У меня две прекрасные дочери от совершенно разных мужчин. Я не преувеличиваю, разница достигает абсолютного совершенства при любой попытке общения этих мужчин друг с другом. Она до того совершенна, что в городе моей юности соседка баба Мотя произносит сакраментальную фразу:
- Любонька моя, это ж две большие разницы .
Ах, как я люблю город моей юности, город моего детства, который вырастил меня и, не побоюсь этого слова, взлелеял. Он встречал меня каждое утро запахом ореховых листьев, спелых абрикосов и морской тины, и в полуденный зной заманивал в прохладу виноградной лозы.
Ею был увит весь наш маленький дворик. Можно было напиться холодного ароматного компота, мама его варила из всего. А потом быстро-быстро, пока никто не видит, поесть не разогретой вчерашней ухи. Видеть не должна была мама: «Доця, если я буду видеть , что ты кушаешь ледяную юшку, так можешь домой не приходить, потому-шо ты обратно у меня заболеешь ангиной, и я уже не знаю, шо если ты еще и летом будешь у меня болеть, то я тебе обещаю, Жанна Львовна – таки сделает тебе танзэлэктомию» Мама у меня, как все уважающие себя, наши знакомые, умные слова не говорит, а произносит.
Нет, летом я ни за что на свете не буду болеть. Ну, кто, скажите на милость, будет тогда доплывать до буйка, обозначающего границу заплыва катеров? Кто же тогда станет нырять с пирса? Положим, с нырянием я, конечно, переборщила, лучше меня ныряли многие, но я, уступая в качестве, брала количеством погружений.
А вот зимой, этой абсолютно мокрой южной зимой, когда туман по утрам заунывно, как волк гудит маяком-ревуном протяжно и надрывно – юу-у-у-у-у-у-у-у-у-у. Гудит со всей безысходностью неудержимой тоски, замирая на короткие промежутки времени, чтобы набрав воздуха, петь до самозабвения свою бесконечную песню одной ноты, ноты ля первой октавы. Вот тогда как раз и наступает самое благоприятное время для болезни. Потому, что мой организм категорически отказывается окунуться в такую малорадостную атмосферу безжалостно-промозглой сырости и депрессивной тоски, и, не зная еще таких умных определений человеческого горя, он, просто, отказывался воспринимать ноту ля первой октавы.
Организм выдавал повышенные градусы и воспаление гландов, это была форма протеста. Протест принимался, и меня оставляли дома «под грубой». Груба, это огромная печь, возвышаясь от пола до самого потолка, она создавала уют и атмосферу надежды: не все еще потеряно, надо потерпеть, и наступит, нагрянет и заласкает до одури горячее лето. И вот летом, ну, конечно же этим летом случится-таки что-то очень хорошее. А сейчас я наслаждаюсь и даже злоупотребляю материнским вниманием и любовью. Мама бегает с молоком, градусником, таблетками и рассказывает мне мифы Эллады, успевая между делом просеять уголь, почистить печь, сбегать в магазин, на базар, вымыть, нафаршировать, почистить, помыть, приготовить и полечить. Мама может всё.
Как же мне хорошо, какое сказочное везение, я – предмет всеобщей зависти одноклассников. Я простудилась! Можно читать, читать, читать, до головокружения читать. И слушать музыку. Музыки много.
Нет, музыки много не бывает, даже если она - Всегда. Даже если пластинку весь день заводить на месте увертюры ко второму действию балета Чайковского «Лебединое Озеро», даже, если всегда - Сенсанс, и невозможно сдержать слёз, потому, что «лебедь-таки умирает», или сонаты, добрая половина которых написана была, когда великий Бетховен, мог слышать их только в своей душе.
С жестокостью ребенка рассуждаю о том, что композитор специально и правильно оглох, чтобы ничто не отвлекало от музыки. Потому что, кто еще может услышать музыку ветра, музыку силы духа, музыку порывистой стремительной души скачущего на коне всадника и передать всё в такой неистовой технике фортепианного пассажа, в такой завораживающей гармонии звуков, заполняющей все жизненное пространство!
Святослав Рихтер, он такой же гений музыки, он всадник, оседлавший самого необузданного скакуна – рояль. Он на коне. Музыка льётся из динамика радиоточки. Я так не смогу, решено было сразу и навсегда еще в городе детства. И радость лентяйки, освободившей место за инструментом, сменилась каким-то щемящим чувством досады и потери.
Я мою полы моего жизненного пространства – двухкомнатной московской квартиры улучшенной (по критериям норм проживания советских граждан) планировки. Звонок в дверь прерывает воспоминания, как и положено, на самом интересном месте. Радостно бежим с детьми открывать – папа, папочка! Оказывается, что сантехник - позовите кого-нибудь из взрослых. А мы взрослые, серьёзно говорит старшая дочь Валерия. Взрослые мы уже – радостным эхом повторяю я. Да-а, надо бы прибавить солидности.
Я мою, мою, мою полы. Надраиваю до блеска мерзкий и ненавидящий меня светлый линолеум, в поры которого постоянно забивается грязь и домашняя пыль. Мы пребываем во взаимной ненависти и в состоянии гражданской войны. Пол ненавидит чистоту и меня, я ненавижу грязный пол, и - когда дети болеют. Соседи называют это решением полового вопроса – московский юмор мне нравится, он интеллигентнее и тоньше юмора города моего детства. Решаю половой вопрос и думаю о красивом и модном слове аллергия. В нем столько музыки – а-лл-е-р-г-и-я – аллегро.
Аллергию в Москве восьмидесятых было очень модно, не побоюсь этого слова, иметь. Это был элемент престижа – иметь аллергию. Она держала своими нежными не очень чистыми руками за горло известных и не очень известных членов социалистического общества. И многие заключали с ней брачный союз, пребывая с болезнью во взаимной любви при помощи полового акта в виде ингаляторов, таблеток, вечного насморка и надрывного утробного кашля.
Детищем этой любви стала милая доченька, всеми почитаемый монстр по имени Бронхиальная Астма, с садомазохистскими наклонностями, играющая и забавляющаяся периодически-постоянной угрозой удушения.
Отмываю до блеска жизненное пространство семьи, особое загрязнение которого наблюдалось в местах прокладывания «народных троп» и у вечного огня, то есть на кухне у плиты, (до чего же точен и остёр язычок москвички!) и иду по малому кругу – булочная, молочная, и ближний магазин, - здесь, если повезет, можно купить хорошее мясо. И вспоминаю…
Мы на осадном положении, мы залегли на дно, вырытого надёжного окопа, мы в состоянии войны с окружающей нас, агрессивной средой, и – советской властью. Я собираюсь родить второго ребенка, я имею наглость быть беременной снова. Отец счастлив, ему постоянно хочется петь и летать, мне постоянно хочется в туалет, а в промежутках - лежать с закрытыми глазами, и думать, почему не дают декретный отпуск в начале беременности, когда так тяжело жить. И, если я за три часа до рождения ребёнка могу слегка пробежаться за трамваем, то – когда остаётся целых восемь месяцев до родов – не могу дойти до кровати, это ли не безобразие.
С момента этих воспоминаний прошло, страшно подумать, сколько лет. Стали взрослыми дочери, стала взрослой я. Пришла в негодность советская власть, появилась возможность жить достойно. Мы переехали в загородный дом, и, разбирая бумаги, я нашла вот эти строки, они вываливались из блокнота старыми обтрёпанными страницами. Зачем я, выбрасывающая всегда всё и вся, чтобы не собиралась пыль и хлам, я, уничтожившая по той же причине наши с мужем, полные любви, письма друг к другу, сохранила это?
Наверное, так было надо.
Я периодически находила блокнот, раскрывала его на нужном месте, тупо вглядываясь в слова, ощущала себя пришелицей из другой не прожитой мной жизни. Всё это время, год за годом я прожила в защитной капсуле из многочасового ежедневного труда. У меня не было времени и сил, вспомнить, для чего я пришла в этот мир. И год от года, моя душа, отдаляясь от музыки всё дальше и не находя себе места, тайным страшным чувством тревоги постепенно и неуклонно заменяла Музыку. И по мере того, как исчезала музыка, увеличивалась тревога и осознание, что на каком-то перекрёстке, я свернула не на ту улицу. Я пошла по чужому, не мне предназначенному пути.
Кто перепутал указатели дорог? Да, и важно ли это теперь?
Наверное, так было надо…
- В кустах рояльчик! - Весело назвала я своё маленькое электрическое пианино, купленное два года назад, и стыдливо теперь ютившееся за кадкой с лимонным деревом в зимнем саду. Я играла. Снова. После тридцатилетнего перерыва.
Все молчали. Но мне это было неважно, я – Играла. Сначала до самозабвения гаммы, а потом...
- Ты всегда играешь такую красивую, но такую грустную музыку, мамочка, Штрауса тебе, что ли, купить?
- Я разучилась читать с листа.
- Ой, а как же это? А, откуда же? Где же ты берёшь эту музыку?
- В душе.