Жили мы были бы, когда б не эта рама проклятая. Что такое, в сущности, рама? Строгая грань между жизнью и её отражением, между временем и вечностью, между тем, что кажется цепью случайностей, и тем, что кажется произведением разума и воли. Если б не возникло этой грани, наши жизни продолжили бы своё хаотичное движение к вечности как частички пыли к источнику притяжения, и даже если б вечность оказалась вечным небытием, все прошло бы безболезненно.
Я нашел эту раму на помойке: кто-то вынес ее из квартиры, приставил к стенке из красного кирпича, огораживающей мусорные баки, и ушел, свободный и пьяный собой, навсегда. А я подобрал эту странную деревянную форму, покрытую темной позолотой, и принес домой.
Дома меня как всегда ждала ты и все, что с тобой связано, тобой наполнено и живо твоим присутствием, все, что я любил и чем дорожил в той жизни, теперь оказавшейся в плену этой рамы. Тебя кто-то любил тогда, и ты любила, теперь это видно на портрете, но тогда я ничего не знал и видел, конечно, только тебя и думал, что это только ты. Ты была в тот день красива той красотой, какую дает любовь и восхищение, чужой и свой восторг, наслаждение собой и кем-то, кто наслаждается тобой. Но откуда мне было знать, я был молод, совсем еще молод, мальчишка! Я подумал вдруг: вот бы ты осталась такой навсегда!
И этому суждено было свершиться.
Ты сидела на полу, прислонившись к стене: вдохновенное лицо, волосы, будто подчиняясь этому вдохновению, обрамляют это лицо так, как если бы их рисовал гениальный художник, темное платье, темные обои за спиной...
Я подошел к тебе с этой рамой в руках, взглянул на тебя сквозь нее: ты вся в нее поместилась, и было даже, кажется, просторно. Я прислонил раму нижним краем к твоим ногам, а верхним - к стене над твоей головой, ты еще смотрела на меня, еще была со мной, хоть и не была уже моей, и мне хочется продолжать эту фразу как можно дольше до сих пор, как будто пока она не закончена, длится и то мгновение - ты еще была со мной! Я долго, долго-долго смотрел на тебя, а ты так явно жила, так явно неслась куда-то прочь, что сейчас никак уже не понять, как я этого не видел! Это все рама проклятая!
А "кто-то" и впрямь оказался художником, и впрямь гениальным: ты недолго просидела в этой раме, очень скоро вместо тебя в ней оказался твой портрет, кусок холста, покрытый краской. Чья-то умелая рука уложила частицы красочного вещества так, что воспаленный разум влюбленного и не заметил подмены: то, что кажется произведением разума и воли, подменило то, что казалось цепью случайностей.
Недавно я вдруг задумался: что же такое эта цепь случайностей? Наверное, это все то, что сильнее нас, выше нашего понимания и шире нашего представления о справедливости, награде и расплате, причине и следствии. И именно это всё пытаются сузить и "упорядочить", ограничить - разум и воля, умелые руки, взявшие кисть и краски и - особенно - пылкие сердца влюбленных, творящих свои любви и своих возлюбленных и дрожащие над своими произведениями как над драгоценнейшим сокровищем, а ведь сокровище настоящее - это то, что кажется цепью случайностей, то, что сильнее нас, выше и шире и глубже и важнее и прекраснее...
А ты ушла. Ушла навсегда.
Помнишь, как вы с ним встретили меня на улице? Ты подумала, я сделал вид, что не узнал тебя, а я и правда не узнал. Я узнал ЕГО: мы были знакомы, как-то обычно знакомы, безо всякой мистики. Я позвал вас в гости, и вы согласились прийти: мы ведь цивилизованные люди, почему бы и нет? Я обещал познакомить вас со своей женой. Какие, должно быть, у вас были глаза, когда я знакомил вас с портретом! Я-то не видел ничего вокруг, не заметил, как вы, наверное, переглянулись, и как твой возлюбленный покрутил у виска.
Я и правда был не в себе: человек в здравом уме не смог бы прожить столько лет с портретом.
Ты приходила еще несколько раз: любопытство, тоска по себе? Ты же искала себя? Искала все время: в себе, не в себе, везде и там, откуда мы все? Наверное. Может, находила, как знать? Может, находила и теряла, может, находила и становилась кем-то другим - человеку, восемь лет прожившему с портретом, наверное, трудно понимать и оценивать подобное. Но, видимо, все-таки не нашла: ведь однажды ты пришла чтобы остаться - навсегда, как когда-то навсегда ушла.
Страшный, безумный, безумно и страшно влюбленный, бородатый, вонючий и вдрызг пьяный все время, чем мог я влечь тебя? Несуществующий, забытый и забывший самого себя, бестолочью пьяных поцелуев покрывающий кусок крашеного холста у тебя на глазах... В холсте-то и было все дело, наверное: он тебя манил и влек - обещанием самой себя, обещанием настоящего, строгой и массивной рамой…Болью утраты и трагической гибелью всего, что было дорого этой женщине с большой буквы «Ж», глазами которой всё вдруг увиделось?
Кем была ты в тот момент? Вас с портретом разделяли восемь лет жизни: километры разлук, недели и месяцы ожиданий, озёра слёз, тысячи геймов, тысячи забегов и тысячи раундов напряженной борьбы: за уважение, за любовь – быть может – за любовь… за одиночество, за место в жизни, проходящей мимо, переполненной маршруткой проходящей мимо. За то, чтоб тебя оставили в покое, в конце концов, когда маршрутка всё-таки ушла без тебя.
Зато ты могла уважать себя – ты много об этом говорила, и, наверное, это действительно важно. Но жить одним этим тяжело: бывают такие моменты, когда и вовсе невозможно продолжать из одного только уважения к себе – нужно что-то еще, нужен кто-то еще! А кто-то еще – это всегда заботы и хлопоты, суета, пустяки – так глупо все, но, в конце-то концов, в тридцать лет оставаться одной – это уже и неприлично ко всему в придачу! Начнут шептаться, жалеть, а при случае – уязвят, да если и нет – все равно будешь жить, оглядываясь: дуру дурой не назовешь – отбреет, скажет, если умная такая, что ж одна-то всю жизнь? А где-то там, в параллельном почти измерении живет этот с ума сшедший от любви к тебе человек, живет – с твоим портретом!
Это очень зло и, стало быть, несправедливо с моей стороны так думать: конечно же, ты всегда любила меня, просто не понимала сама этого. Ты, конечно же, никогда обо мне не забывала – это просто обида во мне говорит, я не могу так думать, не могу так говорить: так говорят только подонки и только для того, чтоб сделать больно! Да, да, я знаю, как было: это был какой-то порыв – так бывает! Когда жизнь твоя рушится, и кажется, что тебя вот-вот раздавят обломки ее – вдруг оказывается, что они ничего не весят: это обломки воздушного замка - поток теплого воздуха подхватывает их и уносит куда-то, и, конечно же, он принес тебя обратно ко мне, он вернул эту жизнь мне - иначе и быть просто не могло!
Да, ты действительно вернулась. Ты вошла в мою обезумевшую жизнь без лишних церемоний, решительным жестом повернула портрет лицом к стене, что-то воскликнула несколько нервно, зябко поежилась.
На какое-то мгновение тебя не стало для меня – нигде. Я будто провалился в ослепительный кошмар, липкий и зернистый, как мякоть апельсина.
Я выкрикнул твое имя.
Ты испугалась.
Я увидел тебя – живую, настоящую; я увидел тебя - постаревшую и полную чего-то чуждого, незнакомого, серого и злого. Я увидел тебя, и это было хуже безумия, страшнее ослепительного апельсинового кошмара.
И я убежал.
Была ночь, и куда я бегу, я не знал.
Мне хотелось только легкой и звучной смерти, вспышки и пустоты за ней – я побежал к железной дороге. Истеричные взвизгивания электричек направляли меня, звали и манили.
Я бежал по железнодорожным путям, не в силах ждать и терпеть, и скоро мне навстречу выплыл локомотив.
Наверное, я был еще безумен, потому что никак не могло быть того, что я увидел: в окнах кабины машинист и помощник его с бокалами шампанского в руках вальсировали с двумя дамами в высоких париках и искристых платьях.
Я невольно посторонился, пропуская видение мимо.
Оно обдало меня ревущей волной трезвящего холодного воздуха.
Будто ночь выдернула свое черное шелковое платье из-под колес.
Я вернулся домой. Ты спала, утомленная своим ярким явлением.
Я пошел в ванную. Стал разглядывать себя в зеркало.
Лицо стало мне как-то велико: растянулось и мешковато обвисло. Я много лет не причесывался, брился редко и не дочиста - раз в месяц соскоблю клочки растительности со щек, и ладно - так что в зеркало если и смотрел, то как-то мимо обычно, и лицо мое открылось мне тогда совершенно внезапно.
Пораженный этим лицом, я жутко захотел вдруг его нарисовать – я умею рисовать лица быстро и просто, но похоже: обычной шариковой ручкой…
Пять минут – может, десять - и портрет готов. Я смотрел на него как завороженный. Похоже, пока я рисовал его, разум совсем вернулся ко мне, и стало опять жутко: с листка бумаги на меня смотрел безумец, с всклокоченными волосами и обросший неопрятной, буйной бородой, лицо мое было хитроватым и подленьким, страшным – и я знал отчего.
Я зашел в спальню, развернул твой портрет к себе лицом и кнопкой прикрепил к нему листок со своим рисунком: кто еще мог тот бесценный, необъятный для ума и сердца дар, каким, безусловно, является жизнь человеческая, вот так безжалостно, с маниакальной страстью - запихнуть в какую-то раму? Только безумец! Безумие любить плоского, однолицего человека, застывшего в принужденной, неестественной позе – в твоем воображении! И только там и существующего.
Пусть они будут вечно вместе – безумец и его безумная любовь.
Я похороню их в этой Раме.