Из цикла Сумеречные были Рассказ Почерк мастера

Трофимов-Ковшов
               
      
         - Александр Егорович, ты ещё не ведал такого инструмента?
      В руках Леонида Чернова, члена строительной бригады, во главе которой стоял Александр Егорович, крутился топор. Солнечные зайчики весело прыгали на отполированном лезвии топора, нахально заглядывая бригадиру прямо в глаза.
      - Сравним. Как твой, но лучше. Послушай звон.- Леонид слегка ударил молотком по своему топору. Сталь запела, выдавая хорошую закалку металла.
      - Топор как топор,- поджал губы Александр Егорович и скрыл недобрый, завистливый взгляд за козырьком фуражки,- не в инструменте дело, а в руках, голова твоя садовая.
      - Так-то оно так, да не так,- загадочно произнес Леонид Чернов.
                *     *     *
      Ранняя летняя заря смятенным птичьим щебетанием отогнала далеко на запад душещипательную, но короткую и капризную июльскую ночь. Простоволосая и обмякшая от росы, она скручивалась в гнездовья за прохладной речкой в лесу, скорехонько подбирая свои причудливые наряды с полей и лугового разнотравья и, как пьяная, запиналась на каждом шагу.
      Невесомый ветерок, прилетевший с задумчивых полей, неприметно проскользнул кривыми переулками в дремавшее село и начал беззаботно играться с уступчивой листвой на деревьях, как играется несмышленое дитя с фантиками, которые случайно угодили ему в руки.
      На пышных лужайках, воровато обнюхивая влажную траву, полулежали, полусидели беспородные дворняжки всех мастей и окрасок. Заморившиеся за ночь облаивать подозрительные тени и шорохи, они поджидали законного вознаграждения за свой труд.
      Рогатые суровые козлы, заслужившие за одни лишь седые бороды мантии египетских жрецов, не спеша вываживали овечьи табуны на пастбища.
      Следом густым однородным косяком пылил крупный рогатый скот; коровы, оборачиваясь вдогонку уходящим хозяйкам, тягуче мычали, будто жалуясь, что их рано подняли с уютного стойла.
      Машистой здоровой рысью под недовольное фырканье кобыл и проказливое ржание стригунков прокатился лошадиный косяк с ночного. Пастух на молодой, горделивой ездовке, откинув квадратный башлык брезентухи, жадно глотал свежий утренний воздух, и время от времени громыхал во всю мочь змеевидным длинным кнутом.
      Горделивые петухи с осанкой великосветских особ, откукарекав утреннюю побудку, важно скликали свой гарем на пахучие навозные кучи. Наседки, точь-в-точь  похожие на озабоченных баб в разноцветных дешевеньких полушалках, осоловело квохтали и прощупывали испытующим взглядом шаловливого хозяина.
      Бригадир, лихо, заломив шапку набекрень, по-хозяйски начал стучать сучковатой палкой в завешенные окошки колхозников, хрипловатым, но напористым баском напоминая им, что пора собираться на работу.
      - Нюра, тебе сегодня на ток.
      - Буду, буду.- откликается Нюра.
      - Ещё чего, - раздается недовольный голос Александра Егоровича, - дома делов невпроворот.
      - Как скажешь, только председатель недовольный будет.
      - Пусть бабу свою выгоняет на работу.
      - Так и  передам.
      - Пошел ты…
      Всем было хорошо известно, что Александр Егорович болезненно ревнив, недоверчив и придирист по своему характеру, что его жена давно уже ни на какие общественные работы не выходит, но бригадиру, самому осведомленному в колхозе человеку, доставляет истинное удовольствие лишний раз потравить его.
      - И чего ты взъелся, нужна я кому,- обиделась на мужа Нюра, даже в самом страшном сне не помышлявшая об измене, - пошла бы, заработала бы…
      - Будет,- коротко отрезал муж и хлопнул калиткой.
      В последнее время Александр Егорович сам работал бригадиром строительной бригады, за трудовые и боевые заслуги имел большой вес в колхозе, а в районе числился активистом и членом райкома партии. Пока был жив его отец, единственный на всю округу единоличник, непримиримый противник деревенской новизны, Трофимов прозябал в школьных завхозах. Дорога в колхоз ему была заказана, а ослушаться строптивого старика он не решился бы ни за какие коврижки; правила поведения в то время во многом определял домострой.
      После смерти отца, который своим уходом в мир иной развязал ему руки, Александр Егорович сразу же написал заявление в местный колхоз и пошел в гору, а своим мастерством и умением по столярной, бондарной и печной части прогремел на всю округу.
      Отметили в селе Александра Егоровича и как путешественника, побывавшего с молодой женой на далеких и загадочных Курильских островах. Оттуда он привез немало денег и годовалого сына-несмышленыша, похожего на небольшого морского ежа. Его рассказами о Тихом океане, штормовых ураганах, крутых заснеженных сопках, громадных штабелях  из рыбы и краба заслушивались всякий раз до полуночи, удивляясь необыкновенной удали и находчивости самого Александра Егоровича. 
     И всё же это не помешало сельчанам посмелее, нащупавшим его слабое место, время от времени подшучивать над ревнивцем, подкидывая ему байки насчет Нюры: она-де и подмигнуть может, и забалясничать с посторонним… Кулак у Александра Егоровича тяжелый, на расправу он скорый, нередко доходило и до рукоприкладства. Новоявленный деревенский Отелло наскакивал на несчастную, ни в чем не повинную Дездемону по пьяни. Было много шума, синяков и разборок, а наутро слезных причитаний, репутация Трофимова страдала, а мужики потешались за углом над бригадиром, активистом и членом райкома партии.
     Так продолжалось до тех пор, пока сама Нюра не поймала  возлюбленного с поличным. Сначала она побила вдребезги окна сопернице, а затем отходила полуголых любовников хворостиной. И когда в следующий раз Александр Егорович попытался реанимировать прежние подозрения, Нюра, подбоченись, съязвила:
      - Ты меня ловил? Нет. А я тебя ловила. Замолкни.
      - Нюрка,- стараясь показаться пьянее, чем это было на самом деле, - мямлил незадачливый ловелас,- я пошел спать.
      - Вот  и дрыхни.
      В доме Трофимовых, частенько балансирующем на грани войны и мира, позиции хозяина, таким образом, были сильно подорваны, противоборствующая сторона хорошо вооружилась и перешла в наступление.
      Александр Егорович объяснял своё поведение издержками профессии. Родная улица, на территории которой его застукала жена, как на грех, изобиловала одними вдовами-вековухами, извечными и нудными работодателями, готовыми рассчитаться как рублем, поллитровкой, так и натурой.
       Аргумент, вроде бы, весомый и достоверный. Александр Егорович, как бы жалуясь на форс-мажорные обстоятельства, сморкаясь и кашляя, канючил:
      - Нюрка, что я могу поделать, ведь силком затаскивают; сделай то, сделай это…
      - А раздеваться тебя тоже силком заставляют? – съехидничала жена.
      - Это, как его, массаж хотела сделать, спину поправить.
      - Вот я тебе и поправила. Не болит?
      - Болит пуще прежнего.
      - Надо же. А лечила ведь.
      Контроль за работой мастера по вызову ужесточился. Но и это не стало поводом для поблажек;  на работу в колхоз Александр Егорович жену все-таки не отпускал, памятуя о том, что береженого бог бережет.   
     Вот и нынче он, по своему обыкновению, одним махом отшил бригадира. И если бы тот не поторопился потеряться за углом, то обязательно заработал бы по шее.
     Вдогонку за бригадиром, как живой, пятился с чертыхающегося подворья через палисадник на улицу утренний ветерок с остатками невнятной ночной пыли на вертеле. И будто бы насмехался и ехидничал над кем-то, помыкая на ходу колодезным журавлем, задирая хвостишко кудлатой собачонке, которая заливалась истошным лаем на незваного гостя. 
                *     *     *
       Утро, плескаясь шафрановыми лучами в лазоревом небосводе, сыграло очередную побудку крохотной козявке, блаженно переночевавшей под листиком подорожника, и человеку, недовольному местом не только в избе, а и на земле в целом. Оно отрядило послушную козявку на лепесток за капелькой росы, а человека за его ненасытность и строптивость шваркнуло в круговерть испытаний, чему он был нескончаемо рад.       
      Александр Егорович размеренным армейским шагом обратился за село, где затеялось строительство колхозной птицефермы. Это его очередной рубеж, который подкинет немалые заработки и обеспечит признание односельчан, от души ратующих за созревание производства. При всей честной компании он обещался, что объект будет поднят в самые короткие сроки, за полтора-два месяца (небывалые по тем временам и масштабам), и слово своё сдержит, чего бы это ему ни стоило.
      - Сказал - сделаю, значит - сделаю,- убеждал он недоверчивое правление колхоза, следившее за скудной колхозной копейкой.
      - Да он у нас семижильный – вытянет,- заключил председатель.
       Бригаду определили на полное довольствие, приписав к колхозной столовой, усилили фронтовиками, на которых можно было во всем положиться. Один из них вместе с бригадиром штурмовал Берлин, другой докончил войну в Чехословакии, третий колошматил гусеницами своего танка роскошные поля Лотарингии.
       Народ битый, подтянутый, рассудительный, но горячий, взрывной и порой неуправляемый, как и сам Данила Алексеевич. Председатель, из деревенских старцев, фронтовикам годился разве что в подметки, чтобы им мягче ступалось при обращении к районному начальству. Во всем прочем они удерживали над ним верх, не дозволяя задирать нос и чересчур командовать.
      Изведать фронтовиков в разношерстной сельской общине было проще простого. Они продолжали и угнетающе хромать, и надрывисто кашлять. Артиллеристы щурили глаз и частенько втягивали голову в плечи, будто вот-вот должен был прогреметь очередной орудийный выстрел. Пехотинцы пеняли на ноги, припадали на них, как лошади от бескормицы. Связисты то и дело прикладывали руку к правому уху: проверяли как будто мембрану, наушники, прочищали само ухо, чтобы оно лучше слышало.
      По памяти, оставшейся с фронта, они нередко взметались сонными в атаку, заряжали орудия, хватались за наушники, винтовки, автоматы. И даже под теплым боком  жены, вместо нежного слово «Люблю», не своим голосом орали истошное «Ура!».
      Бесхозяйственность нервировала их: нагляделись, как жила и работала заграница, перенять закордонный опыт не зазорно, победители непреложно должны жить лучше побежденных, а не наоборот.
      Несправедливость фронтовиков по-настоящему тяготила: повышался голос до фальцета, заявлялись особые права, защищались униженные и оскорбленные. А беззаконие и вовсе выбивало их из колеи. Они готовы были тут же напиться и пойти выяснять отношения.
     На базаре спекулянтов фронтовики расстреливали прямой наводкой: целыми рядами разбивалась глиняная посуда, переворачивались ларьки, палатки, повозки.
     Угомонить их мог только один человек, оперуполномоченный Василич, который  голыми руками обезоружил целую банду мародеров и дезертиров. С ним они не спорили, потому что Василич - человек что надо и сам он из фронтовиков.
       - Василич, веди нас в каталажку.
       - Нет, мужики, по домам - хватит, погуляли.
       Александр Егорович одного поля ягодка с фронтовиками. В запале бывает чаще, чем это доверяется по статусу бригадиру. Здравый смысл приходит потом, когда уже расчесался язык или унялись кулаки. Но в совокупном бригада его понимает правильно, одобряет и старается по возможности не перечить, хотя случается всякое: и коса шваркает по камню, и камень – по косе.
       Сегодня у него вершинный день. Птицеферма должна стоять не только на ногах, но и под крышей. Потом бригада заворотит в нутро: сыщет место кубовой, разметит оконные и дверные проёмы, сработает перегородки. Александр Егорович  волнуется, но не вроде студента перед экзаменами, а профессора, которого должны либо наградить, либо к чертовой матери выгнать.
       Теперешний день будет протянут напрасно, если топор Леонида  Чернова останется у прежнего хозяина. Его надо заменить, как это делали они в казармах, ещё до войны, с пилотками, фуражками и даже сапогами. Ротозеи были во все времена, обведет он вокруг пальца и Леонида Чернова, а как – покажет полдень…      
      Не давал покоя Александру Егоровичу и бесхозный чурбак на территории стройки, из которого могла бы выйти славная квашонка; жене подарок, себе успокоение, не так-то просто отмыться от грехов, если к тому же они явные. Как раньше, Нюрка с ним не церемонится, перед ним не выплясывает и не ходит на цыпочках. Если и дальше он будет распускать руки, как члену райкома партии, ему быстро укажут, чего он стоит и где его место. Так что хочешь, не хочешь, а квашню надо делать.
      Дорога к стройке стелилась выщербленной колеёй. Сквозь следы повозок и конских копыт упрямо пробивалась к солнцу кудрявая травка, королевская ветвь земли, её истинная избранница и наследница могущества и красоты. Она ласкалась с солнечным лучом, как  с ближайшим  родственником, нисколько не заботясь о том, что могут на неё наступить или по ней проехать. Александр Егорович наезда, как и травка, не боялся, но времена изменились, новая колея мостилась уже не камнем, а бетоном.
                *         *       *
      Над мужиками висели едва заметными черными комочками беззаботные жаворонки, услаждающие беспечным пением огрубевшие в постоянных заботах о хлебе насущном души.
      Бригада была в сборе. Кто на чем сидел, кто. где стоял, переминаясь с ногу на ногу. Заводила на корточках рубил ладонью воздух.
      - Жаворок – это хорошо, весело. Но вы как хотите, а я уйду со стройбригады. Подамся в животноводы, полеводы, буду разнорабочим, но уйду.
      - Это почему же?
      - Тяжело у вас. Загонял бригадир в усмерть. Каждый день давай и давай, давай и давай. Перекурить некогда, не говоря уж о том, чтобы в картишки перекинуться.
      - Карахтер.
      - Что мы, заключенные, что ли, по двенадцать часов вкалывать.
      -  Повкалываешь, с него станется, он с тобой чикаться не будет.
      - Вот, вот, я и говорю, пускай дураков ищет в другом месте. Вот и он - легок на помине, бери топоры и вперед, иначе…   
      - Карахтер.
      - Зарядил – карахтер да карахтер, посмотрю я на тебя, какой ты к вечеру будешь.
      Жаворонки продолжали веселиться и петь, как будто хотели отвлечь людей от их насущных дел. Заводила безнадежно махнул рукой и начал работать. Стропилины, выведенные Александром Егоровичем  по специальному шаблону, одна за другой уходили наверх и устанавливались на переводы без гвоздей и клиньев.
      - Егорыч, перекурить бы.
      - Некогда, закончим с верхами, тогда и перекурим.
       С топором наедине бригадир был одним человеком, сосредоточенным и молчаливым,  в артельном деле неузнаваемо переменялся – кричал, ругался, махал палкой. Только и слышно было:
      - Давай, давай поворачивайся, смелее берись за бревно, не спи, вот возьму дрын и вдоль спины…
      К полудню и впрямь умаялись - сняли рубахи, засучили штаны. Фронтовики не роптали, стойко переносили все трудности, а молодежь то и дело поглядывала на солнце,  Но бригадир как будто не замечал их озабоченности, дожимал обдуманную программу и добился своего - верха были установлены. Пора на обед: топоры в укромный угол и гуртом в столовую, на дармовые харчи.
      - Ты что-то не собираешься, бригадир?
      - Ногу подвернул. Полежу обед - пройдет. Баба кусок завернула с собой…
      - Ну, как знаешь.
      Как только мужики скрылись из виду, Александр Егорович хитрым лисом нырнул под навес. Обжуливание Леонида Чернова, увальня и ротозея, которому по чудовищной случайности достался топор мастеровой закалки, началось.
     Замену Александр Егорович содеял в несколько минут, пересадив топоры с обуха на обух. Вслед за тем он долго и заботливо сравнивал, все ли сделал правильно, не наследил ли. Леониду Чернову лучше не ведать, что сталось с его топором. Да и что ему за разница, каким инструментом работать, все равно ничего толком делать не умеет.
      Отобедал парой яиц с хлебом и бутылкой молока, а потом заснул сном праведника на куче соломы. По его личному мнению, справедливость восторжествовала: мастеровой топор отныне в надежных руках.
      Другая половина дня миновала без видимых происшествий. Все работали как черти. Передом, конечно, шел бригадир. Топором он работал играючись, языком – ещё хлеще.
      - Ты куда, пошел, орясина, подопри навес.
      - И ты думаешь, дурак башка, что бревно не свалится. Отбегай быстрей. На Курилах бы тебя за такую работу в море утопили.
      - Так ведь не Курилы у нас.
      - Нет, но здесь я тебя порешу.
      - Карахтер.
      Матерщина и зуботычины в деревне переходили из поколения в поколение. Отец, таким образом, честил сына, сын – внука, внук – правнука. И оттого все делалось на совесть, с десятикратным запасом прочности. Александр Егорович знал, что любое его крепкое слово ляжет хорошо подогнанным бревном или косяком, а люди сделают невозможное.
      Рабочий день ему был по душе. Мастер, не показывая вида, всё же ликовал: верха подняты, оконные и дверные проемы сделаны, кубовая размечена. Птицеферма ладно просматривалась  со всех сторон.
      Александр Егорович наторелым приглядом определил, где птичницы назначат место для стола, стульев, как обустроят котлы, в каком углу будут содержать документацию – настоящую и липовую: бухгалтерии и лично председателю колхоза.
      - Матвеевна, ты все правильно сюда записала?- строго спросит голова, заранее зная, что не все.   
      - Обижаешь, председатель…
      По итогам прошлого года с птицефермой сотворился конфуз. Ревизионная комиссия изобличила явную недостачу продукции, несколько сотен яиц, вроде бы, ушли на сторону. Постановили, было, удержать недостачу с заведующей, но Матвеевна воспротивилась.
    - У меня все записано, что и куда. Кормила райкомовских…
     - Подожди, Матвеевна, есть предложение ревизию провести повторно.
      Повторная ревизия под общий хохот колхозников выказала излишки, которые решили списать  на неучтенную прибыль.
      - Как это списать?- изумилась Матвеевна,- это моё.
       Стекла в окнах клуба дрожали несколько минут, колхозники смеялись до слез.
        В домах, зданиях и сооружениях, поднятых умелой рукой Александра Егоровича, с первых дней селились свои тайны, а трагедии им сопутствовали на протяжении всей их долгой жизни. Водворятся свои  порядки и на птицеферме. Петухи будут отчаянно драться за обладание гаремом, колхозное начальство постарается установить строгий контроль над полученной продукцией. Но своё возьмут все - и заведующая, и птичницы, и чиновники, и государство,
       Безразмерный колхозный котел накормит даже иностранцев, самоотверженно воюющих за социализм и коммунизм в джунглях Латинской Америки и безжизненных пустынях Африки  И, чувство гордости за себя, колхоз и страну переполнит наивные сердца нищих колхозников. А на мастера снизойдет вдохновение, как на поэта, сотворившего человечеству гимн.
       К вечеру жаворонки пропали, брызнул небольшой теплый дождь, которого ни кто не испугался и даже был по-своему рад ему. Одному он согнал со спины противный соленый пот, другому подлечил раненую ногу, третьему угодил прямо в душу, отчего он громко засмеялся и даже запел.      
                *     *     *
      Домой шли в развалку. Прибитая дождичком придорожная пыль разносила по округе неповторимые запахи земли, которая к середине лета сполна насытилась солнечным теплом и терпким полевым настоем. 
     Александр Егорович катил перед собой чурбак для квашонки, дневной процент от колхозного неисчислимого богатства, предмет неподдельной зависти домохозяек и даже жалобы, поданной в район доброжелателями.
      Не успел бригадир из подзаборного разнотравья, крапивы и репейников вырасти между домов своей улицы, как его со всех сторон обложила крикливая ребятня. Свои лезли на руки, на плечи, сторонние вертелись рядом, пробовали катить чурбак, падали, гоготали, ползали по земле. Особенно усердствовал Курилец, обезьянкой вскарабкавшийся на самую макушку отца.  Нюра стояла во дворе, облокотившись высокой грудью на забор, и с улыбкой смотрела на хозяина. Сколько обид она ему простила и еще простит за его трудолюбие,
                *      *      *
      Леонид Чернов притопал домой, сел  вразвалочку на завалинку и долго и внимательно постигал истинную сущность каждой зазубрины на топоре. Он, конечно же, не мог не запомнить, каковыми глазами метил бригадир его инструмент, но вида не подал, на всякий случай, чиркнув под обухом напильником – сменит, не сменит. Сменил, черт, да как ловко, что ни единого следа не оставил, так мог сработать только настоящий мастер, почерк его. Он бы обязательно пожаловал  топор бригадиру,  но ворованный инструмент  с подношением не сравнишь, кураж не тот. Он знал это по своему опыту.   
       Разгоряченное сельской сутолокой солнце скатывалось за летний розовый горизонт, чтобы неистовые дневные страсти уступили место ночным, не менее покойным и важным.