Вообще-то из одного военного округа в другой перевестись военному было архисложно. В пределах одного округа, еще можно было договориться в окружном управлении кадров, но чтобы из округа в округ, да при отсутствии плановой замены офицерского состава, маловероятно. Так называемая «заменяемая» часть хороша у тем, что из неё можно попасть куда угодно, но если часть «незаменяемая», всё, суши весла и готовься служить до пенсии. Жди, пока кто-нибудь уйдет на повышение или выгонят, чтобы освободилась вакансия. Никакого служебного роста. Многие и опускались, что называется, остепенялись, - обзаводились огородами, связями и служили потихоньку, ничего уже больше от жизни особенного не ожидая.
В такой жизни есть своя прелесть, безусловно. Домик с участком на краю аэродрома, в ряду таких же старожилов, уволившихся и ещё служащих, вокруг сады и огороды, железнодорожная станция, от неё узкоколейка на этот самый военный аэродром, открытый всем ветрам. Ничего сильно секретного в нем, конечно нет, каких-то особенных летательных аппаратов на нем не садится, ограждение есть не везде, а там где есть, носит чисто символический характер. Тех, кто служит здесь временно, в домики не селят, для них есть несколько пятиэтажек, - это в основном летный состав.
Ну, а все остальные атрибуты не самого лучшего и важного военного аэродрома имеются: технико-эксплуатационная часть, вышка руководителя полетов и прочие аэродромные постройки, разбросанные одна от одной на приличном, «аэродромном расстоянии», - а зачем жалеть пространство, взлетная полоса и «рулежки» к этому располагают. Никакой скученности, служба от службы на приличном расстоянии, - «подальше от начальства, поближе к кухне». Прекрасный военный принцип – дело свое мы и без начальства сделаем, а вот покушать в армии, это завсегда первое дело, голодный служивый никуда не годен, разве что смолить одну за одной и материться отборной нецензурщиной. Да ещё о бабах потрепаться, это когда трезвые, как только приняли «на душу населения», все, треп становится серьезный, о службе. Разбирается все, - от командира авиаполка, до зажравшегося начпрода.
Совсем не важно, где такой аэродром находится, главное, что его уже давно нет. Да и мало ли было по Советскому Союзу таких аэродромов, разве они сильно могут отличаться один от другого, если служба одна и та же, хотя летательные аппараты разные, но и это не принципиально.
Вот на такой, самый заурядный, ничем не выдающий военный аэродром я и прибыл когда-то. До этого служить в военной авиации служить не приходилось, поэтому первое время я с любопытством обозревал лично весь аэродром, службы, знакомился с людьми, присматривался и приглядывался к специфике службы. Одно то, что сапоги и галифе надеваются исключительно в наряд, показалось после десантно-штурмового батальона просто курортом. Навстречу мне в первое мое посещение нового места службы не попалось ни одного офицера в сапогах. Только войдя в штаб, я увидел в них дежурного по штабу и обрадовался, как родному, а разглядев у него в петлицах десантные эмблемы, вовсе обрадовался. Алексей поведал мне, что в авиаполку могут носить такие знаки только «пэдээсники», да и то, только те, кто до этого служил в десантных войсках. Я удивился и уточнил, почему? Он ответил, с очень довольным видом, в уставе так, - петлицы по роду войск, эмблемы по роду службы. Род службы у нас, говорит, парашютно-десантный, еще и поисково-спасательный, так что, как говорится, имеем право. То, что служить нам с ним придется в одной службе, это я понял сразу, да и он догадался, глядя на мою форму десантника.
Леша мне многое рассказал, как новичку в этой части, и хотя он оказался старшим инструктором и потом был у меня в подчинении, мы сразу стали друзьями, да и разве могут иначе два десантника.
В строевой части подтянутый капитан как-то особенно на меня посмотрел и даже спросил, как это мне удалось замениться из округа в округ. На лице у него было написано, что воспринимает он меня как «блатного». Пришлось разочаровать, или обрадовать его тем, что удовлетворения этого рапорта я ждал четыре года и командующий округом подписал его только потому, что у меня в городе, на окраине которого стоял аэродром, есть квартира.
Капитан стал проще в обращении и уже без казенщины оформил меня в часть, но предупредил, что заключение моей военно-летной комиссии на годность к парашютным прыжкам, здесь не будет действительно и вообще, они у них проходят каждые полгода. Меня это удивило очень, - вроде бы армия одна, а в ДШБ мы проходили раз в год, действительно моё заключение еще полгода. Нет, оказалось, что здесь комиссия только что завершила свою работу и уехала в город, в котором находился окружной госпиталь.
Приказ о назначение на должность издали, но пришлось сразу же идти в санчасть, к «начмеду» и решать вопрос о комиссии. Тот тоже оказался буквоедом в хорошем смысле, или просто перед новым человеком хотел «фраернуться», но обрадовал меня тем, что придется сразу ехать в окружной город, то есть туда, где штаб нашего округа, и там ложится в госпиталь на проверку на годность к прыжкам, потому, что в госпитале такой порядок, амбулаторно там пройти комиссию нельзя. Час от часу не легче, только приехал и еще почти на месяц уезжать, да ещё куда, в госпиталь, в которых отродясь не валялся, шарахаясь от них, как от чумы.
В не очень веселом настроении я пришел в парашютный класс и начал принимать дела. Это заняло пару дней и вот, получив направление и командировочное удостоверение, я пришел к «начмеду» за дополнительными инструкциями. Майор как-то виновато посмотрел на меня и попросил об одолжении, - отвезти заодно солдата срочной службы в тот же госпиталь и сдать там его на лечение. Почему бы и нет, вдвоем всегда веселее, я согласился и спросил, на всякий случай, что с солдатом случилось. Майор помялся и сказал, что у солдата «психическое расстройство». Вот это да! Это мне придется ехать двенадцать часов на поезде с психом. Майор извинился, сказал, что конечно, надо посылать санитарную машину, но солдат-псих не буйный, вполне нормальный и он, то есть майор, будет мне очень признателен за доставку. Ссориться с медицинской службой десантникам ни к чему и я согласился. Не скажу, что охотно, но с интересом. Новизна ощущений всегда манит. Напоследок майор все же посоветовал мне спать в поезде не раздеваясь и чутко. Мог бы и не предупреждать, итак понятно, да и сон у меня чутче не бывает.
Перед дорогой мы заехали с солдатом, оказавшимся здоровенным сержантом второго года службы из батальона связи, ко мне домой и пообедали. Ничего особенного я в нем не заметил. Сели в поезд, и выйти должны были рано утром в станции назначения. Перед сном, а мы одни оказались в купе, мы с ним долго разговаривали на всякие интересные темы и все шло нормально, пока я с дури не поинтересовался, что у него болит. Он очень удивился, что я не знаю и рассказал мне следующее.
« Вы же знаете, косить мне от армии смысла нет, мне до дембеля осталось полгода всего. Родом я из Сибири, с деревни из-под Томска. Служба мне нравится, я даже подавал рапорт на сверхсрочную, но пока вот эта зараза со мной и не приключилась. Болезнь эта, точнее травма. Кстати, у Вас же мои документы медицинские, давайте посмотрим, что они мне там написали для госпиталя»
Документы действительно все были у меня, но его были заклеены в большой конверт и запечатаны, я показал ему. Он внимательно и уважительно разглядел конверт, отдал обратно и сказал:
- Ну, правильно, дело серьезное ведь, в госпитале аппаратура сложная есть, может быть мне операция понадобится.
Майор еще мне сказал, чтобы я ни в коем случае не говорил с ним о его психическом расстройстве. Но я об этом и не говорил, а только поинтересовался его личной версией собственной болезни.
- А дело было вот какое. Как-то ужинали мы в солдатской столовой и на ужин была жареная рыба. Ну, знаете, такая, сильно зажаренная треска соленая.
- Знаю.
- Я её уже за полтора года тонну съел, наверное, а тут подавился костью, и она воткнулась мне прямо в горло. Стал задыхаться, отвезли в санчасть, там сделали укол какой-то, чтобы рвотных позывов не было, и врач залез мне в горло щипцами и сказал, что вытянул кость. Болеть не перестало, но дышать стало легче. Потом я отключился ещё от одного укола. Кость я сам не видел, но уверен, что врач обманул меня.
- В чем же он тебя обманул?
- Да не достал он кость, упустил он её, вот она туда и провалилась.
- Куда провалилась?
- Ну как куда, в меня, в организм ушла.
Здесь я, чтобы не засмеяться, - а солдат смотрел на меня очень серьезно, - решил выйти покурить. Сержант не курил, но вышел со мной в тамбур и стоял, рассказывал дальше.
- Вот она, кость эта, там и ходит внутри меня, я чувствую это временами, по жилам ходит и самое опасное, что может воткнуться в сердце и тогда мне конец.
Он очень серьезно и вдумчиво посмотрел мне в глаза.
В тамбуре я ничего не стал ему говорить, а вот когда вернулись в вагон, сказал так:
- Понимаешь в чем дело, что-то ходить по организму, как ты говоришь, не может. Желудочно-кишечный тракт, вплоть до задницы, напрямую никак не связан с кровеносными сосудами. Кость только тогда может воткнуться в сердце, если она бродит по сосудам, проходит все повороты, закоулки, выходит в вену и тогда подойдет к сердцу, но и там клапан её не пропустит, она просто не пролезет в него. И потом кость жесткая, а сосуды ветвистые, как она может по ним ходить, а точнее, плыть?
Я понимал, что его не вылечу, но знал, что моё объяснение поможет ему.
- Вот врач, как ты говоришь, но я в это не верю, выпустил кость и она попала в желудок. А ты знаешь, какая там кислота сильная, да она не то, что рыбью кость, гвозди переварить может, особенно у солдата. Тогда от кости ничего не останется.
Он мне не возражал, но мочал недоверчиво.
Ему хотелось возразить, но он не знал, что и как сказать. Мозг его пытливо рыскал в поисках ответа.
- Ну, ладно, а почему тогда у меня периодически то тут, то там колит эта кость?
- И у меня колит периодически, то в ногах, то в руках, то в животе, то в горле. Да у всех колит, мало ли что болеть может Что же, все костей наглотались.
В этом месте он улыбнулся и даже повеселел, но от дальнейшего обсуждения кости уклонился, залез на верхнюю полку надо мной и говорил оттуда.
- Может быть Вы и правы, но все-таки вы не военный врач, и вообще не врач, а парашютист, а парашютисты люди какие-то странные все, поэтому врачи в госпитале лучше знают, разберутся наверняка.
- Конечно, разберутся.
- А Вы долго комиссию проходит будете там?
- Да недели две-три, как получится.
- Я к тому, чтобы вместе в часть потом уехать, можно так?
- А почему нельзя, я будут к тебе заходить, ты же в хирургию едешь, да?
- Да.
Ни в какую хирургию он не ехал, а ехал прямых ходом в психиатрическое отделение окружного госпиталя со своим синдромом навязчивого состояния, только не знал об этом, и слава богу.
Ночью, уже глубоко, я вдруг проснулся от того, что кто-то трогал меня за плечо. Сержант стоял надо мной одетый.
- Проводница просит помочь ей.
- А что ей нужно?
- Колеса скинуть надо с поезда.
Я не стал уточнять, какие колеса и вышел в тамбур, там стояла женщина в платке, дверь была открыта, она выглядывала в ночь и ждала какого-то сигнала. Поезд шел не очень быстро и поворачивал. Весь тамбур был уставлен покрышками для Жигулей, новыми.
Внезапно проводница прокричала:
- Давай!
И мы с солдатом стали бросать покрышки в темную деверь, стараясь кинуть их подальше от вагона. Пару раз это не получилось и проводница с сожалением проговорила: «Гадство, под колеса залетели!».
Но в целом поблагодарила нас за помощь.
Мы вернулись и продолжили спать.
Очень рано утром мы вышли в большом областном университетском городе.
До госпиталя мы доехали на автобусе.
В приемном отделении мы расстались, солдата моего увели в «психушку», а меня направили в летное отделение. Санитар взялся меня проводить, госпиталь очень большой и идти пришлось долго, петляя по лестницам, пока мы не вышли к «Летному отделению». Так было написано на дверях входа в коридор.
В моей палате мало кто спал. Пару летчиков играли в нарды, трое в карты, четверо пили водку. Больных в палате никого не было. Увидев меня и познакомившись, потребовали за прописку литр водяры. Пообещал днем организовать. Послали санитара за моим спортивным костюмом, который я имел неосторожность оставить на складе. Его я одел под госпитальный халат. Больные, как выяснилось, лежали в других палатах, здесь здоровые, на комиссию и те, кто списывался по здоровью. Со мной рядом лежал летчик-афганец, по нации афганец, очень доброжелательный и отзывчивый. Через пару дней его выписали в часть. Водки я им купил и следующей ночью палата приняла хорошо, так, что утром на завтрак никто не пошел.
Начались обычные прохождения всех врачей, каких только можно. Оторваться на мне решили по полной программе. Утром приходила сестричка и объявляла, кому что назначено. Как-то утром она проговорила что-то в мой адрес, я не понял, а палата заржала. Оказалось, «телевизор» - зонд в задницу с лампочкой на конце. Я категорически отказался, пошел к завотделению, и там же отказался от зонда глотательного, ограничились барием. Меня пожалели.
А еще через пару дней произошел очень интересный случай.
Утром сестричка сказала, что мне и ещё нескольким человекам назначена барокамера. До этого я ни разу её не проходил. В другом госпитале считали, что не нужно это парашютистам. Летчики знали, что это такое и ободрили меня. А в то утро мы все были с сильного похмелья в палате, но идти надо. Барокамера находилась в километрах двух от госпиталя, в какой-то лаборатории. Пока шли, мы попили пивка. Стало хорошо.
Зашли, - кто не знает, - это такая металлическая герметичная камера, с окном стеклянным. Все садятся внутрь, дверь завинчивается очень плотно и давление начинается в ней опускаться за счет откачки насосами воздуха. Имитация высоты, там и высотомер стоит перед глазами. Интересно, что полная откачка занимает минут сорок, потом полчаса «дорожка», откачка прекращена, потом «снижение» ещё сорок минут. «Летим», в общем, в основной кабине нас четверо, а один остался в предбаннике барокамеры. Пилоты говорят, что ему надо всего до трех километров подняться. Сижу и думаю, - а мне на какую высоту, если со мной летчики-реактивщики. Ладно, поехали. Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь. Перед каждым кислородная маска, но никто её не надевает, не трогаю и я. На руке жгут с датчиком, измерение давления, параметры нам не видно, только врачу-барокамерщику, что сидит по ту сторону окна и смотрит на нас. Общаемся с ним по переговорному устройству. Интересуется, как самочувствие. Все в порядке, уже летим на девяти тысячах и дорожка. Один из летчиков вдруг говорит, - а зачем парашютисту девять тысяч метров, что, они с такой высоты прыгают? Врач удивленно смотрит на нас через окошко – а кто парашютист? Я киваю головой. Он судорожно листает истории болезней, смотрит назначения. Потом закрывает их, придавливает рукой и смотрит на меня, белея на глазах.
- Вы как себя чувствуете?
- Нормально.
- Голова не кружится?
- Нет.
- Наденьте кислородную маску всё же, прошу Вас.
Одеваю, чтобы успокоить его.
«Снижаемся» и через минут пятьдесят выходим.
Все дело в том, что резко выйти из барокамеры невозможно, это как водолазу, надо постепенно подниматься, наращивая давление. Если начнешь в ней «откидывать копыта», все лекарство – кислородная маска. Врач меня усаживает, расспрашивает, меряет пульс и давление и подавленным голосом просит не распространяться в отделении, что ошибочно засунул меня в барокамеру с летчиками-реактивщиками. Потом улыбается и говорит:
- Зато теперь знаете, что спокойно можете быть и летчиком, сердце у Вас в порядке.
Жму ему руку, обещаю, и мы идем пить пиво. Летчики ржут и поздравляют меня с «крещением».
Вечером в отделении подходит один летчик, списывающийся по здоровью, молодой парень.
- Слушай, парашютист, ты в нашем душе не мойся, не дай бог заразу подцепишь.
- А где же мыться, - спрашиваю.
- В урологии, там у меня знакомая сестричка хорошая есть, я через пару дней выписываюсь, познакомлю.
Вечером мы приходим в урологию.
В сестринской сидим, пьем чай. Там на стене табло, обозначены палаты и кровати, с лампочками. Как только загорается лампочка, больной вызывает. Мой товарищ уходит, сидим вдвоем с ней. Целуемся уже. В палате номер восемь, кровать номер четыре, часто загорается лампочка. Сестричка моя начинает злиться, уходит в очередной раз и снова обнимаемся и ложимся на топчан. Жесткий, собака. Да и сестричка не мягкая, кости торчат. Опять горит та лампочка, сестрица моя набирает что-то в шприц и уходит со зверским выражением лица. Возвращается довольная.
- Теперь нам никто не помешает до утра.
- Ты что ему шырнула?
- Да так, ерунда, поспит до утра, пусть выспится хоть раз, хотя и обосытся наверняка.
Она помолчала, потом улыбнулась и рассказала: как-то делаю перевязку в паху одному грузину, у него от этого жуткая эрекция, заходит врач наш и говорит, - ты что ему делаешь, перевязку или что?
Какой кошмар. Как можно миловаться после всего этого. Она поняла меня. Ничего не сказала, вину приняла на свой счет. Утром рано я ушел в Летное отделение, к себе, как на Родину. Запах не такой в урологии, противный, и на стендах сплошной ужас нарисован.
Летчик спросил:
- Ну что, состоялось?
- Нет.
- А что так? Не стоит?
- Стоит.
- Не уж то не дала?
- Предлагала, но там один все время вызывал, кайфа нет никакого, да и баба страшная какая-то, сиськи приличные, а ниже одни мослы. Одними сиськами сыт не будешь.
- Да она просто так от тебя не отстанет, не волнуйся.
И точно, через пару дней она меня вызвала на КПП. Я очень удивился, знакомых в этом городе у меня нет. Она была свободная от дежурства и позвала домой, сказала адрес.
Вечером, спрятав спортивный халат в сумку под забором, подошел к нему, переоделся, спрятал обратно, сбегал, потом вернулся, снова переоделся, - ну не бежать же по городу ночью в госпитальном халате, - и вернулся в отделение своё. Ничего хорошего. Нельзя этим заниматься скотства ради, ну ни за что нельзя.
Гуляя по двору, приблизился к спецотделению, к корпусу психиатрии, в одном месте там калитка, запертая. Стою, курю, смотрю. Идет мой солдат с «костью в организме», тащит термоса с едой, морда гладкая, меня увидел, подошел, поздоровался. Посвежел в целом как-то, но глаза уже совсем полоумные.
- А мне врач сказал, что можно без операции кость вытравить из организма, таблетками. Пью, но мало мне дают. У Вас нет таблеток?
- Нет. Меня не лечат, меня проверяют.
- Жалко, а то я бы быстро уехал отсюда к ребятам обратно. Вы когда уезжаете?
- Послезавтра.
- Передавайте ребятам привет от меня большой и скажите, все нормально у меня, как только кость выйдет, вернусь.
Обещаю ему.
Смотрю вслед и так становится муторно на душе. Из-за какой-то идеотской кости человек отъехал. А может не из кости, может из-за чего-то другого, а за кость зацепился. Все равно жалко, ещё как. Здоровый парень, симпатичный, спортивный, крепкий физически, сержант, а вот на тебе, головушка подвела. Походка уже начинает выдавать психически больного человека, координация нарушена. Залечат, - думаю, про себя, - окончательно залечат парня.
А вокруг ели огромные, по ним снуют взад-вперед белки, летают птицы, зеленеет трава, цветут цветы на клумбах парка окружного краснознаменного госпиталя, где, в общем-то работают знающие люди и лечат и спасают каждый день множество людей, за что им низкий поклон.
Только лучше держаться отсюда подальше.
Так спокойнее на душе.
Словно вижу немой вопрос «ну и что», - отвечу – «да ничего особенного, кусочек жизни».