В душе у первого заместителя главного инженера Кривса толклись безалаберные чувства. Мужчина к пятидесяти годам, немного неряшливый и рассеянный. Поговаривали, он был из той породы людей, которых не любят за злорадный характер - запросто могут над человеком поерничать, поиздеваться. Споры с ними бесполезны и обычно заканчиваются:
- А, что он мне сделает, в морду даст? Ну, так и я могу!
«Завывает-то как, завывает! – досадливо думал Кривс, глядя в окно, - теперь все дороги заметет. Ослепнешь, пожалуй, до июля на снег глядеть».
- Олег Саянович, я вам договора принесла, - возникла секретарша, - сразу подпишите или оставить?
Молоденькая, носатенькая, бесцветная, похожая на лабораторную крыску.
«Или хоть ее, - продолжались Кривсовы мысли, - нагнуть, залезть под юбку!»
- Оставь, Лизонька.
- Витаете вы сегодня где-то, - осторожно заметила Лиза.
Кривс оживился, пригладил на висках редкие седоватые волосики.
- Спасаюсь от себя в мир иллюзорный и обманчивый! – пропел напыщенно Кривс.
- О чем, вы?
- Да, так. Знаешь, Лизонька, первым криком человек возвещает миру о своем одиночестве.
- Одиночество во мне тоску вызывает, - сморщила носик девушка.
- Уже испытала?
- Как сказать… Можно среди людей себя одинокой почувствовать.
- В тебе корчится философ, - заметил Кривс.
- Я серьезно с вами…
- А почему на вы? Не такой уж я и старый.
- Не знаю. Положено так!
- Не стесняйся, называй меня Олежкой.
- Глупость, какая! – возразила Лизонька.
- А главного инженера называть Алешенькой…
- Нахал!
- Я бы им с удовольствием оказался, если бы шептал плоские комплименты и поцеловывал твою лебяжью шейку…
- Обалдели! – Лизонька нервно забегала по кабинету, - что с вами? Может, вы пьяны?
Девушка чертыхнулась, коротенькая и легонькая юбка разлетелась в стороны, и в одно мгновение Кривс почуял сладковатый аромат, исходящий от полноватых, мраморных ляжек.
«Не дай ей уйти!» - тюкнуло его прямо в темечко.
Девушка, узрев жадное трепыхание ноздрей Саяновича, присела на стул, тщательно подоткнув под себя края юбки. Щелкнул дверной замок, и Кривс оказался в приятной сахарной пудре. Ему нравились: горячечное дыхание Лизоньки, ее неподатливые сухие губы, судорожное вздымание маленькой грудки с багровым отпечатком грубой пятерни.
Позже, отрезвевший Кривс крикнул вослед:
- Заявишь, сковырну твоего хахаля!
И надолго замерев, разглядывал гладенькую стену светлыми, водянистыми, бессмысленными глазами.
На следующий день Кривс пошел в приемную. Там его встретили безмолвие и пустота. Воровато оглянулся и стал быстро-быстро проглядывать чужие документы, ожидающие утверждения. Скрипнула соседняя дверь и в кабинет большим мотылем впорхнула пожилая дама Раиса Витальевна – секретарь по документации и кадрам. Свой бурный жизненный опыт она скрывала под кокетливо повязанным платком на шее. Обильные румяна и белила на лице дополняли романтический образ. Губы красила помадой отчаянного морковного цвета. Кривс испуганно встрепенулся.
-Олег Саянович?
- Раиса Витальевна, э, вы не знаете, что с Лизонькой? На работе не появлялась, на телефонные звонки не отвечает.
Ой, совсем забыла! – отвечала секретарь, - она просила через меня, предупредить вас, что подвернула коленку, и поэтому будет отсутствовать несколько дней.
Раиса Витальевна странно заулыбалась правой стороной рта.
- Как это, коленку подвернула? – удивленно спросил Кривс, - может быть ногу?
- Нет, нет! Именно коленку!
- Значит, больничный оформят?
- Зачем? Дома посидит. Лизонька надеется, вы ей простите такую вольность.
- Ну, конечно, можно и так, - согласился Кривс.
А сам отчего-то мелко задрожал.
- Я тут кой-какие бумаги оставил Генеральному. Лизоньки нет, пришлось самому…
- Оставляйте, я передам.
Вышел, в коридоре столкнулся с главным инженером. Тот набросился:
- Ты, что же, натворил?!
Между тем, сновали служащие, хлопали дверьми… Невольные свидетели неприятной сцены.
- Я тебе, Алексей, объясню! – трусил Кривс, озираясь по сторонам, - умоляю, только уйдем отсюда!
- Хорошо, - согласился он, - к тебе пойдем, на место, так сказать, преступления!
Только зашли, закрылись, Кривс получил в грудь острым кулачком. Оступившись, завалился на широкий стол. Главный инженер брезгливо встряхнул его и усадил на стул. Алексей Годинович был росточка небольшого, в отличие от высоченного и грузного Кривса, но жилистым и гибким. Весь черненький, как остывшая головешка, с выразительными глазами и хорошей смуглой кожей, носил короткую, опрятную бородку и усики.
Через двадцать минут главного инженера вынесло из кабинета Кривса растрепанного и встревоженного. Метался у себя, вывернул шкафы и полки. Сейф зиял пустой прохладной пастью. Помчался в приемную.
- Где, скажите мне, где документы по реконструкции завода? – зашипел он зловеще.
- Какие? – распахнулась Раиса Витальевна.
- В красной кожаной папке!
- Ой, да здесь где-то валяется!
- Валяется?! – чуть не задохнулся от возмущения Алексей Годинович.
- Я ее сегодня утром видела…
- В сейфе надо держать! Мне через неделю предоставлять акционерам!
- Да здесь же была! – отчаянно проревела она медведицей, и, сбивая стулья, стала рыскать по кабинету.
- Скажите, кто к вам с утра заходил?
- Кто, кто, кто! - пыталась судорожно припомнить Раиса Витальевна, - ну, Кривс был, еще, эта, самая, Тамарка из бухгалтерии…
- Кривс! Я так и думал!
- А папка, небось, у кого-нибудь на подписании…
- Небось! – перекривил ее главный инженер. - Давно уже все собрано и подписано! Запомните, если вы не найдете этих документов, то вас уволят по статье за халатное, а может и дело заведут! Будьте уверены, я постараюсь! – и выскочил, шепча проклятия.
На улице после работы Кривса прихватил под руку Алексей Годинович:
- Поговорить надо!
- Понимаю, - ухмыльнулся Кривс. – Что ж, значит, мир?
- Пойдем ко мне, отметим.
- А как же домашние?
- Развелся, - махнул рукой инженер, - с Лизкой загулял…
Они долго ехали, потом шли через узкую, длинную арку, поскальзываясь на тонкой корочке льда, наконец, поднялись на четвертый этаж и попали в квартиру с высокими потолками.
Я думал он меня, как водится, на кухню потащит. Там выпивка, закуска. А мы засели в дальней, маленькой комнатке. Алешка достал из-под кровати два больших чемодана. Высыпал из них черно-белые и цветные, разные по размеру фотографии.
- Вот мое сокровище! – произнес вдохновенно.
И я увидел Лизоньку, ее различные возраста и события жизни. Совсем маленькая в кроватке, выпускной, свадьба. Она была замужем?
- Откуда у тебя это? – неприятно удивился я.
- Сама, сама одарила, - залыбился он, - понимаешь, говорит, раз ты семьей пожертвовал, так и я всю себя отдам и память о себе в придачу! Понимаешь, мы с Лизонькой вот так уже месяц живем, а ты объявился, отнять покушаешься! Гляди, интимные! Дарю, только не трогай ее больше!
Я во все глаза глядел, и понять не мог! Лучше бы еще раз лицо набил!
- Она тебе сама позировала?
- Да, добровольно. Она, эта, как ее, эксгибиционистка! Мы целое театральное шоу тогда устроили. У нее и от прошлого брака осталось. Смотри!
- А ты, зачем соглашался? – выпалил я.
Мне невольно стало стыдно и неприятно. Если уж делать хамство, так прямо, открыто, чтобы самому тошно было, но под кроватью прятать…
- Тебе доверился. Бери, самые гадкие… Лизка забавляется с другими.
- С другими? – повело меня в брезгливой судороге.
- У нее, помимо законных, любовники бывали. Только я отучил. Запечатлевали. Бери, это будет моим залогом доверия к тебе! – Алешка, бухнулся в ноги и завозился. Я вскочил и попятился прочь.
- Только мое верни! Верни папку, мерзавец! – завопил он.
От главного инженера вернулся Кривс с отяжеленной головой. Стал раздеваться, в карманах пальто нащупал те самые фото. Набрал ванну и полез в воду, ощущая во всем организме нервенное возбуждение. Удовлетворившись, Кривс тотчас захотел увидеть Лизоньку, чтобы еще раз испытать наслаждение от вида женщины, которой он овладел силой, опозорить, обозвать последним словом и, конечно, поговорить, извиниться и, чтоб она непременно простила. Глупое желание сорвала его на улицу, расхристанного, без шарфа в штормовой ветер. Заскочил в магазин. Неудобно с пустыми руками! Вспомнил подлеца и порнографа Алешеньку. Кривс тоже хорош! Несколько часов кряду остановиться не мог. В чуткое забытье провалился. И снилось Кривсу: превратившись в черного жеребца, гонялся он по цирковой арене под ослепительными фонарями, а наездницей была Лизонька. Голая, с распущенными волосами. Только кожа у Кривса на спине была совсем не конская, не грубая, грелась от прикосновения влажного, липкого лона, переполненного любовными соками. И вместо скрипа седла (а седла и не было!) слышалось потешное: хлип…
Вот и дверь, за ней прячется униженная Лизонька. Задолбил Кривс ногами.
- Прекрати! – услышал возмущенное позади себя.
Оглянулся, а там дед в обед сто лет с орденами на порыжелой гимнастерке.
- И чего вы нам, ветеранам, спокоя не даете, извращенцы любовные! – взвился он и запулил старым баяном.
Кривс ловко увернулся, виновато осклабился.
- Нету ее! – смилостивился старик, - в шестую больницу забрали. Там тебя ждет.
Не ожидала его увидеть испуганного и поверженного с повадками побитой собаки. Губы у него дрожали, да и сам он дрожал и от этого казался еще гаже, через слово запинался и совал каждую минуту яблоки. Но нечто было в его студенистых с блеклой голубизной глазах. Нечто, что разительно отличало прежнего, того Кривса, от нынешнего. Он присел на такой краешек стула, на котором и удержаться-то невозможно! Хотела прогнать его. Думала – слова не вымолвлю. А он рассказывал взахлеб о своей жизни! Какой он бедненький и несчастненький! Одинокий! И все его обижают! Но я не слушала его, я готовила месть, я желала его смерти. Но решила не спешить и вызнать, знает ли он о наших с Алешенькой похождениях. Поэтому начала ощупывать Кривса, поглаживать.
И Кривс поплыл, открылся, разболтался, словно ярмарочный петрушка: об Алешке- совратителе, обо мне - жертве обмана. Значит, он видел фото, ему все известно!
- Возьми меня на ручки, - шепчу я ему.
Кривс обнимает меня. Прячет мокрые глаза в мои волосы:
- Чаровница!
Достаю мобильник, включаю диктофон и прокручиваю наши голоса во время изнасилования и его покаяние. Он меняется в лице.
- Забери у Алешеньки мои фотографии и уничтожь их. В обмен обещаю не судиться с тобой, - елейным голоском прошу его.
- Не проще ли тебе самой договориться с ним? – растерянно спрашивает Кривс. – Мы с ним в контрах, к тебе он больше прислушается.
- Я разговаривала с ним на эту тему не один раз, но он уперся. Начнет потом шантажировать.
- Зачем же соглашалась?
- Не знаю, по глупости. Теперь жалею.
- Не боишься, если я на прилюдное обозрение выставлю твои художества?
- Посажу!
- Ладно, ладно… По рукам?
Я улыбаюсь, наклоняюсь и шепчу ему в мерзкое волосатое ухо:
- Мы ведьмы, и зелье наше – в котлах!
- Сучий потрох! – прохрипел главный инженер, - зачем ты ей все рассказал?
Время было послеобеденное, и Кривс, развалясь в кресле, раскуривал удобную трубочку. Взглянул на брызгающего слюной Алексея Годиновича. Указал на стул, не спеша выбил трубочку и предложил дуэль.
- Если убьешь меня, возьмешь папку с документами, - сказал Кривс. – если я уязвлю тебя, привезешь чемоданы мне.
Ударили по рукам, раскурили совместно трубку, выпили водки, после работы закатились в кафе, потом догонялись у Кривса. Ползали, обнимались, разглядывали непристойные фото Лизки, пускали слюни, хохотали без удержу.
Кривс направлялся к театру. Привычно держался в стороне от зданий. Город разрушался и заносился никелевым шлаком. Его привозили с металлургических заводов и щедро разбрасывали на скользких зимних дорогах. Косились захиревшие бакланы с Ледовитого, прилетевшие сюда на оттаявшие помойки. Косились ограды. Косились вывески, гласящие: «Осторожно, идет обрушение фасада!» Город рассыпался, разносился по частям, рассовывался по широким карманам приезжих вахтовиков и шабашников на памятные сувениры.
За кулисами меня отыскал и начал оправдываться:
- Пойми, Рома! – - скулил он, схватившись за камзол Д’Артаньяна, - это не я был! Вот и Лизонька подтвердить может. Это моя темная половина, выскочившая из-под контроля и внезапно выделившаяся, в отдельную личность… Ты веришь мне?
- Бред! Весь город знает о твоем «подвиге»! – возражал я Кривсу. – Отпусти, мне сейчас на сцену выходить, на шпагах драться.
- Пусть знают, все равно ничего не докажут, а Лизка обещала молчать, покуда…
После спектакля обосновались в театральном кафе. Коньяку взяли.
- Роман! – опять завелся Кривс, - ты ведь актер? Ну, и я, в некотором роде, тоже актер, мы поймем друг друга!
Я досадливо покачал головой. Знавал Кривса много лет, и пытался сторониться его. У этого человека была большая и светлая голова, но использовал ее Кривс не по назначению. Он эту часть тела переделал в хранилище бесполезной информации. У меня создавалось впечатление – Кривс всегда сомневался в правильности своих поступков, не знал правил поведения в человеческом обществе. Может быть, поэтому, незнание это, он компенсировал упрямством. Уж если, что задумал, непременно до конца доведет, даже себе в ущерб! Однажды вбил себе в голову, что я друг ему и регулярно наведывался сюда за советом. Ему тюрьма грозила…
- Не волнуйся, - отмахнулся Кривс, я уже договорился…
- Ненормальный! – не удержался я и крикнул так, что Матрена за стойкой – наша бессменная барменша, всегда накрахмаленная и хрустящая с «вавилонской крепостью» на голове, пискнула и уронила бокал.
- Прочь эмоции! – хлопнул меня по колену Кривс, - пойдем на сцену, прорепетируем!
Мы спустились на первый этаж. Осторожно зашли со служебного входа. Разошлись тяжелые портьеры, засветились лампы.
- Здорово все-таки ты устроился, - восхищенно пробормотал Кривс, - романтичный полумрак, аплодисменты, поклонницы… Присунул, небось, и не одной, а?
- Ерунда! Ни денег нормальных, ни признания стоящего!
- Но ведь играешь, и уходить не собираешься?
- Играю.
- Значит, тебе это нужно?
- И ты на заводе работаешь.
Вспомнил Кривс, как совершил недавний выход в цеха. Стоял с мастерами возле газораспределительной установки и тупо глазел. Ему чего-то объясняли, показывали, заглядывали с надеждой в глаза, ожидая дельного совета, оперативной помощи, обязательного утвержденного решения на бумаге. Ведь нельзя же из-за поломки одной единицы оборудования все производство останавливать! Кривс не слышал разговоров, обливался потом в грязном заводском мареве и ощущал поразительное равнодушие, прямо наплевательское! И сам с любопытством наблюдал за своим поведением как бы со стороны, как тот трусливый обыватель, ставший случайным свидетелем убийства в подворотне и спешащий молча, дальней сторонкой, чтобы его не затронули. А ведь десять лет отработал! Начинал с низов. Имеет поощрения и награды. Бывал в служебных командировках по обмену опытом. Стоит и чувствует себя абсолютным профаном! Развернулся, снял каску и затрусил к себе в кабинет, бесцеремонно растолкав изумленных работяг и технарей.
- Работать-то работаю, - согласился со мной, - а у тебя все равно лучше. Богема!
Встрепенулся, побежал за кулисы, загремел и выскочил с казацкой шашкой.
- Назад! – только и успел крикнуть я ему.
Да разве он меня послушал?! Стал носиться по сцене, полупьяный, размахивать в разные стороны, да орать во всю глотку:
- Олри! Олра! Комсомол моя семья!
- Прекрати!
А он ко мне с этим резаком колбасным. Загнал в угол, приставил острие к горлу.
- Отпусти!
- Значит, быть?
- Чему быть-то?
- Дуэли! С Алешкой поспорили, решили стреляться.
Выкинул саблю, схватил меня за воротник:
- Будешь моим секундантом?
- Хм, попробуй тут, откажись, - проворчал я. – ладно, чего уж там. У меня пистоли есть девятнадцатого века.
- Ха, реквизит театральный!
- Они рабочие, стреляют. Только хорошенько смазать надо. Возьму томик Пушкина, цилиндр для пущей убедительности…
- Не простудись, Онегин! На День Оленевода обещали морозы.
Рано утром перед дуэлью заскочил Кривс в храм божий. У входа уже толпились нищие завсегдатаи, пожилые женщины в белых платочках. В мерцающих, чадящих переходах купил самую дешевую свечку и двинулся к лику Христа. Но путь ему преградила икона с изображением кучерявого, рыжеватого юноши с обнаженным мечом в длани. Замер Кривс, вспомнился труд всей его жизни. Писал по ночам и прятал под подушку. Только так и понимал творчество. Назывался трактат « О воинствующей православной церкви». Из одного изображения сего огненноволосого отрока выродилась потрепанная стопка в листов сто пятьдесят. Собирался скоро закончить и вывалить гневно батюшке.
- Эге-ге, - покривился иронично он, - тоже мне – Аника-воин!
Повернулся вокруг своей оси против часовой стрелки и уткнулся в могучую грудь с большим серебряным крестом.
- Напрасно, думы черные таишь, Кривень! – произнес батюшка Иннокентий.
- Слышь, ты, вы, чего ругаешься – то? – оторопел Кривс. – Лучше скажи, отчего свою душу разрозненно чувствую?
- Некроз у тебя тканей душевных! – грозно отвечал Иннокентий.
Расправил он белесую, густую бородищу, вытащил из просторной рясы молитвослов и стал бормотать нараспев, время от времени накладывая крест на Кривса.
- Омертвение! – вскричал дико тот, затрясся, завертелся.
- Запустение и смрад! – согласился с ним священник.
- И везде так, везде! Покажи мне хоть одного праведника, и я с ним в ряд стану!
- Не добьешься! Ряды наши немногочисленны! Да только не место тебе там!
- Не гноби, не гноби! – зарычал Кривс нечеловеческим голосом.
Гонялся за своим хвостом, одергивал брючину, стараясь скрыть козлиное копыто.
- Прояви великодушие, Кривень! – возвестил поп.
Повалился Кривс на колени и вырыгнул.
- Отчего мне плохо делается? – взмолился он, - неужели я распоследним человеком буду? Неужели мне мытариться и бродить по миру вечно? Тогда пусть скорей Конец Света грянет!
- Апокалипсис в душе твоей, - отвечал ему священник и укрылся за неприметной дверцей с иконами.
А Кривс продолжал кататься по полу и воспрошать в унынии:
- Живут же люди. Живут же! Отчего и мне так не жить, Боже? Отчего в душе моей затемно и раскол?
Закатил глаза и забился в конвульсиях.
- Ложку! – послышалось откуда-то с высоты купольной, где ангелы рулят.
Разъяли Кривсу зубы и к иконе святого Пантелемона приложили. Очнулся он, увидел склоненные белые платки и устыдился.
- Вы простите меня, бабоньки!
- О чем ты, Кривень…
- За разговоры…
- Падучая тебя одолела! А труд свой литературный утопи! – советовали ему бабки и напирали, напирали, и наконец, выдавили его наружу.
«Еще на одну главу наберется» - подумал Кривс, отряхнулся и захромал на реку.
Высыпал на праздник народ. Мороз крепчал, и чтобы согреться, все притоптывали, да приплясывали, разрывалась гармонь, и веселый бабий хор вытягивал «Барыню». Ненцы прибыли с утра и расставляли рядком нарты, готовясь к соревнованиям по прыжкам. На утоптанной поляне завязалась борьба двух известных богатырей из племени Долганов. Кривс продвигаясь через толпу, разыскивал Алешку и Лизоньку. Решив размяться перед дуэлью, накинулся он на борца-победителя.
Праздник Оленевода устроили по заведенной старинной традиции на берегу Енисея. Местные аборигены приглашали гостей в чумы, где на низеньких столах выглядывали угощения – ягода, грибы, наструганная тонкими ломтиками свежая рыба; для гурманов – костная жидкость и нутряной жир, а также особо приготовленные оленьи мозги. Водку из ближайших магазинов и ларьков изъяли, территорию гуляний оцепили милицией. Ожидали свадебного каравана из оленьих упряжек. И вот показались издали приземистые, языкастые олени. Описав длинный круг, свадебный поезд остановился, но тут налетели собаки (видать, вырвались из загонов), олени задрожали, выпряглись и тонкими гибкими лозинами ударили в тундру. Нганасаны схватили цепкие арканы, по-русски ругаясь, побежали следом.
Часть людей присоединились к поискам, другие разбрелись по юртам к веселым мужчинам, предлагающим своих женщин. Кривс воспользовался ситуацией, применил запрещенный удар (иначе от этого борца никак не отделаться), побег обшаривать брошенные без присмотра нарты Нганасанов. Отыскал пару охотничьих луков и колчан стрел. Отбросил полог у одной из нарт, заглянул внутрь и обомлел. Перед ним предстала в национальной одежде эвенкийской невесты Лизонька. Она была так искусно подмазана и подведена! Куда девалась ее бледность! Сурьмою по глазам разлеглась чернь, и смоляные волосы глядели ровными связками, переплетенные разноцветными лентами. Она помаячила ему злосчастным мобильником. По этой лишь вещице Кривс и сумел признать в ней Лизоньку – так разительно она преобразилась! Рядом с Лизонькой главный инженер находился. Схватил Кривса за глотку.
- Победишь, - шепнула Кривсу Лизонька, - твоей женой стану!
Стали бороться, тут же образовался круг из праздных ротозеев. Шаман перестал бить в бубен, выпил стакан водки и встал ногами на сырые яйца, стараясь еще более зажечь разгоряченный люд. Яйца не лопались под легкой поступью колдуна, а лишь шуршали осенними листьями. Показался актер Роман и разнял дуэлянтов, отсчитал двадцать пять шагов и выдал пистолеты. Начали расходиться. Главный инженер прицелился первым, пуля царапнула ухо противника. Кривс застонал и выстрелил в воздух.
- Еще хочу, еще требую крови, - завизжал радостно Алешка.
Кривса перевязали. Роман спрятал пистолеты и передал главному инженеру охотничий лук со стрелой, похищенный Кривсом в одной из нарт оленьего каравана. Алешка натянул тетиву.
- Помни, Алешенька, - закричал Кривс, - я не промахиваюсь, уязвлю в самое сердце!
Не решаясь отпустить тугую жилистую нить, главный инженер терзал ее, и уже исполнил на этой импровизированной струне отрывок из Чайковского. Послышались аплодисменты и крики повторить на бис. Выпустил из рук остроту оперенную. Та пошла низом и, не задев плоти, застряла в толстом валенке Кривса. Уязвил Алешеньку Кривс. Запустил стрелу на самое солнце и провозгласил-таки раннюю весну-красу.
На горе Шонга, спустя сто лет, можно наблюдать легенду в камне. Два валуна, по форме напоминающие человеческие фигуры подмандил тутошний срез интеллигенции в лице долгожителя Деревякина. Появился он в 60-х годах прошлого столетия вместе с первыми комсомольцами. Интересовался здешним фольклором, как тот Шурик, обзавелся семьей, пустил корни, да и остался в Заполярье на веки вечные. Пробитый стрелой каменный валенок очень натурально получился, енотовую шапку главного инженера, съехавшую набок, так и хочется потрогать. Туристы охотно лазают на гору за деньги и любуются данной композицией.
Со стороны города показался вездеход. Вылезла с двумя чемоданами Раиса Витальевна, вскинула нарисованные бровки:
- Ох, и утомили вы меня своим грузом, Алексей Годинович!
Высыпала их содержимое в огонь. И стоял поверженный Алешенька, признавший верховенство Кривса, который мог запросто его насмерть стрельнуть (никогда не промахивался, особенно из лука). Мобильник у Лизоньки был изъят и раскурочен.
Погнали Алешку с работы в шею, а Кривс взгромоздился бы с ногами в его кресло, да только блажь на него нашла. Решил уволиться по собственному желанию.
- Был бы главным, - буркнула Лизонька, - я бы тебе детей нарожала.
Но у Кривса наметился надлом. Его тошнило и от Лизоньки, и от нерожденных, но, безусловно, вредных созданий. Свадьба расстроилась. Cлучился разговор с директором. Тот близоруко щурился, собирал свое мелкое невыразительное личико в складки с таким выражением, словно бородавку от жабы проглотил:
- Не стоит заморачиваться по мелочам, и вообще погружаться внутрь себя. Там, извини, дерьма хватает! Завод должен работать и приносить прибыль. Для его функционирования необходимы люди. Люди должны работать и не рассуждать, то есть, конечно, пусть рассуждают, например, на производственные темы. Ну, ты понимаешь, о чем я. А вот кто, на каком месте, не нам размышлять! Ведь посмотри, нас много, и мы живем, и ничего! А эти, всегда чем-то недовольны, всегда готовы открывать и усовершенствовать. Я спрашиваю: что и зачем? Взять того же Менделеева (тут его понесло). Таблицу увидел во сне и баста! А всем остальным средним химикам с высшим образованием пришлось ее до ума доводить: открывать и вписывать новые элементы. Лекарства, сплавы придумали они, а не Менделеев! Рядовые химики! Ведь они глядели, чтобы в правильных пропорциях, чтобы ничего не ушло, в осадок не выпало. Поэтому я считаю – не первых надо удостаивать, а вторых! А то ишь, первопроходцы! Прошли, и дела мало! А вторые, вслед за ними путь расчищают для всего человечества. И пусть шишек с ели не хватают, но лопатой и метлой действовать обучены! А эти, которые без своего дела жизни не мыслят, они, понимаешь, какая штука, думают, что это их дело, а не наше. Вот и выдумывают, выходят за рамки! Не понимают – нам потом создавать инструкции, приложения и словари. А без технических руководств и заданий куда? Без них – аварии! Тому руку оторвало, другой голову не туда засунул. Беда! Поэтому и контролируем, обеспечиваем, поддерживаем и правильно эксплуатируем. За букву держимся. А они все рвутся, предлагают: а давайте сделаем, как там, в природе обустроено. Подсмотрели, сделали, расхлебывать опять нам, опять нам предписания, протоколы, обучение рабочих. Вон, шведы, сделали нам экологически чистые цеха. Помнишь, в восьмидесятых годах цветы стояли, аквариумы... Да зачем нам на производстве аквариумы, уху, что ли варить? А мы взяли и врубили мощность на сто семьдесят процентов, и полетела ихняя очистка, и стало в цехах как положено. Зато план выдали вдвое! Разве шведы на такое способны? Нет! Да они ужаснулись, когда узнали, испугались, значит, нашей трудовой сноровки. Экология! Какая экология – тундра вокруг! Газы… Нечего шляться вокруг заводов! Мы за другие народы беспокоимся. Наша вонь Норвегии достигла. Трубы слишком высокие. Палыч, академик придумал, царство ему небесное, головастый мужик был! О здоровье заботился. На обеды не ходил, до вечера штаны в кресле просиживал, выдумывал. А мы взяли и срезали его трубы на треть! Чего тут думать! Теперь и тем хорошо и нам нормально, мы привыкшие, принюханные. Вот ведь, какая штука, выходит! Эти, они ведь все время с Господом спорят, а мы скромные обрабатыватели полей божьих. Мы бы и без гениев обошлись, ну, чуть тяжелее было бы… они ведь тоже, глянь в биографию, сплошь алкоголики, наркоманы и гомосексуалисты! А мы стандартные, без выкрутасов, все как под копирку, нормальные. От нас знают чего ожидать, поэтому и премии выписывают. Прощают. А своего как не простить? Ведь свой! Пусть и бездарь последняя! Зато надежный. Его простят, а он за нас, кто его простил, потом стены готов пробивать. А эти – вечные одиночки! Всегда всем недовольные. И пусть бы себе творили, я ж не против! Но вот он стоит и смотрит на тебя свысока! Такая штука! Знает больше твоего, а делиться не хочет! У них и улыбка не наружу, не открытая для всех, а внутрь, в себя, в свою гадкую харю! Ненавижу! А мы с тобой другие. И работаем, и отдыхаем. И как отдыхаем! Помираем, рождаемся и не задумываемся, и нечего! Ты тоже лишку хватил! Ну, ошибся, с кем не бывает, сорвался, черт с ней, с установкой! Ну, не смыслишь не шиша! Так и я – экономист, не производственник! Мне бы, где инструмента плохенького по дешевке достать, да троса потоньше на башенные краны! Может, ты, думу тяжкую думал, может, за производство болел? И вот, какая штука, так задумался, что самого себя потерял, растворился в производственных процессах! За это уважаю! По мне так, даже если завод встанет, хрен уйду! Главное теорию подложить, причину, а стрелочники всегда найдутся! Подумаешь, Лизку снасильничал! Я в молодости, еще не так над девками надругивался. Да и каждый! Да и бабы, еще те…
Директор говорил долго и много, а Кривс стоял у окна, заложив руки за спину, и со скучающим видом наблюдал за первой весенней мухой, которая неторопливо моталась по стеклу, тщательно вычищала крылышки и брюшко.
Все свои дела Кривс в городе закончил. Квартиру и имущество продал. Купил билет на «материк». Рейс задерживали. Черная пурга разразилась и бушевала трое суток кряду. Отсиживался в гостинице. Одиночество вымотало его. Не спал трое суток, потерял ощущение реальности, вышел на улицу в непогоду и получил куском штукатурки по голове.
Лежа под капельницей в больнице, Кривс напряженно ожидал. Настена чудилась Кривсу размытым, добрым пятном. Она работала медсестрой сразу после медучилища, и, несмотря на юный возраст, обладала проворной, легкой рукой и тяжелой, беспорядочной копной курчавых, светло-русых волос. Лицом ровная, смазливая, хотя и без той интересной индивидуальности, которая привлекает мужчин. Она единственная из медсестер не называла его «больной» или высокомерно «бодрячок» Всегда по имени:
- Олег, шовчик загноился, не переживай, сейчас промою, перевяжу…
И смешливый Кривс присмирел. Настена быстро, неслышно подкрадывалась, но он все равно успевал притвориться спящим. И это глупая игра могла длиться до бесконечности, если бы не небывалая ранняя весна, пришедшая в этот заледенелый город. Шли последние сумеречные ночи (когда ночью немного сумрачнее, чем днем) а там уже проглядывал один большой и беспокойный полярный день.
Заелозили, заеленились красные лишайники, тоненькими веревками протянулись ожившие нити грибниц, запьянили теплые ветра, раскренились, распушились зеленой листочки и только ягель лежал коричневой, надоевшей дымкой. Открывали окна по вечерам в больничных палатах. В стерильную тишь проникали уличные, веселые окрики. Заслушивались ими допоздна Кривс с Настенной. Вели незатейливые и простенькие разговоры. И даже если бы им пришлось вечера проводить в немоте, да только бы вместе, порознь уже не могли. Все чаще окно в палате Кривса оставалось открытым всю ночь…
И пришла крикливая тетка (наблюдающий доктор), и выписала она Кривса,
- Хватит дед париться! Здоров уже!
- Погодите, - залепетал Кривс, - у меня еще голова кружится!
- Дома докружится! Вот анализы, - кинула она ему в лицо ворох бумаг. – Вполне! Высвобождайте койку, у нас новые тяжелобольные появились!
Кривсом овладела паника.
- Послушайте, у вас тут Анастасия работает, не знаете, когда ее смена?
- Работала! Уволили ее, чтобы по палатам не шлялась!
- Или хотя бы номер сотового…
- Ага, всяким насильникам еще и телефоны давать! Все, все про тебя знаю! Весь город шепчется! Выметывайся!
- Дура!
За пределами больницы затянул Кривсу свою бесстрастную, одинокую песню ветер, а по глазам хлестануло ослепительное, беспечное солнце, вечное и безжалостное в это время года.
И бродил Кривс как зачумленный. Заводы вдалеке натужно дымили, шумно выпускали облака ядовитого газа. Горы здесь все как одна с приплюснутыми вершинами. Обступили город своими кособокими основаниями, взирали с удивлением неровными, почерневшими от времени рудниками-глазищами на упрямый и непонятный народец, обустроившийся, обжившийся на непригодной скалисто-тундряной землице, где ничего нет, и никогда не уродится, где мечутся бродячими собаками песцы, да изредка подает клич чайка - легла на крыло к Карскому морю. Было в здешних людях нечто такое жесткое, неуступчивое и упорное, очень похожее на веретено бурильной трубы, трубы эти сто раз заменят, чтобы добраться до ценных пород, а все равно пересилят и доберутся, а потом еще и завод поставят и вырабатывать начнут! Но только не ставят сейчас заводы. Выведено на стене неровно: «Родина умирает, помни об этом!» На неприступных скальниках, где раньше располагались воинские части, сиротливо чернеют демонтированные установки ПВО СС – триста. Запил здешний люд.
Непременно надо отыскать Настену, поэтому спешу, прорезывая город под разными углами через арки.
Унылый силуэт Кривса наблюдали многие в городе чуть ли не в двух местах одновременно. Под непрестанным солнцем покрылся черным загаром. Холодные и бесцветные рыбьи глаза потемнели, осмыслились, заметно потеплели. Душевные страдания иссушили Кривса, но не выбили затеи. Одержимый искательством Кривс понимал, что и после достигнутого не найдет себе покоя, и прежде как было, никогда не будет. Добиться бы временного удовлетворения, временной передышки. Единственную истину – очевидную и наивную, старую, как хобот мамонта, вынес Кривс из недавних передряг: не делай зла своему ближнему. Это тревожило и раздражало Кривса. В людях он любил наблюдать недостатки, подчеркивать и высмеивать их, тем самым ощущая свою значимость. Знавал за собой грех. И знание это не давало ему покоя, подтачивало и разрушало Кривса, вызывая вспышки гнева, которые обрушивались с пущей силой на близких людей. И опять по кругу все повторялось. После встречи с Настеной, ему захотелось расковать цепь, оборвать ведомый поводок и единственный раз, самому выбрать дорогу.
- Тебе Согудаю вызвать надо, - сказал я Кривсу.
Он похудел, истратился и уже неделю у меня в квартире обретался. Он в ответ что-то съязвил, усмехнулся. Другой реакции не ожидал. Кривс обладал болезненно-подозрительной натурой. Иногда ему казалось – друзья и знакомые смеются над ним, задумывают злое. На самом деле, окружающие люди довольно прохладно и небрежно относились к Кривсу. И в этом Кривс тоже чувствовал дурное предзнаменование. Как-то заметив, заботу одних людей по отношению к другим, испытывал он неприятное волнение и испуг. Отчего такое случалось, остается гадать. Может быть оттого, что большую часть своей жизни провел Кривс в одиночестве. Свой страх он привык подавлять злостью. Но и тут им овладевали шатания. То он принимал под сомнение существование бескорыстной человеческой доброты, то проповедовал библейские истины. Слабых людей подавлял своей мрачной энергетикой. Сильных - избегал сам. Боялся насмешек. Не желал принимать на веру – все люди разные, и стоит Кривсу освоить азы человеческого общежития, жить станет намного проще. Глядишь, подсобит кто-нибудь - значит и легче. Искал в себе душевное уродство, словно это и был его ненавистный фурункул в недоступном на теле месте. Даванешь – брызнет всей гадостью, изыдет, и сразу человек преобразится, излечится от дурных поступков. Пытался познать свою кривсову сущность. Не мог допустить мысли о возможном наличии целого легиона Кривсов – мечущихся, страдающих и заставляющих страдать. И признать в этом свое предназначение. Человек редко примиряется со своей судьбой.
- Рома, а может, ну ее? Возьмешь в театр осветителем?
- Ты, пока Настену не отыщешь, не успокоишься, - возразил я Кривсу.
- У меня и помещения нет. Потом, это рискованно.
- Воспользуйся моей халупой.
Пришлось на сутки покинуть квартиру. Если бы меня спросили, что там делал Кривс, я бы сказал: он старательно помыл полы, без помощи швабры (залез в каждый угол). Разделся догола, и, не споласкивая тряпку, вытер ею свое тело, прошептал определенное сочетание слов, улегся в постель.
Кривс лежал на кровати и ожидал Согудаю. Его охватили тоска, сомнения.
- Я, наверное, не люблю Настену, - думал Кривс, – позарился на ее молодость. Искренняя, ласковая… Глупая девочка… В миг ощутил спиной, так, что и на ногах волосы встали дыбом. В комнате притаилось существо.
- Пришла… - успел выдохнуть Кривс, крутанулся на другой бок.
Лицом к лицу встретился с самим собой. Зарылся, закопался с головой под одеяло, но и туда уже пробралось чучело, обряженное в человеческую оболочку. Запричитал Кривс в ужасе:
- Не надо, не трогай меня. Мне идти надо. Я и билет на самолет взял.
Чучело оскалилось, оборотилось Настеной. Спросило:
- Куда же ты, Олег?
- Нужно мне…
- Иди, иди! Осмотри наш музей.
Понесли Кривса ноги по узкому длинному коридору. Настена выглядела смущенной и расстроенной. Удалялась, превращалась в точку.
- Я только гляну, что там и вернусь! – пообещал ей Кривс.
Врезалось чугунным тараном неприятное ощущение – ноги перебирают пустоту, а тело по инерции перемещается в пространстве, растет, заполняет собой просторные залы музея. Надулось, повисло в воздухе, у потолка. Кривс замычал по-скотски. Страшился детишек с хриплыми, басовитыми голосами и третьим веком. Звались они страстями привязчивыми и были, «аки пардусы», выдрессированные и натасканные на самое себя, призванные вытравить в человеке человека. Повыхватывали вилы и багры, которыми в старину обычно утопленников вытаскивали из темных омутов и старались сдуть, скинуть Кривса на пол…
Кривс работает на том же заводе главным инженером и каждое утро на «Ягуаре» вишневого цвета подвозит Настену (устроилась гардеробщицей) до музея истории по освоению северных земель. Живут гражданским браком около года, ожидают ребенка.
Кривсу больше не хочется пошлить, изображать циничное превосходство, паясничать и разрушать, но - попробовать сразу без предвариловки и черновиков, пусть прижимисто, эгоистично, по-житейски топорно и каверзно сотворить в себе любовь.
Норильск - Москва, апрель - сентябрь, 2009 г.