Кому не место в храме?
Вечер синей цаплей осторожно постучал в стрельчатое окошко древнего храма святого благоверного князя Александра Невского. Стекло тихо задребезжало от подступающих сумерек. Высоко под куполом, среди белоголовых крошечных ангельских ликов, дул сквознячок. И поэтому казалось, что ангелы о чем-то тревожно шепчутся.
Иеромонах Валентин, склонившись над пожелтевшими страницами Псалтири, пытался удержать стройность пламени одинокой свечи на подсвечнике. Пламя изгибалось, словно кто-то чужой пытался задуть единственное освещение старого храма. Иеромонах перелистнул страничку и, не оборачиваясь назад, сказал:
-Пелагия, ты ворота наши храмовые прикрыла бы…
Старенькая ключница Пелагия встрепенулась. Она, было, задремала под монотонное прочтение прекрасных Боговдохновенных слов. Умел царь Давид сказать сердечно, утешительно! И ведь как хорошо: «И призри на рабы Твоя, и на дела Твоя, и настави сыны их. И буди светлость Господа Бога нашего на нас…» Пелагия, вздыхая от избытка чувств, поплелась закрывать огромные, выше человеческого роста, храмовые двери. Здание 1855 года было построено по всем лучшим статьям: высокое, красного кирпича, с четырьмя звонницами, стрельчатыми высокими окнами и входами, мозаичным полом, украшено фресками. В советское время пытались его разобрать - не вышло, хотели кресты золотые стянуть - тоже не получилось, погнули только, тогда колокола сбросили. Храм словно князь Невский остался стоять раненым, но непобежденным. Вот и врата не успели красные антихристы раскурочить: обиты крепкие дубовые двери железом. Старожилы бают, что храм гофмейстера императорского двора постройки был, двери-то в золото были изукрашены - горящщи!!!
Пелагия от неожиданности подняла голову. До того, вдруг, в глазах потемнело. И запах удушливый повалил - страсть! На нее надвигался кто-то огромный и смердящий. Удары ног о паперть были оглушающие – бух-бух. Бабка, почти теряя сознание и сползая по правой створке, успела увидеть, как в двери вваливается чудовище с красными горящими, как фонарь глазами, волосатое, с тремя склизлыми хоботами, исходящими из пасти. Чудище шумно дышало и смердело. На пороге храма, не вступая в него, чудовище взревело по-иерихонски злобно, гулкое эхо покатилось по пределам, стекла выгнулись в окнах.
Иеромонах Валентин, опять не поворачивая головы, спокойно листнул Псалтирь и со вниманием склонился над нею, уйдя в молитву. Чудовище ожидало реакции на свое появление. В колеблющемся пламени свечи оно выглядело просто ужасно.
-Да…- В задумчивости произнес через некоторое время монах. Казалось, по его губам тихо скользнула улыбка. – В нынешнее время в храм могут и черти заявиться. – Голос иеромонаха оставался ровным. Словно он был уверен, что бес его все равно услышит. – Но настоящий христианин только тот, кто участвует в Таинствах. Кто принимает дар Святого Причастия и приносит слезное покаяние за свои грехи! – Голос иеромонаха усиливался все более, словно он читал Евангелие, когда на последнем слоге тон возрастает до сильного звучного пения слов.
-Живый в помощи Вышняго,- начал он молитву, - в крове Бога небесного водворится…-.
Чудовище отклонилось назад, словно получило сильный удар в грудь. Но продолжало пялиться злобными красными упырчатыми глазками на фигуру в черном, озаряемую слабым пламенем восковой свечи. Иеромонах продолжал читать 90 псалом: «Речет Господеви: заступник мой еси и прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него…»
Бес взревел снова, но уже не так сильно, отвратительный звук его гласа пропал в глухой подушке физически сгустившегося вокруг него воздуха, в котором начали поблескивать невещественные серебристые красивые стрелы. Очи беса расширились, как и его богомерзкое хлебало, откуда лились на паперть сопли из хоботов.
А иеромонах Валентин уже ликующе возвышал голос: «Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его и да бежат от лица Его ненавидящие его.. Яко исчезает дым, да исчезнут, яко тает воск от лица огня, тако да погибнут беси от лица любящих Бога и знаменующихся крестным знамением!» - Иеромонах поднял руку, покрытую старческими светло-коричневыми веснушками, и наложил на себя широкий медленный крест. А потом развернулся и стал крестить все вокруг - высоченные стены, еще не беленые, все в потеках и царапинах от складываемого ранее в храме зерна, редкие пожертвованные жителями иконы, некоторые из которых были пробиты пулями из ружья одного местного атеиста-богоборца, темные окна: «И в веселии глаголющих: радуйся, пречестный и Животворящий Кресте Господень, прогоняй бесы силою на тебе пропятого Господа нашего Иисуса Христа…
Чудовище, вдруг, по-детски пискнуло и присело, словно по малой нужде.
-Во ад сшедшего и поправшего силу диаволю, - иеромонах смиренно осенил крестом присевшего от ужаса и боли беса. – Казалось, что ему даже стало жалко пришельца из преисподней, посмевшего завить свою силу в попранном людьми храме. –И даровавшего нам тебе Крест Свой Честный на прогнание всякого супостата...
Бес еще раз крикнул, как обиженное дитя, потом, на глазах пришедшей в себя бабушки Пелагии, сдулся, как воздушный шар. Бабка только ойкнула и стала мелко и с перепугу неправильно креститься – двумя перстами. Черный лохматый шарик, роняя клочья пены, катался по паперти словно мячик пинг-понга. Пелагия, поджимала то одну, то другую ногу, когда шар близко подкатывался к ней. А из храма внушительно теперь звенел помолодевший голос иеромонаха: «О, Пречестный и Животворящий Кресте Господень! Помогай ми со Святою Госпожею Девою Богородицею и со всеми святыми во веки. Аминь».
Темный шарик бесследно исчез при последних словах молитвы. Бабка Пелагия схватилась за сердце и побежала прятаться на всякий случай за широкие полы рясы иеромонаха.
Тот встретил ее смехом и доброй улыбкой, на его лице блестели выступившие от напряжения потные капельки: «Ты чего, Пелагия? Говорил тебе – свечей на вечерню не жалей, не скупись. Всякое почудится может!»