2. ДОКТОР ЖУРМИН
13 августа. Вечер.
Когда мы вошли в подъезд, Бакланов сунул мне в руки портфель и вдруг начал дурачиться, словно мальчик. Он крался по ступеням, приседал и прижимался к стенам, осторожно выглядывая из-за углов, держа правую руку в кармане. Перед единственной дверью на площадке второго этажа, за которой слышался шум прибоя и пронзительный голос, по-английски звавший вдаль, Колян нацепил лисью морду, заставил меня обаклажанить свой нос, и, спрятавшись за косяк, позвонил. Дверь открылась на удивление быстро: в прихожей кто-то был. На пороге возникла роскошная блондинка с расчёской в руке, с классными бёдрами и свиным рылом вместо лица. За её спиной виднелся шумный полумрак, периодично озаряемый сине-красными вспышками.
Колян и тут повёл себя неадекватно: выхватил что-то из кармана, отпихнул блондинку и ринулся в гостиную, где мелькали жутковатые тени. Меня охватило чувство крайней неловкости за ребячество друга, но повернуться и уйти показалось совсем уж диким. Я извинился и прошёл мимо остолбеневшей женщины. В зале внезапно раздались два громких хлопка, перекрывших даже музыку. Фигуры замелькали быстрее, зазвенела, разбиваясь, посуда. Мне стало не по себе – знаком с Коляном сто лет, но так и не знаю толком, чего от него ожидать. Я влетел в комнату.
Посреди гостиной, освещаемой экраном телевизора и всполохами цветомузыки, два жилистых молодца взяли в оборот третьего. Один, с квадратной спиной и стриженым затылком, сидел на голенях у поваленного носом в пушистый ковёр Коляна, не оставляя ему шансов взбрыкнуть. Второй, длинный, тощий, с кудрями, заламывал моему приятелю руку. В комнате шёл снег. Пахло порохом. Бакланов орал, заглушая стоны ребят из группы «Ху»:
– Пустите, гады!.. Я это!.. Николай!
Стриженый резко обернулся ко мне медвежьим мурлом. Сзади какие-то клещи сковали мои запястья. Грубые пальцы бесцеремонно пробежали по спине, бокам и бёдрам, нагло скользнули по промежности. На время меня охватил ступор. Вокруг стояли и созерцали возню разные чудища в костюмах и вечерних туалетах. Несколько заячьих, беличьих и мышиных морд с женскими телами сгрудились вокруг какого-то страшного, многоглазого дракона, словно закрывая его грудями от опасности. Другая половина зверинца сбилась в кучу около квадратного крепыша в красном колпаке с прорезями для глаз, как у средневекового палача.
Всё это промелькнуло передо мной за секунду. Затем всеобщее оцепенение вдруг прошло, присутствующие разом задвигались, заговорили, засмеялись. Включили верхний свет, убавили звук. Конфетти были усыпаны и причёски, и ковёр, и стулья.
– Ба! Это ж Николай Сергеевич! – послышался из-под многоглазой маски дружелюбный голос с нотками властности. – Вот шутник!.. Минин, Маслов! Поднимите дорогого гостя.
– К чёрту, – проворчал Бакланов и вскочил, оправляя костюм и потирая ушибы. – Так-то здесь понимают юмор…
– Ты как всегда непредсказуем, Николя! – мягко укорило страшилище. – Наверное, таким и должен быть вожак партии нового типа. «Зелёных экологов», кажется?.. – многие прыснули. – А это кто с тобой? Владимир Степанович, отпустите товарища. Я полагаю, маэстро Джек?
Тиски разжались, я оглянулся. За спиной застыли волк и горилла. Выказывать им неудовольствие бесполезно. Так же не моргнув, они могли бы, наверное, свернуть мне шею. Коляна, тем временем, уважительно хлопали по спине, отряхивая невидимые пылинки. Его шутка была-таки оценена. После смеха и остроумных замечаний нас усадили за стол, покрытый хрустящей на сгибах скатертью и уставленный дефицитными закусками. Не просматривалось ни крепленых вин, ни водки, ни даже коньяков. Здешние интеллектуалы потчевались настоящими импортными винами, причём не из соцлагеря. Я не успел оставить в прихожей колянов портфель и теперь, боясь привлечь к нашей дешёвой «Фетяске» внимание, задвинул его под стул. А что там сказал хозяин о «зелёных»?
Влив в нас по два фужера «Дон Пириньона», о котором я только читал, затолкав положенное количество мякоти ананаса и бутербродов с икрой, зоопарк совсем успокоился и каждый занялся своими делами. Я смог оглядеться. Кроме перечисленного зверья, восточного демона и палача, были ещё бегемот, попугай, обезьяна и крокодил. Чудней всех выглядел пузатый коротыш Палач, похожий на Азазелло даже клыками изо рта. Только мокрые губы и слюнявый подбородок не вписывались в портрет. В дальнем углу глаза зацепились за необычное: на диване одиноко сидела дама в простой черной маске-бабочке. Свет туда почти не проникал. Я никак не мог её разглядеть, и полутёмный угол неудержимо притягивал взгляд. Сперва почему-то почудилось, что это Танька-ехидна, я даже вздрогнул, но потом понял, что ошибся.
В интерьере наблюдалось обилие всевозможного антиквариата всех эпох и стилей, но с явным преобладанием Востока. Стены украшали всевозможные штучки-дрючки из Индии, Японии, Китая: жутковатые рожи мифических существ, циновки с огнедышащими драконами, пейзажи с пагодами, ленивыми буйволами и снежными вершинами. Один грустный пейзаж, подражающий, кажется, китайской школе Ван Вэня, в этих делах я волоку не лучше икон, выполненный очень графично, чёрной тушью по золотистому шёлку, мне очень понравился. Дали на нём были едва прорисованы, так что явственно ощущалась воздушная перспектива, а туман казался прямо живым.
Вертя незаметно головой, позади себя я с удивлением обнаружил этюд Рериха. То ли подлинник, то ли очень хорошую копию. Да, роскошное гнёздышко оказалось у провинциального эскулапа. И аппаратура выглядела роскошно. На ней поблёскивали ярлыки «Сони». На экране цветного японского телевизора беззвучно прыгали заросшие парни с гитарами. Неужели видик?! Словом, гибрид музея, банкетного зала и дискотеки. Во вкусах хозяина просматривалась полная всеядность. Впрочем, хорошему специалисту в своей области неразборчивость легко прощаешь.
Удалось рассмотреть и самого Максимилиана Павловича. Точнее, его маску. Видел я такого типа в книгах по искусству. В этой поражал цвет кожи буддийского демона – насыщенный темно-алый тиоиндиго – цвет свежей крови. Три выпученных глаза с кустистыми золотыми бровями, развевающимися, словно языки пламени. Оскаленный рот с грозными белыми клыками вампира. (клыки на рауте были явно в моде). Тулья островерхой шапки была украшена человеческими черепами. Наряд хозяина довершало просторное пёстрое кимоно до пола, может, и от самого Ямамото.
Прерванный нашим приходом разговор продолжился. Он, как я и предчувствовал, вращался вокруг искусства востока. Кто-то из крольчих попросил Журмина рассказать про его удивительную коллекцию. Тот не ломался, и меня приятно удивило, что не начал врать о своих заморских приключениях Синдбада, а скромно поведал о замечательном друге, выдающемся учёном и страстном коллекционере восточных древностей. Разговор начинал сворачивать в знакомое русло.
Господи, неужели больше поговорить не о чем?! Сначала отец, потом Дед. Против воли пришлось в этих делах немного кумекать, особенно по Передней Азии. Да ещё на последних курсах калымил гидом в Пушкинском музее. Без рекомендательного письма Деда, правда, вряд ли бы это удалось. Моим однокурсникам приходилось вагоны разгружать, да на мясокомбинате горбатиться, а я лишь язык до твёрдых шанкров натирал. С тех пор разглагольствования дилетантов стали для меня пыткой.
Скоро я убедился, что опасения не напрасны, что меня вздевают именно на этот зазубренный крюк: Журмин, похоже, попал под сильное влияние своего приятеля, но оказался весьма поверхностным учеником, и теперь порол ахинею. Перевирая набившую оскомину историю, как его знаменитый друг нашёл на Ниле гранитную плиту с надписями на разных древних языках, после чего, якобы, не составило труда расшифровать, наконец, загадочную клинопись – один из текстов был высечен по-гречески. С тех пор, оказывается, любой первоклашка, взяв в руки соответствующий словарь, может легко прочесть любую древнюю надпись.
Такой зловредной ахинеи я не выдержал. Сорвался. Знаю, что глупо выгляжу, когда теряю контроль над своими эмоциями, но не могу спустить святотатства.
– Извините, Максимилиан Павлович, но вы что-то не то говорите... – подал я звук со своего места, и весь зверинец повернулся в мою сторону. Стало жутковато, но останавливаться было поздно. – Позвольте вас поправить. Во-первых, ассирийский, да и вавилонский, языки – это лишь диалекты одного древнесемитского языка, который среди учёных принято называть аккадским, по названию этого самого древнего государства в мире...
– Вот, так ничего себе! – изумился кто-то. – Так в первом государстве все жиды были?
– Не совсем так, но это отдельный разговор, – мой голос окреп, и меня понесло: – Вторая неточность, о Розеттском камне, который нашёл в долине Нила французский солдат. На нём не было никаких аккадских надписей. Там были египетские иероглифы, а это совсем другое...
В-третьих, расшифровывать клинопись и в настоящее время весьма непросто. Составлена она не из алфавита, хотя есть там и звуковые символы, а из закодированных рисунков... Большее число знаков уходит в третье тысячелетие до нашей эры, в рисуночное письмо таинственного Урука. Овладеть мёртвыми языками «запросто» в принципе нельзя. По той причине, что древние разговаривали не по твёрдым правилам. Что ж говорить о письме! Вдобавок жрецы, которые только и владели грамотой, сознательно шифровали и затуманивали записи, чтобы не допустить к своим тайнам посторонних. «Посвящённый открывается только посвящённому», – вот их девиз...
Я осознал, что сбился на нудную лекцию, заткнулся и почувствовал, что краснею. Секунду висело молчание.
– А! Что я говорил! – заорал вдруг над ухом Колян. – Это вам не хухры-мухры! Джек в этих древностях асс! С молоком родителя впитал!
Краснолицый, трёхглазый хозяин встал со своего места и направился ко мне. Я инстинктивно изнутри весь напрягся: от такой рожи, казалось, можно ждать чего угодно.
– Вот, сюрприз, так сюрприз, – раздалось из-под маски приглушённо, но с хорошо различимой нотой восхищения. Доктор принялся уважительно трясти мне руку, глядя при этом на Бакланова – Ублажил ты старика, Николай Сергеич... Зачем так долго своего драгоценного приятеля от нас скрывал?.. Евгений Николаич, – направил он свою маску на меня, – я искренне прошу у вас прощения за профанацию всемирной истории, которую себе позволил. Не со злым умыслом, а лишь по невежеству.
За такую самокритичность я, конечно, тут же всё Журмину простил. Более того: ощутил к нему симпатию, что со мной случается не часто, и чувство вины за свою бестактность. Доктор не выпускал мою ладонь из своей.
– Как бы я хотел почаще общаться с вами, Евгений Николаич. Мы тут в провинции просто дичаем вне интеллигентного круга.
Он тщательно, неторопливо выговаривал каждое слово. Так иллюзионист вытаскивает изо рта свои яйца, одно за другим. В интонациях его речи звучали достоинство и привычка распоряжаться судьбами людей. Такое я и прежде замечал у начальников, педагогов и врачей.
– Ну, что вы… – смутился я. – Но если вы искренне, я готов…
– Как же не искренне! Обижаете… А совсем было бы здорово, если б вы приехали как-нибудь с вашим уважаемым родителем...
Тут моё настроение пошло на убыль. Да что там -- я просто разозлился. Чёртов Колян! Всё уж, похоже, про меня разболтал, а, что надо, сказать не догадался… И что за последние дни стали часто моего отца поминать.
– Максимилиан Палыч, он… погиб. Пять лет назад.
Даже через картон почувствовалось, как ответно смутился хозяин.
– Извините, Евгений Николаич, я не знал… – Журмин всё ещё держал мою руку. Стало немного неловко, и шеф вязюковской медицины чутко уловил перемену, отпустил ладонь. – Но надо, ведь, как вам повезло с таким удивительным отцом! И почему вы не пошли по его стопам?
– Потому и не пошел, что с детства этот древний мир в печёнках сидит.
Получилось слишком грубо. Когда же я, наконец, научусь вести себя прилично? Ну, впредь наука: не лезь со своим калачом в свиной ряд.
– Нет уж, – категорично заявила вдруг блондинка с пятачком, которая сидела рядом с Коляном. – Без какой-нибудь древней истории вы не отвертитесь.
– Расскажите что-нибудь, – заныли, как сговорились, женщины, и хозяин с Коляном к ним присоединились. Молчали только маска-бабочка на диване и квадратный палач в колпаке, но и тот с важным видом покивал головой. Вокруг него крутилось полно всякого народа. Даже за праздничным столом он умудрялся постоянно подписывать какие-то бумаги и отдавать. Очевидно, это был очень большой начальник.
Просьбу такого коллектива не выполнить невозможно. А мозги напрягать долго не требовалось: после гидства всякие древние истории просто роились в моей голове. Я решил рассказать им миф, пользующийся неизменным спросом, один из самых древнейших, казавшийся мне самому весьма глубокомысленным. Его расшифровали с таблички, выкопанной американцами в городе Ниппуре, «Риме шумеров».
– Ну, хорошо. Помню я одну забавную легенду. Жила-была когда-то очень давно богиня любви, она же мать всего живого, Иштар, – начал я привычно. – Она, как и положено богине и матери, знала заранее судьбу своей дочери, девственной Нинлиль. Но предупреждала всё-таки: не ходи одна купаться на канал Ниппура, изнасилуют тебя там. А юная Нинлиль не слушала матери, ещё больше на канал ходила: не поверила, что так мрачно бывает в жизни.
И достукалась. Явился в один прекрасный день на берег могущественный и злобный старик, бог Энлиль, взявший для маскировки образ прекрасного юноши. Увидел он прекрасное обнажённое тело купающейся девственницы и стал её соблазнять, а когда не удалось, жестоко, силой ею овладел. А накуражившись вдоволь над беззащитным телом, повелел подручным демонам притащить её, на всякий случай, к себе в преисподнюю.
– Ах, как интересно… – раздался в тишине заворожённый голос блондинистой соседки Коляна, когда я намеренно сделал длинную паузу. – Ну, скорей же, Евгений Николаевич! Что там было дальше?
Я ещё в институте сумел преодолеть в себе барьер стеснительности, дрожь голоса, когда приходилось принимать на собственную персону внимание окружающих, но, правда, только когда излагать нужно досконально самим изученное. Во всех других случаях я терялся и тушевался. В этот раз условие соблюдалось, и мой рассказ струился весомо, плавно, без лишней суеты. Убедившись, что аудитория напряжена, и все, включая незнакомку в углу, слушают меня с интересом, продолжил:
– А дальше вышло так, что Нинлиль сумела от «шестёрок» Энлиля удрать. Она, ведь, тоже не из простых была. Богиня как-никак. Но другое несчастье её подстерегло, по дурному принципу бутерброда: «подзалетела» Нинлиль в тот страшный день, и стала вынашивать под сердцем круглолицую симпатичную Луну. Узнав об этом, молодая богиня уже по своей воле отправилась из внешнего мира в мрачную преисподнюю на поиски изверга и непрошеного отца своего ребёнка, чтобы показать ему его ребёнка и смягчить злобное сердце. Она очень хотела бы ему простить.
Но на границе тормознули её подручные Энлиля, и заявив, что хозяин запретил входить с Луной в преисподнюю, отобрали ребёнка. Поселили его далеко от Земли в полной черноте под строгой охраной. А Нинлиль поколотили и пихнули в адские врата. Побрела она во мраке, не зная больше куда и зачем идти, и так сильны были её горе и ненависть к Энлилю, что в её чреве сама по себе зародилась вторая луна, больная и ущербная, чтобы сопровождать мать в Ад…
Я закончил, все стали кричать и жать мне руку. Курмин, заняв своё место во главе стола, произнёс тост за самоотверженный труд историков. Красный палач на удивление легко оторвал свой широкий зад от кресла и тоже промычал что-то нечленораздельно-одобрительное в мою сторону. Из углов рта на подбородок стекла слюна. Все присутствующие вскочили с мест и зааплодировали. Важный гость выпятил нижнюю губу и сел. Когда вспышка экзальтации пошла на убыль, я ткнул Коляна локтем и спросил про этого странного типа.
– Да ты чё! – ответил он восторженным шёпотом. – Это ж Мясо! Рубщик с рынка! Даже Бархударов, первый секретарь, при встрече с ним говорит: «Разрешите вашу трудовую руку пожать»…
– И жмёт? – опешил я.
– Нет, только локоть. Потом лёгкий поклон. То же повторяют все, кто в свите. Обычно второй и третий секретари, предрик Симон, охранник и водитель. Они у Мяса в фаворе.
С кухни две девочки в белоснежных, расстёгнутых халатиках принесли новую порцию закусок и тут же исчезли. Я смог, наконец, расслабиться и отключиться, потягивая французскую кислятину. Краем уха улавливал обрывки беседы, которая перекинулась на искусство современное. Малевич, Шагал, Де Луиджи, Дали... Какие-то, вообще, неизвестные имена, явно взятые из Кукаркина.
Для Коляна эта тема всегда была как соляра для дизеля, а я затосковал. Ненавижу подобный трёп. Никогда не мог запомнить всех этих оп-артов и ан-артов, хотя все балдели от них ещё в училище, а в институте пришлось сдавать по этому курсу экзамен. Словом, осточертела мне эта мура предостаточно. Из тутошних эстетов, наверняка, никто не выбирался дальше Буя, а вон, ведь, как заносит...
Скоро я заметил, что отмалчиваюсь не один: дама в тёмном углу тоже не проронила ни слова. И к ней никто не обращался. Что-то зацарапалось вдруг внутри. Вспомнился шёпот деревьев в парке. Я начал ёрзать, чувствуя, как улетучивается спокойствие. Она отрешённо сидела, глядя перед собой и вытянув длинные ноги. Кто она? Почему меня, как кусок железа, намагничивают её волны?
Я не выдержал, толкнул Коляна локтем. Тот отмахнулся, не желая сворачивать свою шикарную фразу. Конечно, какие могут быть друзья, когда красноречие захлёстывает! Удивляясь на себя, я отважился проявить инициативу. В этот вечер я периодически чувствовал странные душевные подъёмы. Обычно мне пришлось бы долго глотать слюну, разрываясь между желанием подойти и опасением, что не подберу слов, что опозорюсь, и, в конце концов, остался бы сидеть, но тут я стал неведом сам себе. Я был в ударе. А незнакомка влекла, как пропасть.
Я оторвался от стула, подошёл к Маске и сел рядом, успев на ходу подробнее её разглядеть. Довольно высокая худая брюнетка со смуглой кожей и длинными прямыми волосами. Нос тоже длинный и прямой. Не накрашенные бледные губы твёрдо сжаты, как у мраморной скульптуры. Одета в блузку с жабо, замшевую куртку со всякими ремешками и кучей карманов, обтягивающие чёрные брюки. Чувствуя, что пауза затянулась, я уже начал открывать рот... Девушка повернула голову. Из прорезей маски сверкнул огонь.
– Хотите познакомиться?
– Очень...
– А я ОЧЕНЬ не советую.
В её голосе звякнул металлический засов. Или даже затвор. Я растерялся, не зная, что ответить, почувствовал себя бананом со спущенной кожурой. Вся решимость разом улетучилась. Стало неловко и противно. Она что, весталка, что ли? Обет безбрачия дала и боится, как бы подруги живьём не закопали, если с мужчиной пообщается?..
Извинившись, я побрёл на своё место. На моё пике никто не обратил внимания: сборище перекинулось на современный кинематограф, исключая, конечно, молчаливого Мясо, но пересказывали они содержание фильмов не как обычно дети – «вжжик-бах-трах», а умными словами. Мой слух мало что воспринимал: настроение упало до нуля, загадка жгла под рёбрами. Я пожалел, что у чванливых снобов нет простой водки, но мысль, что зря сюда припёрся, не появилась ни на миг. Тлела какая-то шальная надежда. Или предчувствие.
Выпив подряд два полных бокала какого-то импортного сидра, я понял: обида уходит. Понял: должна быть конкретная причина резкости загадочной Маски. По девочкам я не спец, но подобная реакция на мужчину – дело явно нестандартное. Не может у человека быть настолько стервозным характер! Что-то нехорошее случилось в жизни молодой женщины, раз невинная попытка познакомиться вызывала такое отвращение. Похоже на испробованный прием. Ведь, после таких слов и такого тона, любой прожженный жуир отвалит со скоростью ракеты... Я себя немного утешил.
Тут из прихожей, перекрывая музыку, послышались жалобные стоны и причитания. В дверном проёме мелькнула какая-то бесформенная, коротконогая фигура. «Медведь» и «волк», Маслов с Мининым, как по команде рванули в коридор. Через пару минут они вернулись и спокойно уселись на свои места.
Тем временем дискуссия стала затихать. Под притушенной огромной люстрой повисло напряжение. Присутствующие плотнее сжали длинный стол, затренькали вилками. До меня дошло, что дело идёт к горячему блюду. Восточное чудовище пошепталось с Мясом, отставило пустой бокал и трижды хлопнуло в ладоши. Кто-то прибавил звук магнитофона, и из кухни вплыло к нам нечто восхитительно-обнаженное. Из одежды на мифическом существе имелся только крохотный треугольный фартук и босоножки на высоченных шпильках. Гибкие руки с безупречной, в меру загорелой, кожей держали золочёный поднос. Идеальной формы груди, тоже загорелые, с острыми сосками, покачивались над нежным поросенком, утопающем в гарнире. Он оказался уже разрезанным на куски каким-то очень острым инструментом. Разнёсся убийственный аромат.
Вторая нимфа, одетая аналогично, переменила всем высокие бокалы на широкие и плоские, сменила вилки, а третья внесла большой кувшин с красным виноградным вином. Когда она наливала мне, то случайно коснулась грудью моей щеки, а поворачиваясь к Коляну, задела ягодицами плечо. Я почувствовал, как кровь вскипела, и на время мысли про незнакомку ушли. Очень потянуло провести рукой по загорелому велюру упругой кожи.
Колян, конечно, тоже побагровел, когда голые вакханки обслуживали его прибор, но это с ним быстро прошло: гораздо больше его занимала соседка справа – та свиноликая блондинка, что нас сюда впустила. Они общались легко, можно сказать, на грани фола. Что-что, а входить в контакт Бакланов умеет. Особенно, если Татьяна не маячит на горизонте. Или эти двое уже давно знакомы?
Для приёма горячего некоторые маски оказались неудобны, пришло разрешение их снять. Блондинка сразу подняла свой пятачок на лоб. Под ним обнаружилось круглое, привлекательное лицо и серые томные глаза с килограммом туши на ресницах. Ровные белые зубы с удовольствием, хотя вполне прилично, вонзились в нежное мясо. Остальные гости не отстали, и над столом воцарились характерные звуки.
Хозяин сам почему-то не ел, маску не снимал и только распоряжался добавочными ломтями второго поросёнка. Усы мне мешали, я последовал примеру Коляна и соседки, за пару минут освободив тарелку, очередной бокал, и тут вспомнил о загадочной Маске. Стал дергать приятеля за рукав, но тот всё не мог оторваться от соседки и ко мне не поворачивался. Его рот не прекращал что-то шептать ей в ухо, а руки ушли корнями куда-то глубоко под стол. Я толкнул друга сильнее.
– Ты, чё, Джек? – Он скосил, наконец, влажный глаз и пошевелил ухом в мою сторону.
– Кто это там, в углу?
– А! Это Паша, наш районный архитектор, – Бакланов глянул на странного, длинноволосого и нескладного парня с накладным носом и в жабо Пьерро, угрюмо сидевшего ко всем боком и бормотавшего весь вечер что-то себе под нос.
– Да нет. Я про девушку…
Баклан просиял, решив, что я про его соседку:
– Что, хороша? Это Барби, директор торга. Не боись, мы тебе здесь не хуже подыщем...
– Да что ты, в самом деле, как дурачок... Я про вон ту. На диване.
Тут я понял, что у Коляна всё опустилось ниже пола. Голос его тоже упал:
– Вот что, Джек... Я забыл тебя сразу предупредить… Делай здесь что хочешь, хоть на ушах стой, только не лезь к Махе. Ты меня понял? Я не шучу. ...Её здесь и быть-то не должно... – добавил он, не умея скрыть тревогу, растерянность и раздражение. Даже для доходчивости потряс меня за плечо. – Слышишь? Не вздумай!.. На себя беду накличешь и меня подведёшь! Понял?
Я всё внимательно выслушал, кивнул и твёрдо решил раскрыть секрет запретного плода. Отвернулся от приятеля, и... кровь хлынула в мою, мигом одуревшую, голову: Маска шла прямиком ко мне, захватив по дороге пустой стул. Я вскочил, расчищая место. Сосед с другой стороны нехотя подвинулся. Незнакомка уселась, оперлась локтями на стол. Комната со всеми пирующими исчезла, осталась только она – загадочная фея, опустившая на кулачки свой острый подбородок. Я таял, как студень в жару.
– Извините меня за резкость, – тихо сказала Маха, глядя в фужер, который я наполнял дрожащей рукой. – Просто сначала шутка вашего товарища вывела меня из равновесия. Не выношу стрельбы и прочих таких вещей… А затем эта древняя история… Тут уж совсем… Почему вы выбрали именно эту?
Я слушал её голос и ничего не понимал, как идиот. Смотрел на её длинные худые пальцы с напухшими голубыми жилками и хотел одного – прижать их к щеке, мечтательно воя на луну. Я весь стал сдобно-съедобным, словно пирожок. Ногой ощущал горячее поле её бедра, но не смел даже на микрон придвинуться, чтобы не разрушить хрупкую сказку. Кровь оглушительно билась в виски. Как могло случиться, что я в несколько минут совсем потерял голову от незнакомой женщины? Я, который всегда смеялся над выдумками о «любви с первого взгляда»!
Сколько это продолжалось, что творилось вокруг, ответил ли я на вопрос – не помню. Маха допила свой бокал и взглянула на часы.
– Я сейчас поставлю какую-нибудь танцевальную кассету и отойду минут на десять, – шепнула она мне на ухо. От прикосновения её волос меня сверху донизу проткнула раскаленная спица. – Не подавайте виду и ждите меня здесь. Кроме вас моё отсутствие никто не заметит.
Она встала, подошла к видеомагнитофону и деловито сменила кассету, нажимая какие-то кнопки. Меня поразила пластика её кошачьих движений, а ещё больше их спокойная уверенность: «видик» был невозможной экзотикой, у нас в стране их и делать-то начали всего год назад, но Махе словно всю жизнь приходилось иметь с ними дело.
Телевизор мигнул, зашипел, потом появилось беззвучное изображение... Нечто совершенно невероятное и несовместимое с моей феей – кадры из какого-то жёсткого порнофильма. Некий звероподобный, судя по волосатой спине, самец грубо развлекался с молоденькой девчонкой. Та, похоже, не влзражала. Весь экран на мгновение занял бородатый профиль потного лица с перекошенным в экстазе ртом и закатившимися, как у отца-Лаокоона, глазами. На заднем плане ещё какой-то мужик, со спущенными штанами и голым задом держал за волосы такую же малолетку, стоящую перед ним на коленях.
Картинка светилась всего несколько секунд и погасла, когда Маха резко ударила по клавише аппарата.
– Что это такое?! –вскрикнула она, бросила гневный взгляд на хозяина и выдернула кассету. – На коробке же написано: «Кридэнс»!.. Срам какой!
Маха быстро вставила в гнездо другую кассету из стопки и в смущении выбежала на кухню. На экране появился легендарный квартет, и зазвучал отпадный медленный блюз «Оу, дарлинг». Некоторое время все присутствующие приходили в себя, потом, мужчины смеясь, а дамы хихикая, полезли из-за стола танцевать. Я болезненно переживал конфуз моей феи. Хотелось её сейчас же найти, утешить, но я не смел ослушаться. Никогда терпеть не мог танцулек – если это музыка, то её надо слушать, а не дрыгаться, а тут полжизни отдал бы, чтобы пригласить Маху. Не выдержал, заглянул на кухню. Там её не было. Туалет тоже был свободен. И две других комнаты пустовали. Во всеобщем шуме и суматохе Маска исчезла.
Сколько раз самому доводилось подтрунивать над затёртостями, типа о «времени, тянущемся, словно вечность». В тот вечер эта банальность мне смешной не показалась: четверть часа, в течение которой я не сводил глаз с мигающих цифр большого электронного будильника, стоявшего на полке пылающего псевдокамина, тянулась бесконечно. Двадцать минут... Полчаса... Маха не возвращалась. Кто-то подходил, что-то спрашивал – время умерло.
Наконец, моё терпение кончилось и, стараясь не привлекать внимания, я выскользнул на лестничную клетку. Маршем ниже, на площадке, привалившись спиной к стене, лежала Маха. Чёрные волосы растеклись по плечам. Впервые я увидел её лицо – оно было безжизненно и прекрасно. Под закрытыми глазами голубели тени усталости. На левой скуле темнел кровоподтек, на кружеве жабо багровели ужасные пятна.
Задохнувшись, я бросился к ней. На виске заметил рану, которую с лестницы было не видно. Кровь добежала по мраморно-прозрачной щеке до подбородка, закапала рубашку, но уже почти запеклась. Я заметался, не зная, что предпринять, увидел, как струйка крови показалась у девушки из ноздри на верхней губе, и совсем потерял хладнокровие. Брякнулся рядом на колени и, прижав её голову к себе, стал носовым платком стирать кровь. Видя, что это мало помогает, начал языком слизывать красную солоноватую влагу жизни, в промежутках целуя бесчувственные холодные губы. Как отважился на это?.. Просто в те кошмарные минуты потерял реальность происходящего. Действительность воспринималась, словно фрагмент из фильма. Не могло так быть: девушка в крови на полу, волны желания во мне, волны музыки сверху... Нет, это не натурально. Слабоват сценарий.
Вдруг от толчка в грудь я чуть не упал на спину. Маха смотрела на меня широко открытыми глазами.
– Кто вы? – затравленно прошептала она, не узнав меня без сизой нашлёпки на носу. – Что вам надо?
– Тебе не больно? – Я поймал её кисть, прижал ледяные пальцы к своей горячей щеке. – Что случилось?
Маха увидела кровь на блузке, на полу. Её глаза испытующе впились в мои бездонными зрачками. Из них исчез панический страх: узнала.
– А... Джентельмен с красным носом, – она протянула мне руку. – Помогите встать.
Я подхватил её, осторожно поставил на ноги. Девушка отряхнула брюки, куртку, достала из широкого кармана вату, флакон духов и, глядясь в чёрное стекло подъезда, стала вытирать кровь с лица. Её слегка пошатывало.
– Послушайте... Вам надо уходить. – Она говорила, не оборачиваясь, слабым, просящим голосом, но убеждённости в нём я не почувствовал. – Уходить отсюда немедленно... Забирайте своего товарища и уходите.
Кровотечение из носа остановилось, но, прижигая рану на виске, Маха негромко вскрикнула. Неожиданно меня прорвало. Натерпелся, видимо, за сегодня. Никогда прежде не разговаривал с женщинами в таком тоне. А тут вдруг с незнакомой, от меня совершенно независимой, живущей своей тайной жизнью...
– Это ТЫ меня послушай. Я не уйду. Никуда, никогда, пока не узнаю всего.
Молодая женщина посмотрела как-то странно. Трудно было прочесть что-либо в её тёмных глазах. Мне почудились там страдание, благодарность и мольба о помощи.
– Будет беда, – вяло сказала она. – Вы пожалеете...
– К черту! – Я сам удивлялся своей решимости. – Никуда, никогда!
– Глупо... – Девушка осторожно встряхнула головой, словно проверяя, крепко ли та держится, и шагнула на ступень лестничного марша вверх. – Тогда спускайтесь на первый этаж. Я сейчас догоню.
Пока я спускался, видел, что Маха взбежала до площадки второго этажа, но замок на двери доктора не щёлкнул. Каблучки сразу зацокали обратно. Взяла под руку, потащила вниз. Мой слух уловил непонятый звук: чуть слышное глухое побрякивание в такт её шагам. Что может брякать в кармане девичьей куртки? У выхода из подъезда, в тамбуре, Маха меня остановила, высунулась за дверь и долго оглядывала улицу. Это напомнило выкрутасы Коляна. Дурная игра затянулась или пошла на новый виток?
За пределами крыльца была темень. Силуэты домов едва проступали на фоне звёздного неба, ни одно окно не светилось. Только красноватый отблеск из занавешенных окон доктора выхватывал небольшой участок улицы. Мимо, сутулясь и прихрамывая, пробрёл одинокий прохожий в дождевике с поднятым капюшоном и кедах, что-то ворча себе под нос. Его шаркающие шаги вынырнули из мрака, во мраке и растворились. Всё опять стихло и замерло. Вот они какие, провинциальные города ночью!
– Вы где живёте? – шёпотом спросила моя новая знакомая.
– В Центре. Под горой... – ответил я тоже тихо. Сдерживала гулкая пустота улицы.
– Да я не о том. Откуда к нам приехали?
– С юго-востока.
– В отпуске?
– Н-нет...
– Ничего себе. У всех начало рабочей недели... Вы тунеядец? Или большой начальник?
– Не-е... Просто весь июль аврал был. К новому году. Учебному. Сейчас всё сдано в печать, вот и дали три дня отгулов. – Я почему-то не говорил всей правды. Подумал: ни к чему пока. – Хотел сегодня уехать, да Колян не пустил. Из-за этой вечеринки. Оказалось, кстати... Послезавтра, в четверг, надо на работу, а я никуда теперь не собираюсь. Теперь моё расписание будет зависеть только от тебя.
Я не мог, почему-то, сказать ей «вы». Всё во мне сопротивлялось. Маха вскинула голову, глянула наискось. Её профиль был по-гречески прекрасен. Далеко впереди замаячил слабый свет фонаря. На магазине, наверное. Мы шли не спеша и болтали, как старые знакомые, а внутри меня всё плавилось и таяло.
– Странный ты какой-то, – она приняла, наконец, моё упорное «ты». Ура! – Как же на работу не пойти?
– Перебьются... А может, и не хватятся... Это неважно, раз ты рядом.
– Да-а? Заявочки, однако… И где ж такая вольница?
– Есть места... Одно из них Волжским книжным издательством называется. Я с первого июля там, как институт кончил. Полтора месяца уже.
– Да? И что делаешь?
– А всяку-бяку. Буквы клею. Шмуцы, авантитулы, заставки рисую.
– Да? Это картинки, что ли?
– Нет, «картинок» ещё не доверяют.
– Да? – Я пытался, но всё никак не мог пробиться к ней в душу. Даже понять по её интонации, что значит это «да». А выражения глаз в темноте разобрать не получалось. – Так ты художник?
В её голосе сквознула нотка восхищения. Обычно я скептически отношусь к девицам, готовым сдаться любому придурку, если у него через плечо этюдник или чехол от гитары. Но тут даже намёка на разочарование не появилось. Скорей наоборот. Начал даже хвост пушить:
– Можно и так сказать.
– А что, правда, в Москве на улице разрешили картинами торговать?
– Это на Арбате. Больше полгода, как открыли. – Тема была мне приятна. – Кого там только теперь нет. Весь сброд собрался: певцы, музыканты, танцоры. Поэты такие стихи иногда завернут, что жутко за них становится.
– И художники прямо там рисуют?
–Что такого? Я тоже сидел десяток раз. Я же Московский институт заканчивал.
– Да? – ох, богат русский язык, на многозначность. – А как же менты?
Я состроил загадочную ухмылку.
– Ты что, так давно в столице не была?
– Да ни разу. А, вот, Танька Бакланова всё время ездит... Прошлым летом на фестиваль молодёжи попала. Ну и порассказала! Негров живьём видела, машины импортные... У нас тогда всех ментов туда забрали...
Мне почему-то стало неприятно.
– Ты знакома с Баклановыми?
– Ещё бы. Здесь все знакомые. И всё друг о дружке знают. Я, к примеру, знаю, что ты у них остановился. Пока Таньки нет. Кстати, сегодня она приезжает. Рано утром
– А это откуда известно? – Я был поражён.
– Агентура, – улыбнулась Маха. – Запомни, житель большого города: ничего в нашем захолустье не скроешь... Разве что от жён и мужей... Сказали, вот, вы с Танькой друг друга не жалуете. Хочешь в Вязюках остаться, а где жить-то будешь? У Таньки?
Похоже, точно, в этом городке помыслить о туалете не успеешь, как тебе газетку несут.
– Не думал ещё.
Несколько минут мы шли молча. Стало прохладнее, и я плотнее прижал к себе локоть Махи. Может это был не холод, просто лихорадило от контраста температур.
– У нас дом на Северной, – сказала вдруг девушка. – В кольце шестого автобуса. Можешь пожить... А хочешь – сейчас пойдём. Одной идти страшно... Или приходи завтра. Забирай свои пожитки и приходи. Скажешь отцу: я просила. Василий Акимыч его зовут. А проще Лазарь.
У меня замедленная реакция на такие вещи, давно замечал. Стою, глазами хлопаю, и вдруг – лавина на голову. От внезапно свалившегося счастья защипало веки. Я не удержался, повернул девушку к себе, привлёк. Маха смотрела в упор – кролик или удав? – но мне было не до гаданий. Я целовал её и ни о чём больше не думал. Она не сопротивлялась...
– Сейчас! Конечно сейчас! Разве я тебя одну отпущу?
Вдруг мозги взорвались страшной болью. Улица качнулась, все пошло красными кругами. Реальное, железное кольцо сжало горло, стало душить.
– Где кубики, гнида? – раздался рык над моим ухом. – Привёз? Говори, или тебе пижжец!
Я чувствовал, что мои глаза готовы выпрыгнуть из орбит, а кровь брызнуть из ушей. Отчаянные попытки разжать клешни неизвестного чудовища не принесли ни малейшего результата. В темноте невозможно было рассмотреть его лицо, но чудилось нечто чёрное, сплошь лохматое, как пудель у Фауста…
– Да пошёл ты... – прошипел я одной гортанью.
В следующий миг асфальт умчался из-под ног, мир перевернулся. Последнее, что отпечаталось в меркнущем сознании: занесённый над лицом огромный тупорылый ботинок с глубокими протекторами.