3. ЛАЗАРЬ
14 августа. Четверг. День.
Из небытия меня выдернула резкая боль. Моё тело куда-то тащили, хватали за руки, а казалось – прямо за голые почки. Я пытался рассмотреть кто, но не мог.
– Оклемался, – услышал я голос Коляна. – Давай, Джек, помогай. Мне одному тяжело тебя переть.
Разом всё вспомнилось. Значит, сценариста не поставили на место. Дурной фильм со злодеями, маскарадами и прекрасными незнакомками продолжается. Приближения хэппи-энда пока не видно, но главное – герой жив и смело смотрит вперёд одним глазом. Второй, похоже, заплыл. Я чувствовал это, когда шевелил веками. Дома, лица, звёзды на небе – всё не имело объёма и кружилось по неправильной траектории, словно гнутая пластинка. Голова раскалывалась, ноги не слушались. Зловещие предсказания Махи начали сбываться что-то уж слишком скоро.
Колян закинул мою руку себе на шею, согнулся под тяжестью моего тела и пытался идти. Получалось плохо. Ноги, вроде бы, включились, но боль в боку не давала ими переступать. Я скрежетал зубами и почти ничем не мог помочь другу.
– Крепись, старик... Надо дойти. Не в скорую же звонить... Давай ещё попробуем.
– А что... не... в скорую?.. – процедил я, туго соображая.
Колян запыхтел сердито.
– Так ведь Журмина подведём. Некрасиво... Милицейские протоколы ему зачем? Он же кумир в городе... А не хило нашего Джека разделали... – сказал он кому-то, кося глазами назад.
Женский голос сострадающе ответил:
– Угораздило же связаться. Одни беды от неё.
– Я его предупреждал.
– Вконец скурвилась, девка. Всю шваль вокруг себя собрала. Хоть со стыда провались, что родная сестра до такого докатилась... У него деньги были? Посмотри.
Справа подмышкой появилась дополнительная опора в виде мягкого плеча. Симметрично стоять стало легче. Колян прощупал мои карманы.
– Кошелёк здесь... Джек, ты хоть понял, кто тебя? За что? Из-за Махи?
– Не… думаю… Скорей с телеграммой…
Бакланов так удивился, что чуть не бросил меня, и я чуть не упал.
– Ты шутишь? Они что-нибудь говорили?
– Да один там был. Здоровый, как мамонт. «Кубики» требовал...
– Кубики? Вот, чёрт! Неужели ты прав насчёт мафии? Но с чего они вдруг за тебя–то взялись?..
– Ума не приложу.
Колян в задумчивости принялся за свою жёсткую, хоть и редкую, бородёнку, забыв про меня. Пришлось мне полностью положиться на его подругу, блондинку Барби, которая оказалась весьма стойкой и приятно мягкой. Наконец Бакланов вернулся к реальности, и мы, протащившись ещё несколько метров, опустились на лавку. Постепенно бок отпустило, перед глазами перестало плыть. Минут через двадцать я решил попробовать сам – сделал несколько шагов без поддержки.
– Слышь, Колян. Давай ключ. Я один доползу… Иди, катись, не спорь. Проводи Барби, а то здесь, похоже, не безопасно.
Меня тяготили их причитания. Если побит и оплёван, одному легче. Приходит много мыслей, а среди них обязательно и бодрящие. Да и не хотелось ломать коляновы планы собственными неурядицами. Я, вообще, предпочитаю всё делать один.
Наконец, они послушались и оставили меня в покое. Я двинулся вперёд, постанывая, но всё больше расхаживаясь. Справа потянулась ограда парка. Вязы стояли чёрные, словно мёртвые, сливаясь с воздухом. Утешительные мысли на этот раз почему-то не являлись. Что за дьявольщина происходит? Нападение этого монстра явно спланировано, но зачем? Если даже на миг допустить, что кто-то не знает, что багдадские фрагменты уничтожены, то всё равно глупо: почему для давления выбирать меня? Я тут, вообще, не при делах… Да вдвойне чушь: неужели из-за какой-то телеграммы я бы сразу попёр бесценные реликвии с собой? Полный бред!
Вдруг из темноты за оградой парка смутно повеяло угрозой. Чудится? Но слух дважды уловил тихий хруст веток. Наконец парк кончился. Идти под гору оказалось сложнее, чем по ровному месту. Когда я доковылял до баклановского дома, по пути присаживаясь на каждое крыльцо или скамейку, природа уже начала подготовку к рассвету. Очертания домов и деревьев стали темнее неба, но не чёрными, а пепельными. Даже воздух, казалось, посерел, им не хотелось дышать. Громада дома, где поселился Колян, надвинулась на меня угрюмой скалой.
Сзади сверкнули фары, приближаясь, заурчал двигатель. Мимо проплыла светлая «Волга». Хлопнула дверца, зацокали шпильки, и изящная фигурка с тяжёлой сумкой наперевес скользнула в Колькин подъезд. В мозги тюкнулась идиотская мысль, что это Маха – внешне было какое-то сходство. Я даже едва её не окликнул, но вовремя сдержался: Татьяна?.. Через двадцать секунд в их окнах, действительно, зажёгся свет. Чёрт! Этого ещё не доставало!.. Но как точна оказалась Махина информация! Прямо Ванга.
Я сел на скамью у соседнего парадного и стал ждать блудного друга. Без него являться в квартиру западло. Сразу вопросы. А разборке моё состояние мало способствовало. Челюсть распухла, притронуться к ней было невозможно. Только бы не перелом. Левый глаз закрылся окончательно. Зубы целы, но два передних расшатались. Боль в боку снова усилилась, пришлось вытянуться на лавке, словно бездомному бродяге. Стало жаль себя. Искать виноватых не хотелось.
Колян всё не шёл – проводы Барби затянулись до самого утра. Татьяна, наверняка, теперь готовит ушат холодной воды на его неостывшую душу. Неужели все неверные жёны, наставляя мужикам рога, делают их ещё и козлами отпущения? Впрочем, душевные переживания Баклана мне в то утро были до фени: своих хватало.
Я пребывал в неглубокой дрёме, когда услышал его шаги.
– Привет, старик... – вытаращился на меня приятель. В его глазах ещё гуляли балдёжные огоньки. – Ты чё здесь?
– Танька дома. Часа полтора, как приехала.
– Эх, мать... – Колян почесал ухо, поправил бабочку, но что-то не слишком опечалился. – Ты сейчас, надеюсь, выяснять с ней отношения не собираешься?
– Правильно надеешься.
– То-то. А идти сможешь?
– Смотря куда.
– Пойдём к Барби. Она предлагала, а я не остался. Из-за тебя, между прочим. Думаю: ждёшь, скучаешь...
– Правильно думал, – проворчал я, оттаивая.
– Не дуйся, Джекунь. Я ж не знал, что ты на лавке... Пошли? Она рядом с Журминым живёт.
– Опять в гору переться?
– Что делать. Тут низом не пройдёшь.
– А Таньке что врать будешь?
– Правду скажем: засиделись у доктора до ночи, ты попёрся Барби провожать, а ейный ухажёр тебе фейс попортил. Предъявим доказательства. Естественно, ты вернулся к доктору. Я, как истинный друг, с тобой до утра остался, компрессы ставил. Идём?
Мы поплелись обратно. Полное безлюдье. Вид на город с птичьего полёта впервые меня не привлёк. Стратегический памятник под чехлом угрюмо напрягся. Часовые из штаба народной дружины куда-то отлучились, но охватившая меня апатия победила желание заглянуть под брезент.
Улица была та же, что и вчера вечером, но я её не узнавал. Всё казалось бесцветным и холодным, как в морге. Белёсыми занавесками задёрнулись глаза домов-мертвецов. Ни один не светился. Первые бурые листья, торопливые пророки неизбежного ненастья, злобно шипели под ногами, как потревоженные змеи. Будто звали на подмогу свою хозяйку – ведьму-осень. Хмурые колдуны, притворившись старыми вязами, угрожающе качали корявыми пальцами, прогоняя нас сквозь строй. Слепое, дряблое, как кожа слона, небо серело сквозь прорехи в листве, наводняя округу рассеянным неживым свечением. Казалось, настоящий мир отгородился от меня шершавой полупрозрачной калькой и не пускает к себе. Вместо вчерашних, волшебных цикад мерзко каркали невидимые вороны. И ни одной собаки или кота. Неужели тринадцатое число никогда не кончится?
Колян проворчал что-то насчёт «угвазданного лапсердака». Потом, весьма нелестное, в адрес Махи.
– Порнушку видел? – вдруг забежал он вперёд и уставился в упор. – Что скажешь?
– А чего тут сказать? Ошибся человек. Пошутил кто-то: бирку переклеил.
– Дурак ты, Джекуня. И не лечишься. – Колян не сводил с меня взгляда. – Двинутая она, психованная! Совершенно понятно. Гнилая насквозь. Зла на весь мир, и на что угодно способна... Стрельнуло у неё опять в мозгах, вот и устроила комедию, чтоб насрать всем в душу. Точно знаю.
– Откуда?
– От верблюда. Доктор сказал, а он врать не будет, совершенно понятно. Видел он, как Маха с этой кассетой пришла. Под жопой прятала весь вечер, момент выбирала... И ушла, кстати, с ней: Доктор в квартире поискал – не нашёл.
Крыть было не чем: сразу объяснялись многие странности её поведения, в частности, тот грубый отпор на моё желание познакомиться, странное бряканье в кармане. Но сомнения оставались. Я брёл и думал тоскливую думу. Что-то, всё-таки, не стыковалось. Моё восприятие этой девушки и мнение окружающих. Может, я – дурак?
Барби жила одна в двухкомнатной квартире. Можно подумать, жителей этого городка жилищный вопрос обошёл стороной и, следовательно, не испортил. Но всё объяснилось проще: свёкор со свекровью укатили на лето в деревню выращивать помидоры с огурцами, а муж смотался на шабашку. И то, и другое Барби сообщила, конечно, под большим секретом, потому что борьба с нетрудовыми доходами шла в полную силу: погореть за слишком большую теплицу в саду и приработок на строительстве телятника можно было запросто.
Меня поселили на диван в общей комнате. Отобрали в чистку пиджак и штаны, рубашку – в стирку. Когда глаза уже слипались, услышал разговор хозяйки с Коляном. О подготовке к какому-то митингу. Тут я узнал историю «зелёных». Оказывается, три месяца назад у Баклана крыша поехала: он решил двинуть в оппозицию и возглавил кучку таких же чокнутых. Повод у них был -- спасение дома-усадьбы «Абрамовичи» от строительства рядом свинарника. С приходом Коляна движение стало быстро шириться-топыриться, и кое-кому уже приходилось с ним считаться. Новость меня поразила: ещё полгода назад такое было не мыслимо! Но как быстро некоторые ориентируются в социуме, чувствуют волну! Для этого нужна большая смелость и гибкость мысли… Сон на время слетел, но потом вернулся.
Спал я крепко: сильно-таки устал, но несколько раз вскакивал, как от толчка. Видел прекрасное усталое лицо со впалыми щеками... Врут! – понял я вдруг чем-то более мудрым, чем мозг – никакая она не испорченная. Причина в чём-то другом. Деревья за окном согласно закивали, и я снова заснул.
К обеду, когда я уже окончательно проснулся и, лёжа, уныло изучал в зеркальце свою физиономию, зашёл доктор Журмин. За пять минут до этого неисправимый балабол Колян, сидя рядом с огромным бутербродом, успел выложить мне всю его подноготную. Оказалось, что кроме тяги к искусству Востока и умения руководить здравоохранением, Максимилиан Павлович, для своих – Мак Палч, обладал недюжинным талантом психоаналитика и гипнотизёра. Баклан заверил, что полгорода стоит к нему в очереди на приём, а остальные об этом мечтают. Влиятельные шишки, особенно их жёны, конечно, пользовались привилегиями и прорывались вне очереди. Протекцию лично мне Колян гарантировал.
Талант к психоанализу и гипнозу проявился у Журмина, видимо, давно, но в полную силу развернулся только здесь, в Вязюках. После института и интернатуры он возглавил здешнюю психлечебницу, известную на весь край. Это произошло лет шесть назад и само по себе уже о многом говорило: без «волосатой руки» никакому желторотому докторишке со студенческой скамьи это не под силу. Имей он хоть дюжину талантов.
Прокомандовав четыре года шизиками и, видимо, от них подустав, Мак Палч получил новое, ещё более удивительное повышение. В тридцать лет Журмин стал главврачом ЦРБ и, параллельно, заведующим здравотделом райисполкома, сев, таким образом, второй булочкой на руководящее кресло в местном «белом доме». Случилось это полтора года назад, по забавному совпадению, одновременно со смертью очередного генсека и приходом нового. Пока Бакланов рассказывал, я не переставал поражаться. И ведь этот маэстро психиатрии всего на пять лет старше нас с Коляном!
Получив место главного врача, доктор по-настоящему расправил крылья. Продолжая непосредственно практиковать как невропатолог и психотерапевт, Курмин пустил о себе слух, что он последователь какого-то Салливана. То ли неофрейдиста, то ли сатаниста. Короче, непонятно, но внушает уважение. В точку попал: наивные русские души, падкие, более всего, именно до чертей и психоанализа, полетели к нему словно мухи на мёд. Максим Павлович открыл собственную практику – нелегально, конечно, но чего бояться, когда среди пациентов одни шишки. Он принялся снимать неврозы в межличностных отношениях прямо на дому и быстро прослыл в городе, в крае, потом и в соседних областях, медицинским гением.
Особенно приводили всех в восторженный трепет его волшебные заграничные пилюли, снимающие любую фрустрацию. Да ещё замысловатые тесты, естественно, иностранные, освещающие самые тайные закоулки любой души, даже самой тёмной. Как доктор умудрялся совмещать столько дел – загадка, но факт. Простой люд тоже чтил и ценил таланты Журмина, но, не зная всех тонкостей, недоумевал: почему «соответствующие органы» до сих пор им не заинтересовались. И очень переживал по этому поводу.
Ощупав мои кости и ткани, наш недавний гостеприимный хозяин, прятавший вчера лицо под жуткой маской, пообещал мне жизнь. Он был оживлён, весел, снова в маске, теперь марлевой, прикрывавшей нос и рот, и его шутки читались только по морщинкам, собиравшимся у глаз. Глаза оказались чёрными и умными. Кожа на лице, подоже, не отличалась чистотой – весь лоб и видимые полоски щёк покрывали прыщи, как у подростка. Необычная для нашего времени тяга к маскарадам становилась понятной.
Перед уходом Мак Палч дал мне таблетку, налил из пузырька в стакан граммов сто спирта, разбавил водой и заставил выпить эту, тёплую, обжигающую жидкость. Почти сразу я почувствовал себя гораздо лучше и испытал к заботливому доктору прилив нежных чувств. Почти любовь. ...Когда-нибудь у меня появится возможность оплатить долги всем, кто сделал мне добро. А сейчас, что я могу? Написать в подарок этому замечательному человеку его портрет и только... Вообще-то, воображение уже закрепило его облик в сказочном халате на фоне красного ковра с огнедышащими драконами. Только вот лицо из-за маски оставалось белым, или, точнее, кроваво-красным пятном.
Палч убежал на работу, а мы втроём сели обедать. Мои зубы как-то сами укрепились, тело ощущало жгучую потребность в деятельности. Аппетит зверствовал, к тому же Барби оказалась прекрасной стряпухой. Только немного раздражали их с Коляном постоянные переглядки и заигрывания за столом.
Потом я слонялся по квартире, прижимая к глазу какую-то импортную суперпримочку, оставленную Палчем, полистал подвернувшийся номер «Литературки», но мысли витали далеко от «политики гласности», «курса на ускорение», чернобыльского кошмара и войны Бондарчука на пятом съезде киношников.. Даже отставка Гельмухаммеда Кунаева в Казахстане и водружение на его место товарища Колпикова меня мало заинтересовали.
Подрулив к Барби, мывшей посуду на кухне, я спросил, как найти улицу Северную. Колянова подруга вытаращила на меня глаза, как на привидение.
– У тебя сдвиг по фазе, Джек? – подскочил Колян, который крутился тут же с полотенцем и поглядывал на сочный зад хозяйки.
– Контузило парня, – подтвердила Барби. – Запри его, Коль, в спальне. Вчера чудом жив остался – сегодня точно убьют.
– Спасибо вам за всё. – Я схватил с вешалки чью-то поношенную болонью и открыл дверь. –До встречи.
На лестничном марше я нос к носу столкнулся с худым, длинноволосым парнем, которого видел вчера на маскараде у доктора, и которого Колян загадочно обозвал «районный архитектор Паша». Паша был весь какой-то мятый, затхлый, словно месяц сидел в этой одежде в берлоге с медведем. Я молча кивнул головой и хотел пройти мимо, но он, крайне стесняясь и запинаясь, со мной заговорил:
– Извините, пожалуйста… Вы не сможете сказать… На вопрос… Вам не трудно… Деликатный… Ответить мне…
– Да в чём дело?
– Я тут с утра… Интересуюсь… – Архитектор совсем смутился. – Меня наш предрик послал…
– Кто, кто? – удивился я. – Педрик? Это что за зверь? И как он посмел?
– Да, не зверь, – запаниковал, и в то же время едко хихикнул Паша. – Председатель райисполкома это. Просил меня справиться о здоровьи Николая Сергеича… Слух прошёл, что ему вчера накатили… пардон, настучали немного… А дома всю ночь и утро нет… Все волнуются, особенно товарищ Бархударов. Лично звонил, вот меня и послали…
Вот это город! Как здесь пекутся о самочувствии граждан! Предела моему удивлению не было. Я иначе глянул в глаза затрапезного архитектора и открыто улыбнулся, демонстрируя готовность вступить более доверительный контакт.
– А почему именно вас? Вас и самого, похоже, пришлось из какой-то зачуханной дыры вытащить.
Паша удивлённо поднял брови и вдруг всем сердцем откликнулся на мой посыл. Словно бездомная собака, которой дали повод подумать, что могут приласкать.
– Точно! Как это точно сказано! – оживился он. – Но откуда вы узнали?.. Впрочем, ясно… Неужели стало так заметно? Хоть бы зеркало какое где найти… А нет… Только раны бередить… Прошу вас, ответьте откровенно: моя… ммм… несвежесть очень заметна?
– Очень. В глаза бросается. Вы почему не погладите брюки и рубашку?
– Это невозможно. У нас в гостинице запрещено утюгами пользоваться. А на работе негде доску поставить: я сам между столом и шкафом чуть пролезаю.
– Что за ерунда… – Я никак не мог врубиться в его проблемы. Стал подозревать, что их надо искать под черепом. – Так смените, что ли.
– Ах, что вы! Менял уже. Много-много раз. Всю зарплату на бельё и одежду трачу…
– А если попробовать постирать? – осторожно намекнул я. – И самому помыться…
– Да, бы. Только в гостинице душа нет. Воды тоже. С колонки носим… Прежде я в тазик наберу, на электроплитке погрею… Так месяца три пожарник внеплановый обход делал, никто ничего спрятать не успел. Чайники и плитки отобрал… Стал одежду в баню с собой брать, и тут застукали. Теперь на входе обыскивают, не пронесёшь. Да и в моечную по десять раз заглянут, для контроля… А в последний месяц совсем беда: баню на ремонт закрыли… Правда, говорят, послезавтра открытие будет…
– И долго вы так мучаетесь?
– Да уж три года. Как сюда из Горького по направлению приехал. Но скоро мне квартиру обещают. Я спрашивать-то боюсь, так предрик недавно сам сказал. Твёрдо. Я уверен, что это ко мне относилось…
Я почувствовал к Паше острое сопереживание, но запах от него оказался сильнее.
– Ну и гостиница у вас! Уникальное что.
– Точно. Вот сегодня один господин ко мне в номер зашёл и прямо теми же словами. Rare hotel, говорит. Сказал, что в Л’андоне таких нет. Да и вокруг Ландона нет. От Плимута до самых Оркнейских айлэндс.
Тут я окончательно убедился, что трачу время впустую, и поспешил закончить беседу на лестнице. Да дверью Барби мне давно слышалось приглушённое хихиканье.
– Ясно. Простите, Павел, мне пора.
– Так я ж не ответил вам, почему именно меня послали… – Ого, какая память! И педантизм. Весьма характерные симптомы. Я молча поднял бровь над здоровым глазом, приглашая ответить. – Просто я Николая Сергеича чуть ближе других в исполкоме знаю, по роду деятельности… – Архитектор, почувствовав исходящий от меня холодок, опять начал блеять. – Знаю порой, где его найти… вне дома…
– Понятно. – Я решительно дал понять, что итожу разговор. – Его действительно можно здесь поискать, – и двинулся вниз по лестнице.
– Ой, простите, товарищ… – робко шагнул мне вслед мятый архитектор. – Я ведь… Вы ведь от него наверно… Я бы не хотел ему помешать… – В глазах у Паши стояли настоящие слёзы, готовые перелиться через край. – Может вы просто мне сами скажете?..
– Что именно? А! Про его здоровье? – дошло до меня . – Николай вчера не пострадал. Это мне накостыляли. – Я выразительно указал на синяк под глазом.
– Вот здорово! – наивно обрадовался архитектор. – Пойду доложу предрику. Спасибо вам огромное!..
Я уже бежал вниз по лестнице, чтобы он не оказался случайно моим попутчиком.
Северная отыскалась быстро. Зеленая, теперь, правда, кое-где тронутая золотом, одноэтажная окраина города. Конечная остановка шестого маршрута. Автобус скрежетнул передачей и развернулся около странного сооружения из покорёженных ржавых труб, именовавшегося остановочным павильоном. Ещё не выйдя из салона, я уже знал о месте проживания Василия Акимовича, «Святого», во всех подробностях. И пассажиры не обманули: идти пришлось полторы минуты.
Дом № 16 оказался старым, обшитым досками, пятистенком на высоком цоколе с заколоченной наглухо верандой. Он весь захлебнулся яблонями, разросшимися в палисаднике. Крупные янтарные плоды усыпали верхние ветви. С милой патриархальностью жилища диссонировали толстые прутья решёток между рамами окон.
Я толкнул калитку и по песчаной дорожке направился к крыльцу. Здесь ждала очередная странность: обитая толстым железом дверь. Прямо тюрьма какая-то. Постучал. Тишина. Постучал громче. В дверном полотне приоткрылось небольшое окошко, за которым на расстоянии вытянутой руки маячило настороженное сморщенное лицо. Стариковские глаза, прозрачные, как вода в роднике, смотрели на меня из тёмной глубины, не фокусируясь, и слезились. Я догадался, что он слепой. Или почти слепой.
– Кто тут? – тревожно прошамкал старик.
– Василий Акимыч, я – приезжий. Пустите на пару дней?
– С радостью бы, милок, да нельзя... А што к нам? Вона Клавка, через дорогу, завсегда пустит. У неё, чай, повесельше будёт.
– А мне веселья не надо, – бодрым голосом ответил я. – Было бы куда ночью ткнуться.
Получилась двусмысленность, но старикан не заметил.
– ...Ну, что ж. Это правильно... Только, вот, нельзя к нам. Не пускаем мы. Дочка запретила.
Пришло время выносить козырей.
– Да Маха сама меня и пригласила.
Лицо Лазаря дрогнуло.
– Когда же ты её видел, милок?
– Вчера вечером. В гостях. Велела вас найти, дала адрес.
– Так, вот, ты, каков... – Старик почему-то всё продолжал сомневаться. – Дочка-то о тебе говорила... Только не ерься, милок, не пускаем мы. Иди от греха... На себя, и на нас беду накличешь... Пошто те, молодцу, доброй волей в жернова лезти...
Что за черт! И этот о том же! Как сговорились все.
– Да не боюсь я, отец...
– Понял, милок, понял, – закивал старик. На морщинистом лице мелькнуло подобие грустной улыбки. – Парень ты, вижу, боевой. Сможешь за себя постоять... Только вот драться вряд ли снова черёд придёт – хлопнут, как комара, и вся недолга... Так что не обессудь...
Как он, слепой, рассмотрел мой фингал? Симулирует? Или Маха рассказала? Настаивать дальше было неудобно, но и уйти я не мог, словно врос. Шуранул наугад, первое, что в голову пришло:
– Вообще-то, отец, я в жизни никого первым не ударил... Хоть и нужно позарез, и спасло бы.
– Что, уж и не дрался ни разу? – удивился Василий Акимович.
– Ну, драться, конечно, приходилось. И бивали. Почему-то их всегда много, а я один.
– Бивали, говоришь? – В голосе старика Лазаря вдруг метнулась тень далёкой боли. – А ты что ж? Защищался?
– Конечно. Как ещё?
Лицо деда Василия доверительно приблизилось к оконцу.
– И что, ударял прям в живой организьм?
– Ну, само собой.
– А ить есть в том кака-то сласть, милок, скажи? – Прозрачные глаза блестнули. – Особливо, ежли гад какой ползучий...
Я предположил, что старик меня проверяет, но терять мне было уже нечего. Ответил с полной откровенностью:
– Нет, отец. Удовольствия не получал. Просто, когда сволочь в угол загоняет, такой мандраж боевой находит... Страх исчезает, и всё похеру... Звереешь просто...
Память услужливо заработала, вытолкнула на поверхность основательно забытое. Но припомнились, почему-то, не затяжные бои со шпаной в школе, и не кровопролитный конфликт с деревенскими на «картошке», а очень давний случай, когда я учился в седьмом классе...
В тот год мы всей семьёй отдыхали месяц в Крыму. В Симеизе. И был у нашей «хозяйки» сосед, Синяк – фамилия. Домище его за высоченным забором стоял, а с участка и инжир, и виноград, и прочие фруктовые соблазны на улицу свешивались, дразнили. Как-то вечерком мой Антоха, девять ему стукнуло, не вынес, раздобыл где-то подходящую стремянку. Взобрался, и уминает запретные плоды.
А Синяк держал собаку. Настоящее злобное чудовище. С телёнка ростом. Может, конечно, по молодости так казалось, но зверь и в натуре, думаю, здоровый был. Повезло Антону, что я с танцплощадки шел, для безопасности арматурину в руке нёс. Увидел я, как Синяк калитку отворяет и Казаку карабин на ошейнике отстёгивает! У зверя глаза красные от ненависти, почти как у хозяина, из пасти слюна капает. Вот тогда это со мной впервые и произошло: словно граната внутри взорвалась, и мозги отключились. Рванул наперерез... Только много лет спустя, понял: спасло нас вовсе не чудо. Просто в момент аффекта в человеке звериная основа обнажается, и звери, как, впрочем, и люди, этот «псих» чуют...
Пересеклись мы у самого подножия лестницы. Зверь промедлил долю секунды, опешил, наверное, от невиданной наглости, и не успел мне в глотку вцепиться – я успел первым. Хрястнул его по морде, что было мочи. Потом по хребту. Казак свалился на бок, хрипя и скуля от бессильной злости, не понимая, как он так прокололся. Уже лежит, не трепыхается, а я все молочу по этому мясу, остановиться не могу. Жутко от самого себя... Так остервенился, что, когда Синяк подбежал, чуть и его вслед за Казаком не отправил. Увидел сосед мои глаза и в штаны наложил. Безо всякого переносного смысла...
У Антохи, после этого происшествия, два дня ступор был. А предков неделю в ОВД таскали. Впрочем, штрафом отделались, и небольшим: очень того Синяка и его собаку остальные соседи недолюбливали, показания в нашу пользу дали... А у меня с тех пор с рефлексами проблема: в критической ситуации столбняк охватывает.
История мелькнула в мозгу за доли секунды. И, вот, стоя на крыльце чужого дома посреди незнакомой улицы перед каким-то тюремным окошком, я выложил её незнакомому старику, у которого явно были не все дома. Наверно, у меня тоже «шандер за бандер зацепился», как Дед выражается.
– Да-а... – протянул Василий Акимович, с видимым интересом меня выслушав. – Вот как Господь заботится... В тупике всем шанец последний даёт... Да-а... А как фамилие-то твоё, милок?
– Стоевский.
Это словно что-то старику сказало.
– Ну, сынок, раз так, раз Машка сама разрешила, проходи. Что я тут тебя держу, на пороге, як басурмана.
Со скрежетом открылась дверь, Лазарь пропустил меня в сени и опять лязгнул здоровенным засовом. Идя за ним следом в глубь дома, я рассмотрел тщедушную фигурку в линялом ватнике. Под ним худые кривоватые ноги в обвислых трико. Шея иссечена глубокими и мелкими морщинами во всех направлениях, и до того тонкая, что недоумение берёт, как на ней удерживается голова. Всё вместе – корявые ноги в обрезанных валенках и маленькая головка, высунутая на гибкой шее из огромной, словно панцирь, телогрейки – делало Василия Акимовича чрезвычайно похожим на неуклюжую черепаху. Движения хозяина были неуверенными, пульсирующими. Ходил он как-то боком, будто боялся оставить незащищённой спину. Но представить его защищающимся хоть бы и спереди, было невозможно. Казалось, несильного щелчка достаточно, чтобы он рассыпался в прах, фукнул, как перезрелый «дедушкин табак». Он запнулся о порог, ойкнул, и мне солёным защипало глаза от жалости, что жизнь такая сволочная.
– А как величать-то тебя, сынок? По имени-те?
– Друзья Джеком зовут.
– Как, как? Ну, и ладно... Щас не шибко холодно по ночам... Хошь здеся, на тераске?
Он повернул ко мне печёное лицо, обрамлённое белым пухом волосков, и взглянул мудрыми глазами врубелевского пана, только незрячими. В шее словно отсутствовали позвонки – она была гибкой, как гофрированный шланг. Я оглядел веранду. Стеклянные одинарные рамы на две стороны – в сад и на соседний участок слева, две двери – в сени и на грядки.
– Здесь отлично! – искренне восхитился я.
– А нето в масандре, – заметно польщённый, сказал на всякий случай старик.
– Нет-нет, отец. – Я почему-то получал удовольствие, называя его так. – О таком я и не мечтал... А где хозяйка ваша?
Лазарь опять повернулся ко мне. Нет, не черепашка, а, скорее, беззащитный ёжик, с которого ободрали все колючки.
– Дак нету, Жека, хозяйки-те. Уж двенадцать годов как один с дочками.
Мы вошли в горницу. Комната радовала глаза чистотой и свободой от лишней мебели. Привалившись к стене, дремал допотопный резной комод. На длинном скобленом столе, на отбеленных салфетках, стояли глиняные плошки с малосольными огурцами и пятнистыми грушами. Век технического прогресса заглянул сюда мельком и сбежал вместе со всей своей изощрённостью, оставив на тумбочке только старую радиолу. Да и та стыдливо накрылась скатёркой, как бабка в церкви платком.
– Да... Помёрла хозяйка-т, – продолжил дед. – И сестру её младшую давеча хоронить ездил. Эта никого опосля себя не оставила, горемышна. Я ж и дом её продал. Люди добрые в Муром к нотарису возили, денег много дали. Вона, в комоде лежат. А почто мне деньги-те? У те края, куды меня завтре повезуть, они без надобности. Вона, гроб-то уж готов, на чердаке лежить... Старшая дочка пристроена, в достатке живёт. А меньшая махом всё спустит, непутёва.
Он с надеждой поглядел на меня, будто уговаривая принять деньги за проданную недвижимость покойной свояченицы... Первому встречному с порога раскрыть душу! Что это? Наивность? Старческий маразм? Новая проверка?.. Но этому дряхлому грибу нельзя было не верить. Какая-то святая простота исходила от него. Ни один микроб хитрости, фальши не мог выжить в воздухе стерильной горницы. А, ведь, сперва таким осторожным и подозрительным прикинулся!.. Просто мистика.
В душе на миг мелькнул след того незабываемого чувства, которое однажды я мальчишкой испытал, взобравшись один на звонницу заброшенной колокольни. Под ногами крыши, на горизонте лес и стальная полоска реки, а грудь перехватывает от смеси благоговейного страха и восторга приобщения к великой тайне. Странно, но в этой комнате я ощутил то же самое.
– Зачем вы, Василий Акимыч... Не такая она...
– Да мне-то что ты, милок, говоришь... Недуг у ней какой-то. Да никак в толк не возьму, што её крутит. Неплохая девка росла, скромная, и вдруг свихнулась. Почернела вся. Вздрагивает, озирается. Что-то всё прячет, скрытничает. Пропадает где-то подолгу.
Я никак не мог уяснить причину, отчего старик со мной столь откровенен, но сам почувствовал к нему такое доверие и симпатию, что решился спросить об этой откровенности напрямик.
– Ой, сынок! – хрипловато засмеялся тот. – Я ж ить свою лямку восемь десятков тяну. Прочерпал от звонка до звоночка... Людей от шакалов по дыханью отличу, не то что по разговору... А с человеком почему не покалякать? Человека щас редко встретишь...
– Василий Акимыч! Вы...
У меня спазм сдавил горло. Не знаю, что со мной случилось, какая муха сентиментальности укусила, но я уже очень дорожил этим чудным стариком.
– А ты ладный хлопец... Кажись, ешо выпьем с тобой красненького. Больно слушашь ты хорошо. И рассказывать горазд...
Вот новости! Вообще-то, имелись у меня подозрения, что от природы я парень неплохой. Способный кое в чём. Незлобивый. Порядочный. Но от похвал, даже заслуженных, меня всегда корчило. Они угнетают, унижают. Хвалящий будто считает, что сам ты не способен дать себе адекватную оценку и такой дурак, что не знаешь своих недостатков. Сразу хочется протестовать или хамить. Но похвала деда Василия меня не только не обидела, но даже порадовала сильно. Может, всё списывала окружающая его аура благости?
Старик посадил меня на лавку к столу, подвинул миску с грушами, кашлянул и вдруг смиренно попросил:
– Взял бы ты мою дочку в жёны – я бы помер спокойно. Ей узда нужна покрепше...
Я поперхнулся куском груши, вытаращил глаза, не в силах что-либо сказать, а ясновидящий дед нахально качал седой головой. Как смог он за полчаса знакомства забраться в самые потаённые уголки моей души, понять то, что я сам для себя ещё не определил?
– Ну, и ладно... Ну, и слава богу, – примирительно сказал старикан. – Топерича у нас ышо одной тайной меньше...
Чёрт! А он не так прост, как кажется, хотя, без сомнения, удивительно славный и… наивный. Я ощутил потребность всё не спеша обдумать.
– Мне пора. – Я поднялся. – Решу один вопрос, да заберу у друга вещи. Кстати, попробую в магазине что достать. У вас тут лучше, чем у нас. Наверное, московское снабжение?
– Московское, – подтвердил дед Василий. – Може краснинького где, случаем, встренешь?
– Постараюсь... А до скольки у вас торгуют?
– До шести, сынок. Успешь ышо.
Отец Василий посеменил сзади, на пороге ласково дотронулся своей сухой птичьей лапкой до моего плеча и коротко прогремел за спиной засовом. Я сошёл с крыльца. Отчего-то трясло, как плохой холодильник. Возможно, от жалости. Или от мысли, что мог не оказаться в этом доме, не узнать удивительного человека. В ту минуту я готов был бросить всё, и квартиру, и работу, лишь бы быть рядом с этими людьми, спасти их от неясной какой-то беды.
Погружённый в свои мысли, не глядя по сторонам, я открыл калитку и ткнулся во что-то большое, упругое. Взгляд зафиксировал здоровенные грязные ботинки. Их нельзя было не узнать. Холодея, я поднял глаза и инстинктивно отпрянул: такого видеть ещё не доводилось. У огромного пузатого детины, перегородившего путь, не было лица. Не было ни лба, ни щёк, ни подбородка. Вместо головы – рыжий волосатый шар с багровым носом. Помнится, в точности такая образина красовалась в учебнике по биологии в параграфе «атавизмы и рудименты». Сквозь густую шерсть выглядывал маленький, налитый кровью, глаз. Другой запёкся в лиловую массу, хлеще моего. Тоже, видимо, недавно досталось... Но чей же кулак сумел достать такую башню? Из слюнявой щели торчала жёваная, перекрученная папиросина. Всё это высилось надо мной, как гора. У меня чуть моторчик не заклинило.
– Эх, ё!.. – прорычал циклоп почти радостно. – Вот так встреча! Глянь, Бобик: этот сморчок живучим оказался... И шустрым! – От ядовитого сивушного духа не помог бы и противогаз. Беломорина подпрыгивала в такт рычанию. – Давеча защитники нашлись, сёдня не выйдет... Говори, где кубики, сука! А то раскачу к едреней фене!
Ходячий атавизм вынул из кармана штанов волосатый кулачище. Звякнула тяжеленная цепь. Я сразу представил, как она опускается мне на голову, как в пыль летят мои мозги. Неужто конец?.. У соседней ограды торчал какой-то длиннорукий недоросль с бритым остроконечным черепом, напоминающим былинный шлем, и гадко улыбался. Это и был, очевидно, Бобик. Он отрезал пути к бегству. Напрасный труд: не получалось у меня бегать в подобных ситуациях, а теперь и вовсе ноги приросли. У меня, завзятого дарвиниста, внутри вдруг нежно запели голоса и начала складываться молитва.
– Отвали, дуболом, – произнёс мой собственный голос, который я не признал. – Я в кубики уж давно не играю...
– Ну, тады пыжжец те, козявка! – прохрипел неандерталец, замахиваясь цепью. – Вчера не просёк? Я третий раз не повторяю! И тя урою, и ту сучку, до которой ты жало наточил...
Опуститься цепь не успела.
– Стоять! – раздался звонкий уверенный голос. – Не двигаться! Дёрнешься, Кирпич, – сделаю лишнюю дырку в твоей тыкве.
Я взглянул на дорогу. Там стояла Маха. В руке у неё тускло блестел металл.
– Лицом к забору! – приказала она. – Цепь на землю, шаг вперёд!
Я понял всем существом, что она действительно может выстрелить. Понял это и Кирпич, и быстро подчинился. Его напарник оставил свой пост гораздо раньше. Не смотря на ещё не прошедший шок, я снова любовался Махой. В чёрной кожаной куртке, с горящими глазами и гневным изломом чёрных бровей на бледном лице, она походила на воинственную Диану-охотницу и ревкомиссаршу одновременно. Я легко, сразу, поверил в своё спасение.
Маха подошла к Кирпичу сзади, носком туфли поддела цепь и подхватила её рукой. Смертоносное дуло ни на секунду не теряло толстый зад бандита.
– Пристрелила бы, да сидеть из-за такого...
Кирпич молчал, втянув мохнатую головёнку в метровые мохнатые плечи. С гримасой отвращения девушка вытянула детину цепью поперёк спины. Левой рукой получилось не слишком сильно. Как слону дробина. Да женская рука и не приспособлена к таким делам. Тот негромко взвыл, словно для порядка – видно, ждал чего похуже. Маха от неудачи заметно обозлилась. В её облике оставалось всё меньше женственного, но ярость завораживала. Она снова подняла цепь, переложив её в правую. Взглянула на меня.
– Не надо, Маш, – попросил я. Сцена была до боли похожа.
– Смотри, как знаешь. Не пришлось бы потом жалеть, – Маха опустила руку. – Ну-ка, хряк, слинял быстро.
Кирпич, не оглядываясь, затрусил вдаль. Отойдя метров на сорок, он обернулся и принялся кричать на всю улицу:
– Смотри, доиграешься, Маха! Лично вгоню тебе кол в глотку! Через жопу! Или, ваще, тыкву, на хрен, отрежу!.. Три дня даю. Если кубиков не будет – обоих покрошу! В воскресенье у пивнухи жду, на горке. К двум!
Выкрикнув эти страшные угрозы и распоряжения, громила скрылся в переулке. Глаза девушки потухли. Она тихо, как школьница, произнесла «здрасьте» и шмыгнула в калитку. За мгновение разъярённая пантера превратилась в нашкодившего котёнка. Вот это выдержка! Как лихо она расправилась с этим мастодонтом! Зачем же я сам лезу в её когти?
Я ещё постоял немного, приходя в себя от увиденного, и поплёлся к Баклановым за вещами. Откуда, всё же, этот придурок знает про «кубики»? Неужели, Танька?