1. КОЛЯН
13 августа. Среда. День.
Ну, Танька и тварь. Как только Колян с ней живёт? На целую пятилетку нас моложе, но уже вполне законченная стерва. На мордаху-то она ничего, даже симпатичная, ноги тоже в порядке, а внутри – ядовитая, скользкая гадина. Редкостная. Хотя чего уж тут редкого? Довольно распространённый гибрид женщины со змеёй. Греки сей феномен ещё до нашей эры изучили и Эхидной назвали.
А как притворяться умеет! Ну, просто чемпион. Знаю её с худучилища, а вот раскусил только недавно, с год назад. И то лишь случай помог. С тех пор не перевариваю. Взаимно, конечно, как всегда бывает. Раз после того, весной, столкнулись мы на Арбате, так дерьмо из неё хлестало - любая канализация бы захлебнулись, и бактерии на очистных передохли.
Колян, который до этого регулярно меня к себе в Вязюки заманивал, наступление нашего с Танькой ледникового периода в миг просёк и звать стал только во время её командировок. Зная себя, как человека нервного и чувствительного, я эти призывы по-прежнему отклонял, чтобы в двусмысленное положение не попасть. И сейчас бы не приехал, если б не эта гнусная телеграмма.
Поезд из Москвы задерживался, и мы с Коляном взошли на мостовой переход через железнодорожную реку. Мосты эти строят почему-то в самых широких местах. Издалека, от вокзала, этот мост напоминал скелет динозавра из музея, а вблизи оказался таким крутым, что я насилу на него взобрался: вчерашнее излишество аукалось. Лез – чертыхался, но потом не пожалел: отсюда вся станция просматривалась, как на тарелке, и ускользнуть Таньке было некуда. Ну, появись только, паскуда! Я тебе пошучу…
Мы молча постояли на верхней площадке, подставив лица тёплому ветру. Не помогало. Настроение из-за дурной телеграммы и так хреновей некуда, а тут ещё в черепе, словно пушка с цепи в шторм сорвалась, по вискам долбит. Хотя мы и спали до обеда, и пивом полечились. А, может, это как раз пиво в мозгах пульсирует? Из-под ног вдаль змеились бесконечные цепи серых, пыльных буханок-вагонов. Словно встали транспортёры на чудовищном хлебо-цементном заводе. Зачем-то сказал об этом Баклану.
– Ну, и чудила ты, Джек, – отозвался тот язвительно. Ехидно даже. – Прямо сказочник.
– Это почему же? – Меня задело: что-то часто у него стало ехидство прорываться. Друг называется. До чего, всё-таки, поговорки точно в глаз бьют. «С кем поведёшься…», например, или про «мужа – жену – сатану».
– Сочиняешь классно. Часами можешь врать без останову. Вот вчера всю ночь про древнюю страну Шумер заливал. Про Гильгамена какого-то...
– Гильгамеша, – желчно поправил я, – из Урука. Пенёк ты, Колян, дремучий.
– Куды уж нам! В институтах не обучались, совершенно понятно, – глумливо проворчал Бакланов. Это присказка у него такая паразитическая: «совершенно понятно». – Гидами в музеях не калымили. И Геродотов среди предков нема.
Нет, раньше ехидство из него так не пёрло. Заразная, оказывается, дрянь. Я почувствовал себя задетым. Оттого, наверное, что вспомнилось кое-что из личной биографии про наше с Антоном поступление в московские «вузы». Похоже, там без помощи Деда не обошлось… Но только вот Колян про существование Деда знать ничего не может… А, значит, намёк ещё противнее: на моего отца-историка, фанатично любившего древний мир. До самой своей трагической смерти…
– Ну, некоторым с предками ещё больше подфартило, – желчно парировал я. – С такими можно и без институтов сразу в Кремль садиться. А не в этой дыре торчать. Давно б у своего бати пару дипломов попросил...
Я чувствовал опустошение и ужасно хотелось сесть на фиг на первый же поезд и уехать к чертям собачьим домой. Зачем Баклан стал провоцировать? Или я начал первым? За последний год чёлн нашей дружбы дал-таки течь.
– Ладно, Джекунь. Не заводись, – примиряющим тоном сказал Колян, тыча одним кулаком в моё плечо, а другим почёсывая свою чёрную, кучерявую бородёнку. – Я ж по дружбе... Перестал ты шутки понимать. Кстати, про институт. Ведь, я документы подал. В политех. Заочно, конечно.
– Ну-у!.. – Это было неожиданно. – И молчишь!
– Редко бываешь, дорогой. И не спрашиваешь…
Это было правдой. Про мой эгоизм. Совесть кольнула под рёбрами.
– Извини, Коль. Я – просто свинья... Но почему политех? Вроде, не в ту степь.
– А знаешь, какой факультет? Физтех. И знаешь, почему? Почуял неодолимую тягу к точным наукам. Это грёбанное художество на работе достало.
– А я тебя всю ночь гуманитарными байками доставал… С тобой бы про генераторы надо, а не про древние цивилизации… Да, проявил я чёрствость души…
– Есть немного. -- Колян кивнул. – А сколько жути нагнал! Про международную охоту спецслужб за теми кубиками. Да всё с серьёзной рожей! Я уж за твой чердак испугался.
Чёрт! Что же, всё-таки, я ему ночью буровил? Пытался раскрутить насчёт злосчастной телеграммы, а раскрутился, похоже, сам. Вроде болтливостью не страдаю, а тут, видно, разошёлся. Неужели и про спецслужбы? Какой-то провал в памяти: многое из вчерашнего застолья не полному воспроизведению поддаётся. Такого со мной давно не случалось... Нет, завязывать надо. Прав, оказывается, Михал Сергеич – пора змию войну объявлять. Только, может, не Великую Отечественную, а персональную…
Вдруг всё всплыло. В подробностях. Боже, какой я кретин! Зачем столько лишнего на Коляна навешал!? Про древнейшие культуры Шумера и Аккада, прекрасные города с каналами и гаванями, где пять тысячелетий назад разгружались корабли из Индии и Бахрейна. Про глиняные таблички с древними письменами, коих в песках Междуречья найдено уже больше трёх миллионов. Как они по всем музеям мира рассеялись. Что именно с них древние халдеи Библию списали.
А Баклан-то от скуки не умирал. Уж он бы сразу тормознул, не постеснялся. Слушал, и очень даже внимательно. Сам вспомнил про те «багдадские кубики». Да, ценные игрушки были! Если бы их все вместе собрать, пожалуй, ценнее всего, что на планете раскопано. Может, дороже статуи Свободы. Девять полированных кирпичиков с мелкой и чистой клинописью складывались в таблицу-мозаику, на которой что-то типа Прабиблии записано. Или Свидетельства начала цивилизации. Но, увы, это уже невозможно: три из их мой доблестный Антоха лично в пыль раздолбал, чтоб врагу не достались. Это когда за уникальным артефактом какие-то могущественные силы охоту устроили. Теперь тот ребус уже не разгадать...
О Деде-археологе я, конечно, ни словом не обмолвился. Дед – это наша семейная тайна. О себе Дед запретил даже заикаться, хоть на дыбе. С тех пор в этом я немей самой глухой могилы. Ведь из-за тех кусков глины всё тогда случилось. И отец из-за них погиб...
Впервые об отцовских «кубиках» я услышал не от Деда, а от брата Антона. Всего полгода назад. В больничном туалете. Тогда разные странные дела вокруг меня закрутились. Конкретный срок начал светить, ни с того, ни с сего. Тёмная это была история, и с душком.
Я уж на дипломную прямую вышел, сутками из комнаты в общаге не вылазил. Макет оформления сказок Пушкина «лепил». Все знали, что трогать меня не моги, не приставали даже чтобы «на пузырь скинуться». Но однажды притащился какой-то негр, полно их после фестиваля молодёжи осталось по Москве мотаться. Долго меня донимал: балакал что-то на своём африканском. Еле выпроводил, эфиоп его мать. Вернулся я комнату, и вижу: чёрт черномазый свою здоровенную сумку под моей койкой забыл. Бросился его догонять, а того уж и след простыл. Плюнул: всё равно вернётся, как хватится.
А буквально через пять минут нагрянула милиция. Сразу к сумке. Расстегнули и вываливают на кровать груду упакованных по фирме джинсов. Короче, я чуть в свои отечественные старенькие штаны не наложил: понял, что подстава. Только не пойму – зачем и кому понадобилось. Твержу ментам: мол, провокация, подбросили, а они ржут: «Это кто же такой шутник богатый, фирменными штанами тебя провоцировать? Дед Мороз? Или сам мистер Ли?» Я им про негра. И опять ничего для меня утешительного: никто, даже мои приятели, которые на лестничной площадке курили, когда тот должен был мимо них проходить, никакого «чёрного» не видали. Смотрят виновато мне в глаза, плечами пожимают.
И так резко эта напасть на меня свалилась, как ком с горы, что дух мой довольно низко пал, почти до отчаяния. Сижу в камере и тоске предаюсь на полную катушку. Повесился бы, коль было б на чём. Уж не о потерянных годах учёбы приходилось думать, а о будущих долгих годах с зеками на нарах. Дело уже завели по статье «спекуляция». И вдруг вызывает меня в очередной раз следователь и предлагает сделку: дело он прекращает за недоказанностью, а я ему адрес Эла, то есть старшего брата Леонида. И, вдобавок, заяву должен написать, что видел у Элла сто тысяч рублей. Я натурально обалдел, сказал, что ни хрена не видел и писать ничего не буду. В тот же день избили меня в камере уголовники.
Меня -- в лазарет, а там – Антоха, тоже с переломанными рёбрами. Видно, нестыковочка у «них» вышла. Или, наоборот -- подстроили. Выяснили мы для начала, что Антону тоже «дуру» подкинули, как и мне, только в виде пяти блоков «Мальборо». Я стал пытать его: зачем? кому нужно? Вот в больничном сортире и нашептал мне Антон краткий курс страшной семейной истории. Сжалился, чертяка, надо мной, потому что дурачком я уже не мог ходить и шишки получать, не зная за ради какого дьявола.
Рассказал он о событиях пятилетней давности. О неожиданном появлении в жизни семьи тёмных сил, готовых на всё, чтоб до отцовых реликвий добраться. О подлеце Максе, который друга своего детства, нашего Леонида, ради той же цели наркотой пичкал. О ментах продажных, которые тем силам помогали. О том, как Эл, чтоб спасти отца, который в заложниках сидел, таблички мерзавцам принёс. Большие деньги для правдоподобия взял. Но отца всё равно убили. Тогда Антон кубики нашёл и расколошматил, чтоб гады утёрлись. И тетрадь, где расшифровка клинописи была, спалить успел. Эл мерзавцам деньги не вернул. А за что? За убийство отца?
После его рассказа вернулось ко мне, вместе со злостью, мужество: понял я хотя бы причину своих бед. А это огромное дело. Ещё неделю нас в больнице под охраной продержали. Допросы и там продолжались. Пугали. А потом вдруг выпустили. Поняли, верно, что мы на всё пойдём, а не скажем ничего. Быстро курс лечения свернули и выставили. Каким-то чудом, нас даже из институтов не попёрли. До сих пор, как вспомню – брр.
– Мой чердак в порядке. А если ты технарь, то логикой должен обладать.
– Это ты к чему? – удивился Колян.
– Если телеграмму не ты дал, и не Татьяна, то это - бесы. А коль их нет в природе, то МАСАД остаётся. Отца же моего не бесы убили.
– Всё! Кончай ерунду городить! – Колян скептически плюнул вниз и внимательно отследил полёт плевка до места его столкновения с блестящим рельсом.
За нашими спинами вдруг раздались мягкие шаги, и мы разом обернулись. Мимо танцующей походкой прошествовал какой-то странный тип в дорогом костюме и импортных шузах, явно не местный. И даже не русский. Непривычный разрез и глубоко-чёрный цвет глаз, да и вся лицевая часть черепа, особенно скулы, выдавали заграничное происхождение. Проводив необычно прямую спину чужеземца взглядами, мы переглянулись
– Ну, а ты как считаешь, отчего мой отец погиб? Ты-то рядом тогда был.
– Ну, я не знаю точно... – стушевался Бакланов. – Тёмная была история… Говорят, сам он... Из-за какой-то девицы.
У меня аж глаза погорячели от возмущения. Какая ещё, блин, девица?! Мне никто не говорил: ни Антон, ни Дед. Но не выдумал же Колян вчистую.
– Какая ещё девица?
– Да не знаю… – промямлил Колян. – Видел пару раз, по-пьяни… Твой Лёня в неё так втюрился, даже жену оставил. А потом, когда в многомесячный загул пошёл, бросил. Беременную. Она с ума и съехала… В натуре, до дурдома. А отец ваш, видно, не вынес позора и того…
Это была какая-то новая, дикая версия. Подробностей добиться от Коляна не удалось. Надо будет потрясти Антона. Или Риту.
Поезд, наконец, прибыл. Народу вышло не много. Из последнего вагона вывалилась весёлая шумная компания и двинулась по перрону. Весело горланя русскую народную песню «Пусть бегут неуклюже», они несли чьё-то бесчувственное тело. Один мужик со спины показался мне знакомым, но когда он повернул своё бородатое лицо в мою сторону, я понял – обознался. Колян оказался прав: нигде не мелькнуло ничего похожего на Танькину жгуче-чёрную стрижку. Прибывшие разбрелись, отъезжающие влезли в вагоны. Платформа опустела.
Значит, опять ничего я не выясню, и идиотская неизвестность продолжится. Хотя, может, и к лучшему, что Татьяна сейчас не приехала: я настолько взведён её дебильной выходкой, что могу совершить нечто неадекватное. Врезать по нахальной морде, конечно, нет – рука на женщину у меня никогда не поднимется, но сказануть могу такое, что потом самому будет стыдно.
Колян вдруг развернул меня к себе и выразительно, с торжеством вампира, посмотрел в усталую душу. Я сначала не просёк, а потом все мои конечности сразу похолодели и ослабли: вспомнилось обещание, данное вчера приятелю после литра водяры. Придётся теперь тащиться с ним на сборище Вязюковского бомонда к какому-то Максимильяну Павловичу по фамилии, кажется, Журмин, – большой местной шишке в медицине. Баклан был вхож и дорожил, видимо, своим реноме в этой компашке больше собственного здоровья.
Вчера Колян прямо растёкся, когда получил от этого Журмина приглашение по телефону. И чёрт его за язык дёрнул обо мне вякнуть – я сходу в разряд избранных вляпался. Как столичный гость. Меня не спросил и трубку положил. Я начал было отказываться, так с Коляном чуть не припадок: глаза блестят, слюна брызжет. Противно стало, что меня как девушку уламывают – согласился, хотя ужасно не хотелось. Настроение не то, да и, вообще, терпеть не могу снобов. Сразу подмывает на подзаборный сленг перейти, и глядеть, как вытягиваются холёные рожи.
С позапрошлой осени, как открылась мне гадостная изнанка этой стервы Таньки, я зарёкся сюда ездить. За Коляна же и обиделся, но ему, конечно, ничего не сказал – не по-мужски это. И вдруг вчера утром из Вязюков, где кроме Баклановых у меня знакомых отродясь не бывало, телеграмма приходит: «Ежик, приезжай срочно. Захвати кубики. Отец».
Чудовищная по гнусности и невероятная по содержанию шутка! У меня аж мозги переклинило. Часа два по квартире носился, как полоумный. Ни одной версии не смог придумать, от кого этот жуткий листок с наклеенными полосками. Я, ведь, убеждённый атеист: ни на секунду не могу допустить, что «тот свет» существует. И посоветоваться не с кем: Антоха на последипломных военных сборах, Дед с мамой в Москве, Эл, как исчез тогда, пять лет назад, так ни слуху, ни духу.
А думать, кроме как на происки дьявола, не на что: ни одна живая душа моей детской кликухи знать не может. Даже мама. Ёжиком меня только отец звал. В детстве. Шепотом. Это моё секретное имя было. Как пароль… С «кубиками» такой же бред. Кто из знающих о них, не знает, что они давно уничтожены? Как тут о шпионах и мафии не подумать? В общем, долго я в шоке был. Да и теперь не отошёл. Хотел по телефону с Коляном связаться, не удалось – на фабрике ответили, что главный художник в отпуске. Про домашний телефон я ещё не знал.
Конечно, я все дела бросил и – в поезд. Не близко от нас до Вязюков, а что делать? Успел только в издательство звякнуть и маме в Москву. Та вполне резонно заявила, что я свихнулся, раз на эту идиотскую выходку реагирую, что ехать в Вязюки – верх глупости. Всегда я мамино мнение уважал, но тут не послушал. Всю дорогу Коляна и в хвост, и в гриву костерил. Думать-то не на кого больше. Про «ёжика» мог только Коляну за бутылкой обмолвиться... Ехал - недоумевал: хоть наблюдались за Баклановым и прежде разные пакости, но мелкие, беззлобные. Оставалось предполагать, что у него сдвиг по фазе на почве скуки произошёл, если он меня таким способом к себе вытягивает.
А оказалось ещё непонятнее: зря я на приятеля грешил. Бакланов меня явно не ждал, увидев, засветился весь от радости, заорал, что я здорово подгадал – супруга только что в Москву укатила. Настолько искренне всё было, что сомнения о его причастности к «телеге» развеялись напрочь: так не сыграешь. И, хоть эгоист он страшенный, моё состояние сразу просёк. Сутки водкой отпаивал.
С этого момента мои подозрения автоматически пали на Таньку, хотя Колян и уверял, что не могла она такое глумление сотворить, при всей стервозности. Я охотно бы ему поверил, тем более, что ей-то мой приезд совсем ни к чему, вот только «пустячок» мешал: других знакомых у меня в этом городке не имелось, и, естественно, никто здесь, кроме Баклановых, ни адрес, ни обстоятельств моей жизни знать не мог... Эх, дождусь её, стервозу, всё-таки! Хоть бы и к десятку Журминых тащиться пришлось. И тогда не посмотрю, что мой друг цепью Гименея с ней скован...
Колян снова плюнул вниз и снова ткнул меня кулаком в бок.
– Похоже, линчевание ведьм откладывается?.. Ладно, айда к вечеринке готовиться.
Рейсовый автобус быстро доставил нас в Центр, на старую Базарную площадь, и, как только мы сошли с подножки, началась цепь больших и малых неприятностей. К этому я давно привык и уже не удивлялся: так было всегда в этом чудном городе.
Во-первых, я наступил на хвост жирному полосатому коту, который в ответ надменно повернул голову, презрительно саданул когтями по щиколотке, но сдержался, ничего не сказал. Котов в Вязюках было видимо-невидимо, какой-то ужас. На каждого жителя приходилось минимум по дюжине. Так это лишь видимая часть, та, которая разгуливала по улицам. А сколько ещё прятались по подвалам, чердакам и помойкам, вынашивая тайные планы. Причём, все они были одинаково жирные и полосатые, словно их где-то рядом клонировали. Шагу по улице нельзя было сделать, чтобы одного из них не задеть. Казалось, они нарочно подставлялись, чтобы спровоцировать инцидент, а сами копили злобу.
Во-вторых, буквально через минуту, Колян наступил на лапу тощей, шелудивой собаке неизвестной породы, которая в ответ крепко его облаяла. Собак в Вязюках было ещё больше, чем котов. Все они были беспородные и шелудивые с умными и злыми, как у мэнээс, глазами. Разве только очки не носили. Народ их ощутимо боялся. В отличие от шипящих собратьев, псы были самые разнообразные, и войну с людьми они уже начали в открытую.
Третья неприятность случилась в сквере перед магазином «Гастроном», приметным тем, что его благородные старинные фасады недавно покрыли серой «шубой» из цементного раствора, не везде укрыв слой объявлений и высохших козявок. На лавочках сквера всегда сидели любители шахмат. Шарахаясь от собак и котов, мы нечаянно задели и столкнули на тротуар шахматную доску. Фигуры рассыпались по асфальту, вместе с доской выпал бубновый марьяж. Трое шахматистов, до этого усердно чесавшие затылки и двигавшие коней со слонами, разом вскочили, но бросились почему-то не на нас с Баклановым, а друг на друга. Два седовласых пенсионера стали бить по носу третьего, лысого, потрёпанной колодой карт, тот громко протестовал.
Завязалась нешуточная разборка, в которую мгновенно втянулись соседние тройки, до этого степенно восседавшие вокруг чёрно-белых досок по всему скверу. Да, Вязюки отличала и эта особенность: в шахматы здесь играли почему-то по трое. Редко пара на пару или впятером. Несмотря на это, доски оставались обычными, квадратными. Играли не в клубах, а открыто -- на улицах, вблизи магазинов. Стычка разрасталась, зазвенело стекло разбившегося стакана, затем другого, появилась милиция, и мы поспешили от греха в прохладное нутро «Гастронома».
Баклан прямым ходом направился в винную секцию, где перед прилавком с дремлющей продавщицей задумчиво ковырялся в носу одинокий босой посетитель. Подмышкой он, конечно, сжимал шахматную доску. Водка и креплёные вина отсутствовали, сопутствующие съестные товары занимали совсем мало места – на полочке около кассы, потому что все стеллажи были заняты бутылками «Ркацители» и «Каберне», товаром, который никогда не переводился в здешних продмагах. То ли его было запасено такое количество, что и прошлогодняя война с пьянством не сумела до конца его извести, то ли борцы за трезвый образ просто брезговали воевать такого недоношенного змиёныша. Кстати, народ тоже им брезговал: предпочитал потреблять что позабористей – стеклоочиститель «Секунду» или гуталин на хлебе, чем травиться «кислотой», от которой ничего, кроме поноса не словишь.
К моему удивлению Колян не развернулся к выходу, а достал кошель, подмигнул встрепенувшейся продавщице и показал семь пальцев. Та быстро нагнулась под прилавок и посовала в нашу сумку пузыри «Фетяски». Я не понял, в чём разница.
– У нас с этого сухого не того? Не отсохнет? – обеспокоился я.
– Хохлы тыщу лет сало едят, – ответил Колян, – а пятаки не выросли.
Моих денег Колян не принял, я не навязывался. Вчера тоже он ставил – мне и в голову не пришло чего-нибудь с собой из дома прихватить. Ничего, пусть раскошеливается. Душа у него широкая, а карман ещё шире: Этот буржуй недобитый вряд ли заметит, если всю мою зарплату в его лопатник сунуть. Как же – главный художник головного предприятия по текстилю!
Потом он зачем-то потащил меня в Универмаг. Шахматисты попадались реже, и мы успели до закрытия. Пока Колян суетился в отделе игрушек и источал мед на молоденькую продавщицу, я у другого прилавка попытался прицениться к набору темперы. Удача мне не сопутствовала: его выбросил, наверное, ещё Андрей Рублёв. Из-за просроченной годности.
Баклан уговорил, наконец, работницу советской торговли, скрылся с ней за дверью служебного входа и вскоре появился, сияя, как новый рубль. В одной руке он торжественно нёс лисью морду из папье-маше, в другой – дурацкий сизо-мороженный нос с проволочными очками без стёкол и рыжими мочалками вместо усов. Нос, как оказалось, предназначался мне, но я не роптал, потому что морда была ещё несуразнее.
– Прямо у заведующей из сейфа, – гордо заявил Колян. – Для начальства берегла... ТАМ ни у кого ещё таких нет.
– ТАМ, случаем, не карнавал намечается?
– Нет. Сегодня просто маскарад, совершенно понятно.
– Ты -- всерьёз? Мы вот так и завалимся? – я, оглядел свои потрёпанные «техасы».
– Ну, ты скажешь! Домой заглянем.
Колян жил теперь недалеко, и мы пошли пешком. Баклановы в прошлом году, оказывается, поменяли квартиру, – переехали в престижный район, ближе к Центру. Эта часть города, действительно, выглядела неплохо. Странно воспринималось подобное среди хаоса захудалого городка на окраине российской глухомани. По обеим сторонам улицы располагались асфальтированные тротуары с бордюрами. Из квадратных железных решеток торчали крепкие подстриженные липы. Движение транспорта здесь ограничивалось знаками и шлагбаумами, и пыль не лезла в ноздри, как обычно бывает в малых городах летом. Почти не было транспарантов и щитов с призывами ударно отметить первый год пятилетки. Солидные дома со сталинскими ампирными фасадами выглядели ухоженно. Они стояли плотным строем, подпирая друг друга высокими арками, и успешно скрывали свою довольно уже дряхлую, но полногабаритную начинку. А главное, собаки здесь не мотались по улицам, а выглядывали из окон квартир, коты не наглели, и совсем не появлялись шахматисты с картами.
Солнце уже склонялось удрать на запад и поддавало напоследок жару. Навстречу косяками шли хорошенькие девочки с голыми плечами и крепкими попками, но я держался достойно. На Коляна же противно было смотреть: он пялился на них, звенел ключами в кармане, даже приставал с глупыми шуточками. За версту видать: у мужика жена в отъезде и квартира простаивает зря. Сначала я стыдился его выходок, но потом лихорадочное возбуждение друга передалось и мне. Под рёбрами затомило от смутного ожидания чего-то невероятного. Давно со мной такого не случалось.
– Коль, прекрати, – на всякий случай сказал я.
– Да ты чё? Всё в норме, – беспечно ответил приятель, заползая глазами под подол очередной мини-юбки. – Обычный ин-янь.
– Ин-янь-то здесь причём?
– Притом. У мальчиков – конец, у девочек – начало. Вечный круговорот природы.
– Начитался. Укоротить бы некоторым концы, чтоб на чужие ноги не пялились. Кстати, мини многим красоткам надевать бы не стоило…
– Брось, Джек. Это ж аксиома: чем юбка короче, тем ноги лучше! А недавно я понял, почему чем больше у них открытых мест – тем сильней к закрытым тянет. Хотя ясно, что там спрятано. Отгадай, почему?
– Не знаю…
– Да очень просто: концентрация выше.
Весь он в этом, сколько его помню. Озабоченный. А в Вязюках ещё заметнее стало. Я вот не могу себя на его месте представить. У меня это дело весьма избирательно происходит: если я не влюблюсь, то бесполезно и дёргаться.
Мы поднялись к Баклановым на третий этаж. Николай сразу прошёл в гостиную и начал рыться в шкафу, а я двинулся на кухню, проверить: не осталось ли улик от нашей двадцатичетырёхчасовой беседы – вдруг Татьяна всё ж рискнёт ехать через Буй с пересадкой. Ни к чему давать ей козырь для контратаки. Запинав пробки в мусорное ведро поглубже, насухо протерев стол, я, от нечего делать, совершил экскурсию по новой квартире. Вчера до этого так и не дошло.
Что и говорить, жилище выглядело солидно. Даже слишком солидно для двоих прописанных. И неуютно. Мне невольно вспомнилась проклятая квартира, которую отец получил перед самой смертью, и в которой наша осиротевшая семья не прожила и полгода – психологически не смогла. Отец, вообще, не жил в ней ни одного дня, только книги кой-какие занёс, а я – только три месяца после дембеля.
Впервые я её увидел, когда приезжал в увольнительную на похороны отца. Огромная пустая квартира-лабиринт с высоченными потолками и надраенным паркетом вызвала у меня неприязнь с первого момента. Но и старая наша квартира встретила холодом: отсутствующий взгляд мамы и запаянный гроб посреди гостиной. Гроб совсем маленький – отец при жизни в нём ни за что бы не поместился, но те угли, что остались после пожара, убрались вполне. А его письменный стол, на котором гроб стоял, казался, наоборот, огромным.
Со старой квартиры нас попёрли новые жильцы, пришлось в темпе переезжать. А эта квартира на проспекте несла, наверное, на себе какое-то проклятье: все в ней сразу стали чужими. Вернувшись через два месяца насовсем, я это жабрами почуял. Мебель перестала нести уют, разбрелась сиротливо по комнатам. В придачу к барахлящему холодильнику, сгорел телевизор. Эл с Марго, как уехали неожиданно, так и не подавали о себе вестей.
К концу лета сбежали в столицу и мы с Антоном, оставив маму одну: я поступил в Полиграф, Тоха – на юрфак МГУ. Чудом, с отчаяния или с помощью Деда – не знаю. Домой приезжали только на каникулы. Свинство, конечно, по отношению к маме, но по-другому не получалось. Она, героически продержавшись в одиночестве полтора года, так и не обжив зловещее жилище, тоже перебралась в Москву, к Деду, который как раз закончил со своими заграничными экспедициями. Вышла за него замуж. И сразу всё как-то стало налаживаться…
Два месяца назад я, как диплом получил, вернулся в родной город и тут же, с благословением мамы и своим удовольствием, занялся разменом той нехорошей квартиры. Подходящий вариант сыскался мгновенно: эстеты, западающее на высокие потолки, просто в очередь встали. Разменял: однокомнатную себе, двух- -- маме с Антоном.
Закончив осмотр развешенных по стенам очень древних, и, соответственно, очень дорогих икон, в которых, сознаюсь, ни черта не смыслю, я повернулся к Коляну, и не поверил глазам, не мог поверить, что этот пижон в чёрной тройке с бабочкой – мой бывший сокурсник, раздолбай и неряха Колька Бакланов.
– ...И вы, ваша светлость, желаете меня с собой взять? – холодно спросил я. – Да я даже за раба не сойду. В майке-то и джинах...
– Не плакай, старик. Счас и тебя оформим. Имеется белый лапсердачок, серый галстук и чёрная рубашка. Сойдет?
– Рубашки у самих найдутся... – проворчал я, имея ввиду сорочку, которую дома сунул в портфель на всякий случай, но, увидев принесённую пару, не стал ломаться: чёрная грудь к ней была просто необходима. Я был одного с Коляном роста, но пошире в плечах, тем не менее пиджак сел на меня, как индпошив.
– Хочешь махнуться? – предложил Баклан, ревниво оглядев то, что получилось.
– Разбежался... – Вообще-то, я терпеть не могу этих модных излишеств, но тут неожиданно почувствовал себя прекрасно. Легкое волнение опять ткнулось под ложечку. – Там, всё-таки, великосветский раут? Тогда я точно не иду.
– Увидишь... – многозначительно подмигнул Колька и переложил бутылки в свой новый скрипящий портфель. – Главное -- не писькать.
Мы спустились по лестнице и двинулись по местному бродвею, как два дипломатических лимузина. Дамы и старушки, выбравшиеся на вечерний променад, делали книксен, а за нашими спинами натыкались друг на друга. Возгласы «Экскьюз-ми-плыз» и «пардон-ма-шер» сопровождали нас всю дорогу. Один раз послышалось даже «Жэ-нэ-ву-а-па-ту-дэ-сю-рэконю». Жара спала. Солнце ещё светило здесь, а грело уже тех, за горизонтом, но асфальт не успел остыть, и от него шли тёплые волны, делающие мир вокруг каким-то зыбким, фантастичным.
Началась длинная и довольно крутая гора, и вскоре мы оказались на одном уровне с тускло бликующими совсем близко, зелёными куполами. Волшебное закатное свечение уничтожило дефекты и грязь облупившихся фасадов, и замысел древних зодчих открылся во всей кристальной чистоте. Из-за бело-розовых стен пятиглавой церкви выглядывал высокий шатер восьмигранной колокольни. Подъем продолжался, мы наискосок пересекли пустое, почти без транспорта, шоссе и оказались на видовой площадке верхнего плато. От развернувшейся под ногами панорамы, как всегда, когда я здесь бываю, восхищённо ухнуло сердце. Море разноцветных крыш, кущи деревьев, похожие на мох, огромное багровое зеркало озера-реки далеко внизу.
На соседней возвышенности -- улица Киселя. Там виднелась ещё одна колокольня, своим кирпичным, щербатым шатром одиноко указывая на бледную луну. Рядом с ней пустыми глазницами чернели арочные проёмы полуразрушенной церкви, и ярко светились окна известного пивного заведения. Где-то в том районе располагались останки знаменитого дома–усадьбы «село Абрамовичи», в стенах которого в прошлом веке собирал приятелей удивительный художник Перовжо. Мне всегда очень хотелось взглянуть на эти останки, чтобы освободить душу от сомнений, но всё никак не удавалось.
Оторвав взгляд от эпичного пейзажа, мы развернулись к новой, с бразильским размахом спланированной площади. Видимо, старикашка Оскар и сюда добрался, потому что она напоминала аэродром с одиноким пятиэтажным бруском административного здания посредине. Я его гениальную руку в институте изучил, меня не обманешь: излюбленный дедушкин градостроительный приём. Только как он в Вязюки попал, старый параноик? На съезд КПСС, что ли, приезжал, да заблудился? Красный флаг на плоской крыше свернулся в трубочку, как кокон бабочки. Нарушал однообразие взлётного поля странный зачехлённый объект, огромным, вытянутым ромбом вздыбленный в кобальтовое небо, словно гигантское пугало. Почуяв мой интерес, Колян охотно про это сооружение рассказал.
Появилось оно здесь ещё прошлым летом. Что скрывал выгоревший брезент, с тех пор оставалось загадкой для населения и предметом его жарких споров. Многие усматривали в нём признаки нашего несимметричного ответа Рейгану на его СОИ, подтверждая своё мнение наличием вокруг объекта постоянных усиленных патрулей милиции и ДНД. Всезнающий Бакланов доверил мне секрет, что это просто незавершённый памятник какому-то герою-бомбисту, всю жизнь проведшему в тюрьмах, но источник информации не сообщил, и я убедился – он просто важничает и ни черта сам не знает.
Мы наискосок пересекли асфальтовое поле, удачно избежав встречи с грозными фигурами в красных повязках. Никогда не угадаешь, что у этих добровольцев на уме, особенно если ты в Вязюках и несёшь целый портфель вина. Стараясь не показать друг другу, как сильно стучат сердца, мы быстро свернули в тихую боковую улицу, застроенную уютными двух - трёхэтажными купеческими особняками с богатыми лепниной фасадами. Здесь я был впервые. Слева потянулась кованая чугунная ограда заросшего городского парка. В этот приезд город мне почему-то нравился даже больше обычного, хотя внутри себя я ощущал какую-то странную маету. Когда большой город забирался в печёнки, и хотелось уехать к чертям собачьим, воображение рисовало именно такое место: тихое, чистое, умиротворённое.
День быстро превращался в вечер. Кроны деревьев уплотнялись прямо на глазах. Шевелением листвы и качанием черных ветвей они пытались нам что-то сообщить, о чём-то предупредить. Словно знали тайны, человеку заведомо недоступные, может быть о будущем каждого проходящего мимо, и переговаривались между собой на неизвестном языке. Покрасневшее светило напоследок разбрызгивало по фиолетовой тверди сочный оранжевый кадмий, отражающийся от редких облаков вниз, на стволы вязов этого городка, где волей случая оказались на кратчайший миг мы, две ничтожные бациллы.
Косые лучи вдруг выявили на рельефе коры столетних деревьев загадочную глубокую клинопись. Как по сигналу всё вокруг неожиданно задышало и зазвучало. Природа словно обнажила то сокровенное, что прежде старательно прятала, выставила напоказ свой восхитительный срам, нисколько не стесняясь, наоборот, ласково посмеиваясь над смущением и детским целомудрием человеческих мальков. Открылись миллионы пор, и из них сочились дурманящие ароматы и обещания. Точно так же было и тысячи тысяч лет назад.
Что-то большое зашевелилось внутри меня. Сознание, как жемчуг в царской водке, растворилось в нахлынувших чувствах. Я будто очутился в городе своих снов. Не знаю, как у кого, у меня лично такой есть. Настолько реальный, что не однажды я, проснувшись, пытался его зарисовать. Но ночные картинки быстро гаснут, как только пытаешься ухватить их конкретнее, и получается бледный суррогат. А в этот необычный августовский вечер я увидел «свой» город наяву: деревья-призраки, легкие, словно картонные, дома с резными фасадами, чёрные завитки ограды. Вязкий от вечерних запахов воздух и чей-то добрый стрекот в чаще. Фея должна была вот-вот появиться и поманить...
– Ты куда, Джекунь, разлетелся? Пришли уже, – услышал я голос за спиной, пришёл в себя и смутился. Что это со мной было? И раньше замечал за собой некоторую излишнюю восторженность, но чтобы так...
Колян стоял на ступенях какого-то шикарного парадного. Высокий двухэтажный дом с мезонином, заново оштукатуренный и покрашенный, похоже, совсем недавно, выделялся своей изысканностью, как трезвый аристократ среди алкашей.