Болезнь, как затаившийся враг, выказала себя в самое неподходящее время, когда старый мастер счастливо оформился на пенсию и кумекал, как легче и способнее скоротать остаток лет: либо нянчиться с домашним хозяйством, либо истребовать в колхозе работу попроще, чем бригадирство по строительной части. Она нахально влезла в его железное тело через застаревшую фронтовую брешь, которую проколотила в нём контузия весной 44-го года. Разорвавшийся на батарее вражеский снаряд перемешал артиллеристов с землей, искорежил многотонную гаубицу, перевалив её, как пласт соломы, через бруствер. Вытягивали и выкапывали кого как: за руки, за ноги, полуживых и мертвых, работали саперными лопатками и штык-ножами. Трофимову подвезло и на этот раз, очумелый и полузадохнувшийся, он выполз из под снарядных ящиков сам.
Врачевался боец тогда недолго, молодой, сильный организм скоро справился с травмой. С одной стороны он очень хотел, если повезет, добить супостата в составе родного воинского подразделения, которое успело недалече оторваться от госпиталя, с другой - «санаторные» харчи были нечета фронтовым. Эта тыловая хитрость торопила всех мужиков с больничных коек на передовую. Словом, верность воинскому братству, согреваемая воспоминаниями о сытной окопной каше, сноровистее хорошеньких сестер милосердия и гораздо раньше срока поставили его в строй.
Со временем контузия подзабылась, высвечиваясь с праздничного перепоя черезмерным похмельем, когда лысеющая голова раскалывалась от несносной боли на мелкие части. Бывало, что она рдела от ушибов, когда ненароком или по природной горячности стукался, без меры страдая и проклиная шаткий характер и войну. В остальных случаях она верой и правдой служила хозяину: высчитывала и вымеривала исправно, иногда сотворяя не только благое дело, но и блуд. Болезнь между тем не растворилась бесследно, а дремала себе до поры до времени, и напрасно он надеялся, что так оно и будет до скончания дней.
На фронте не редки были случаи, когда огневая точка на всех картах не значилась, её считали бесхозной или уничтоженной, а она внезапно, в решающий момент наступления, изрыгала из своего черного, казалось бы, обмершего мамона смертоносный пулеметный огонь. Бойцы падали замертво, так и не поняв, в чем дело и кто из командиров прохлопал.
В случае с Гундрм сотворилось то же самое, болезнь перегодила день и час и саданула его по самому уязвимому месту – нервам, которые придерживались в его контуженном теле на честном слове.
Завязалось с благого дела, с того, что старик загорелся намерением капитально починить зубы. Старые изрядно поизносились и выкрошились, мясо жевать он уже не мог, а сухой мякиш завязал в глотке. Стоматологи дали, на первый взгляд, дельный совет, чтобы одним махом отвязаться от них и обзавестись вставными челюстями, не допытываясь, всё ли ладно с головой у пациента.
Дед крепко стерпел все мучения, которые были связаны с дерганьем и выковыриванием зубовного старья изо рта: покрякивал, постанывал, чертыхался, но все же довел начатое дело до конца – уж очень хотелось обзавестись новым «оборудованием» и щегольнуть им перед детьми. И не подумал, и не взял в расчет, к чему может привести встревание стоматологов в нервы, прямиком связанные с головой.
Да и откуда ему, неотесанному мужику, несведущему в медицине строителю-самоучке, было знать, каковы последствия фронтовой контузии, если после войны он серьезно болел только насморком. Подмешивался, правда, противный бронхит, однако после того, как он бросил курить, и эта лихоманка его, можно сказать, серьезно не трогала, обнаруживаясь громким харканьем по утрам и недовольным сопением в ненастную погоду.
Что касается стоматологов, то они, в общем-то, с разумением взглянули на его нужду. И смастерили все чисто, аккуратно, как надо, не взяв с него ни копейки, как с участника войны, чем он неизъяснимо гордился и ставил в пример своим сыновьям.
- Алырники, видите, как фронтовиков почитают. До таковского почета вам не дожить. «Алырники» с пристрастием изучили чудаковатые вставные челюсти, в один голос одобрили их, дружно и обильно обмыли благополучно увенчавшуюся затею отца, напоследок пошутив, что недурно было бы к ним приладить какой-нибудь моторчик.
- Это ещё зачем? – осоловело, посмотрев на сыновей, спросил Александр Егорович.
- А чтобы жевалось лучше.
- Я и сам ещё сумею кусок проготить. А если вы посмеете дотронуться до них,- обратился он отдельно к внукам,- уши надеру.
- Ни-ни, мы не тронем,- заверили внучата, сделав со временем все с точностью наоборот.
Самодельные зубы Александра Егоровича, которые дети умыкнули и запрятали на своём складе под яблоней, спасла жена, зорко стоявшая на страже интересов мужа всю совместную жизнь,
- Зачем вы это сделали?- строго спросила она внуков.
- Бабаня, чтобы резиночку к ним приладить, чтобы они щелкали – цык, цык.
- Попадет же вам от деда.
- А ему новые дадут, бабаня, бесплатно.
- Ну, озорники, вот я вас…
Жена готова была защитить мужа и от фронтовых болячек, но это было не в её силах, даже не в силах врачей. В общем, вышло даже хуже, чем с бесхозным дзотом на фронте, который если оказывался не по зубам нашей разведке, то только потому, что его стояще маскировали. И с той, и с другой стороны были горазды на всякие воинские хитрости и выдумки.
Сам Александр Егорович не раз участвовал в розыгрышах фрицев и, что греха таить, попадался на их удочку. Но на фронте он был клубком нервов, сжатой пружиной, хитрым, сильным и опасным для врага зверем, готовым на решительный ответный удар. А вот в старости утратил всякую осторожность, выпятив навстречу опасности не задницу - саму голову, выходило, что он демаскировался, раскрыл перед смертельным недугом своё слабое место.
* * *
Хворость стала являть себя с малого. Как ночные тени исподволь окутывают закат, так и она на своих дальних выходах не торопилась наседать на мужика, наперед ведая, что, в конце концов, одержит над ним верх. Мы безмятежно относимся к солнцу, зная наперед, что завтра оно снова воспрянет над горизонтом. И поверяем своим силам, пока дышим, но у нашего удела иные законы, чем у мироздания.
Как-то перед выходными днями, теперь уже не Нюрка – Анна Викторовна, тетя Нюра, наконец, бабаня, скомандовала по хозяйству насчет помола зерна на муку. Ну, ни скретинки не осталось в домашних сусеках, хоть плач, а на носу большой праздник - надо заводить тесто и ставить в печь пироги. Слово жены было весомым и обжалованию не подлежало, все хозяйственные заботы громоздились на её покатых плечах, так что, кто был под рукой, тот и впрягался с ней в дело.
Перекатилось в лету то время, когда она лишь поддакивала мужу, моргая карими, наивными гляделками и шмыгая симпатичным носиком лопаточкой. Нынче это была женщина, с которой считался весь околоток: тащились за помощью, поддержкой и просто советом близкие и не совсем близкие люди. Она без церемоний могла притушить бабьи колодезные разборки, поставить на место разгулявшегося соседа, ощипать кучерявые перлы вдовушке – зряшной, но до лихости ловкой сельской потаскушки.
Было время, когда она Леску не трогала. Он днями пропадал на колхозных стройках, вечерами столярничал в своей мастерской, зарабатывая «левые» деньги. Со временем появились в доме достаток и лишняя копейка, поэтому случалось, что и казаковал с мужиками, вспоминая о хлебе насущном только за столом. Но на этот раз выбор пал на него. Колхозные дела у пенсионера кончились, шабашка почему-то давненько не подворачивалась, а сыновья разбрелись кто куда: один - с утра улизнул в райцентр, другой - загорал на колхозной работе, третий – невесть где шалабродничал.
- Что, муженек, тряхнем стариной, узнаешь, как хлеб мелется.
- Не впервой, али забыла.
- Не забыла, да только домашняя работа для тебя – хуже каторги.
- Подумаешь, а кто деньги домой приносит?
- А кто их пропивает в чапыжниках?
- Ладно, завелась, давай уж помогу.
Зерно поначалу просеяли через большущее решето, потом засыпали чистым и откалиброванным в полотняные мешки, груз уложили в подвернувшуюся по случаю подводу. Александр Егорович почему-то быстро выдохся, вспомнил нехорошим словом своих «алырников», и уже с воза матерно обругал жену. Но для неё это было не в новинку, она только рассмеялась в ответ и беззлобно выговорила:
- На людей сутками можешь ургучить, а на своё хозяйство лишний раз задницу не поднимешь, зараза.
Возок тронулся. Александр Егорович, нахохлившись, поправил вожжи и смахнул с лица нездоровую испарину. В голове он чуял какую-то тяжесть, которая давила его вниз, однако смысла этому не придал – мало ли что может содеяться, когда вечерний перегар не выветрился. Жене тоже показалось, что это у него выходит похмелье, ничего - меньше пороть будет, а то зачастил.
Так и завязался день. На мельнице Александру Егоровичу участливо подособили с помолом, да и как обойти мастера, не ровен час, что завтра же доведется идти к нему на поклон. И сосем уж кстати подвернулся под руку второй сын, в адрес которого он не поскупился на крепкое словцо.
- Алырник, где пропадал? Грузи мешки. Быстрее, не в клубе с девками танцуешь.
- Что ты давишь на парня, он и так старается,- нашелся заступник.
- Заставишь его, буквоеда. Ему бы книжки только почитывать.
- Он этим и живет, в газете работает.
- Штаны протирает, бумагомаратель.
- Зря говоришь, поклеп наводишь.
- Не зря. Каждый год костюм новый покупает, писака, а другой сын, который трактористом, в три года не сносил его. Разор от него, маета.
- А водку он попивает?
- Налей – узнаешь…
- Ишь ты!
Александр Егорович не признавал ни какой прочей работы, кроме колхозной, а тех, кто корпел в конторах и кабинетах, считал бездельниками и нахлебниками. Особенно он негодовал в их адрес, когда на село падали затяжное ненастье или засуха.
- Мыслимое ли дело, такие зарплаты получают, а с погодой совладать не могут. И ты туда же,- обращался к сыну, который пробовал перо в местной газете, и уж к погоде не имел ровным счетом никакого отношения.
Вечером, как и заводилось в субботу, под родной крышей собралась вся семья: трое сыновей, две дочери с зятьями и куча мала внучат. Баню Анна Викторовна вытопила загодя, заварила веники, а самое главное испекла на саржевой каменке, как говаривал ещё свекор, жарбоцо картошку. Ели её прямо во дворе, рассевшись на густой зеленой лужайке, сдабривали луком, чесноком, укропом, запивали кислым молоком. Старый Гундр почему-то отказался от всего, он отошел в дальний угол двора и отгородился там развесистым кустом смородины, внучат к себе не подпускал, на вопросы не отвечал. Анна Викторовна певучим голосом поведала собравшейся семье о событиях недели:
- Сучек, сосед ненаглядный, задумал по пьяни на наш столб забраться и убиться электрическим током. Я его стала, было, отговаривать, а он не слушает – лезет и лезет. Я схватила палку и огрела его по заднице, что было силы. Слезай, говорю, с нашего столба, а если тебе охота напала убиться, забирайся на свой. Очухался, Сучек, - прости, извини, говорит, нашло что-то. Тоже скажет – нашло, вторую неделю от бутылки оторваться не может.
Гоготание и улюлюканье по двору, взрослые держаться за животы, внучата катаются по земле, прохожие останавливаются и дивятся, со стороны деда – никакой реакции.
- А, намедни, было,- продолжала Анна Викторовна,- Жорик разбушевался. Схватил престрашенный дрын и давай им лупцевать по бревнам. Семья, кто куда, разбежалась. Я подошла и говорю, мол, Жорик, сильнее стучи, щепок больше будет, дрова не надо будет пилить. А он на меня, как окрысится: уйди, говорит, иначе… Я ему, понятное дело, прутиком пригрозила: бросил дрын, ушел куда-то.
Снова смех на всю улицу, потешались и сыновья, и дочери, и внучата, даже хозяин выглянул из-под куста и гыкнул, но к семейному кругу не пристал.
- И вот ещё, третьевдни, происшествие произошло. Дядя Сережа, пожарник наш, решил, как и его молодые соседи, поучить свою Клавку. А та – не робкого десятка баба, хвать его за шиворот и в подпол. Я захожу к ней в дом, а она на сундуке сидит. Чего, говорю, расселась и сундук с места сдвинула. Мужа, говорит, охраняю. Как, где? – спрашиваю. А она: «Муженек, а муженек, откликнись!». Батюшки мои, из подпола-то плач донесся. «Вот,- говорит Клавка - в карцер я его определила, руку на меня поднял. Пусть посидит, а я посплю маленько». Выпустила она его под вечер, как шелковый теперь, не кочевряжится.
Прихромала сестра Александра Егоровича, Гланя, подкатились соседи, кто поближе, уж очень заразительно смеялся двор.
- Вы ещё послушайте, что наш, старый черт, отчудил,- снова приступила к пересказу событий недели Анна Викторовна,- мы стирали белье с Татьяной, дочерью моей, смотрим, ведет он ко двору всю строительную бригаду. Я, понятное дело, ворота и двери на запор, а он ещё издали кричит: «Нюрка, погоди закрываться, мобилизацию объявили, всех мужиков грузят в машины и увозят в райцентр». Батюшки мои, у нас с Татьяной руки и ноги отнялись. Как мобилизация, война, что ли? – спрашиваю. «Не знаю,- говорит,- только увозят. И сыновья попали, и зятья - всех вчистую». Бросили мы всю стирку и побежали в правление колхозное, чтобы узнать, правда ли это. А там тишина, я и догадалась, зачем он придумал эту сказку. Брага у меня стояла вторую неделю, а ему надо было обмыть прибавку к пенсии, вот и наболтал нам про войну. Воротились мы домой, мужики во дворе в стельку и уже спят, фляга посреди двора, а внутри чья-то портянка, хозяин верх задницей, на заднице кобелек скулит.
- Бабаня, а дед на четвереньках ходил, а Барбос за ним на штанине полз,- дополнили внучата.
- Слышишь, что про тебя внуки говорят?
Над яблоней приподнялся супротивный хохолок деда и затрясся, как в лихорадке, а потом снова пропал в смородиннике, откуда донесся приглушенный голос:
- Предатели!
Снова взрыв хохота, да такой, что зашаталось белье, вывешенное после стирки на веревки.
- Неладное с дедом творится,- вздохнула Анна Викторовна.
- Может с похмелья? – предположили сыновья.
- Вряд ли, я ему предлагала, отказался.
Дальше – больше. Он нарушил самим же найденный обычай, не захотел перед баней смахнуть с лица недельную щетину. Не горе, что дед будет ходить с бородой, заковыка заключалась в другом – к этому событию жена готовилась загодя, а малышня ждала его, как манны небесной. Ведь бритва у него отменная - трофейная, хранимая за семью замками. Направлялась она на диковинном сыромятном солдатском ремне, который тоже в руки мало кому давался. Обращался он с бритвой с большой опаской, не торопился, словно чего-то боялся или растягивал удовольствие. Это и смущало внучат, они донимали его своими бесконечными расспросами, выводили из терпения.
- Окаянные, побриться не дадут. У немца отвоевал бритву, у офицера, таких бритв – раз, два и обчелся.
- А не у Гитлера ты её отнял? - приставали внучата.
- Нет, у него лучше была.
- Скажешь тоже, дед, эта – вон, какая красивая, дай подержать.
- Сейчас, расстарался, брысь.
И вот сегодня бритье отменилось, жена озадаченно смотрела на мужа и не знала, готовить ли полотенце и воду. Внуки разочарованно зевали. Заведенный порядок ломался, к чему это могло привести, никто не знал, прояснивалось – с дедом нелады.
В баню он пошел один, больше прежнего сутулил костлявую спину, смешно волочил за собой тесемки подштанников. Челюпался недолго, а выйдя наружу, попытался незаметно прошмыгнуть в дом. Но Анна Викторовна хорошо помнила свои обязанности, она остановила мужа, чтобы проверить у него уши.
- Подожди,- сказал она и, взяв полотенце, подошла к мужу.
Уши Александр Егорович никогда не мыл, всякий раз она их аккуратно чистила кончиком махрового полотенца, тщательно выгребала из потаенных мест накопившуюся грязь.
Для домочадцев это было развлечением не меньшим, чем удаление бороды, они посмеивались над дедом, а шуточные советы сыпались как из рога изобилия, особенно усердствовали внуки, кричали наперебой:
- Дед, дай посмотреть на раскопки.
Дед недовольно топорщил уши, кривил узкогубый рот, шмыгал носом, чесал лысый затылок и сердился, но понарошку, чтобы развеселить дом.
- Алырники, отстаньте от меня.
- Надо же, сколько грязи,- сетовала жена.
- Иди ты…
- Погоди, как завтра в правление пойдешь, засмеют.
Каково же было удивление жены в этот раз, когда она установила, что уши у мужа были чистые.
- Что с тобой, не заболел ли ты?- всплеснула она руками.
- Умру вот, лишних хлопот не будет,- как-то глухо сказал Александр Егорович.
Рюмашку после бани он все же выпил, но как-то наспех, без кряканья и закуски, оставив бутылку допивать сыновьям, и тут же улегся спать. Самодельные зубы, которые были предусмотрительно спрятаны подальше от детских глаз, не тронул и даже не вспомнил о них.
Так истекал день. Анна Викторовна, разомлевшая после бани, присела на крыльцо, чтобы отпыхнуть, да и дела, наконец-то, кончились. Солнце упало за горизонт, но было ещё по-летнему ясно, хорошо пахло травой, с Черемшана дотянулся до неё прелый ветерок. Двор, как растревоженный улей, не утихомиривался, о сне и покое никто не помышлял, субботнее представление продолжалось. Сыновья и зятья затеяли между собой борьбу – кто сильнее и ловчее, внучата сходили с ума от их здоровой, беззлобной возни. Припрыгали к крыльцу и сели рядом с ней внучки-неразлучницы: одна, которая побольше - от второго сына, другая – от младшей дочери.
- Бабаня, а дедушка наш магазин в смородине сломал.
- Ничего, он нечаянно, завтра мы другой сделаем, а потом пойдем в настоящий магазин.
- Да, а ты нам платочки купишь?
- Куплю.
- Одинаковые?
- Да.
- Ура!.
Анна Викторовна незримо для внучат смахнула с лица слезу, которая высеребрилась в старческих глазах, но не признаком радости, а печали. Она не видела во дворе сына, третьего по счету, который трагически погиб на колхозной работе и оставил после себя на руках овдовевшей жены малое дитя. Не хватало до кучи ни его самого, ни внука, наведывавшего бабаню теперь набегами или по какому-нибудь случаю.
Анна Викторовна долго разрывалась от горя, как волчица, выла на Луну, тяжело облокотившись на забор. Её успокаивали и едва ли не силком заводили в дом, а она снова порывалась выйти во двор, как будто её сын вот-вот заскрипит калиткой и кинется к ней в объятья.
Горе не позабылось, но вот уже и хозяин захандрил, не ровен час, что он сляжет в постель и начнется маета с лекарствами и докторами. Она не боялась трудностей, всякое на свету видела, её пугала неопределенность, с какой, видимо, скоро завяжется новая полоса в её жизни.
Так прошел день. Наутро она слышала, как хозяин встал с постели, как он тяжело по-стариковски кряхтел, как ходил по дому, в котором вповалку почивала многочисленная семья, как отхаркнулся на кухне, по привычке громко, а потом вышел на улицу, притворив за собой дверь. Анна Викторовна потихонечку встала и пошла за ним.
Каждое утро муж ходил во дворе с кутенком, который, вцепившись ему в край штанины, рычал и повизгивал.
- Окаянный, не отцепится.
- А ты позли его ещё, штаны-то он тебе и порвет.
На этот раз муж сидел на чурбаке, кутенок у него лежал на коленях, он гладил его и пристально смотрел вдаль.
- Сашка, что с тобой?
- Штаны берегу, вот умру, а хоронить не в чем будет.
- Господь с тобой, о чем ты думаешь, живи и отдыхай, заслужил.
- Не можется чего то.
- Налить?
- Нет.
И уж решительно не по характеру он поступил в полдень, распахнув двери мастерской перед внучатами. Сам уселся на верстаке, а детвора вокруг него ходила на головах, охапками собирала всякие чурочки, набивала карманы стружками, опилками, хватала подряд все инструменты.
- А это что, деда?
- А этим как работают?
Дед угрюмо хмыкал, ерзал по верстаку тощим задом, теребил дрожащей рукой небритое лицо, как мог, отвечал на вопросы. Не он ли совсем недавно отшлепал пацанов, которые без его ведома забрались сюда и разобрали новую рулетку?! А сейчас позволил им залезть с головой в ящик, где хранились плотницкие реликвии. Жена обмыла вопиющее святотатство обильной слезой, она была в полной растерянности, никак не верилось в происходящее, оно казалось ей страшным сном, дьявольским наваждением.
К вечеру мастер слег окончательно. Нюрка послала внуков за врачихой, а сама присела к мужу на краешек кровати.
- В самом деле, тебе плохо.
- Тяжесть какая-то в голове.
Врачиха не нашлась, что сказать. Температуры не было, давление в пределах нормы, сердце тоже работало нормально. Выписав успокоительное, посоветовала обратиться на другой день в районную больницу.
* * *
Хворость пока ещё не взяла верх над мастером, она ещё только назначила место, на которое ей предстояло обрушиться всей болезнетворной, губительной силой. Но даже первые пробные её удары расстроили его, потому что всю свою осмысленную жизнь он твердо работал топором и рубанком, не чувствуя головокружения, нездоровой дрожи в руках, не ощущая липкого озноба между лопатками.
Так бывало на фронте. Пуля или осколок от снаряда, облюбовывая солдата, может быть, сразу и не убивали его, однако ранения отнимали силы. Ноги у несчастного подкашивались, руки слабели, оставалось с сожалением смотреть, как товарищи по оружию идут в наступление без него. И старый мастер по своей горячности ещё порывался что-то делать, а работа не ладилась, он сознавал, что топчется на месте, но ничего с этим поделать не мог, хотя и выматывался в нитку.
По простоте душевной, Александр Егорович решил, что бедовать станет недолго, равняя себя с неким предметом, который, сносившись, требует починки. Если, к примеру, старую табуретку перебрать и снова посадить её на клей, стянуть, как следует, новыми шпильками, то она ещё послужит людям. То же самое следует сделать и с ним - подлатать, подштопать. Уколы – шпильки, а порошки и таблетки – клей, ненасытной утробе этого и надо.
Тем не менее, на поверку вышло, что проклятая хворость не просто расползалась по одряхлевшим клеткам старого мастера, а хозяйничала в них на свой манер. Когда ей подсовывали очередную порцию новых уколов и порошков, она, спервоначалу, как бы в испуге замирала и ложилась на дно. Александр Егорович веселел, хорохорился, снова по субботам тщательно брился, вызывая восхищение внучат, ходил утром во дворе со щенком на штанине, а случалась баня – совершенно не мыл уши. Словом, жил обычной, прежней жизнью, мир и благоденствие восстанавливались в доме.
К несчастью для больного, хворость и не думала отступать, а по-своему хитрила и маневрировала. Когда же распознавала, что антибиотики для неё, как нюхательный табак для старушки, малозначащая гадость, снова выползала из глубин утробы наружу. Приступы головной боли повторялись с невероятной силой, в доме начиналась чехарда, оханья и аханья, внучата, стремглав, летели за врачихой, а жена не успевала отжимать мокрые горячие полотенца.
В который раз Анна Викторовна вспоминала слова районного доктора, добродушного пожилого человека, что старый солдат будет умирать долго, медленно и мучительно, что зря разворошили его старую контузию, что эффективных средств лечения его болезни нет. Муж тогда допытывался у неё, с какой это стати она секретничала с этим бездельником, по старой привычке приписав ей амурные намерения. Нюрке не оставалось ничего другого, как только в свою очередь обозвать его дураком и сказать, что доктор очень даже хороший человек и умелый специалист и учил её, как надо правильно применять лекарства. Он успокоился и всецело отдался во власть жены, которая до последней минуты ходила за ним, как за малым дитем.
Когда Александр Егорович понял, что хворость – вещь куда сложнее и заковыристей поломанной табуретки, он собрался взять её измором. Так, целую неделю, пичкал свой организм витаминами, большими чашками проглатывал протертую морковь, запоем пил капустный сок. Расчет мастера был до чрезвычайности прост - завалить микробы витаминами, чтобы они в них протянули ноги, задохлись. Увы, печёнка мастера, прежде всего, не стерпела насилия над собой – морковь и капустный сок поперли из утробы обратно, да так прытко, что больной несколько дней держал помойное ведро возле себя.
«Гвозди, да не те,- сокрушался Александр Егорович, выбросив остатки витаминной продукции скотине,- надо придумать что-то другое». Конечно, нашлась отличная замена витаминам – живая вода, которую наподобие самогонки выгонял второй сын при помощи мудреного прибора. И, вроде бы, помогло, как будто полегчало голове, прояснилось в ней, но опять же только на время. Через несколько дней приступы головной боли возобновились, прибор за ненадобностью выбросили, а сына в очередной раз он окрестил алырником и буквоедом.
Дом Трофимовых в последнее время напоминал крепость на осадном положении, всё в нем было подчинено одной цели – победить недуг хозяина, отстоять его, как раненого князя. Окна были зашторены, всегда наготове держались горячая вода, с десяток полотенец, челядь, в том числе внуки, под угрозой страшной кары ходили на цыпочках. Лишь один человек, родная его сестра, Гланя, беспрепятственно ныряла за ширму и бубнила там одно и то же, уподобившись парламентеру.
- Тебе помогут только знахари. Зови.
- Не буду. Грош им цена, все они дармоеды и обманщики, как и врачи, Им бы только деньги содрать.
- Сказала – зови.
- Иди ты…
Наконец Александр Егорович сдался и натянул на себя чистое исподнее, как перед последним сражением. Тут же в дом впорхнула парочка невзрачных божьих одуванчиков с кулечками в запазухе. Бабки что-то заверещали, запричитали по-своему, но вскоре вылетели наружу и, раздувая широченные юбки, понеслись за ворота. Вслед за ними колтыхалась с проклятиями в адрес своего строптивого братца организатор сеанса магии – Гланя.
Божьими одуванчиками очутились одногодки Александра Егоровича, которые в коллективизацию выплясывали возле церкви с образами святых угодников и призывали верующих отречься от Христа. Лечебный сеанс, может быть, и прошел бы благополучно, если бы больной не увидел в их руках иконы. В качестве вознаграждения он швырнул им вдогонку старый сапог, подвернувшийся под руку, да и тот достался подрастающему кобельку.
- Треклятые, - негодовал мастер,- я вас запомнил и помнить буду, не бога, а ложь блюдете.
Так и протекала жизнь в семье старого Гундра. Анна Викторовна замоталась совсем, но терпела, как может терпеть женщина, осознающая свой крест в служении мужу.
В очередной раз к ней привезли внучек-неразлучниц, которые прежде всего обошли свои владения и нашли их совершенно разоренными и непригодными для дальнейших упоительных игр.
- Бабаня, кто это сделал?
- Теленок забегал.
- А не дедушка?
- Нет,- схитрила бабаня.
Как и обещала, она повела их в магазин покупать платочки, наказав деду строго настрого не вставать, ничего не трогать. Сложившейся отряд двинулся тропиночкой: впереди расфуфыренной гусыней важно вышагивала бабаня, следом несмышлеными люлятами топали ножками внучки, позади всех, крадучись, юлила кошка, не оставлявшая старую хозяйку ни дома, ни за его пределами. Увязался, было, за ними щенок, но из-за боязни, что он потеряется, его закрыли в цыплячью клетку.
- Бабаня, а ты нас скоро за ручки возьмешь?
- Сейчас, вот только на дорогу выйдем.
Наконец зашагали все трое в одну ногу. Миновали школу, плотинку, вышли на центральную улицу. Солнышко то ли нежилось в полуденном мареве, то ли отгораживалось от летнего зноя, время от времени прикрываясь лоскуточками белоснежных туч.
Прохожие восхищались девочками, совали им конфеты, брали на руки, ласкали.
- Это вот твоя, похожа,- указывали они на старшенькую.
- Ох, обе на меня похожи,- говорила Анна Викторовна и тыкала в бок словоохотливую бабу,- молчи, слез не оберешься.
В магазине были недолго. Прибежал внук и сказал, что дед разогревает на газовой плите чайник. Шли обратно прытко, бабаня подбадривала внучат, внучата – бабаню. Успели ко времени. Чайник на плите нагрелся докрасна, а больной лежал в беспамятстве. Но это был ещё не конец.
Один из последних в летнем сезоне субботний вечер с участием всей семьи проходил в нескладной обстановке, вяло. Было все: и жарбоцо-картошка, и лук, и кислое молоко, и укроп, и бутылка беленькой для мужиков, не доставало расположения духа.
- Надо же, откуда это название – жарбоцо картошка? – задумчиво спрашивал сам себя сын – сотрудник газеты.
- Словари смотри, буквоед,- заметил младший.
-Нет в словарях этого слова.
- Откуда – от верблюда,- подлетел лопоухий племянничек.
Малыша одернули, усадили на траву, дали картошки и велели съесть. Он закапризничал, на него цыкнули. Анна Викторовна, как бы спохватившись, что не выполняет своих кровных обязанностей, начала рассказывать о событиях недели.
- Заходили к нам председатель с парторгом, поздоровались, посидели с дедом, чаем я их угостила, от водки отказались. Рассказывали, что они сейчас строят, кого поставили бригадиром стройбригады. Передали привет от старого фронтового товарища, ну, того лейтенанта, с которым они чуть не погибли под обстрелом. Большой человек в области, между прочим, ещё работает, обещался приехать в гости. Председатель предлагал путевку в санаторий, да разве он поедет, как оставит свой закуток, откуда няньку найдет там, как ребенок – ничего не может. Часом наведывалась вся стройбригада, да я их всех не пустила – нашумят больше, а веселье у них одно – бутылка. Наведывался закадычный друг, Леонид Чернов, который его курибаном называет – по курильски. Они долго шептались, секретничали. Я вообще-то не прислушивалась к их разговору, мужики – есть мужики. Однако поняла, что про топоры калякали. У Черного был хороший топор - огонь, у нашего плохой - жидкий и слабый на дерево. Вот он и надумал тихонечко поменять их, слямзить чужое добро. На обед не пошел, притворившись больным, и пересадил топоры, а Черный метку заветную оставил на своем инструменте. И вот только сейчас сказал бригадиру об этом. Смеялись оба, наш больше хырчал. Говорили, что ворованным инструментом работается лучше. Заваливалась Евдокия, старая тоже стала, но ещё в силе. Частенько же они спорили между собой, оба печники, сноровистые, друг другу не уступали. И вот что однажды вышло между ними. Сложила Евдокия печь, и только её разжигать, а наш тут как тут. Забрался на крышу и закрыл трубу жестянкой. Долго мучилась Евдокия, половину печки разобрала, пока не поняла, в чем дело. Смеху было на все село. И сейчас смеялись. Евдокия все звала его печку в четыре руки сложить, а сама тоже мастерок года три, наверное, не брала в руки. Зачастили вдовы, лихоманки, кому он и печки ладил, и стулья ремонтировал, с кем в постелях валялся. Я на них не обижаюсь, что было, то было. Говорят, что с таким мужиком все стерпеть можно. Хлебнули бы с моё.
- Ладно, мама,- обнял его за плечи старший сын,- всё же он один такой на село.
- Понятное дело, поэтому и идут люди каждый день. Он даже обиделся на них, мол,
прощаются, заживо хоронят. А я ему говорю, дурак ты дурак, почет тебе оказывают, мастерство твоё ценят. В каждом доме ты свой след оставил, даже у вдовушек наследил… Наследил, говорит, до сих пор мою хворостину помнит.
Противоборство мастера с хворостью продлевалось. Человек не мыслил сдаваться, а болезнь не намеревалась отходить с прежних позиций, капитулировать. Бывало, что она учиняла разведку боем или неожиданно атаковывала его по разным направлениям. Головная боль зарождалась ниоткуда, беспричинно, или болезнетворный спрут близко подбирался к печенке, сердцу, почкам, обострялась старческая аденома, рябило в глазах, терялся слух.
Внутренние силы мастера были на пределе, они, как заградительная сеть, не подпускали врага близко, но источались и блекли. Бывало, что затяжные бои в равной мере тлетворно влияли на противников. Болезнь уставала наступать, больной – обороняться. В блокадном Ленинграде Александр Егорович перетерпел хандру, сравнимую с равнодушием к самому себе, жил командами, призывами, позывными, вставал и поднимался по приказу.
И сейчас он чувствовал то же самое, что и в блокадном Ленинграде, за исключением того, что был немолодым. Старческая плоть не воспринимала команды, откуда бы они не исходили. Александр Егорович стал канючить и жаловаться, как ребенок, ему нравилось показывать свои болячки, широко, разевая рот и тыча в него корявыми пальцами. Он мог подолгу рассказывать о них, и не подозревал, что людям это и неинтересно, и противно.
Его подорванное самообладание, наверное, в это время уже готово было выбросить белый флаг перед хворостью, но оставался ещё могучий инстинкт самосохранения, над которым не властен человек. Когда-то на Курилах, в океанский шторм, он шел скосом заснеженной сопки к заветной цели, уже не соображая, что делает, лишь по велению сознания. И сейчас мастер жил благодаря мускулистой крестьянской воли. Хворость разбивалась об неё, как о каменную стену или неприступный бастион.
* * *
Скоро старый мастер уразумел, что он уготовлен, а дни его уже кем-то подсчитаны, но это его не застращало. Пытливый работник и практичный человек от земли давно ведал – всему приходит конец. Ещё в возмужалые годы, в пору бурливого цветения таланта строителя-самоучки и мускулистых крестьянских сил, он тщился заглянуть в будущее, где его поджидала верная старость, и смирно вешал:
- Семь десятков я отмашу, как пить дать, а там посмотрим. Отец и дед остановились на семи с полтиной, и мне столько же отмерено, не больше.
Больше истинно Бог не положил, да ему и не надо было больше. Он просил смерти спокойной, разумной, не с приступами яростной головной боли, с одним ударом в одряхлевшее сердце или в поседевший висок. Как будто кончину можно по-свойски рассчитать и наметить, ну и посмотреть на неё с ясным умом и здравым рассудком со стороны.
Однако мастеру неподвластной оказалась боль, она уходила корнями глубоко в нервы, расшатанные контузией и стоматологами. И привыкший отказывать себе ради семьи в самом малом, сейчас готов был упасть на колени, чтобы ему дали лекарства, способные снять кровавую пелену с помутневших глаз.
Бог бережливо смотрел за мастером: на фронте стерег от лихой, горячей пули, хотя от природы солдат был запальчив и лез порой в самое пекло; в мирные дни – от несмышленого шага, пуститься на который в характере работника было делом не замысловатым. И лишь в концевые годы он отступился от него, хотя нет, ниспослал пробы, видимо, решив увериться, не напрасно ли пометил эту жизнь.
Не напрасно, потому что мастер ни на минуту не усомнился - жизнь ему дана Богом. И только Он должен взять её, а испытание болью, кажется, даже Иисус переносил с великим трудом, хотя заранее знал, что дорога на небеса для Него пролегала через страдания.
Так, в рассуждениях и молча, в беспамятстве и при ясном уме, под солнце и сумерки, косые дожди и холодные метели, вкручивались в никуда дни, недели, месяцы, он умирал долгих семь лет, иссохнув в конце концов до живого скелета.
Было время припомнить всю свою долгую жизнь, сходную с хорошо выстроенным срубом для здоровенного дома, где каждый венец богато поливался потом и кровью хозяина.
- Нюрка, а ты помнишь…
- Помню.
- А про это…
- Тоже помню.
- Тяжело тебе со мной было.
- Не тяжелее, чем тебе со мной.
Александр Егорович, не с кондачка, а по-крестьянски основательно оценил красоту и характер этой женщины, хотя ни разу не признался в любви - сделать это ему было некогда. С самых первых шагов он впрягся с ней в трудный семейный воз и усердно тащил его, взбрыкивая кое-когда лишь из отчаяния, что нет в его жизни прочей отдушины, чем воровские любовные утехи и водка. Женщина на минутку ничего лишнего не заламывала, она выпивала его от плотской голодухи до дна и отпускала домой, в семью, счастливая тем, что все же украла для себя кусочек чужого счастья. А водка сама по себе глушила сознание, напившись, он отдыхал и душой, и телом.
В прочем он был вполне с ней, а хворостина, перегнувшаяся в своё время через его голую, мускулистую спину, ещё больше отрезвила его: народил детей – вырасти, поставь на ноги, выведи в люди. И он работал, не покладая рук, даже блуд и гулянки с мужиками в чапыжниках отодвигались на самые дальние планы, когда чего-то не доставало в доме.
И ревновал он её как-то по своему, не осознанно, инстинктивно. Ревность его явилась наследим патриархата, присылкой из глубины веков, когда женщина действительно была мужниным придатком. Почему-то вспомнился старый портной, который обновил гардероб для всей семьи, а при расчете не только не взял ни копейки, но ещё и оставил пачку ассигнаций под скатеркой, настолько поразила его бедность, в какой прозябала семья Гундра. Измыслив крамольное, он догнал старика, схватил его за грудки, но тут же опустил руки. Подслеповатые глаза портного осадили его своей добротой и искренностью.
Наезжали сыновья - алырники, В прежние времена он бы их отчихвостил, на чем свет стоит, ныне духу не хватило, а надо бы. Домами никто обзаводиться не хотел, говорили, что в казенных жить легче. Хозяйство тоже для них - дело обременительное, не дети, а трава – перекати-поле.
Старший – сгусток энергии, стал шофером. Следующий за ним, жилой слабее, ударился в сочинительство, фамильный род самородков - строителей не без талантов (одного до сих пор помнили, как фальшивомонетчика). Третий по счету сын нелепо погиб в автодорожной катастрофе. Ни мать, ни отец до поры до времени не узнали, что ноги у него были продырявлены на службе в армии автоматной очередью диверсанта. Меньший сын, поскребыш, подался в ветеринары. Старшая дочь «накатала» в замужестве пятерых детей. Младшая дочь отучилась на воспитательницу детского сада. Вышла замуж, родила сына и дочь. Вместе с семьей определилась жить в райцентре.
Зятья, как на подбор. Один – ударник колхозного производства, другой – ученый строитель. Уважительны. За тестя горой.
Дружная семья сложилась вокруг него. На селе завидовали ему. А он частенько поругивал своих «алырников», не потакал им слишком. А надо ли было по-другому?
Не додумал одно, к другому переметнулся.
- Нюрка, как ты думаешь, а правильно будет, если меня под крестом похоронят?
- Господь с тобой, рано об этом говорить, поживи ещё.
- Рано не рано, а вот я сначала думал, что мне роднее звезда красная, потому что я партийный. Сейчас не так, коммунисты сворачиваются, я смекаю: партийный билет мне вручили на фронте, как награду, взамен Звезды Героя. Не спросили меня, признаю Бога или нет. Раз так, пусть он останется наградой. Мои деды и прадеды под крестами лежат и мне так сподобнее будет. Но монашек деревенских не зови, они беспутные, помню, как хулили Христа, надо мной, сыном кулака, смеялись. Из гроба встану, чтобы выгнать их из дома.
И совсем забыл старый мастер, что годом раньше он наказывал похоронить себя под красной звездой.
Так, изо дня в день, Александр Егорович близился к вечности, по-своему причащаясь и светлея душой. Ему, кажется, не в чем было укорить себя, но червячок сомнения колупал нутро, все мнилось, что можно было бы проскрипеть в жизни иначе. Отец, например, ходил и работал вольно, как заблагорассудится душе, без колхоза, профсоюза и партии. И не потому, что недолюбливал Советскую власть, нет, не во власти дело, а в том, что он хотел остаться первостатейным, независимым ни от кого мастером.
И он, сын единоличника, вознамерился однажды попытать счастье на самостоятельной стезе, сотворил для себя мастерскую в колхозе, да ничего из этой затеи, кроме мороки, не вышло.
- Ты, Александр Егорович, - жестко отрезал председатель,- если что надумаешь, сделай на совесть, но корявость деревенскую оставь, чтобы на твой труд никто не позарился. А так будем мы с тобой горбатиться в ущерб колхозу. Одному, другому начальнику сделай. И все бесплатно. Так и до разора недалеко.
Лишь у себя дома, в своём крошечном закутке, один на один со сговорчивым деревом, он давал волю умению и фантазии, распоясывался напропалую. Сделал квашонку, как игрушку, соорудил верстак, хоть на выставку, изготовил кухонный буфет, в раймаге такого не сыщешь.
Что же мешало завести своё дело? Наверное, партийный билет, который гнал Александра Егоровича на передовую и в колхозе, а самое главное, открыто враждовал с частной собственностью на селе. Отец и сын каждый по себе сделали для себя выбор. Ни тот и ни другой не сдались, совестью не поступились, до конца следуя избранному пути. Иначе быть не могло, такова воля Бога.
Председателей колхоза он всех помнил наперечет до Амой смерти. Но особенно ценил Челышкова, при котором колхозная демократия расцвела во всю ширь. Следующий председатель был из интеллигентов. Грамотный, расчетливый, но он уже отражал не волю колхозников, а проводил курс, разработанный в высших чиновничьих и ученых кругах. Для села много не надо, еще при добром здравии, в своем кругу, размышлял старый мастер. Сколько земля может дать, столько надо и планировать. А новое руководство вознамерилось получить от нее сверх положенного. Когда же эта авантюра сорвалась, заговорили о слабостях колхозного строя, полезли в заоблачные дали. Выдумщики! Колхозный строй к тому времени сложился. И люди от него черпали благо. А это не на руку было тем, кто вознамерился разбогатеть за счет земли. И все стало рушиться. Думая об этом, старый мастер тужил не за себя. Он думал о детях и внуках, у кого жизнь была впереди.
Его поколение все отдавало стране. Несчастный рубль лишний раз не клянчили ни у колхоза, ни у государства. Надо было сделать колодец, сбросились по кругу и сами выкопали и обустроили его. А водопровод проводило специализированное подразделение. Закопали в землю большие деньги. Но водоразборные колонки работали ровно три дня. Что-то там нарушили в технологии, асбестовые трубы раздавило грунтом. Убытки списали неизвестно куда. И никого к ответственности не привлекли. Не как уличный комитет, который с них за колодец потребовал полный отчет.
В последний день своей жизни он что-то шептал себе под нос, кого-то звал, с кем-то спорил. Как будто вихрем проносились перед ним видения фронта, дымных Курил, родной деревни, образы родителей, жены и детей. Но он уже не мог уследить за последовательностью событий. Сознание меркло. Откуда-то наваливался холод.
Он скончался, хворость наконец-то победила мастера, но торжествовала она напрасно, ей достался даже не труп, а скелет – сердце билось в груди до последней капли живой плоти.
Душа старого мастера возвысилась над останками, она никак не могла успокоиться, разгораясь желанием передать его руку наследнику, чтобы не пропали мастерство и талант, так дорого ценимые людьми. А что, ежели второму сыну, буквоеду, который первым приехал в отчий дом и склонился над гробом? Ближе, ещё ближе к нему, вот-вот сотворится чудо и сын обретет силу, твердость и сноровистость отца…
Наследник отказался от наследства, испытав нечто мистическое, что словами не перескажешь. В глубине его сознания засветился и погас огонь, сравнимый с одержимостью старого мастера.
Это было не отчасти плодом больного воображения: сын ответил отцу, что тоже хочет стать мастером, но только в своем деле. Как дед и отец, он хотел идти своим путем.
И уверившись в этом, душа старого мастера вознеслась в небо, где её уже поджидал с распростертыми объятиями сам Господь.
ЭПИЛОГ
Анна Викторовна после мужа отстукала ещё добрых полтора десятка лет, и не переставала удивлять односельчан добросердечностью и трудолюбием. Причиной её скоропостижной и сравнительно легкой смерти оказалась грыжа, которую она нажила в молодости на тракторе. Больное нутро в одночасье свернулось в тугой клубок и остановило сердце.
Выходит, что они оба – и муж, и жена – стали очередными жертвами разрушительной войны.
Внучки-неразлучницы, как две родные сестры, отучились (в одном институте, в одно время) на логопедов, работают в одном детском садике, учат детей правильно произносить букву «р» и не только. А брат младшей внучки пошел по стопам отца, освоил профессию ученого строителя. Мужья внучек-неразлучниц – мастера на все руки. Живут со своими семьями – в ус не дуют. Дети отличники. Один из них уже получил красный аттестат.
Дочери, а их в семье Трофимовых было двое, ближе к старости нажили кучу всяких болячек. Но если младшая успешно борется с ними, то старшей не поздоровилось, её прежде времени вогнала в гроб лейкемия.
Сестра Александра Егоровича, Гланя, прожила без малого сто лет. Умерла на руках дочери, Евдокии, дети которой прочно обосновались в родной деревне.
Широкой порослью разрослись семьи старшей дочери. Первенец, оптимист и заводила, дальнобойщик. Он построил несколько домов. По примеру родителей, воспитывает кучу детей. Второй начал работать в милиции, а потом перешел в охрану. Третий сын обосновался на севере. Четвертый – живет на Урале. Лапочка-дочка – в областном центре.
Сыновей в семье Трофимовых, как известно, было четверо, из них сейчас здравствует один. Он перебесился, оставил газету и кем только не работал, даже создавал частную ремонтно-строительную организацию. Казалось бы, дело мастера имело продолжение, но из-за неурядиц, а больше по возрасту все было закрыто и списано. Буквоед по-прежнему много читает и пишет, наверное, стремится стать мастером в своем деле. Но хватит ли ему жизни, чтобы достигнуть этой цели?