Вслед за тобой
1.
О лобовое стекло машины бьются снежинки. Ударяясь, падают плашмя и плавно скатываются по обледеневшему стеклу к капоту. Вдоль дороги сплошной шеренгой белеют березы, стремительно бегут назад, догоняют, опережают и снова – бегут назад, догоняют, опережают. И так без конца. А за ними – куда ни кинь взгляд – белое ровное поле с кое-где чернеющими точками электроопор. Глаза быстро устают от ослепительной белизны и черно-белого мельтешения, я снимаю очки и растираю пальцами веки. По совету врачей. Но это нисколько не помогает, снег слепит. Я закрываю глаза.
Ты стоишь у окна, закинув руки за голову. Куртка пижамы приподнялась, обнажив аккуратную, почти прямоугольную полоску спины. Тихо подхожу сзади и, припав на колени, касаюсь губами обнаженного тела. Ты вздрагиваешь, но, не поворачиваясь, опускаешь руки мне на голову, теребишь волосы, а я, как безумный, все не могу оторваться от твоего еще хранящего тепло и загар тела, пахнущего розовым маслом.
Я подхватываю тебя на руки. Поднимаю высоко-высоко, как только могу. И мы падаем на кровать, чтобы продолжить ранним утром бесконечную ночь любви.
…
- Что, устали?
Голос шофера доносится откуда-то издалека. В ответ киваю – разговаривать не хочется. Но он, видимо, этого не понимает. Устал от долгого молчания. Начинается бесконечная цепь рассказов о любовных похождениях и, естественно, победах. Поражениям в этих сказках места нет.
- В общем, все элементарно. Подваливаю к ней. Говорю: позвольте, мол, прикурить. Она – мне: я не курю. Слово за слово. Понеслось. Вижу, бабенка не особо форсистая. За вечер обломать можно. Смекнул я это, да и пригласил к себе чаю попить. Холодно было. Ну, дома то-се: чай, кофе, потанцуем. Винишко, конечно. Без него-то как? Она мне заливает: я, типа, разведенная, женщина одинокая, всякий обидеть может. Я ей: не переживай. Я не из таких. Хвать ее в охапку и в постель. Она даже сопротивляться не стала. Знала, на что шла. Потом, правда, отвязаться от нее не мог. Звонила целую неделю. Хотела еще встретиться, но у меня правило: второго раза не бывает. А то ведь как прилипнет, не отлепишь. Была у меня одна подруга – полгода преследовала.
- Стой! – неожиданно даже для себя кричу и хватаюсь за руль.
Машину резко разворачивает, она юлит на обледеневшем шоссе, но шофер, сказывается многолетний опыт, умудряется выровнять ее и не съехать в овраг. Машина тормозит в нескольких сантиметрах от дорожного бордюра. Водитель тяжело дышит, он густо покраснел, и только мое положение начальника не позволяет ему выругаться.
- Что случилось? – как можно спокойнее, но проглатывая при этом матерную брань, спрашивает он.
- Это она, - только и успеваю ответить я и, ничего больше не объясняя, выскакиваю из машины.
Снег все идет, и я вижу твою удаляющуюся фигуру, окруженную легким облаком, словно одетую в невесомое белое платье. Ты бежишь в сторону чернеющего вдали леса. У меня даже мысли не возникает: зачем ты здесь?
Я иду вслед за тобой, как охотник, выслеживающий зверя, крадучись, чтобы не вспугнуть, чтобы не дать неосторожным движеньем знака о себе, чтобы предупредить ветер, несущий к тебе мои запахи. Я все предусмотрел. Я знаю, где ты, что ты делаешь, я вижу тебя сквозь густой ажур зимнего леса, бегущую по глубокому снегу, с трудом вытаскивающую ноги в черных чулках из белого, казалось бы, пуха, становящегося с каждым шагом тяжелее пудовой гири. Я иду за тобой след в след. Здесь ты останавливалась, тяжело дышала, втягивала в себя холодный воздух, выдыхала аромат губной помады, эликсира для зубов и запах городской цивилизации. Я чувствую. Это еще живо. Оно стынет в морозном пространстве и пластами зависает над тем местом, где ты только что была. Бегу. След в след. Нагоняю тебя, и кольцо моих рук… сжимает воздух.
- Что с вами? – задыхаясь от бега, хрипит сзади шофер.
- Померещилось, - стараясь не глядеть в его недоумевающие глаза, говорю я и, тяжело ступая, возвращаюсь к машине.
Водитель еще долго обиженно сопит, и я благодарен ему за его молчание. Но оно прерывается новым рассказом о любви. Впрочем, сейчас даже эти пошлые сказки лучше, чем любые расспросы о моем недавнем бегстве.
Машина несется вперед, а по сторонам – и слева, и справа – нескончаемые шеренги становящихся ненавистными берез.
2.
Подойти. Взять ее за руку. Сказать несколько ничего не значащих слов и, услышав ответ, бросить все и без раздумья пойти вслед, объятый желанием – идти, идти, идти: за ней, за ее простыми словами, произнесенными красными, блестящими от губной помады и постоянного облизывания губами. Устремиться вслед, услышав единственную фразу, слышанную не единожды, но никогда не воспринимаемую так остро и повелительно: «Пойдем со мной!» И пойти! Перечеркнув прошлое и устремив свой вектор вслед ее. Сквозь дома, которые расступаются, боясь твоего тела. Сквозь потоки машин, которые рассыпаются в разные стороны, не видя, но чувствуя твое присутствие. Наконец, сквозь людей, разрывая их на мельчайше ничтожные атомы и разбрасывая брызгами в пространство, еще не заполненное грязью. Идти туда, куда хочет она. Только за ней. И ничего не говорить. Чтобы не разрушить тонкую нить, по которой бежит животворящий ток сцепленных рук.
- Виктор, притормози! – касаюсь руки водителя. Он испуганно смотрит, боясь повторения приступа, но я успокаиваю его.
- Выйду покурить.
- Да что вы?! Курите здесь. Здесь же можно, - уговаривает меня Виктор, а в глазах – прежняя смесь страха, недоверия и сочувствия.
- Подышать немного хочется, - ускользаю я от объяснений и, закуривая в салоне, выхожу.
Облокотясь на дверцу, я смотрю вдаль, на чернеющий там лес, и не могу понять, то ли опять грезится, то ли в самом деле вижу женщину. Достаю из кармана очки: точно, на краю леса кто-то, скорее всего старуха, собирает хворост. Замечаю и деревеньку, пристроившуюся неподалеку от леса, редкие дымки над трубами, отчетливо слышу собачий лай. Почему я раньше не замечал этого? Ведь столько изъездил километро-дней по этой дороге. Сажусь в машину, вдыхая последний глоток, в общем-то, свежего, хоть и придорожного воздуха, и чтобы загладить свою вину перед Виктором, спрашиваю:
- А что за деревня здесь неподалеку?
- Да здесь километров на десять ни одной деревни, - усмехается Виктор.
- Как нет? – удивляюсь я. – Я только что… - но, поняв, в чем дело, обрываю мысль. – Неплохо было бы домик здесь соорудить, - пытаюсь выкрутиться.
Но Виктор словно не замечает.
- Какой здесь домик?! Степь. Поле. Лес далеко. Реки нет. Да провода сплошные. Вон их сколько – опора на опоре. Здесь разве только сумасшедший решит дом строить.
Он перехватывает мой взгляд и, спохватившись, извиняется. Я смотрю в окно. Виктор умолкает.
Я ухожу, зная, что она выйдет вслед за мной и будет долго смотреть мне в спину серыми, так много повидавшими на своем веку глазами, утонувшими за годы страданий и редких радостей в глубоких морщинах. Украдкой смахнет слезу, перекрестит мою удаляющуюся спину и вернется в избу лишь после того, как исчезнет за поворотом мой силуэт. А я, готовый расплакаться от боли за нее и из-за жалости к себе, не повернусь даже и не посмотрю назад, боясь показаться смешным в своих глупых слезах. И этот тюк, куда она сложила дорогие ей вещи, собранный специально для меня, я знаю, станет последним связующим звеном, потому что скоро, очень скоро ни от нее, ни от меня не останется даже воспоминания. Она уйдет, а я уеду. Я плачу, и слезы, безвольные, горячие слезы бегут по щекам. Я не могу остановиться, потому что слишком хорошо понимаю, как быстротечна жизнь, и что я, имеющий сегодня за плечами только двадцать, завтра буду иметь все шестьдесят, исполненных тоски и горечи лет. Шестьдесят.
Надо было бы вернуться. Уткнуться в ее морщинистую щеку и расплакаться вместе с ней. Сказать ей спасибо и уйти. Уйти спокойно, осознав и прочувствовав ее спокойствие и подготовленность к переходу в иное состояние…
Но ухожу. Светит луна в беге сквозь тучи. Холодно. И дом, принимающий меня, так же холоден и негостеприимен.
- Знаешь, Виктор, там, в лесу, я видел старушку, которая собирала хворост.
- В каком лесу? – глаза Виктора снова наполняются испугом.
- Однажды видел, - поправляю себя. – Холодно, а она маленькая такая, сухонькая, собирает сучья. Видно, дрова уже кончились, а запасти больше некому, кроме нее. Жалкая такая бабка. А вот, поди ж ты, упирается, тяжелую корзину волоком, но тащит…
- Вы ей помогли?
- Нет.
- Лень было?
- Нет. Далеко было. Очень далеко, Виктор.
Снова тишина. Но Виктор не выдерживает.
- И что старушка-то? Набрала дров?
- Набрала, - усмехаюсь я. – Но не донесла.
- Померла, что ли? – пугается Виктор.
- Померла, - обрываю надоевший вдруг разговор.
Как было бы легко и просто заранее расписать все свои слова и поступки и делать только то, за что потом, когда тобой владеет лишь рассудок, не становилось бы больно, чтобы не вспоминать о былом: ах, надо было бы сказать/сделать иначе… Ах, надо бы… Условное наклонение – оно потому и условное, что не осуществимо никогда…
3.
- Проснитесь, Игорь Михалыч! Проснитесь! Приехали, - Виктор трясет меня за плечо.
- Уже? Так быстро? – сквозь еще не ушедший сон удивляюсь я.
- Нормально. Два часа езды. Как обычно.
- Да, как обычно. Два часа – и ты на месте, - встряхиваюсь я и даже пытаюсь улыбнуться. Сегодня предстоит ответственный день.
Город затянут сизой дымкой. Спешат люди. Мельтешат машины. Жалуются – или угрожают(?) – своим дребезжанием трамваи. Зимы здесь не чувствуется. На дороге грязное месиво. На тротуарах лишь кое-где островки относительно белого снега.
- Зима, - начинаю я, но Виктор, будто уловив мою мысль, продолжает:
- Какая здесь зима?! Одно издевательство. Грязь и сырость, а не зима. До чего ж мерзкий климат. За весь месяц ни одного путного морозца. Куда такое годится?!
- Скверно…
- Не то слово.
У газетного киоска, поставив ящик прямо в грязь, немолодая тетка продает мороженое. Люди обходят ее стороной: уж очень помятый у нее вид. Но она, словно назло и им, и себе, кричит сквозь шум моторов и шагов надоевшее заклинание: «Мороженое! Пломбир! Пломбир! Московское мороженое!» Останавливаю Виктора и беру у нее две ярко-красные пачки. Продавщица смотрит на меня с благодарностью и не без кокетства отсчитывает сдачу, но стоит мне отойти от нее, как она тут же забывает о моем существовании и снова раздирает воздух воплями о помощи.
- Вот, - протягиваю Виктору холодный брикетик. – Мороженое. Пломбир московский.
- Да зачем вы, Игорь Михалыч. Я и не хочу, - ломается он поначалу, но все же берет мороженое из моих рук, при этом, правда, смущенно улыбается. – Я вам деньги потом отдам.
Одна эта фраза сбивает мое благодушное настроение.
- Это подарок.
И снова тишина. И мороженого уже не хочется.
Мы шли с тобой, держась за руки, как дети, и без стеснения хохотали на всю улицу. Так громко, что проходившие мимо люди еще долго смотрели нам вслед. А нам было просто весело. От весны, от нашей молодости, оттого, что мороженое, дешевый сливочный вафельный стаканчик, который ты старалась держать подальше от себя, таял быстрее, чем ты ела, и сливочные капли падали прямо на туфли. Как ты ни старалась предугадать момент падения, капли отрывались от плоти мороженого именно тогда, когда находились над лаковой поверхностью твоих башмачков. Мы смеялись, но ты не торопилась стирать молочные разводы, хотя я давно держал наготове свой носовой платок. Сколько нам лет было тогда?! До двадцати еще целая жизнь. Сколько же прошло с тех пор? Теперь я бизнесмен. Начальник. А ты? Где ты?
- Вас подождать или можно пока покататься? – подруливая к управлению, спрашивает Виктор.
- Поезжай, - отпускаю его. – Да, будь добр, будешь ходить по магазинам, посмотри по списку. Может, что-нибудь купишь.
- Жене?
- Ей, кому же еще.
Виктор машет рукой, и я еле успеваю крикнуть, что жду его через час.
4.
- Игорь Михайлович, здравствуйте! – старательно выговаривая каждую букву, секретарша приседает в нелепом для ее комплекции полупоклоне и бросается открывать дверь. – Николай Павлович вас заждались.
Голос ее чуть дрожит, должно быть, от умиления, неловко наложенный шиньон скачет вслед ее движениям, на ресницах угрожающе нависли тонны туши. Зоя Петровна еще того поколения, когда начальнику служили не за страх, а за совесть. И хотя она далеко не красотка и не молодушка, Палыч держит ее до сих пор, так как ей можно доверить все дела и все тайны. Зоя Петровна – могила.
- Все хорошеете, Зоя Петровна, - сквозь улыбку говорю ей комплимент, ожидая ответной реакции.
Зоя Петровна краснеет, потом бледнеет, поправляет сбившийся на бок шиньон, растерянно улыбается и наконец произносит:
- Ну что вы.
Потом спохватывается и с удвоенной энергией:
- Проходите же, проходите.
Николай встает из-за стола навстречу мне. Он огромен, как медведь. Он, по-моему, еще больше растолстел за тот год, что мы с ним не виделись. Тяжело дыша, переваливается с ноги на ногу, лезет целоваться. Как и всегда, он бормочет скороговоркой какие-то любезности, типа «рад тебя видеть», «где же ты пропадаешь». От него все так же неприятно пахнет рыбой и новыми ботинками.
- Извини, - перебиваю его. – У тебя что, новые ботинки?
Он растерянно смотрит на меня, потом на свои ноги, хлопает глазами, топчется на месте, чем еще больше напоминает циркового медведя.
- Да. А что?
- Красивые, - успокаиваю его.
Он обнимает меня своей тяжелой лапой, усаживает рядом с собой и, наклонившись почти вплотную к лицу, посвящает в «гениальный» план организации нового производства. Запах жареной рыбы, удушливая жара в кабинете мучат меня, и я начинаю периодически отключаться.
А он все говорит. О чем, я уже не понимаю. От духоты, от непереносимого запаха рыбы меня непреодолимо клонит в сон. Я уже и вовсе не слышу Николая. Усыпляюще действует и его манера говорить: монотонно, невыразительно, подбирая все время какие-то штампы. До моего сознания долетают только обрывки фраз, бьющих своим весом: «твой долг», «надо подумать и о стране», «подъем экономики от нас тоже зависит», что-то еще такое же напыщенное и глупое. Нет, чтобы сразу сказать о рентабельности производства и сколько заработает каждый из нас. Наконец-то речь его обрывается. Я понимаю это по тому, что он перестал шевелить губами. Пришлось взять себя в руки и стряхнуть дремоту.
- Я думаю, ты понимаешь всю важность этого вопроса? – снова обращается он ко мне.
С Николаем мы учились в одной школе. Только он классом старше. Мы никогда не были с ним дружны. Так, кивали друг другу при встрече. После школы вообще долго не виделись. Столкнулись пару лет назад на каком-то экономическом форуме, и с тех пор он мечтает завести общее дело. Но зачем он пытается убедить и меня, и себя, что мы с ним больше, чем просто партнеры, что мы друзья детства? Зачем? Что это, тонкий расчет, чтобы завлечь и потом кинуть? Или, не ища подвоха, сделать скидку на возраст, когда хочется иметь рядом крепкое плечо, способное выдержать тяжесть его многопудового тела?
- Конечно, я все понимаю, - спешу заверить Николая.
Он удовлетворен встречей. Он улыбается. Потирает руки.
- А теперь ко мне. Познакомлю с новой женой. Помнишь прошлогодний форум? Я там с такой женщиной шикарной познакомился. Ну, что рассказывать, сам увидишь. Она, кстати, нас ждет. Рыбки нажарила – пальчики оближешь.
Я даже не отнекиваюсь, потому что знаю, что любое сопротивление бесполезно.
Дом Николая далеко за городом. Здесь тихо. Снег белый, каким и положено быть снегу. Шумят сосны, но их тихое пение не нарушает общей тишины.
- Ты ж у меня еще не был, - хлопает меня по плечу Николай. – Вон видишь двухэтажный домик на горе? Мой.
Николай смотрит на мою реакцию. Дом, действительно, хорош. Без новорусских наворотов, выдержанный в одном стиле. В общем, со вкусом.
- Жена достраивала. Я хотел башни по бокам поставить. Отговорила. Она у меня золото, - услышав мое восхищение, с довольной улыбкой поясняет Николай.
- Входи, входи, - подталкивает он меня к двери. – Сейчас Ольгу позову.
Но звать ее не приходится. Открывается дверь, распахиваются обе створки, и нам навстречу выходишь… ты. У меня чуть не вырывается: «Что ты здесь делаешь?» Но я терплю, выдавливаю из себя лишь глупое в этой ситуации «здравствуйте» и ищу твои глаза. Тщетно. Ты рада приезду мужа. Ты смеешься. Прижимаешься щекой к его плечу и на меня не смотришь. Даже когда Николай представляет меня тебе (какая нелепость!), ты со свойственным тебе кокетством отводишь глаза и смеешься, смеешься, смеешься. Ты ничуть не изменилась. Нисколько. Все такая же смешливая, озорная, стройная и красивая.
- Игорь будет помогать нам в нашем деле, - Николай многозначительно смотрит на меня.
- Это правда, Игорь? – все улыбаясь, спрашиваешь ты, но по-прежнему прячешь глаза.
- Наверное… Да, - теряюсь я.
Мы сидим на террасе. Здесь у Николая зимний сад. Пальмы в кадках, фикусы – сплошная экзотика. Среди зелени мягкая мебель и небольшой стеклянный столик. Он быстро покрывается неведомо откуда берущимися блюдами. Мы с Николаем едим, попутно обсуждая перспективы общего дела, а ты бегаешь туда-сюда, убирая одно и принося другое. Наконец-то ты садишься рядом, и наш разговор оживляется. Мы начинаем даже соревноваться в красноречии и остроумии. Николай, конечно же, видит, что я говорю для тебя. И ему это не нравится.
- Дорогая, принеси, пожалуйста, кофе, - бросает он на тебя сердитый взгляд.
Ты, до этого беспечно смеявшаяся, вдруг мрачнеешь и резко встаешь из-за стола.
- Ну, как тебе? – кивает вслед тебе Николай.
Выставляю большой палец, на что Николай показывает мне мощный кулак.
- Вот она у меня где… Люблю я ее, - зачем-то добавляет он и отворачивается.
5.
Не знаю, почему так случилось, что ты ушла. Из моей жизни. Все так накручено. Мелочь какая-то. Потом еще одна. И глупость за глупостью. Неужели этого было достаточно, чтобы наши дороги вдруг разошлись? Нет, не вдруг. Мы сознательно шли к разлуке, может быть, не вполне понимая всего ужаса расставания. Молодость… Мы думали, ссора – такой пустяк. Завтра же помиримся. Неужели она растянулась почти на двадцать лет? И вот ты снова уходишь. Уходишь, когда я, уже и не мечтая об этом, нашел тебя. Уходишь во второй раз за, в общем-то, небольшой отрезок времени. Нет, сейчас я не дам тебе уйти. Я встаю и иду вслед за тобой. Я чувствую спиной изумленный взгляд Николая, но иду. Потому что знаю, что это последний шанс. Быть с тобой.
Хочется сказать ей: «Поверь, я не обману». Но я более чем убежден, что она не поверит никаким моим заверениям, и самые страшные клятвы из моих уст только рассмешат ее. Потому что она-то знает истинную цену словам, таким неверным и быстротечным, как весенние ручьи. Говорливые и многошумные, они быстро исчезают вместе с последним снегом. Потому-то она и не верит мне. Обманываемая мной не раз, она давно уяснила для себя, сделала своего рода открытие (масштаба – для двоих), что слова – призрачная вода, невидимое питье, которым я утоляю свою жажду тщеславия. Она не верит, и потому я тщетно пытаюсь убедить ее пойти со мной.
- В чем, собственно, дело? – голос Николая за спиной зол. – Я спрашиваю, в чем дело, Игорь?
Но я уже держу твою руку. Я держу, как в стародавние времена, твою руку в своей, и мы бежим. Отталкиваем преградившего нам дорогу Николая и вырываемся на свободу. Под соснами, по снегу, по городским тротуарам, запруженным людьми, бежим. Мимо изумленного нашей дерзостью Николая, мимо удивленного, держащего в руках пакеты и пакетики Виктора, мимо горбатой старушки с вязанкой хвороста на спине, мимо краснолицей мороженщицы, мгновенно онемевшей, все мимо и мимо, все дальше и дальше, влекомые только одним: быстрее исчезнуть отсюда, из этих мест, где ты знаешь всех, и все, в свою очередь, знают тебя, и вы так опротивели друг другу, что готовы вцепиться в волосы и таскать, таскать, таскать друг друга до изнеможения. И выть, выть от щемящей сердце тоски и безысходности.
Мы бежим к вечно незамерзающей реке, этому чуду научно-технического разрушения, текущему почти в центре города, в надежде, что она унесет нас, успокоит, убаюкает напевами тех колыбельных, которые не спели нам в свое время наши матери.
Сделанный мной в детстве плот поджидает нас на берегу. Он преодолел расстояние почти в двести километров в пространстве и еще больше – во времени, но не подвел, прибыл именно в тот момент, когда потребовался. Оттолкнуться от берега шестком, и плот понесет тебя, покачиваясь на легких волнах смирной, в общем-то, речушки, к цели, намеченной еще в школе, в наивные детские годы, не отравленные взрослым скептицизмом и пессимизмом, в годы, когда розовые очки на глазах не кажутся помехой для зрения. Это с годами начинаешь понимать, что сказочных стран со счастливыми людьми не бывает. Везде одинаково тягостная жизнь, мучающая тебя осознанием собственной ущербности и никчемности, невыразительности и зависимости от полового вопроса. Но сейчас я забываю об этом. Забываю, где нахожусь: в какой стране, городе, возрасте, положении. Я все тот же первоклассник в строгом синем костюмчике, ранцем за спиной, аккуратно причесанный, и главное – с незамутненным взглядом из-за розовых очков, чуть великоватых и оттого стянутых на затылке резинкой. Мне восемь лет. Потому-то так легко оттолкнуться шестом от берега, главное украшение которого размывы синей краски и радужные пятна бензина. Я покидаю этот берег в надежде найти новый. Где все не так, где все иное, где люди до старости носят розовые очки и нисколько не стесняются этого. Где все похожи в своей незаурядности и оптимизме на наивных розовоглазых первоклассников.
Но теперь мне легче. Потому что рядом есть ты, девочка с огромными серыми глазами, красной лентой, заплетенной в косы, ты, которую я потерял вначале, но нашел-таки среди худосочных рукотворных лесов и городских цивилизаций, плодящих деловых людей и умирающие реки. Ты, которая способна разделить со мной мою участь – долгое плавание на плоту в розовых очках жизни, устремленное, быть может, в никуда.
Тамбов, 27 марта 1994 года