Зинаида подошла к окну и закурила, вглядываясь в сизые сумерки. Надя присмотрелась к ее лицу: в глазах было что-то особенное, глубина. Такой взгляд был у мамы.
- Теть Зин, маме совсем плохо?
- Она же тебе все написала в письме, -- не поворачиваясь к Наде, ответила Зинаида, давая понять, что не хочет говорить об этом.
- Я вижу, вам есть, что сказать.
- Ты у адвоката была? – уходила от темы Зинаида.
- Да, езжу к нему каждую неделю, папина тетка тоже ездит. У следователя была, но он даже говорить не стал. Грубый такой, рявкнул: только с адвокатом будет говорить.
- Эти адвокаты, - махнула рукой Зинаида, прошла и села за стол, - сидят на мизерной государственной зарплате. Им такие мелкие дела только мешают. Вот, если бы ты ему-у заплатила, сле-едователю в клювике принесла..., - для убедительности Зинаида отмечала условные отрезки на столе торцом ладони.
- Да, заплатить можно было бы, если бы продать все, что осталось в доме. Немного мебели и папины картины. Но дом опечатали зачем-то. Было у меня желание все это взломать, но меня отговорили. Опасно, говорят, слугам народа перечить. Мама пишет, что следователь был уже один раз, все скоро прояснится и ее выпустят.
- Надька, вечная ты мерзлота! Ты знаешь, что значит – следователь был один раз за три месяца? Это значит – делом твоей матери не занимаются. А сидит она там просто так. Ждет не пойми чего! Это мыслимо ли?! Какая-то соседка донесла на нее, что она как будто украла у нее корову. И свидетеля же такую же враль нашла!... Что-то я не пойму: вот она вывела корову из сарая, и куда с ней?
- По преданию, мама отвела ее за деревню, где ее ждали дальнобойщики, они с мамой расплатились и корову забили. Там, кстати, нашли коровьи остатки: шкуру, голову.
- Что этой хабалке надо было от матери, что она привязалась?
- Мама у меня красивая, умная, талантливая. Когда она осталась одна, эта ненормальная начала маму к мужу своему ревновать. Вопила на всю деревню, такую чушь несла. К маме грязь не липла, она никогда не участвовала в сплетнях и склоках. Некогда ей было -- всегда много работы. Люди к ней шли. Мама портниха и народный утешитель заодно . У нас был странноприимный дом – только ленивый не приходил переночевать или перезимовать.
Потом… после аварии… мама начала выпивать. Тяжело ей было. Уйдет за дом, сядет на завалинку, чтобы Аркашка не видел. Выпьет одна, поплачет. Когда я приезжала, мы сидели вместе, потом шли домой.
- Так на завалинке она и сидела, наверное, когда корову соседскую сперли. Матери-то она была зачем?! Мозгами бы раскинули!
- Нечем им раскидывать.
- Эта соседка написала заявление, нашла свидетеля. Матери дома не было, никто не может сказать, где она была в это время. А где же ей быть? Ходить по деревне, да коров тягать. Аркашку слушать никто не стал. Это понятно. А что ж в деревне никто не заступился?
- Пытались, письма писали, но следователь говорит, алиби у мамы нет. Никто ее не видел и не мог сказать, где она была в это время. А детям не положено быть свидетелями... Здесь споткнулась и упала свобода горбачевская, -- немного помолчав, добавила Надя.
- Не могу, Надька! Задыхаюсь от возмущения! – выкрикнула Зинаида, быстро открутила колпачок фляжки и сделала два крупных глотка.
Лицо у Зинаиды порозовело, глаза заблестели.
- Меня, Надь, Лиза просила не рассказывать об этом кошмаре. Но я не могу молчать! Она вас с Аркашкой бережет, а сама… в аду. В настоящем аду!
Зинаида заплакала, вытирая слезы тыльной стороной ладони. Надя обмерла.
- Вот ты, Надька, рассказывала про отца, про больницу. А матери твоей сейчас еще хуже. Я же говорю: кромешный ад! Камера на двадцать человек, а понасажали сорок. Спят по очереди. Одно окно маленькое: вот такое, – она руками показала размер окна, – с решеткой. Ни о каком воздухе и речи нет. В углу за шторкой -- параша. Выносить ее можно только раз в сутки. И люди годами. Года-ами!… в этой вони! Чем кормят, даже говорить не хочу. А передачи не всем разрешают и не все передают. Что-то стоящее эти надзирательницы -- шакалки забирают себе.Это-то можно вытерпеть, если бы они не били. Там очень сильно бьют.
Надя сидела неподвижно, едва дыша, она ловила каждый звук, малейший оттенок голоса, любой жест для нее был важен.
- Кто бьет? Кого? – севшим от волнения голосом спросила Надя.
- Кто-кто? Надзирательницы бьют заключенных! Я же говорю -- шакалки!
- Так они же только подозреваемые, и далеко не все виноваты.
- А кого это интересует? Жаловаться там некому. Там власть следователей: как они решат, так и будет. Нормальному следователю хватает подписки о невыезде. А ублюдкам всяким нужно людей в загоне держать как скот. Так им, видите ли, удобно. Им не хочется искать по всему городу и ждать, когда явятся на допрос. Нужно, чтобы все под рукой были. Они свидания разрешают по настроению. Тебе же он не разрешил приезжать к матери? Подонок! Своей властью наслаждается. Любит поиздеваться – гестаповец. Меня два года продержал. Выпустили. Даже суда не было. Написали в постановлении: отсутствие состава преступления. И все. А два года просидела – руки у них до меня не доходили, видите ли. Дел у них было, видите ли, много. До нас там руки только у надзирательниц доходят. Адвокат сказал, что я могу у них потребовать что-то там за ущерб. Я махнула: да пошел ты! Раньше где был со своими советами?
Тетя Зина опять открутила крышечку с фляжки, сделала глоток и шумно выдохнула в кулак.
- А вас за что?
- Наши местные магазин обчистили. Вещи мне принесли на хранение. Свои же, веришь им как себе. Я откуда знаю, что у них в мешках? Так и попала. Натерпелась. Всякое было. Били меня. Мать твоя за меня заступилась. Так эта шакалка за нее взялась. Швырнула ее на пол и пинает сапогами. Озверела! Не соображает ничего. Глаза кровью налились, рожа перекошена. Мы смотрим, убивает Лизку. Вдесятером еле оттащили эту зверюгу. Когда у нее дежурство, она приходит -- на Лизавету кидается. Как будто всю свою жизнь паскудную на ней вымещает. У Лизки уже все, что можно отбить, -- отбито. Она же маленькая, худенькая. В чем душа держится? Кого там бить?! Так мы стали Лизавету прикрывать. Главное, чтобы на глаза этой собаке не попалась. Но она когда забудет, кого бить, а когда и вспомнит.
Зинаида испуганно посмотрела на Надино побелевшее лицо.
- Надь, не молчи. Поплачь, поплачь – освободись, так лучше будет.
- Я вытащу оттуда маму. Я пересажаю их всех, – процедила Надя, чеканя каждое слово, сжимая кулаки.
Словно пробка выскочила изнутри -- с силой хлынул поток. Надя зашептала, не переставая: «Мамочка, прости. Мамочка, прости…», смешивая слова и слезы. Зинаида отвела ее на кровать, но вмешиваться и успокаивать не стала. Убрала со стола и ушла на кухню мыть посуду.
Надя притихла, Зинаида дала ей воды, посидела рядом и легла спать. Надя вытащила из чемодана драгоценную коробку с письмами и фотографиями. Включила светильник и села за стол.
Мама на фотографиях красивая, с добрыми, смеющимися глазами.
Надя развернула мамины письма, которые она писала из ада: «Деточки, за меня не беспокойтесь, у меня все хорошо…»; «Надя, доченька, ты спрашиваешь, не мерзну ли я. Не мерзну, не волнуйся. Здесь тепло и даже местами уютно. А вот Аркашка, наверное, мерзнет, надо бы купить ему теплую куртку, из этой он вырос…»; «Наденька, наконец-то передали твою посылочку, спасибо большое, моя маленькая. Я угостила женщин. Они шлют тебе привет и благодарность. Тут все такие хорошие, мы друг друга поддерживаем»; «Аркашке скажи, шапку пусть надевает не вязаную, а меховую, и ты не форси в сапожках, а носи валенки в такие морозы…»; «…Наденька, всегда, когда не знаешь, как поступить, находится много советчиков, но ты никого не слушай, слушай только свое сердечко. Что оно подскажет, то и верно».
Продолжение следует