Ведьма

***
Лиля смотрела на воду сквозь чугунную решетку моста, и думала, что теперь темная глубина ее не пугает.
Она часто бывала здесь. Любила природу, а в этом городе было много камня, железа, стекла, но мало деревьев, цветов, воды. Только дождь. Да эта река на окраине.
Вода в ней всегда  холодная, течение быстрое.
Глубокой осенью, и весной – ближе к берегам такое красивое кружево льда! Лиля не раз его рисовала. Краски ложились на бумагу, а в голове – целая история. О рыбах, которые живут в темных водах, и отблеск солнца во льду, для них как что-то редкое и драгоценное.
О том, что скрывает дно? Тонули ли здесь лодки? Топились ли красавицы от несчастной любви?
Сейчас Лиле было холодно, очень холодно. Широкое серое пальто, которое она любила за то, что не сковывает движений, продувал ветер…А вода манила. В ней было молчаливое, древнее понимание, обещание утешения.
Лиля всегда чувствовала родство с водой.
Она родилась в маленьком южном городе, где летом земля трескалась от жары. Даже в саду, если день не польешь. Мать включала шланг, бросала под деревья. Лиля присаживалась, смотрела, как прокладывает путь ручеек, строила через него мосты из щепок, пускала в путь лодочки-листья.
В изостудии ей лучше всего давались акварели – нежные, будто слегка размытые дождем краски.
Она знала, что несколько ее работ до сих пор там на стенах.
Один из пейзажей возник по воле случая. Она шла в школу – это были первые числа сентября. И – волшебное утро. Тепло, а тучи опустились до их низких гор, и с гор будто тянется туман, и утро кажется седым. Тепло прощается, уходит – это последнее такое утро между летом и осенью. В полном пламени гроздья рябины, но еще зелень листьев, и тяжелый запах флоксов, и мокрый асфальт, лужи – отражение небес.
Эта картина стояла перед ней весь школьный день, и еще неделю она ее рисовала.
Вторая работа из тех, что отобрал Евгений Леонидыч, была написана в том же году, в ноябре.
Вся листва была уже сорвана, и постепенно темнела, уходила в прах на земле, Тонкие ветки поднимались в небо чисто японской графикой, гроздья рябины покрыл тонкий слой инея. А небо было голубым, горело  - и надо было не опускаться душой в эту позднюю осень, а помнить о небе.
-О доме надо помнить, а не о своих красках, - сказала бы мать.
Девчонка заканчивает школу, а в комнате бардак. Кровать кое-как застелена, стол завален рисовальными принадлежностями, стеклянными бусами.
Чешское стекло блестело и переливалось. Как дождь в Лилиных работах. Дома жизнь не играет стеклянными гранями. Она похожа на вагонетку, которую двигают плечом.
Мать воспитывала их с сестрой одна. У отца давно уже была другая семья.
Мать говорила: «Я вас подымала, а он гулять хотел»
Она была маленького роста, плотная. Волосы короткие, с сединой. Весной покупала себе легкое платье, одно, за лето его изнашивала. Осенью одевала какой-то несносимый сарафан, просторную кофту. На лице у нее всегда было одно выражение: терпеливой готовности к борьбе, к одолению жизни. Брови нахмурены до складки меж ними, губы сжаты.
Мать инженер, работала в службе электросетей. Придя со службы, усталая, она обходила еще несколько магазинов, в разных районах города – знала, что где подешевле. Хозяйничала экономно, даже скупо. Обед варила два раза в неделю. Прятала в холодильник, разогревала.
Сестра Катя с детства увлеклась шитьем. Знакомые часто давали матери вещи, которые уже не носили сами. Одевать с чужого плеча было унизительно. Катя перекраивала, перешивала, у нее был вкус. Со временем начала одевать всю семью, а позже – брать заказы. Она и пошла по этой стезе, стала дизайнером одежды.
-Ты бы тоже, - говорила мать Лиле, - Хоть чашки расписывала бы. Что без толку сидеть, время переводить?
В кого Лиля пошла? Был в роду такой Федя-богомаз, дальний родственник по матери. . Федя расписывал церкви, и когда пришла советская власть говорил, что если ему отрубят руки, то он возьмет кисточку в зубы… Его выселили из дома, он поселился в церковной сторожке. Жалостливые прихожанки  приносили еду ему, и он писал старушкам то Николу, то Егория.

У них в городе был единственный институт, тот самый, что закончила Катя. Технологический. Мать не сомневалась, что Лиля поступит туда. 
Но дочка настаивала – хочет быть художницей. Возможно, мать и не разрешила бы – легла трупом на пороге, но тут Катя собралась замуж, и на какое-то время матери стало не до младшей. Если ей так хочется – пусть отправляется в областной центр, поступает в художественное училище.

Лиля сдала экзамены легко. Но общежития ей не дали. Вахтерша в училище вытащила тетрадь с адресами и телефонами – у кого можно  снять жилье.
У нее же, у вахтерши, Лиля попросила разрешения позвонить.
В одном месте комната была уже сдана, в другом оказалось дорого. Наконец, один вариант показался подходящим.
Она поехала.
Старинный дом. Лиля любила такие дома. Фасад – парадный, с колоннами, а двор – тесным, темным колодцем. Крашеный синей масляной краской подъезд, лестница с выщербленными ступенями.
Дверь ей открыла дама лет шестидесяти пяти Волосы были уложены в прическу, на шее – нитка жемчуга.
Дама внимательно оглядела Лилю.
-Надеюсь, мы не помешаем друг другу, - сказала дама и улыбнулась.

***
Комната Лиле  понравилась. Теплые солнечные блики лежат на дощатом полу. Окно большое, с балконом, выходит на набережную.  Обстановка скромная: кровать с железной решеткой, письменный стол, стул, и у окна – кресло. Анна не знала вкусов будущей постоялицы, и дала самое необходимое, не навязывая своего.
У Анны же в комнате был давно сложившийся, свой, обжитой мир. Постель крытая пикейным одеялом, кружевные накидушки, скрывавшие гору подушек. Диван и перед ним - столик. Буфет, где теснились фарфоровые чашечки и статуэтки.
 Люстра, переливающаяся сотнями оттенков хрустальных брызг.
Анна была  – вечерний житель. Вечер, и она в кухне, варит какой-то сложный кисель, трет шоколад, заваривает кофе.
Первое время общение ограничивалось приветливыми фразами:
- Не хотите ли чаю – я заварила?  Не приносили ли квитанции за квартиру?
Лиля училась у Анны  варить кофе, и  все время хотелось нарисовать старую даму с острым взглядом темных глаз, седыми волосами в жемчужных бусах.
Теперь шел уже одиннадцатый год, как они жили вместе. После окончания училища Лиля стала преподавателем в школе искусств.
Началось с того, что Анна умудрилась подвернуть ногу.
Постель ее была застелена скользким атласным покрывалом. Перед сном Анна поднялась на цыпочки, чтобы снять книгу с верхней полки, поскользнулась, и мгновение спустя -оказалась на ковре, сидя на подвернутой ступне.
Анна не была бы Анной, если бы позвала на помощь. Она осторожно приподнялась, освободила ногу, попробовала пошевелить пальцами – получилось.
Добралась до кресла, рассмотрела ногу, увидела, что дело плохо – по бокам ступни проступает не синева даже, а чернота, и очень больно…и осталась сидеть в кресле, перелистывая журнал.
Только через час, когда Лиля заглянула к ней, она сказала:
-Деточка, не поможешь мне добраться до постели? И, если можно, намочи полотенце холодной водой.
К утру нога опухла, но Анна, сжав зубы, все же передвигалась по самым неотложным надобностям.
-Перелом, - сказала Лиля, - Или трещина. Доктора надо.
Анна посмотрела на нее грустно. Она сама понимала, что так не обойтись, но мысль о госпитализации вызывала у нее страх.
-Ладно, - решилась она, - Позвоним Олегу. Дай мне записную книжку, пожалуйста.
Этот тон Лиля знала – она называла его «дорогие пожарные, я горю, не заедете ли, если случайно будет проезжать мимо моего дома?»
-Как  дела, дорогой мой? Знаешь…я тут случайно…ужасно глупо, но, боюсь, придется просить тебя приехать.
И, прикрыв трубку ладонью:
-Лилечка, ты сможешь через полчаса открыть ему дверь?
Первое впечатление Лили было– на пороге мальчик. Невысокий, изящный, в легкой дорогой куртке. Тон чуть ворчливый, чуть капризный:
-Можно пройти?
Он проходит к Анне, приглаживает волосы. Нет. Не мальчик. Волосы иссиня-черные, с проседью. Восточный человек.
-Ну? – совсем другим тоном, весело и ласково спрашивает Анну, - что у вас случилось?
-Вот, - говорит она с виноватым видом, демонстрируя ножку тридцать третьего размера, но марсианского цвета.
-Много танцевали?
У Лили челюсть чуть не клацает о колено, но у них, очевидно, такой стиль общения, потому что Анна смеется.
А он устраивает в кресле какой-то необыкновенный старинный саквояж, и склоняется над Лизиной ногой.
Пальцы быстро, стараясь не причинять боли, пробегают по ступне то так, то этак. Пробуют повернуть, наклонить в одну сторону, в другую. Несколько секунд Олег ничего не видит и не слышит, и не стоит его спрашивать. Но вот он распрямляется.
-Перелома нет, - говорит он, - Только связки растянули. Ночью спали?
-Шевельнуться боялась.
-Я сейчас сделаю обезболивающее. Но ничего страшного. Эластичный бинт, мази – я сейчас напишу какие, и лежите несколько дней.
Лиле он передал рецепт, и она задержалась в комнате – может, что-то еще будет нужно. Ей казалось, что у Анны вовсе не медик, а гость – из любимых, кого давно не видела. Она расспрашивала Олега о родителях, о работе. Так говорят с ребенком лучших друзей, который вырос на твоих глазах, которого помнишь малышом – любителем сладостей и дворовых игр. С мамой которого обсуждал его детские хвори и редкие двойки.
Олег отвечал ей с тою же лаской, в которой был оттенок почтительности. И удивительно быстро, красиво работал. Туго забинтовал ногу, и уже незаметно, каким-то чудом – у него в руках наполненный шприц, он рассказывает Анне о своих последних операциях, пациентах  - и она смеется и не вздрагивает даже, когда он делает укол.
-Мой дорогой, я вас без кофе не отпущу. Лилечка тебе не будет трудно…
К тому времени, как Лиля вносит поднос с кофейником, сахарницей, сливками и маленькой чашкой – Анна уже дремлет.
Лиля наливает гостю кофе и присаживается напротив. Ее заинтересовало лицо. А когда художник в ней побеждает человека, она забывает о робости.
Есть восточные лица грубой лепки, есть – удивительно изящные, как камея. У него – ни то, ни то. Нос – в нем есть орлиное, красиво очерченные губы, глаза – глубоко посаженные. Но именно в глазах все. Взгляд пристальный, цепкий – человека, которому надо понять суть, а не заботиться о том, какое он производит впечатление.
-Я испугался, - говорит он, - Если бы был перелом, ей было бы тяжело это выдержать.
Подчеркнул – ей.
-Почему? Из-за возраста?
-Нет. Она очень чувствительна к боли, и очень тяжело переносила бы беспомощность. Вы заметили, как ей трудно просить об одолжении?
Лиля кивнула.
-Это дорогой для меня человек, - продолжал он, - подруга моей мамы. Мои родители врачи. Им всегда было некогда –то дежурства, то частные вызовы – кто-нибудь просит зайти к больному. С утра до ночи работали. Домой возвращались, чтобы упасть и спать. А когда приходила Анна, это был праздник.
Он замолчал, не умея передать словами свое чувство к Анне.
Он хорошо помнил ее - довольно молодую женщину, такую еще красивую, со светлыми пушистыми волосами. Вечер становился светлым и наполненным, когда она приходила. Казалось бы – ерунда, мишура, но он непроизвольно начинал улыбаться. От нее пахло тонко – дорогими духами. У нее на груди переливались бусы. Он помнил, как совсем малышом, все тянулся их рассмотреть, и Анна порвала нитку, и ссыпала сверкающие шарики ему в ладони – играй.
При ней мама ставила пластинки, и они танцевали,  Анна приглашала танцевать его отца, и это было так красиво. И был чай, и женский смех, и все кругом сияло отражением  улыбки Анны.
Он до сих пор не мог говорить с ней иначе – не как врач с больной, не как молодой человек со старухой, но как мужчина с женщиной. Так говорил с ней его отец, и позже – всегда – все мужчины.
Когда отец умер, Анна, легкая, бесхарактерная, мало что умеющая Анна вытянула его мать.
Она не уходила от них, стояла на коленях, держала голову матери, лежащей на диване, целовала ее, прижимала к груди, плакала, и тут же говорила об отце – помнишь, Вика, помнишь?
Видимо, это было то, что тогда его матери было нужнее всего – говорить и плакать, плакать и говорить.
А потом Анна принесла платье: шелковое платье, синее, с розами. И заставила мать встать перед зеркалом, потому что это ужас что будет, если такое платье попадет в чужие руки.
-Я не могу, - отнекивалась мать, - Мне теперь…
-Хоть спи в нем, - твердила Анна, - но оно твое…
И мать стояла перед зеркалом, и ощущала прикосновение мягкого шелка, и платье стекало по ней, почти до полу, облегало («Ты в нем королева» – Анна), и видно что-то просыпалось в матери, потому что через некоторое время она уже говорила:
-Здесь глубокое декольте. Сюда нужно нитку жемчуга.
-У меня есть некрупный, - отвечала Анна, - У тебя длинная шея – будет замечательно смотреться.
Анна любила жемчуг. Он смотрел на нее, отвернувшуюся к стене – между локонами совершенно седых волос, и воротом халата – привычно мерцали бело-розовые зерна.
-Скоро она поправится? – шепотом спросила Лиля.
-Несколько дней полежит.
Лиля разливала кофе – в маленькие чашечки, но очень крепко, как учила ее Анна.
Они перешли на полушепот, чтобы не тревожить больную.
-Зайдите ко мне завтра, в городскую больницу. Хирургическое отделение знаете? Белое, двухэтажное здание справа от входа, у самой ограды. Не нужно Анне тратиться на лекарства, я все дам.
-Всегда удивлялась, - сказала Лиля, стыдясь немного своей наивности, - Я понимаю, что здесь, у Анны – это совсем нестрашно. Но выглядит-то – ого! Я смотреть боялась. Как вы свыкаетесь видеть то, что  каждый день видите?
-Вы про операции? Но нас же к этому в институте готовят много лет. К этому привыкаешь, то, что вы имеете в виду – вздор! – он слегка махнул рукой, - Но вот детским хирургом я вряд ли смог бы быть  - тяжело видеть, когда ребенок страдает. Онкологом - тоже. Многих сейчас вылечивают – очень успешно. Но остается кто-то, к кому надо ходить, успокаивать, обнадеживать… Говоришь всякую ерунду, а сам видишь, что человек уходит. И родственники это видят, и уже не верят тебе.
 Лиля начинала понимать, почему с этим человеком так ласкова Анна. Он еще не стал циником, как многие от этой профессии. Может, он был циничным на словах, но ему все еще было жаль людей.
-Так не забудьте завтра, после обеда зайти ко мне – за лекарствами и рецептом, - сказал он, прощаясь.
…Анна проснулась только к вечеру, лежала задумчивая, умиротворенная. Ей уже было легче.
-Приятный у вас знакомый, - сказала Лиля, подавая ей ужин.
-Да…Очень хорош. Я думала, его судьба сложится более счастливо. Он талантлив. По-настоящему талантлив, как врач. Он с детства видел для себя - только это. Кошек лечил, собак. А потом – сколько сидел за книгами! Он считал, что это непростительно – когда что-то нужно знать, а он знать не будет. Но на работе пока не оценен. Там старые кадры – не сдадут ни пяди. Куда там – дать дорогу молодому, способному! Они будут сбрасывать ему – самое сложное, и его же ругать, чтобы не зазнавался.
И с женой разведен, живет один, - Анна приподнялась, устраиваясь поудобнее в подушках и потянулась к чашке с чаем.

***
Лиля собиралась в храм, на пасхальную службу. Она уже несколько лет ходила так – к полуночи, и уже Пасха не в Пасху была ей, если не услышать от священника первое – торжественное и радостное:
-Христос воскресе!
Анна каждый раз переживала:
Лилечка, неужели на всю ночь?
Опасностей ей всегда представлялось много. Еще совсем холодно, снег не стаял, а на Лиле –  тонкое пальто и павловский расписной платок. Заболеет непременно. А  шальные ночные машины? А злоумышленники?
У Лили прозрачные глаза смеются:
-Да кто ж в пахальную-то ночь…
-И Александра Меня на рассвете убили, и оптинских монахов – на Пасху.
-Ну я-то не праведница, чтобы в такое время кто-то… Анна, не пугайте!
Она даже засмеялась. Тронула грудь, показывая, что крестик при ней, и как-нибудь все обойдется, и вышла.
На улице она остановилась и вдохнула воздух. Пахло волшебно. Весной, самой ранней, самой тонкой, освященной благим дыханием пасхальной ночи. Дуновением  весны – водою, скорым разливом. И здесь, в их темном дворе, где не мешал свет фонарей, столько звезд можно было увидеть  - все небо в искрах. Открытое небо. Сегодня о чем ни попросишь – сбудется.
Лиля шла, время от времени закидывая голову, и закрывая на несколько мгновений глаза,
Надо было напитаться весной, как губка.
Идти было недалеко: миновать парк, а потом еще два квартала. В парке, в двенадцатом часу, еще много было молодежи. И не все, верно, знали, что вот-вот праздник. Мат-перемат, пиво… Лиля ускорила шаги.
А у храма, конечно, уже собралась толпа.
Храм был новый. Когда-то здесь стоял просто барак – молельный дом.  В девяностых на его месте решили строить церковь – место намоленное… О пяти куполах поднялся храм в честь Рождества Христова.
Лиля  раз здесь рисовала. Зимою увидела:  проходил священник. Среди белых падающих хлопьев – как черная птица. Лиля торопливо набрасывала прямо в блокноте. Снег – с небес. И птица, не совсем житель земли. Связь земли с небом.
Сейчас Лиля вошла не в центральную дверь храма, а в правую, боковую. Там у входа торговали свечами.
К этому часу, когда заканчивалась вечерняя, в храме стояла нестерпимая духота. Множество горящих свечей,  обилие людей – и нечем было дышать. Лиля вспомнила, как в прошлом году, когда она была здесь, и приезжал епископ – народу пришло столько – руки не поднять, чтобы перекреститься. Но ангельски пел хор, и только благодаря высокой, светлой печали голосов, завороженная ею, Лиля и отстояла службу.
Но в настоящем раю Лиля почувствовала себя, когда вышла на улицу,  и ртом начала хватать холодный, свежий воздух.
Она купила свечи: медово-желтые, жуть липнущие к пальцам: зажечь за себя и  Анну. И подумала, что когда зазвонят колокола – непременно наберет ее номер по мобильнику, чтобы Анна хоть звон услышала.
Сегодня, как никогда, можно было просить о сокровенном, и Лиля, не дожидаясь общей молитвы, не подойдя даже ни к одной из икон, беззвучно шевелила губами.
-Господи, я так устала жить с пустотою в душе… Или нет: я устала идти через пустыню. То что я вижу временами – когда рисую, или забываюсь мыслью, или нахожу схожее в людских душах – только ли это мираж? Мираж красоты, вечной истины? Пусть цель моя будет далеко, очень далеко – искоркой – на краю этой пустыни, пусть я буду сворачивать не на те пути, но дай мне придти – к предельной насыщенности чувствами – каждой минуты бытия, к подлинному осознанию красоты жизни. И дай мне спутника, Господи, ибо я слаба…Я только из ребра, Господи, дай же мне того – из чьего ребра я. Дай мне знак, Господи, что я встречу его в этой жизни!
Она подняла глаза. Перед нею была икона Спасителя, нарисованная так, что ярко она видела краски – золото, пурпур, но не черты лица.
Она вспомнила другой храм, в Ивановке, полуразрушенный, служивший в советские годы складом для удобрений. Химия разъела стены, но когда она вошла – и сквозь потемневшую от времени штукатурку вдруг проступил лик Христа, его огромные глаза…
В них была – Вселенная. Все принимающая, ничего не отвергающая.
Все будет понято, и обретет свое место, В этой гармонии всепрощения был такой покой, что Лиля склонила голову, как путник, который наконец может расслабиться,  и поняла: родное.
С той поры она и уверовала.
Храм стих в преддверии торжества. Внезапно стоявшая слева от Лили девочка в белом платочке, покачнулась и начала медленно, картинно, с разворотом, падать. На глазах Лили впервые падали в обморок, и она не сразу поняла, что случилось. Но девочка уже лежала у ее ног, и лицо ее было таким же белым, как платок.
Старушки  засуетились вокруг, но без аханья и оханья. Деловито - видимо, картина была привычна.
-Ну-ко, подымай ее.
-На скамеечку, сюда вот давай посадим.
-Воды передайте! Воды говорю, кто-нибудь передайте!
-Нюра, подвинься!
Бабка-калека, вольготно расположившая на лавке и себя и костыли, с неохотой чуть сдвинулась. Девочку усадили, спиною облокотив о колонну, и еще придерживали. Но она все никак не приходила в себя и была также бледна. Ей подымали голову, брызгали в лицо водой, но голова тут же падала на грудь. Несколько раз девочка шевельнула губами, точно засыпающая рыба на берегу.
-Зря они это сделали, - подумала Лиля. Она вспомнила: человека, упавшего в обморок. надо оставить лежать так – чтобы кровь к голове приливала. И ей бы еще воздуху…
Боясь своей смелости, Лиля вмешалась:
-Ее надо вынести на улицу…
Одна из старух, та самая, которая брызгала водой, обернулась:
-Так нельзя сейчас уходить!  Грех!
-Ей на воздухе лучше будет, - робко настаивала Лиля.
-Ничего, - с привычной жестокостью к человеческим слабостям отвечали ей.
Священник бы разрешил. В этом Лиля не сомневалась. Но все священники были сейчас в алтаре.
-Пожалуйста, - шепотом призывала Лиля, - Давайте ее вынесем…
И кто-то протиснулся ближе, одним легким движением поднял девочку и понес к выходу. Лиля поспешила следом, потому что это она предложила, и значит - должна побыть с девочкой, пока та не придет в себя.
Она пробиралась меж людей и следила, чтобы с девочки не слетели туфли – на ней были разношенные лодочки.
…У церковной ограды стояли несколько скамеек. Мужчина уложил девочку, присел рядом, взял ее тонкое запястье. У него были на руке часы. Старые, «Победа», с секундной стрелкой.
-Все хорошо, - сказал он, потому что она уже начинала осознавать себя, - Только не вставай пока.
На ней были вязаная кофточка и юбка. Мужчина сбросил куртку, укутал ее.
-Мне лучше, - тихо сказала девочка. Она видимо поняла, что произошло.
-Как тебя зовут?
-Катя.
-Хочешь, я отвезу тебя домой?
Она подумала несколько секунд.
-Нет, не хочу…Я так ждала…
-Тогда посиди здесь. Сейчас выйдет крестный ход, и ты все увидишь.
Катя кивнула, и неуверенно попробовала сесть. Мужчина помог ей.
Все это время Лиля стояла зрителем.
-Где твои вещи?  Я принесу, чтобы ты могла одеться, – предложила она.
-На вешалке  пальто, синее такое, оно сверху…
Лиля кивнула. Она еще успела принести пальто, и Катя только вдевала руки в рукава, когда двери храма отворились. Сперва шло духовенство, потом миряне. Лиля уже видела это, и ей вновь показалось, что вокруг храма потекла огненная река – горящих свечей. Мужчина вынул спички, взял у Лили свечи – она все еще машинально сжимала их в руке - зажег. Одну передал Лиле, другую Кате.
Они опоздали идти – теперь крестный ход пришлось бы догонять. Лиля наклонилась над маленьким пламенем свечи. Ей хотелось поцеловать его, как целуют икону, присягнуть ему. Она склонялось, пока горячий воздух не обжег губы.
-Опали меня огнем, Господи, только чтобы жизнь моя не прошла впустую, не утекла равномерно и серо, как песок в часах…
Вот уже процессия в воротах – огоньки наполняют двор. И поднявшись на ступени к дверям  храма, обернувшись к прихожанам, отец Павел провозглашает  - много раз за жизнь повторенное, и все-таки с ликованием первого раза:
-Христос воскресе!
-Христос воскресе! –  гулом отвечает толпа.
И снова, и снова. И  - в сияющую, залитую огнями церковь.
-Я сейчас вернусь, - мужчина поднялся.
Через минуту они услышали шум машины, подъехавшей к воротам, и он уже шел к ним через двор.
-Поехали, Катя. Не надо тебе сегодня больше там стоять.
…А Лиля еще вернулась в храм, но не надолго. Напряжение, страсть в молитве давались ей ненадолго – на несколько минут. Ей не хватало сил с тою же внутренней силой молиться часами. Сегодня ею все было сказано. Она приложилась к иконе Спасителя, перекрестилась и вышла.
-Пожалуйста, Господи! – сказала она  небу – не черному сейчас, но отливающему серебром звезд. И это «пожалуйста» было  - «помни, о чем я тебя просила…»
***

Лиля ругала себя за то, что надела не сапожки, а туфли. Если на тебе – лодочки на шпильках, следует идти в театр, или хотя бы путешествовать по асфальту. Она же, после того, как закончились занятия в студии, отправилась в городской парк, именуемый Березовой рощей, чтобы посмотреть – насколько тут стаяло, и можно ли на следующее занятие привести сюда ребят.
Дорожки выглядели вполне прилично: снега здесь уже не было. Но вид отсюда показался ей не очень. Она еще полезла на холм, откуда все было видно замечательно: и раскинувшийся в долине меж гор – город: крыши домов, купола церквей, и Волгу вдали, и огромное, по-весеннему глубокое и синее небо.
Вот тут обувке и пришел кирдык. Она сперва провалилась в жидкую грязь, прикрытую сверху слежавшейся листвой. Чертыхаясь, попыталась оттереть измазанную туфлю носовым платком. Поняла, что ей это не удастся. А минуту спустя не заметила еще одной ловушки – и в туфли полилась ледяная вода.
Теперь нужно было возвращаться домой,  и побыстрее.
Кое-как Лиля спустилась с холма, и осторожно пошла по улице. Хотя терять теперь было вроде бы нечего: мокрая, грязная, и замерзшая. Но на туфлях налипло столько грязи, что они были скользкими. Она боялась подвернуть ногу, и сломать в довершение каблук. Новую обувь купить сейчас было не на что.
Перед большой лужей она беспомощно остановилась: не зная – плюнуть на все и попробовать перейти ее вброд, или обойти вон по тому краешку, держась на ветки кустов. Она раздумывала с полминуты.
-Проходите же, - сказал позади немного ворчливый голос. Потом крепкая рука взяла ее под локоть и помогла переправиться на ту сторону.
Ей показалось – она узнала этот голос. В вечерних сумерках она вгляделась – и точно. Смоляные волосы…
- Олег?
-Лиля? - и после паузы, - Как поживает Анна?
-Уже ходит по квартире с палочкой, почти не жалуется.
-Ну, она и не будет жаловаться, - сказал он.
Они шли рядом – видимо, обоим было в одну сторону. Но он все же уточнил:
-Домой сейчас?
-Да, занятия окончились. А вы?
-Даже не знаю, - сказал он.
Олег смертельно устал. Дело не в том, что у него было четыре операции, и не в том, что на него наорал завотделением – хам, любивший устраивать разносы по поводу и без оного. Есть такие люди, которые могут чувствовать себя хорошо, только продемонстрировав свою власть, унизив другого.
Но сегодня в приемной покое у Олега на руках умер человек. И не шапочный знакомый – одноклассник. Часть детства ушла с ним.
 По всем законам, божеским и человеческим – Сашка должен был умереть еще там, в покореженной машине. Но этот парень со «скорой», Герман, каким-то чудом держал его до больницы. И Олег еще пытался что-то сделать, хоть Сашка лежал без сознания, и ничем помочь уже было нельзя.
За это он и получил от начальства – нельзя принимать безнадежных – заведующий, правда, сказал «таких тяжелых», а надо сразу везти их в областной центр. Олег, конечно, не смолчал, и было короткое, грязное выяснение отношений. Заведующий кричал, что Олег зарабатывает дешевую популярность, а Олег – что он хоть сейчас уйдет: или работать по совести или не работать вообще.
Но уходить в общем-то было некуда: в их городе имелась только одна больница, и в отделении Олег был ведущим хирургом. А уехать – хотя и звали его в тот же областной центр – значило бросать родителей или забирать их с собой.
-Старое дерево с корнями не пересаживают, - сказал отец, когда они обсуждали эту возможность.
Родители жили отдельно, но когда сын рядом – в десяти минутах ходьбы, это совсем другое, чем вызванивать его из другого города. Отцу было под восемьдесят, и он перенес инфаркт. У матери с годами отказывали ноги. Олег об этом не забывал.
Теперь ему хотелось куда угодно, только не в тишину своей квартиры. Анна была одной из тех немногих, кому он доверял. И эта милая девушка, ее жиличка – она была, во всяком случае, тактична… Вульгарность он порой допускал, иной раз терпел рядом с собой девицу, о которой думал, что у нее и трех мыслей в голове не наберется. И все же, когда на душе тяжело, лучше, чтобы рядом был человек, рядом с которым можно не только говорить, но и молчать.
Впереди замигала вывеска кафе: свечка оплывала неоновым воском.
-Зайдем? – спросил он.
Это получилось не просто небрежным вопросом. В его тоне звучала просьба.
Лиля очень редко бывала в кафе. На то же мороженое цены здесь были втридорога, а она берегла то, что могла позволить себе сэкономить от зарплаты. Прежде всего, на краски, кисти, бумагу. Ну и книги, диски. Музыка помогала ей работать. Часто, когда Лиля рисовала –  она надевала наушники, включала плеер. Мелодия помогала удержать настроение.
Они сели за столик у окна. Здесь была полутьма – лишь падал косой свет  от уличных фонарей. Освещен был противоположный угол кафе, где за стойкою ждал бармен.
Лиля не стала раздеваться – ей все еще было холодно. Она только расстегнула верхние пуговицы пальто.
Олег принес коньяк, бокалы, коробку шоколадных конфет. Лиля подумала, что, наверное, сидеть вот так - для него привычно.
Он разлил коньяк, не спрашивая: ей полбокала, себе – полный. Сразу же выпил и налил себе еще.
Он даже не попытался сказать тост, и вообще не развлекал ее. Сидел, опершись подбородком на руку, задумавшись.
Лиля почувствовала его усталость. Подумала, что она совсем иного порядка, чем у нее. Она чаще, чем физически, уставала морально – от своих замыслов, от напряжения творческой мысли.  Но она же не спасла ни одного человека
Полгода спустя Анна будет почти кричать на нее:
-Нельзя так умалять себя! Ты думаешь всех, кроме подвижников от медицины надо просто передушить за никчемность?
Сейчас это благоговение только просыпалось в Лиле. Она так любила жизнь. А он ее возвращал тем, от кого она уходила.
Олег же просто сидел, прислушивался к тому, как все расслабляется внутри, и был благодарен девушке за ее молчаливое присутствие. Это все равно, что просыпаться от страшного сна, держа чью-то руку.
-Поехали ко мне, - сказал он так же просто, как предложил зайти в кафе.
На улице шел дождь. Первый весенний дождь, который окончательно смоет снег.  Волосы  Лили покрылись мелкими каплями, засияли в свете фонарей. Олег стер влагу ладонью, прижался губами к ее волосам, ощутил, как и она прижалась к нему – еще скованно, но была в ее движении детская искренность – она хотела быть с ним.
…Ночью на постель вспрыгнул кот. Еще полу-кот, подросток. Он шел по пушистому пледу, шел изящно, бесшумно и был почти невесомым. Он шел по дорожке из лунного света, который падал на постель, пробиваясь между штор.
Лиля не спала. Это было слишком сильно ощущение. Она лежала на спине, и горячая рука Олега, спящего – тяжелая, бессильная сейчас – на ее груди. Она наклоняла голову так, чтобы коснуться губами его пальцев.
Никогда и никто не волновал ее так. Он, ее чувство к нему было много больше того, чем она могла бы выразить в своих картинах. Служить ему – хоть в мелочах – о, вот это было её дело.
Котенок улегся возле ее лица и замурлыкал. Здесь был его дом. Он останется здесь и завтра, и на всю свою кошачью жизнь. А ей – какое место будет здесь? Вернется ли она еще раз сюда?
Рассвет уже занимался, а она лежала и тихо плакала. В этих слезах было: восхищение Олегом, жалость к себе и зависть к коту.
Утром, пока Олег брился, она торопливо одевалась, чтобы он не разглядел ее поношенного белья. И умыться она за это время успела – в кухне. Даже осмелилась включить чайник.
-Сейчас будем завтракать, - сказал он, появляясь.
На нем были отглаженная рубашка, галстук. Она застеснялась своего трикотажного платья – «и в пир, и в мир»…
Он нарезал колбасу, сыр, разливал чай, не позволив ей помочь. А она все вглядывалась в его лицо, пытаясь понять – что же он думает теперь о ней, стала ли она хоть немного нужна ему? Обычно интуиция ее не подводила, но сейчас она не могла понять ничего.
-Едем? – спросил он.
На часах была половина восьмого. Она знала, что к восьми ему нужно быть на службе.
Лиля не сказала ничего, ни о чем не спросила.
У него была черная «десятка».
«…Моя смерть ездит в черной машине – с голубым огоньком…»
Лиля так ясно услышала голос Гребенщикова, как будто на ней были наушники.
Олег остановил машину у подъезда. Лиле только оставалось подняться к себе домой.
Олег ничего не сказал, только накрыл рукой ее руку.
-Счастливо тебе, - сказала Лиля.
Она подхватила пальто, и стала подниматься по лестнице.
Впереди был долгий пустой день. А если он не позвонит, то и… Она судорожно вздохнула и достала ключи.
***
-Как красиво… - тихо сказала Анна.
Лиля не очень любила, чтобы ей смотрели через плечо, но работа была почти закончена, и теперь было можно. Она провела рукой по лбу, как бы снимая паутину, и сама всмотрелась в картину.
Обычно она начинала понимать – получилось или нет, удался ли ей замысел – не сразу, через несколько недель. Но эта вещь была ей особенно дорога, она тянула к себе и завораживала.
Городскую площадь Лиля «состарила». Перенесла ее  - на век - назад. Окружавшие площадь дома с колоннами, ныне смотревшиеся архаично, на картине ожили и зажили своей жизнью.
Новогодняя или рождественская ночь. Сугробы по краям площади высоки. И светится огнями и серпантином наряженная елка. Ночь маскарада. Музыка – глядя на картину и Лиля и Анна ее явственно слышали – каждая свою.
И все, кто пришел на гулянье – в костюмах.  Веселье - почти детское  - в разгаре. А эту даму господин уводит с площади. Он обернулся к ней, предлагает ей руку. Лица его не видно – лишь статная фигура в черном.
А на ней шубка из чернобурки – мех точно снег, идущий с ночного неба. Волосы убраны в высокую прическу и ничем не покрыты. Она подает спутнику руку – узкую руку в кольцах, но не смотрит на него: она вся ушла в себя. И взгляд ее – так решаются на крестный путь…
Анна смотрела на женщину. Она напоминала ей ее мать – когда та узнала, что отец не вернется из лагерей. Она не видела больше «декораций старины». Только лицо…
-А почему он больше не женился? – вдруг спросила Лиля.
Вопрос прозвучал бесцветно, почти без интонаций, но Анна поняла, что в этом было – доверие, и не надо отделываться шуткой или скользящим ответом.
-Не знаю, - сказала она, - Он очаровательный юноша, но очень самолюбив. Мне кажется – тогда он пережил большое унижение. Она сделала аборт уже на таком сроке…И сразу снова вышла замуж.
-За богатого?
Анна свела брови.
-Нет…по-моему нет. Вероятно, этот человек просто мог держать ее в руках. Ей это было нужно, чтобы ей хотя бы так уделяли время. А Олег…ты видела…у него свобода какими-то урывками, и чаще всего, когда уже совсем нет сил.
Лиля кивнула. Когда она заходила к нему за рецептом для Анны - еле в коридоре за рукав ухватила. И потом, у него в кабинете… Он всем был нужен.  Если у него не звонил телефон, то он объяснял что-то зашедшему. Потом впивался в бумаги. И уже его звали – срочно  больного поглядеть.
-Исключительный юноша, - повторила Анна.
Юноше было под сорок.  Имела ли в виду Анна, что вне работы он почти не имел опыта жизни, или просто сравнивала его годы со своими.
-Я дошла до маразма, - сказала Лиля, - Рисую варианты. Аппендицит или автокатастрофа – неважно. Главное, чтобы он в этот день дежурил. Привозят меня, всю такую из себя сложную, и почти безнадежную…бледную и красивую, например, с ножом в спине.
Дура? Да ни одна блондинка не сравнится…
Анна почти хихикнула.
-Он носит кольцо, - продолжала Лиля, - Серебряное, на правой руке. Наверное, обручен с какой-нибудь лохушкой-медсестрой, Клавой Шиффер больничного разливу…
-Лилечка, - нежно сказала Анна, - Как бы ты сейчас ни мучилась, ты еще любить не умеешь. Ты молиться умеешь – ты говоришь избраннику: да будет мне по слову твоему. А все гораздо проще, поверь.
-Даже с ним?
-Даже с ним. А что такое он?
-А что такое я рядом с ним? – Лиля говорила, как сама с собой, - В нем все в превосходной степени. Начиная от того, как он одет. Изысканно – цепочки для часов не хватает. Он знает все на свете, уверенно знает. Его слушаешь – открыв рот. Он делает – по настоящему нужное, не то, что я… Способен на жест, на поступок – ведь не за деньги, как все сейчас - копейки не возьмет, спасая. А я что? Так, дуновение… Нет настроения – и я ничего не могу? Что я сделала? Исправляю за детьми каракули – вместо: точка, точка, огуречик – человечка рисую? Две картины на выставку отдала – вот моя победа!
Анна помолчала.
-Знаешь, какая моя любимая фраза из Грина? – вдруг спросила она, - Помнишь «Дорогу никуда»: «Что милая? Беззащитно сердце человеческое? А защищенное – оно лишено тепла – не хватит даже, чтобы согреть руки». Так вот – твоего тепла – хватает, чтобы другие грели руки. А он – как бы ни был хорош – старается защитить сердце. И он в этом преуспеет, поверь мне.
Анна поднялась с кресла, тяжело поднялась – опершись на Лилино плечо, и побрела к себе. Ей надо было полежать.
Лиля тоже свернулась калачиком у себя на диване, надела наушники…Испанский романс сейчас звучал ей, переборы гитары. Рябь по воде, лунный луч по волнам.
Она вспомнила то, что сто лет не вспоминала.
Виденное на практике, на этюдах, когда они ездили за город – озеро Ведьмы. Стало ли оно нынче местом, куда идут туристы, или заросли к нему все дорожки? Лиля вспомнила черное зеркало воды, и кувшинки, неподвижно  - лежащие на глади, или чуть тревожимые рябью… И легенду, о девушке, утопившейся здесь от безнадежной любви, и сделавшейся ведьмой.
Было ли той – страшно уходить в это озеро, навсегда сливаться с ним?
-Иногда, - услышала она рассказ у костра,  – тут можно дождаться…Если тебе очень нужно, приди и жди… Заклубится над озером туман, и встанет она. Прекрасная – рыжие волосы, по плечам, и до ног струятся плащом. Она идет – как древняя пророчица, как воительница любви. Потому что она уже ничего не боится. И она скажет – в чем тебе, именно тебе искать счастья.
Но в чем сейчас могло быть Лиле счастье – кроме, как в его имени?  После той ночи они встречались иногда. Иногда – это было единственно точное слово, потому что она не знала – когда он позвонит и позовет ее и позовет ли вообще.
Она держала телефон в руке. Не выпускала. Рисовала, а в другой руке был телефон. День, и два, и три - тишины, и тихих слез по ночам. А потом – звонок. И на телефоне – его имя, и в нем звучанье рушащегося снега, и рушащегося – ее сердца.
-Да?!
Наверное, там, он улыбался ее торопливому, задохнувшемуся счастью, ее готовности –  спешить к нему: куда угодно, и когда угодно.
-Заехать за тобой сегодня? – спрашивал он.
-Да!
-После семи, - он был немногословен, он больше ничего не добавлял.
А дети в студии дивились ее рассеянности.
-Рисуйте сказку! – говорила она им, - А сама все стояла у окна. И не подходила, и не смотрела, как рисуют они. Ждала,  хотя до семи было еще далеко. За окном цвела сирень. Сквозь белые гроздья, как сквозь штору, она вглядывалась в дорогу, прислушивалась к шуму редких машин.
Город был слишком мал. Но он привозил ее к себе. И не было нескромности кафе, где их могла бы узнать каждая собака. И унизительности гостиниц или выездов на природу.
Даже ожидание его звонков - это была капля меда. Но такая золотая, такая сияющая, такая сладкая…
Потому что впереди еще жила надежда.            
Хотя он ни слова не говорил о будущем. А Лиля – как верно угадала Анна – и не смела спрашивать. Что будет, то будет, только не отнимай то, что теперь… Дай слушать его, смешить его, беречь его сон, и каждое его прикосновение ощущать, как саму жизнь – подлинную, полную жизнь, которая, наконец, была дана ей.
***
На занятиях сидела младшая группа. Лиля прочитала ребятам отрывок из «детей подземелья», и раздала уголь.
Хрупкий уголь передал черноту подземных сводов. Маленькая Маруся с куклой, прижатой к груди…
У каждого должна быть любимая игрушка. Лиля старалась, чтобы те часы, которые дети проводили в студии, стали для них дороги.
Остались считанные уроки до конца учебного года.
Лиля слышала, как малыши обсуждали – кто куда поедет с родителями на каникулы. Звучали, ставшие привычными в последнее время русскому уху названия турецких курортов. Впрочем, упоминались и Сочи, и Адлер, и близлежащие деревни.
Лиля подумала, что ей – на протяжении длинного отпуска – можно вставать на рассвете. Не затем, чтобы бегать – она просто не сможет заставить себя бежать на глазах у людей. Но утром природа необыкновенно хороша – можно уходить в парк, в лес…
Она подумала о своей мечте – завести собаку. Наверное, Анна не будет против.
Еще надо было сходить в парикмахерскую.
Чуть ли не впервые в жизни она в последнее время занялась собой. Покупала в киоск журналы и  задавалась вопросами: какая помада сочетается с тенями перламутрового цвета, и какие джинсы модны в этом сезоне?
До этого она думала: образ. Образ может быть настолько законченным, настолько своеобразным – что прекрасен сам по себе, вне отношения к моде. Старушка в старинных кружевах и с зонтиком. Рыжий парень в тельняшке, заснувший на лавочке в парке. Девушка с длинными ногтями, выкрашенными черным лаком и настороженным взглядом жительницы Тьмы…
Ее собственный образ до этого был прост: очень мягкие и удобные джинсы блекло-голубого цвета, черные водолазки. Верхняя одежда – достаточно теплая и не стесняющая движений. Широкое пальто – на осень, и куртка-пуховик на зиму.
А волосы Лиля просто забирала в хвост, или заплетала в косу – чтобы не мешали.
Теперь она пошла в парикмахерскую, но не умела объяснить толком, что ей надо. Модные картинки в журналах сбивали с толку. Сделать египетскую челку? Вертикальную химию? Выкрасить волосы?
Парикмахерша – толстая тетка с обесцвеченным пучком, собранным резинкой, мяла Лилины волосы
-Да… надо красить. А то у вас цвет какой-то мышиный. Прямо не знаю – стричь если, так они тонкие, лежать не будут. Если только будете укладывать каждый вечер.
-Как укладывать?
-С любыми волосами надо возиться, - наставительно сказала парикмахерша, -  Ну химию вам сейчас сделаю, думаете, так и будет – встала с кресла и пошла шесть месяцев гулять? Полно таких ходит – на голове, ой выразилась бы, что у меня муж говорит, да неудобно… Не знаете чего делать, да? Ну, давайте попробую по своему разумению.
Когда Лиля глянула в зеркало – на нее смотрела модная женщина, у щек волосы короче, дальше спускаются на плечи, прядки светятся, золотисто рыжие как осень.
Впервые Лиля подбирала для себя косметику, духи.
Юбку купила, длинную, черную в алых цветах – цыганская юбка. Туфли на каблуке.
-Замуж собралась? – спрашивали женщины-коллеги.
Девчонки из старшей группы оценивали с подкупающей искренностью, и приятно ей было это слышать:
-Ой, Лилия Павловна, вы такая красивая!
Анна оказалась не только не против собаки, но и почти пришла в восторг:
-Лилечка, я давно хотела! Но ты знаешь, с моими ногами – гулять… И еще – я ее забалую. Ты у меня ее, пожалуйста, отбирай…
Через газету «Из рук в руки» они выбрали объявление. «В добрые руки…кокер-спаниель…недорого…»
Приехал мужчина. Следом за ним из машины выскочил энергичный песик. Золотистый, шерсть струилась, как шелк. Песик был весел – он приехал с хозяином гулять. Он не знал, что его сейчас продадут.
-У жены, понимаете, аллергия, - грустно сказал мужчина, - Она его сперва, любила. Шапочку связала, чтобы уши не тонули в миске. А потом, когда увидела, что я вечерами с ним вожусь…
И тут же, торопливо:
-Команды – он знает! Даже ползать умеет по ковру за мячиком. У меня его уже просили, но там такая женщина… Ему бы там плохо было. А вы… чем его сегодня кормить будете?
Прижался щекой к ушастой морде, передал Лиле поводок. Машина уехала, а она осталась с собакой в обнимку и чувством, что ей дали на подержание чужого ребенка.
Пса звали Терри. Первые дни он вел себя как гость: относился к Лиле и Анне дружески, но все время старался держаться возле входной двери. Так прыгал на каждый звонок! На прогулках не отрывал нос от земли – искал знакомые следы.
Но с Анной всем было хорошо. И как-то, вернувшись с занятий, Лиля увидела картину. Спаниель блаженно  развалился на заваленном подушками диване, Анна же, устроившись на краешке, осторожно расчесывает щеткой его роскошную шерсть, и разговаривает, как с ребенком.
-Сейчас мы еще правую лапку…вот так…чтобы никаких мерзких колтунов…мы немножко потерпим, а нам за это печенье.
Терри жевал творожное печенье, доверчиво подставляя живот. И Лиля впервые заметила, что у него были и вправду глаза ребенка, который уже бесхитростно привязался к ним.
С Олегом же все оставалось сложно, очень сложно. Лиля была робка необыкновенно. Не надоедать ему самой, не показываться лишний раз на глаза. И самое печальное, что такая политика оказалась правильной. Будь она настойчивее, предъявляй какие-то права на его время – он уже давно сказал бы ей: «Нет».
А так – это были редкие праздники -  встреч, но они были.
Как-то в выходные он взял ее «на природу». Они поехали в старинное село, куда до сих пор частенько приезжали рисовать художники. Широкие тихие улицы, дома – в деревянном кружеве наличников, желтые солнца подсолнухов…
Неподалеку от села бил родник. Считалось, что он находится под покровительством святого Николая Чудотворца. Узкую дорогу, ведущую к роднику, окружали горы. Сосны, растущие на их склонах, кажется, уходили в поднебесье.
Неподалеку от родника, на склоне горы они разбили палатку. Здесь росло много полыни.  Она сидела, перебирала в пальцах, растирала серебристые веточки, вдыхала горький запах.
Он шел мимо с котелком – набрал в роднике воды. Нагнулся,  коснулся губами ее плеча, нагретого солнцем. Она замерла. Она настолько не знала – будет ли у нее «ещё», даже в таких мелочах. Может быть, никогда больше он не поцелует ее? Может, через пять минут скажет что-то резкое.
Не думать об этом…
Просто лежать на траве,  над головой –  бесконечное  небо, океан неба, тонешь в нем. Если ей недоступно никакое другое море – пусть будет хоть это.
Ветер шумел в соснах, потом легким дуновением спускался к земле. Олег лежал рядом – его тепло, его запах… Она не могла понять, как двое, ставшие одним, могут потом разойтись, оставить друг друга. Ей думалось, что такое соединение – навсегда, и ничем не может быть изглажено, если не из жизни, то из души.
Но ничего, ничего о будущем – она не смела спрашивать.
Лиля  веселила Олега, рассказывая какие-то истории о себе – ее речи всегда присущ был мягкий юмор, и он слушал с удовольствием, смеялся, как мальчишка, и глаза его смотрели ласково
А ночью ей жаль было спать – ведь и эта поездка могла быть последней. Когда он засыпал, она выходила, садилась у входа в палатку и смотрела на острые, мелкие  звезды – не упадет ли одна, нельзя ли загадать желание? И – уже бездумно  - на то, как отражаются в волжской воде – золотыми бусами – огни плывущих судов.
***
Он отстаивал свою свободу всегда, во всем.
Ему, видимо, и в голову не приходило пригласить ее хотя бы недолго пожить у него. Как теперь говорят – «пробным браком».
Когда у него изредка выдавался свободный вечер, Лиля могла внести в него ноту праздника. Вот и все.
И говорить с ней было хорошо. Она все понимала, и он знал, что все, что им будет сказано останется между ними – это тоже была редкая для него роскошь искреннего общения.
И ее ласка – столь же искренняя, непередаваемо нежная, была приятна ему.
Она как ребенок…Он не хотел задумываться о том, что ее ждет, если она не повзрослеет душой.
Сам он повзрослел рано, должно быть потому, что у него, несмотря на его профессию было обостренное чувство боли, и он закрывался от ударов.  Всегда был сдержан, почти ничего не рассказывал о себе, даже в компаниях, где все давно знали друг друга, оставался молчалив.
О медицине же говорил подробно – здесь он времени не жалел. И когда ему звонили знакомые, а телефон его почти не умолкал, он консультировал обстоятельно: вставляя, впрочем, шутку, чтобы успокоить встревоженного больного, или его близких.
-Я, конечно, приеду, как добрый доктор Айболит, но если потребуется в больницу – не отказывайтесь. Маленький ребенок, как можно! Сделаем снимок, и будете жить спокойно.
Лиле казалось – есть у него знакомые, с которыми он говорит больше и ближе, чес с ней.
Ласково, внимательно, уважительно: Василий Петрович, Марья Николаевна…
Позже оказывалось – это или очень сложные больные были, в том числе старики, которым он уже не надеялся всерьез помочь. Или люди в городе известные, обеспечивавшие ему частную практику. Такого признания он тоже был не чужд.
Но Лиля не сомневалась, что рано или поздно Олега оценят и «официально».  Так и случилось. В городскую больницу пришел новый главврач, и спустя месяц всего, присмотревшись, предложил Олегу возглавить отделение.
Лиля повторяла себе:
-У каждого своя жизнь. Одиночество не должно быть невыносимым. Надо научиться в нем жить…
Ее нежность,  преданность, даже ее нетребовательность как любовницы – все пошло прахом… И сил рисовать нет, и ничего, ничего не надо…
Времени для встреч у него оставалось все меньше. Но все больше открывалось перед ним возможностей. Тот же отпуск. Он загорался, как мальчишка,  – выбирал:  Франция, Италия. Лиля знала их по книгам. Могла мысленно идти по  улицам их городов. Причем - разных веков.
Но зачем он бы повез  туда ее? На него весь город смотрел ласково. Круг его знакомств стал совершенно иным. Его обнимали при встречах,  приглашали к себе. Заметив, наконец, его талант – не сомневались, что он будет – новым главным.
Теперь он мог жениться на молодой девушке из хорошей, богатой семьи. Скажи ему это Лиля – он бы возмутился: «За кого ты меня принимаешь?»
А что ей оставалось? Отсутствие денег и молодости – у нас вина.
Просто устроить ему сцену, и уйти – это нельзя было. Он ей ничего не обещал – это во-первых. И второе: он был замечательный человек. Его нельзя было не то, что обидеть – огорчить.
Поэтому она решила – отвыкать, уходить – потихоньку. Как? Да просто перестала обращаться к нему сама, напоминать о себе. Это было просто. Он становился все более занятым.
Он звонил, извинялся.
А Лиля, как могла, ласково:
-Что ты дорогой… Когда будет время. Я не обижаюсь. Я сама загружена…
Был единственный способ – не думать. Думать о чем угодно, но не о... Для этого нужно много сил. Потому что -  слишком много боли. Потому что - когда реально знаешь, что нужно привыкать жить без него – хочется  повеситься.
А ей  хотелось все время говорить  о нем. Хотя бы говорить. Чтобы слышать его имя – синее, напоминающее рушащийся снег.
Но и это было нельзя. Наоборот, надо было заслониться от советов чужих людей – что ей следует делать.
Лето миновало, близилась осень.
Но рельсы еще пахли, прогретые солнцем. Перестук колес – поезда уходили. Ее отпуск заканчивался, ему – только предстоял. Она не знала,   куда он поедет в этом году.
Но ей уже хотелось, чтобы это расставание, пусть временное, но случилось, чтобы не много отдохнуть от этой пытки – его постепенного отчуждения.
В октябре он сказал ей, что улетает на Мальдивы.
Две недели спустя Лиля сидела в уголке магазина, там открылось маленькое кафе. Можно было выпить кофе или апельсиновый сок. Но Лиля была голодная, потому что весь день рисовала в городском парке. Поэтому к кофе она взяла еще и сардельку, и наслаждалась. Сарделька была огненная, с горчицей, из нее тек сок на кусок черного хлеба. И кофе был горячий, возвращал силы.
Она прихлебывала горячий кофе. И тут увидела Олега. Он выглядел как всегда, замечательно. Легкая куртка, стремительные легкие движения…  И с ним была девушка. Блондинка, загорелая так, как это возможно на дорогом курорте. Тяжелые золотые серьги, браслет…
Он пошел покупать коньяк, а она остановилась у отдела сладостей и стала выбирать конфеты.
На обратном пути, уже с бутылкой «Черчилля» в руке, он увидел Лилю. Пару секунд вглядывался, узнавая. Она была в вязаной шапочке, и пуховике, который не жалко. Потом – радость все же была в его глазах – он кивнул, и вроде хотел заговорить с ней, но блондинка уверенно взяла его за руку, о чем-то спрашивая… А Лиля так и не ответила ему, опустила голову.
Когда она подняла ее – их уже не было. Она тяжело поднялась и  пошла. Мыслей не было. Только чувство полной опустошенности.
Ее тянуло, она сама не знала, куда. К воде, наверное...К реке, к мосту.
***

В ту же ночь она слегла с тяжелым гриппом.
Уже к вечеру у нее сильно болела голова, она ходила, терла виски, бросила на язык «цитрамона».
Но вообще, она сейчас путала душевную боль и физическую. У нее болело все – и пойди разбери, в чем причина. Она свернулась у себя на диване под одеялом, и сморщившись, тянула «м..м..м…» как будто у нее еще и зубы болели.
Анна зашла, увидела этот стонущий холмик, тихо приподняла одеяло, приложила руку к Лилиному лбу. И как могла торопливо - пошла к себе за градусником.
Лиле стеклянная палочка, которую всунули ей под мышку, показалось ледяной.
Правда ее почти сразу убрали, и она услышала, как тихо ахнула Анна – за сорок!
Лиля еще хотела сказать, чтобы не вызывали «скорую», но сон захватывал ее, и не было сил сопротивляться.
Анна же выглядывала «скорую» в окно, и когда увидела, что машина подъехала, поспешила встретить врача на пороге.
Вошел высокий мужчина с тем же самым металлическим чемоданчиком, который Анна помнила с незапамятных времен.
-Доктор, я очень боюсь за нее…
А у него лицо было бесстрастное и усталое. Шел третий час ночи.
Он шагнул в комнату, и тоже не сразу заметил Лилю. Анна торопливо убрала одеяло. Рыжеволосая девушка спала, и только лицо у нее было прозрачно-красным.
-Очень высокая температура… Бредит… Не воспаление ли легких?  - повторяла Анна.
Он присел на стул и около минуты всматривался. Держал запястье Лили, слушал дыхание. Потом приложил к ее груди фонендоскоп  –  и неторопливо передвигал его, глядя при этом на Анну и сквозь нее.
-Нет, успокойтесь…Пневмонии пока нет. Но лучше я ее заберу. Такая температура, неизвестно как сердце среагирует… Очень частит… Надо, чтобы ее понаблюдали. Сложите в пакет: туалетные принадлежности, тапочки… Полис страховой не забудьте..
-Нет-нет! – с ужасом сказала Анна. Она так же боялась больниц для своих близких, как и для себя.
-Лилечка, детка, - она нагнулась к постели, - Слышишь, тебя хотят увезти в стационар.
Лиля открыла глаза.
У постели сидел очередной козел в белом халате. А она была…в каком чудесном месте она была…и снова окажется там, стоит только закрыть глаза. Теплая, янтарная вода Ведьминого озера. Кувшинки лежат на неподвижной глади. А там, впереди у маленького острова, начинает клубиться туман. И подымается сама ведьма и идет…
Прекрасная, высокая, рыжие волосы мягкими волнами…
Но  дурные же комары у этого озера! Один из них впился ей в руку. Ладно, пей мою кровь, ее все пьют. Угощайся, комар!
Лиля прищурившись смотрела на врача..
Его лицо то прояснялось, то расплывалось. Он снова слушал ее пульс. На руке у него были старые часы «Победа». Что-то знакомое…
-Что ж будем делать? – спросил врач, - И сидеть у вас долго не могу, один вызов за другим, и оставить тревожно.  Водка есть?
Анна поглядела беспомощно. У нее стояла бутылка дорогого коньяка, который она понемногу добавляла в кофе. Заменит ли коньяк водку? Потом ей пришла в голову мысль. Она вышла.
-У соседа Васи заняла, - сказала она, возвратившись через минуту и протягивая початую «Пшеничную».
Лиля дремала. Врач плеснул водки на край полотенца и начал обтирать ей руки,  потом приподнял рубашку, прикладывал пропитанное спиртом полотенце к телу. Как куклу перевернул Лилю и стал обтирать спину. Лиле было холодно, она тянула одеяло на себя.
-Тихо, а то сейчас в больницу увезу, - сказал врач.
-Лучше под бок к неизвестному предку, - откликнулась Лиля, - Я пить хочу.
-Она еще и бредит, - Анна чуть не плакала, - Доктор, ей можно чаю с лимоном?
-Горячего не давайте.
Он легко приподнял Лилю, устроил поудобнее на подушках.
-Сделаю-ка я еще сердечное. А снотворное не буду – чтобы вы не проглядели, если ей станет хуже. Дежурьте возле нее. Вы бабушка?
-Уже давно, - сказала Анна.
Еще раз врач заехал на рассвете, в конце смены. Лиля спала, и лоб ее покрывала испарина.
Температура снизилась почти до нормальной.
А сон длился, длился…

-Как мне найти любовь, которая не кончится, которая не предаст – спрашивает Лиля тихо, но Ведьма ее слышит.
Туман обволакивает Лилю, ее обнимает человек, тот самый, единственный для нее человек, за которого она жизнь готова отдать. Им идти одной дорогой, но долго ли идти?
-Ты будешь скрипкой, - слышит она голос Ведьмы, - А он музыкантом. Он будет любить тебя как свою душу, и никогда не разлюбит. Но в руках у него ты всегда будешь петь своим собственным голосом.
И Лилино тело уже – изящное, темно-коричневое тело скрипки, и пальцы его перехватывают гриф, и смычок…
Лиля открыла глаза .
-Доктор – спросила она, - Вы умеете играть на скрипке?.