О домах, о дворах и об их обитателях.
Всем тем, кто не дожил до дня Снятии Блокады Ленинграда.
Живу я в новом доме, высоком, кирпичном. В окно глянешь — простор: ровной линией проспект протянулся. С обеих сторон вечнозеленые газоны над теплотрассами. Машины мелькают, светофоры подмигивают. Народ суетится у станции метро, что муравейник. С другой стороны - двор кривой геометрической фигурой. Стандартные «корабли», стандартная школа, рядом стандартный детский сад. Пятнышко площадки для выгула детей и собак в плотном кольце припаркованных машин...
.. .Все чаще вспоминаю старый двор. Это сейчас я говорю: - Живу в этом доме. А раньше говорил: - Я из этого двора. Родная Петроградка с нарядными старинными фасадами и убогими проходными двориками-колодцами. Чистый проспект где через каждые сто метров кафе мороженное, кинотеатры - за десять копеек билет... Все осталось там, в детстве.
Мой двор — обычный прямоугольный колодец грязно-канареечного цвета со стеклянным столбом лифтовой шахты. Пыльные покосившиеся окошки, ржавые водосточные трубы, массивные, сотни раз перекрашенные скрипучие двери на пружинах. Над головой кусок неба, под ногами асфальт весь в трещинах. А.., еще клумба посредине, на которой ничего никогда не росло, -квадрат земли пять на пять шагов в обрамлении старинного бордюрного камня. .. .Но это был мой родной двор, самый уютный.
Помню, возвращаясь из школы, я вечно встречал Степаныча - нашего соседа. Седой безобидный старичок, вечно в серой потертой робе, в такой же кепке, в войлочных башмаках «прощай молодость» зимой и летом и с вечно дымившейся папироской. Он улыбался мне, обнажая редкие пожелтевшие зубы, ни о чем не спрашивал, просто кивал, и тут же забывал о тебе. Когда на улице мороз или дождь льет беспросветно, Степаныч торчал в окне лестничной площадки, все с той же папироской.
- Опять продымил всю лестницу, - больше для порядку, бранилась соседка.
- Я же, это, фортку открыл, - робко оправдывался Степаныч.
- Иди домой! - звала его старуха жена. - Сейчас «Время» начнется.
- Ага! - коротко бросал он и заскорузлыми непослушными пальцами тушил
окурок в консервной банке, стоявшей на косом пыльном подоконнике.
Говорят, Степаныч родился в этом дворе, пацаном блокаду здесь провел. Отец шутил: наш двор без Степаныча, что Дворцовая площадь без Александрийского столба. Он, и вправду, чем-то дополнял двор, как горшки с цветами на окне. Он ни за что бы не переехал в новый дом... Совпадение, а может - судьба: как только Степаныч умер, так наш двор расселили. Начался капремонт.
Старик всю жизнь проработал на заводе, в двух кварталах от двора. Слесарь, то ли карусельщик, то ли револьверщик - какая разница. Никак его не могли спровадить на пенсию. Наконец парторгу удалось выпихнуть Степаныча в заслуженный безвременный отпуск. А он обиделся, но обиделся по-своему. Придет спозаранку на проходную, сядет на лавку и сидит. Рабочие потянулись на завод, все здороваются, а он сидит, дымит папироской — и так каждый день. Директор проходит мимо.
- О, Степаныч, а ты чего здесь?
- Не пускают, - пожимает плечами.
- Да брось, ты. Отдыхай - заслужил.
Главный инженер с портфельчиком к проходной спешит.
- Здорово, Степаныч! Что, дома не сидится?
- Не привык без дела. Руки еще целы, глаза видят. Чего меня поперли от станка?
Не выдержал парторг пришел к проходной.
- Ну, чего сидишь?
- Да так... Дышу.
- И долго будешь сидеть?
- Не знаю? Пока не помру.
- В санаторий хочешь?
- Не хочу.
- На море?
- Не. Че там делать?
-Так чего хочешь?
Молчит. Улыбается виновато.
Рабочие парторгу:
- Ну, чего ты взъелся на него. Это же наш Степаныч. Он вот эти стены после
войны своими руками восстанавливал.
Не выдержал парторг:
- Марш в цех! Спецодежду новую получи и у мастера разнарядку.
Но через год старик захирел. Годы - есть годы. Перебрался во двор на лавку с пачкой дешевого Беломора.
Странный старик тихий, неразговорчивый. Но однажды я его разговорил. Делать нечего. Воскресенье. Солнце. Лето. Чего дома торчать? Я на двор. Скоро все наши пацаны соберутся, пойдем на Петропавловку загорать. Во дворе Степаныч. Присел рядом.
- Привет, Степаныч.
- Ага. И тебе...
- Чего делаешь?
- Сижу?
- Так с утра и сидишь?
- Вон, на клумбе цветочки посадил.
- Так все равно - не вырастут.
- Не вырастут, - кивнул он, соглашаясь.
- Так, зачем сажал? Зачем вообще эта клумба.
Степаныч печально улыбнулся и как-то, из глубины души произнес:
- Раньше, ведь, росло. Матушка моя, покойница, в блокаду здесь картошку
сажала. Тоже думала - вырастит.
- Ну, и?
- Выросла, только никто ее не ел.
- Почему?
- А вон, вишь? - он указал на окно первого этажа, прямо под клумбой. -
Семейка там жила: бабка, и двое сыновей ее. Они людей ели, а кости в
клумбе закапывали. Их потом поймали, да и расстреляли прямо возле этой
стены. Вон следы от пуль, где штукатурка обвалилась.
Меня всего передернуло.
- Да что ты такое рассаживаешь! Это что, могила у нас во дворе вместо
клумбы?
- Нет. Тут ничего нет. Вон та пристройка, - указал он на дальнюю стену. — Кирпич свежий, заметил? Туда бомба попала. Все рухнуло. Сколько людей погибло... Ты думаешь, после войны разбирали? Фундамент окопали и
новые стены возвели. А может там чьи-то косточки так и остались.
Я проглотил комок.
- А ты их знал?
- Не помню. Может, и знал кого.
Мы сидели молча. Напротив косая дверь с облупившейся краской вела в подвал. В щели из-под двери нагло высунулась крыса.
- Надо в ЖЭК сказать, чтобы дверь сменили. Да пусть крыс потравят в подвале, - решил я.
- Надо, - согласился Степаныч. - Дверь старая. Сколько себя помню, столько эта дверь здесь висит. Мы там с сестрой прятались.
- От бомбежек?
- Нет. Подвал неглубокий. Тут, от одного... Видишь внизу у двери щепки отколоты Дыру не крысы прогрызли. Это — он.
- Кто - он? - не понял я
Степаныч взглянул на меня, и в его пожелтевших глазах я уловил забытый детский ужас. Он поразмыслил: рассказывать мне или нет, но потом, все же сказал:
- Зимой, было. Когда совсем жрать нечего. Матушка в госпиталь ушла на смену, а мы дома одни с сестрой. Она старше меня на три года. Я ее совсем взрослой считал. Садились в обнимку в коридоре, там теплее было, одеялом
накрывались и ждали, когда мамка вернется, хлеба принесет. Сосед наш, вон, этажом выше, с голодухи с катушек съехал. Пришел с топором. Хотел нас
зарубить и съесть. Дверь входную взломал. Мы с сестрой в комнату побежали, заперлись. Пока он ее рубил, успели через окно во двор сигануть. Сестра зовет на помощь... Да кто ж выйдет. Все еле живые. Бабка высунулась оттуда, - ткнул он куда-то на окна. - Бегите, - говорит, - он вас
убьет. А куда бежать? Мы в подвал. Сосед дверь разрубил, Нас нет в комнате. Сообразил, что мы через окно вылезли - и во двор за нами. Услышал, как в подвал мы юркнули. Дергал ручку, дергал, а мы с той стороны держим. Сил у него совсем мало осталось. Ударил пару раз топором и свалился. Холодина, помню, была. Мы с сестрой стояли в темноте, тряслись больше от страха, чем от мороза, и дверь держали, что есть силы. Пальцы к ручке примерзали. А сосед лежал, подняться уже не мог, бранился, ревел, как ребенок, и грыз снизу. Жутко! Зубы скрежетали по дереву... – он поежился.
- И что потом?
- Не помню, - Степанычь, как будто замкнулся. — Комсомольцы нас нашли... Потом эвакуировали по Ладоге. Ветер холодный был. Ночь. Нас в полуторке полный кузов набился. Ехали стоя. Вокруг снаряды бабахают так,
что уши закладывало. Кто стоял ближе к бортам, тех осколками посекло. Нам с сестрой повезло - мы в середине стояли.
Степаныч щелкнул спичкой о коробок, поднес дрожащий огонек к папироске, глубоко затянулся.
- А где сестра твоя?
- Сестра, - он махнул рукой. - Она не выжила. Че, там, с голодухи.... Я слабый совсем был, даже воду еле пить мог. Нас к себе в дом одна хозяйка местная забрала. - Вдруг он зло зарычал. - Баба - дурра, сердобольная
попалась... Дурра, пожалела... Блинами ее накормила. Ох, как она кричала... Живот у нее крутило.. .Да ладно тебе... Не слушай. - Он вновь посасывал папироску. - Давно это было. Забыть надо. Нельзя такому повторяться...
Когда я прихожу в свой старый двор, он уже - не мой. Пристроек нет. Окна светлые, пластиковые. Двери новые, стальные, с кодовыми замками. Стены ровно оштукатурены и выкрашены свежей краской. Во дворе иномарки... И... Посреди двора, обрамленная старым бордюрным камнем, все та же клумба, на которой ничего не растет...