Тайны Мэйн-Дринк. 17 гл

Мидлав Веребах
17. ИСПОВЕДЬ ПРОФЕССОРА

15 МАРТА. ВОСКРЕСЕНЬЕ.



Лишь вечером, сидя в одиночестве на заднем сидении трамвая маршрута № 1, и прокатавшись перед этим по кольцу через весь город часов семь, Антон сумел прийти в себя от пережитого и восстановить адекватность мышления. Тогда он развернул отцовские листки и прочитал следующее:

"Эх, сыновья мои! Леонид, Антон. Как рвётся и ноет сердце. Как рассказать вам о том страшном дне, точнее ночи? Боже мой, то, что пришлось мне пережить, пережить просто невозможно. Я и не переживу. Не смогу. Да и не дадут: не оставят в живых после того, чему я стал свидетелем и участником. Найдут, где бы ни спрятался. Скоро, наверное. Так что не придётся ещё один грех брать.

Не только для вас я решился на эту страшную исповедь, а больше для себя. В душе тоска и страх от неискупимости вины. Нужно выплеснуть, хотя бы на бумагу. (Вряд ли вы прочтёте это послание – один шанс из 10. Разве что Антон докопается – я меток понаделаю). Раскаяние рвётся из меня помимо воли. Главные мерзавцы от возмездия, конечно, уйдут. От человеческого суда. Но, верю, не от Божьего. (Я вдруг поверил, ребята! И, знаете, только это спасает) Ещё может статься, что это письмо им в руки попадёт, поэтому не обо всём могу писать.

Господи! Дай перед смертью увидеть вас, дети мои, чтобы я мог заплакать вам в глаза, покаяться, и оправдаться, что не так уж виновен, как могут оклеветать меня после смерти! Но сам я прийти не смогу: стыдно. Ещё хочу увидеть Регину, но тоже не смею. Всё думаю о тебе, Лёня. О том, какой ты молодчина! Своим поступком ты спас хотя бы часть моей чести. Это единственный лучик в том мраке, в котором я оказался. Если б не это, я бы, наверное, и дня не прожил.

Ах, как нужно, чтобы это письмо дошло до вас! Может, тогда вам удастся спастись. Предупреждён = вооружён. Хотя ума не приложу, как это сделать. Опасайтесь больше всего академика Бакланова. Это жуткий тип. Ни перед чем не останавливается, и его мщение  ужасно. Вам всем надо срочно уезжать... Но есть ещё один законченный мерзавец – это твой, Лёня, друг – Максим.

Прочь сантименты, всё по порядку. О моём образе жизни в последние две недели, начиная с приезда академика, вы знаете. Не знаете только, чем это беспутство завершилось. А завершилось оно логично – жуткой мерзостью и преступлением. Не логично только, что пострадало совершенно неповинное дитя. Какой последней тварью надо быть, чтобы втянуть её в свой дьявольский хоровод?! Нестерпимо больно вспоминать те события, не только о них писать, но я должен превозмочь эту боль, чтобы вас вооружить.

Целыми днями мы с Академиком и компанией торчали то в ресторане, то в номере. Мои деньги давно кончились, но Бакланов, который меня просто зачаровал своей эрудицией, бешеным напором и силой духа, не отпускал меня и сыпал своими. Вино, конечно, лилось, как полноводный Нил. Разговаривали обо всём. О политике и о скорых переменах в политбюро. Мою будущую карьеру обсуждали. В дебри древнейшей истории залезали. Сергей Ильич ярым коллекционером древностей оказался. Особенно Ближнего Востока. Ещё тогда кольнуло, что его приезд не совпадение. Но откуда он мог знать такие подробности про багдадскую находку, которые только мы... ДВОЕ знали?

Бакланов прямо сказал, что хочет ЭТО иметь, и стал варианты обмена предлагать, да так напёр, что сок потёк. Какие деньги сулил! Пугал скрытно. Я, конечно, вид делаю, что не понимаю про что речь. Вижу, затаил на меня академик обиду, хоть и чудим по–прежнему, с размахом. Мне с непривычки трудно давалось. Но того, что случилось, я вообразить не мог.

В тот день, восьмого марта, набрались мы в ресторане во славу женщин уже до обеда. И больше обычного. И нас было в тот раз больше: Максим Курман в нашей компании оказался, первый раз . Появился, и сразу стал с академиком шептаться. Я удивился их знакомству, встревожился, но рад был  от уговоров Сергея Ильича отдохнуть. И от водки.

Потом вдруг все засобирались. Загрузили Баклановскую "Волгу" – водитель её неделю назад из Москвы пригнал, – вином и ресторанной едой, сами напихались и поехали на квартиру к его сыну Николаю. Расположились в гостиной и продолжили на всю катушку. Через какое–то время Максим вышел минут на десять, а когда вернулся, объявил, что он моему Леониду звонил: тот обещал скоро подъехать. Все зашумели, и я, конечно, обрадовался.

Тут Сергей Ильич вознамерился вдруг сюрприз моему сыну сделать. Подозвал к себе эту Таню, невесту Николая, и дал ей срочное задание привезти подругу, о которой у них прежде разговор был. "Волгу" с водителем дал. Таня, наконец, свою кинокамеру отложила, которой всех уже достала, умчалась, а мы вчетвером ещё посидели, добавили. "Вот, сегодня и увидим, – говорит мне вдруг Ильич, – как ты к будущей должности готов. И насколько к своим черепкам привязан". Я удивился: о чём это он, но смолчал.

Через час возвращается эта школьница и ведёт симпатичную темноволосую девушку чуть старше себя. Лет девятнадцать, не больше. Вижу: лицо знакомое. Вспомнил -- Маша, первокурсница, знакомая Леонида и Максима. Хорошая девушка, сразу видно, неиспорченная. И характер совсем другой, чем у подруги, и поведение – робеет, смущается по любому поводу, напряжена вся. Озирается без конца, Максима сторонится, Леонида спрашивает. Ради него только и пришла. Но нашему академику харизмы не занимать: языком и дубовую рощу в атаку подымет. Вдобавок, общая тема нашлась: земляками они с Машей оказались. Вязюки – город небольшой. Знакомых нашли. Смотрю: девушка оттаяла, повеселела, выпила "шампанского". А мы ещё водки добавили.

Ох, и много мы тогда приняли. Я, во всяком случае, здорово захмелел. Голова кругом, соображаю с трудом, но не так, чтоб совсем себя забыть. И замечаю вдруг, что с Машей творится что–то неладное: то хохочет, как истеричка, то зажимается в испуге, то сидит с блуждающим взглядом. Потом неожиданно совсем отключилась. Да как–то странно: с открытыми глазами. Младший Бакланов ещё раньше вырубился, мёртвым сном: нагрузки не вынес. Я бросился Машу в сознание приводить – никак. Смотрит перед собой, а тело полностью безвольное. Решил, что припадок какой–то необычный.

"Оставь её, – говорит Сергей Ильич, – проспится. Пусть Татьяна её разденет, а мы в спальню перенесём". Принялась эта Танька девушку раздевать. При нас прямо. Раздела бесчувственную догола. "Можете забирать, – говорит. – А если я понадоблюсь, то я с удовольствием". Я всё ещё не ловлю никак, к чему идёт, и ничего такого в мысли не допускаю. Чувствую, кстати, что и у самого с мозгами что-то не в порядке: словно воли лишился, всё происходящее правильным кажется. Ну, робот в чистом виде. Странно, конечно, но всё потом произошедшее очень отчётливо в памяти запечатлелось, даже все произнесённые слова.

Ильич говорит мне: "Бери подмышки, я за ноги. Отнесём", и Таньке: "Ты пока здесь, будь, салага". "Конечно, – отвечает, – только покажу, куда нести". Взяли мы девушку, лёгкая она, как пушинка, понесли в спальню. Ноги меня едва держат, чуть девушку не уронил. Максим зачем–то с нами в комнату припёрся. Академик его словно не заметил, а Таню выставил. Дверь прикрыл и говорит: "Ну, будущий ректор госуниверситета, показывай, как ты подготовлен. А я посмотрю, пока. Первому, заметь, уступаю".

Вот тут только и понял я, в чём "сюрприз" состоял. Хоть и пьян был, и в дурмане каком–то, а остатки волос зашевелились. Поверить в происходящее не могу: очень уж доверял этому оборотню. "Что вы, – говорю, а язык едва шевелится, словно распух, – Сергей Ильич, задумали?" Надеюсь ещё, что чудовищную напраслину на старшего коллегу в мозгу возвёл. "А что такого? – ухмыляется. – Она и не вспомнит". "Какая мерзость!" – шепчу. "Отчего же мерзость? Очень даже приятно будет", – и достаёт из кармана тюбик вазелина. Заранее приготовил, гад. "Это бред какой–то!" – всё ещё не верю я. "Неужели старшему товарищу уступаете, профессор? Очень благородно. Тем более, что у меня уже, как кол".

Перевернул он безвольное тело Маши на живот, стащил её ноги с кровати и... Девушка, как кукла тряпичная, даже не трепыхнулась. Тут вдруг эта школьница заходит. Мерзкую сцену увидела, – не то, чтобы смутиться – глазами впилась, азартом зарделась. Только что за камерой своей не побежала.

Долго эта сволочь учёная над ребёнком измывалась. Глазёнки свирепо–сладострастные стали, наверное, у палачей–добровольцев такие, слюна на бороду брызжет, рычание и мат стены сотрясают. Ну, чистый зверь. А в промежутках ещё мне приговаривает: "Смотри, Лёвин сын. Готовься. Скоро твоя очередь". Я стою, как окаменевший, пялюсь на своего куратора столичного словно сквозь пелену. Ноги в пол вросли, ужас всё тело сковал. Если бы хоть на секунду отпустило меня то проклятое оцепенение, если бы хоть пальцем я смог тогда пошевелить, я бы, наверное, затоптал эту тварь, которую полчаса назад другом считал. Маша вдруг застонала, шевельнулась, попыталась двинуться, но что может травинка против бегемота, который на неё наступил?

Не знаю, за что господь над нами, мужиками, такой подлый эксперимент сотворил – инстинкт продолжения рода с жаждой насилия накоротко замкнул, – но я вдруг, действительно, у себя сильную эрекцию почувствовал. Вопреки страху и отвращению. А, может, чёрт возьми, наоборот – благодаря им.. Сердце просто разрывалось от жалости к девочке и ненависти к насильнику, а ТАМ аж до судорог.

Простите меня, дети, если читаете это, что развёл маниппею. И за трущобный натурализм простите, но знайте впредь: такова сущность человеческая – грязная и подлая, если врагу людского рода её высвободить удаётся...

Продолжаю дальше. Раз начал, надо идти до конца. Стою я, значит, в ступоре, гадливостью к себе и своей беспомощности изнемогаю, а тут эта девчонка, Танька, вдруг подходит, встаёт передо мной на колени и деловито штаны мне расстёгивает. И такое начинает со мной делать, что мир померк, как над Вавилоном, ни одного просвета. Мозг от невиданного срама бунтует, отвращение и похоть на клочья рвут... И лечу я в бездонную пропасть, в расплавленную магму.

Вдруг слышу голос академика: "Всё, салага, хватит! Тебе только дай, дуре, всё испортишь от усердия". Сквозь кровавую рябь вижу: Бакланов за волосы её от меня оттаскивает и мне говорит: "Ишь ты, Николя, как увлёкся. Пора тебе поработать. Видишь, какая попка молодая, сочная. Ну, давай же!" Я не двигаюсь. Знаю, что должен приказу подчиниться, а всё же удерживает что–то. Академик грозно так к Максиму Курману поворачивается, который всё время в кресле сидел: "Что, доктор? Обделался? Не рассчитал? Ну, никому верить нельзя! Иди тогда, сам поработай, а я отдохну". Максим даже головы не повернул. "Спасибо, Сергей Ильич, – говорит, – у меня другой профиль".

Но на этом чудовищные события вечера не закончились. Бакланов на меня, почти обезумевшего, своими красными глазами в упор уставился: "Ты думаешь, Стоевский, это всё? Напрасно. Самое интересное ещё впереди. Смотри внимательно". Затем крикнул школьнице: "Ты приготовила, Танюша, молоток? Неси быстро. И пустую бутылку прихвати". Та выбежала из комнаты и тут же вернулась. Потом мне: "Фокус, профессор! Я сейчас бедной студенточке вот этот пузырь в п...ку затолкаю и вот этим молотком по донышку жахну. А ты смотри, что из этого выйдет. Ты веришь, что я это сделаю?" И я нисколько в его словах не усомнился.

Я не помню, что ответил. Похоже, стал негодяя умолять, а он: "Даю час, чтобы кубики твои здесь были". Вот так. Не просто садистом и насильником оказался Сергей Ильич. Матёрый бандюган за личиной член–корреспондента скрывался, который всё заранее хладнокровно спланировал. Маша приподняла от кровати голову, издала какой–то жалобный всхлип, но вряд ли что–либо сознавала. Мерзавец наступил ей на спину коленом и грубо втиснул в промежность горлышко от водочной бутылки. Я хотел броситься на монстра, но тело не слушалось.

"Танюша, – поворачивается этот нелюдь к девице, – возьми телефон. Набери профессорский номер, домашний, и предупреди этого вашего Графа, что через полчаса машина подойдёт. Скажи: мол отец очень просит срочно багдадские черепки отдать. Сам просит. Лично". Татьяна номер набрала. На том конце сразу трубку схватили, словно руку на аппарате держали. А, ведь, уже далеко за полночь было. Школьница как трещотка замолотила. На том конце молчание, но я понял, что это Леонид трубку взял.

Поворачивается девица к академику, трубку ладонью держит: "Не отвечает. Только сопит. Может, сомневается? Или сорока тыщ мало? Что делать?" "Скажи: сто получит, или на х... пошёл, п...дюк! Вот, народ! Отца родного продаёт, да ещё торгуется". Татьяна опять поговорила и снова к академику: "На сто, вроде, согласен. Но профессора требует".
"Дай ему трубку", – приказал Бакланов, а сам снова молоток занёс. "Сволочь ты! – сказал я. – И бандит". "Сам виноват, – отвечает. – Нечего было в генерала Карбышева играть. Просил, ведь, по–хорошему: отдай кубики. Так нет. Получай теперь по полной программе". Я в мембране твой голос, Лёня, услышал, слёзы потоком хлынули. Что–то сказатл, не помню, и сознание потерял...

Очнулся я через какое–то время на полу возле той ужасной кровати. Кровь на покрывале увидел – вспомнилось всё разом. В гостиную вползаю, ноги ещё не держат от слабости, а там этот параноик уже в одиночестве за столом восседает, водку жрёт. Увидел меня, ухмыльнулся в холёную бороду и подмигнул, как подельнику. "Ну, – говорит, – сдал ты кое–как экзамен. На троечку с минусом. Но для места ректора достаточно. Давай, обмоем". "Где Маша?" – спрашиваю. "В хороших руках, – смеётся, – и в надёжном месте". "А кубики уже у тебя?" "В пути".

Во мне вдруг что–то словно хрустнуло. Но не сломалось, а, наоборот, на место встало. Распрямился я, крикнул ему в глаза: "Ублюдок ты! Раздавить бы тебя, как клопа! У стенки твоё место, а не в правительстве!" Академик сразу сменил лицо – глаза, словно шампуры, стали. Выдавил с глумливой угрозой: "А, ведь, ты подельник, Николка! Вирибус унитис!". "Это прокурор решит!" –крикнул я, схватил пальто и выбежал в прихожую.

Бакланов догнал меня на лестничной площадке, в рукав вцепился и зашипел: "Смотри, Николка! Я тебе такой шанс дал, и деньги, и должность, а ты хочешь всё испортить?" "У прокурора поговорим" – повторил я в бешенстве. "Дурак, ты! – отвечает. – Я же тебя в порошок сотру. Если надо, и с прокурорами. О смерти молить будешь! Пойми: нарочно я так сделал, чтоб ни тебе, ни мне назад дороги не было... Ты теперь мой человек! И всё у тебя будет!". Послал я его, в нос заехал – первый раз в жизни человека ударил – и вниз поковылял. А он мне вдогонку: "Дурак ты беспросветный! Куда теперь убежишь, покойник?"

Вот и вся история. Обдумывая её, человеком быть совсем не хочется. Лучше в собаку, или кошку вселиться. Ведь, главное отличие и главная мерзость хомосапиенса в том, что он уже не просто грубая биология! А сознание, этот божий подарочек, к разным подлостям, жестокостям и извращениям толкает! Подумай об этом, Лёня. Ты, ведь, психиатром хочешь стать, как твой приятель, Курман, мозгами заниматься...

Идти в ту кошмарную ночь домой я не мог: это понятно. Подставить себя среди вас? невозможно. В новой квартире одному торчать – верная смерть. Додумался сюда прийти, на Канавы. Хозяйка меня припомнила, обещала на улице не трепаться. Врёт. Да найдут всё равно. В принципе, не жаль. Да и поделом, наверное.
                Кто–то стучится в дверь. Они? Бутылку в окно…"