Ганс и тошнота

Ганс и тошнота

рассказ

Не сводя с нее глаз, Ганс, как тотчас про себя Людмила окрестила долговязого парня, небрежно подхватил выбранные книги — «Введение в литературоведение», «Хрестоматию античной литературы» и сартровскую «Тошноту» — увесистые кирпичи учебников прижал к впалой груди, а последнюю, к вящему неудовольствию девушки, засунул под мышку. («Тошнота» — одна из последних, ставших ее любимыми, была ко всему прочему ее личной книгой, которую она, естественно по доброте душевной, притащила в скудную общежитскую библиотеку). И вместо того, чтобы уйти, Ганс продолжал тупо стоять и смотреть на нее. Людмила уставилась в столешницу, ненавидя себя за то, что не может одним взглядом поставить патлатого Ганса на место, давай, мол, катись, сказочный принц! Она надеялась, что Ганс не видит, как она вся сжалась под его взглядом, не замечает, что лицо ее каменеет все больше.

В стекле столешницы отражались длинные ноги Ганса — худые и кадыкастые, затянутые в безобразные затасканные джинсы, такого неприятного для Людмилы цвета — грязно оранжевого — как и название уважаемой ею книги Сартра. Люд-мила чувствовала, как тепловое пятно его взгляда жгло ей затылок, нагло ощупывало ее сверху вниз. Девушка вовсе не считала себя невесть какой красавицей. Бармалей и Боцман — вот ее школьные прозвища, и когда она сейчас приглядывалась к себе, ей казалось, что эти клички все еще не утеряли своей актуальности. Но больше всего Людмилу угнетало сознание, что она не умеет себя вести, что с ней скучно. Не умеет быть интересной, потому что некрасива, а не нравится никому потому, что скучна. И в свои 23 года она все еще была одна. А если честно — стыдно в этом даже признаться — своего парня никогда и не было у Людмилы, и целовалась она украдкой один-единственный раз (нет, врет, два раза) в автобусе с парнем ее соседки по комнате. Тогда Юлька вытащила подругу на какой-то концерт и когда они втроем возвращались назад в полночном троллейбусе, Юлька дремала у окна впереди, а ее парень — напомаженный хлыщ из театрального — стыдно даже вспоминать — прильнул к губам Людмилы, больно стиснул ее грудь. А опьяневшая от музыкальной канонады и от банки джин-тоника Людмила, охнула, затрепетала и, скосив округлившиеся глаза на спящую Юльку, неумело подставила горячие губы его слюнявому напору. Этот тип еще несколько раз заходил к ним в комнату и даже мимоходом прижал Людмилу к стене в коридоре, но потом Юлька с ним окончательно рассорилась, и с тех пор Люда его больше не видела.
Однако это вовсе не значит, что она бросится на шею первому встречному, который обратит на нее внимание. Людмилу задело, что такой тип, как этот Ганс, осмелился так долго и многозначительно таращиться, как бы заявляя на нее свои права.

И не было в том особой случайности, что перед появлением Ганса Людмила размышляла над своей жизнью и в очередной раз, окончательно и бесповоротно, решила, что жизнь ее бессмысленна и пуста. Что никому жизнь ее не принесет ничего хорошего, в том числе и ей самой. Эти мысли Людмилу занимали часто — с тех самых пор, как она дважды провалилась на вступительных экзаменах в МГУ. И хотя в третий раз ей наконец повезло — она стала студенткой, правда не юри-сткой университета, стать которой пыталась дважды, а экзотичного и, как ей пока-залось, неправдоподобно доступного Литературного института; послать работы на творческий конкурс настояла мать. Смешно просто! Людмила не собиралась кривить душой, даже перед собой, пытаясь доказать, что это была победа, а не жалкая уступка обстоятельствам.

Да, конечно, она теперь студентка престижного вуза, но стала ею против своей воли лишь стараниями матери, которая где-то узнала про этот самый Литературный институт, и которая сама, не слушая робких возражений дочери, собрала и отправила на конкурс Людины стихи. Конечно, стихи в юности пишут многие, но сделать это своим призванием — ну уж дудки! Да и что это за профессия такая — литературный работник? Нет такой профессии!
Но были и настоящие победы — нет, отнюдь не на фронтах вступительных экзаменов (они прошли на удивление просто) — нечеловеческими усилиями Людмиле удалось убедить мать, что жить в общежитии будет полезней для ее учебного процесса, чем необходимость мотаться туда-сюда на ужасающих электричках из не такого уж и далекого Серпухова, как того хотелось бы матери.

И вот первое воодушевление от бойкой студенческой жизни. Первые неправдоподобно впечатляющие знакомства. Ах, как кружилась голова от посиделок до утра под треньканье гитар, под фейерверк новых песен и стихов! Ах, какие все красивые и талантливые!
Но, к сожалению, это хмельное воодушевление к концу первого курса вылилось раскалывающим похмельным разочарованием. Дружные послеэкзаменационные посиделки сменились учебными буднями, милые звонкие талантливые чародеи вдруг превратились в эгоистичных, честолюбивых «непризнанных гениев». Литературные прения на творческих семинарах переносились на личности, захлестывали курилки и «ржавые» общежитские коридоры; начались ссоры, глупые выяснения отношений. Разобиженные друг на друга поэты разбрелись по комнатам не в силах простить обидчиков, либо объединялись в спивающиеся компании.
Людмила очень остро переживала эти семинары, беспощадный разбор стихов вызывал в ней бурное негодование: как можно так, «по живому», расчленять заветные строчки! Потрошить их, ощипывать, словно курицу, чтобы после посмеяться над их неприкрытой, беспомощной наготой! Учеба ей нравилась, но ужасные семинары повергали ее в разочарование, разочарование в творчестве, в институте, в жизни, в друзьях, которые, казалось, все меньше и меньше ее замечали. Еще бы — корила себя девушка — они все такие весельчаки и оригиналы, а она тихая и скромная молчунья! Ей казалось, что ее общество терпят лишь из вежливости, и когда с ней кто-нибудь перекидывался парой слов, нужна была не она, а сигарета, которую у нее «невзначай» стреляли, что приходили в гости не к ней, а лишь для того, чтобы перехватить десятку до стипендии или пяток картофелин, и что всамделешным гостям нужна вовсе не она, Люда, а лишь банальная «жилетка» для всхлипов и соплей однокурсников. Людмила была в отчаянии: в огромном общежитии она оказалась в беспросветном одиночестве, никто меня не любит и никогда не полюбит. Такую, как я любить нельзя.

Поэтому она едва не расцеловала коменданта, который заявился к ней и умо-лял занять место библиотекаря. Общежитская библиотека была никудышная и кроме заплесневевших «толстых» журналов и кое-каких, постоянно разворовы-ваемых и теряющихся по комнатам, учебников, в ней ничего не было. Должность библиотекаря была на полставки, ее занимали студенты, и многие годы от нее старательно открещивались все поколения студентов. Людмила решительно согласилась. И пусть язвят недруги, мол, работа эта — предел ее мечтаний, пусть пилит мать, дескать, в институте надо учиться, а не работать по вечерам. Она с удовольствием и небывалым рвением взялась за наведение порядка в своем за-пущенном хозяйстве. Ее труды удивили даже видавших виды. Для начала девушка собственными силами передвинула все шкафы, которые уныло стояли вдоль четырех стен. Люда разделила ими комнату на две части и у нее получился даже небольшой отдельный «кабинетик». Потом неутомимо обошла все комнаты и собрала все завалявшиеся под столами и кроватями книги и учебники. Теперь библиотека сверкала чистотой и порядком, а по вечерам стали собираться «ботаники».

В стекле столешницы Людмила видела, как Ганс потоптался, перенес тяжесть долговязого тела с одной ходули на другую. Неожиданно для себя она подумала: а что, если бы вдруг Ганс обнял ее и поцеловал? И тут же ее захлестнула волна ненависти к Гансу, который своей назойливостью просто навязал ей такую мысль. Ничуть он ей не нравится, ну нисколько! Пусть миловидная голова, но вот волосы до плеч не мешало бы и вымыть! Ее идеал мужчины совсем другой, может быть, это и смешно, может быть, это идеал тринадцатилетней девчонки, но мечтала Людмила только о таком — лет тридцати пяти, темные волосы, голубые глаза, известное положение в обществе; он мог быть режиссером, врачом, на худой конец — журналистом (только не писателем!).

Ганс снова затоптался. Но не уходил. И все так же молчал.
— Вам что-то еще нужно? — ни с того ни с сего спросила Людмила — спросила мягче и тише, чем бы того хотелось. Она подняла глаза и взглянула Гансу прямо в лицо. Глаза у него были большие, темные и живые, только какие-то затуманенные и покрасневшие, как будто он переел или хотел спать. Волосы были длин-ные светлые и непослушно свивались локонами.
— Вы что-то еще хотели? — повторила она чуть громче.
Ганс улыбнулся, вернее — довольно глупо ухмыльнулся. Ничего другого от него Людмила и не ждала: по тому, как он обращался с книгами, было ясно, с кем она имеет дело. Девушка кинула взгляд в читательский билет, который сама же минуту назад Гансу и выписала. Умецкий Денис Николаевич. Заочник, 3 курс, факультет прозы, семинар Есина, профессия — шахтер (бывает же!), приехал из Но-вокузнецка, год рождения 1978.
Имя Денис Гансу не подходило. Денис Людмила представляла себе спортив-ным и ловким, смелым и мужественным, как великий Александр Македонский, может быть даже с бородкой или усами, вообще это был парень что надо. А Ганс такой, какой есть. Одним словом, Ганс.
— У тебя кофточка красивая, — вдруг сказал он.

От неожиданности Люда только улыбнулась — вероятно, не менее глупо, чем до этого он. Хотя «кофточка» — на самом деле свитер с высоким воротником и «золотой» вышивкой — ей и самой нравилась. Свитер ей шел. В лицо Ганса она смотрелась как в зеркало — а оно говорило, что иногда и она может выглядеть вполне сносно. От взгляда Ганса ей снова стало тепло, но это не было чувство неловкости, по телу разлилась приятная теплота. Ну что в том плохого, что Ганс сразу на ты? Не пенсионеры же они.

Вот в такие редкие светлые мгновения мысли Людмилы о неизбежности судьбы старой девы и давали трещину. Ведь может случиться, что ее кто-нибудь заметит, оценит как человека? Она ведь не уродина, не калека, просто тихая, скромная девушка. И тут же вспомнился ворчливый голос матери, которая не упускала возможности напомнить ей о несовершенности мира, стоило Людмиле подойти к зеркалу или наложить на лицо какую-нибудь белковую или дрожжевую маску: «И чего ты все прихорашиваешься, все равно красавицей не обернешься!»
Мать воспитывала Люду одна. И сейчас девушка в своих невзгодах была склонна обвинять ее. О, как Люде надоедала ее неусыпная опека! Ведь, даже выйдя из пионерского возраста, Людмила все еще отчитывалась перед ней за каждый проведенный вне дома час. «Другие в моем возрасте вообще домой ночевать не приходят!» — взрывалась дочка, когда мать принималась пилить за позднее возвращение со школьной дискотеки. «Ты же не другая!» — вздыхала мама.

Просто у нее был свой взгляд на вещи, своя система ценностей, она и предположить не могла, что брошенные ею слова так больно ранят дочь. Мать самым большим несчастьем для девушки считала не то, что ее обходят вниманием, а неудачный брак — с каким-нибудь лоботрясом, авантюристом или юбочником. Эти идиотские рассуждения неизбежно перетекали в историю о том, что отец Люды за юбками бегал еще когда на шиферном заводе работал, значит, вскоре после свадьбы, что только потом выяснилось, что сошелся с медсестрой из первой больницы, и т. д. и т. п. Людмила весь рассказ матери знала наизусть и ненавидела его страшно, поэтому, чтобы избежать его, она, стиснув зубы, всегда делала вид, что сочувствует и со всем согласна. Здесь вдалеке от матери Людмила сильно скучала по ней и с нетерпением ждала праздников, чтобы спроведать ее.

Ганс все еще не уходил. Все мялся со своими книгами под мышкой, а вокруг стояла тишина, даже машин на улице не было слышно, и с каждой секундой Людмила чувствовала себя все неуютнее. Чего, интересно Гансу от нее надо?
Она медленно поднялась, засунула исписанный формуляр в ящичек, искоса поглядывая на парня. Его тонкие нервные пальцы судорожно сжимали книги.
— А курить здесь можно? — вдруг грохнул он с высоты своего роста, словно книгами по столу.
— Нет! Хотя… пепельница есть.

Дура! Мало того, что сама украдкой смолила по вечерам в библиотеке, так еще зачем-то позволила ему, Гансу. И вообще, чертова тошнотворная привычка, глупая слабость — закурила Людмила давным-давно, еще в девчоночьих школьных туалетах. Дурацкий жест самоутверждения, немой вызов матери. О, если бы толь-ко мать догадывалась об этом!
Стоило Гансу вкусно затянуться и шумно выпустить дым в потолок, как его ско-ванность улетучилась вместе с сизым дымом.
— Может, познакомимся? — он стал говорлив, словно и слова свои всасывал из дешевой сигареты, — Дэн!

Людмила внимательно, с любопытством и чуть-чуть разочарованно глянула на его бледное лицо. Так вот, оказывается, как все просто! Внешне он ничуть не напоминал тот образ, который приютился где-то под сердцем и тревожил ее воображение. И все-таки Люде вдруг расхотелось называть его Гансом. Дэн — нормальное хорошее имя.

Потом, уже вечером, лежа под одеялом, она еще раз пережила все случившееся. Как в свою комнату она пришла лишь в третьем часу, как заворчала разбуженная Юлька: «Где шляешься? Не читай только… Дай людям выспаться…»

Но сегодня Людмиле совсем не хотелось читать. Она знала — как только свернется калачиком на продавленной скрипучей кровати, тут же выключит свет, но долго еще не заснет. Она закроет глаза и еще раз просмотрит фильм, который уже видела, снова представит все, что произошло сегодня.

А ничего, собственно говоря, и не произошло. Они сидели в пустой библиотеке, курили и болтали, болтали. Солнце успело зайти, опаляя по пути палевые облака, зацепившиеся за Останкинскую башню, стало темно. Приятный голос Дениса не умолкал, а лицо освещали лишь вспышки сигареты. Он рассказал ей о Кузбассе, шахте, забое, об угле «на гора», о пожаре, который разъярился в одну из его смен. И о том, как он очень быстро бежал, бежал так быстро, что споткнулся и упал, очнулся — гипс, сломал ногу, еле выбрался.
— Ты, наверное, спешил, чтобы первым начать тушить… — наивно спросила восхищенная девушка.
— Что ты! Улепетывал, спасался…

А потом он пошел за гитарой, а она — поставить чайник. И когда Люда потяну-лась к выключателю, случайно коснулась его плечом. Нет, ничего особенного не случилось, он просто поддержал ее за плечо и сделал шаг назад, уступив девушке место. Но именно в эту минуту между ними возник как бы молчаливый заговор, во всяком случае так подумалось Людмиле. Ну и в самом конце, при расставании, на лестничной площадке у лифта (ей надо было на шестой, ему — на четвертый, а библиотека была на пятом), они стояли почти рядом, курили, и кажется было само собой разумеющимся, что Ден должен обнять ее за плечи. Но этого не происходит.
— Ты каждый день работаешь? И завтра?
Она кивнула.
— С шести часов…
Ждать, пока она войдет в лифт, он не стал. Когда она обернулась, собираясь махнуть ему на прощание рукой (прежде чем нажать кнопку), Денис уже размашисто шагал по бесконечному коридору.

На следующий день он не пришел. И через день, и через два тоже не пришел. А когда минула неделя, Людмила поняла, что Дэн вообще больше никогда не придет, не понравилась она ему, показалась скучной, неинтересной. Ведь и раньше ее никто не замечал, и раньше никому она не нравилась. С чего бы это Умецкий вдруг стал исключением? В положенный срок, как раз перед разъездом курса заочников, он принесет книги, и это просто лишний раз подтвердит то, в чем Людмила давно уверена: ей на роду написано быть одной. Старая дева, на чью нравственность никто не покусится.

С каждым днем Люда все больше и больше мрачнела, но почему-то вечером подолгу сидела перед зеркалом, во всяком случае дольше, чем раньше, сооружала самые невероятные прически, перепробовала самую разную косметику, и все это для того, чтобы в конце концов в отчаянии признать, что ничего ей не подхо-дит и в собственной внешности ее лично ничто не устраивало, ни нос (картошкой), ни волосы, да и ноги впридачу у нее как тумбы, а линия талии, да уж, конечно, не модель… Но виной всему была ее излишняя полнота. Может, и не такая толстуха, как Юлька, но сбросить 5—6 килограммов не мешало бы.
Горечи добавила добрая соседушка Юлька, которая не могла не заметить ее внимание к внешности:
— И чего перед зеркалом крутишься, как какая-нибудь актриса, влюбилась что ли?
— Не волнуйся, ни один донжуан жениться на мне не собирается! — «На мне, между прочим, вообще никто не собирается жениться!» — добавила она про себя, еле-еле сдерживая слезы.

Дэн появился ровно через три недели, когда все заочники — его курс — разъехались до следующей сессии, в воскресенье вечером. Людмила почему-то заметила его только когда он уже стоял у стола, хотя за эти три недели у нее, можно сказать, даже привычка выработалась поглядывать на входную дверь, когда та гулко стукала, впуская редкого посетителя, хотя Дениса она уже не ждала. А тут вдруг совершенно неожиданно он снова вырос перед нею, и в настольном стекле точно так же, как три недели назад, она увидела его худые ноги в тех же безобразных джинсах. Людмила сидела не шелохнувшись, не произнесла ни слова. Умецкий тоже молчал.

— Ты сегодня свободна? — спросил он напрямик, как-то даже до обидного в лоб, словно на все сто процентов был уверен, что Людмила только тем и занималась, что его ждала.
«Смотря для кого!» — задетая его тоном, ответила про себя девушка. А вслух несмело и не очень убедительно сказала:
— Завтра у меня по латыни зачет, надо готовится.
— А тебе прямо позарез пятерка нужна?
Она пожала плечами. Теперь-то, конечно, Дэн больше и не сомневается в том, что она идиотка. Если он не понял этого раньше. Она вскочила, неловко и стремительно, как вскочило бы нечто среднее между бармалеем и дирижаблем. Ну и пусть!
— О, ты уже закрываешься? — умильно пропела, неизвестно откуда взявшаяся, Юлька. Женским чутьем она угадала, что Умецкий не простой посетитель, и так и ела его глазами.
— Вот именно, что закрываюсь, Юлечка!
— А газетку свежую можно взять?
— Ну конечно, можно, вон на столе лежат… Только вернуть потом не забудь!

На конечной метрошная электричка выскочила на поверхность и остановилась как обычный поезд у платформы. Пассажиры, толкаясь, бросили наперегонки к ступенькам перехода.
— Ну, идем! — позвал ее Дэн с легким нетерпением, видя, что Людмила колеблется.
— Куда? — тихо спросила она.

Станция «Выхино» — девушка уже была здесь раньше — извечно напрягалась, сотрясалась периодическими схватками, ее многочисленные платформы разрождались все новыми и новыми порциями пассажиров, которые слепо, словно новорожденные к сосцам, кидались к выходам в проходы. Узкие проходы задыхались безостановочно заглатывая в свое тесное чрево все эти полчища, лишь изредка откашливаясь, поперхнувшись людским затором.
Тем временем Денис заторопился, неловко взял ее за руку, проталкиваясь сквозь потную круговерть.

Едва они вскарабкались на платформу, подкатила электричка. Умецкий потому и торопился, что надеялся успеть на этот поезд.

Они ехали в последнем вагоне и, когда вышли, очутились в кромешной тьме: фонарей, освещавших перрон, уже не было. Дэн легко спрыгнул с платформы, помог спуститься Людмиле, которая сначала хотела заупрямиться и отказаться слезать с высокой платформы, но в последний момент передумала и смело сиганула в черноту, едва не подвернув ногу. Впрочем Умецкий умело подхватил ее. Некоторое время молча шли по шпалам вдоль насыпи, потом свернули на довольно широкую и хорошо освещенную улицу, которая шла перпендикулярно железной дороге. Она все ждала удобного момента, чтобы выяснить наконец, куда Дэн ее ведет, — спросить деловито и спокойно, не дав ему повода считать ее тупой, трусливой дурой. Но подходящий момент все не наступал. Не могла же она остановиться и ни с того ни сего спросить: «Зачем мы сюда приехали?» Людмила замедлила шаг.

— Послушай… — начала она.
Денис не ответил. Он пошел вперед и нырнул в темный проход между большим домом из белого кирпича — над дверьми Людмила заметила вывеску «Хозяйственные товары» — и высоким, заросшим крапивой забором.
«Дальше не пойду», — решила она.
— Осторожно, не упади! — крикнул Дэн через плечо. Но почувствовав, что Лю-да отстала, остановился. — Где же ты? Боишься? Я хочу тебе что-то показать.
Но Людмила не двинулась с места — осталась стоять на границе тени, кото-рую отбрасывала стена магазина. Нет, она не боялась Дениса, во всяком случае в том смысле, что между ними может произойти нечто большее, чем позволит она сама. Неизвестность была вызвана сомнением в собственном поступке — не сама ли она дала повод, согласившись поехать в столь поздний час Бог знает куда? Разве ж мог он додуматься, что единственной причиной, которая привела сюда Людмилу, был банальный страх показаться святошей? Не лучше ли было сразу дать понять ему, что он имеет дело с девушкой порядочной, а не изображать из себя видавшую виды женщину? Даже в том случае, если бы из-за этого Дэн потерял к ней интерес и никогда больше не пришел.

— Что ты хочешь мне показать? — спросила она, пытаясь тянуть время.
Парень пристально посмотрел на нее. Свет от фонаря падал на его лицо — оно было белое как мел, как на передержанной фотографии.
Ветер шуршал в сосновых кронах. Налетали влажная пронизывающая свежесть, запах болота и камыша. К расширяющей грудь свежести примешивался тяжелый запах гнилой воды и смрад мусора, сваленного в канаве.
— Идем, немного осталось, —  сойдя с электрички он весь оживился, и даже сейчас она чувствовала как сияют его глаза.
За магазином с одиноким фонарем начиналась узенькая дорожка, зажатая с двух сторон заборами: сначала шел высоченный деревянный забор, крашенный зеленой краской, он сменился поблескивающим железным, потом пошла кирпичная ограда, снова штакетник. И хотя глаза Людмилы привыкли к темноте и тьма уже не казалась такой непроницаемой, асфальтовая дорожка еле угадывалась — несколько раз она споткнулась о выбоины. На часы Люда больше не смотрела. Да теперь не имело значения — метро уже скоро закроется, да и дверь в общежитии закрывается ровно в 12. Они резко повернули, дорожка пошла прямо, а Дэн уверенно свернул на тропинку. Порывом ветра снова донесло тяжелый запах близкой воды. Они перешли вертлявую речушку по мостику, пересекли шоссе. Умецкий остановился возле старого обветшалого, бывшего когда-то зеленым, забора.
— Ну? — он положил руку на плечи девушке. По голосу можно было догадаться, что он улыбается.
Людмила всем телом навалилась на забор. «Так!» — подумала она. Однако больше ничего не произошло. Только сердце девушки стучало так громко, что звенело в ушах.
— Где мы сейчас? — спросила она, стараясь придать своему голосу непринужденность.
— Вот, полюбуйся, моя резиденция! — горделиво выговорил Умецкий, напуская небрежности.
— Дом? — Людмила от удивления округлила глаза, — Купил?
— Да нет, какое там, снимаю… — по глазам было видно, что ему понравилось произведенное впечатление.

И тут его прорвало, словно давно сдерживаемое, слова забрызгали, заискрились, заплескались в стороны, как из выпущенного из рук шланга.
— Ты знаешь, какие здесь места?! Одни знаменитости кругом! Дачка эта принадлежит замминистра какой-то там промышленности, вон там, — Дэн махнул рукой куда-то за забор, — академик живет, а здесь, напротив, народная артистка (он назвал фамилию, неизвестную Люде), а в конце улицы дача великого Тихонова — нападающего «Спартака»!
 — Да ты смотри какая красота кругом, — не унимался Денис, распахивая скрипучую калитку, — Сосны на участке! Пойдем погреемся? — Дэн качнул головой в сторону дома.
«Ишь чего захотел!» — мысленно подначила Людмила, ощущая впрочем, как замерзли ее колени.
Воцарилась напряженная тишина, как в той детской игре «холодно-горячо», когда спрятавший, если возле спрятанного предмета остановился водящий, должен кричать: «Горячо, горячо, очень горячо!». Неожиданно стало моросить.
— Нет, я в дом не пойду! — упрямо сдвинула губы Люда. Это необъяснимое упрямство тоже было частью характера девушки: иногда она крепко закусывала удила и сопротивлялась изо всех сил здравым доводам собеседников. Так было еще в детском садике, когда воспитатели оставляли в покое замкнутого ребенка, не в силах вывести девочку на прогулку или выпить компот. Так было в школе. Строгий классный руководитель боялась таких моментов, когда у Людмилы поджимались губы, а ноздри вздернутого носика начинали мелко подрагивать: ничто на свете не могло заставить девчонку в таком состоянии выполнить какое-либо требование. Одноклассники же просто махали рукой. Но больше всего доставалось матери Людмилы.
— На улице будешь стоять? Но ведь дождь. А я спрячусь.
Людмила повернулась и зашагала к калитке. Неожиданно свисающие вниз ветви вызвали в памяти другой вечер — три, а то и четыре месяца назад. «Мне грустно, потому что я тебя люблю…» — ненатурально декламировал ей Юлькин ухажер. Вероятно, он давно уже забыл ее.
Слышно было, как со стороны станции прошумела электричка, ей откликнулся низкий тепловозный гудок. И тотчас позади Людмила услышала шаги Дениса. Но она не остановилась, даже не оглянулась. Где-то далеко лаяла собака: временами лай переходил в долгий вой. Вдруг Дэн обнял девушку сзади обеими руками.
— Ты рассердилась на меня? — прошептал он в самое ухо, — За что? Остань-ся со мной, слышишь!

Она чувствовала его дыхание, руки Дениса крепко, но вместе с тем нежно прижали ее к себе. От этого защемило сердце, по затылку, а затем вдоль шеи и спины побежали приятнейшие мурашки. Людмила стояла не шевелясь, боясь спугнуть столь приятное ощущение. Нежность и ласка звучала в его словах. Она тут же простила его, необъяснимый приступ обиды также внезапно прошел. В конце концов чего она боится, для кого себя бережет? Время бежит так быстро, скоро ей 24. Для кого она себя бережет — для старости, для смерти? Может ведь так и случится — она будет ждать, но так ничего и не дождется, как не дождалась до сих пор. «Мне грустно, потому что я тебя люблю…» — вспомнила она слова хлыща. Долгие месяцы, томительные дни и, особенно, мечтательные ночи она думала, что парня этого любит и что рано или поздно, но они встретятся.

Обернувшись, она увидела, что двери дома открыты, внутри горит уютный свет: светлый прямоугольник напоминал сцену, а ветви, обрамлявшие ее, придавали изысканности. Людмила подумала, что пройдет время, но она все это обязательно будет помнить. И сверкающие на фоне светлого прямоугольника дождинки, и аккуратные руки Дениса, все еще сжимавшие ее, и то, что сегодня вторник, 20 сентября, и собственный голос, спокойнейший — как будто говорил кто-то посторонний, не она.

— Ладно, идем!
Внутри все было по-деревенски, но уютно: широкая скамья у окна, тяжелый, основательный и грубоватый стол, накрытый грязной и местами изрезанной клеенкой. От всего этого веяло теплом, надежностью и некой домашностью, особенно потому, что снаружи было темно и по крыше стучал дождь.
— Садись! — театрально пригласил рукой Дэн, — Я сварю чай!
Он поставил чайник на газовую плиту и стал что-то искать в старинном потемневшем буфете. Денис быстро открывал и закрывал дверцы, выдвигал ящики, доставал и снова прятал пакеты, сверточки, банки, коробочки. С каждой секундой движения его становились все нетерпеливее и резче, на лице разливалось беспо-койство и досада. Когда он в десятый раз проверил содержимое всех полок и ящичков, порывисто развернулся и стал судорожно натягивать куртку:
— Люд, ты посиди немножко, я мигом… Чай, видимо, кончился… Да и к чаю надо чего-нибудь прихватить… — он говорил быстро, стараясь не смотреть ей в глаза. Вид его был ужасен, хуже и виноватее, чем у побитой собаки. Людмиле стало его жалко, хотелось погладить парня по голове. Она попыталась отговорить его, но Дэн был неуклонен и выскочил в сырую темноту за дверь.
— Тут близко… одна нога тут, другая — там…


«Ну как я мог забыть!», — досадовал Умецкий, распахивая калитку.
— О, молодой человек! Добрый вечер! — услышал он за спиной.
К Денису вразвалочку, нетвердой походкой, подходил сосед — невысокий, крепко сбитый мужчина, известный всей округе по тюремной кличке «Маханя».
— Здрастье, дядь Вить! Извините, спешу, — Дэн пытался снова набрать скорость.
— Да погоди ты секундочку! — Маханя был сильно «под шофе», но голос был железобетонно тверд и повелительно доброжелателен. Маханя слыл добрым малым, хотя и считался криминальным авторитетом и наводил ужас на благопристойных мамаш и всех соседей, не знавших его лично. Больше чем полжизни он провел по тюрьмам, зонам и лагерям, а свободное от отсидки время занимался частным ремонтом машин.
Маханя протянул широкую ладонь Денису и крепкой клешней до боли сжал его руку. Второй рукой он приобнял парня:
— Выпьешь со мной? — сосед пошарился за пазухой и извлек, в свете фонаря, бутылку, — Пей!
— Не-не-не… Мне, правда, некогда… Меня ждут…
— А я выпью, — не отпуская от себя Дениса, Маханя сделал пару глотков прямо из горлышка, шумно втянул носом воздух, — Знаешь, сынок, жизнь такая штука, что никогда не стоит бежать. Торопится неправота и ложь, истине спешить некуда — она вечна и неизменна!
Эти слова поразили Дениса — откуда такая философская мысль у прожженного зека? Наверное, цитата из классиков. Он пристальней вгляделся в соседа: широкое лицо, глупая улыбка с блестевшими фиксами в зубах, низкий лоб со стриженым ежиком под кепкой. Из всего уголовного облика выбивался пронзительный взгляд: умный, самоироничный и какой-то отрешенный. Умецкий не осознавал еще, что остановили его даже не слова Махани, а некая, цепляющая за живое, ин-тонация. Возникло мистическое чувство, словно вышел на сцену актер и прочитал знакомую до боли роль, но настолько вжился в нее, настолько по-новому прочитал монолог, что что-то начинало трепетать в груди, колыхаться в резонанс, ще-мить под ложечкой и дергать за потаенные струны. Или будто поэт, прочитал всего-навсего короткий стих, но волшебным образом вызвал у слушателей мурашки по всему телу, слезы и смех… Так и голос Махани звучал чем-то искренним и даже одухотворенным, что так сильно не вязалось к образу бывалого зека что и сби-вало с толку Дениса.

— Вот живешь, живешь на свете, грешишь, радуешься, страдаешь, а как смерть придет — что в душе останется? — Маханя страдальчески сжал огромный кулак перед носом Умецкого.
 
Дэн больше не разбирал слов Махани, он думал о своем, а сосед все говорил и говорил: о первом сроке, о том, как загубил свою жизнь по пьяной малолетней хулиганке, и о своей единственной и настоящей Любви — о гражданской жене, удивительной женщине, верной, надежной, которая одна-одинешенька из всех людей на земле любила его, непутевого. Любила искренне, безоглядно, несмотря и вопреки всем его порокам и недостаткам. Любовь ее была сильней тюремных запоров и решеток, сильней окриков охранников и презрения его родственников. Маханя сам признавался в любви к ней, выражал свою безмерную признательность ей и сокрушался только об одном, — что его родственники не дадут ей жизни, случись с ним что-нибудь. Сейчас Маханя с Мариной жили в доме, который он построил своими руками на месте старого, родительского. На дом давно положили глаз его брат и сестра. Старший брат в свое время, после смерти отца, отказался от развалюшки, сестра переехала в Москву, а Маханя восстановил дом, обустроил хозяйство и благополучно жил в нем между отсидками. Когда он разматывал очередной срок, в доме хозяйничала скромная Марина. Так продолжалось много лет. Брат с сестрой никогда не были в обиде на Маханю, ездили отдыхать «на дачу» и к нему, и к Марине в его отсутствии. Все изменилось в конце 90-х, когда недвижимость приобрела реальную ценность. Родственники Махани, осуж-давшие его за криминальное прошлое и настоящее, предъявили свои права на дом. Но пока Маханя был в силе — его боялись и Марину не трогали. Но случись с ним что-нибудь, дом отнимут, а саму Марину выбросят на улицу. Только идти ей больше некуда — всю жизнь слепо следовала за своим непутевым.
— Понимаешь, не расписанные мы, — в сотый раз повторял Маханя, — А как помру — сожрут ведь ее! Сожрут, сволочи, не подавятся!

А тем временем Людмила сидела в неприбранной кухне, разглядывала заля-панную плиту, на которой словно самовар на столе, громоздился большой бак с смешным изогнутым краником над примыкавшей к плите раковине. (Дать подроб-нее описание быта дома на Удельной). Она ругала и проклинала себя, корила за то, что так легко последовала за Умецким, и что Ганс заманил ее и снова бросил, пренебрег ею. Дэн все не возвращался и она стала переживать: не случилось ли чего? Так ее мысли и прыгали от нелепых обвинений в том, что он решил просто посмеяться над ней или, что еще хуже — понаблюдать за ее реакцией, то вновь разгоряченное воображение рисовало картины ужасных несчастных случаев, ко-торые могли произойти с Денисом. Людмила то вскакивала со скамьи и львицей металась по кухне, то успокаивалась — ставила на плиту чайник, и даже пыталась отмыть черную раковину; но тут же бросала и снова с рычанием и проклятием начинала биться, как зверь в клетке. «Ну все, с меня хватит! — решила она, — Это он специально». Она набросила плащ и уже взялась за ручку двери, когда та открылась. Умецкий, молча, как тень, не вошел, а проник в дом и наполнил всю кух-ню необъяснимым спокойствием.

— Где ты был?! Негодяй! Ты на часы-то смотрел! — взвилась Людмила.
Дэн тихо и ласково обнял девушку за плечи. В его движении была та плавность и осторожность, с какой опытный конюх поглаживает необъезженную кобылицу перед тем, как накинуть узду.
— Извини, хлеба не было…
— Да-а, а я знаешь, что уже передумала… — протянула Людмила, полностью обезоруженная этим ответом.
— Ну что ты, — он все так же осторожно поцеловал ее в лоб.
Умецкий не стал рассказывать о том, что так и не дошел до магазина и о своей неожиданной встрече с соседом, который допив бутылку и закончив исповедь, пошел к Семеновне, так как «у нее всегда есть».
— Ну, все, надо баиньки, завтра рано вставать.
Денис снял с полки плотно свернутый надувной матрац и повел девушку по крутой лестнице на второй этаж. Там оказалась небольшая получердачная ком-натка с одним окном и низким потолком.
— Вот это и есть моя келья, здесь я и обитаю, — улыбнулся Дэн, приглашая девушку рукой на единственный стул.
Людмила присела на краешек и молча смотрела, как Денис надувал матрац с таким усердием, что ее охватила паника. Поймав взгляд девушки, Дэн многозначительно усмехнулся. Людмила обеими руками вцепилась в край стула.
— Извини, но новых простыней у меня нет, — сказал парень, расстилая застиранные, утратившие белизну, но свежие простыни на матрац.
— Я погашу свет, да?
— Нет, подожди! — испугалась Людмила.
— Пусть горит?
— Нет, ни в коем случае!
Умецкий выразительно посмотрел ей в лицо. В его взгляде девушке показалось: «Что же тебе надо, черт тебя побери?!» Но через секунду он смягчился. Щелкнул выключатель, и воцарилась тьма.
— Ну, иди же ко мне, — хрипло выдавил он и притянул к себе Людмилу. — Киска!
Голос Дэна предательски дрогнул и не смог скрыть его волнение. По-видимому он тоже разволновался и в его словах не было настоящей нежности, да и слово «киска» казалось Людмиле неподходящим. Она думала, что мужчина, любящий женщину, произносит другие слова, а может, вообще не говорит ничего.
— Что с тобой? — уже раздражаясь, прошептал он.
— Я не знаю, — пробормотала она, словно окаменев.
— Ну что ты как мертвая? — его шепот ожег ухо и щеку Людмилы. Она боялась, чтобы он не посчитал ее полной дуррой, не принял за холодную, фригидную мегеру. Она молча придвинулась к Денису…


На утро Дэн с Людмилой спешили на электричку. Вернее спешила беспокойная Люда, бесконечно дергавшая и теребившая Удалецкого: «Ну, Дэн, миленький! У меня же зачет на первой паре!» Они пробирались к платформе, где у перехода образовался чудовищный затор. «Что случилось-то?» — спросил Удалецкий заплаканную соседку. «Ох, Дэнюшка! Горе-то какое! Маханя ведь под поезд попал. Пил, разбойник, всю ночь не просыхая, а под утро поперся через пути и угодили-и-ил… Только щас скорая увезла…»

Они с трудом протолкались к платформе сквозь толпу, жадно глазевшую на пятна крови на полотне. Ужас и тошнота подкатила к горлу Людмилы. Прощанье как-то не получилось, тут же подлетела электричка и вот она в вагоне села на последнюю скамейку лицом против движения, затылком к вагону и остальным пассажирам. За окном занимался багряный рассвет, на востоке воздух покраснел, как щеки Людмилы, под взглядом подвыпившего парня. Она с удовольствием закрыла бы сейчас глаза и заснула, но сна не было ни в одном глазу. Красные отблески за окном тревожили и вновь возвращали к происшествию на платформе, к тому ужасу и тошноте, которые она испытала и к хмурой фигуре Дениса, зябко кутавшегося в куртку и курившего перед поездом.

Людмила ни в чем не винила Дэна. В чем она могла его упрекнуть? Он не обманывал ее, ему даже не пришлось ее уламывать. Может быть, она, так легко согласившись, совершила непоправимую ошибку? А где гарантия, что Денис вообще не отвернулся бы от нее, оттолкни она его сразу же? А может быть, Людмила полюбила его? Но скорее всего просто-напросто не во всем до конца разобралась.

Подходя к общаге, Людмила остановилась перед вахтой, достала из сумки зеркальце и принялась рассматривать свое лицо. Конечно, все это сказки, о чем шептались в раздевалке перед уроком физкультуры одноклассницы, — «сразу по глазам видно». По глазам Люды нельзя было увидеть ничего — они были такие же, как всегда.

И потянулись дни — такие же, как всегда. Утро начиналось с обычного Юлиного: «видишь, опять встать не можешь, предупреждала вчера не читай допоздна…» Потом серые пары институтских занятий, а по вечерам, среди книжных полок она все всматривалась в дверь, даже колокольчик привязала, чтобы она не открылась незамеченной.

Людмила уже знала — того, что с многозначительной усмешкой называют «последствия», не произошло. Однако все чаще Люде хотелось схватиться за голову и заплакать: «Что я наделала!» Дэн не приходил, несмотря на то, что между ними случилось, а может, именно поэтому. Так и тянулись дни, похожие друг на друга как близнецы. Все отчетливей она понимала, что казавшееся ей абсолютно невозможным становится единственно возможным. Что Денис, может быть, не придет больше никогда.

И вот однажды неизвестность стала невыносимой. Все началось с того, что она увидела свое отражение в окне. В отражении были видны голова и плечи. Словно обрамленная картина. Она мгновенно вспомнила тот вечер, когда точно так же смотрела в окно. Но тогда она была не одна.

Среди книжных полок журчал голосок Юльки. Она сидела с подшивкой «Комсомолки», а рядом, сдвинув худые ляжки в ядовито-синих штанах, примостился ее «ухажер» — тихий паренек с их курса, из 601 комнаты. Он сидел в покорной позе — так сидят только очень послушные охотничьи собаки. Но теперь он не казался Люде ни жалким, ни смешным. Какая бы ни была Юлька, но она в сто раз счастливей Людки.

Гололед держался с прошлой ночи. Резкий северный ветер гнал по небу кло-чья облаков. Они словно мочалки все терлись и терлись о неподвижный лик полной Луны, стараясь отмыть прилипшие к нему пятна. Люда усмехнулась про себя — погода соответствовала ее настроению. Подходящая погода для драматических событий. Она вдруг осознала, что такие же темные «пятна» в ее душе, какая-то надуманная «ущербность» не дают ей полноценно жить. Людмила сама себя упорно загоняет в угол мрачными безысходными мыслями и бездействием. А кому нужна такая угрюмая девушка-мегера?

«А почему бы и нет?» — неожиданное твердое решение промелькнуло в ее го-лове. Она подошла к окну. Останкинская башня все также тянулась к звездам и не могла дотянуться. Да, шанс встретить Дениса в этой, как его Недельной, то есть в Удельной, довольно-таки велик. Если только он не уехал домой. И тут вдруг ее обуяла такая злость, что перехватило дыхание. Как посмел он так с ней поступить! Ладно бы, она этого Ганса любила без памяти! Но она даже не любила Дениса, просто большое желание «простого женского счастья», просто больше не хотела оставаться одна, как какая-то забракованная. И теперь этот жалкий бол-ван, получив свое, даже не вспоминает о ней!

Злость прошла так же неожиданно, как вспыхнула, осталось только чувство глубокой безнадежности. Людмила вспомнила его нежные руки, которые нежно и трепетно, и даже излишне несмело касались ее, его неумелые ласки и неуместные, так несоответствующие случаю слова, которые так сильно раздражали ее тогда, и его смешную скованность и застенчивость, и его воодушевление, когда он говорил на свои излюбленные эзотерические, чуждые и далекие Людмиле, темы. Нет, видимо, все-таки любила она его. А она — неудачница, никогда и ни в чем ей не везло. Даже этакий Ганс, которого уж никак не назовешь девичьей мечтой, бро-сил Людмилу самым оскорбительным образом. «Ну, приеду я туда, — подумала Люда, — Что я ему скажу? Привет, вот и я, случайно шла мимо, решила зайти, рада познакомиться с твоей новой подружкой — так что ли?» И все-таки она надела пальто. «Я хочу с ним просто по-человечески поговорить», — смиряя гордость, сказала себе Людмила.

Когда она сошла с поезда, все вокруг показалось ей таким чужим, что она вообще засомневалась, на той ли станции вышла. Сноп света, освещавший провода и кусок неба над ними, умчался все дальше и дальше, постепенно во тьме исчезли красные огни последнего вагона. Люда зашагала вдоль железнодорожной насыпи. Она хорошо запомнила, что где-то неподалеку должен начаться асфальт, освещенная улица. Однако фонарей нигде не было; забыли включить, либо повыбивали мальчишки. Она снова засомневалась, туда ли она идет: теперь дорога казалась уже и конец ее исчезал во тьме. Прямо в лицо дул такой злой, холодный ветер, что было трудно дышать. Вокруг шуршало, шумело, трещало. Люда, хотя и не была последней трусихой, но заколотилась как заячий хвостик.

Постепенно дорога забирала все правее, вскоре кончился асфальт, а магазина хозяйственных товаров все не было. Наверное, она все-таки заблудилась. Веро-ятнее всего, свернула слишком рано — значит, настоящая дорога левее и идет параллельно этой. И как бы подтверждая ее предположение, Луна, время от вре-мени выныривавшая из облаков, — казалось, подпрыгивает над ними, — осветила хорошо утоптанную дорожку, которая скорее всего соединяла обе улицы; на тро-пинке там и сям белели замерзшие лужицы. «В крайнем случае по этой же тропке вернусь обратно», — успокоила себя Людмила.

Уже метров через 20 она увидела за кустами далекие огоньки. Но тут же заметила, что и тропинка почему-то круто сворачивает вправо. Наконец она поняла, в чем дело: ей преградила дорогу речка. Люду охватила бессильная злость; от разочарования, усталости и досады глаза наполнились слезами. Насколько хватал глаз, ни на этом, ни на том берегу не было мостков или хотя бы переброшенных бревен. Ну, конечно, те, кому приходилось переходить речку, от железнодорожной насыпи сворачивали на следующую улицу. А по мосту они тогда проходили вдвоем с Денисом.

Но Людмила не стала возвращаться, а из чувства упрямства решила спуститься вниз, на заснеженный берег речушки. Под ногами, под тонким слоем первого снега шуршали листья, лед сверкал как темное гладкое стекло. Людмила колеба-лась недолго. Потом сделала первый шаг — осторожный, медленный. Ничего не произошло. Потом второй, третий. Она даже немного попрыгала, не отрывая ног от поверхности льда, проверяя его на прочность — лед держал. И только когда она дошла уже почти до середины речушки, лед неожиданно хрустнул и из-под ног во все стороны побежали белые трещины. Люда застыла. Судя по крутым берегам, речушка,  хоть и не особенно широкая, должна быть достаточно глубокой. Может, ее найдут только будущей весной. Как она будет выглядеть — даже страшно себе представить. И все-таки: если бы у нее хватило смелости, уверен-ности, что все произойдет быстро и не очень мучительно… Но подумать она не успела. Все произошло так внезапно, что она даже не испугалась, только страшно удивилась, что вода подо льдом, оказывается, гораздо теплее, чем она себе представляла, можно даже сказать — совершенно нормальной температуры. Было мелко, чуть-чуть выше колен и резко, противно пахнуло сероводородом. Подняв подол пальто Люда побрела к берегу.

В эту минуту над облаками вновь появилась Луна. Казалось, сверху она смотрит прямо на Людмилу — не сочувствуя и даже не осуждая, а скорее с веселым любопытством.