11. НА МЕСТЕ ПРЕСТУПЛЕНИЯ
5 марта 1981. Четверг.
Космическая музыка внезапно, но как–то мягко, оборвалась, словно сработал подъёмник хайфаевской "вертухи". Тишина сдетонировала вселенский же взрыв, в котором погибло всё окружающее. Кипящий, тёмно–багровый сок жизни взломал стеклянную оболочку, вытек, словно расплавленный рубин, медленно застывая. Эл умер. Совсем. Но потом он вдруг стал оживать, возвращаясь в прежнее, человеческое тело.
Сознание постепенно вышло из оцепенения. Леонид открыл глаза, огляделся и ничего не увидел. Совсем ничего, хотя отовсюду сочился рассеянный, равномерный, совершенно белый свет, источник которого установить было невозможно. Кроме этого потустороннего свечения на всём видимом пространстве не существовало ни одного материального тела. Расколотый надвое стакан исчез, как исчезли ногти, негры, ложки и все прочие предметы. Не было даже самого Эла: ни своих рук, ни ног он не увидел. И не чувствовал.
Начали происходить странные вещи. Пропало ощущение расстояний и объёма. Сила тяжести – тоже. Не чувствовалось ни тепла, ни прохлады, ни сытости, ни голода. Мысль блеснула молнией: "Свершилось! Вот оно – недоступное Пятое измерение! Неизведанное царство душ. Смертельные полёты над бездной принесли, наконец, плоды... Неужели, мне всё же повезло, и я увидел то, что не должен при жизни увидеть человек? Но почему же нет ощущения счастья? Даже просто радости?"
Вдруг Стоевский почувствовал довольно болезненный щипок и шёпот над самым ухом:
– Ну, очухался, наконец? – Леонид подумал, что с ним заговорил Вседержитель, но потом узнал голос Антона. – Вставай, короче, пока следователь с Кащеем ругается, а мент вермут изучает.
Белая пелена вдруг упала с глаз, оказавшись простынёй, и обнажила грязноватую комнату с несуразной печкой, долговязого милиционера у окна с недопитой бутылкой, страдающую толпу у двери. Воскресшая полупреисподняя показалась, почему-то, милей потерянного рая. Панораму неожиданно заслонили головы отца и Антона, тело стали назойливо тормошить их руки. Леонид попробовал подняться, и это удалось.
Вечно недосыпающая Мис–Мем сразу воспользовалась освободившейся площадью, повалилась на бок и засопела. Профессор аккуратно укрыл её с головой.
Кризис у Бурова прошёл как-то сразу. На душе стало легко и весело. Такая глупая, мелочная дребедень – все эти следствия и причины, дознания и доказательства вины. Он почувствовал любовь и нежность ко всем этим людям, которых, по долгу службы, так мучил всякой ерундой. Захотелось их прижать к своей груди и расцеловать. Особенно эту девочку в шубе, под которой не было ничего особенного. Только худенькое тело с выступающими рёбрышками и едва начинающим пушиться лобком. Бедняжка. Навёрное, у неё мёрзнут ножки: столько стоять босиком в этой мансарде! Пол-то, наверняка, холодный, хотя добрый Жуков и позаботился: раскочегарил печку до красна.
Склонив голову на плечо, следователь побродил по комнате, подошёл к дивану. Все смотрели на него, как заворожённые. Буров разгладил участок скомканной простыни, бережно усадил мышеловку. Потом снял свой форменный галстук на резинке, сплёл маленьким, но аккуратным бантом и нацепил обратно. Это стало долгожданным сигналом для остальных. Бригада перенесла стол поближе к дивану, сплотилась вокруг начальника, и медэксперт Ерошкин разлил по стаканам следующую дозу спирта. Желающие разбавили его колодезной водой, которую притащил со двора водитель Вова. Девушке Тане, как представительнице слабого пола, разбавили, не спросив. Та, в свою очередь, бросила в каждый стакан по паре таблеток, которые тут же растворились.
Врач Ерошкин крякнул, занюхивая свою порцию стриженым затылком участкового, и радостно констатировал:
– Нету трупа – нету дела. Нету дела – лопай смело. Верно я говорю, товарищи?
Никто не возразил. Стишок понравился скрытым смыслом. Поощренный медик, ухарски взмахнув рукой, выдал следующую заготовку:
– Раз пошла такая ханка, доставай остатьню банку, – после чего слазил в свой баул и извлёк оттуда энзе: двухлитровую грелку с чистейшим медицинским це–два–аш–пять–о–аш.
Буров выпил следующие сто и снял ботинки. Затем поднялся с дивана, крепко опершись о плечо рядом сидящего водителя, стянул с себя пиджак и рубашку. Преклонив колено перед единственной в компании дамой, он заботливо натянул свою не маленькую обувь на её крохотные ступни, тщательно зашнуровал. Компания дружно зааплодировала, хотя смысл происходящего пока не уловила.
Следователь вздрогнул, смутился и, прихватив одежду, убежал за печь. Там он долго возился, стягивая брюки и мокрые от пота майку и трусы, надел на голое тело пиджак, тщательно застегнув все пуговицы. Танин пример оказался, видимо, заразителен, но не настолько, чтобы сразу преодолеть выработанные годами нравственные табу. Исподнее и рубашку следователь аккуратно разложил на раскалённой печке. Повалил пар, и в мансарде стало душно, как в бане.
Члены оперативной группы следили за действиями начальства с напряжённым интересом, теряясь в догадках. Все ощутили на себе гипноз момента и его ответственность. Даже мало впечатлительная Таня поддалась влиянию Бурова и застегнула свою шубку на верхнюю пуговку, отчего, правда, короткие полы разошлись внизу ещё больше.
Замысел следователя, наконец, прояснился, когда он, выйдя из-за печки в центр комнаты, склонился перед девушкой в глубоком реверансе. Девица охотно приняла его приглашение и, приблизясь к кавалеру, встала в позицию. Шофёр сбегал в машину, там открутил радиоприёмник, снял аккумулятор, и, вернувшись, быстро обеспечил танцам музыкальное сопровождение. Музыки, естественно, было не так много: "Маяк", почему–то, отдавал предпочтение резолюциям XXVI съезда и вестям с полей, а приемник – шипам и хрипам, но никому и в голову не приходило сетовать.
Смеясь и вальсируя, двое молодых голоногих людей закружили по комнате. Ловко обходя стекляшки, опрокинутые ящики, чурки и стул, они ещё успевали непринуждённо щебетать.
– Я что, свободна? – спрашивала Таня, обиженно выворачивая нижнюю губку.
– Как птица – восторженно отвечал Буров, старательно перебирая ногами, обутыми в носки, между осколками разбитого стакана.
– И вы меня не задержите?
– Никак нет! Ни за что. Но. Вы должны проводить меня до дому. Конечно, я уже хорошо себя чувствую, но как–то немного не в себе...
С завистью наблюдавший за ними Ерошкин вдруг что–то вскрикнул, типа: "Я тоже человек!", и пустился вокруг парочки вприсядку. Он выкидывал столь удивительные коленца, что все поразились, какой талантище может скрываться под обличьем простого советского судебного медика. Минуту спустя, он окончательно покорил сердца присутствующих, отобрав у девушки кавалера и закружив его по комнате в бешеной жиге, с английским размером 6 на 8. При каждом столкновении танцоров с мебелью и стенами слышались восклицания, что прибавляло композиции огня. Темп Ерошкин всё наращивал, стен и углов было множество из-за малого габарита комнаты, поэтому удары постепенно слились в барабанную дробь, а вскрики – в своеобразный вокализ.
На шум веселья стали подтягиваться драпанувшие было жители Мэйн–Дринк. Они уже утолили первую утреннюю и вторую обеденную жажды, и настроение их заметно поднялось. Зла на милицейских никто не держал. Кто–то раздобыл целую канистру браги, кто–то приволок из аптеки пять коробок пузырьков, и бал продолжился.
Ерошкин вывел, наконец, Бурова из очень уж рискового тодоса, заломил о колено и раскланялся, чему зрители обрадовались: во всём должна присутствовать мера, а из–за непрерывного грохота трудно было разговаривать, не напрягая голосовых связок. Оба танцора, пошатываясь, подошли к раздатке и успели присоединиться к тосту "За здоровье Графа, чтоб земля ему была пухом".
Потом многие взялись за руки и начали водить хоровод. Поль танцевал с упоением, начисто забыв, что давно потерял ноги и, частично, слух. Это был какой-то день танцев. Такого на Мэйн–Дринк давно не видели: праздники, обычно, справлялись в лежачем, на край, в сидячем, положении. Техник Сухоручко, участковый Жуков и шофёр Вова тоже решились похороводить, и попеть вместе со всеми. Их смущённо-счастливо улыбающиеся лица было приятно созерцать. Они оказались неплохими ребятами.
Буров крепко задружился с Дворником и в ответ на его откровенность признался в своём постыдном пристрастии. Следователь выложил свою тайну, радуясь, что теперь есть перед кем очистить душу. Бывало, что из озорства, пользуясь своей приличной внешностью и форменной одеждой, Анатолий Иванович портил воздух в общественном транспорте. Научился он это делать абсолютно беззвучно, потом наблюдал за окружающими. Реакции были разными, но всегда смешными. Сам он при этом возмущённо вертел головой по сторонам, хотя это было явной перестраховкой: кто мог заподозрить молодого человека с гордой осанкой и пронзительным орлиным взглядом, да ещё в мундире? Дворник слушал следователя молча, прикрыв глаза и не проявляя эмоций, как и подобает исповеднику. Только иногда негромко всхрапывал.
Вернулись сержант Плотва и Кащей. Они сдали общественника Васю с рук на руки умельцам из районного отделения и теперь испытывали к нему чувство сострадания. По этому случаю они и опоздали к началу праздника: задержались всплакнуть возле пивнушки на площади Марата. Увидев веселящегося следователя, разгорячённого, в одном пиджаке, с торчащими из-под него белыми волосатыми ногами, Ибрагим просто обалдел. Пробормотав: "Во мусорня понты кидает", он спрятался, на всякий пожарный, за печь, на которой удушливо чадило Буровское бельё. Плотва растерялся посредине комнаты.
Анатолий Иванович в интервале между па заметил вошедшего сержанта, подскакал к нему на одной ноге, показал что–то по секрету и наставительно изрёк:
– Чёрный вермут надо пить в темноте! Запомни, дружок.
Услышав недвусмысленный намёк, Плотва, больше не жеманясь, влился в коллектив. С помощью Тани он быстро напился и затаился в углу за диваном, посверкивая оттуда восторженными глазками. Иногда, если очередная застольная песня казалась ему знакомой, милиционер подхватывал мелодию визгливым тенором, и тогда казалось, что стойбище буйволов окружено стаей волков.
Ближе к вечеру вернулся и Виконт. Он быстро вошёл в общую струю: спирт никак не кончался. Спирт, вообще, такая штука: не кончается в два раза дольше любой водки, а уж про красное, или, там, брагу, и говорить не приходится.
– По какому случаю гуляем? – спросил Антон, делая вид, что выпил, а сам, незаметно, подсунул нетронутый стакан шофёру Вове. Тот благодарно и понимающе ему подмигнул.
– Да Граф пропал! – весело сообщил следователь Буров. – Но тсс... тайна. Не разглашать, понял? 75–я. От двух до пяти.
Татьяна, уже едва держась на ногах, в танце не забывала размахивать подолом шубки, и все пирующие, наконец, заметили, что под ней кое–что есть. Больше других открытие заинтересовало Кащея, но присутствие работников милиции, пусть и весёлых, являлось сдерживающим фактором, и он оставался весь вечер за печью, изредка делая молниеносные вояжи к столу.
Виконт пустился в пляс со всеми, но, убедившись, что никто на него больше не обращает внимания, и, выждав очередной блицкриг Ибрагима, уплясал за печь. К его ужасу, тайник, о котором час назад сообщил пришедший в себя брат, оказался открыт и пуст. Бедный отец! Он не переживёт! Но Антон не поддался отчаянию. Он опять вступил в хоровод и стал незаметно оглядывать помещение. Вовремя и кстати! Удобно устроившись в углу за диваном, сержант Плотва разложил перед собой на табурете горсть орехов, и колол их... отцовскими, драгоценными реликвиями. Он клал орех на мельчайшие зубчики одного кирпичика и ударял сверху другим. Третий, на всякий случай, тоже был у него под рукой.
Срочно требовалось решение, как отвлечь сержанта от этого занятия, чтобы изъять сокровища. Спасение прибыло с неожиданной стороны: сержант слишком сильно размахнулся, заехал себе кирпичом в глаз и взвыл. Антон сразу сориентировался: подсел к бедняге с добрым словом, подул ему на веки, научил обезболивать такие вещи с помощью мочи. Пожертвовал даже своим любимым перочинным ножом с тяжёлой ручкой и шестью приспособлениями, вручив его неловкому сержанту, показав, что добывать ядра из орехов им гораздо удобнее.
От неожиданного счастья, Плотва напрочь забыл и про боль, и про орехи. Он принялся скрупулёзно, с завитушками, вырезать на сидении табурета любимое слово, короткое и хлёсткое, как удар хлыста. В милиционере явно пропадал скульптор, или, на худой конец, гравёр. Зря он не развивал в себе способности: их положение в общественной иерархии трудно сопоставимо. Можно быть сколь угодно хорошим милиционером, и сколь угодно плохим скульптором — на пропорцию их реальных доходов это не влияло.
Младший Стоевский воспользовался увлечённостью Плотвы, и, быстро рассовав кубики по карманам, радостно вздохнул. Не теряя больше времени, он двинулся к выходу и замер. В проёме двери появилась фигура Доктора. Макс цепко оглядел веселящуюся компанию, остановил взгляд на пустом диване, потом на прелестях Таньки, которые, как раз в этот момент, демонстрировались особенно наглядно, и грозно двинулся к ней. На Антона он не обратил внимания, чем тот и воспользовался, шмыгнув за порог и, что есть духу, закоулками, рванув подальше от опасного места.
Ноги несли его, как крылья, душа пела. Честь семьи была спасена! Отца сегодня чуть кондрат не хватил, когда Лёнька признался, что нашёл на новой квартире заветные кубики и утащил на Мэйн–Дринк. Батя и не убил-то его сразу, или себя, только потому, что Эл честно покаялся. А повинну задницу, как известно, розга не сечёт.
Тем временем, Макс подошёл к Таньке, грубо выдернул её из центра приунывшего круга и вытолкал на лестницу.
– Где Граф? – зло прошипел он. – Говори, дрянь, быстро!
Девушка покачивалась с каблука на носок ботинок 45–ого! размера и, словно филин днём, бессмысленно хлопала глазищами.
– Пропал куда–то...
– Чёрт!.. А мусора нашли что–нибудь?
Когда смысл вопроса пробился, наконец, в Танин мозг, в её лице появилось некое выражение, ещё очень расплывчатое, обозначающее, очевидно, страх.
– Нашли... – как эхо ответила она.
– Что нашли? Черепки эти?
– Угу...
– И где же они теперь, чёртова ты кукла?
– У ментов... Они ими колют...
– Кого колют?.. – опешил Макс.
– Да орехи колют, Док. Орехи.
– А какие они, дура? Как выглядят? Большие, маленькие?
– Да мелкота. И гниль наполовину.
– Я тебя щас с лестницы спущу, тварь! – взревел Доктор. – Черепки какие? Я ж не видел ещё.
– А чёрт знает. Средние такие... Желтоватые. Тяжёлые. На кирпичи похожи, только меньше. Гладкие, с насечками. Да сразу, короче, поймёшь, не спутаешь. Там один козёл за диваном сидит и стучит. Мешает музыку слушать...
Макс оттолкнул девушку так, что она чуть не вылетела из обуви, и стремительно вошёл в комнату, предварительно навесив на лицо приветливую ухмылку. Впрочем, эта ухмылка тут же покинула означенное место: в углу сидел Плотва, перед ним, в горе стружек и скорлупы, стоял изрезанный до неузнаваемости иероглифами табурет, а искомых древностей нигде не было видно.
От нетерпения Максим Петрович забыл всякую осторожность. Плеснув в чей–то стакан спиртового раствора, он подсел к трудолюбивому сержанту и одной рукой стал шарить под стружкой, а другой удерживал стакан перед носом Плотвы. Тот, увлечённый, ничего вокруг не замечал, хотя подсунутый стакан машинально опорожнил.
– Товарищ сержант, –позвал Доктор. Тот не реагировал. Максу пришлось напрячь голос до командного: – Товарищ сержант!
– Я! – встрепенулся Плотва, озираясь по сторонам и не идентифицируя источник звука.
– Где вверенные вам вещественные доказательства? Извольте доложить! – уже грубо потребовал ответа Док.
– Я... – сержант растерялся и начал хлопать себя по ляжкам и нагрудным карманам. – Я не...– Сержант вдруг подозрительно глянул на настырного доктора, потом громко заканючил и двинулся в круг. – Товарищ следователь! Тут какой–то гражданин с меня вещдоки требует. Говорит, мне их вверили.
Не получилась, значит, у Макса достоверная имитация командного голоса – скребнули–таки гражданские нотки. И не мудрено: мало кому это удаётся.
– Не отдавай! – бодро посоветовал Буров. – Мы нашли, – значит, наше теперь. Скажи ему: "с возу упало – кобыле легче".
Скоро остатки спирта, браги и аптечной продукции были прикончены, и Доктор, внутренне скрипя зубами, пригласил всю компанию к себе в гости для продолжения банкета. Если судить по часам, в московском поясе уже должен был начаться новый день.