Прапорщик Пузырев очень любил собак. Когда он шел по территории части, за ним, как правило, тянулся длинный шлейф четвероногих вольнонаемных служащих. Возвращаясь из офицерского кафе или из столовой, он обязательно раздавал им разные лакомства.
А вот с котами отношения у прапорщика складывались несколько прохладнее – он их на дух не переносил, особенно после недавней неудачной женитьбы.
Да, один раз в своей бурлящей романами жизни мой армейский начальник почему-то женился и, как и следовало ожидать, совсем ненадолго. Всего одиннадцать месяцев не дотянули молодожены до первой годовщины своей свадьбы.
– Мне казалось, – размышлял вслух прапорщик Пузырев, затягиваясь «Примой», – что мы с ней созданы для совместной неразлучной жизни. Мы оба ценили и музыку, и поэзию, а в интимных вопросах царила такая ясность, что не создать семейную ячейку – было бы просто преступлением. Мы угадывали малейшие желания друг друга, наши любовные игры превращались в необыкновенные музыкальные спектакли. Один не слишком глубокий знаток прекрасного пола, кажется, писатель Набоков, говорил, что женщина – это флейта с тремя дырочками. Представляешь, какой бедной фантазией надо обладать, чтоб сравнить женщину с таким убогим предметом! Женщина, на самом деле, – это целая оркестровая яма, несущая в себе бесчисленное множество музыкальных инструментов, и опытный дирижер, управляя этим оркестром, может вызвать сложнейшую палитру звуков и переживаний. О каких трех дырочках может идти речь, если у женщины только основных эрогенных зон я насчитал целых семь – ровно столько, сколько цветов у радуги, дней в неделе и нот в музыке. Семь эрогенных зон, не считая диезов и бемолей, не считая верхних и нижних октав. И прикасаясь к каждой из этих зон, умело сочетая их, можно добиваться такой симфонии наслаждений у своей любимой, какой, наверное, не испытывала еще ни одна женщина в мире.
Знаешь, как я постигал это искусство? На ее теле, на самых чувствительных местах, я фломастером надписывал ноты, подбирая их опытным путем, потом ставил перед собой пюпитр с сонатой или менуэтом и начинал играть, то сильно, то нежно прикасаясь к этим нотам подушками пальцев, губами, языком… Самая холодная женщина, от которой за сто метров можно простудиться, я уверен, постепенно откликнулась бы на такие гармоничные ласки.
Я, по сути, создал с ней новый вид искусства. Как с появлением кино книги, написанные за десятки и сотни лет до этого, стали превращаться в живые ленты художественных фильмов – так и музыка, предназначенная для слуха, с моей помощью трансформировалась в эротические ощущения тела. И разные произведения воздействовали по-разному. Я открыл в себе талант исполнителя эрогенных зон. И мы с нею активно принялись его развивать. Разве стал бы я жениться по пустякам! Это была судьба. И, конечно, я тогда и предположить не мог, какие испытания меня ждут в семейной жизни.
До моего переезда они проживали втроем: моя невес¬та, ее мама и огромный, даже по собачьим меркам, котяра со странной кличкой «Йорик». Когда я еще свататься приходил, у меня с ним с первого же взгляда возникло взаимное чувство легкой неприязни. А в первый же вечер, когда я перебрался из гарнизонной общаги в дом молодой супруги, котяра нагло помочился на еще не распакованные чемоданы. Теща тут же объяснила это как знак внимания, своеобразный обряд посвящения, что он таким образом перебивает чужие запахи и что я теперь для него полностью свой, – и я не стал реагировать.
Но на следующий вечер обряд посвящения повторился, и когда я сделал попытку схватить гаденыша и натолкать его мордой, теща снова вмешалась. Она сказала, что, видимо, не все запахи были убиты, не все помечено как надо, и посоветовала разобрать оставшиеся баулы и разложить все в шкафу, и вообще никакую одежду не оставлять открыто. Я так и сделал, и третий вечер прошел без обрядов, да и самого котяры я не видел.
Я успокоился, и мы с женой полночи самозабвенно разучивали полонез Огинского. Но когда утром я распахнул свой шкаф, оттуда вдруг пулей вылетел котяра, а в нос ударил едкий знакомый запах. Это был кошмар: все мое нижнее и верхнее белье, включая китель, было окроплено зловонными кошачьими выделениями. Он пометил даже фуражку на верхней полке.
Разразился скандал. Теща встала грудью за свое животное:
– Упаси боже тебя, дорогой и нервный зятек, – начала она свою тираду, – хоть пальцем прикоснуться к коту! Себе же дороже получится. Наш Йорик принадлежит к редчайшей бойцовой породе сомалийских кошек, очень легкоранимых и с феноменальной памятью на любую нанесенную им обиду. Весь наш квартал знает, что брат Йорика, из одного с ним окота, полгода назад уложил почтальона на два месяца в больницу только за то, что тот его не пропустил первым в подъезд. А окотом раньше, старшая сестра Йорика, из соседнего парадного, перегрызла…
Я слушал тещу и думал, зачем надо разводить таких тварей, когда и без того жизнь полна неприятностей.
– … но если их не обижать, – заканчивала теща, – то это милейшие и преданнейшие существа, ласковее которых еще свет не видывал.
Я только плюнул и ушел на службу.
Но уже и на службе меня сопровождал стойкий дух Йорика. Я чувствовал, что уже до нитки мозгов пропитался его враждебным ароматом. Собаки в части меня дружно начали сторониться и даже погавкивать на расстоянии. Сослуживцы, стоя в строю на утреннем разводе, посмеивались, зажимая носы, в том смысле, что у человека – медовый месяц, а впечатление такое, что пчелы этот мед собирают вокруг аммиачного завода. Кто-то даже высказал предположение, что это не пчелы, а мухи. Я молчал, стиснув зубы. Сколько унижений мне приходится выносить из-за паршивого кота, шкуру которого даже в общественном туалете не постелешь!
Дома тоже постепенно все разлаживалось. Отношения с супругой давали трещину за трещиной. А котяра, который, казалось, уже пометил абсолютно все, умудрялся находить новые и новые объекты для выражения своего презрения ко мне. На пятый день он сбросил в ванной комнате на пол мое лицевое полотенце и зубную щетку и хорошенько оросил их. На десятый – выудил в прихожей мои единственные парадные ботинки, которые потом долго при ходьбе, особенно строевым шагом, издавали чавкающий звук. О сигаретах, спичках, носовых платках можно и не упоминать.
Я был просто в отчаянии. Один знакомый мне посоветовал задобрить котяру, но когда я прикоснулся к нему, чтобы погладить, он с отвращением передернулся и, отскочив в сторону, полчаса вылизывал свою спину. Потом я где-то прочитал, что следует покормить домашнее животное в том месте, где оно метит. Я специально купил Йорику его лакомство – пару полуживых рыбешек – и, положив их в свои ботинки, поставил перед ним. Котяра посмотрел на меня глазами полными ужаса и стал яростно (задними ногами) обшкрябывать пол вокруг ботинок с очевидным намерением закопать их. И этой же ночью моя парадная обувь была снова тщательно помечена.
Где-то недели через три котяра довел меня до того, что я решил бороться с ним его же оружием. Представляешь? Когда Йорика не было дома, я подкрался к его любимой подстилке в углу, возле телевизора, и, встав на колени, справил маленькую нужду, оглядываясь, чтоб из кухни меня не увидела его покровительница. А потом сел смотреть футбол. Вскоре в форточке – мы жили на первом этаже – объявился котяра и, не обращая на меня никакого внимания, скрылся на кухне. Набив под радостные возгласы хозяйки брюхо жратвой, он, не спеша, направился к своему лежбищу, снова всем своим видом показывая, что меня для него нет. Я весь сжался от мстительного предвкушения зрелища. Не дойдя до подстилки с полметра, котяра резко остановился, нос его задвигался, шерсть вздыбилась… и тут же улеглась, а он, немного изменив направление движения, как будто бы и не собирался традиционно подрыхнуть на своей тряпке, прыгнул на подоконник и скрылся за окном.
Три последующих дня было тихо все и спокойно, и я начал в душе осторожно праздновать победу. Котяра, видимо, осознал низость своего поведения, он больше нигде не метил; меня только немного удивляло, что он ничего не ест, а только пьет все время воду. «Заболел бедный Йорик!» – беспокоилась теща.
А на четвертый день, когда я поздно вечером вернулся с дежурства и вошел в свою спальню (мы с женой нередко уже спали в разных комнатах), то увидел, что вся моя постель: подушка, одеяло, простыня – разбросаны по полу и помечены так, как будто попали под ливень.
– Не любит он тебя, – сказала прибежавшая на мои крики теща. – Животные, они вообще в людях неплохо разбираются.
…Начинало светать. Зарождалось чудесное июльское утро. Вот-вот из-за горизонта покажется ласковое солнце и первые птички защебечут свои ранние трели. Я стоял на берегу глубокого озера, и легкий ветерок приятно обдувал мои исцарапанные до крови руки. Мешок от противогаза, обмотанный десятки раз алюминиевой проволокой, с двумя кирпичами по бокам, лежал возле меня и отчаянно шевелился. Старый дуб торжественно молчал. Все живое вокруг скоро забегает, засуетится, запрыгает, радуясь предстоящему теплу и свету. Только один котяра будет неподвижно лежать на самом дне под толщей воды, далеко от своей подстилки, миски, ласковых, любящих рук хозяйки. И лишь пучеглазые, вечно удивленные рыбы, которыми он так любил набивать брюхо, будут проплывать в холодном полумраке, иногда тыкаясь носами в мешок, не зная, как к нему подступиться… Резкий, шумный, непривычный для этих мест всплеск посредине озера ускорил пробуждение окружающей фауны, и большие волны расширяющимися кругами понеслись к разным берегам, качая белые и желтые лилии. Я развернулся и пошел прочь – меня ждала новая, теперь уже спокойная жизнь…
…Вечером в прекрасном расположении духа я возвратился со службы, открыл дверь и первым, кого я встретил прямо в коридоре был… котяра. От удивления папка выпала из моих рук. Ощетинившись, он прошел мимо меня, злобно косясь и припадая на переднюю, заботливо перебинтованную лапу. Внутри у него что-то булькало и клокотало. Я пошел собирать чемоданы. И, пока я их паковал, ни моя жена, ни тем более теща, не сделали даже попытки меня удержать.