая друг друга, они щедро высыпали словесный набор шпаны с «Лиговки», о принадлежности к которой любили говорить, рассказывая страшные истории о бандитах, ворах, «делах», «малинах», вероятно, наслушавшись их от настоящего хулиганья с «Лиговки», районе, пользовавшемся недоброй славой в Ленинграде, и где они на самом деле жили перед войной. Дети пасовали перед наглостью и дружным напором братьев, а те удалялись, наверное, делить добычу.
Меня не прельщала встреча с ними. Я повернулся к ним спиной и пошел по берегу, выковыривая носком ноги камешки из песка и пиная их в воду.
- Рукша, стой,- догнали они меня,- постоишь здесь на шухере. Если что, свистнешь!
И, не спрашивая моего согласия постоять на каком-то шухере,- я еще не знал этого слова,- не выяснив, умею ли я свистеть, и что значит – если что!? они быстро вскарабкались наверх и исчезли в огороде.
Я остался стоять на месте, где они меня оставили. Ослушаться было страшно, могли и поколотить. Не знаю, сколько прошло минут,- я потерял счёт времени,- но нехорошие предчувствия томили меня. Им суждено было сбыться. Сверху кубарем скатились братья, крикнули мне – «Атас»- и кинулись прочь вдоль берега. И это новое слово я не понял и стоял в растерянности на месте. Побежал только тогда, когда наверху обрыва показался здоровенный, заросший бородой и усами мужик, прорычал нехорошие слова и с воплем сбежал вниз, намереваясь схватить меня.
Я пустился вслед за Ивановыми, но их уже и след простыл. Я был лёгок на ногу и оторвался от, бухающего сапогами, мужика. Вбежал в раскрытые ворота усадьбы, где находилось здание, предоставленное нам под Детский дом - Интернат, нашел единственно приемлемое место для укрытия: «скворечник-туалет» для взрослых, юркнул туда и закрылся на щеколду. Для детей был особый, но он не закрывался, так что на бегу я принял верное решение. Сквозь тоненькую щелку в стенке, сдерживая частое дыхание, боясь, что гулкое сердцебиение выдаст меня, я увидел моего преследователя. Он вбежал в ворота, остановился, перевёл дух и направился решительным шагом в кабинет нашего директора, Евдокии Васильевны. Окна были раскрыты и на весь двор стали слышны вопли крестьянина...
- Сколько можно!? Твои бандиты потравили мне весь огород. Привезла ворюг!
Судя по тому, что раскаты мужского голоса прерывались на короткие паузы, Евдокия Васильевна пыталась его урезонить. Затем они вместе вышли на крыльцо и Евдокия Васильевна велела позвать к ней Ивановых, – наверное, она угадала их почерк, – и меня! То ли видела в окно, как я влетел с выпученными глазами во двор, то ли кто-нибудь из добровольных «стукачей», - тогда мы называли их ябедами, – увидел моё позорное бегство и доложил, где я нахожусь. Кто-то подошел к «скворечнику», постучал и предложил, назвав по имени, выходить. Я решил сдаваться. На моё появление мужик завопил:
- Он! Тех двох ждал внизу! А они где?!
- Найдём! Разберёмся! Накажем! Не беспокойтесь! Больше не повторится - размеренно, спокойно, как объясняя урок, говорила Евдокия Васильевна, мягко и вежливо подталкивая жалобщика к воротам. Он размахивал руками и не переставал сыпать кары на наши головы, пока не был выпровожен за ворота. На обратном пути она жестом показала куда мне следовать. К ней в кабинет.
- Рассказывай! Всё по порядку. Кто? Где? Что натворили? Я всё знаю, но хочу, чтобы ты рассказал сам. И громче! Пакости творить все смелые, а ответ держать – трусы.
Я "раскололся" по полной программе. "Заложил" подельников. С подробностями рассказал о принудительной вербовке, как меня «подписали» на «дело», поставив на какой-то «шухер». Я плакал от стыда, что участвовал в воровстве, как сказала мне директор, Евдокия Васильевна. Я не думал облегчить вину «чистосердечным раскаянием», хотя оно было, я просто не умел врать, к тому же провинился перед мамой, помня её:
- Сынок! Никогда не бери чужое!
Суд был скорым и, как я понимаю, справедливым. Меня велено было посадить в чулан на хлеб и воду (а еще предстоял обед и ужин!) Но самое главное наказание состояло в том, что я был лишён возможности посмотреть самодеятельный спектакль, в котором играл мой старший брат. Его готовили давно и должны были показать после ужина, превратив столовую в театральный зал. Признаюсь, что горько плакал в своём «узилище», слыша взрывы смеха и аплодисменты, доносящиеся до меня. Так что я был лишен «хлеба и зрелищ».
Перед сном меня, отбывшего полный срок заключения, выпустили. Брат забежал в малышовую спальню, – он спал в старшей группе, – сунул мне кусок хлеба и кусок сахара, припасённые им с ужина, со словами: - поешь, жулик! – погладил по голове и убежал спать.
Документы, свидетельствующие о моей судимости, (если они были оформлены) потерялись при возвращении Детского дома в Ленинград. Всё равно, за давностью лет она считается погашенной, потому-то я так откровенно пишу о этой истории. Я не знаю, как наказали организаторов воровской шайки, братьев Ивановых, т.к., во-первых, это дело для них было не первым, а, во-вторых, отягчающим обстоятельством служило: “вовлечение в преступную деятельность лиц, не достигших совершеннолетия”, т.е. меня.
Но такие детали и такие статьи Уголовного Кодекса я узнал значительно позже.Изучать УК специально не было необходимости, т.к. по этой дорожке я более не ходил, памятуя мамино с младых ногтей: "Сынок - это чужое! Даже трогать нельзя, тем более брать!"