Об этом говорить нехорошо, но обыкновенно при виде чужого старика мне становится неприятно, как от чего-то подпортившегося, покрывшегося плесенью или гнилью. Говоря "чужой", я разумею случайно встреченных на переулках моей жизни людей, а вовсе не родных, близких или просто как-то знакомых.
Вчера же, пожалуй, впервые эта стена непонимания была сломлена, а если и нет, то дырищу протаранил я в ней неслабую. Ехав в автобусе-гармошке, кидавшем нас, пассажиров, на всех поворотах, я очутился на одной площадке с парой стариков. Муж и жена, видно. Он — приземистый, полный, с круглым лицом, с пролысью, остальное седина, на плеши кровавые пятнышки под кожей, в кремовой китайской курточке поверх, с палкой в левой руке, сам еле ходит, а нога как деревянная. Она — миниатюрная, сухенькая, в берете, зеленом пальтишке, с замытым пакетом в руках. Лицо у нее было почти без морщин, но будто высохшее. Как маска.
Маска! Почему я раньше об этом не думал. Вообразив, что то, теперешнее, — лишь поверх живого лица, которое через глаза выглядывало краешком, я вдруг и сразу увидал молодую и грустную девушку, почти девочку, живущую, вынужденную жить под этим ненастоящим лицом.
Нас тряхнуло еще раз. Она взяла мужа за руку осторожно, тихо, как бы боясь потревожить, и спросила: "Держишься?"
Он будто бы недовольно, однако, улыбаясь в то же время, кивнул вполоборота к ней.
"Держись", - уже почти в никуда, в пол, договорила она, взглядываясь через пластик тертых окон на октябрьское холодное солнце. Глаза ее стали влажные, а уголки губ чуть дернулись вверх.