Как всякий уважающий себя Рак обожаю архивы. Уже несколько лет перевожу в электронный вид собственную переписку (другой бы хранил чужие письма, перевязанные розовыми или золотистыми ленточками, а тут чемодан черновиков собственных) – дело увлекательное, затягивающее, но травматичное.… Какие-то моменты, казалось бы, давно забытые, вдруг переживаются заново, сердце начинает сжиматься и болеть, комментируя, создаешь еще какую-то одну реальность, бумерангом ударяющую по настоящему…
Сейчас у меня 1991год.
Последние письма к моей подруге Лиде.
Мы познакомились в общежитии ЛГУ, когда обе приехали поступать. Я уже успела поработать и отучиться год в Рижском университете, была совсем взрослой, а ей 16, этакий нескладный подросток, бравший без спроса чужие вещи, терявший документы, попадавший в оборот к цыганкам. За три недели, блестяще сдавая экзамены (после третьего ей предложили поступать не на чешский, а на английский), она умудрилась влюбиться (и, думаю, потерять девственность), вскружить голову какому-то аспиранту, со всеми подружиться, поссориться, опять помириться. Спала ли она хоть одну из уже кончавшихся белых ночей – не знаю…. На прощанье подарила мне свой рисунок с трогательными словами про Зурбаган – я-то для романтизма Грина была уже старовата.
Лидинька поступила, я поехала продолжать образование в Минск, откуда через год тоже сбежала – очень уж хотелось в Питер – еще работала и, наконец, стою перед расписанием занятий 3-его курса Герценовского. А отвернувшись от вывешенных листочков, сталкиваюсь с ней.
Девочка жила в маленьком белорусском городке с мамой, бабушкой и младшим братом в доме, который бабушка завещала дочери, но случилось так, что через пару месяцев после Лидиного поступления мама умерла первой, а сразу за ней и бабушка, завещание оказалось недействительным, родственники поделили дом между собой, оставив детям какой-то угол. Брата пришлось устраивать в суворовское, учеба была заброшена. А через год она снова блестяще поступила туда, где мы и встретились. В первый же день долго гуляли, потом сидели в кафе. Какие-то подвыпившие мужички пытались к нам клеиться: «Посмотри, у этой, конечно, волосы, но у второй – глаза, какие глаза… »
«Эти» глаза были главными и на том маленьком фото трехлетней девочки, которое у нее потом выпросила, именно оно внушило мне идею собирать детские фотографии друзей… Огромные, мудрые и, не то, чтобы печальные, какие-то трагические…
К третьему курсу она успела уже много чего накуролесить, подверглась остракизму филфаковских девиц, пыталась резать вены. Наша дружба, наверное, дала ей новый круг общения (я вышла замуж за своего одноклассника только что окончившего матмех, а там было за что зацепиться), было несколько лет парения, философских и литературных увлечений, еще попытка суицида, еще увлечения, замужество (незаметный тихий парень, который станет верным спутником, а потом, практически и нянькой)
Да, мы были однофамилицами, в институте все сразу признали в нас сестер, но только много лет спустя как-то нечаянно обнаружилось, что наши отцы оба из Чудово…
После института Лида переехала в Ригу, мы продолжали общаться – видеться и переписываться (письма ее всегда были блестящи), но постепенно все отчетливее стали проявляться в моей подруге признаки душевной болезни. «Спасать», вытаскивать из депрессии, приходилось и раньше – чего стоили ночные звонки ее мужа, который бросал трубку, нарвавшись на меня, а потом звонил снова, мы выбирались из постели и шли «выгуливать» Лидиньку вокруг Таврического сада, иногда перебираясь через решетку и внутрь…
В какой момент поняла, что у меня больше нет сил? Я ли не ответила на ее последнее письмо, или не стала настаивать, не получив отклика от нее? Не знаю… Конечно, можно оправдывать себя общественными потрясениями, территориально нас разъединившими, заботами по воспитанию ребенка, собственными большими и маленькими неурядицами – но всегда немым укором будут смотреть на меня эти глаза с нечеткой фотографии, всегда буду знать, что это мой грех – вольный или невольный, что была в ответе за того, кого приручила, а в какой-то момент предала, оставила…